Мне восемнадцать.
Раньше мне казалось, что я всегда одна. Теперь, когда вокруг меня мне одной принадлежащие стены, только теперь я поняла, как это на самом деле.
Тишина с тысячей бессмысленных звуков. Сверху смыли унитаз. По трубам сбежала вода. Чайник щелкает, нагреваясь. Подтекает каплями кран…
Я позвонила Лермонтову, прося о встрече.
– Как договорились, я жду тебя во вторник в шестнадцать…
– Я не дотяну до вторника.
– Вот ты где!
«Наконец-то!» Я поднимаю голову от стола.
Лермонтов. Явно озабочен моим видом.
– Выглядишь отвратительно. Давно ждешь?
– Давно. Закажите что-нибудь, а то меня выведут…
– Пельмени, пожалуйста, и чай! Что, влачишь депрессию? Все совершенно нормально. Другого и быть не могло. Это адаптация. Первое время тяжело, мы много раз об этом говорили… Хочешь чего-нибудь?
– Нет!
Ошибка! Слишком резкий ответ. Он хмурится на мое осунувшееся лицо и резко уточняет:
– Ты ешь?
– Да, – вру я и отвожу глаза.
Он молчит, пока не приносят порцию пельменей. Огромную и шевелящуюся паром. Она изрыгает запах, как яростный крик. Ком подкатывает к горлу.
– Ешь. Ну?
Он протягивает мне вилку, будто угрожая ею. Я киваю, беру, роняю. Этот грохот вбирает все взгляды вокруг… я не могу впихнуть в себя ни крошки.
– Ешь. Или ни слова больше. Я пообедаю и мирно разойдемся.
Он не лжет.
Сейчас. Сейчас, сейчас. В каком-то смысле я подчиняюсь его приказу. Я умею. Помню, что так надо. По крайней мере, самостоятельно что-либо съесть мне не удавалось почти уже неделю.
Я сосредотачиваюсь, в один прием съедаю целый пельмень, в это время он спрашивает:
– Что? Как есть, без вранья.
Жую. Не получается ответить.
– Что, отказываешься от еды? – уточняет он.
«Это ерунда», – быстро мотаю головой.
– Что у тебя с руками?
Еще один оглушительный глоток.
– Так. Собаки покусали.
– Как это случилось?
– На пустыре. У стройки. Неважно.
– Рассказывай.
Я не могу. Меня захлестывает беспомощность. Я зеваю так, что больно за ушами, я почти захлебываюсь вдохом.
– Так, спокойно. Чтобы то ни было, закрывать тебя я не стану. Другим не доверяю, а самому, извини, некуда. Без тебя хлопот хватает. Так что вперед без обиняков, я тебя слушаю.
Я решаюсь, как в воду.
– Я одна.
Он ждет. Но это все. Задумывается на секунду.
– Терпи! – отзывается, наконец. – Это ненадолго. Знакомство – дело наживное.
– Не могу. Не понимаю, зачем я.
– А раньше? Ты раньше думала об этом?
– Нет. Свобода. Нужна была свобода, больше ничего. Я думала только о ней. А сейчас я в пустоте. Ничего не нужно. Я хожу сквозь дверь: туда – сюда. Я мечтала, что смогу пройти свободно. Теперь хожу. Порог-порог-порог. Это бессмысленно. С той стороны то же, что и с этой.
– Так-так. Уговаривать не стану, ты у нас, по официальной версии, человек здоровый. Чего ты хочешь? Что тебе может помочь?
Я не знаю. Поджимаю хвост и едва не теряю равновесие от напряжения.
– Думай! Все ответы в твоей голове. Ты не больна. Ты всего лишь собака. Помнишь? Сосредоточься. Так что тебе нужно?
Я жмурюсь. Собираюсь в гармошку, в стопку, скручиваюсь в штопор. Я знаю. Я подчиняюсь приказу. Я знаю, я не больна, я знаю!
– Делать! – выдыхаю я. – Делать что-то. Делать что-то зачем-то каждый день.
– Работу?
«Да! Да!!!»
Я еле сдерживаюсь, чтобы не облизать ему пальцы.
– Работу! Это можно?
– Посмотрим. Жду тебя, как договорено, в четверг. Но если к тому времени у тебя не появится хотя бы намек на щеки, я и говорить не стану. Свободна.
Я не просто начала есть. Я глотала подряд до рвоты.
Первую половину четверга я чувствовала себя лучше, чем хорошо. Даже с осторожностью начала просматривать колонки «Требуется…» в бесплатном газетном хламе, что без спросу рассовывают по почтовым ящикам. Позвонить ни разу не решилась, но мечта, к примеру, сменить ту наглую уборщицу в кафе, что мешала мне ждать Лермонтова, стала дежурной.
Мою пол. Меня все знают, у меня ведро. Я хожу деловито, как у себя дома: я мою пол.
– Что это?
– Читай.
Едва увидев меня, входящей в кабинет, Лермонтов сунул мне под нос какую-то бумажку. Слов в ней было слишком много. Ничего из них, кроме шапки «заявление», не просочилось сквозь барьер восприятия.
– Что это?!
– Заявление с просьбой о зачислении на военную службу по контракту.
Чувства юмора у меня нет. Я псевдоулыбнулась, сглотнула и ухитрилась прочитать, на чье имя составлен документ. Лермонтов не шутил.
– Это что, эксперимент?
– Считай, что так.
Горло мигом пересохло. Так всегда, если дышать ртом.
– Я провалю его, – выдавила я.
– От тебя требуется расписаться вот тут и отнести бумагу в военкомат. Это все.
– Чего?
– Адрес я продиктую. Что тебе не ясно?
– Я не пойду.
– Что так? Боишься потеряться?
Я опасливо принюхалась. Он не разочарован моим упрямством. Не ошибся, не собирался меня убеждать. Прямо сейчас он шел со мной параллельно, нос в нос, исследуя мою реакцию.
– Я псих. Меня не возьмут. Я… Я горничной не решаюсь.
– Вот оно что. Бедная. Так ты у нас больная?
Молчу.
– Не слышу!
– Я необычная. – Я сквозь боль форсирую свою изобретательность, чтобы выжать этот ответ.
– Открою тебе страшную тайну. Только никому не говори. Все необычные. Все вокруг! Я, ты, Вера Ивановна и Светонька из процедурки. Последняя – вообще готовая тема для диссертации. Все мы отличаемся друг от друга. Знаешь, скольким дамам отказали по такому вот заявлению? Сотням!
– Тогда зачем идти?..
– Затем! Иди, и все. Имей мужество получить единственное «нет» в своей пока еще простой и гладкой жизни. Пакет необходимых документов возьмешь у секретаря. Без резолюции чтоб я тебя не видел!
– Когда?
– Никогда. Только если подпишешь. Смотри, от голода до того не издохни, жалко будет трудов. Мой тебе совет: теперь подписывай и тащи сегодня же. Так проще.
– Я не смогу.
– Свободна.