С утра установилась извращенная невыразимая жара, такая, что изумилось все живое. Несвоевременное летнее тепло клубилось паром и липло к спине и подмышкам, а от земли по-прежнему шел стылый холод едва сошедшего снега. В любой одежде тело оплывало потом, а ноги тем временем индевели. Казалось, само время треснуло от напряжения и развалилось на вчера и завтра.

День дал больше вопросов, чем ответов. Тема замирения почти физически присутствовала везде, где были люди, конкретно и непоправимо, как крышка гроба, до срока прислоненная к стене.

Поминутно надрывался рупор сепаратистов:

Приказа не было. Ждали все: от командира и до рядового. Майор пытался навести порядок, но обстоятельства покачнули его авторитет. Бойцы нервозно маялись без дела. Не слушали приказа. Напряжение прорывалось дикими беспочвенными стычками. К полудню оперблок прирос двумя новыми постояльцами с колото-резаными ранами, правда, поверхностными. Голодные издерганные люди приближались к грани истерии.

Около часа дня на дороге, окаймлявшей кукурузное поле, показался «уазик» с развевающимся флагом Страны на крыше. Мы замерли: он с ходу вошел в зону поражения орудия сепаратистов, скрытого в лесу. Свернул с асфальта в жидкую грязь холмов перед монастырем и уверенно двинулся в нашем направлении прямиком мимо их огневой точки.

– Хана ребятам…

Бойцы превратились в слух, ловя шум приближающегося мотора. Взлетая и переваливаясь на кочках, машинка миновала подъем и остановилась неподалеку от входа в монастырский лаз. Навстречу визитерам во весь рост выступил Жорик. Ни выстрела, ни звука. «Лесные» по-прежнему молчали. С первого обмена взглядами майора с двумя вновь прибывшими становилось ясно, кто теперь главный.

В траншее наш командир без выражения зачитал приказ штаба следующего содержания: «Подготовить транспорт и технику к маршу, личному составу быть готовым к срочной передислокации».

Все. Бойцы братались. Приказ вызвал настоящую бурю эмоций при том, что ровным счетом ничего особого в себе не содержал. Техники и транспорта у нас не было, кроме легендарной БМП-ковчега без горючего. Личный состав и без того вот уже несколько дней был готов ко всему, и к передислокации в первую очередь.

– Че киснешь? – добродушно гаркнул Сотник и обнял меня за плечи до щелчка в лопатках.

Я не ответила.

Двое из ларца-«уазика», внешне больше похожие на волонтеров, чем на офицеров, двинулись в массы. Вкратце они обрисовали бойцам предстоящие события. Нас вводили в состав одной из двух колонн, которые организованно выдвинутся на юго-запад, минуя несколько кордонов, покинут зону окружения и присоединятся к основным силам Страны.

Речи лились. Было что-то сверхъестественное в этих двоих, непробиваемое, будто заговоренное. В их уверенных спинах и бритых лицах, в похожести этих лиц… да даже в том, как их «уазик» ни разу не завяз в холмах. Но сомневались, видно, только я и Жорик.

– Нам предоставят транспорты? – настойчиво спрашивал майор вновь прибывших.

– Конечно.

– В каком количестве, что это будет?

– Не волнуйтесь. В целом в колонне предполагается до тысячи человек, уж вам-то мы найдем местечко.

– Когда планируется выход на марш?

– По окончании формирования колонн.

– Когда конкретно? Срок ультиматума истекает через девятнадцать часов.

– А вы усматриваете здесь ультиматум? – приветливо вопросил Первый из ларца.

– Вам обо всем сообщат, – пресек прения Второй.

Он поднялся, тем самым отсекая право Жорика продолжать расспросы.

– Я не закончил, – рявкнул наш командир, но результата не добился.

Приезжий не торопясь оправил форму.

– Не волнуйтесь, господин майор, – повторил он с несколько саркастическим акцентом на «майоре». – Вам все скажут. Прошу вас только об одном: отныне и впредь не делать лишних движений.

