Что-то тяжкое, огромное, что-то непреодолимое происходит близко-близко. Что-то плотнеет, сливаясь из частей, прессуясь, набирая мощь и массу… а рельсы под уклон. И тонкий-тонкий, еле ощутимый толчок. Вздрогнула и повела ушами собачка на столе. А все по-прежнему глядят в еще недвижные пейзажи овальных окон, и только ход уж не остановить. Локомотива нет. Ничего не изменить. Ничего не исправить. Под откос, под откос…

Я рванулась, ударилась в стену, забилась и села…

– Да еб твою, тихо там! Спать мешаешь. Нагнали сопляков, блядь…

Мутный стон завершил обращение.

Удушливо пахло безвыходностью. Сложной застойной смесью многослойного давнего пота, зимней сырости нетопленых стен, еще неясного голода, агрессии и подавленного многодневного страха. Настроение в диапазоне между отчаянием и отчаянной готовностью драться немедленно.

Подо мной скрипнули нары, застланные брезентом в бурых пятнах. Кровь старая, разная, не единожды мытая.

Встала. Босиком. На бревенчатом полу навалом мои берцы, куртка, брюки, вещмешок, заметно похудевший.

Вокруг стены подвала с одним входом, без окон. По всему, безопасное место во время артобстрела. Мое спальное место – сразу напротив двери – было отделено, занавешено одеялом на веревке. Я подобрала серый пыльный край. За ним в три ряда стояли короткие кроватки для детей. Как в спальной комнате детского сада, с той разницей, что были они все без задней спинки. Скорчившись на кроватях и вповалку между ними, повсюду спали люди. Всего около сорока – полусотни.

Нечистые тела парили в тесной духоте. Сон их, и неспокойный, и глубокий, дышал и бормотал, как крупный зверь. Я опустила на место шерстяную ширму. Мои нары оказались самыми фешенебельными здесь. На них, судя по запаху, располагали стабильных раненых после санобработки. Яркий назойливый привкус медикаментов сбивал чутье, и мне не удалось определить, есть ли среди спящих в подвале кто-нибудь из наших. Во тьме пробраться сквозь сплошной навал из тел не представлялось возможным, я отложила поиски до утра.

Где я, где остальные и что происходит? Не добившись от себя прозрения, обулась и бесшумно выбралась за дверь. Слепой лестничный марш наверх – и я оказалась перед голым коридором.

Дневальный, если таковой имелся, никак себя не проявлял. Я впустую подождала с четверть часа и решила вернуться. Внезапно ветром сдуло волосы за спину. Неодолимо потянуло вперед, наружу, чтоб удержать эту почти весеннюю воздушную струю. Через пять шагов передо мной открылся длинный проход, ряд изломанных дверей с одной стороны, ряд окон, выбитых вместе с рамами и кирпичом, – с другой. В прорехи крыши свисали звезды. Меня отвлекли не пронизывающий холод сквозняка и близкий грохот артиллерии. Другое. Странный запах, забытый и старый, мешаясь с порохом и гарью, фантомом выползал из-под дверей, из-за углов, из всех щелей. Мел и борщ… мел, бумага, борщ с лавровым листом и сменная обувь. Школа. Школа!

Я открыла глаза. С ближайшей стены на меня знакомо пялился безглазый ушлый Роджер, крутящий фак в поразительно верной перспективе. Под ним советским трафаретным шрифтом чопорно темнела надпись:

Будь готов к труду и обороне!

ВХОД В БОМБОУБЕЖИЩЕ

Под надписью диагональю вниз стояла стрелка, острием направленная мне за спину, в наш подвал.

Внезапно я толчком ощутила призывную волну, как громкий крик. Кому принадлежит он, я еще не знала, но сразу и безропотно пошла на зов. Как на поводке, за горло крик потянул меня сквозь коридор, провал за ним и перевернутые стены, взрытые полы и потолки полуразрушенной одноэтажной школы. В дальнем крыле, вернее, под его руинами, находился другой подземный школьный «бункер». Бывший детский тир, нехитрое хозяйство секции по стрельбе. В нем теперь располагался госпиталь. Зов воем бил в виски. Приближаясь, я уже бежала. Ничего знакомого по-прежнему не слышалось в немом том крике, но принадлежность я угадала верно.

