КНИГА VI. МАЛОЯРОСЛАВЕЦ

Вторжение победоносной французской армии в древнюю столицу русских царей, в богатейший город России, страны, где принципы христианской веры до сих пор являются священными и неприкосновенными, было одним из самых необычных событий современной истории.

Благодаря нашим завоеваниям за последние несколько лет Европа привыкла к мысли, что все наши самые грандиозные планы всегда увенчиваются успехом. Однако ни одна из наших кампаний не сопровождалась таким навязчивым приписыванием ей величия и почетности, рассчитанной на тех, кто верит в чудеса. О сложности этого предприятия не упоминалось вообще, распространялись романтические истории о героических походах персов, греков или римлян. Отмечалось, что расстояние от Парижа до Москвы, почти равно тому, что отделяет столицу Александра от столицы Дария. Ничего не говорилось о природных особенностях и суровом климате этой страны, который еще не преодолела ни одна европейская армия. Никто не вспомнил о Карле XII, который, пытаясь воплотить подобный проект, не осмелился подойти к Смоленску, об ужасе азиатских народов, пораженных видом прибывающих к ним бежавших от нас жителей. Короче говоря, все было направлено на то, чтобы победы Великой армии были пропитаны духом романтизма, который в нашем сознании ассоциировался с самыми знаменитыми походами эпохи античности.

Такими славными и блестящим видели мы наши завоевания и победы, но когда пелена спала и мы обрели способность здраво оценивать будущее, нам открылась страшная картина. Исключительные меры, к которым прибегли жители Москвы, доказали нам, что у нас нет никаких шансов договориться с народом, способным на такие огромные жертвы. А это бессмысленное ожидание подписания мирного договора в Москве спровоцировало пламя настолько разрушительной и кровопролитной войны, накрывшей всю Европу, что она могла закончиться либо гибелью самых достойных людей, либо падением этого злого гения, которого, похоже, Господь, к сожалению, назначил своим новым карающим ангелом.

Самые здравомыслящие из нас, те, кто в течение пяти дней с ужасом и страхом наблюдали разрушение города и свет пламени пожаров, освещавший наш лагерь, говорили: «Нет никакой надежды на то, что война скоро закончится, даже если мы закончим наш поход. После разоренной Москвы, кто знает, не попытаемся ли мы захватить Петербург? И даже если мы покорим всю Россию, не ждет ли нас новая экспедиция на Евфрат или Ганг? Увы! Если государь обладает лишь отчаянной смелостью, не подкрепленной мудростью, блеск его оружия подобен блеску опасных метеоритов, которые иногда падают на Землю, неся с собой ужас и разрушения».

Несмотря на то, разрушение Москвы явилось большой потерей для русских, нам стало еще хуже, поскольку это помогло нашим врагам воспользоваться всеми выгодными свойствами их сурового климата. Напрасно среди нас говорили, что пожар столицы был бессмысленен, и что французская армия должна радоваться, что ей удалось избавиться от многочисленного населения, которое благодаря своей пылкой фантастической натуре могло пойти на стихийное восстание. После долгих размышлений, я пришел к выводу, что правительство России имело основания опасаться хитрости и коварства нашего вождя. Ведь население, вместо того, чтобы подняться против нас, могло бы принять участие в наших планах, а многие дворяне, увлекшись столь опасным примером, или поверив блестящим, но лживым обещаниям, возможно, забыли бы об интересах своей родины.

Несомненно, чтобы предотвратить это бедствие, граф Ростопчин поставил на кон свою судьбу и поджег Москву, думая, что этот великий пример является единственным средством, чтобы поднять дворянство и, сделав нас виновниками их бед, таким образом пробудить в народе самой жестокую ненависть, направленную на нас. Поскольку в городе продовольствия хватило бы на восемь месяцев, французская армия могла бы перезимовать в нем, а затем продолжить кампанию, подтянув резервы из Смоленска и лагерей на Немане. Но пожар в Москве вынудил нас начать поспешное отступление в разгар самого сурового времени года.

Этот план сработал, поскольку наша грозная армия прибыла в сезон хорошей погоды, и утратила треть своего состава только из-за быстроты нашего передвижения. И противник мог не опасаться, что мы расположимся в какой-нибудь другой местности, ведь отсутствие дисциплины превратило в пустыню все завоеванные нами территории, а непредусмотрительный наш вождь не имел никакого представления о том, как облегчить наше отступление.

В общем, чтобы закончить это описание нашей катастрофы, скажу, что в разгаре нашей мнимой победы вся армия была морально раздавлена и обессилена. Кавалерия гибла, а артиллерийские лошади, мучимые голодом, не могли более тащить пушки.

И даже тогда, когда мы были несчастными жертвами московского пожара, мы должны отдать должное жителям этого города. Нельзя не восхищаться их искренней преданности своей стране, и мы должны признать, что они так же, как и испанцы, возвысившиеся благодаря их мужеству и настойчивости, достигли такого же высокого уровня истинной славы, которая составляет величие нации.

Вспоминая о пережитых нами страданиях и потерях, которые мы понесли еще до входа в Москву (а потери эти были вызваны исключительно сильной усталостью), и в то время, когда плодородная земля, покрытая ее обильными плодами, готова была снабдить нас всем необходимым, мы с трудом старались понять, почему Наполеон не воспользовался возможностью вовремя уйти из России, ведь он видел, что зима близко, а столицы, на которую возлагались такие большие надежды, более не существует. Похоже, сам Господь, карая его за гордыню, лишил его разума, поскольку Наполеон думал, что те, у кого хватило мужества, чтобы опустошить и уничтожить свою страну, ослабеют настолько, что примут его жесткие условия и подпишут мирный договор среди дымящихся руин своего города. Те, кто обладал минимальным даром предвидения, предсказывали нашу катастрофу, и им чудилось, что они читают на стенах Кремля те пророческие слова, которые написала невидимая рука для Валтасара в тот момент. Когда его царство достигло наивысшего расцвета:

«Исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен на весах и найден очень легким; разделено царство твое и отдано в другие руки».

В течение четырех дней (17-го, 18-го, 19-го и 20-го сентября), что мы прожили у Петровского дворца, Москва не переставала гореть. В то же время шел проливной дождь, а небольшое количество домов, расположенных возле замка, не могло приютить множество войск, которые разбили свои бивуаки там, где было практически невозможно укрыться. Люди, лошади и кареты стали посреди поля. Штабы, расположенные со своими генералами вокруг дворца, проживали в английских садах, в гротах, китайских павильонах или теплицах, а лошади, привязанные к акациям и липам, отделялись друг от друга живыми изгородями или цветниками. Этот лагерь, сам по себе живописный, стал еще живописнее благодаря новым одеждам, которые надели на себя солдаты. Большинство из них, чтобы укрыться от непогоды, щеголяли в той самой одежде, в которой они ходили в Москве – эти костюмы отражали национальное и классовое разнообразие жителей этого города. Таким образом, в нашем лагере можно было увидеть солдат одетых татарами, казаками, китайцами. Одни носили польские плащи, другие – высокие шапки персов, башкир и калмыков. Короче говоря, наша армия была похожа на карнавал, а если учесть последующие события, можно было бы справедливо сказать, что наше отступление началось с маскарада, и закончилась похоронами.

Но обилие награбленного, которым солдаты тогда пользовались, заставляло их забыть о своей усталости. Стоя под дождем, по колено в грязи, они утешали себя хорошей едой и прибылями, которые они получали, торгуя предметами, принесенными из разграбленной Москвы. Несмотря на то, что было запрещено ходить в город, солдаты, ведомые жаждой легкой наживы, нарушали этот запрет и постоянно приходили груженые провизией и различными товарами. Под предлогом поиска мародеров они бродили вокруг Кремля, рылись в грудах обгоревших обломков и, находя нетронутые склады, уносили оттуда всевозможные вещи. Таким образом, наш лагерь больше был похож не на армию, а на огромную ярмарку, на которой каждый солдат, превратившись в торговца, за бесценок продавал очень ценные вещи. Больше всего бросался в глаза чрезвычайный контраст: с одной стороны, люди жили в ужасную непогоду среди поля, под открытым небом, и в то же время они ели на фарфоровых тарелках, пили из серебряной посуды и, вообще, обладали такими предметами роскоши, которые можно было себе представить только в очень богатом доме.

Вскоре пребывание в Петровском дворце и его садах сделалось нездоровым и неудобным. Наполеон возвратился в Кремль, который не пострадал от пожара. Тогда же Гвардия и штабы получили приказ вернуться в город (20-го и 21-го сентября). Согласно списку, составленному топографами, в городе уцелела только десятая часть домов. Их поделили между различными корпусами Великой армии. Мы поселились в предместье, выходящем на Петербургскую дорогу, там же, где мы жили при первом вхождении в город. Войдя в город, мы страшно огорчились, не найдя и следов тех прекрасных гостиниц, в которых мы располагались раньше. Все они исчезли, а дым от их развалин был таким густым, что сквозь него нельзя было различить направления улиц. Только руины каменных дворцов сохраняли некоторые остатки былого великолепия, а стоящие отдельно и почерневшие от дыма особняки, эти остатки совершенно недавно отстроенного города, напоминали нам знаменитые руины древности.

Все искали себе квартиры, но очень редко попадались дома, где мы могли бы поселиться все вместе. Но чтобы устроить целую роту, мы были вынуждены занимать обширный участок земли, на котором то тут, то там попадались небольшие постройки. Церкви, построенные из негорючего материала, не пострадали, а те у которых сохранились крыши, были преобразованы в казармы и конюшни. Таким образом, гимны и священные песнопения, звучавшие когда-то в этих священных стенах, теперь уступили место ржанию лошадей и сквернословию солдат.

Мне было любопытно узнать, в каком состоянии сейчас дом, в котором я жил раньше. Я искал его долго и безуспешно, пока стоявшая по соседству уцелевшая от пожара церковь, не помогла мне. Я стоял и не верил своим глазам. Здание исчезло, остались только четыре, потрескавшиеся от жара стены. Я стоял и смотрел на эти руины, когда из подвала один за другим стали появляться несчастные слуги этого дома. Их похудевшие, изнуренные, покрытые сажей и пеплом лица были неузнаваемы – они мне казались привидениями. Но еще большее потрясение я испытал, когда среди них я увидел своего бывшего хозяина. Он был одет в какие-то лохмотья, которые ему пришлось попросить у своих слуг. Теперь они жили все вместе, несчастье уравняло все сословия. Увидев меня, он не смог удержать слез, особенно в тот момент, когда показывал мне своих детей, полуголых и умирающих от голода. Его немая печаль оставила глубокое впечатление в моей душе. Знаками он показал мне, что солдаты, разграбив во время пожара его имущество, забрали еще и его одежду. От этой душераздирающей картины у меня заныло сердце. Я хотел облегчить его страдания, но боялся, что ничего не смог ему предложить кроме утешений. И теперь тот самый человек, который несколько дней тому назад потчевал меня прекрасным обедом, с благодарностью принял от меня кусок хлеба.

Несмотря на то, что население Москвы полностью исчезло, однако оставалось еще много несчастных, уже привыкших к нищете и равнодушно воспринимавших все творящееся вокруг них. Большинство из них нашли убежище в убогих хижинах, построенных ими в садах и парках, они использовали для этого полуобгоревшие доски и другие обломки. Было очень много потерявших свои дома несчастных молодых женщин, и, пожалуй, только они получили хоть какую-то прибыль от разорения Москвы. Солдаты с удовольствием флиртовали с ними, войдя в наши квартиры, они вскоре стали там хозяйками и безраздельно властвовали над всем, что уцелело от огня. Были и другие женщины, которые заслуживали уважения за свое поведение и, особенно, за свои несчастья, но очень часто голод и нужда заставляли их матерей приходить и предлагать их нам. При таких обстоятельствах в аморальности можно упрекнуть только тех, у кого не хватило добродетели, чтобы сдержать свою похоть, и тех, кто клал свой глаз на измученных голодом, а иногда и больных смертельно опасными болезнями.

Из всех этих жертв больше всего сочувствия и жалости была достойна несчастная Павловна, о которой я уже рассказывал. Она, обманутая ложным великодушием, была достаточно слаба, чтобы позволить себе неограниченное доверие к тому генералу, который нашел ее. Этот человек хорошо знал как обмануть ее – его невинную пленницу. Ухаживая за ней и разыгрывая ложную жалость, вообще, изображая чувства, которые он совершенно не испытывал, а заодно воспользовавшись невозможностью найти ее родителей и любимого человека, он убедил ее, что именно в нем она найдет и друга, и защитника. Поверив его неоднократным обещаниям, эта бедная девушка после нескольких дней напрасных слез, сдалась. Но, увы! У генерала уже была жена, а она, думая, что он на ней женится, стала лишь его опозоренной служанкой.

Был еще один класс населения в Москве, самый жалкий из всех, который искупал свои преступления ценой новых, еще более ужасных преступлений – это каторжники. В течение всего времени пожара в Москве они выполняли полученный приказ с замечательной смелостью. С помощью фосфора они разжигали пожар в тех местах города, где он, казалось, потухал, и даже украдкой пробирались в заселенные дома, чтобы уничтожить и их тоже.

Некоторые из этих мерзких негодяев были арестованы с факелами в руках, но поспешная казнь произвела незначительный эффект (24-е сентября.). Люди, ненавидевшие своих завоевателей, воспринимали эти казни лишь как проявление политики. Короче говоря, жертв и казней было слишком мало, чтобы искоренить это преступление, но главное – эти казни, нуждавшиеся в публичности и юридической обоснованности, не указывали причин этого ужасного бедствия и не могли однозначно оправдать наши действия в глазах горожан.

Когда мы входили в Москву, русская армия отступала на Владимир, но большая часть их армии перешла Москву-реку в коломенском направлении и расположилась у реки. Говорят, что эта армия, сопровождаемая всем рыдающим населением, еще несколько дней после нашего прибытия уходила из уже пылающей Москвы. Войска шли, освещаемые светом пожарищ, и сильный ветер иногда даже осыпал их ряды пеплом погибающей столицы. Но войска шли, поддерживая строжайший порядок, и сохраняя глубочайшую тишину. Это отступление при столь печальных обстоятельствах. Такая строгость и такое смирение на фоне столь печальной обстановки, придавали этому маршу торжественности и сакральности.

Когда основная часть русской армии заняла новые позиции, подмосковные помещики, понимая, сколько бед война принесла людям и как они озлоблены, воспользовались этими чувствами для того, чтобы поднять против нас весь народ. Многие из этих помещиков за собственный счет вооружили своих крестьян и возглавили эти отряды. При поддержке казаков они перехватывали наши обозы, следовавшие по основным дорогам. Но главной их задачей была борьба с нашими фуражирами, чтобы лишить их доступа к ресурсам, которые они могли покупать в окрестных деревнях.

Копаясь в руинах, солдаты часто наталкивались на уцелевшие погреба с запасами сахара, вина и водки. Несмотря на то, что эти находки были бы ценны и в более счастливые времена, они никак не облегчали жизнь армии, которой требовалось все зерно страны, и которая впоследствии осталась без всякой пищи.

Наш скот погибал из-за недостатка кормов, а чтобы прокормить оставшийся, мы были вынуждены каждый день добывать фураж с боем, а это было нам весьма невыгодно, поскольку на таком большом расстоянии от нашей родины, наименьшие потери были весьма болезненны.

Наши реальные беды покрывало мнимое изобилие. У нас не было ни хлеба не мяса, зато столы наши ломились от сладостей, сладких напитков и других лакомств. Вид кофе и различных сортов вин, подаваемых в фарфоровых или хрустальных вазах, убеждал нас в том, что роскошь иногда может существовать почти вплотную с бедностью. Деньги утратили свое значение – и, чтобы удовлетворить наши желания, торговля уступила место обмену. Те, у кого была ткань, предлагал ее в обмен на вино, а владелец длинного плаща имел возможность получить за него много сахара и кофе.

Наполеон тешил себя нелепой надеждой, что с помощью смехотворных листовок он сможет наладить отношения с теми кто, ради того, чтобы освободиться от его ига, превратил собственную столицу в огромный погребальный костер. Чтобы убедить и внушить им уверенность, он разделил город на районы, для каждого назначил губернатора, а судьями назначил тех из оставшихся горожан, для которых справедливость была превыше всего. Генеральный консул Лессепс, назначенный губернатором Москвы, издал прокламацию, чтобы оповестить жителей об отеческих намерениях Наполеона. Эти добрые и щедрые обещания, москвичи, однако, не приняли. Даже, если учесть в какой суровой обстановке появилось это воззвание, они восприняли его как оскорбление. К тому же, большинство из них бежали за Волгу, а другие, сумевшие найти убежище под сенью русской армии, страстно мечтали отомстить захватчикам за все!

Между тем, князь Кутузов, отведя большую часть своих сил в Леташово между Москвой и Калугой, желая, таким образом прикрыть слабо защищенные южные провинции, сильно осложнил положение Наполеона. Он предпринимал различные маневры, но никак не мог изменить ситуацию и всегда был вынужден отступать по уже пройденной им дороге. Он не мог двигаться в сторону Петербурга, оставив русскую армию в своем тылу, и подвергать нас опасности, оборвав сообщение с Польшей.

Он не мог идти на Ярославль и Владимир, поскольку движение в этом направлении заставит его разделить свои войска и отдалить их от своих ресурсов. Таким образом, положение французской армии, расположившейся у выходов на Тверскую, Владимирскую, Рязанскую и Калужскую дороги, было очень критично.

Наши штабы продолжали оставаться в Москве, а в окрестностях становилось все опаснее. Не было никого, кроме вооруженных крестьян и казаков, которые повсеместно грабили наши обозы, перехватывали курьеров, убивали фуражиров, причиняя нам этим зло и нанося нам огромные убытки. Положение наше ухудшалось. Нищета и недовольство солдат росли с каждым днем, а мира не предвиделось.

В связи с этим я хотел бы обратить внимание на одно интересное явление – в армии начали обсуждать довольно экстравагантные проекты ближайшего будущего. Одни говорили, что мы пойдем в Украину, другие – что в Петербург. Но самые здравомыслящие утверждали, что нам нужно как можно быстрее вернуться в Вильно. Наполеон, всегда становившийся невероятно упрямым, когда на него наваливались трудности, и снедаемый страстью к необыкновенным подвигам, держался особняком, и полагал, что противник испугается, если он останется здесь на зиму. А чтобы эта стратегия выглядела солиднее и привлекательнее, он решил вооружить Кремль, и даже перестроить в крепость большую тюрьму, которая находилась в Петербургском квартале и вульгарно называлась «Квадратный Дом». А все эти глупости закончились тем, что когда все склады опустели, и нам стало нечего есть, нам приказали заготовить запас провизии на два месяца. И пока мы занимались теоретическим планированием всех этих химер, особенно плана снабжения Москвы продовольствием без каких-либо источников, появилось сообщение о заключении мира – по крайней мере, так полагали те, кто так горячо желал его. Наши сердца наполнились радостью и надеждой, что нам не придется воплощать проекты, которые просто невозможно реализовать. Эта новость оказалась достойна доверия, поскольку между казаками и аванпостами короля Неаполя было заключено перемирие. Нам казалось, что появилась надежда на примирение между двумя императорами, особенно после того когда нам сообщили, что генерал Лористон был в штаб-квартире князя Кутузова, а их разговор закончился тем, что в Санкт-Петербург отправили курьера, чтобы принять окончательное решение о мире или войне.

В то же время Наполеон, жил обычной жизнью, каждый день устраивал смотры и публиковал приказы, обязывающие полковников поддерживать строжайшую дисциплину в своих подразделениях. Погода, к нашему удивлению, оставалась по-прежнему хорошей и, благодаря ней, эти смотры выглядели безукоризненно. Столь редкое явление у москвичей, привыкших видеть снег в это время года, считалось феноменом, они сами с большим удивлением созерцали эти прекрасные дни, а мы ими просто наслаждались. Народ, конечно, суеверен, и те, кто уже давно и с большим нетерпением ждали зиму – своего надежного союзника и мстителя, разочаровались, и видели в этом чуде доказательство того, что Всемогущий покровительствует Наполеону. Но, напротив, этот природный феномен стал причиной его гибели, поскольку он заставил Наполеона свято уверовать в то, что климат Москвы сходен с парижским. Его глупость и нечестивое тщеславие внушили ему, что он может управлять погодой так же, как и людьми и, играя со своей судьбой, он возомнил, что солнце Аустерлица будет освещать ему дорогу аж до самого Северного полюса, и что подобно второму Навину, он сможет только одним своим словом остановить это светило и заставить его работать на себя.

В то время затяжных переговоров о мире делалось все, чтобы продолжать войну, но ничего не делалось, чтобы защититься от суровой зимы. Наше положение продолжало ухудшаться, и чем дольше тянулось наше пребывание в Москве, тем оно становилось все мучительнее. По мере того, как мы исчерпывали ресурсы соседних деревень, нам приходилось уходить все дальше и дальше. Эти огромные расстояния делали наши экспедиции и опасными, и утомительными. Отправляясь на рассвете, наши фуражиры очень редко возвращались до наступления ночи. Эти ежедневные экскурсии сильно утомляли наших людей, большие потери несла кавалерия, в частности, гибло много артиллерийских лошадей. Кроме того, чем слабее мы становились, тем смелее действовали казаки – мы ничего не могли им противопоставить.

В качестве примера, можно упомянуть о том, что в непосредственной близости от Москвы они захватили артиллерийский обоз, шедший из Вязьмы и командуемый двумя майорами. Наполеон считал, что эти офицеры были виновны в случившемся и, уважая их репутацию начал расследование. Один из них застрелился – больше от стыда, что он потерял пушки, чем от страха быть признанным виновным. Чтобы подобного более не повторялось, дивизия Бруссье и легкая кавалерия графа Орнано, получили приказ занять поместье Голицино, расположенной между Можайском и Москвой. Эти войска заняли территорию свободную от казаков, которые старались избегать стычек. Но стоило оставить без контроля хотя бы малейший участок, эти татарские орды овладевали им, ведь они лучше нас знали выгодные особенности местности и пользовались этим, чтобы срывать все наши, даже самые удачные предприятия.

Потом они атаковали артиллерийскую колонну, которая прибыла из Италии, ей командовал майор Вив. В рапорте говорилось, что колонна, пытаясь сбежать, была окружена и, почти не оказав сопротивления, сдалась казакам. Граф Орнано кинулся в погоню и застиг, уводящего пушки и лошадей врага в лесу. Увидев нашу кавалерию, они побросали все свои трофеи и сбежали. Майор Вив попал под трибунал, но в условиях нашего мучительного отступления Наполеону пришлось стать милосерднее, чем обычно.

