Лица – вот что изменилось. Возбуждение меняло их почти до неузнаваемости. У Жорика и верно имелись весьма серьезные новости. Но узнали мы их не от него.
Дисциплина превыше всего. В так называемой казарме курить запрещалось. Табак исчез из употребления довольно давно, но парни не сдались. Собирали продолговатые листки в траве, сушили и набивали ими мелко запечатанные самокрутки из «Геометрий» и «Литератур». Единственным местом для курения являлась траншея, посредством которой сообщались две части школьного подвала. Защищенная стеной, она не простреливалась со стороны огневой точки сепаратистов. Можно было сделать ошибочный вывод, что в таком случае траншея, в общем-то, вариант излишней роскоши. Раз за стеной-то безопасно. Чушь! Это защитное сооружение имело воспитательно-наказательное назначение. За отсутствием иной общественно-полезной задачи ее устройством занимались приговоренные к взысканию. Посредством школьных лопат траншея регулярно углублялась и расширялась. Именно здесь самопровозглашенная восемнадцатая механизированная бригада узнала о грядущей своей участи.
Рупор сепаратистов был слышен отлично. Регулярность призыва сдавать оружие и богатство репертуара вызывали восхищение. Текст все знали наизусть. Курящие бойцы частенько развлекались тем, что вполголоса вели диалог с сердобольным переговорщиком, совершенствуя знания ненормативной лексики родного языка. Один блистал, другие посасывали самокрутки и ржали в кулаки. Существовали негласные чемпионы. Когда они собирались вместе, их выступление в стендап-стиле поражало воображение.
В тройку лидеров входил небезызвестный Преподобный. Его юмор был нетривиален. А изречения порой казались мне двусмысленными и более глубокими, чем мы способны были воспринять. После них все катались от хохота, и желание вдуматься снимало как рукой.
Но в одно незабываемое утро текст обращения сепаратистов так отличался от привычного, что боец проглотил конец своей тирады на самом неудачном месте, впрочем, ничуть не потеряв лица. Облома никто не заметил.
А начиналось как обычно.
– Господу помо-о-о-о-лимся…
Настало молчание. Один багровевший ликом полуудушенный кашлем Преподобный боролся за каждый вдох.
Докуривали молча. Не ушли. Через положенное время текст зазвучал снова. Бойцы напряженно ждали, переглядываясь.
– Перемирие? Да хрень собачья, – безапелляционно заявил старший и вдруг рассмеялся счастливо, как ребенок.
– Брехня! – сипел беззвучно Преподобный.
– Все, что ли? – поползло по головам тихо-тихо.
– Да ну, брехня, брехня без всяких! Ну на хуй им замиряться? Они за жабры нас взяли, а теперь че?
Обращение зазвучало снова, и снова бойцы онемели. Слух распространился невероятно быстро. Траншея-курилка стала наполняться людьми, вскоре полностью парализовавшими движение. Прижатые вплотную друг к другу, толкаясь, все слушали охрипший рупор.
– Жорик! – выкрикнул вдруг кто-то.
Толпа как будто очнулась от гипнотического сна, качнулась и в едином порыве стекла к узкому проему в западном крыле.
На его лице еще алела полоса от залома подушки. На запястье горели бликом механические часы. Тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик…
Внезапно он вскочил, ударив себя по коленям, будто собирался станцевать для бойцов, чтобы разрядить обстановку. Кругом обошел свой стул и встал за ним, опершись на низкую спинку.
– А ОРТ не ловит часом? – вдруг спросил он участливо.
Тишина заиндевела в стекло.
– Нет? А может, какие-нибудь республиканские каналы имени независимости? Жаль, жаль.
Он обвел взглядом всех и спросил тихо-тихо:
– Хрена вы треплете? Какие ваши источники?!
Но потрясение от сообщения повстанцев оказалось слишком велико.
– Сепара набрехали. И вот мы здесь, майор, и уточняем: скеля ветер?
Жорик смерил взглядом Сотника, но тот не особо смутился. Авторитет начальника для него был невелик. Изжеванная спичка перекатилась внутри улыбки рядового меж зубов, вернулась и как влитая замерла, прижатая клыком, на прежнем месте.
– Когда я буду иметь, что сказать, вы о том узнаете. Это понятно?
– Не. Так не срастется. Я первый спросил.
Сотник продолжал улыбаться. Никто не сдвинулся с места, только краснолицый безухий боец миротворчески добавил:
– Да че там, Жорик. Брешут? Ну так скажи: брешут. Так мы и пошли…
Боец был наполовину глух, потому его мирный спич больше походил на яростный крик, одновременно звонкий и валящийся в хрипоту поврежденных связок. Подобным тоном клоун заявляет о похоронах невесты непосредственно перед двумя фонтанирующими слезами.