И снова никого. Спотыкаясь, я производила натуральный грохот. От ужаса сжимаясь, я продолжала бег. Никто не попытался меня остановить. Под обрушенной кровлей оказалась небрежно расчищенная лестница в технический этаж. Незамкнутая дверь, светящаяся щель под ней. За ней, прямо на стрелковой стойке, в окружении мишеней, замерших деревянных мельниц, зайчиков в прыжке и павших лис лапами вверх кого-то шили.

В полутьме круг жесткого света давали две ученические лампы на штативах. После полночной тьмы в глазах от них поплыли бирюзовые живые пятна-ленты. Я проморгала их, и в желтом свете разглядела, как хирург вводит дренажную трубку в косую прорезь под ребро. Двое других раненых под пятнистыми простынями лежали здесь же, у стены, на кроватках с отбитыми спинками. Я искала одного из них.

– Кот!

Врач удивленно повел плечом, но не смог отвлечься и уделить мне взгляд.

– Где? Назад! – не глядя, резко остановил меня он. – Здесь оперблок. Не видно?

Я с усилием повиновалась.

– Что с ним?

Хирург не мог видеть, о ком я говорю.

– Ничего хорошего. Ты кто?

Я молча проглотила ком. Не оборачиваясь, он кратко глянул на меня в микроскопическое зеркальце на стене над стойкой.

– А, это ты. Ну, как нога?

Нога? Я растерялась. Нога… Ведь я о ней совсем забыла. Ни хромоты, ни тяжести, ничего. От напоминания щиколотка мягко потеплела, будто обложенная ватой, но боли так и не возникло.

– Спасибо. – Все, что пришло мне в голову.

– Всегда пожалуйста. Прекрасный вывих, – бодро похвалил он, сосредоточенно морщась. – Дай бог каждому. Вправили – чистяк. Впрочем, что греха таить: очень свежий. Залог успеха в этом, так сказать. Болит?

– Нет-нет.

– А что шатаешься, не спишь? Ну-ну. Спать нужно. – Он завистливо вздохнул. – А теперь иди-ка.

Спиной я отступила за порог и впала в ступор, глядя, как хирургическая сестра курит прямо во время операции. Минуту я наблюдала за ней. Дымилась сигарета в тонких белых пальцах в перчатках. Но тут хирург, говоривший со мной, сделал резкий выпад и припал к сигарете. Огонек хищно блеснул, и я заметила, что волнистая щетина врача приближается к состоянию бородки. Сигарета истлела, догорев до фильтра. Сестра отточенным жестом сбросила окурок вниз в пластиковое ведро со свежим малиновым потеком на краю. Так же резко, как только что к ее руке, хирург вернулся в круг желтого света и, казалось, забыл обо мне.

Под покровом его сосредоточенности я все же на цыпочках подобралась к Котову. Праздная сестра хмуро проследила за мной. Мешать не стала.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: дело плохо. Этот человек не был тем Котовым, которого я знаю. И пах он не собой. Да и вообще не человеком. Он не был ранен, я не сомневалась. Впрочем, простыню для верности я все-таки приподняла. Его устройство оставалось целым, но полностью выведенным из строя. Я потрогала его кожу над сонной артерией. Она была как неживая, похожая на тусклую согретую резину. Под ней стучало очень медленно.

– Кома.

Я вздрогнула, парализованная словом так, будто его воткнули мне в затылок. За ним последовал грохот снимаемых перчаток и вопрос:

– Ваш знакомый?

Я онемела. Между тем в стальную ржавую раковину с дробным звуком обреченности полилась красная вода. Усталый доктор принял мое молчание за «нет», расслабился и стал примерно разговорчив.

– Эх, зла не хватает. За два дня ты – единственная моя профессиональная удача. Тут не то. Сказать по чести, оба безнадежны. Обидно. Вторые сутки на ногах – коту под хвост. Ну тут все честно. Подрыв на мине, сочетанная травма… в этих условиях я бессилен. А второй – да. Большой оригинал. Отек мозга. И, представь, ни одной приличествующей дырки! Царапина на роже. Все. Не факт, но чует сердце – в ней все дело. Друзья хором клянутся, что еще вчера он был в уме и на ногах. Но я по-прежнему склонен думать, что они его с кем-то путают.