Оба гостя, не реагируя на новые вопросы командира о способе связи, средств для которой у нас не было, и тому подобных мелочах, проследовали к машине. Невероятное представление подошло к концу. Так же беспрепятственно эти двое покинули простреливаемую зону. Когда за кромкой леса исчез их след, я с некоторой натяжкой почти искренне решила, что не было их вообще.

И снова двинулись едва замершие тяжелые часы. Все кругом, все кругом обратилось в ожидание. Скоро оно вспухло и воспалилось. Нарывом натекло к вечеру и тяжко провалилось в ночь.

Сумерки. Темнеет сказочно быстро. Необратимо поздно станет завтра, в десять тридцать утра. Время принятия решения – восемь максимум. Дальше «оставшиеся будут уничтожены». В висках шуршат секунды. Темно. Все без новостей.

Бойцы ждали. Не ели и не пили. По большей части не ложились вовсе.

И день потух. Казалось, эти изорванные пустой тревогой двадцать четыре часа готовы завершиться без событий, но не тут-то было. Внезапно сквозь проемы выбитых окон полез нарастающий шум. Я открыла глаза. На циферблате – два с минутами. Прибыли обещанные транспорты.

За черными окнами уверенно клокотали двигатели. Два тертых «ЗИЛа».

Ожил муравейник. Спустя четверть часа бойцы начали погрузку.

Появился командир. Удаль Жорика поблекла, глаза потускнели. Только голос остался уверенно-зычным:

– Раненых и женщин первой группой!

Волна людей, омывающая битые борта грузовиков, бултыхалась и путанно, и плотно. Своим кружком мы пятеро стояли чуть поодаль. Прожектор с опорного пункта боевиков подсвечивал холмы с нашей стороны. В холодном луче лица были бледны и казались почти одухотворенными. Я всматривалась в лица тех, кто стал мне ближе близких. Они вросли в меня и стали той частью, которую не вытравить временем, да и ничем другим уже не заменить. Шапинский улыбался всем подряд, словно здороваясь с каждым. Придирчиво оглядывал видавшие виды «ЗИЛы» Гайдук. Задумался о чем-то Сотник, замер, удерживая пальцем у щеки девственную спичку и подпирая ее языком изнутри. Куривший смрадную самокрутку Довгань вдруг бросил:

– Что решила? Леди покидает нас?

Я вздрогнула. Изумление ударило меня наотмашь, лицо и шея зажглись, как от ожога. «Я вас покидаю». Откуда, как он мог узнать?.. А он продолжил:

– Ну как, поедешь первым классом? – И кивнул на первую машину, где, по приказу Жорика, предполагалось разместить меня, сестру из хирургии и раненых.

Жестко. Я выдохнула и обмякла. Моя ошибка: ненароком я упустила из виду свою половую принадлежность. А на приказ «дамы вперед» и вовсе не обратила внимания.

Шапинский по-своему истолковал мой шок и ответил за меня:

– Берегись, Довга, леди не в духе. Может на прощанье вышибить тебе глаз!

«На прощанье».

Я не хотела шуток: не могла. Кивнула наскоро «Увидимся» и двинула к первой машине. Остановилась, оглянулась. Никто уже не смотрел в мою сторону.

«Останемся. Останемся все вместе…» – неслышно звала я сквозь прижатую ко рту ладонь. Саднили губы, глаза горели всухую.

Вдруг чисто и счастливо засмеялся Шапинский, и ребята негромким хором присоединились к нему. Нет, безнадежно. Отступила.

У головной машины я некоторое время помогала суровой мисс «Нет» и усталому хирургу переносить раненых. Сестра была, как всегда и во всем, безупречна. Руки доктора дрожали так, что я не понимала, каким образом он мог оперировать.

– Осторо-о-о-жно! Так… – командовал он сам себе.

Пот ручьями тек по его лицу, доктор отирал его плечами.