14-я дивизия охраняла дорогу на Вязьму, а 13-я – дорогу на Тверь, причем последняя разместилась на очень удобных квартирах. Вдруг нам сообщили, что граф Салтыков, любимец императора Александра, и владелец деревни Марфино, в районе Дмитрова, вооружил всех своих крестьян и, объединившись с другими помещиками, готовит план грандиозного восстания. Для предотвращения последствий столь опасного прецедента, примера, бригаде 13-й дивизии было приказано отправиться в Марфино. Генерал, командовавший этой дивизией, провел тщательную разведку, чтобы убедиться, что этот заговор действительно существует. Результат был неудовлетворительным, но, тем не менее, он был обязан исполнить приказ и сжег дворец, по праву считающийся одним из самых красивых в России. Прошел слух, что Наполеону хотелось лишь отомстить графу Салтыкову, которого он ненавидел за то, что этот дворянин сохранял верность своему государю.

Все эти маневры нашей армии подтверждали наше мнение – долго находиться на своих позициях мы не сможем. Все предвещало наш скорый отъезд, но это предположение превратилось в уверенность, когда конная Итальянская Гвардия покинула свои комфортные квартиры в окрестностях Дмитрова, вернулась в Москву, а потом (15-го октября) заняла Шарапово – небольшое село на Боровской дороге, в шести лье от Москвы. В то же время вице-король приказал вернуться 13-й дивизии, 14-й выдвинуться вперед, а кавалерии генерала Орнано идти в Фоминское, где должен был собраться весь 4-й корпус. Узнав об этом, казаки решили атаковать наш обоз, охраняемый лишь отрядом легкой кавалерии, в районе села Ожигово, но, заметив приближающуюся дивизию генерала Бруссье, бросили свою добычу и скрылись в лесу.

С большим волнением ждали мы возвращения нашего посла из Петербурга. Пребывая в убеждении, что результат переговоров будет положительным, наша армия расслабилась и, воображая себя в полной безопасности, пренебрегла необходимыми мерами предосторожности. Воспользовавшись нашей беспечностью, 18-го октября неприятель напал на кавалерию короля Неаполя, находившуюся совсем недалеко от Тарутино, разгромил артиллерийский парк и увез с собой двадцать шесть пушек. Эта атака произведенная в тот момент, когда кавалерия занималась фуражировкой, оказалась роковой для этого подразделения, и без того уже значительно уменьшившегося. Его остатки все еще продолжали сопротивляться врагу, но с помощью подоспевших польских полков им удалось отбить захваченные пушки. Генерал Багговут, командующий 4-м русским корпусом, был убит, а генерал Беннигсен ранен. Мы потеряли около 2 000, и особенно скорбели о погибшем генерале Дери, адъютанте короля Неаполя, талантливом человеке и мужественном воине.

Император был в Кремле, и он как раз проводил смотр, когда получил эту неожиданную новость. Он сразу же пришел в ярость и в припадке гнева воскликнул, что вероломно и низко нападать на короля Неаполя – это неуважение всех законов войны, и что никто, кроме варваров не осмелился бы таким образом нарушать перемирие. Парад был немедленно закончен, все надежды на мир испарились, а нам было приказано поздно вечером начать движение. Всем корпусам предписывалось оставить Москву и идти на Калугу. Тогда мы еще надеялись, что пойдем в Украину, страну менее дикую и более богатую. Но самые информированные заверили нас, что наше движение на Калугу было лишь ложным маневром, чтобы скрыть от противника наш план отступления на Смоленск и Витебск.

Те, кто видел уход французской армии из Москвы, могли ясно представить себе, как выглядели греческие и римские войска в тот момент, когда они покидали руины Трои или Карфагена. Каждый, смотрящий в тот момент на нашу армию, признавал достоверность интересных сцен, так превосходно описанных Вергилием и Ливием. Длинная вереница экипажей, в три или четыре ряда, груженая награбленным солдатами добром, протянулась на несколько лье, а сопровождавшие нас москвичи, ставшие нашими слугами, были подобны рабам древности. Их сопровождали жены, дети и подобранные в Москве проститутки – это зрелище напоминало завоевателей, уводящих с собой полученных при разделе пленных. Затем прошли многочисленные повозки, наполненные разными трофеями, среди которых были турецкие или персидские знамена, снятые с крыш царских дворцов и, главное – знаменитый крест Ивана Великого, который великолепно дополнял арьергард армии, которая если бы не безрассудство ее командующего, могла бы похвастаться тем, что она достигла пределов Европы, и удивила азиатские народы громом тех же пушек, который раздавался у Геркулесовых столбов.

Поскольку из Москвы мы выступили очень поздно, нам пришлось сделать остановку в какой-то жалкой деревушке, лишь в одном лье от Москвы. Кавалерия Итальянской Гвардии, до сих пор остававшаяся в Шарапово, вышла на следующий день (19-го октября) и присоединилась к нам в Ватутинках, недалеко от поместья Троицкое, где находилась штаб-квартира Наполеона. Там собралась почти вся армия, за исключением кавалерии, которая пошла дальше и Молодой Гвардии, оставшейся в Москве, чтобы защитить наш тыл. Мы испытывали сильный недостаток провизии, но все еще стояли здесь и питались той едой, которой каждый офицер нагрузил свою повозку, уезжая из Москвы.

На следующий день кавалерия Королевской Гвардии отправилась в Шарапово, 4-й корпус тоже, но только марш начался, как приказ был изменен и принц Евгений дал войскам указание следовать тем же маршрутом, что и накануне. Мы перешли реку Пахра возле деревни Горки. От этой красивой деревни ныне осталось только название, а река, берега которой густо покрыты руинами особняков и усадеб, превратилась в поток мути и грязи. Далее была очаровательная усадьба Красное, полностью разграбленная, но сохранившая очарование приятного контраста между элегантным зданием и крутыми и обрывистыми холмами, на которых оно было построено. Здесь мы сделали привал, а через час вернулись на главную дорогу и взяли правее, чтобы попасть в Фоминское, где генерал Бруссье и наша кавалерия уже пять дней бились с врагом. Марш по этой малолюдной дороге был весьма утомительным, но зато нам посчастливилось обнаружить несколько деревень, брошенных, но не так разграбленных, как те, что расположены ближе к главной дороге. Мы переночевали в Игнатово. Помещичий дом увенчивает высокий холм, с которого открывается вид на те места, откуда мы пришли.

Мы продолжили наш марш с намерением выйти на дорогу, ведущую в Шарапово, и прибыли в деревню Быкасово. Я бы не стал так подробно описывать наш маршрут, однако, в данном случае это необходимо для того, чтобы читатель лучше понимал, с какими сложностями нам приходилось постоянно бороться. Мы пользовались крайне примитивными картами и шли без проводника, мы были не в состоянии даже выговорить названия встреченных деревень. В конце концов, мы повстречали какого-то крестьянина и держали его у себя около двух дней, но он оказался настолько невежествен, что мог сообщить нам только название собственной деревни. Этот марш, однако, имел большое значение для Императора, следовавшего за нами вместе с основными силами. И поэтому, по приказу принца мне каждый день приходилось рисовать карты нашего пути и отправлять их главнокомандующему.

Преодолев все препятствия, мы вернулись на Старую Калужскую дорогу. Через час мы прибыли в Фоминское. Дивизия Бруссье стала возле села, а принц с кавалерией прошел дальше, чтобы быстро произвести разведку занятых казаками окрестных холмов. Однако, увидев его, они сразу же уходили, давая, таким образом, Его Высочеству спокойно устроить лагерь там, где мы ожидали боя.

С военной точки зрения Фоминское являлось очень выгодной позицией для русских, если бы они решили его защищать. С холма было видно, что через середину деревни протекает река Нара, там ее русло сужается, и по причине этого сужения образовалось небольшое озеро с топкими и вязкими берегами. Вся армия должна была преодолеть это дефиле и перейти по единственному мосту. Тем не менее, по этому мосту было принято пустить повозки, а для пехоты построить другой.

Для того чтобы выполнить этот маневр и позволить части армии пройти перед нами, командование предоставило нам день отдыха (22-го октября.) В течение этого дня поляки, предводительствуемые князем Понятовским, шли на Верею – там находился атаман Платов со своими казаками. Вскоре подоспел Наполеон со своей свитой, и в одно мгновение деревня заполнилась повозками, людьми и лошадьми. Но, благодаря умелому управлению, все прошло благополучно – это удивительно, поскольку всех войск Ксеркса было намного меньше, чем нашего багажа.

В тот же день капитан Эврар, побывавший в Шарапово, сообщил нам, что он слышал страшный грохот со стороны Москвы. Позже мы узнали, что это взорвался Кремль. Перед уходом из Москвы Молодая Гвардия получила приказ уничтожить все, что уцелело после пожара – так вот и была разрушена эта благородная крепость и ее великолепные внутренние постройки. Этот знаменитый город был основан татарами, а разрушен французами! Этот город – баловень судьбы, расположенный в самом центре континента, самым ужасным образом пострадал от необузданных страстей какого-то безвестного и темного островитянина! И в этом случае, ни один историк не может не отметить, что тот самый человек, который призывал нас жертвовать всем во имя прогресса цивилизации, в то же время, в своих бюллетенях похвалялся, что он отбросил Россию назад лет, по крайней мере, на сто.

Около пяти часов утра (23-го октября) часть армии перешла через Нару и направилась в сторону Боровска. Наш 4-й корпус следовал за ней. В течение этого дня враг не появлялся. Казаки отступали, без сомнения, для того, чтобы сообщить своему главнокомандующему, что мы обманули его, покинув Новую Калужскую дорогу, проходящую через Тарутино, и выбрали Старую, через Боровск.

Враг, проинформированный о нашем маршруте, сразу же ушел из своего укрепленного лагеря в Леташово. Тем не менее, мы не знали, пойдет он на Боровск, или Малоярославец. Наполеон занял первый, расположенный на холмах, между которыми течет глубокая и труднопреодолимая река Протва.

Вице-король, расположившийся в полулье от Боровска, в маленькой деревне по правую сторону от дороги, приказал дивизии Дельзона идти на Малоярославец и захватить его до прихода русских. Город не был защищен, генерал без боя вошел в него, оставил гарнизон, состоящий из двух батальонов, а с оставшейся частью войск расположился на равнине. Мы, конечно, думали, что эта позиция теперь в безопасности, но на рассвете 24-го октября, услышали звуки мощной канонады. Понимая, что произошло, принц вскочил на коня и в сопровождении своей свиты поскакал к Малоярославцу. По мере приближения к городу, шум усиливался, мы слышали и ружейную пальбу с обеих сторон, а потом ясно увидели русских, которые наступали по Новой Калужской дороге с целью выбить нас с этой позиции.

Потом к нам подъехал генерал Дельзон и, обратился к принцу:

– Когда вчера вечером, я захватил этот город, никто не оказывал мне сопротивления, но сегодня, примерно в четыре часа утра, я подвергся атаке крупного пехотного соединения. Оба батальона тотчас взяли оружие, но не выдержав атаки превосходящих сил врага, были вынуждены спуститься с холмов и покинуть Малоярославец.

Принц, понимая, что ситуацию надо немедленно исправить, отдал приказ Дельзону атаковать всей дивизией. Завязалось упорное сражение, однако русские получили подкрепление и наши солдаты отступили. Генерал Дельзон, подумав, что они намерены сбежать, бросился в самую гущу боя, чтобы воодушевить их. Но в тот момент, когда он упорно защищал городскую заставу, русские стрелки, укрывавшиеся за кладбищенской стеной, открыли по нему огонь, и одна из пуль, попав ему в лоб, сразила его наповал. Когда принц узнал об этом печальном событии, он был очень расстроен смертью этого достойного уважения генерала и, выразив должное по этому случаю соболезнование, тотчас заменил его генералом Гильемино. В качестве подкрепления он также послал 14-ю дивизию. Наши солдаты возобновили наступление, но несколько свежих колонн русских, прибывших из Леташово, опрокинули их. Мы видели, как они быстро спускались с холма и бежали к мосту, чтобы перейти реку Лужу, протекавшую у подножия холма. Вскоре наши храбрецы, ободренные полковником Форестье при поддержке егерей и гренадеров Королевской Гвардии отважно отвоевали потерянную позицию. В то же время, большое количество раненых, покинувших поле боя и трудности при обороне Малоярославца, убедили вице-короля в необходимости отправки свежих войск против неприятеля. Непрерывно получающего подкрепления. Дивизия Пино, которая в течение всей кампании искала любую возможность отличиться, с восторгом повиновалась приказу принца. С примкнутыми штыками они быстро подошли к холму и с радостными криками вновь овладели всеми позициями, откуда противник недавно нас выбил. Эта победа стоила нам очень дорого. Очень много отважных итальянцев погибло из-за их желания похвастаться своей храбростью перед французами. Но ничто нас так не огорчило, как смерть генерала Леви, которому судьба позволила пользоваться его новым званием лишь восемь дней. Так же точно мы были опечалены, увидев окровавленного генерала Пино, который, хотя и страдал от боли, но более страдал из-за смерти брата, упавшего рядом с ним. Все это время пушки противника разрывались от ярости, и их ядра наносили страшный урон резервным королевским легким войскам, и даже штабу Его Высочества. Именно в этот момент заслуженный и мужественный генерал Джиффленга получил пулю в шею и был вынужден покинуть поле боя.

Успех дня был очевиден – мы заняли город, и все высоты, 5-я дивизия 1-го корпуса занял место слева от нас, а 3-я дивизия заняла после сражения лес, расположенный справа. До девяти часов вечера не прекращалась стрельба наших батарей и пехотинцев по очень близкому неприятелю, но, в конце концов, ночь и исключительная усталость положили конец этой кровопролитной битве. Было уже почти десять часов, когда вице-король и его штаб смогли позволить себе отдохнуть после стольких трудов. Мы расположились под Малоярославцем, между городом и рекой Лужа. Остальные отряды расположились на всех позициях, которые они так славно отбили у неприятеля.

На следующий день мы поняли, что упорство, с которым русские старались выбить нас из Малоярославца, было вызвано их намерениями обойти нас справа, чтобы прийти в Вязьму раньше нас. Они были убеждены, что наш марш на Калугу был лишь обманным маневром с целью скрыть истинный маршрут отступления. Около четырех часов утра принц был уже в седле. Мы поднялись на возвышение, с которого было видно поле битвы, и увидели равнину, сплошь покрытую казаками, их легкая артиллерия обстреливала наши войска, а слева находились три больших редута. Накануне вечером они установили на каждом из них пятнадцать или двадцать пушек, с помощью которых они защищали правый фланг Кутузова, предполагая, что мы будем активнее действовать именно там. Около десяти часов стрельба ослабела, а в двенадцать прекратилась полностью.

Внутренний вид Малоярославца представлял ужасное зрелище. При входе в город, мы видели то место, где погиб генерал Дельзон и посетовали, что его славная карьера была так жестоко оборвана столь преждевременно. Также мы и помянули его брата, который стараясь спасти его, сам был смертельно ранен. Чуть дальше нам показали место, где был ранен генерал Фонтан, а и у подножия холма, мы увидели гренадеров 35-го пехотного полка, воздававших последние почести своему храброму полковнику.

Города, в котором мы сражались, больше не существовало. Мы даже не могли различить линии улиц, так много было трупов. На каждом шагу нам попадались оторванные руки и ноги, валялись раздавленные колесами артиллерийских орудий головы. От домов остались только дымящиеся развалины, под горящим пеплом которых виднелись человеческие скелеты и отдельные кости. Множество больных и раненых, покидая поле битвы, укрывались в этих домах. Выжили немногие, их лица были обожжены, волосы и одежда страшно обгорели. Жалобно они умоляли нас или помочь им, или прикончить, тем самым избавив их от невыносимых страданий. Даже самые жесткие из нас были тронуты этим печальным зрелищем и, поспешно отворачиваясь, не могли сдержать слез. Все мы содрогались от ужаса при виде несчастий, которым деспотизм подвергает человечество, и нам казалось, – вернулись те варварские времена, когда успокоить богов можно было только, принося им человеческие жертвы на кровавых алтарях.

Около полудня Наполеон со своей многочисленной свитой хладнокровно осматривал поле боя, и совершенно спокойно, без эмоций, слушал душераздирающие крики несчастных раненых, умолявших о помощи. Но даже этот человек, с 20-летнего возраста привыкший ко всем ужасам войны, не мог, войдя в город, подавить свое удивление тем ожесточением, с которым сражались обе стороны. Даже если бы он захотел продолжить свой поход и идти на Тулу и Калугу, опыт этой битвы удержал бы его. Даже вопреки своей бесстрастности ему пришлось отдать дань справедливости храбрецам. Он сделал это, похвалив 4-й корпус за храбрость, и сказал наместнику: «Честь этого славного дня всецело принадлежит вам».

Пока мы оспаривали у врага право на Малоярославец, более 6 000 казаков неожиданно напали на штаб-квартиру Императора в Городне и увели с собой шесть пушек, которые были размещены недалеко от деревни. Герцог Истрийский (Бессьер), прихватив с собой Гвардию, немедленно погнался за ними и отбил пушки. Казаки были изрублены на куски и рассеяны, но один из их многочисленных отрядов напал на обоз 4-го корпуса и, наверное, захватил бы его, если бы Итальянская конная Гвардия не проявила себя так же бесстрашно, как и Императорская Гвардия. Высокую роль в этом деле сыграло хладнокровие Жубера, командовавшего обозом. Его окружили казаки, у него не было возможности покинуть свой экипаж, но он выхватил саблю и сражался до тех пор, пока не прибыла помощь.

С первого дня этой кампании сын атамана Платова, сидя на превосходном белом коне, доставленном из Украины, был верным соратником своего отважного отца и всегда шел впереди всех казаков. О его мужестве и бесстрашии нам часто рассказывали те, кто шел в авангарде. Этот прекрасный молодой человек был кумиром своего отца и надеждой своего воинственного народа, который, как ожидалось, в будущем будет подчиняться ему. Но судьба распорядилась иначе. В отчаянной кавалерийской стычке между князем Понятовским и атаманом Платовым у Вереи, поляки и русские, подогреваемые извечной ненавистью, сражались яростно. Возбужденные духом битвы, они не желали уступать друг другу ни в чем, и обе стороны потеряли многих храбрецов, благополучно переживших множество сражений. Платов, видя, как гибнут его лучшие солдаты, забыл о своей безопасности и оглянулся вокруг, ища своего любимого сына. Тут и наступил момент, когда несчастный отец почувствовал, что жизнь иногда бывает хуже смерти. Несчастный юноша вернулся из самой гущи боя и готовился начать новую атаку, когда его пронзила уланская пика.

В этот момент появился его отец и, желая помочь, кинулся к нему. Увидев своего любимого отца, сын глубоко вздохнул и, наверное, в последний раз заверил бы его в своей любви и верности, но в тот момент, когда он попытался заговорить, силы оставили его, и он умер. А Платов, не в силах сдержать слез, удалился в свою палатку, чтобы дать волю своим чувствам. Ему казалось, что жизнь кончена, он закрылся и никого не желал видеть. Наутро появились казачьи командиры, они горевали и просили атамана позволить им оказать последние почести его сыну. Отважный молодой человек, лежал на медвежьих шкурах. Каждый командир становился на колени и почтительно целовал руку юноши, который, если бы не преждевременная смерть, стал бы одним из величайших героев. После того, в соответствии с их обычаями, была панихида, а потом, уже без участия отца, они торжественной процессией отнесли его тело на ближайший, поросший кипарисами холм, где его следовало похоронить.

Казаки, выстроились вокруг могилы и стояли молча, опустив головы. И в тот момент, когда земля навсегда разлучала их с сыном своего вождя, они дали ружейный залп. Затем, держа лошадей под уздцы, они медленно и торжественно сделали круг вокруг могилы, держа пики острием к земле.

 

КНИГА VII. ДОРОГОБУЖ

Победа под Малоярославцем открыла две печальные истины: во-первых, что русские еще весьма сильны, получают многочисленные подкрепления, и сражаются так упорно, что у нас уже не осталось надежды на какие-либо победы. «Еще пара таких сражений, – говорили солдаты, – и Наполеон останется без армии». Вторая истина состояла в том, что отступление будет нелегким, поскольку противник опередил нас и перекрыл нам пути на Медынь, Юхнов и Ельню. Он вынуждал нас отступать по Смоленской дороге, или другими словами, по пустыне, которую мы сами же и создали. Кроме того, мы узнали, что впереди нас ожидают войска, присланные из Молдавии, а корпус Витгенштейна движется на воссоединение с ним.

После этого кровавого сражения все, кто формировал свое мнение, опираясь только на слухи, предполагали, что мы пойдем на Калугу и Тулу. Но когда они увидели, что сильный авангард противника вместо того, чтобы следовать в этом направлении, обошел нас справа и пошел на Медынь, те из них, кто разбирался в тактике и маневрах, поняли, что русские разгадали замыслы Наполеона, и нам срочно нужно прибыть в Вязьму, намного раньше русских. Разговоры о Калуге и Украине прекратились, нам нужно было безопасно отступить по Боровской дороге. После принятия решения об отступлении 4-й корпус двинулся первым, оставив в Малоярославце весь 1-й корпус и кавалерию генерала Шастеля. Эти войска должны были сформировать арьергард и двигаться за нами на расстоянии одного дня пути.

26-е октября. По дороге мы видели, к чему привела нас печальная и памятная победа в Малоярославце. Кругом попадались брошенные фургоны, поскольку не было лошадей, чтобы везти их, а также остатки других военных повозок, сожженных по той же причине. Такие потери уже в самом начале нашего отступления, предвещали нам очень печальное будущее. Те, кто вез с собой добычу из Москвы, дрожал за свои богатства. Главным образом мы беспокоились, видя плачевное состояние остатков нашей кавалерии, и меланхолично прислушивались к частым взрывам наших зарядных ящиков, звучавших издалека, подобно грому.

Вечером мы прибыли в Уваровское. Мы удивились, увидев, что село пылает, но потом узнали, что поступил приказ уничтожать все, что попадется нам по пути. Недалеко от этой деревни, в лесу была усадьба, своим величием и великолепием напоминавшая красивейшие дворцы Италии. Богатство его отделки и меблировка соответствовали красоте его архитектуры. Мы видели там много изысканных картин, очень дорогие канделябры, а также множество хрустальных люстр, благодаря которым дом во время полного освещения выглядел просто волшебно. Но их тоже не пощадили. На следующий день мы узнали, что наши артиллеристы, посчитав, что при простом поджоге дом горит слишком медленно, решили ускорить процесс и подложили несколько бочек пороха в подвальный этаж.

Деревни, еще несколько дней назад, обеспечивавшие нам приют и убежище, ныне сравнялись с землей. Из-под теплого пепла, гонимого на нас ветром виднелись сотни тел солдат и крестьян. Кругом валялись трупы жестоко зарезанных младенцев и множества девушек, зверски убитых на тех же местах, где их изнасиловали.