Я отрицательно качнула головой, «не путают», врач выпил меня взглядом и ладонью снял с лица кривую вежливую улыбку.

– Что сказать? Остаточные рефлексы. «Он не чувствует боли и не ведает страха. Смерть играет ему на флейте».

Я изумленно повернулась. Доктор не в себе. Меня ударила догадка: морфин? В отчаянной надежде на его негодность я принюхалась. Но пусто. Измучен, но трезв. Просто бессонница.

– Ты с ними? – продолжал он вяло. – Ведь это вашу группу вывел Преподобный?

– Кто? – не поняла я.

Да и не вдумывалась, еле услыхала. Сердце загрохотало в висках одно: «Кома, кома, кома», оттого я плохо слышала остальное. Какой-то преподобный… Мне все равно, кому мы благодарны. Пальцы непроизвольно комкали край серой простыни. Вот он, Котов. Как же так? Он есть, он существует, он на этой стороне. Еще горячий и с работающим сердцем.

– Он умирает? Почему?!

Это необратимое слово я взвизгнула как-то слишком громко. Сестра, как птица на гнездо, тревожно глянула на раненых, а следом посмотрела на меня как на идиотку. Молча доктор с усилием выдернул простыню из моих рук и за локоть оттащил от койки Котова. Его цепкие руки сквозь яростный мыльный щелок еще несли сычужный запах шитого желудка того, кто лежал на стрелковой стойке в круге света.

– Спокойно. Вы – шестеро из кукурузы? Вы же выходили под бортом БМП? – невпопад все пытался отвлечь меня он.

– Что? А, да. – Я снизила напор. – Что, ничем ему нельзя помочь?

Он сжалился и перестал меня жалеть. У самой двери сказал так тихо, будто слова способны были что-то изменить:

– Поздно. Запущенный генерализированный процесс. Это вроде локомотива. Такую штуку не остановить.

Я тупо посмотрела через плечо на вытянувшееся на короткой детской койке тело. Босые ноги свисали с края на подставленный фанерный детский стул.

Врач теперь молчал. Теперь молчал и Котов. Его тело было равнодушно к моему присутствию, будто меня нет. Он больше не звал меня.

Я прислушалась к пустоте и уточнила:

– Он умер?

– Нет.

Врач прищурился на простыню, чтобы не быть голословным, отследил едва заметный вдох и тогда продолжал увереннее.

– Здоровый парень. Сколько-то еще протянет.

– Я опять приду. Завтра.

– Ему это не нужно. Есть всякие там теории… но он в том состоянии, когда не стоит звать его назад.

– О чем вы?

Врач открыл было рот. Потом сморщился, как от сильной горечи, и отозвался:

– Так. Не обращай внимания. Приходи, если хочешь. Ничему это, в принципе, не помешает.

Легким толчком он окончательно выдавил меня из «оперблока». Отошел и прислушался к только что прооперированному на стойке. Третья и последняя за два дня его надежда.

Котов остался там. Немой. И я не знаю, чувствует он что-нибудь или ему все равно. Знаю только, что ему не так, как всем остальным здесь. Ноги мои точно приросли к полу, я не могла сделать шаг. Не придумав, как еще мне задержаться, я спросила:

– Я многого не понимаю здесь. Мне бы узнать…

– Завтра. Завтра-завтра. А теперь спать. Соня, выдай-ка девушке снотворное!

– Щас. Ага. Своим не хватает, – пробормотала ассистировавшая сигаретой сестра себе под нос и отвернулась.

– Не надо…

Я отвернулась, чтобы уйти.

– Надо-надо. Выдай. Из моих личных запасов…

Я вернулась в «казарму».

Отчаяние умножилось спящими и окутало меня плотнее. Несколько часов, как заключенный, я отсидела в своем закуте за одеялом. Беспомощная ночная праздность полна тенями. Перед глазами возникали призраки тех, кто был с нами, а теперь лежит в земле Песково. Галушко, Корсак, Коротков, Перов, Ивашкевич, Ушаков. Их лица, засвеченные, плоские, как сотый оттиск на бумаге, неизменно улыбались мне.