Лежачих оставалось двое, остальные худо-бедно самостоятельно забрались в грузовик. Когда пришел черед Котова и я взялась за импровизированные носилки, угол брезента чуть не выскользнул из моих рук. Тому виной не вес: он стал худее. Другое. Страшное. Уже в машине я бегло коснулась его руки. И ощутила бурлящую волнами бессмысленную смесь жара и холода, замысловатую, как радуга бензиновой пленки.

Я ясно видела подмену. Другую форму. Пустоту. И не смогла проститься с ним. Последнее звено распалось, ничто больше меня не удерживало.

Врачу, как старшему, я только и сказала, что возвращаюсь и поеду вместе со своим взводом. Раньше, чем он мог что-либо ответить, отступила на несколько шагов от машины. Свет фар там был бессилен, и темнота вошла в меня.

Я остановилась. Я стала как невидная во тьме трава, как черные деревья – другая. Как противовес, противосущность, чужеродная для всех, иная и во времени, и в месте. В их ином воодушевленном мире царил подъем, и минуты теснили одна другую. Яростно уже ревели двигатели. В своем мире я, неподвижная, как столб, застряла в паузе, тихо воя сквозь звук моторов. Мимо в черную воронку без дна ссыпались последние общие минуты. «По машинам!» Огни качнулись и поплыли мимо. Небо было звездным. С моего лица текла вода, и оттого куртка на груди бликовала полосами цвета задних габаритов, кровью слепя глаза. После все погасло.

И вот стемнело, стихло, а я все не двигалась с места. Меня стегала пустая лихорадка, жар ударами сдувал с лица ветер. Мешок за плечом трясся и душил меня, я сбросила его на землю. А боль и судороги вдоха не прекратились.

Вдали, едва видны, машины ровно шли, их пеленала пыль. Чернело небо, под ним ночная черная зеленка необратимо оживала, корчась, выползая из ледяного своего небытия, прямо сейчас. Еще слышны моторы, но гулом вовсе срезало живые голоса. Вон поворот с грунтовки. Холм особенно крутой, за ним минутная слепая зона. Стихло вовсе. Как будто ничего не происходит… Но вот опять на миг восстали парами дрожащие огни. Первый «ЗИЛ»… второй… И точка невозврата, кажется, еще не скоро. Но ровно-ровно тикают часы. И горизонт событий ближе, чем последняя надежда.

Все. Пусто и темно. Одна. Дрожь моя проникла внутрь, свернулась между легкими и там, звеня, затаилась. Остановить ее, да и самой остановиться сил не было. Я шла, чтобы идти. Ноги сами привели меня к брошенной школе. Бессмысленно слонялась я в гулких стенах. Не знаю, сколько времени прошло. Но вдруг я ощутила, как здание как будто подломилось. Осело, съежилось и стало рассыпаться. В наступившей тишине я ясно слышала, как сыплется песок в сотнях трещин в стенах… Со стуком оседают свороченные давним взрывом стропила крыши… в подвале с колким треском бежит по кафелю острый разрыв. Из подвала-оперблока явственно несло сырой землей. Через силу я цеплялась за рассудок, не позволяя себе сейчас же выбежать прочь оттуда – наружу. Невыносимо тяжкий полупустой вещмешок оттягивал плечо. Теперь я избегала поставить его, чтобы хоть малой частью привязаться к этому на глазах тлеющему миру.

А все кругом менялось. Все остывало от присутствия людей: стены, столы и стулья, койки. Привычное безличие запустения возвращалось к ним. Живая смерть со списком и карандашом бродила между ними и вычеркивала деталь за деталью, ставя птички напротив фамилий. Скоро-скоро подобьет итог.

Сверху вниз мои кишки пронизала острая боль, потребовавшая стона. Прошиб пот. Я чуть присела, прижимая руку к животу, и, громко дыша, уже безоглядно поползла прочь из здания.

«Это не боль. Это страх», – блеснуло в двух одинаковых звездах, восставших в небе прямо надо мной. Это глаза моей матери. Она и теперь бережет меня. Я разогнулась. Отхожее место было рядом. Все сразу прошло.