Мы обошли справа горящий Боровск и направились к Протве, чтобы найти брод для нашей артиллерии. Мы нашли такой в полулье, и была предпринята попытка переправить все наши корпуса, но многие повозки завязли в реке и заблокировали брод, так что пришлось искать другой. Сделав рекогносцировку, я обнаружил, что Боровский мост еще существует и это очень облегчит переправу всего нашего обоза. Тотчас принц приказал 3-й дивизии вернуться, а потом мы воспользовались мостом, найдя, таким образом, себе лучшую и более короткую дорогу. Единственное, чего мы опасались – провоза груженых боеприпасами фургонов через пылающий город.

Наш 4-й корпус преодолел это обширное пожарище без единой аварии. С большими трудностями вечером мы, наконец, достигли небольшой деревни Алферево (27-го октября), такой убогой, что дивизионные генералы с трудом нашли сарай, чтобы переночевать в нем. А дом, в котором разместился принц, был настолько ужасен, что мы даже пожалели тех, кто раньше в нем жил. Ко всем несчастьям, недостаток пищи только усугублял наши страдания. Провизия, взятая в Москве, подходила к концу и каждый старался уединиться, чтобы втайне от товарищей съесть кусок добытого им хлеба. У лошадей дела были еще хуже. Лишь небольшое количество сорванной с крыши соломы являлось их единственной пищей. Многие из них пали от голода и усталости, так что артиллерии пришлось отказаться от всего, что не являлось самым необходимым и с каждым днем все чаще и чаще мы слышали ужасный грохот от взрывов зарядных ящиков. (28-е октября).

На следующий день чуть ниже Вереи мы пересекли Протву. В момент нашего прихода город горел, и пожар заканчивался только в тех местах, где уже не было ничего кроме пепла. Судьба Вереи тем более трагична, что она лежит в стороне от главной дороги и ее жители надеялись, что у них все будет хорошо. И в самом деле, если не считать стычки между русскими и поляками, она до сих пор практически не испытала ужасов войны. Ее поля не были разорены, ее ухоженные сады и огороды ломились от всевозможных овощей и фруктов, которые наши изголодавшиеся солдаты поглотили моментально. Ночь мы провели в какой-то деревушке с неизвестным названием. Думаю, что это было Митяево, поскольку до Городка-Борисова был всего лишь лье пути. Эта деревня выглядела еще хуже, чем та, где мы ночевали прошлую ночь. Большая часть офицеров была вынуждена ночевать под открытым небом, что было особенно неприятно, поскольку ночи стали чрезвычайно холодными, а дров не хватало. Солдаты разбирали даже те небольшие сарайчики, которые для себя строили генералы, и разводили небольшие костры для обогрева, таким образом, многие, кто засыпал в довольно уютных домиках, проснувшись посреди ночи, обнаруживали над собой звездное небо.

Наполеон, который шел впереди и опережал нас на один день, уже прошел Можайск, сжигая и уничтожая все на своем пути. Солдаты, выполнявшие этот приказ, так увлеклись, что сжигали даже те дома, в которых мы должны были ночевать. Это принесло нам много больших и ненужных страданий, но наш корпус, в свою очередь, тоже сжег несколько домов, предназначенных для других, и лишил армию князя Экмюльского, шедшего в арьергарде, места для ночевки и убежища от непогоды. А ведь этому корпусу приходилось еще бороться с ожесточенным врагом, который, узнав о нашем отступлении, появлялся со всех сторон, желая удовлетворить свою месть. Пушечные выстрелы, которые мы слышали каждый день все ближе и ближе, ясно свидетельствовали о том, как трудно было нашему арьергарду.

Наконец, пройдя через Городок-Борисов (29-го октября), утопающий в облаках густого дыма, час спустя, мы попали в давно опустошенную местность. Кругом лежали трупы людей и лошадей. При виде многочисленных и полуразрушенных окопов и, главным образом, увидав разрушенный город, я узнал окрестности Можайска, через которые мы 51 день назад проходили победителями. Поляки расположились на руинах города, а по отъезде сожгли несколько домов, уцелевших после первого пожара. Но домов оставалось так мало, что свет пламени пожара был едва заметен. Единственное, что нас поразило – это контраст между белизной недавно построенной колокольней и черными облаками дыма, исходивших от окружающих ее руин. Она одна сохранилась полностью, и часы ее продолжали отсчитывать время, хотя города больше не существовало.

Наш корпус не пошел через Можайск, мы повернули налево и 29-го октября прибыли на место села Красное, где мы ночевали на следующий день после битвы под Москвой. Я говорю «на место», поскольку домов уже не существовало, а поместье было сохранено для Наполеона. Мы расположились вокруг него, и до самой смерти я буду помнить, как совершенно окоченевшие от холода, мы вповалку, и с наслаждением, спали на еще теплом пепле сожженных накануне домов.

30-е октября. Чем ближе мы подходили к Можайску, тем пустыннее становилась местность. Поля, истоптанные тысячами лошадей, казалось, никогда и не засевались. Вырубленные солдатами леса также пострадали от этого ужасного разрушения, но самым ужасным был вид множества мертвых тел, которые, лишенные погребения на протяжении пятидесяти двух дней, едва сохраняли человеческий облик. Около Бородина мой ужас достиг высшей точки, когда я увидел там 20 000 непогребенных мертвецов. Вся равнина была полностью покрыта ими. Ни одно из тел не было полностью засыпано землей. Повсюду можно было увидеть окровавленные клочья одежды вперемешку с обглоданными собаками и хищными птицами человеческими костями, а в иных местах валялись обломки оружия и барабанов, каски и сабли. Здесь же можно было найти остатки знамен, и по эмблемам, украшавшим их, можно было легко убедиться, какие потери понес в тот кровавый день русский орел.

Мы видели руины домика, где располагался штаб Кутузова, а слева от него – знаменитый редут. Он все еще продолжал сохранять свой мрачный и грозный вид. Он был подобен египетской пирамиде. И когда я размышлял о том, что тогда происходило, мне казалось, будто я стою рядом с отдыхающим Везувием. На вершине редута стоял солдат, и его неподвижная фигура издалека была похожа на статую.

– Ах! – воскликнул я, – если когда-нибудь появится памятник богу войны, то его следует поставить только на таком пьедестале.

Проходя по полю боя, мы услышали вдалеке, как чей-то жалобный голос зовет нас на помощь. Сжалившись, несколько солдат пошли туда и, к своему удивлению, увидели лежавшего на земле французского солдата с раздробленными ногами. «Я был ранен, – сказал он, – в день великой битвы. От боли я потерял сознание, а очнувшись, оказалось, что я очутился там, где никто не мог услышать мои крики или оказать мне помощь. В течение двух месяцев я ежедневно ползал к берегу речушки, чтобы напиться и найти съедобные травы, а в вещах мертвых я находил кусочки хлеба. Ночи я проводил под прикрытием мертвых лошадей. Сегодня, увидев вас, я собрал все свои силы, и радостно пополз к дороге, чтобы вы услышали меня». В то время как окружавшие его солдаты изумлялись его истории, один из генералов, узнав об этом, был так тронут, что приказал перенести несчастного в свою карету.

Мой рассказ был бы ужасно длинен, если бы я решил рассказать обо всех бедствиях этой ужасной войны, но я упомяну только об одном эпизоде, по которому мои читатели могут судить обо всех остальных. Из Москвы мы вели 3 000 военнопленных. Кормить их было нечем, а на ночь мы как скот загоняли их в огороженный загон. Без огня, и без пищи, они лежали на голом льду, а чтобы утолить мучительный голод, те, кто не имел мужества умереть, каждую ночь питались плотью тех своих товарищей, кого сломили голод, страдания и усталость.

Но я не буду подробно расписывать столь ужасные картины и продолжу свой рассказ о тех лишениях, которые вскоре выпали на долю моих друзей и моих товарищей по оружию.

Мы перешли Колочу так же стремительно, как и тогда, когда мы пересекали ее как победители. Ее берега настолько круты, а мерзлая земля обледенела и стала такой скользкой, что люди и лошади падали постоянно. В качестве слабого утешения можно отметить, что этот переход через реку был самым трудным и опасным из всех последующих.

Мы снова увидели Колоцкий монастырь. Разоренный, утративший былое великолепие, он больше напоминал богадельню, чем монастырь. Этот монастырь был единственной постройкой, которую мы не тронули во время нашего отступления. Теперь оно было отдано больным и раненым, желавшим провести свои последние дни в тишине и покое.

Наш 4-й корпус, всегда шедший в авангарде, остановился недалеко от маленькой деревни, расположенной справа от дороги между Колоцким и Прокофьевым, в полулье от Колоцкого. Из всех мест, где мы становились бивуаками до сих пор, это было самым кошмарным. Здесь не было никакого жилья, только несколько полуразрушенных сараев, а их соломенные крыши были отданы умиравшим от голода лошадям. Тем не менее, принцу и его штабу пришлось здесь заночевать.

На следующий день (31-го октября.), мы выступили очень рано, а близ Прокофьева, мы услышали пушечные выстрелы, и так близко, что вице-король, предположив, что атакован князь Экмюльский, занял одну из высот, а своим войскам отдал приказ быть в полной боевой готовности. В последнее время многие жаловались на медлительность 1-го корпуса. Причиной тому называлась утвержденная Верховным главнокомандующим ступенчатая система отступления, из-за которой было потеряно три дня марша, и это позволило авангарду Милорадовича легко догнать нас. Наконец, многие солдаты говорили, что нужно как можно быстрее выйти из разоренной страны. В качестве оправдания тот мог бы ответить, что слишком быстрое отступление может усилить активность противника, который, имея преимущество в легкой кавалерии, может в любой момент догнать нас и уничтожить наш арьергард, если тот попытается избежать боя. И добавил бы одну из военных максим:

– Быстрое отступление фатально, поскольку нет ничего хуже страха, который оно порождает в сердце солдата.

Вице-король продолжал находиться у Прокофьево, чтобы в любой момент поддержать князя Экмюльского, но потом, узнав, что маршала атаковали только казаки, продолжал идти к Гжатску, постоянно следя за порядком и дисциплиной, и останавливаясь при первой возможности, поскольку существовала вероятность, что князю Экмюльскому может потребоваться его помощь. В такой сложной ситуации поведение принца Евгения невозможно переоценить. Он всегда шел позади своих войск, а в данный момент поставил свои бивуаки в одном лье от Гжатска, чтобы, иметь больше возможностей для эффективного отражения атаки неприятеля.

Ночь, которую принц и его штаб провели здесь, была холоднее всех предыдущих. Они остановились на небольшом холме, недалеко от того места, где раньше стояла деревня Ивашково. Ни один дом не уцелел, деревеньки давно уже не существовало. А тут еще подул сильный и пронизывающий холодный ветер. Не было ни единого дерева, а в такой ситуации только лес может помочь выдержать суровость российского климата.

Нам было очень нелегко, но мы не были равнодушны к тем бедствиям, которые постигли наших врагов. Утром мы подошли к Гжатску и испытали искреннее чувство печали, когда обнаружили, что города попросту нет. И мы бы никогда не нашли его, если бы не мы не увидели остатков нескольких каменных домов, которые свидетельствовали о том, что здесь когда-то жили люди, и что мы находимся вовсе не месте лесного пожарища. Никогда еще жестокость не заходила так далеко. Гжатск, построенный полностью из дерева, исчез за один день, а его бывшим обитателям, и даже его врагам, оставалось только скорбеть о гибели этого богатого и процветающего города. Гжатск был крупнейшим торговым центром России. В нем было множество превосходных мануфактур работающих с текстилем и кожей. Также здесь находились производства для обеспечения российского флота, производящие огромные количества смолы и снастей для корабельного такелажа, и морские склады.

Несмотря на то, что ночи были невероятно холодными, в течение дня стояла прекрасная погода, и войска, хотя и измученные, были полны мужества и всегда были готовы к встрече с врагом. Все прекрасно понимали, что их единственным спасением является мужественное преодоление многочисленных трудностей. Уже долгое время мы питались только кониной, даже генералы не стали исключением. Массовый падеж этих животных воспринимался как благо, ведь без этого ресурса солдаты вообще не имели бы шанса выжить.

1-е ноября. Казаки, которых мы всегда сильно опасались, стали появляться все чаще. До сих пор, они встречались редко и наши солдаты шли в привычном для них темпе, обозы охранялись слабо, а фургонов было так много, что из них сформировалось большое количество отдельных колонн, шедших на значительном расстоянии друг от друга. Возле разрушенного села Царево-Займище была дамба длиной около пятисот пье. Когда-то по ней проходила главная дорога. Колеса артиллерии привели ее в полную негодность, поэтому пришлось сойти с нее и продолжать марш по болотистому лугу, через который протекала большая река. Фургоны, шедшие первыми, легко прошли по льду, но и он был так поврежден, что стала проблема выбора – либо рискнуть перейти реку вброд, либо подождать пока будут построены временные мосты. Таким образом, голова колонны стояла, а повозки все прибывали и прибывали. Артиллерия, фуры, тележки маркитантов – все вперемешку, и их водители, как и раньше, воспользовались этой задержкой, чтобы развести костры и согреться. Все, казалось, шло хорошо, как вдруг из леса, слева от нас, выскочило множество казаков и со страшными криками они накинулись на обоз. Тотчас возникла паника, и никто не мог понять, что делать. Некоторые побежали к лесу, другие бросились к своим повозкам и, пустив своих лошадей в галоп, двинулись на равнину. Этим не повезло больше всех. Многочисленные ручьи, топкий грунт, наледи и битый лед вскоре остановили их и сделали легкой добычей преследователей. Более посчастливилось тем, кто воспользовался многочисленными фургонами, укрылся за ними и ожидал подмоги, не заставившей себя долго ждать, поскольку, когда казаки заметили наступающую на них пехоту, они отступили, перед тем ранив некоторых водителей и разграбив несколько фур.

Солдаты, которым был поручен этот обоз, воспользовались вызванном казаками беспорядком и присвоили себе часть доверенного им имущества. Нечестность и воровство так быстро распространились по всей армии, что среди наших собственных солдат мы чувствовали себя так же неспокойно, как и в гуще врагов. Они забирали себе все, что им нравилось, а поскольку дисциплина была практически уничтожена, солдаты часто сами создавали себе возможности для грабежа, устраивая ложные тревоги.

Когда обоз подвергся нападению, Королевская Гвардия уже покинула Царево-Займище. Она сразу же получила приказ остановиться, и в тот момент слева, не более чем в двухстах шагах, мы заметили наблюдающих за нами казаков. Можно даже сказать, что они наслаждались разрывами в нашей колонне и частенько пересекали наш маршрут. Но эти их бравады действовали только на тех, кто был в обозе, и не оказывали никакого влияния на боеспособные части. Когда Королевская Гвардия увидела, что казаки продолжают присутствовать на наших флангах, она не стала продолжать свой марш и устроилась лагерем в лесу неподалеку от Величево. Остальные дивизии устроили свои бивуаки при вице-короле, шедшем позади колонны, поскольку русские окончательно решили постоянно беспокоить нас во время отступления.

2-е ноября. Мы снялись с этой позиции за три часа до рассвета и продолжили путь. Этот наш ночной марш был поистине ужасающим. В кромешной ночной тьме мы боялись сталкиваться друг с другом, а потому шли очень медленно, и эта медлительность предоставила прекрасную возможность провести все это время в печальных размышлениях. Несмотря на все предпринятые меры предосторожности, мы часто падали в придорожные канавы и пересекавшие дорогу глубокие овраги. Мы с нетерпением ждали рассвета. Мы надеялись, что благотворный солнечный свет облегчит наш марш и поможет нам избежать засад неприятеля, ведь он лучше знал свою страну, и это было его главным преимуществом.

Мы были твердо уверены, что в самое ближайшее время будем атакованы. Те, кто лучше знал эту страну, очень опасался Вязьмы, потому что они знали, что этот город связан дорогой с Медынью, на которой стоит та часть русской армии, что принимала участие в битве при Малоярославце, и она находится ближе, чем мы к тому месту, где эта дорога выходит на главную. Они полагали также, что казаки, которых мы видели накануне, лишь авангард многочисленной кавалерии Платова и двух дивизий генерала Милорадовича, которые внезапно атаковали нас возле Вязьмы.

Наши разведчики и свита вице-короля находились всего лишь в одном лье от этого города, и ничто не предвещало появления противника. В то же время, принц, идя в арьергарде 1-го корпуса, заметив, что слишком большое расстояние между двумя основными частями его колонны угрожает общей безопасности, приказал тем, кто шел впереди остановиться. В этот момент из Вязьмы к Его Высочеству прибыл его адъютант, полковник Лабедуайер. Услышав об опасностях, которым подвергся этот офицер, мы не сомневалась, что завтра нам штыками придется прокладывать свой путь.

Вице-король остановился в деревушке Феодоровское, хотя и рассчитывал на Вязьму. Дивизии расположились станом вокруг него. Справа, лицом к врагу, стояли поляки, немного позади – 1-й корпус, который, хотя и являлся арьергардом, был так уплотнен, что находился очень близко к нам. Принц Евгений действительно замедлил марш, чтобы соединиться с ним.

3-е ноября. Наши дивизии начали марш в шесть часов утра. В то время, когда мы были у входа в Вязьму, а наш обоз уже вошел в этот город, казаки решили доказать, что они действительно постоянно рядом с нами, и внезапно атаковали нас. Обозные фургоны выстроились вокруг небольшой церкви и держались до прихода подкрепления, которое отбило атаку и отбросило врага назад. Но когда войска попытались продолжить свой марш, 1-я бригада 13-й дивизии генерала Нэгля, шедшего в арьергарде нашей половины армии, была атакована с левого фланга в полутора лье от Вязьмы. Многочисленные эскадроны русской кавалерии появились именно с той самой дороги, которой мы опасались, и ринулись в промежуток между 4-м и 1-м корпусами. Принц Евгений, понимая всю опасность такой ситуации, внезапно остановил свои дивизии и напомнил своей артиллерии, что меткий пушечный огонь способен сокрушить противника, желающего захватить Вязьму и перекрыть нам все пути отступления.

Пока эти дивизии прилагали все усилия, чтобы сорвать планы русских, за ними следовали части 1-го корпуса. И мы с сожалением отмечали, что эти войска, без сомнения, измученные неслыханными лишениями и непрекращающимися боями, окончательно утратили тот блеск идеальной дисциплины и удивительного мужества, которые так часто восхищали нас. Эти солдаты абсолютно забыли о дисциплине, большинство из них были ранены или изнурены усталостью. Теперь они мало отличались от торговцев, маркитантов и других армейских подлипал.

Таким образом, 4-му корпусу пришлось в одиночку и в течение длительного времени сдерживать не только мощные атаки кавалерии, но и возобновившиеся атаки русской пехоты, насчитывавшей более 12 000 человек. 1-й корпус отступил назад и занял позицию за нами, по левой стороне дороги, между Вязьмой и точкой атаки. Тем самым он поддерживал те войска 4-го корпуса, которые принц отправил вперед, в самом начале боя. Теперь они заняли выгодные позиции по правой стороне дороги, и, таким образом, совместно с 1-м корпусом, были готовы отразить новые атаки русских.

Наша 14-я дивизия, стоявшая перед 13-й, пропустила ее вперед, а сама отошла в арьергард. 15-я, следовавшая за 14-й, вместе с Королевской Гвардией оставалась у Вязьмы, в резерве. Боевой порядок был установлен, пехота противника пошла вперед, и завязался весьма горячий бой, но с решительным превосходством в виде русской артиллерии, поскольку плачевное состояние наших лошадей не позволяло нам быстро перемещать пушки. Именно в этом бою полковнику Банко – адъютанту принца и командующему 2-го Итальянского полка конных егерей, пушечным ядром снесло голову.

Несмотря на неудовлетворительное состояние, наши войска сумели сохранять свои позиции ровно столько времени, чтобы обоз смог, поддерживая строгий порядок, пройти Вязьму. Большой отряд кавалерии противника попытался прорвать оба наших фланга. Атака правого была отражена пехотой, поддержанной пушками. Левый был защищен баварской конницей и несколькими батальонами стрелков, спрятавшихся в зарослях покрывавшего все поле битвы кустарника.

Этот маневр русских нагнал ужас на тех солдат, кого слабость или недостаток мужества побудили выйти из рядов и смешаться с цивильными. Таких солдат, к сожалению, было очень много, особенно кавалеристов, которые почти все остались без лошадей. Эти люди стали для нас более чем бесполезными. В той опасной ситуации, в которой мы тогда очутились, они являлись нашей самой главной опасностью. Они не только затрудняли все наши маневры, но и вносили переполох и беспорядок, поспешно и трусливо убегая при появлении врага. Казаки, же видя такую массу бегущих от них слабаков, воодушевлялись и с удвоенной силой атаковали нас, полагая, что эти беглецы и есть та армия, с которой они сражаются.

Несмотря на то, что мы отбили все атаки, наше положение ухудшилось, но к счастью, большой овраг, находившийся слева от дороги, стал прекрасной позицией, которой воспользовался герцог Эльхингенский, сумевший остановить русских. Это маршал, который под Вязьмой ожидал прохождения 1-го корпуса, а накануне занявший свое место в арьергарде, снискал высокую славу, избавив нас от величайшей опасности, которой мы когда-либо подвергались. Он сам участвовал в бою, а потом присоединился к принцу Евгению и князю Экмюльскому, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Около четырех часов вечера наша дивизия прошла через Вязьму. При выходе из города на небольшом холме слева мы видели солдат 3-го корпуса. Мы так были благодарны им за то, что они так отважно защищали эту важную позицию. Фантастическая храбрость, которую продемонстрировали эти солдаты, позволила им полностью разгромить превосходящие силы противника и сыграла решающую роль в сохранении 1-го и 4-го корпусов от полного уничтожения. Они обеспечили наш отход за реку Вязьму, где принц пытался как-то уменьшить ущерб от этой такой неудачной битвы, и продержаться в условиях, при которых даже самые искусные действия командира не всегда заканчиваются успешно.

Проходя через лес, мы повстречали колонну больных и раненых, которые покинули Москву немного раньше нас. Эти несчастные, долгое время не получавшие никакой медицинской помощи, и питавшиеся чем придется, расположились станом в этом лесу, который теперь стал их больницей и могилой одновременно. Их лошади погибли от голода и усталости, а их охранники покинули их на произвол судьбы. Мы расположились рядом с ними, а когда наступила ночь, на склоне небольшого, поросшего кустарником холма развели огромный костер. Королевская Гвардия стала вокруг палатки принца, 13-я и 14-я дивизии были размещены на наших флангах, а 15-я дивизия, хотя и сильно поредевшая, являлась нашим арьергардом.

С этого места, на горизонте, мы видели зарево огромного пожара. Это горели последние уцелевшие дома Вязьмы. Несмотря на то, что позиции русских и 3-го корпуса разделяли река и глубокие овраги, их атаковали практически непрерывно. Очень часто посреди ночи мы просыпались от грохота пушек, который здесь в лесу звучал особенно ужасно. Эхо разносило его по всей долине, мы вскакивали и бежали к оружию, полагая, что противник, который, как мы знали, находится совсем рядом, вознамерился внезапно напасть на нас.