Я вспоминала яростную горечь в первые часы после боя. Жгучую беспомощную тоску, боль в сжатом сиплой судорогой горле. Все это было так недавно. Теперь осталась одна пустота. Я перебирала в памяти немые черно-белые улыбки павших, с каждым часом все менее отличимые одна от другой. Котов не такой. Не может он быть плоским и улыбаться так блаженно-посторонне! Нет? Или может? Ответ напрашивался сам собой. А те… такие же, как он. Как я… как все. Не трогает вообще. Они там, мы тут, что ждет нас самих? Что-то необратимо изменилось. Привычка умирать есть часть привычки убивать. Как быстро! Этой памяти о товарищах нет и сотни часов, а она уже совсем остыла, стала будто чужая. Ни жалости, ни сожаления. Мы никогда не сможем стать как раньше.

Когда живая тишина за одеялом вдруг покачнулась, я навострила уши. Сквозь негромкие проклятия спящих кто-то пробирался к выходу. Я проводила взглядом силуэт и тихо последовала за ним. Подождала: человек шел наверх отлить. Когда в еле сером рассветном тумане он брел назад, мне показалось, что он все еще крепко спит. Рука его скользнула по стене, глаза по-прежнему казались закрыты.

– Эй!

Он резко отшатнулся, криво отступил в пыльный лом парт у стены и чуть не упал.

– Еб твою мать блядь нахуй ебана в рот блядь. Ты че? – удушенным шепотом спросил он.

– Что?

– Да ниче! Мать. Ну даешь, блядь!

– Да что, что?

– Иду назад. Бац, баба! Приглядываюсь – точно. Вот и ты, думаю. И я дождался…

– Кто – «ты»?

– Никто, блядь. – Он суеверно огляделся, все еще таращась. – Тебе чего?

– Спросить хочу кой-че.

Глаза его теперь казались большими и слишком синими. Мне еще подумалось, что такие глаза не могут не принадлежать герою-победителю, не то что примерзать, подсыхая, к земле где-нибудь неподалеку. Чтоб сгладить неловкое знакомство, я протянула ему сигарету Котова. Не знаю, зачем я взяла его пачку. Человек принял сигарету так резко, будто боялся, что я способна передумать.

– Да ладно! Это скудова такое?

Вопрос был праздным, я пропустила его мимо ушей.

– Мы вчера…

– Еще есть? – голодно перебил он.

Я солгала, отрицательно покачав головой. Он не поверил. Его лицо осветило внезапное воодушевление, как будто тумблер переключили.

– Вот черт, и зажигалку бросил. Чтоб не маячила, так только хуже. – Он в третий раз обхлопывал карманы. – И у тебя нет?

– Нет. Мы вышли…

– Кто это «мы»?

Его можно было назвать красивым. Высокий, сильный, с правильным лицом. Но взгляд казался оторванным от лица и выражал смесь подозрительности, безотчетной привычной тревоги и парадоксального воодушевления. Я гнала от себя подозрение, что последнее связано с расчетом на вторую сигарету.

– Мы – это взвод подкрепления, – со всей открытостью объяснила я.

– А, те самые пушкари?

– Наверное, те самые. Короче. Я ничего не понимаю. С начальством бы перетереть с утра, да ждать невмоготу. Голова лопается. Что тут такое?

– В смысле?

– Территориально я представляю. Село Белое.

– Оно и есть.

– Не разберусь, кто здесь стоит? Вы кто вообще? Взялись откуда? По нашим сведениям, здесь местные одни…

– Какие, на хуй, местные? Ха-ха. Их выперли давно.

– Кто?

– Дед Пихто. – Собеседник мой вдруг принял вид охотника в засаде, потом резко нагнулся и прямо из-под ног поднял девственную спичку. – Гоба!

Чиркнул ловко о стену, жадно подкурил и разулыбался. Признаться, этот фокус впечатлил меня много больше любого представления трюкача.

– Кто выпер-то? – еще не веря в спичку, вернула к теме я.

– Кто? Да, в общем-то, свои же. Они по нам хуярили, а село тут близко, прямо стенка к стенке. Нет-нет, да и зацепят землячка. Свалили, суки, нахуй. Мало им. А вас-то сюда каким ветром? Плутали, что ли? – Он снова подозрительно прищурился.