Странным долгим взглядом командир взглянул на своего бойца и отозвался:
– Нет, Руденко. Не брешут, то-то и оно…
– А че молчишь тогда? Чего, плохая, что ли, новость? Че б людям и не понадеяться чуть?
Жорик на миг задумался. В следующие пять минут мне стало понятно, почему все здесь так рвут глотки за своего командира.
– Ты хочешь домой?
– А? – не расслышал или не поверил слуху глухой Руденко.
– Я тоже, – как ни в чем не бывало согласился сам с собой майор. – Меня жинка не ждет. Небось и прям похоронила. Младшей три… та вовсе меня не узнает. Нет, Руденко. Все правда. Переговоры есть. Коридора нет. Пока. Не факт, что будет. На сей момент у этой песни конец-то надвое. А вы, ребятки, и поплыли. Вот тебе раз.
Он покивал с досадой, будто сам себе, и продолжал:
– Теперь соображайте мозгом. С кем, блядь, и чьи переговоры? Кто оно такое, правительство Самопровозглашенных? Политический казус, отрыжка смуты. Кто его признавал, чтоб с ним потом переговаривать? Вот тебе и два. Но есть и три…
Говорил он уже совсем без нажима, как близкому другу в середине попойки:
– Вам только пикнули «отпустим», а вы уж и засуетились. «Спасибочки, боевики, родимые!» Велели, между прочим, не стрелять. Слыхали? Нет? Слыхали. А-а! А вам-то поскорей до родной хаты. Не дай господь спугнуть, чего доброго, еще себе напортить! Небось, стрелять не станете? Я прикажу, а вы молчок?! А кому ж вы, еб вашу мать, теперь служите? На кого, блядь, дрочите?!
Крик командира замер в потолке. Бойцы теперь стояли смирно. Было б лето, мух бы было слышно.
– Значит, так. Слушать, запоминать, не переспрашивать. Нет – лопату и вперед, благоустраивать траншею в глубину. Так вот, – он поднял голос, – свобода стоит дорого. Предстоит ее добыть оружием и навыком. Об этом помнить. Для этой цели, когда потребую, отдать все средства, силы и умение. Надеяться на чью-то милость – предавать самих себя. Мягкое брюхо хищник жрет первым. Так вот, подарков такого рода мы не ждем, Новый год уже прошел. Но если, а шанс у этого «если» – один из ста, если кто-то вдруг на блюде предоставит нам надежный зеленый коридор и час тишины, мы повторять не попросим. Это понятно?!
– Ррр-рав! (Так точно!) – Рваный хор, как на плацу.
– Когда сие событие свершится, я пропою вам аллилуйя. А соловьев с той стороны переорать теперь же на хуй, тварей.
Недоумение перебежало по рядам. Жорик нашел взглядом ординарца.
– Корш. Тащи проигрыватель из лингафонного кабинета…
– Чего?
– Иняз на двери там. Цепляй бандуру и при в коридор, туда, к брехунам поближе. Запускай его от генератора, хуй с ней, с экономией, пусть пашет. И чтоб на предельную громкость! Что, ребятки, освежим им память? Языки учить не вредно ни в мирное время, ни на войне. Повезет – пригодится.
– Lesson number one.
– «Внимание, солдаты и офицеры!» – издали тяжело прорывается рупор сквозь паузы.
– Hello. Let’s start our training!
– …Правительства Страны и Самопровозглашенной Республики ведут переговоры о перемирии…
– Good luck.
– …будут расформированы и деблокированы.
– Listen to me and repeat after me. Is that right? That’s wrong.
– Во избежание осложнений…
– Ones more. That’s wrong!
– …надлежит прекратить огонь…
– No, that’s wrong! That’s wrong! No, that’s wrong! Well. Continue.
– Ждать дальнейших указаний…
– Thank you. Please, go on.
Наш взвод, вернее, пятеро тех, кто оставался боеспособен, находился в окружении куда меньше других. Но и мы испытали разрушающее давление безысходности. Мутное будущее размывает тебя в настоящем. Свобода – естественная базовая потребность. Заключение любого рода – это болезнь. Как чума или старость, как чрезмерный голод. Время беспощадно. Исход один.