4-е ноября. В час ночи вице-король счел весьма разумным воспользоваться мраком ночи, чтобы продолжить отступление, и выиграть у русских несколько часов, ведь вступать в открытый бой с ними мы не могли, а голод не позволял нам даже на день оставаться в опустошенной и безлюдной стране. Мы шли по главной дороге, ощупью выбирая путь. Вся дорога была покрыта обломками фургонов и артиллерийских лафетов. Люди и лошади, изнемогая от усталости, медленно брели вперед, а если какая-то из лошадей падала, ее тотчас разделывали и, поджарив на костре, съедали – уже много дней конина была нашей единственной пищей. Страдая больше от холода, чем от голода, солдаты покидали свои ряды, чтобы хоть немного погреться у наспех разведенных костров. Но когда приходило время вставать и идти, их замерзшие ноги отказывали им. Затем они впадали в дремотное, полуобморочное состояние, и им уже было безразлично, что они могут попасть в плен. Они уже не пытались продолжать свое путешествие.

Уже было светло, когда мы пришли в село Поляново, расположенное у небольшой речки Осьма. Мост, перекинутый через нее, был шатким и очень узким, а пройти по нему следовало множеству людей. Каждый хотел быть первым, и принц Евгений был вынужден командировать нескольких авторитетных офицеров на поддержание порядка. Сам он тоже принял в этом участие и предпринял все необходимые меры, чтобы обеспечить благополучную переправу артиллерии и других повозок.

Перед Семлево мы преодолели еще один, приток реки Осьма, он был намного больше первого. Тем не менее, войска шли без задержек. Они использовали и большие, прочные мосты, чтобы покинуть места, которые противник использовал бы с большой пользой для себя, если бы завладел ими. Семлево расположено на высоком и крутом холме. Внизу течет Осьма, которая, обтекая его почти полностью, делала это село совершенно неприступным.

К концу дня мы нашли убежище для принца в маленькой часовне, расположенной недалеко от этой реки, которая справа от Семлево делает крутой поворот, потом возвращается назад и выходит к дороге в том месте, где мы сейчас находились. Едва мы устроились, как вдруг внезапно появились наши маркитанты, которые, отправившись на поиски фураж, подверглись нападению казаков и были вынуждены бежать. Некоторые из них потеряли своих лошадей, другие – одежду. Многие получили многочисленные ранения от казачьих сабель и пик. Пришло время подумать об отступлении, и в то время когда обоз вице-короля понемногу двигался вперед, мы заметили неприятельские войска как раз в том месте, где мы собирались перейти приток Осьмы. Тут мы убедились, насколько важно в процессе отступления безопасно переходить каждую реку. Этот приток, хотя и не очень широкий, но глубокий, а моста не было. Люди и повозки вошли в воду. Наше положение ухудшилось, поскольку русские, наслаждаясь нашим бедственным положением, атаковали заднюю часть колонны, посеяв страх и панику среди огромной толпы, которая, оставаясь на другой стороне, оказалась перед необходимостью перейти глубокую, полузамерзшую реку с топкими берегами. Неприятельские пули свистели над нашими головами. За исключением этого, других сложностей при переходе через эту реку не существовало. Наступил вечер, и казаки ушли. Мы потеряли несколько фургонов – они застряли посреди реки, и нам пришлось их бросить.

Далее мы вошли в лес, прошли через него и по левую сторону заметили давно разоренную усадьбу. Ночевали мы возле небольшой деревни Рыбки. У нас была конина и еще немного муки, обнаруженной в одном из фургонов. Каждому офицеру было выдано очень небольшое количество этой муки – отмеряли ее с помощью ложки, и этого количества хватало, чтобы он смог сделать себе немного «bouillie». Что же касается наших лошадей, мы удовольствовались тем, что отдали им ту солому, которая во время предыдущего марша служила нам подстилкой.

5-е ноября. Рано утром мы продолжили наше отступление, и без каких-либо неприятных приключений пришли в большую деревню, от которой осталось лишь несколько домов. Особенно нам понравился большой дом, построенный из камня, и мы назвали эту деревню «Каменный Дом». Если нам не удавалось узнать название города или села, через которое мы проходили, мы давали ему особое, свое название, с которым ассоциировался вид этого места, или какие-либо события, которые мы там переживали. Одну такую деревню мы назвали «Ура!», в честь ужасного казачьего крика, а другую – «Здесь нас разгромили». Мы не давали деревням названия, связанные с нехваткой еды, поскольку так было в каждой пройденной нами деревне.

До сих пор мы спокойно и смиренно терпели все наши несчастья, потому что верили, что они скоро закончатся. Перед уходом из Москвы мы думали, что в Смоленске наше отступление закончится. Мы верили, что потом мы воссоединимся с войсками, оставленными за Днепром и Двиной и, утвердив эти две реки в качестве границы нашей новой территории, уйдем в прекрасную Литву на зимние квартиры. Нас тешила мысль, что смоленские склады ломятся от всевозможного провианта, а наши потери будут компенсированы за счет 9-го корпуса, насчитывающего 25 000 свежих войск. Именно поэтому этот город был вершиной всех наших самых сладких надежд и заветных желаний. Каждый, кто изо всех сил старался дойти до него, был твердо убежден, что в его стенах навсегда закончатся все его страдания. Слово «Смоленск» звучало повсеместно, она стало лучшим утешением. В нем была магия. Оно символизировало счастливое избавление от всех наших бед и вселяло в нас мужество, крайне необходимое нам для борьбы с грядущими трудностями.

6-е ноября. Мы шли к Смоленску с удвоенной энергией. Мы приближались к Дорогобужу – а от него до Смоленска лишь 20 лье – и мысль, что через три дня несчастья наши закончатся, наполняла нас опьяняющей радостью; как вдруг воздух, до сих пор такой чистый и прозрачный, моментально стал сырым и холодным. Солнце скрылось в густом тумане, и повалил такой густой снег, что день стал похож на ночь, а земля и небо стали одним целым. Яростный, дико завывающий ветер, гнул ели до самой земли – все вокруг превратилось в ужасную белую массу.

Солдаты, тщетно пытавшиеся бороться с неистовым снежным вихрем, сходили с дороги и падали придорожные канавы – там их настигала смерть. Другие, изо всех сил пытавшиеся достичь цели, еле-еле тащились вперед. Жалкие, голодные, изорванные, дрожащие от холода и испускающие громкие стоны от боли и слабости. Они стали безразличны ко всему и не обращали никакого внимания даже на своих падающих и умирающих рядом с ними товарищей. Сколько несчастных в тот ужасный день, умирая от холода и голода, все-же пытались преодолеть смерть! Одни едва слышно шептали последнее прости своим друзьям и братьям по оружию. Другие же, перед тем, как испустить дух, вспоминали своих матерей, жен и родину, которую им уже не суждено было увидеть. Сначала холод сковывал их руки и ноги, а потом тело полностью окаменевало. По всей дороге тела умерших отмечались кучками наметенного на них снега, а несколько таких кучек в одном месте, образовывали волнистую поверхность, похожую на кладбище. Огромные стаи ворон с хриплым карканьем летали над идущими, а сопровождающие нас от самой Москвы стаи собак, которые все это время питались исключительно человеческими останками, выли так громко, словно они пытались этим приблизить этим тот момент, когда мы должны были стать их добычей.

С этого дня армия перестала быть армией. Солдаты более не слушались своих офицеров. Офицеры покинули своих генералов. Полки распались, каждый шел сам по себе. Чтобы добыть хоть какой-нибудь еды, солдаты рыскали по окрестностям, грабили и сжигали все, что попадалось на их пути. Лошади погибали тысячами. Брошенные пушки и повозки заблокировали дороги и мешали даже идущим. Покинувшие строй солдаты тотчас становились жертвами обозленных жителей, жаждущих отомстить французам за все. Казаки, поддерживающие крестьян, снова вернулись на главную дорогу, покрытую мертвыми телами тех, кто сумел избежать встречи с ними.

Такова была ситуация в армии, когда мы прибыли в Дорогобуж. Этот небольшой городок дал бы новую жизнь нашим несчастным солдатам, если бы ослепленный гневом Наполеон помнил, что в первую очередь его солдаты пострадали от разрушений, инициатором которых был он сам. Дорогобуж были сожжен, его склады разграблены, повсюду валялись пустые водочные бутылки – а ведь армия так нуждалась во всем этом. Немногие уцелевшие дома были заняты исключительно генералами и штабными офицерами. Те солдаты, которые еще держали свой боевой дух и не избегали врага, подвергались всем суровостям сезона, тогда как те, кто бросил свои корпуса, нигде не могли найти себе убежища – их гнали отовсюду. Как ужасно было положение этих несчастных! Терзаемые голодом, мы видели, как они бегут к только что упавшей лошади. Они накидывались на нее как собаки, грызли ее и дрались друг с другом за каждый кусок мяса. Измученные бессонными ночами и длительными маршами, они не видели вокруг себя ничего кроме снега, не было такого места, где они могли бы укрыться. Окоченевшие от холода, они искали какое-нибудь топливо для костра, но снег покрывал все вокруг. Если же им везло, и они находили дрова, они не могли найти место для костра. Иногда им удавалось найти подходящее место, но это не продолжалось долго – только пламя начинало разгораться, как сырой ветер гасил его, и бедняги оставались ни с чем. В одном месте мы увидели множество их, прижавшихся друг к другу, подобно животным валявшихся под березами, елями, или фургонами. Кое-кто из них пытался ломать самые толстые ветки деревьев – они хватались за них и изо всех сил тянули их вниз, а кроме того, пытались поджечь дома, в которых были расквартированы офицеры. Несмотря на крайнюю свою истощенность, они были в состоянии ходить. Как призраки они бродили по ночам тут и там, их можно было увидеть стоящими неподвижно возле какого-нибудь большого пожара.

Несчастная Павловна, с которой читатель познакомился в Москве, все еще была с нами, и вместе со всеми терпела все тягости и лишения. Ее добродетельность придала ей мужества. Полагая, что она несла в себе свидетельство любви, которую она считала законной, она страстно мечтала стать матерью и с гордостью следовала за своим мужем. Но он, давший ей самые торжественные обещания, узнав утром, что мы не будем зимовать в Смоленске, твердо решив разорвать их связь, которую он считал временной. Коварный и безжалостный, он подошел к этому невинному существу и, прикрывшись неким благовидным предлогом, объявил ей, что они должны расстаться. Услышав это, она вскрикнула от удивления и ужаса и в отчаянии заявила, что пожертвовав своей семьей и репутацией ради него, того, кого она считала своим мужем, она посчитала себя обязанной следовать за ним. И что ни усталость, ни опасности не могли повлиять на это ее решение – ей руководили ее любовь и честь. Но этот генерал, не способный к пониманию и восприятию столь высоких чувств, холодно повторил, что они должны расстаться, ибо обстоятельства более не позволяют женщинам оставаться с армией, что у него уже есть жена, и, что чем быстрее она вернется в Москву, тем раньше она сможет найти своего мужа. Эти жестокие слова окончательно сломили несчастную, она сидела бледная, бледнее даже, чем тогда в Москве, и не могла произнести ни единого слова. Она стонала, она плакала, горе ее было так велико, что в результате она потеряла сознание. Ее вероломный искуситель воспользовался этим и ушел, но не потому, что это зрелище разрывало его сердце, увы! Нежность и искренность были чужды ему – в ее криках ему послышались крики жаждущих мести русских.

 

КНИГА VIII. КРАСНОЕ

После ухода из Москвы Наполеон намеревался воссоединить свои войска между Витебском и Смоленском и все свои действия сосредоточить на Днепре и Двине. Но к 7-му ноября трети армии уже не существовало, и он, по прибытии в Смоленск отменил этот план, ссылаясь на недостаток войск и суровость зимы. Однако истинными и единственными причинами, побудившими его изменить свой план, стали известия (в Смоленске, 10-го ноября), что Витгенштейн переправился через Двину, Витебск захвачен, а молдавская и волынская армии совместно с корпусом князя Шварценберга, заняли позиции у Березины, чтобы впоследствии соединиться с Витгенштейном и полностью перекрыть путь отступления французской армии. Об этом маневре противника знали все, и он казался настолько естественным, что вскоре поползли слухи, что русские намеревались взять Наполеона живым, а его армию уничтожить, чтобы вся Европа увидела, какая судьба ждет того, кто нарушает мир и развязывает несправедливую войну.

На самом деле, планы Наполеона сорвала не суровая и ранняя зима, а невозможность удержать Смоленск и Витебск, ведь тогда он смог бы с легкостью восстановить все потери. Главной и единственной причиной его гибели, было его решение идти на Москву, не обеспечив безопасность своих тылов, а также, ценой нашей крови, попытаться осуществить то, на что не отваживался даже самый упрямый и неразумный монарх.

Желание разграбить эту столицу и установить свои законы обошлось ему очень дорого. Стремясь уничтожить древние дворцы русских царей, он бросился вперед, забыв об ужасной русской зиме, забыв, что Витгенштейн все это время стоял у берегов Двины, и что вернувшийся из Молдовы Чичагов атакует его при отступлении в этой его глупейшей кампании.

Еще не зная о положении противника на Двине, Наполеон решил, что 4-й корпус перейдет Днепр, а далее проследует в Витебск для соединения с его гарнизоном, которым командовал генерал Пуже. Сперва была проведена рекогносцировка с целью узнать, осуществим ли сейчас такой маршрут, а потом генералу Самсону и группе инженеров было приказано пройти дальше и изучить особенности берегов реки Вопь. Но едва они вышли на тот берег Днепра, как сразу же попали в плен к одному из многочисленных в тех местах казачьих отрядов.

7-е ноября. Поскольку 4-й корпус получил приказ двигаться по направлению к Витебску, мы вышли из Дорогобужа и по понтонному мосту перешли Днепр. Лошадям было невероятно трудно подняться на противоположный берег. Дорога обледенела, измученные животные не могли больше везти повозок. Чтобы поднять пушку на самый незначительный холм, требовалось не меньше двенадцати – шестнадцати лошадей. В этот день мы хотели дойти до Заселья, но дорога была так плоха, что даже к утру следующего дня, обоз еле преодолел шесть лье. Масса лошадей и пушек были брошены. В ту ночь никем не управляемые солдаты без зазрения совести грабили фургоны и другие повозки. Повсюду на земле валялись portmanteau, ящики и бумаги. Масса вещей, вывезенных из Москвы и до сих пор припрятанных, снова увидели свет.

Ночью около прекрасного поместья Заселье повторились сцены, виденные нами накануне. Кроме солдат, увлеченных грабежом карет и повозок, кругом мы видели людей, умиравших от голода и холода и несчастных лошадей, которые, мучимые жаждой, пытались своими копытами проломить лед, чтобы найти под ним хоть немного воды.

8-е ноября. Наш багаж был настолько велик, что грабеж практически не оказал влияния на его количество. Мы весьма энергично шли весь день, поскольку думали, что сошли со Смоленской дороги и рассчитывали на то, что идя по пути менее пострадавшему от войны, мы найдем нетронутые деревни, где можно будет укрыться от непогоды, что мы подкрепим там свои силы, а главное – найдем корм для наших оголодавших лошадей. Но эти надежды не оправдалась. В селе Слобода, где мы собирались переночевать, мы столкнулись с новыми ужасами. Все здесь было уничтожено, а вокруг бродили казаки, грабили и убивали каждого, кто, побуждаемый необходимостью, выходил на поиски пищи. При таких тяжелых обстоятельствах генерал д'Антуар, военный талант которого уже не раз приносил нам много пользы, казалось, раздвоился – он присутствовал везде, где была опасность. Он заставил нашу артиллерию вести эффективный огонь везде, где она была расположена, но во время осмотра позиций пушечное ядро перебило его правое бедро, убив перед тем его вестового, стоявшего рядом с ним.

Вице-король, зная, что на следующий день мы должны перейти реку Вопь, вечером послал туда генерала Пуатвена и группу инженеров, чтобы они до нашего прихода построили мост. Рано утром 9-го ноября мы прибыли к этой реке, но каково же было наше отчаяние, когда мы увидели всю армию и багаж, расположившихся вдоль берега реки и не имевших никакой возможности перейти ее. Началось возведение моста, и он был уже почти готов, но ночью внезапно поднялась вода и смыла его.

Казаки, которых мы видели накануне, узнали о нашем критическом положении и тотчас подошли к нам. Мы уже слышали выстрелы наших острых стрелков, старавшихся удержать их, но быстро приближавшийся к нам шум оружия, ясно доказывал, что при виде наших неприятностей противник стал действовать еще смелее. И в то же время вице-король, благородство души которого всегда придавало ему сил в моменты самых больших опасностей, сохранил хладнокровие, необходимое в столь отчаянных условиях. Чтобы поднять дух солдат, которые были напуганы появлением казаков больше, чем трудностями перехода Вопи, он отправил несколько отборных отрядов, которые отбили русских на наших флангах, и в тылу, тем самым дав нам возможность заняться переправой через реку.

Принц, видя необходимость того, чтобы кто-нибудь из старших офицеров подал пример мужества и первым перешел через реку, приказал полковнику Дельфанти возглавить Королевскую Гвардию и вброд перейти Вопь. Этот храбрый офицер, храбрость которого невозможно переоценить, с радостью взялся за выполнение этого задания. И на наших глазах, по пояс в воде, среди плавающих льдин, со своими гренадерами, он благополучно вышел на противоположный берег.

За ним немедленно двинулся вице-король со своим штабом и, уже на том берегу отдавал необходимые распоряжения, чтобы максимально облегчить процесс перехода. Затем пошел обоз. Первые повозки и несколько пушек благополучно переправились на тот берег. Но, поскольку река эта очень глубока, а берега крутые и обледеневшие, было лишь одно место, где можно было выйти на берег – там специально для этого прокопали всход. Но пушки своими колесами сделали на дне такие глубокие рытвины, что их невозможно было вытащить. Таким образом, единственный имеющийся брод вскоре так загромоздился, что оставшаяся часть артиллерии и обоза уже не могла им воспользоваться.

Всех охватило отчаяние, ведь, несмотря на все усилия, предпринятые нашим арьергардом, чтобы удержать русских, они все-таки приблизились. Всеобщая паника только усилила опасность. Река замерзла только наполовину и повозки не могли проехать, а тем, у кого не было лошадей, пришлось идти вброд. Плачевность ситуации усугубляло то, что нам пришлось бросить около сотни пушек, большое количество фургонов с боеприпасами и провизией, а также множество разных повозок и экипажей, которые везли остатки провизии, взятой нами из Москвы. Когда стало ясно, что выбора нет, все поспешно начали нагружать своих лошадей самым ценным имуществом. Но если кто-то ненадолго отходил от своего экипажа, огромные толпы солдат, не давая владельцу возможности взять то, что он хотел, налетали на этот экипаж и моментально разграбляли его, особое внимание уделяя муке и водке. Артиллеристы, бросившие свои пушки, узнав, что противник уже близко, быстро заклепывали их, в отчаянии, что не могут переправить их через реку, загроможденную завязшими фургонами и бесчисленным множеством утонувших солдат и лошадей. Крики людей, переплывающих реку, ужас спускавшихся к переправе, которые ежеминутно скатывались вместе со своими лошадьми в реку, отчаяние женщин, плач детей, и даже испуганные солдаты – все это представляло такое раздирающее душу зрелище, что одно только воспоминание о нем до сих пор заставляет содрогаться всех очевидцев этой переправы.

Несмотря на то, что мне очень больно вспоминать о том страшном дне, я не могу не рассказать об одном случае проявления материнской любви, столь трогательной и столь возвышающей человеческую природу. Память о нем согревает мою душу и рассеивает то чувство печали, которое я испытывал, глядя на этих несчастных.

Маркитантка нашего корпуса, прошедшая с нами всю кампанию, возвращалась из Москвы, везя в своем фургоне пятерых маленьких детей и все то, что ей удалось добыть в соответствии с родом ее деятельности. Стоя на берегу Вопи, она с ужасом смотрела на бурный поток, который вынуждал оставить на его берегах все ее небольшое состояние, которое она хотела вложить в будущее своих детей. Она очень долго искала другое место для перехода, но безуспешно. Вернувшись в полном отчаянии, она сказала мужу: «Нам действительно придется все бросить, давайте же попытаемся спасти наших детей». Сказав это, она взяла из повозки двоих самых маленьких и вложила их в руки своего мужа. Я видел, как бедный отец крепко прижав к себе малышей, вошел в воду – ноги его дрожали. Она стояла на коленях у самой кромки и не сводила с него глаз, а затем устремила свой взгляд в небо, но увидев, что он благополучно добрался до противоположного времени, она вскинула руки вверх, благодаря Всевышнего, вскочила и громко воскликнула: «Они спасены! Они спасены!» Взволнованный отец осторожно уложил свой драгоценный груз на берегу, потом вернулся назад, взял еще двоих и снова погрузился в воду. Теперь с ним была и его жена – она несла пятого малыша на одной руке, а другой крепко ухватилась за своего мужа. Все благополучно достигли берега. Те же дети, которых перенесли первыми, подумав, наверное, что их бросили, громко заплакали, но их слезы моментально высохли, когда счастливая семья вновь воссоединилась.

К вечеру мы покинули это несчастное место и расположились лагерем в маленькой деревушке, лежащей в полулье от Вопи, но даже оттуда мы часто слышали в течение всей ночи жалобные крики тех, кто все еще пытался переправиться через реку. Мы оставили 14-ю дивизию на той стороне, чтобы сдерживать атаки противника, и попытаться спасти хоть часть покинутого нами огромного багажа. На следующий день меня послали туда передать приказ дивизии возвращаться и, таким образом, я получил уникальную возможность оценить весь масштаб понесенных нами потерь. На протяжении более лье вся дорога и берега реки были усеяны зарядными ящиками, пушками, а также изящными каретами и экипажами, привезенными из Москвы. Также повсюду валялись вещи, которые везли в этих повозках – они были слишком тяжелы для переноски в руках. Я видел множество бронзовых античных статуй, драгоценные канделябры, оригинальные и изысканные картины, великолепный и очень дорогой фарфор. Среди всех этих сокровищ я нашел великолепную чашу ручной работы, с потрясающей росписью, изображавшей Марка Секста. Я взял ее, наполнил мутной и грязной водой Вопи и сделал пару глотков. А потом просто бросил ее недалеко от того места, где я ее нашел.

Едва наши войска вышли на другой берег, как тучи казаков, уже ничем не сдерживаемые, приблизились к реке, где все еще находилось много несчастных, которым слабость и болезни не позволяли переправиться. Хотя наши враги теперь стали обладателями огромных ценностей, они все-таки раздели своих жалких пленных и оставили их голыми на снегу. С противоположного берега мы видели, как казаки делят между собой окровавленную добычу. Если бы их храбрость превосходила их жадность и тягу к грабежу, Вопь не смогла бы защитить нас. Но эти трусы, которых всегда могли остановить лишь несколько штыков, ограничились несколькими пушечными выстрелами.