– Мы на Удачу шли.

– Куда?! – Он с усилием сдержал истерический хохот.

В «казарме» кто-то грозно завозился в темноте, и собеседник мой сбросил три четверти тона:

– Чего там делать? Ватников вы, что ли, подкрепляли?

– Удача под контролем сепаратистов?! – Я не верила ушам.

– Да вы что, ребята, с луны свалились? А то чья ж? Мы ее три недели как слили. Нас как в январе студа поперли, мы больше там и носа не казали!

– Такого быть не может. По нашим данным…

– Детка, разуй глаза и выбрось данные. Тех много, не разберешь, в какие и глядеть. Взгляни тупо на небо и прикинь, откуда бьют!

Я оторопела. Если это правда, то с самого начала нас сознательно ввели в заблуждение. Не иметь представления, под чьим контролем стратегическая высота, невозможно. Ошибаться можно совсем недолго. Все события на обширной прилегающей территории являются прямым следствием расстановки сил в этой точке. Вывод: в нашем штабе дезинформатор. Иного объяснения нет. Это необходимо срочно довести до сведения начальства…

– Правильно делают! – вдруг злобно заявил мой безымянный собеседник, будто подслушав мои мысли.

Я оторопела. О чем он?!

– А куда штабным деваться-то? Если бы знали вы, какая тут жопа, хрена добровольно полезли бы сюда. Вот и клепают вам дезу на позитиве. Не в кандалах же гнать подмогу, как считаешь? А мы тут дерьмеца хлебнули будь здоров. Видать, пришел и ваш черед, ребятки.

«Это стоило нам шести жизней. И, скорей всего, не только нам», – хотела я сказать и осеклась. Я смотрела в лицо собеседника и не узнавала человека, с которым завела разговор. Он оскалился, стал уродлив, силен, непредсказуем, зол и сломлен.

– Щас, щас. Щас я тебе подробно обрисую, блядь, как дело было. Нас на Удачу кинули, да с голым задом. Двое суток мы ее держали, блядь. А там красота: лесок, речушка, поля, поля! Курорт. Высота сорок, свои, чужие как на ладони от границы до границы. Ставь арту, бей – не хочу, блядь. На выбор. А вот дальше покатила веселуха. Где пушкари? Едут, блядь! Приказано держаться. «Подкрепим». Хрена там. Патронов ноль, жратвы ноль, горючего ноль. Их тяжи нас бьют дистанционно. Плотно, железа не жалеют. А мы че? Стоим, блядь, загораем. Ждем подкрепления. Держим высоту. Чем? Ты спроси, чем, блядь? Арсеналом в бэху, два пулемета и пятнадцать «калашей». Все, что к концу на живых еще болталось. За трое суток роту и положили, как с куста, блядь. Мы даже не пытались подобрать своих. Какое там: на рыло десять трупов. На исходе вторых суток мы, что остались, в бэху повскакали. Была рота – влезли все, блядь. Да ватники ее скорехо подожгли, мы и двигатель завести не успели. Мы че, айда назад. Легли. А после незадача приключилась. У нашего ротного крыша потекла, блядь. Слыхала, может, Леший? Нет? Железный парень был. Только пламя на башне опало, он нам и говорит: «По машинам». Я гляжу – он на всю голову того. «Куда? – говорю. – Леха, разуй глаза. Бэхе хана». А он автомат вскинул и говорит: «Бегом, братушки». Ну, мы: «Есть». А он ползет последним, значит, и все приговаривает: «Уверую, Господи. Христом Богом, уверую…» Доползаем. Броня каленая, как черт. Слюна на люках пузырями идет. Еле вскрыли. А он: «Ныряйте». Что делать? «Есть, блядь». А тогда сам в рубку прыг, двигатель завел и шестнадцать километров на этой штуке как дал, блядь! Сепара, небось, охуели. Прям до этого самого места. А там выскакивает, блядь, и бац – ушел под землю с головой. Ну нету Лешего! Мы сперва попутали, а после, глядь – подвал блатной. Со сводом. Его, видать, пока по нас долбили, снарядом вскрыло. Монастырский старый ход. Короче – мы все туда, и вот, покуда живы.