Спор разгорелся, едва воссоединению нашего взвода стукнуло десять-пятнадцать минут. Довгань забегал взад-вперед мимо занятого нами столового столика. Гайдук, упрямо набычившись, умело ковырял ногтем столешницу. Шапинский поначалу отмалчивался. В ярости Сотник перекусил свою спичку надвое и бросился в очередной раз:
– Так это!.. Как бишь его, батьку-то местного?!
– Жорик.
– Спокойно, Сотэ. Он ничего не говорит. Ничего вообще, – урезонивал того Довгань.
– Вот то-то и оно! Молчит, красава. Блядь, кто он такой вообще?!
– Ты че, дурак?
– Да ладно, ладно. Тут у него, базара нет, все ништяки. Катакомбы, блядь. Надо будет – и год в норах этих просидим, – провоцируя всеобщее негодование, кинул кость Сотник.
– Хрен там. Я пас. Вы как хотите… – хмуро вставил Шапинский.
– Вы че, братва, ну его на хуй. Это без меня! – открестился яростно Гайдук.
Чудесным образом спичка воскресла, и темпераментный Сотэ присмирел. Он пропустил успех собственного задела мимо ушей.
– Вообще, не в этом дело… – начала я в образовавшейся паузе.
– Да что, плохо, что ли? Домой, до хаты, – угрюмо перебил Гайдук.
– Да ебана…! Кто тут, покажи, тебя зовет домой?! – воскликнул Довгань и сам себе ответил: – Да кто угодно, только не майор.
– Кто-кто? Мне глубочайше похуй кто. Домой. Все. И нахуй этого кавказца. То бишь майора.
– Он туркмен, говорят…
– Мне похуй, говорю. Я командира своего вот этими вот руками закопал. Придет черед, второго закопаю. Не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу. А этот чурка мне ни сват, ни замкомбат…
– Не то ты говоришь.
– Говорю, как знаю. Этот Жорик что-то мутит, видно сразу.
– Что? Что здесь такое можно замутить? – вяло вступилась я.
– Я знаю? А все равно нечисто. Глазки у него, бля, так и бегают, туда-сюда, как тараканы. В башке так и тикает. А нам – молчок.
– Просто он не верит, – попыталась я объяснить.
– Кому?
– Никому. Ни сепарам, ни нам, ни воеводам. У него это, как его… забыла. Манера, что ли. Спрашивает всех, а сам себе сопоставляет. Истинно только то, что он может проверить. Другого как бы и нет.
– А мне по барабану все его манеры…
– Точно!
– Да нет, смысл есть. Его задача не проверять, а не ошибиться. И не слить полста парней, что под тобой, бесплатно в землю. Как это тут, сказывают, не раз бывало.
– Да надо ж, ну какой же Робин Гуд с Перекопа выискался. Не обольщайся даром! Чхал он на нас, Бойко, чхал с горы! У него в «мешке», знаешь, «Белым лебедем» пахнет!
– Ну это ты загнул, чувак!.. – снова осторожно влез Шапинский.
И сразу пожалел. Сотник вскочил, с грохотом уронив свой детский стульчик.
– Ага!.. Я? Загибаю?! Довга, скажи?
– Ну тихо, тихо…
– Да вообще, что тут ловить-то? Сцепились, гля, что те собаки. Гнием с башки вхолостую, как рыба снулая. Давно валить к хренам пора, – бухнул Гайдук.
– А, ну да. Прям щас? Один пойдешь? Или прихватишь кого? – нервно отозвался Довгань.
– Час придет – все пойдем…
– А куда? Налево? Направо? Лапки кверху и в лесок, к жукам на брюхе? Или лучше уж сразу минным полем двинем? Так оно, конечно, побыстрее.
– Приткнись, «на брюхе», – толкнув ногой свой стул, теперь поднялся Гайдук. – Я не спешу.
– Ты че, чувак, че за базар в натуре?
Противники нависли над узкой столешницей парты, изучая физиономии друг друга.
– Да че за бред, в натуре? Тормози, братва…
Разговор перетек в плохо контролируемую область личных оценок. Я временно устранилась: блестящий аргумент все не появлялся.
В сущности, весь этот разговор был неосознанно фальшив. В этом «споре» было не больше одного мнения. Одного на всех: что рано или поздно, но пропустят! С небольшими разногласиями: «когда?» и «как?» Ярость спорщиков была кривым отражением неуверенности. Никто и ничего не знал наверняка и знать не мог. Так спорят о Христе. Мерило истины – вера, тут уж кому как повезло.
Меня удивляло, как мнение мое невероятно далеко от товарищей и, напротив, близко к резонам человека, которого я ненавижу и, по-честному, боюсь. Жорик не зря опасался подобных брожений. Ведь даром не отпустят. Подарить противнику нехилый кусок живой силы, обстрелянной, вооруженной и все еще боеспособной? Мы же подъедим-поспим, железо подлатаем – да и камбэк через месячишко! По ранее хоженным тропам и уже известным местам.