Прошлая ночь была поистине ужасна. Пусть читатель представит себе армию, расположившуюся лагерем просто на снегу, в самый разгар жесточайшей зимы, преследуемую противником, утратившую пушки и кавалерию, а значит, не имеющую возможности защищаться. Солдаты без обуви, без верхней одежды, полумертвые от усталости и холода. Спать приходилось скрючившись, сидя на своих ранцах. Находясь в такой позе можно было только поджарить кусочек конины, или растопить пригоршню снега. Дров практически не было, поэтому, чтобы развести костер, дома и другие строения разбирались на части. В них, как правило, ночевали генералы. Иногда, проснувшись утром, мы обнаруживали, что село, существовавшее накануне, исчезло, а от уцелевших городков, в которые мы входили сегодня, спустя несколько часов оставались только пепелища. Но и при таких обстоятельствах принц Евгений всегда сохранял хладнокровие и присутствие духа. Стойко перенося все лишения, даже большие, чем наши, он всегда был в прекрасном настроении и являлся живым воплощением идеальной воинской дисциплины.

Казаки, видя, что мы уходим, переправились через реку и атаковали нас сзади. 14-я дивизия, сумевшая сохранить двенадцать пушек, сформировала арьергард и отбила атаку противника. В то же время, принц и другие офицеры старались навести хоть какой-то порядок и снова вернуть в строй тех солдат, которых лишения вынудили покинуть свои знамена ради поиска пищи. Эта попытка, однако, успехом не увенчалась. Отставших было так много, что их невозможно было ни арестовать, ни сосчитать. Некоторые вернулись в свои роты, но ненадолго. Голод, всемогущий голод, одолевал их, а их дезертирство еще больше усугубляло наше и без того тяжелое положение. Чем слабее мы становились, тем больше предприимчивости демонстрировал наш противник. Казаки атаковали наш арьергард практически непрерывно, нам приходилось часто останавливаться, и отбиваться от многочисленных сил врага, стремившегося окружить и уничтожить нас.

Таким образом, наш арьергард отбивал очередную атаку, когда Королевская Гвардия, шедшая в голове колонны, вышла на равнину перед Духовщиной, и там была остановлена несколькими казачьими эскадронами, которые выйдя из города, развернули свои ряды и, казалось, пытались окружить нас. Видя себя атакованными со всех сторон, наших солдат охватило такое замешательство, что они стали подобны огромной толпе, состоящей из больных и безоружных бродяг. В то же время противник с одной стороны преграждал нам путь, а с другой весьма энергично атаковал. Но наш бесстрашный принц, собрал Итальянскую Гвардию, баварских драгун и легкую кавалерию, построил в каре и пошел навстречу казакам. Благодаря этому маневру мы получили возможность войти в Духовщину. 13-я дивизия шла чуть позади них, несмотря на то, что множество нестроевых солдат затрудняли каждое наше движение. Чтобы ускорить марш, принц всю ночь лично наблюдал за ремонтом старого моста, ведь он нам был крайне необходим. В качестве поощрения саперов он даже лично принял участие в работе. И каждый солдат, видя, что принц так же мужественно, как и они, терпит и преодолевает все свалившиеся на них лишения, уважал его еще больше.

Маленький городок Духовщина, через который наша армия ранее не проходила, избежал всеобщего разрушения. Сбежавшие жители, оставили нам некоторые запасы продуктов, и мы охотно забрали все, даже самое грубое зерно. Но особенно приятно было готовить пищу в нормальном человеческом жилище и наслаждаться теплом и уютом, улегшись возле печи.

Вице-король отправил в Смоленск доверенного офицера, чтобы сообщить Наполеону о бедствиях, постигших нас у Вопи. Он был намерен дождаться ответа Императора, чтобы убедиться, в том, что мы будем продолжать наш марш на Витебск. Поэтому мы получили возможность насладиться еще одним полным днем отдыха в Духовщине. Но офицер не вернулся, и принц принял решение возобновить наш марш в два часа ночи. День прошел спокойно, но в десять часов вечера, в самый разгар нашего блаженного отдыха, внезапно появились казаки и открыли по нам артиллерийский огонь. Многие аванпосты были уничтожены. 106-й полк, расположившийся недалеко от церкви, понес значительные потери, но хладнокровие принца вскоре преодолело замешательство, вызванное столь неожиданным нападением. Войска были немедленно собраны и расположены на тех позициях, которые были для нас наиболее благоприятны в условиях ночного боя. Однако повторной атаки не состоялось, казаки отошли, когда убедились, что мы готовы к встрече с ними.

12-е ноября. Пришел час, когда мы должны были уйти из Духовщины и сжечь ее уютные дома. Мы видели много горящих городов, но этот произвел особое впечатление по причине ужасного и прекрасного контраста между яркими языками пламени и заснеженным лесом, окружавшим этот город. Деревья, покрытые льдом, были похожи на переливающиеся всеми цветами радуги пирамиды. Ветви берез, склонившиеся к земле, были похожи на великолепные люстры, а лопающиеся от жара сосульки, казалось, разбрызгивают вокруг нас дождь блестящих и сверкающих бриллиантов.

И в самом разгаре этой великолепной и ужасной сцены наши объединенные войска выходили на дорогу в Смоленск. Несмотря на то, что та ночь была необычайно темна, отблески пожаров многочисленных окрестных деревень слились в нечто похожее на aurorae-boreales, и в его ужасном сиянии мы шли до самого рассвета. За Топорово влево уходила дорога на Пологи, через которые мы проходили ранее. Снег, покрывавший все вокруг, почти до самых крыш засыпал деревни, издалека они выглядели как черные пятна на бесконечном белом фоне. К ним было очень трудно подойти. И это обстоятельство спасло многие из них. Контраст между этими островками мира и нашими мучениями был настолько сильным, что я не смог удержаться от восклицания: «Счастливые люди! Свободные от амбиций, вы живете мирно и спокойно, а мы тонем в океане ужасных бедствий. Зима бережет вас, и в тоже время убивает нас. А когда после вашего освобождения к вам придет ласковая весна, и вы повсюду увидите наши побелевшие кости, вы будете вдвойне счастливы – и от того, что почти не пострадали от нашей тирании, и от того, что не причинили нам еще больше вреда».

Потом по мосту мы перешли через маленькую, скованную льдом реку Хмость. Мост бы в полном порядке, так что переход оказался быстрым и благополучным. Во Владимирово, вице-король поселился в поместье, там же, где он ночевал и раньше. Мы, расположившиеся лагерем неподалеку, были уверены, что казаки, весь день висевшие на наших флангах, займут ближайшую к нам высоту, а значит, сильно затруднят действия наших фуражиров, которым было крайне необходимо просматривать каждую деревню, чтобы найти какую-нибудь провизию.

13-е ноября. Теперь мы были на расстоянии лишь одного дня марша от Смоленска, изобилие складов которого, могло дать нам возможность отдохнуть и окрепнуть. Нам так нетерпелось поскорей дойти туда, что мы стали долго задерживаться во Владимирово и, как обычно, перед уходом сожгли оставшиеся уцелевшие постройки. Возле Стабны, откуда одна дорога ведет на Витебск, а другая – на Духовщину, мы испытали невероятные трудности во время подъема дороги в гору. Повсюду был лед – яркий и скользкий, как стекло. Люди и лошади валились друг на друга, и счастлив был тот, кто сумел пройти это ужасное место.

В течение всего нашего отступления в Смоленск, где должны были закончиться все наши несчастья, мы видели только разруху и разорение, эти печальные сцены и горячие молитвы подкрепляли наше страстное желание добраться, наконец, до этого города. И более всех страдали французские женщины, которые, страшась мести русских, присоединились к нам, надеясь на нашу поддержку и защиту. Большинство из них шли пешком, их обувь, сделанная из неподходящего для таких прогулок материала, не могла защитить их ото льда и снега. А те из них, кто был одет в изветшавшие шелковые или муслиновые платья, с радостью были готовы закутаться в рваный военный плащ, снятый с мертвого солдата. Их вид мог бы заставить заплакать самого черствого человека, но крайняя нужда и желание выжить, подавили в наших людях все лучшее, что свойственно человеческой натуре.

Из всех жертв ужасов войны никто не вызвал у меня сочувствия больше, чем молодая и симпатичная девушка по имени Фанни. Красивая, ласковая, любезная, и энергичная, знавшая несколько языков, и обладавшая всеми качествами, необходимыми для обольщения самого бесчувственного сердца, теперь она была готова с радостью выполнять самую отвратительную работу. И кусок хлеба, который она получала за это, вызывал у нее бурю самых изысканных и восторженных выражений благодарности. Она умоляла о помощи каждого из нас, и была вынуждена удовлетворять самые омерзительные желания и, хотя проституция была ей отвратительна, она каждую ночь проводила с тем, кто мог ее прокормить. Я видел ее перед уходом из Смоленска. Она была уже не в состоянии идти сама, и только держась за лошадиный хвост, могла понемногу двигаться вперед. Вскоре наступил конец. Она упала на снег, и так и осталась непогребенной. Никто не выразил ни сочувствия, ни жалости – так очерствели наши души и окаменели сердца. Но если нужно больше свидетельств поразивших нас несчастий – мы все жертвы этих несчастий.

Одним их самых страшных ужасов были стаи огромных лохматых собак, покинувших сожженные нами деревни и постоянно следовавших за нами. Голодные, они издавали тоскливый и ужасающий вой, и очень часто пытались отнять у наших солдат найденную ими тушу какой-нибудь павшей лошади. Вдобавок к этому, вороны, которых очень много в России, привлеченные запахом мертвечины, собравшись в огромные стаи, постоянно парили над нами, и их хриплое карканье, подобно зловещему предзнаменованию, вселяло ужас в самые мужественные сердца.

К счастью, до Смоленска оставалось только два лье, мы уже видели колокольню его знаменитого храма, и нам казалось, что красивее пейзажа мы никогда не видели. За час до входа в город мы оставили 14-ю дивизию и часть Баварской кавалерии, чтобы наблюдать и держать под контролем казаков, которых становилось все больше и больше. Они, похоже, решили сопровождать нас до самых стен Смоленска. И уже войдя в пригороды, мы узнали, что 9-й корпус не стал тут останавливаться, а провиантские склады опустошены. На мгновение мы застыли, словно пораженные молнией! Нам не хотелось в это верить, но вскоре мы поняли, это – печальная истина. Своими глазами мы видели как солдаты смоленского гарнизона, покинув свою службу, бегали по городу и жадно пожирали только что павших от голода и усталости лошадей. Вот тогда мы окончательно убедились, что в городе, который мы считали обителью изобилия, воцарился голод.

Тем не менее, немного риса, муки и сухарей на складах еще осталось. Мы немного приободрились, но тут на нас свалилась новая беда. У самых ворот Смоленска к нам кинулась толпа окровавленных солдат, они сообщили нам, что буквально в двухстах шагах они столкнулись с казаками. Через пару минут прибыл адъютант генерала Гильемино капитан Трезель, он оставался вместе с 14-й дивизией. Он доложил, что эта дивизия расположилась недалеко от помещичьей усадьбы в лесу у дороги. Противник окружил ее, однако усадьба, окруженная высокой оградой, была неприступна. Все подходы к ней были тоже перекрыты, так что казаки оставили попытки захватить ее и все свое внимание переключили на отставших солдат, многих убили, а иных ранили.

Сплошным потоком по дороге шли больные, раненые, отставшие от своих частей солдаты. Это было жалкое зрелище. Со своего места мы видели, как они пытаются спуститься с холмов Смоленска. Но крутые склоны так обледенели, что самые слабые из этих несчастных просто скатывались вниз и погибали.

Здесь осталась Королевская Гвардия, она должна была поддержать дивизию Бруссье, шедшую в арьергарде, а мы спустились к Днепру и попытались войти в город. За мостом находился перекресток дорогобужской и валутинской дорог, и там собрались все наши подразделения. А поскольку им не довелось переходить Вопь, они сохранили большую часть своей артиллерии и багажа. Множество фургонов, съезжавшихся со всех сторон, смешались с пехотой и кавалерией – все они страстно желали войти в Смоленск, где им обещали раздачу хлебных пайков – воцарился страшный беспорядок. Въезд был заблокирован, и только спустя три часа мы смогли войти в город.

13-е ноября. Дул сильный и ледяной ветер. Нам казалось, что в тот момент было не менее 22-х градусов мороза. Не в силах стоять на одном месте, мы рассыпались по улицам, каждый надеялся найти хоть что-нибудь съестное. Смоленск построен на склоне горы, и подъем был таким крутым и скользким, что нам пришлось ползти на четвереньках, хватаясь за все, что торчало из-под снега. Мы достигли, наконец, вершины, где находилась большая площадь и несколько домов, менее всех пострадавших от пожара. Несмотря на сильный холод, мы больше интересовались едой, чем жильем. Нескольких гарнизонных солдат, которым раздали небольшое количество хлеба, мы силой заставили продать его нам. Тех же, кто купил его, их товарищи умоляли поделиться с ними. Солдаты и офицеры смешались в толпу и жадно ели прямо на улице все, что им удалось купить, любую пищу, даже самую грубую и отвратительную. В это время появились казаки. Мы ясно видели, как они бродили по окрестным холмам и стреляли в наши войска, находившиеся под городом. Наш 4-й корпус получил приказ уничтожить их, и вице-король лично решил принять в этом участие. Его сопровождал генерал Джиффленга со своими помощниками – адъютантами Таше, Лабедойером и Межаном, а также офицером артиллерии Корнером – людьми мужественными, незаменимыми в несчастье, и всегда готовыми к любым опасностям.

Очень трудно было найти помещение. Домов было мало, а людей очень много. Теснясь в самых больших сохранившихся домах, мы с нетерпением ждали раздачи пайков. Но для соблюдения всех формальностей потребовалось много времени, наступила ночь, а мы еще ничего не получили. Снова пришлось рыскать по улицам с золотом в руках, умоляя солдат Императорской Гвардии продать нам что-нибудь съестное, чтобы выжить. Они, элита армии, всегда имели достаточное количество провианта, в то время как мы нуждались во всем.

Таким образом, Смоленск, в котором, как мы считали, закончатся наши несчастья, жестоко разрушил наши надежды и стал свидетелем нашего величайшего позора и нашего самого глубокого отчаяния. Солдаты, которые не могли найти приют, расположились на улицах, а несколько часов спустя их находили мертвыми возле их костров. Больницы, церкви и другие общественные здания не могли вместить всех больных и раненых – их были тысячи. Эти несчастные, подвергавшиеся всем суровостям морозной ночи, либо лежали на телегах, в фургонах, или зарядных ящиках, либо погибали, так и не найдя убежища. Нам обещали, что мы получим в Смоленске все необходимое, но ничего не было предпринято, чтобы поддержать нас, ничего не было приготовлено, чтобы помочь армии, чье спасение зависело от того города. Отчаяние охватило всех нас. Каждый заботился только о самом себе. О чести и долге никто даже не думал, иначе говоря, мы больше не желали подчиняться приказам государя, который ничего не сделал для того, чтобы добыть хлеба для тех, кто для удовлетворения его амбиций жертвовал своей жизнью.

Мы замечали что те, кто когда-то были самым веселыми и неустрашимыми, изменились совершенно, теперь они говорили лишь о бедствиях и опасностях. Одна мысль занимала их умы – страна, которую им не суждено было снова увидеть. Единственное, о чем они постоянно думали – о смерти, подстерегающей их на каждом шагу. С мрачным предчувствие скорого конца, каждый, потихоньку, чтобы никто не слышал, старался выяснить, что с армиями, от которых мы ждали помощи.

– Где герцог Реджио? – тихо спрашивал один.

– Он хотел остаться на Двине, но был вынужден отставить Полоцк, и отступить на Лепель, – шептал в ответ другой.

– А герцог Беллунский?

– Он не может пройти дальше Сенно.

– А где русская волынская армия?

– Он отразила атаки князя Шварценберга, захватила Минск и теперь движется к нам.

– Ах! Если это правда, – думал первый, – наши дела совсем плохи, и одно большое сражение у Днепра или Березины окончательно уничтожит нас.

Эти грустные размышления, возможно, еще долго бы мучили нас, если бы не новость о том, что вся Франция взбудоражена, город Нант разрушен, а Париж, где в течение почти двадцати лет принимались судьбоносные для всей Европы решения, тоже находился в таком смятении, что это заставило нас дрожать за судьбу нашей любимой страны! Нам сообщили, что некоторые люди, известные своей любовью к демократии, составили заговор и распространили ложные слухи о том, что Наполеон убит, а его армия уничтожена. И, воспользовавшись паникой, порожденной этим слухом, они намеревались свергнуть существующее правительство и захватить власть в стране. Если бы эти заговорщики были желающими прославиться патриотами и честными людьми, и план их состоял том, чтобы сместить действующего Императора и защитить французский народ от мести тех, кто ныне являлся его врагами, конечно, такой проект был бы воистину героическим. Но нам сказали, что заговорщики хотели лишь заменить тиранию ужасами анархии. Естественно, не желая такого развития событий, мы обрадовались, когда узнали, что наша страна не погрязла в борьбе различных партий, поскольку коварство, лежавшее в основе политики нашего диктатора, связало судьбу народа и его личную безопасность. Одиозный макиавеллист, он считал, что Франция окружена исключительно агрессивными врагами и ее сохранность зависит исключительно от его собственной личности.

Мы лежали, прикрывшись какой-то жалкой соломой, и предавались этим печальным мыслям, как вдруг кто-то закричал: «Вставайте, вставайте, склады грабят!» Все тотчас повскакивали, кто-то схватил свой ранец, кто-то – корзину или бутыль. Мы же сообщали каждому, куда ему идти: «Вы идите на мучной, вы – на водочный, а слуги пусть идут туда, где мясо, сухари и горох! В одно мгновение комната опустела. Прошло довольно много времени, потом наши друзья вернулись и рассказали, что умирающие от голода солдаты, не в силах более ждать обещанной раздачи, не обращая внимания на охрану, ворвались в склады и начали грабить их. Некоторые из вернувшихся несли мешки с мукой, и сами были ей осыпаны, а в их одежде зияли дыры от штыков солдат охранявших склады. Другие, ступая тяжело и устало, сбрасывали на стол большие мешки сухарей. Особую радость вызвала огромная коровья нога. Через час появились слуги, груженные рисом, горохом и водкой. Мы смотрели на все это изобилие и сердца наши пели. Один смеялся от радости, замешивая тесто для лепешек, другой пел и жарил мясо, но изрядное количество выпитой водки вызвало такой шквал веселья, что нам показалось, что наши печали исчезли навсегда.

Несмотря на то, что погода стояла прекрасная, воздух был таким холодным, что нам казалось, что наши лица покрылись коркой льда. Мы шли по улицам и повсюду видели лежащие на снегу трупы солдат – они искали место, где можно было бы укрыться от холода, но, сломленные слабостью, один раз присев на снег засыпали, и уже не просыпались. Размышляя о нашем пребывании в Смоленске, я не могу не вспомнить трагическую смерть полковника Баттальи, командира Почетной Гвардии Италии. Я уже давно упрекаю себя за то, что еще не рассказал читателю обо всех невзгодах этого знаменитого корпуса. Темп моего повествования до сих пор не давал мне возможности рассказывать об отдельных людях, поскольку тогда я был полностью во власти воспоминаний о страданиях, выпавших на долю всей армии. Теперь же корпуса более не существовало и, прежде чем покинуть фатальные стены Смоленска, у меня есть возможность рассказать об этом корпусе.

Она состоял из молодых людей, отобранных из лучших семей Италии, содержание стоило их родителям 1 200 франков – они могли себе это позволить. Служить в этом полку считалось большой честью, о чем свидетельствует само его название. Среди этих юношей было немало весьма талантливых, всех их ожидало блестящее будущее. Многие из них были единственными наследниками своих знатных семей. Кроме своих титулов, полученных ими от их предков, они обладали высоким уровнем интеллекта и всеми качествами, необходимыми прекрасному офицеру. В этой школе получили образование лучшие офицеры итальянской армии. Они изучали военное дело и устав корпуса и, хотя по окончании обучения выпускнику присваивали звание су-лейтенанта, службу они несли как обычные рядовые солдаты.

Этот корпус был образцом мужества и дисциплины и выглядел блестяще, но в этой незабываемой кампании из-за недостатка слуг он пострадал больше чем другие корпуса. Гвардейцы этого корпуса не умели подковывать лошадей, чинить свою одежду или обувь, и когда прислуги и армейских мастеров не стало, вот тогда им пришел конец. Лошадей они потеряли, а в тяжелых кавалерийских сапогах они не могли идти в том же темпе, что и пехотинцы. А смешавшись с отставшими, они теряли возможность получить паек или место для ночевки. Так и получилось, что детей знатных родителей, которым, казалось, было предначертано прожить долгую и счастливую жизнь, погибло гораздо больше, чем обычных солдат. Их образование и воспитание не позволяли им выполнять грязную и унизительную, как им казалось, работу, благодаря которой многие другие сумели выжить и продолжать влачить свое жалкое существование. Мы видели их, закутанных в рваные плащи, иные ехали на маленьких русских лошадях, и если кто из них от слабости терял сознание и падал, снова уже не вставал. Из трехсот пятидесяти в живых осталось лишь пятеро. Небольшим утешением может послужить тот факт, что они заслужили уважение принца Евгения и никогда не жаловались на трудности, испытываемые ими в течение этой фатальной кампании.

14-е ноября. Император, прибывший в Смоленск до нас, каждый день получал ужасные новости от каждого нашего корпуса. Но больше всего на него повлияло сообщение о поражении генералов Барагэ д'Илье и Ожеро в стычке с графом Орловым-Денисовым, угрожавшим перекрыть нам путь между Смоленском и Красным. Не зная как исправить это положение, в тот же день, впервые Наполеон собрал большой совет, на котором присутствовали все генералы и маршалы. Как только совет закончился, он приказал сжечь часть своих экипажей, и тотчас отбыл в своей карете, сопровождаемый своими егерями и польскими уланами. Перед окончанием совета мы узнали, что завтра нам следовало идти вместе с 1-м корпусом, а 3-му было приказано взорвать городские укрепления и оставаться в арьергарде. Принц Евгений надолго уединился с начальником своего штаба, и мы с волнением ждали результата этого совещания.

15-е ноября. Мы получили приказ продолжать марш, но вышли мы поздно, поскольку процесс распределения содержимого складов шел очень медленно. Русские женщины, чьи страдания только добавляли нам лишних огорчений, были оставлены в Смоленске. Ужасная ситуация, ведь эти люди знали, что город будет окончательно разграблен, дома сожжены, а церкви взорваны. Однако. Скоро стало известно, что неожиданно появился атаман Платов и не позволил нашему арьергарду выполнить этот бесчеловечный приказ.