Он недобро засмеялся, запнулся, вспомнив о сигарете. Дернул рукой, но та уже дотлела.

– Блядь!!!

Лицо его свело досадой.

– Спасибо… – попыталась финишировать я.

– Шутишь? Не-а. Еще не все, – злобно отозвался он и щелчком скинул гильзу.

Я предпочла бы избежать продолжения. Но он загораживал собой узкую лестницу в спальню, так принуждая довести разговор до конца.

– Спроси теперь про Лешего. Спроси, спроси. Тебе оно полезно.

Я кивнула, выражая пассивное согласие.

– Теперь его звать Преподобный, блядь. – Он счастливо оскалился. – Чуешь? Преподобный!

Я благодарно оценила высокий пафос повествования:

– Говорят, это он нас и вывел.

– Он, он, кому ж еще, – согласно кивнул собеседник, не ослабляя спеси на лице. – Ты спроси, как он это делает.

Мне казалось, я на собственном опыте знаю как. Но решила не искушать нетвердое равновесие собеседника, состроив самые удивленно-заинтересованные глаза.

– Как?

– А без топлива! – залихватски воскликнул он и посмотрел победно.

«Болван тупой», – подумала я. А у самой внезапно по коже поползли мурашки. Я вдруг отчетливо вспомнила, что все мы, не сговариваясь, были уверены, что этот остов БМП не на ходу. И собственный шок, когда это впечатление оказалось ошибкой.

– Как это, без топлива? – сквозь озноб уточнила я.

– Так. Мы с Удачи так вчесали, хрена бы вообще остановились до самой границы, блядь. А тут припарковались почему, как думаешь? Да потому, что двигатель заглох, блядь. Баки-то пустые. Везение? Хрена. Сепара кругом. Сто метров ближе, сто метров дальше – и поминай, как звали. Крышка! Укрытие-то вота где! О нем никто из наших ни сном ни духом. Да и откуда? Все неместные.

– Лихо.

– То-то. Про Преподобного еще спроси.

Я повиновалась безропотно.

– Монастырь заброшен, как и соседняя деревня. Все братья во Христе вслед за аборигенами на хуй драпанули. Так он залез куда-то в келью, взял там чью-то рясу, что погаже. «На новую не наработал», – говорит. Нарядился и так теперь воюет. Мы к нему: «Леший», «Леший», а он и говорит: «Баста, ребятушки. Был Леший, да весь вышел. Теперь я Мокий». Крест сварил из оловянной ложки, шнурок продернул, после так и ходил.

Выцветшая ряса и просветленные веселые глаза…

– Не было креста… – задумавшись, отозвалась я.

– Снял потом. Стрелять мешает. А вашей братии отползенцев три группы после вывел.

– Как?

– Точно так. На той самой бэхе. Только он зовет ее теперь ковчег. Ковчег, блядь. Как тебе? Кто до поля добрался, его, стало быть, подопечный. Долг у меня, говорит, неискупный. Должен всех подобрать.

– Что, так, без горючего?

– То-то. Без. Я потом интересовался, у нас тут есть ребята, шарят. Вроде, говорят, так может быть. Нагрелось что-то в баках, испарилось, на пяток метров хватит. Да он уж в третий раз туда-сюда гоняет до самой ямы на холме – и хоть бы хны. Глохнет тут, уже на нашей полосе.

– Да, тема.

– Тема. – Мой собеседник тяжело вздохнул, стал снова истерзанно-красивым и добавил: – Жалко парня. Сколько б веревочке ни виться… Вас таких много, а в баках-то пусто.

– Много таких?

– А то. Местечко-то тут веселое, блядь, обхохочешься. Минное поле под задницей да огневая точка в рыло. И одна хуева ямка под дальним холмом. Ваш брат, чудом уцелевший, ее никак не минует. Десяток снял оттуда Преподобный. Да вместе с вами шестерыми уже и поболе будет.

Я терялась, не зная, верить или нет.

– Че, курева больше нет? – внезапно, как ни в чем не бывало, вопросил он. – Блядь. Ну, бывай, сестренка.

Отвернулся, замер и так остался на разрушенной лестнице в никуда. Один.