Учитывая численное превосходство армии Страны над повстанцами, сценарий чудесного нашего освобождения автоматом становится в ряд утопических. Повторная кампания на том же месте может стать для сильно потрепанной Республики неподъемной. Нет, в этой игре разменивается что-то иное. Крупнее. Такое скрытое и незаметное, как многоэтажка на пути у муравья. Но все это из разряда «тонких чувств». Как это можно объяснить словами?
Надо мной вяло разгоралась новая беспочвенная склока. Я отчаялась надумать умное и кинулась с ходу, как голая в прорубь:
– Окститесь, вы! Какого черта, кому нужно нас отпускать? Да ни нашим, ни ихним, никому!
– Бойко, ты-то че?
– Что, бредишь? Переутомилась? Кому это «никому»?
– Никому! Стране надо, чтоб мы оставались тут. Стояли и держали оборону. Отступив, мы теряем позиции, признаем свое поражение и даем противнику карт-бланш. Сепара, напротив, могут опасаться нашего последующего возвращения. Проще им тут нас додушить, да и закрыть нахуй эту лавочку. И что выходит? Нас деблокировать невыгодно вообще!
– Ну что болтаешь? Головой приложилась малехо? – доброжелательно изумился Сотник.
Внезапно Шапинского поразил приступ такого красноречия, что я потеряла последние шансы быть услышанной.
– Мы – армия Страны! – сказал он хорошо поставленным голосом. – А интересы страны – это боеспособная армия прежде всего. Нас будут пытаться вывести при первой возможности. И вообще, по всем международным конвенциям, уничтожать окруженцев – военное преступление. Мы, между прочим, правовое государство! Одной ногой в Европе! Если ж ватники начнут нас тупо отстреливать, от них последняя Осетия отвернется. ООН с ОБСЕ такой тут хай подымут, что мама родная! И Старшему брату глаз на пятку натянут, придется им прибрать ручонки от наших-то границ. А кацапам этого ой как не хочется!
– Нельзя уничтожать не нас, а пленных… – обреченно поправила я.
– Чего-чего? – на миг сбился он с пафосной мысли.
– Ты говорил про окруженцев. А конвенция со всеми ее ништяками распространяется на пленных. А это те, кто сдал оружие и не оказывает сопротивления. Безоговорочно. Ты сдал оружие?
– Че путаешь? Жди. Хрена с два я сдам.
Бессмысленно все. Нарастающая беспомощность спутала мне мысли. Я выдала:
– Мы все умрем в не нами выбранной канаве.
Злоба у всех исчезла бесследно.
– Да ну ты че, старуха? – Довгань нерешительно похлопал меня по плечу.
В два шага подошел Сотник, сплюнул драгоценную спичку и обнял меня, прижимая лбом к своему плечу.
– Держись, боец! Мы с тобой на днях пересечемся на Крещатике. На четной стороне? Заметано. Скоро-скоро. Чуешь? Пломбира съедим. Там и поболтаем. А пока держись, чутка потерпеть осталось.
Молчаливым согласием это мнение разделили все вокруг.
– Товарищ майор, – поправил назидательно майор, не глядя на меня. – Обращайтесь, рядовой.
Тон был философским. Белоснежным носовым платком он стирал пыль с нескольких вещиц на школьном верстаке, служившем ему, как видно, туалетным столиком. Я видела только его спину.
– Что, если этот коридор… Ну этот, для вывода…
Он захлопнул резко какой-то ящик, и я подпрыгнула от неожиданности.
– Ведет в могилу? – бодро-весело закончил он.
– Я не то…
– Отставить панику, рядовой. – Он перевернул платок чистой стороной. – Но, между нами, очень может быть. Кррю-гом!
Я не двинулась с места.
Спросила:
– Пакуетесь?
– Угу. Советую заняться тем же самым.
– Верите в лучшее?
– Верят в синагоге. Мы отвечаем «есть».
Глаз его в тот раз я так и не увидала.
«Забавно».
Это Котов. Я задохнулась от радости. Я ощутила его слабо, но ровно и отчетливо.
«Кот! Я так мучилась!.. Как ты?»
«Дальше. Не плачь, это не плохо».
Ресницами я сбросила слезы и привела в порядок мысли, чтобы их проще было понять.
«Мы тут сидим уже…»
«Я знаю».
«Морковку жрем».
«Не привыкай. Скоро кончится».