Дорога из Смоленска являла собой кошмарное зрелище. На протяжении трех лье, что мы шли до какого-то полуразрушенного хутора, дорога была полностью усеяна пушками и зарядными ящиками – времени, чтобы заклепать или взорвать их не было. На каждом шагу мы натыкались на умирающих лошадей, а иногда встречались и целые упряжки. Все узкие участки, где нельзя было проехать, были завалены ружьями, касками и кирасами. Стволы сломаны, portmanteau изорваны в клочья. Недалеко от нас была небольшая роща, там мы нашли группу солдат, которые, похоже, пытались развести костер, но не успели. Их были десятки, и дорога давно стала бы совершенно непроходимой, если бы наши солдаты не останавливались на время, чтобы отбросить их трупы в ямы и придорожные канавы.

Эти ужасы давно уже не трогали нас, они лишь ужесточали наши сердца. Безжалостность, ранее направляемая на наших врагов, теперь перекинулась на своих. Лучшие друзья больше не узнавали друг друга. Если тот, кто не имел хороших лошадей и верных слуг внезапно заболевал, он был уверен, что никогда не увидит свою страну снова. Каждый предпочитал скорее сохранить свои московские трофеи, чем жизнь своего товарища. Со всех сторон мы слышали стоны умирающих и печальные крики брошенных на произвол судьбы. Но никто не обращал на них никакого внимания, а если кто и подходил к тому, кто был уже при смерти, то только затем, чтобы ограбить его, найти у умирающего остатки какой-нибудь пищи, но отнюдь не затем, чтобы оказать ему помощь.

В Лубне мы не тронули только два небольших амбара – один предназначался для принца Евгения, а другой для его штаба. Едва мы устроились, как раздались звуки пушечной стрельбы. Поскольку шум доносился спереди и немного правее, некоторые думали, что это сражается 9-й корпус, отступающий после неудачной попытки отбить Витебск, но лучше осведомленные считали, что это Император и его Гвардия, подвергшиеся атаке войск князя Кутузова недалеко от Красного. Этот князь шел из Ельни и обогнал нашу армию в тот период времени, когда мы стояли в Смоленске.

Едва ли можно представить себе картину более печальную, чем бивуак нашего штаба. Двадцать один офицер вперемешку с многочисленными слугами, все сгрудились тесной толпой под каким-то жалким навесом вокруг небольшого костра. Вокруг них поставили лошадей, чтобы хоть как-нибудь защитить от яростного и пронизывающего ветра. Те, кто раздувал угли, на которых готовилось мясо, утопали в клубах густого дыма. Остальные закутанные в плащи, лежали буквально друг на друге, чтобы было теплее, и старались не шевелиться, за исключением тех случаев, когда нужно было либо обругать тех, кто, пытаясь пройти, наступал на них, либо поправить привязь лошадей, взбрыкивающих каждый раз, когда искры от костра долетали до их чепраков.

16-е ноября. Мы вышли до рассвета и продолжали идти по усеянной обломками багажа и артиллерии дороге. Лошади были крайне изнурены, поэтому нам приходилось бросать пушки у каждого, даже очень небольшого холма. Единственное, что оставалось артиллеристам, так это опустошить зарядные ящики и зачеканить пушки, чтобы вывести их из строя. Мы как раз этим занимались, когда, наши генералы Пуатвен и Гийон, командовавшие авангардом, в двух часах ходьбы до Красного увидели приближающегося к ним русского офицера. С ним был трубач, возвещавший, что идет парламентер. Удивленный столь неожиданным явлением, генерал Гийон остановился и спросил офицера, кто он, от кого, и какова цель его миссии.

– Я пришел, – отвечал тот, – от генерала Милорадовича, чтобы сообщить вам, что вчера Наполеон и его Императорская Гвардия были разбиты, а вице-король окружен двадцатитысячной армией. Он не может уйти от нас, и мы предлагаем ему сдаться на почетных условиях.

Задохнувшись от возмущения, генерал Гийон ответил:

– Быстро возвращайтесь туда, откуда вы пришли и сообщите тем, кто послал вас, что если у вас есть 20 000 человек, то нас здесь вчетверо больше!

Эти столь уверенно произнесенные слова, так поразили русского, что тот повернулся и тотчас исчез.

Подъехавший вице-король слушал этот разговор, испытывая странную смесь чувств удивления и возмущения. Несмотря на то, что его корпус был в ужасном состоянии, он, наверняка, имел некоторую информацию о серьезной стычке накануне между авангардом Кутузова и Императорской Гвардией. Поразмыслив о той хвастливой уверенности, с которой прозвучало сообщение русского офицера, он пришел к выводу, что если форсировать марш, у него есть шанс вскоре воссоединиться с Императором. Кроме того, он был полон решимости скорее погибнуть на поле боя, чем позорно сдаться. Поэтому он приказал 14-й дивизии немедленно выступить вперед, взяв с собой две оставшиеся пушки. Затем он призвал генерала Гильемино, долго с ним совещался и решил, что сейчас крайне необходимо ускорить наш марш. Таким образом, мы продолжали идти, и подошли к основанию холма, на котором расположились русские. Внезапно, замаскированные ими батареи сбросили свой камуфляж и открыли прицельный огонь. Спустившаяся с холма русская кавалерия довершила разгром нашего авангарда и захватила оставшиеся пушки, впрочем, боеприпасов к ним хватило бы всего на пару выстрелов.

Генерал Орнано, под шквальным огнем противника, с остатками 13-й дивизии направлялся на помощь жестоко избитой 14-й, когда пушечное ядро пролетело так близко от него, что он упал с лошади. Солдаты, думая, что он мертв, ринулись к нему, чтобы ограбить его, но остановились, когда увидели, что он пострадал только от падения. Чтобы поднять и воодушевить войска принц послал туда своего адъютанта – полковника Дельфанти. Этот храбрый офицер, бросился в самую гущу боя и проявил неслыханное мужество, под дождем картечи и пушечных ядер, своими советами и личным примером вдохновляя солдат. Однако, получив две опасные раны, он был вынужден вернуться. Хирург сделал ему перевязки, и Дельфанти с большим трудом покинул поле боя. По дороге он встретил господина де Виллебланша, который в качестве аудитора Государственного совета покинул Смоленск, где он занимал должность Интенданта Смоленского Верховного Правления. С ним же был генерал Шарпантье – губернатор Смоленска. По роковой случайности он получил разрешение вице-короля сопровождать его. Этот достойный молодой человек, увидев раненого полковника Дельфанти, опиравшегося на руку офицера, по доброте души своей также предложил ему свою помощь. Втроем они медленно уходили с поля боя, но прилетевшее ядро, ранив в плечо полковника, снесло голову отважному Виллебланшу. Так погибли эти двое молодых людей, хотя и состоявшие на разных должностях, проявили так много мужества и способностей. Первый стал жертвой своей храбрости, другой – своей гуманности. Принц, невероятно потрясенный этим случаем, почтил память полковника Дельфанти, оказав много благодеяний его отцу, и он точно так же смог утешить отца Виллебланша, если бы смерть его единственного сына, вскоре не свела его в могилу.

Многие достойные офицеры погибли в том кровавом бою. Особенно нам было жаль майора Орейля, известного своей храбростью, и капитана-инженера Морленкура, чья скромность могла сравниться только с его способностями. Между тем, канонада продолжалась, и наши ряды уменьшались. Все поле боя было покрыто мертвыми и умирающими. Множество раненых, оставив свои полки, ушли в тыл и пополнили толпы отставших и небоеспособных. Шквальный огонь, оказавшийся роковым для наших первых рядов, достиг даже тыла, где находились офицеры, утратившие лошадей, там погибли Бордони и Мастини, капитаны Итальянской Гвардии.

Вице-король, видя как упорно русские держат проход, решил создать у врага впечатление, что желает продлить сражение на левом фланге, для чего снова собрал и воодушевил 14-ю дивизию. Противник поверил и сконцентрировал там большую часть своих войск, намереваясь окружить и уничтожить наши войска. И тут принц, воспользовавшись вечерней темнотой, проскользнул справа, возглавив Королевскую Гвардию, до сих пор стоявшую в резерве. Здесь отличился полковник Клицкий. Он знал русский язык, а потому пошел впереди колонны. Внезапно его остановил крик русского часового: «Кто идет?!» Однако бесстрашный офицер, абсолютно не смутившись столь неожиданной встрече, подошел к часовому и сказал ему на его родном языке: «Молчать, подлец, разве ты не видишь, что мы из корпуса Уварова, и у нас особое задание!» Услышав эти слова, солдат промолчал, и мы спокойно пошли дальше.

Таким образом, наша армия сумела обмануть противника, правда, менее повезло 15-й дивизии генерала Триера, которая составляла наш арьергард, и которой было приказано идти сразу после того, как принц закончит свой маневр. Хотя его дивизия была вполне боеспособна, он с горечью наблюдал бедствия тех, кто отстал и плелся позади всех. Они тоже ждали ночи, чтобы продолжить марш, но многие из них, сломленные усталостью, оказавшись в тепле и уюте у пылающих костров, решили отложить поход до утра. Таким образом, они стали жертвами собственной апатии. Вскоре 15-я дивизия ушла, оставив позади тех, кому суждено было стать добычей казаков.

В течение ночи нам было необходимо как можно дальше уйти от противника, но ночь, вместо того чтобы скрыть нас под своим темным покрывалом, внезапно выпустила на небо прекрасную сверкающую луну. На фоне покрывавшего все вокруг снега, мы были очень заметны, и не без ужаса видели, как тучи казаков постоянно крутятся вокруг нас, то подъезжая очень близко, то снова удаляясь – казалось, они изучают нас. Мы часто думали, что они собираются атаковать нас, но генерал Триер остановил колонну и построил войска таким образом, что впечатленный враг не решился напасть на нас. И, наконец, преодолев многочисленные овраги и гигантские сугробы, мы вышли на главную дорогу, а полчаса спустя соединились с Молодой Гвардией, располагавшейся у реки в полулье от Красного. Там находился Император, и наши страхи рассеялись.

Мы рассказали солдатам Гвардии о состоявшейся битве, а они сообщили нам, что им тоже пришлось максимально сократить дорогу при прохождении через вражеские позиции. В этом бою Наполеон подвергался большой опасности, и своей жизнью он был обязан своей Гвардии. В момент, когда, несколько солдат Гвардии вновь воссоединились с Императором, после того, как в пылу битвы их на время разлучили с ним, в воздухе тотчас зазвучало: «Где может быть лучше, чем в кругу своей семьи!» Но поскольку посреди мертвой замерзшей пустыни это звучало весьма двусмысленно, он воспринял худший смысл этих слов и грубо сказал музыкантам: «Вы бы лучше сыграли «Стоим на страже Империи».

Императорский штаб, его Гвардия, кавалерия и 4-й корпус, собравшись вместе в этом маленьком городке, так плотно заполнили его, что по улицам было невозможно двигаться. Везде были солдаты, они лежали вокруг своих костров, сложенных из остатков разрушенных деревянных домов, в частности, в ход шли входные двери, оконные рамы и другие деревянные детали.

Император доброжелательно принял у себя принца Евгения, несмотря на свое плохое настроение, вызванное неприятными последними событиями – он не привык к такому. Он дал высокую оценку всем стратагемам, которые были использованы для обмана противника. Принц оставался на совещание всю ночь, его свита располагалась на улице. Потом Наполеон и принц Евгений возглавили Гвардию и отправились в сторону русских позиций, чтобы оказать помощь 1-му и 3-му корпусам, оказавшимся в такой же опасной ситуации, как и мы накануне.

Завязалось сражение. Оно было упорным и кровопролитным, и ценой больших потерь нам удалось сохранить жизнь лишь нескольких солдат, которые пытались воссоединиться с нами. 3-й корпус был практически уничтожен, у герцога Эльхингенского осталось лишь две или три тысячи человек – им удалось перейти Днепр и уйти от врага. После четырех сражений в руки русских попали 25 пушек и тысячи пленных – мы не могли ничего противопоставить их полностью укомплектованной армии кроме кучки изможденных постоянными маршами голодных и безоружных солдат.

Желая воздать почести отважной русской Императорской Гвардии, которая особо отличилась в этих сражениях, князь Кутузов разрешил им внести все захваченные боевые трофеи победы с поля боя в их лагерь. Среди них был жезл князя Экмюльского. Но такие жезлы наши маршалы используют только во время парадов, так что особой славы врагу этот жезл не принес, тем более что нашли его, наверняка, в брошенном грузовом фургоне.

Русские разделили наше отступление на три этапа, каждый из которых, с учетом постоянного ухудшения состояния нашей армии, несколько отличался от других. Первый этап закончился битвой у Красного, второй – при прохождении Березины, а третий – на Немане.

К концу первого этапа мы уже потеряли 40 000 человек, 27 генералов, 500 пушек, 31 знамя и, кроме нашего собственного багажа, все то, что мы взяли в Москве и не успели уничтожить. Если ко всему этому добавить 40 000 погибших в разных сражениях и умерших от голода и усталости, мы увидим, что численность нашей армии уменьшилась до 30 000 человек, включая Императорскую Гвардию, от которой осталось менее 8 000. Те 25 пушек, что им удалось сберечь, в счет ставить нельзя, поскольку не было уверенности в том, что не придется впоследствии отказаться и от них тоже. Наша кавалерия была почти полностью уничтожена. Это – точные данные о наших потерях за первый месяц отступления. Отсюда следовал печальный вывод, что нам придется еще много страдать, поскольку расстояние до Немана значительно превосходило то, что мы уже прошли, вдобавок еще нужно было преодолеть три реки и три горы.

 

КНИГА IX. БЕРЕЗИНА

После всех пережитых нами бедствий на пути от Москвы до Красного, нам казалось, что хуже уже не будет, и с каждым шагом нам будет все легче и легче. И действительно, поскольку важный стратегический пункт Орша оберегался генералом Жомини, мы были уверены, что без проблем переправимся через Днепр и воссоединимся с корпусом генерала Домбровского, а также корпусами герцогов Реджио и Беллуно. Кроме того, мы непрерывно приближались к местам сосредоточения наших главных складов и в ближайшее время должны были войти на территорию густонаселенной и дружественной нам страны. Вдобавок к этому, князь Кутузов отменил свой план, состоящий в том, чтобы атаковать нас с привлечением молдавской армии, и сосредоточил все свои силы у Березины, пребывая в уверенности, что результаты этой операции превзойдут достижения сражения под Красным.

Однако все эти хорошие новости не могли долго поддерживать дух наших солдат. Те, кто лучше всех был знаком с положением дел, вскоре рассеяли наши иллюзии. Мы узнали, что адмирал Чичагов, шедший со стороны Дуная, нанес крупное поражение нашим войскам у Варшавы, австрийцы позволили ему взять Минск, а после захвата борисовского моста через Березину, адмирал намеревался в дальнейшем действовать совместно с генералами Витгенштейном и Штейнгелем. Но эти генералы, уже по сути не удерживаемые 12-м и 16-м корпусами, после битвы у Полоцка ушли – один на Вилейку, воевать с баварцами, а другой – на Чашники, где находилась молдавская армия. Встреча этих генералов стала бы фатальной для французской армии, и самым страшным поражением, из всех, которые Наполеон потерпел в течение этой кампании, стало бы поражение на берегах Березины.

17-е ноября. После того, как к нам присоединился князь Экмюльский, а герцог Эльхингенский был уже по ту сторону Днепра, мы покинули Красное. Было около 11-ти утра, и мы направлялись в Ляды. В течение того небольшого времени, что мы находились в Красном, казаки обошли город и теперь, построившись колонной, следовали за нами параллельной дорогой. На вооруженных солдат нападать они не решались, но заметив, что часть обоза застряла в долине, находившейся между городом и небольшим холмом, они немедленно напали на него и разграбили. Мы потеряли один из штабных фургонов, в котором содержалась различная документация: корреспонденция, карты, планы и хроники этой кампании. К Лядам мы подошли поздно вечером. Но чтобы попасть туда, нам необходимо было перейти через небольшую речку, и в том месте находился высокий холм, склоны которого так обледенели, что спуск с него оказался таким же опасным, как и подъем. Город выглядел по-новому для нас, поскольку впервые за столь долгое время мы видели жителей. Несмотря на то, что в основном это были евреи, мы, абсолютно не думая об их нечистоплотности и меркантильности, используя всю силу мольб и уговоров, или, скорее, силу денег, принудили их найти для нас некоторые ресурсы в городе, который на первый взгляд казался разрушенным. Таким образом, алчность, за которую мы так презирали евреев, оказалась очень кстати для нас, поскольку она придала им храбрости в поисках того, что мы хотели приобрести.

Ляды находятся в Литве, и мы думали, что они не будут сожжены, так как принадлежали древней Польше. Мы отбыли перед рассветом на следующее утро (19-го ноября) и страшно удивились, когда увидели зарево горящих домов. Этот пожар был одним из самых страшных за все время нашего отступления. И мое перо наотрез отказалось бы описать его, если бы целью моего рассказа не было поведать о том, какую варварскую войну между цивилизованными народами могут вызвать тщеславие и одиозные амбиции.

В числе горящих домов было три огромных амбара, заполненные солдатами, большей частью, ранеными. Из двух из них нельзя было выйти, не пройдя через первый, весь охваченный пламенем. Самые крепкие спасались, прыгая из окон, а больные и калеки со страхом наблюдали, как огонь постепенно добирался до них. Слыша крики этих несчастных, многие, чьи сердца еще не окаменели окончательно, пытались их спасти, но, увы, прежде чем мы смогли добраться до них, они уже были более чем наполовину погребены под пылающими балками. Сквозь шум и треск пожара они отчаянно умоляли своих товарищей прекратить их мучения и убить их. Конечно, человеколюбие обязывало так сделать.

– Стреляйте в нас, стреляйте, в голову, в голову, не промахнитесь!

Эти душераздирающие крики доносились из каждого здания, и прекратились только тогда, когда всех этих несчастных прикончил огонь.

После быстрого марша мы вошли в Дубровно. Этот город выглядел лучше всех виденных нами по дороге из Москвы. Им руководил польский супрефект и комендант города. Жители, преимущественно евреи, закупили для нас немного муки, водки и метеглина. Они также поменяли наши бумажные деньги на серебро. Мы удивлялись благожелательности этих сынов Израиля и честности наших солдат, плативших за каждую приобретаемую вещь, мы думали, что скоро все восстановится и все наши беды подойдут к концу. Тем не менее, ситуация пока еще была очень тяжелая. «Хлеба! Хлеба!» – вот непрекращающийся крик нашей некогда мощной армии. Сильно пострадали те, кто сопровождали наши войска, в частности, интенданты и владельцы армейских лавок. Но никто не был более жалок, чем врачи, и особенно хирурги, которые, не имея никаких шансов на продвижение по службе, своим статусом ничем не отличались от тех простых солдат, которых они перевязывали на поле боя. В Дубровне я познакомился с одним молодым хирургом – он стоял возле дома, возле которого собралась огромная толпа. Солдатам сказали, что здесь они смогут купить себе еды. Лицо его было мрачно, и он снова и снова предпринимал попытки пробиться к входной двери. Но когда толпа снова оттолкнула его, он не выдержал и заплакал. Весьма деликатно я осмелился спросить его о причинах такого отчаяния.

– Ах, капитан! – отвечал он. – Я пропащий человек. В течение двух дней у меня не было ни крошки во рту и, желая убедиться, что в этом доме я смогу купить хлеба, я дал охраннику у входа шесть франков, чтобы он впустил меня. Но хлеб еще был в печи, а еврей заявил, что я ничего не получу, если не дам ему луидор в качестве аванса. Я согласился, но когда я вернулся, у входа стоял уже другой охранник – он просто грубо прогнал меня.

– О, мсье! – продолжал он. – Я так несчастен, я потерял все свои деньги, и не могу купить даже корочку хлеба, хотя я уже более месяца его не ел».

В этот момент, в небольшой, груженой мехами карете, проехал Наполеон. На нем также была меховая накидка и соболья шапка – в такой одежде мороз ему был нипочем. В тот день, когда мы прибыли в Дубровну, большую часть пути он прошел пешком, и во время этого марша у него было достаточно времени, чтобы понять, в каком плачевном состоянии пребывает его армия и сколько раз он был обманут лживыми рапортами некоторых генералов, которые, понимая, как опасно говорить ему правду и опасаясь немилости, не посмели ознакомить его с реальным положением вещей. Часто наслаждаясь чудесным впечатлением, который производили его слова на солдат, он еще раз решил воспользоваться им и, грубо обращаясь к офицерам, и шутя с солдатами, старался возбудить страх у первых и мужество у последних. Но времена энтузиазма, когда одно его слово совершало чудеса, уже прошли. Его деспотизм все уничтожил, он сам придушил в нас все самое лучшее, и тем самым лишил себя последней возможности воодушевить нас. Самым неприятным для Наполеона было то, что он увидел, что и в его Старой Гвардии такой же упадок духа. Расстроенный и подавленный, перед самым уходом из Дубровны он собрал их, и стоя в центре, призвал офицеров поддерживать строгую дисциплину. Он напомнил им, что они – его Гвардия – всегда были гордостью всей армии, и что именно благодаря их храбрости она одержала множество великолепных побед. Однако для сентиментальности ныне не было места, и этот, погрязший в пороках человек, который возжелал стать идеальным героем, наконец-то понял, что никогда даже самый грандиозный проект не получит никакой славы, если у него нет похвальной цели, а сложность его воплощения превышает человеческие возможности.

19-е ноября. Мы прошагали около получаса, а потом вошли в очень широкий и глубокий овраг, по дну которого протекала довольно широкая река. Противоположный берег был настолько крут и высок, что буквально нависал над нашим, заметив это, мы возблагодарили Бога, что там не было русских, мы надеялись, что Орша свободна. И действительно, там стояли недавно прибывшие из Франции войска, в два часа дня мы благополучно воссоединились с ними, казаки нас не преследовали. Нам очень повезло в этом случае, ведь находясь в состоянии крайнего беспорядка, мы бы просто не смогли взять штурмом этот городок.

Эти войска уже возвели через Днепр два новых моста, а поскольку каждый хотел пройти первым, на берегу собралась огромная толпа, впрочем, обошлось без инцидентов. Наполеон прибыл в Оршу вскоре после нас и каждый дом моментально наполнился солдатами. Евреи, как обычно, сразу же принялись снабжать нас всякими закусками и напитками, но желающих было так много, что они буквально сбивались с ног.

Чем больше я изучал Оршу, тем больше удивлялся, что русские не придавали ему особого значения. Город стоит на правом берегу Днепра, который значительно выше левого. Многие неровности рельефа этого берега являются естественными бастионами и могут быть прекрасно использованы в военных целях. Внизу протекает река, ее ширина – около 1 200 пье, кроме того, она очень глубокая. Даже самая грозная армия не рискнула бы попробовать форсировать ее вброд. Вдруг раздались ружейные выстрелы, и вскоре мы увидели бегущих с противоположного берега с криками: «Казаки! Казаки!» Казаки действительно появились, однако их было так немного, что нам, наверное, следовало бы возмутиться, если бы те, кто убежал, не были бы жалкими отставшими, потерявшими оружие, и в большинстве своем, ранеными.