Полоса холмов в ночи светилась призрачным зеленоватым светом. Горел, как прежде, прожектор с «их» опорняка. Ни души. Я принюхалась глубоко, носом и горлом… пригнувшись, подошла на несколько шагов… поймала встречный порыв ветра. Там пусто. Совсем или на время, но наши «смотрящие» покинули свой пост. Одиночество мое стало твердым, как ошейник.

Открытое место вползало в уши новыми звуками. Не зная, на что решиться, я вернулась к школе и медленно двинулась вдоль полуразрушенной стены. Шорох-скрип, шорох-скрип, оглянешься – пусто. Скрип-шорох, шаг-шаг – и опять никого. Шорох-скрип, цвиг-цверк, цвиг-цверк знакомое… Качаются качели где-то близко. Нет-нет, не надо! В окружении призраков мне грозит окончательно потерять реальность. Что делать?

«Что можешь. То, что можешь лучше всего».

«Что?»

«Ищи!»

Я заметалась. Искать… искать… но что? Да что угодно. Что найдется. Внезапно я схватила неповторимый твердый запах боеприпасов. Он разматывался жесткими неровными волнами, как колючая проволока. Его не было еще вчера. Вел он меня к брошенной БМП, я повиновалась. Обошла кругом Ковчег и влезла внутрь. В моторном отсеке там сложили дюжину гранат. Хотели подорвать машину? Не решились или не успели? Я конфисковала схрон, переложив его в свой вещмешок, и вернулась под крышу.

Часом позже мне за пояс отправилась вторая невероятная находка. Давно не стрелянный, но смазанный недавно «макаров». Его я вынула из ящика учебного столярного станка, из бывшей личной комнаты майора. Принюхалась к стволу. Любовно смазан хозяином не раньше вчерашнего дня и заряжен под завязку. Патрон в стволе и полный магазин. Почему Жорик не взял его с собой? Ответ показался очевиден, и снова болезненно засосало под ложечкой.

Тянет и тянет спину между лопаток, долго и несильно, но хуже любой боли. Я поборолась и сдалась. Покорно последний раз вернулась к проломленной стене первого этажа, выходившей на юг. Недолго постояла и сделала два шага вперед по насыпи осколков.

Чуть белело на востоке. Тишина. Безветрие глухое. Минута мутного, обманного покоя. И вот оно. Вдали взметнулась, побежала первая яркая живая вспышка, немая долгих несколько секунд. Примерно юго-запад. Я вытянулась в струну и превратилась в слух, пытаясь точнее определить направление. Запоздалый раскат невероятного залпа первым же ударом пробил мне перепонку.

Я упала на бок, жмурясь, и зажала уши. Бессмысленно: яростные сполохи огня взметнулись и распяли ночь. Они рвали глаза сквозь веки, а грохот множества разнокалиберных орудий дробил мне череп через прижатые ладони. Я выла, ссаживая горло, чтобы приглушить грохот, и сама себе казалась немой. Грохот слился в рев. Рокочущие вспышки оранжевыми сполохами отражало небо. Земля дрожала, эта дрожь трясла мое распластанное тело от головы до пят.

Вжимаясь в землю, наполовину оглушенная, почти слепая, неожиданно для себя я поддалась надежде, что ошибаюсь. «Не мы. Не нас. Не там. Не та дорога…»

Пять минут назад я знала: будет так. Им не уйти, не выбраться. Теперь же мне шла на ум тысяча иных причин для этого ночного светопреставления. Причин тупых и невразумительных.

Но как же это невыносимо долго!

– Хватит. Хватит, – уговаривала я штукатурку и битый кафель подо лбом. – Нет. Хватит. Не может быть, чтоб всех до одного. Хватит. Хватит!

А дрожь земли и пламя неба все не кончались, все не иссякали. Меня душила красная железистая вонь: по подбородку и рукам в рукава стекала кровь. Я изгрызла пальцы и все молила: хоть кто-нибудь, останься жив!

Но грохот, грохот, грохот. Сознание я потеряла раньше тишины. Очнулась белым днем. Светило солнце. А может, ничего не было?