«Кончится как?»
Он знает. Я тоже знаю, что ответа от него не будет. Но пустота вокруг вдруг встала так непроницаемо ровно, что я испугалась, что потеряла его.
«Кот?!»
«Я!»
Мое облегчение проступило каплями на лбу и над губой.
«Я подумала, ты…»
«Нет еще».
«Хорошо. Только думай, а то я тебя не слышу».
«Молодец, что пришла».
«Я пыталась уже…»
«Я слышал».
«Ты слышишь… все?»
«Не знаю».
«Меня?»
«Отлично».
«Кто я? В смысле… Ну, ты понял?»
«Смутно. Что ты хочешь спросить?»
Я собралась с мыслями.
«Я человек?»
«В том смысле, который ты в это вкладываешь, никто не человек».
«Не понимаю».
«Не могу объяснить».
«Ты меня любил?»
«Я еще не умер».
Секундной судорогой я выдохнула рыдание. Быстро справилась, но сестра, видно, что-то услышала. Ее детская песенка дрогнула и замерла на верхней ноте.
Котов меня подбодрил:
«Не замирай. Она в тебя не верит».
«?»
«Не верит, что кто-то здесь может быть, кроме нее и раненых. Ты сейчас чихнешь…»
Подкроватная пыль и паутина давно мучили мне нос. Я громко чихнула.
«…а она тебя все равно не заметит».
Мгновение стерильной тишины, только буханье сердца.
Каблуки неуверенно простучали в сторону койки прооперированного. «Черт знает что!» – спокойно сказала сестра, но ко мне так и не наклонилась. Мимо мелькнули истертые, но все еще белые, туфли. Хлопнула дверь. Лязгнул замок.
Я отдышалась. Приготовилась. Потом сказала то, зачем пришла:
«Кот!»
«Ну?»
«Что мы тут делаем?»
«Не надо…»
«Мне нужно знать. Зачем мы здесь? Армия? Кругом разор и запустение. Неснятые поля. Хаты брошены. Мы несем мир, закон и единство. Кому?»
Он снова замолчал немой стеной, но меня уже было не остановить.
«Они бьют. Мы бьем. Трупы. Они, мы. Нижется цепочка. Множится ярость. Здесь так: взял одного – заплатишь вдесятеро. Давно не требуется повод для сомнений. Кровь за кровь. Топтать, и глубже. Это бесконечно. Но нет лиц. Кому сказать: остановитесь! Мы к вам не убивать пришли. Или?..»
Он не отозвался. По полу прошелся холод сквозняком, я запаниковала снова.
«Только не сейчас! Не оставляй меня! – забилась я о доски. – Говори, говори!»
«Дождь».
Его ответ разом застучал по всем еще оставшимся карнизам, крышам и стенам. Истерзанное здание легко пронизывали звуки. Заплакали где-то истресканные, чудом уцелевшие стекла, покрылись мягкими звездами. Дробный стук качнул ветер, точно так же, как годы и годы назад. Когда не было войны. Просто дождь. Упокоение облило мне душу. Неглубоко, тронув только воспаленную корку поверх ожога. Охолонуло на миг и горячей водой выкатилось из глаз. Он все еще был рядом.
«Кот, я больше не буду. Только, пожалуйста, не молчи. – Я перевела дух. – Они… все наши. Ждут замирения. Надеются уйти».
«Это не их выбор».
«Что мне делать? Как их остановить? Я чую: там яма».
«Взгляни на небо».
Интуитивно я подняла глаза. Прямо надо мной нависла серая кудель пыли, почти скрывая клетчатый оттиск картонного дна кровати. Чтобы сфокусироваться, пришлось свести зрачки. Мое дыхание толкнуло паутину, фокус сбился, и я ясно увидела низкую тучу, плывущую по ненастному небосводу.
«Что это? Кот, что это?»
«Выбор есть не всегда…»
Дождь исчез, как отрезало. Только мутная серая туча-кудель все нависала, мешая дышать и думать. Я закрыла глаза и перестала прятать мысль:
«Они не слушают. Не верят мне. Я их брошу. Я собираюсь предать их и остаться».
Котов молчал. Я ощутила, что он понял это с самого начала.
«Или я должна идти с ними?»
«Никто не может это решить, кроме тебя».
«Если бы ты был на самом деле, они б тебе поверили».
И снова тишина. И тишина.
– Кот?
Тишина, и ждать теперь нет смысла. Если бы ты только был.
Потом возня. Рывок – и меленькие ссадины на коленях. Дверь. Замок вполоборота.
А впрочем, не было. Ничего этого не было.