20-е ноября. День прошел спокойно, однако иногда мы слышали одиночные ружейные выстрелы. Это были казаки – мы уже привыкли к тому, что они сначала начинают идти на нас, а как только появляются строевые войска, тотчас убегают. В общем, их появление не доставляло нам особого беспокойства. Таким образом, мы вкушали все прелести покоя мирного дня, тем более что нам раздали небольшие продуктовые пайки из тех запасов, что губернатор Орши генерал Жомини, сохранил на случай прихода армии. Мы были в восторге, поскольку с момента ухода из Смоленска не было ни одной хлебной раздачи – казаки разграбили склады Красного еще до нашего прихода.

День прошел спокойно, однако, ночь была бурной. Герцог Эльхингенский, который после катастрофы под Красным был вынужден сойти с главной дороги и искать другой путь, три дня он провел в стычках и небольших сражениях. И здесь в полной мере проявились его мужество и полководческий талант. Его доблесть воссияла еще ярче благодаря благородному маневру вице-короля, который немедленно выдвинув свои войска, оказал ему своевременную помощь.

21-е ноября. Мы вышли из Орши сразу же после ее поджога. Потом поднялись на гору, чтобы выйти на главную дорогу и сразу же услышали шум яростной ружейной перестрелки. Это были солдаты 1-го корпуса, которые остались в городе, чтобы прикрыть наш отход, и которые уже были атакованы казаками.

Во время нашего пребывания в Орше Наполеон, предвидя, что ситуация вскоре значительно ухудшится, приложил много усилий, чтобы привести в порядок свою армию. Оглашение приказа было поручено трем полковникам и трубачу. В нем говорилось, что каждый солдат под страхом расстрела обязан немедленно вернуться в свой полк, и что любой офицер или генерал, оставивший свой пост, будет отправлен в отставку. Но выйдя на главную дорогу, мы увидели, что этот приказ не принес желаемого эффекта. По-прежнему царил полный беспорядок, и полураздетые и безоружные солдаты продолжали идти так же, как и раньше.

Мы остановились лагерем в какой-то жалкой деревушке, в которой уцелело лишь два или три дома. Она находилась справа от дороги, от нее до Коханово было около часа ходьбы. Через Коханово мы проходили на следующий день, деревня эта была полностью разрушена, уцелел только почтовый пункт, и в нем разместился наш штаб. Мы продолжили наш марш. Немного потеплело, дорога превратилась в сплошное грязное месиво. И тут мы получили приказ идти не в Толочин, где остановился Наполеон, а поставить свои бивуаки в большом поместье, в полулье оттуда.

Дорога от Орши до Толочина, несомненно, одна из лучших в Европе. Она совершенно прямая и обрамлена двойным рядом берез – их отягощенные снегом и льдом ветви склоняются до самой земли, как у плакучей ивы. Но этот прекрасный пейзаж нас не радовал. Эта дорога не видела ничего, кроме наших слез и отчаяния. Отовсюду доносились стоны и причитания. Те, кто чувствовал, что не смогут продолжать путь, ложились на землю и со слезами на глазах просили нас передать их семьям их вещи и деньги.

– Ах! Если вам повезет, – восклицали они, – и вам удастся снова увидеть нашу любимую Францию, передайте нашим родителям этот последний залог нашей любви. Скажите им, что до этого дня мы жили только надеждой вновь увидеть их, но силы наши иссякли, и мы умерли думая о них и молясь за них. А когда вы вернетесь во Францию, и будете продолжать жить, радуясь вашей счастливой судьбе, хотя бы изредка вспоминайте о нас. Прощайте, и да благословит вас Бог!

Мы встречали и тех, кто, держа на руках своих изголодавшихся детей, умолял подать им хоть кусочек хлеба, чтобы сохранить их жизнь.

Наполеон получил известие о том, что волынская армия присоединилась к молдавской, они уже прошли Минск и захватили мост у Борисова, чтобы не дать нам возможности перейти через Березину (16-го ноября). Также он узнал, что армия Витгенштейна, подкрепленная дивизией Штейнгеля, мощно атаковала 12-й и 16-й корпуса, таким образом, обеспечив себе свободный путь до Борисова и соединение с корпусами адмирала Чичагова и князя Кутузова. Для того чтобы противодействовать воплощению плана, который бы мог привести нашу армию к полному разгрому, Наполеон послал генерала Домбровского против волынской армии, надеясь также, что ему удастся захватить мост у Борисова. В принципе, генералу удалось это сделать, но долго продержаться он не смог (23-го ноября.). Затем неприятель переправился через Березину, совершил марш до Бобра и пошел нам навстречу. 12-й корпус герцога Реджио, находившийся тогда в Черее, получил приказ немедленно выступить и поддержать генерала Домбровского, а также обеспечить армии благополучное прохождение Березины. На следующий день (24-го ноября) в четырех лье от Борисова он столкнулся с дивизией русского генерала Ламберта, атаковал и разгромил ее. В то же время генерал Беркхайм, совместно с 4-м Егерским полком провел блестящую операцию и заставил противника отступить на другой берег реки, после того, как тот потерял 2 000 человек, 6 пушек и большую часть обоза.

Русские, уничтожив борисовский мост, заняли весь правый берег Березины, но особое внимание сконцентрировали в четырех главных точках, где мы могли бы перейти реку. 25-го ноября, Наполеон совершил обманный маневр и занял деревню Студянку, располагавшуюся на холме напротив того места, где можно было вброд перейти реку. Там он, буквально на глазах у русских, невзирая на их атаки, построил два моста. Герцог Реджио немедленно перешел реку и атаковал русские части, располагавшиеся на том берегу, обратил их в бегство и преследовал до самого борисовского моста. Там был ранен доблестный генерал Легран.

Герцог Беллунский, в течение нескольких дней сдерживавший корпус Витгенштейна, получив приказ следовать за герцогом Реджио, преследовавшей русскую двинскую армию, которая затем недалеко от Лошницы соединилась с частями князя Кутузова. В течение всего времени, когда происходили все эти сражения – с 23-го по 27-е ноября – все эти четыре кошмарных дня мы прошагали через множество деревень. Правда, нам удалось узнать названия только двух из них – Бобр и Крупки, и в последнем нас сморила усталость, пришлось остановиться. Дни стали настолько короткими, что, хотя мы и неплохо шли, часть марша всегда выпадала на ночное время суток, и именно по этой причине множество солдат отставало от своих полков. Прибывая буквально посреди ночи на места стоянок, где вперемешку теснились солдаты из разных корпусов, они не могли узнать, где сейчас находится их полк и в каком он состоянии. После тяжелого дневного марша им часто приходилось блуждать всю ночь, чтобы найти своих офицеров, и редко кому это удавалось. Затем, не зная времени продолжения марша, они ложились спать, а после просыпались уже в плену.

Возле Борисова мы видели дивизию Партуно – арьергард 9-го корпуса. Затем мы сошли с главной дороги, которая вела захваченному русскими мосту и, повернув направо, направились к Студянке – там мы встретили Наполеона. Остальные войска 9-го корпуса герцога Беллунского прибыли туда той же дорогой.

У 12-го и 9-го корпуса и поляков генерала Домбровского, которые не бывали в Москве, были такие огромные обозы, так что дорога от Борисова до Студянки была сплошь покрыта каретами и фургонами. В подкреплении мы, конечно, очень нуждались, но в то же время опасались, что скопление такого множества людей в одном месте может сильно усложнить наше и без того бедственное положение. Маршируя вместе с дивизиями 9-го корпуса в самой гуще беспорядочной толпы отставших и деморализованных солдат, мы потеряли почти два часа и были вынуждены попытаться обойти ее. На вершине небольшого холма мы заметили несколько каких-то амбаров. Возле них стояли несколько егерей Императорской Гвардии, и мы решили, что это резиденция Наполеона и что Березина уже совсем недалеко. И в самом деле, это было то самое место, где Карл XII переправлялся через эту реку, когда шел на Москву.

Какую страшную картину представляло собой это бесчисленное множество людей, сокрушенных всеми бедствиями, какие только можно себе представить, а ведь еще несколько месяцев назад они ликующе маршировали по территории, размеры которой составляли половину всей их огромной империи! Наши солдаты, бледные, изможденные, умирающие от голода и холода, не имеющие ничего, кроме, рваных плащей и полуобгоревших овчин, стонущие и плачущие, огромной толпой стеснились на берегу этой злосчастной реки. Немцы, поляки, итальянцы, испанцы, хорваты, португальцы и французы – все полки перемешались между собой, и вся эта масса кричала, ругалась и плакала на всевозможных языках. Среди них были офицеры и генералы – одни солдаты обращались с ними так же, как и с равными себе, даже били, а другие все же по-прежнему побаивались их авторитета. Словом, хаос был такой, что вряд ли когда-нибудь найдется кисть, которая сможет отобразить эту картину.

Те, кто были изнурены до крайней степени и абсолютно не осознавали в каком опасном положении они находятся, больше всего на свете хотели развести костер и хорошо отдохнуть. На таких маленьких бивуаках часто разыгрывались сцены, ясно демонстрирующие, до какой степени низости могут довести невыносимые страдания любого, даже самого достойного человека. У одного из костров несколько солдат просто дрались из-за куска хлеба. Изнемогающего от холода самым грубым образом отталкивали от костра, мучимый нестерпимой жаждой, попытавшийся попросить хотя бы глоток воды у того, у кого она была, получал отказ, сопровождавшийся отвратительнейшей руганью и оскорблениями. Те, кто когда-то были друзьями и воспитанными людьми, теперь яростно оспаривали друг у друга жалкий клочок соломы или кусок конины. Особый ужас этой кампании состоял в том, что, люди совершенно озверели и совершали такое, о чем раньше и подумать боялись. Славные своими честностью, гуманностью, и щедростью, превратились в скупых, жестоких и подлых эгоистов.

27-е ноября. Наполеон, сопровождаемый своей Гвардией, продравшись через эту толпу, около трех часов дня пересек реку. Принц Евгений, который весь день был рядом с ним, сообщил своему штабу, что остатки 4-го корпуса должны пройти по мосту в восемь часов вечера. Несмотря на то, что это был очень подходящий момент для перехода, многие солдаты не нашли в себе сил покинуть свои костры.

– Ведь намного лучше, – говорили они, – провести ночь на этом берегу, чем на том, где одни сплошные болота, да и мост так забит, что лучше подождать до завтра – толпа схлынет и пройти станет легче.

Такой точки зрения придерживалось большинство, таким образом, в назначенный час реку перешел только принц со своей свитой и несколько офицеров его штаба.

И в самом деле, только тот, кто действительно понимал всю степень опасности, в которой мы находились на левом берегу, мог заставить нас перейти на правый. Вице-король и его свита вначале расположились на довольно топком участке земли, и принц сразу же предпринял усилия, чтобы найти более промерзшее, а значит, и более пригодное место для лагеря. Кромешная тьма и бешеный ветер засыпал наши лица обледенелым снегом. Но боясь отморозить себе руки или ноги, наши офицеры непрерывно двигались. К тому же дерева было так мало, что потратив массу сил, мы с огромным трудом смогли собрать только для небольшого костерка для принца и нескольких факелов. Поэтому нам пришлось обратиться за помощью к баварцам, ведь их король приходился тестем принцу Евгению.

28-е ноября. Наполеон ушел в сторону Зембина, оставив позади себя огромную толпу, которая, стоя на другом берегу Березины, представляла собой живую и кошмарную картину бродящих по берегу Стикса несчастных призраков, изо всех сил пытающихся добраться до лодки смерти. Снег падал крупными хлопьями, холмы и леса были покрыты белой пеленой и терялись в тумане. Мы ясно видели только наполовину замерзшую роковую реку, мутные воды которой пробивали себе путь между льдинами.

Несмотря на то, что было два моста – один для повозок, а другой для пехотинцев, толпа была так велика, а спуск так опасен, что люди, дошедшие до самой кромки воды, столпились в кучу и полностью заблокировали проход. Около восьми часов утра мост для повозок и кавалерии сломался, обоз и артиллерия направились к другому мосту и попытались захватить проход. Между пехотинцами и кавалерией тотчас началась страшная драка. Многие погибли от руки своих товарищей, но еще больше было затоптанных – и людей и лошадей, так что, для того, чтобы подойти к мосту, надо было идти просто по трупам. Многие из тех, кто был поглощен этими ужасными кучами, были еще живы, и, борясь со смертью, хватались за проходящих, но их отталкивали и беззастенчиво топтали ногами. Во время этой борьбы, все новые толпы надвигались на них как яростные волны, и число погибших постоянно росло.

Дивизия Партуно, шедшая в арьергарде, оставила специальную команду, которой было приказано сжечь мосты. Однако, два часа спустя, эта команда обнаружила, что арьергарда уже нет. Несомненно, Партуно поспешил продолжать отступление, однако теперь полностью доказано, что генерала Партуно несправедливо обвинили в том, что он якобы бросил своих солдат, поскольку в тот день он получил три или четыре различных приказа, что затруднило его действия и поставило в крайне сложное положение. Как бы там ни было, его команда сбилась с пути и прошла более трех лье в неверном направлении. Во мраке исключительно морозной ночи, солдаты заметили вражеские костры и, ошибочно приняв их за наши, побежали к ним. Но увидев себя в самой гуще врагов, приняли решение сдаться.

Русские войска оставили Борисов и воссоединились, а в тот же день (28-го ноября) около восьми часов утра, герцог Реджио был атакован на правом берегу. Спустя полчаса после этого точно так же герцог Беллунский был атакован на левом. Все солдаты, до сих пор блуждавшие без дела, стали в строй. Сражение было упорным и одержать победу герцог Реджио сумел только ценой собственной крови. Он был ранен в самом начале битвы и был вынужден покинуть поле боя. Командование взял на себя герцог Эльхингенский.

Несмотря на доблесть наших солдат и старания их командиров, объединенная русская армия сильно теснила 9-й корпус, составлявший наш арьергард. Мы уже слышали рев пушек, и звук этот леденил нашу кровь. Он постепенно приближался, и вскоре на соседних холмах мы увидели огонь неприятельских батарей. И мы уже не сомневались в том, что место, где сейчас находились тысячи безоружных людей, больных и раненых, женщин и детей, вскоре станет местом сражения.

После того, как Герцог Эльхингенский собрал и перестроил свои войска, бой разгорелся с новой силой. Большого успеха добилась кирасирская дивизия генерала Дюмерка, и в то же время легион Висла в лесу атаковал центр противника. Эти отважные кирасиры, хотя и ослабленные усталостью всякого рода лишениями, проявили чудеса храбрости. Проломив каре противника, они захватили несколько пушек и три или четыре тысячи пленных, но мы не могли себе позволить сохранить их, ибо в нашей жестокой ситуации мы дрались не ради победы, а ради своей жизни и чести нашего оружия.

В пылу сражения множество ядер пролетело над жалкой толпой, и люди с удвоенной силой атаковали мост. Несколько гранат взорвалось в самой гуще толпы. Тут всеми овладела паника. Казалось, что женщины и дети сумели преодолеть столько опасностей только для того, чтобы принять тут еще более мучительную смерть. Мы видели как они выскакивали из фургонов, бросались на колени перед первыми попавшимися солдатами и со слезами умоляли помочь им перебраться на тот берег. Больные и раненые, сидя на стволах деревьев, или опираясь на костылях, оглядывались в поисках кого-нибудь из друзей, чтобы кто-нибудь из них помог им. Но их никто не слышал, никто не желал уделить даже крупинку времени своему товарищу, каждый был занят собственным спасением.

Младший инспектор смотров г-н де Лабарьер был довольно пожилым и весьма любезным по характеру человеком. Из-за преклонного возраста и слабости он уже давно не мог идти и, как и многие другие, лежал на санях. Совершенно случайно он заметил одного из своих знакомых офицеров и, хотя едва мог стоять, подбежал к нему, бросился в его объятия и умолял о помощи. Офицер тот был тяжело ранен, но слишком благороден, чтобы отказать, он пообещал ему, что не оставит его. Друзья обнялись и медленно пошли к мосту, согреваемые мыслью, что, по крайней мере, им будет позволено умереть вместе. Они вошли в толпу и больше я их не видел.

Здесь была еще одна женщина, она ехала в одном из экипажей Наполеона. Она остановилась, а ее муж пошел вперед, чтобы попытаться найти место, где они могли бы спокойно пройти. В этот момент возле этой несчастной женщины разорвалась граната, все, находившиеся рядом бросились бежать, и она осталась одна. Но противник наступал, солдаты толпой кинулись к мосту и подхватили ее. Тщетно эта бедная женщина пыталась вернуться туда, где ее оставил муж. Смятая этой беспорядочной людской волной, она чувствовала себя погибшей. Издали было слышно, как она громко звала своего мужа, но ее отчаянные вопли тонули в грохоте пушек и криках солдат. Затем, бледная и безмолвная, она упала под ноги бегущих солдат – они не заметили ее, каждый старался спасти себя сам.

Наконец, русские, постоянно подкрепляемые свежими войсками, продвинулись вперед и погнали перед собой польскую дивизию генерала Жерара, которая до сих пор их сдерживала. Увидев врага, все, кто еще не перешел реку, смешались с поляками и бросились к мосту. Артиллерия, обоз, кавалерия, и пехотинцы – все хотели пройти первыми. Более сильные сбрасывали в реку тех, кто был слабее и препятствовал их прохождению, или просто шли по телам всех больных или раненых, попадавшихся на их пути. Сотни людей погибли под пушечными колесами. Иные, надеясь спастись, вплавь, замерзали на середине реки или погибали, вскарабкавшись на льдины, которые вместе с ними шли ко дну. Тысячи людей, утратив всякие надежды, бросались в Березину и тонули в ее волнах.

Дивизия Жерара оружием проложила себе путь через толпу, затруднявшую ей путь и, преодолев горы трупов, достигла другого берега. Русские непременно последовали бы за ними, если бы они не поторопились сжечь мост.

И тогда всех несчастных, оставшихся на той стороне Березины, охватил ужас. Некоторые из них, все же попытались пройти по охваченному пламенем мосту, но дойдя до самого опасного места, были вынуждены прыгать в реку, чтобы избежать еще более ужасной смерти. Закончилось тем, что русские остались хозяевами на поле боя, а наши войска отступили, бой закончился, воцарилась скорбная тишина.

По дороге на Зембин нам довелось пройти по высокому правому берегу Березины, откуда было прекрасно видно, что происходит на противоположном. Холодно было невероятно, дул порывистый и сильный ветер. Мрак ночи нарушался только светом многочисленных неприятельских костров на высотах левого берега. У их подножия еще оставались многие наши несчастные товарищи, и гибель их была неминуема. И ужас, который они испытали той страшной ночью ни в какое сравнение не идет с теми лишениями и страданиями, которые они пережили. Казалось, что все силы универсума сговорились между собой и решили покарать людей за их амбиции и совершенные злодеяния. Победители страдали точно так же, как и побежденные. И, тем не менее, в лагере русских мы видели великое множество пылающих костров, а у наших товарищей не было ничего. Только по их жалобным крикам и стонам можно было понять, где они находились.

Более 20 000 больных и раненых попали в руки противника. Нам пришлось бросить около двухсот пушек и весь обоз двух корпусов, который был присоединен к нашему как часть общего обоза армии-победительницы, но видя печальную судьбу тех, кто остался на том берегу и осознание собственной безопасности, вселили в нас равнодушие к утерянным сокровищам. Теперь наши бедные товарищи навсегда утратили надежду увидеть землю, которая подарила им жизнь, им предстояло провести печальный остаток своих дней среди снегов Сибири. И черный хлеб, политый их слезами, станет единственной их наградой за унизительный рабский труд.

29-е ноября. Отправляясь на другой день в Зембин для воссоединения всех остатков 4-го корпуса, мы вновь вспомнили о тех наших многочисленных друзьях, которых больше не было с нами. Мы радостно встречали тех, кто вернулся, кого мы считали погибшими, и поздравляли друг друга с тем, что сумели выжить в день, более страшный, чем день самой кровопролитной битвы. Мы рассказывали друг другу об опасностях, которых удалось избежать, и о тех трудностях, с которыми мы боролись, чтобы избежать смерти.

– Я потерял все, – говорил один, – слуг, лошадей, все свои вещи, но я не думаю об этом. Я чувствую себя намного счастливее оттого, что мне удалось сохранить свою жизнь, поскольку мне удалось пережить суровости климата, голод и вражеский плен.

– А у меня нет ничего, кроме того, что сейчас на мне, – подхватывал второй. – И все, чего я хочу, так это хоть какую-нибудь обувь, чтобы защитить свои ноги, и немного хлеба, чтобы подкрепиться – вот истинные ценности.

– Я потерял все, – восклицал третий, – но я не жалею об этом, так как пожертвовав своим багажом мне удалось спасти моего раненого брата.

Вот так мы разговаривали несколько дней подряд, а те, кто молчали, глубоко внутри себя размышляя обо всех опасностях, которые они прошли, тайно возносили горячую благодарность Провидению за это воистину чудесное спасение.

 

КНИГА X. НЕМАН

После трагического перехода через Березину, когда наши резервные корпуса стали такими же, как те, которые побывали в Москве, сбылись все фатальные пророчества, и всем стало ясно – всем, кроме нашего вождя (чью жизнь Провидение, казалось, хранило только для того, чтобы, испытав полный крах, он, наконец, раскаялся), – что все кончено.

Воистину жестоко был наказан этот завоеватель, который терял завоеванные территории со скоростью большей, чем та, с которой он захватывал их, получавший листья кипариса вместо лавров победы, и дымящиеся руины городов вместо триумфальных рукоплесканий. Кроме того – 20 000 безоружных, полураздетых солдат, у которых вместо сапог ноги были обернуты старыми и рваными шляпами, а на плечах вместо шинелей и плащей – куски мешковины и лошадиная шкура – иногда даже свежесодранная.

Это были жалкие останки храброй пятисоттысячной армии, которая, если бы не амбиции одного человека, всегда была бы гордостью Франции и ужасом для ее врагов.

29-е ноября. Мы приехали очень рано в село Камень и продолжали наш путь в Плещеницы, когда вернулся командир авангарда Коло с сообщением, что с криками «Ура!» в город ворвались 2 000 казаков и устроили кровавую бойню – они убивали каждого, кто попадался им на улицах.

– Герцог Реджио, – сказал он, – будучи раненым прошлой ночью, едва мог добраться до города, но, к счастью, многие офицеры, выразив горячее желание оказать ему помощь или умереть за него, ухитрились закрепиться в каком-то доме, вызвав этим страх у неприятеля. Казаки отошли на ближайшую высоту и оттуда принялись обстреливать дом маршала, пытаясь заставить его сдаться. Смерть, казалось, желала непременно заполучить герцога Реджио – пушечное ядро ударило в стропило, откололо щепку и этой щепкой его снова слегка ранило. Также этот офицер сообщил нам, что в том доме был и генерал Пино, а граф д'Антуар у самого въезда в Плещеницы был обстрелян и едва успел уйти.

Из этого сообщения следовало, что мы остаемся в Камне. На следующий день (30-го ноября) мы вышли до рассвета и, проходя через Плещеницы, убедились в истинности полученной накануне новости. Мы увидели дом, который занимал герцог Реджио и очень удивлялись тому, что 2 000 казаков не рискнули силой увезти маршала, которого защищали всего двадцать раненых офицеров. Наполеон остановился в этом городе, но вице-король продолжал идти дальше и расположился лагерем в брошенной деревне недалеко от Завишино, которая на карте была обозначена как Нестановичи.

1-е декабря. На следующий день, около семи утра, вице-король, сопровождаемый несколькими офицерами, возглавил группу гренадеров Королевской Гвардии, которые до сих пор оставались верными своим знаменам. После очень долгого, и даже для мужчины утомительного марша, мы прибыли в город Илья. Евреи, составлявшие большинство жителей этого города, бежать не стали, но движимые алчностью, даже продали нам немного продуктов из тех своих запасов, которые они намеревались спрятать от нас. Мы щедро заплатили им, ибо в такой ситуации даже самая простая пища дороже золота. Не будь ее, мы бы наверное, потеряли храброго и уважаемого полковника Дюрье, здоровье которого сильно пошатнулось скорее от недоедания, чем от того энтузиазма, с которым он выполнял свои важные и тяжелые обязанности.

2-е декабря. Марш на Молодечно был особенно унылым и утомительным. В течение двенадцати часов, без остановки, мы шли через огромный лес. Мороз страшный, и единственное, что нас согревало, так это надежда на то, что казаки не будут беспокоить наш правый фланг. Капитан Жуар, которого отправили в Вилейку к генералу Вреде, заверил нас, что баварцы все еще удерживают этот важный пункт.

В Молодечно мы пришли в совершенно разбитом состоянии. К счастью, дома оказались теплые и удобные, а вдобавок, удалось купить и провизии. На следующее утро начали отбывать экипажи Наполеона. Но едва они вышли за пределы деревни, как вдруг появилось множество казаков, и они захватили бы весь обоз, если бы он не вернулся под защиту боеспособных частей. Вице-король готовился к отъезду, когда ему сообщили, что мы должны остаться в Молодечно, но сам он до прибытия Наполеона должен покинуть поместье, в котором тогда жил.

Этот отдых был для нас тем более ценным, что дал нам возможность купить себе еды и подкрепить свои силы. Тем не менее, многие солдаты умирали прямо на улицах. То же самое происходило и в домах, где жили офицеры. Некоторые из них были больны по причине крайней изможденности и отказывались идти дальше, те же, кто отморозил свои ноги и утратил лошадь, оказались вынуждены, хотя это никак не уменьшило их храбрости, остаться, чтобы потом попасть в руки русских. У генералов были те же сложности, поскольку многие из них, утратив своих слуг и экипажи, не знали, как действовать дальше. При таких обстоятельствах, если кто-то из них заболевал, он, как правило, умирал от собственной беспомощности. Таково было наше положение в Молодечно, когда Наполеон написал свой злосчастный 29-й Бюллетень, превративший Францию и ее союзников в одну огромную скорбящую семью.

4-е декабря. Мы покинули Молодечно, но не пошли в Сморгонь прямой дорогой, ведущей через Засковичи. Мы взяли левее и, хотя это было не намного безопаснее, пошли по дороге, которая вела в Марково через Лебеду. Мы расположились в этой деревне с солдатами 1-го корпуса, а Император и его Гвардия находились в Бенице, в полулье от нас.

6-е декабря. Путь в Сморгонь лежал через болотистую местность, которая в иное время года была бы абсолютно непроходима. Нам было ясно, что эти места могут быть использованы как естественные, природные средства обороны, и что независимо от степени суровости зимы, литовские болота могут стать нашей могилой. Прибыв в этот небольшой городок, мы не нашли обещанной нам провизии. Все дома были пусты, а евреи своим бегством лишили нас всяческой поддержки. Однако в некоторых складах мы обнаружили несколько бочек сухарей, которые сразу же и съели.

У Наполеона, находившегося в ужасе от стольких бедствий и сильном страхе потерять свою власть над Францией, возникла идея отказаться от жалких остатков своей армии, чтобы потребовать от Сената нового призыва. Его терзала одна мысль – та самая, что терзает каждого тирана – ему мерещилось, что его союзникам просто не терпится воспользоваться моментом и полностью разрушить все договора, которые сделали их его полными рабами.

Весь исполненный этой мыслью, он был уверен, что дорога от Сморгони до Немана совершенно безопасна, и потому собрал на общий совет всех командующих корпусами. Потом он долго совещался с вице-королем. По окончании заседания Наполеон, сопровождаемый Великим конюшим Империи, Великим маршалом двора и генералом Лефевром-Денуэттом вышел из кабинета. Проходя через один из залов, он встретил короля Неаполя и с равнодушным видом сказал ему: «Прощайте, Король Неаполя!» Затем он вышел, сопровождаемый троими своими спутниками. В карете он сел рядом с генералом Лефевром. Великий конюший Империи и Великий маршал двора уселись напротив, и карета немедленно выехала в сторону Вильно. Ни одного слова армии, никакого обращения к литовцам, чтобы поддержать их дух. Одни остались без командира, другие – брошенные на произвол судьбы тем, кто обещал им весь мир.

Король Неаполя принял командование армией, но она шла в таком беспорядке, что только после прибытия в Вильно солдатам сообщили об отъезде Императора – и эта новость ошеломила их.

– Значит, – говорили они, – он отказался от тех, кто называл его своим отцом? Куда же тогда подевался тот гений, который будучи на пике своей славы призывал нас терпеливо переносить все лишения? Неужели тот, кто проливал нашу кровь, боится умереть вместе с нами? Неужели он поступил с нами, как с армией в Египте, которая служила ему верой и правдой, но к которой он охладел тотчас после того, как после позорного побега, оказался в безопасности?

Так говорили солдаты, сопровождая свои слова отборнейшей руганью. Никогда до сих пор они не выражали более справедливого возмущения, поскольку наши солдаты, как никакой другой класс людей, заслуживали сочувствия и понимания.

Генералы считали присутствие Императора обязательным компонентом их службы и, узнав о его отъезде, большинство из них последовали его примеру и позорно покинули остатки доверенных им полков. Однако иногда нам попадались небольшие группы солдат, которые, возглавляемые своими офицерами маршировали под своими знаменами, которые они поклялись не покидать до самой смерти. Но в ситуации, когда командиры отсутствуют, а бедствия и страдания продолжаются, над теми отважными солдатами, которым поручили хранить боевое знамя, довлела унизительная необходимость прятать знамена в своих ранцах. Многие из них, зная, что они скоро умрут и понимая, что честь и долг французского солдата обязывают их сохранить свое боевое знамя, дрожащими от слабости руками выкапывали ямы, чтобы не попали в руки русских те высокие символы, под которыми наша армия достигла вершин славы.

Дивизии Луазона, пришедшей из Кенигсберга, и неаполитанцам, уходившим из Вильно, пришлось ночевать на 22-х градусном морозе, что окончательно их уничтожило. Изначально в каждом из них было по 6 000 человек, а теперь, через морозную дымку мы видели как по дороге, подобно толпе безумцев, убегают лишь несколько уцелевших батальонов. Чтобы не замерзнуть, они старались идти непрерывно, но если кто не выдерживал и падал, то уже вновь не поднимался. Утомительный марш только продлевал их мучения и если, кто-нибудь, устав от жизни, хотел навсегда избавиться от них, ему достаточно было только остановиться.

На дороге нам постоянно попадались храбрые офицеры, закутанные в рваную ветошь, укрепленную сосновыми ветками, их волосы и бороды были покрыты коркой льда. Еще недавно, эти воины – ужас наших врагов и покорители Европы, ныне, утратившие весь свой лоск, медленно брели вперед, и отнюдь не всегда могли рассчитывать помощь своих бывших подчиненных. Их положение усугублялось тем, что всех, кто не мог идти, просто бросали, и каждый отставший спустя час после этого неизбежно погибал. На следующий день каждый бивуак напоминал поле битвы. На каждого упавшего, сломленного усталостью солдата немедленно набрасывались все, кто был поблизости и, у него, еще живого отнимали все ценное, вплоть до одежды. Со всех сторон, постоянно доносились жалобные крики этих несчастных.

– Товарищи, – кричали один, – помогите мне, дайте мне руку, чтобы я мог идти дальше!

Но на него никто не обращал внимания.

– Ах! – продолжал он. – Я заклинаю вас всем, что вам так дорого, не оставляйте меня врагу, во имя человеколюбия. Я прошу только помочь мне встать!

Но идущих не трогали его мольбы, они считали, что он уже мертв, и сразу же принялись грабить беднягу. Мы слышали, как он кричал:

– Помогите! Помогите! Они убивают меня! Почему вы топчете меня? За что вы грабите меня?

И если в этот момент не появлялся какой-нибудь благородный офицер, и не заступался за несчастного, тот погибал – таким образом погибли очень многие.

7-е декабря. К ночи мы пришли в Жупраны. Силы иссякли. Пришлось остановиться здесь. Разрушенные дома никак не защищали нас от мороза. Мы спали, прижавшись друг к другу, страдая от голода и холода, под жалобные стоны наших товарищей.

Утром 8-го декабря мы вышли очень рано и к 11-ти часам прибыли в Ошмяны. Зима была настолько суровой, что для обогрева солдаты поджигали целые дома. Вокруг таких домов повсюду мы видели обугленные тела наших солдат – это были те, кто, желая согреться, подходил к огню слишком близко, но, не имея сил отойти назад, становились жертвой пламени. Некоторые, с почерневшими от дыма лицами и измазанными кровью только что убитых лошадей, подобно страшным призракам бродили вокруг. Они смотрели на трупы своих товарищей, падали и умирали так же, как и они.

Мы рассчитывали, что здесь нам удастся раздобыть какой-нибудь еды, но нам сообщили, что склады разграблены казаками, а спустя полчаса после их ухода проехал Наполеон. Мы продолжали идти по усеянной трупами дороге и, наконец, прибыли в небольшое, построенное из камня поместье Ровное Поле, где принц и его штаб провели тяжелую ночь.

Все смешалось, катастрофа стерла все границы. Напрасно офицеры пытались командовать – их никто не слушал. Полковник был вынужден умолять рядового солдата поделиться с ним куском сухаря. Того, кто владел большим запасом провианта, даже если он был человеком низкого звания, окружала толпа, своего рода придворных, каждый из которых, желая получить кусок, отбрасывал в сторону свои титул и звание, всячески подлизывались к счастливцу. Короче говоря, чтобы получить четкое представление о том кошмарном хаосе, в котором нас утопили голод и холод, представьте себе 30 000 человек всех титулов и званий, идущих сплошной неуправляемой толпой. Не зная дороги, они шли и шли, а останавливались только по причине сильной усталости, или просто по собственному желанию. Хуже всего пришлось тем офицерам, которые по долгу службы привыкли командовать.

Их просто обходили стороной, чтобы не оказывать им помощи – ведь в нашей ситуации дать воды, или помочь встать своему собрату по оружию, являлось проявлением высшей степени доброты, достойной горячих слов благодарности.

Дорога кишела солдатами, утратившими все человеческое, дошедшими до такого уровня, что даже враги брезговали брать их в плен. Каждый день эти несчастные делали нас свидетелями сцен слишком ужасных, чтобы подробно описывать их. Некоторые из них утратили слух, другие – способность говорить, а очень многие просто сошли с ума – они питались жареным мясом своих мертвых товарищей и даже грызли свои собственные руки и оружие. Другие так ослабели, что не могли подбросить камней или дров в разведенные ими костры, они сидели на трупах своих товарищей и тупо смотрели на горящие угли. Костры еще горели, а эти живые привидения уже лежали на тех, на ком они еще недавно отдыхали. Многие обезумели совершенно. Чтобы согреть свои замерзшие, лишенные обуви ноги, они просто клали их на костер. С истерическим смехом они бросались в огонь, и погибали, издавая душераздирающие крики, а их такие же безумные товарищи подражали их примеру, и их постигала та же участь.

В этом жалком состоянии мы подошли к деревне Руконы, от которой остались только несколько разбитых, заполненных трупами, амбаров. До Вильно оставалось только три лье, многие ускорили шаг, чтобы прибыть первыми в этот город, где они надеялись найти не только обилие съестных припасов, но и несколько дней желанного отдыха. Тем не менее, 4-й корпус, не насчитывающий и двухсот боеспособных солдат, задержался в этой убогой деревне.

На рассвете мы поспешили покинуть Руконы, где холод и дым не дали нам возможности сомкнуть глаз. Когда мы выступали, к нам быстро подъехали бывшие в арьергарде баварцы, с криками, что их преследует неприятель. Вечером накануне много говорилось, что они одержали несколько побед в стычках с казаками, но их состояние опровергало это известие. Тем не менее, чтобы быть справедливыми, нужно отметить, что они до сих пор сохранили несколько пушек, но их лошади так ослабели, что они просто не могли их везти.

Каждый новый день марша представлял повторение тех печальных сцен, которые я уже коротко описал. Сердца наши зачерствели от этих страшных зрелищ до такой степени, что уже вообще потеряли способность чувствовать что-либо. В том диком состоянии, в котором мы находились, нами управляло только чувство самосохранения. Мы думали только о Вильно, и надежда, что там мы сможем отдохнуть, так радовала тех, кто был в состоянии идти, что они не обращали внимания на упавших и умирающих. Однако, Вильно – кумир наших надежд, город, к которому мы так рьяно стремились, оказался для нас вторым Смоленском.

Наконец, мы вступили в этот желанный город. Но какой горечью было отравлено это счастье, когда мы увидели, что все его обширные пригороды были сплошь заполнены каретами, людьми и лошадьми. Этот беспорядок напомнил мне о Березине, и мы повели себя невероятно глупо, поскольку продолжали идти своей колонной, полагая, что если отойдем от нее даже на несколько шагов, сразу же потеряемся, или погибнем. Так и получилось, что мы шли, тесно прижимаясь друг к другу, стараясь вместе войти в одни ворота, в то время когда справа и слева были другие свободные проходы.

Войдя в город, мы нашли его в крайнем беспорядке, повсюду беспорядочно бегали солдаты, ищущие предназначенные для их корпусов квартиры. Кое-кто из солдат 4-го корпуса, подойдя к ратуше, увидели сделанную большими буквами надпись, гласившую, что им следует идти в монастырь Св. Рафаэля, расположенный на другой стороне Вилии. Но прежде чем расположиться там, все бегали, голодные, из дома в дом, прося хлеба. Кабаки и трактиры, будучи не в состоянии обслужить такое количество людей, немедленно закрылись. Но нас мучил голод, и мы были вынуждены взламывать двери. Другие, держа деньги в руках, гонялись за евреями, которые, несмотря на нашу щедрость, не могли удовлетворить все наши желания.

В Вильно мы узнали, что Наполеон путешествовал инкогнито, сопровождаемый небольшим отрядом, состоящим из трех полков неаполитанской кавалерии, которые шли передним, чтобы освободить ему дорогу. Эти бедные южане были полумертвыми, когда я их видел, ведь едва они вышли из Вильно, как каждый третий из них вернулся обратно, кто-то отморозил руки, иные – ноги или нос. Такой скрытный отъезд Наполеона не только сильно напугал преданных нам литовцев, но и, к сожалению, обескуражил французские войска. Первые были возмущены тем, что оказались жертвами немилости государя, от ига которого они мечтали избавиться, вторые – беспокоились за себя, ибо каждый полагал, что отсутствие Императора в столь опасной ситуации довершит нашу гибель. Однако многие, прекрасно осознававшие всю критичность нашего положения, но продолжавшие ревниво оберегать славу французского оружия, считали, что Император поступил правильно.

– В Париже, – говорили они, – у него будет возможность восстановить нашу доблестную армию. Он успокоит Францию и сохранит поддержку наших союзников, без которых мы сейчас не можем обойтись.

Около трех часов дня, хвост нашей длинной колонны едва успел войти в пригороды, как мы узнали, что казаки овладели господствующими над городом высотами. И в самом деле, вскоре они начали обстреливать нас. Услышав звук пушек, бывшие в Вильно свежие войска забили в барабаны и заиграли в трубы, через мгновение площадь наполнилась солдатами. Это был один из тех случаев, когда Провидение укрощает надменность и карает гордыню – колоссальное могущество Наполеона рухнуло в условиях этого сурового климата, поскольку опиралось оно лишь на остатки неаполитанской дивизии, сформированных из гарнизонов Тарента и Капуи. И как только они рассеялись, страх сразу же овладел городом, и лишь услышав только одно слово – «казаки», солдаты выскакивали из домов и разбегались кто куда. И король Неаполя, внезапно забыв о своем титуле, внезапно покинул свой дворец, и пешком, в сопровождении своих офицеров, расталкивавших толпу, бежал из города, чтобы стать лагерем на дороге в Ковно.

Пока одни солдаты готовились к бою, другие, воспользовавшись ночной темнотой, проникали на брошенные склады и уносили оттуда одежду и другое хранившееся там снаряжение, но больше всего было тех, кто в поисках еды стучался в каждую дверь, и их частые удары казались кошмарным предвестием всеобщего грабежа. Жители, дрожа от страха в своих домах, со всех сторон слышали гром пушек, пролетавший прямо над их головами.

Мы убедились в том, что отдохнуть не удастся, и что слабые остатки нашей армии не могут сдержать напор неприятеля. Поэтому мы решили ближайшей ночью покинуть город. Было решено, что в одиннадцать часов мы выведем войска. В назначенный час мы молча выступили, оставляя за собой улицы, полные пьяными, спящими, или мертвыми солдатами. Дворы, галереи, лестницы различных зданий, были заполнены ними, и ни один не желал идти, или даже подняться на ноги, подчиняясь приказу начальника. Выйдя из Вильно с таким же трудом, с каким мы вошли в него, принц Евгений и его штаб отправились к королю Неаполя, и там они оставались до часа ночи.

Темной ночью (10-го декабря) мы шли по дороге к Ковно, но снег, покрывавший поля, каждую минуту заставлял нас уклоняться от пути. Долгое время мы не знали, правильно ли мы идем, поскольку поляки, направившиеся в Новые Троки, проложили новую дорогу, которая легко могла нас спутать. Два часа спустя мы прибыли к подножию горы, недоступной из-за ее крутизны и покрывавшего ее льда. Вокруг были остатки экипажей Наполеона, оставленного в Вильно обоза, войсковая казна и повозки, груженные злосчастными московскими трофеями, так что мы уже не сомневались в том, что идем именно в Ковно.

Мы стонали у подножия этой горы, не имея сил на нее подняться, и отчетливо слышали перестрелку между казаками и нашими стрелками. По этой причине, а также из-за недовольства, порожденного нашим несчастьем, многие кричали, что было бы лучше направиться в Новые Троки, чтобы обойти эту роковую гору. Все, кто тут застрял – в основном больные или раненые – считали, что они обречены стать добычей неприятеля. Их горе усугубляло осознание того, что они могут погибнуть здесь, так недалеко от желанной цели, особенно после того, как им удалось спастись при Красном и Березине. Вскоре скорбь их сменилась отчаянием, когда мы узнали, что казаки, пройдя Вильно, преследовали наш арьергард и приблизились к нам. Однако жестокая необходимость заставляла нас оставаться здесь до утра, чтобы попытаться найти способ обогнуть гору, на которую наши лошади не могли подняться. Мы развели костры, и каждый, вздыхая, с нетерпением ждал рассвета.

Все было напрасно, мы искали путь повсюду, но гора была такой скользкой, а лошади настолько измучены, что мы уже отчаялись ее перейти. Тогда пришла идея с помощью солдат эскорта на руках перенести войсковую казну. Сумма составляла около пяти миллионов, большую часть которой была в экю. Однако мы почти не сомневались в том, что солдаты, пользуясь тем, их невозможно контролировать, заберут себе часть того, что им было поручено беречь и охранять. Знамена, отнятые у врага, больше не интересовали этих продажных негодяев, их бросили у подножия горы, так же, как и знаменитый крест Ивана Великого, который бы так украсил собой наши трофеи, если бы русские, которых мы считали варварами, не преподнесли нам урок благородной умеренности, которая так редко встречается у победителей.

Среди многих, кто явился, чтобы поучаствовать в расхищении – и это было весьма любопытное зрелище – можно было увидеть умирающих от голода, и в то же время, сгибающихся под тяжестью денег. Они равнодушно распределяли золото между собой, больше внимания уделяя съестному. Повсюду валялись взломанные сундуки и вскрытые portmanteau. Великолепнейшие придворные платья и дорогие меха носили самые отвратительные оборванцы. Вернувшись с грабежа, многие из них предлагали 60 франков за луидор, а некоторые давали 10 экю за стакан водки. Я видел, как один солдат просил за бочонок серебра несколько золотых монет, в конце концов, его купил один из старших офицеров, который и уложил его в свои сани. Совершенно невозможно точно описать того беспорядочного состояния, в котором пребывала сейчас наша армия. Даже подкрепление в виде нескольких батальонов, прибывших из Пруссии, не подняло ее дух, напротив, страх поразил и свежие войска, которые, не зная, кого слушаться, тоже бросали оружие и пополняли собой толпы беженцев. Короче говоря, все наши солдаты превратились в торговцев и занимались только продажей награбленного, а те, кто разграбил военную казну, были готовы купить хоть что-то имеющее какую-то ценность. Каждый говорил только о слитках и драгоценных камнях. Каждый солдат был нагружен серебром, но при этом не имел ружья. Так нужно ли было после этого удивляться тому страху, который внушали казаки?

Пять часов продолжался этот мучительный марш и, наконец, мы прибыли в Евье, что в десяти лье от Вильно. Сразу же после нас туда приехал граф Межан, сопровождаемый своим сыном и камердинером принца. Этот несчастный отец, о преданной и благородной службе которого, к сожалению, объем моей работы не позволяет уделить много места, был вынужден путешествовать пешком, от самого Вильно, по снежным просторам этой страны. Но этот царедворец, который, хотя и не был солдатом, часто удивлял нас своим мужеством и стойкостью, был настолько предан принцу, что совершенно забыл обо всех невзгодах прошедшего дня, как только оказался рядом с Его Высочеством.

Другим было не менее тяжко. Князь Экмюльский, страдая от лихорадки, мог передвигаться только в карете. Квартирмейстер генерал Жубер, уже давно лишившийся всех своих слуг, был оставлен в этой деревне, и вид его вызывал слезы у всех, кто его видел. Достойными уважения были также и офицеры, сопровождавшие багаж вице-короля. Вечером мы констатировали, что благодаря мастерству и необычайной энергичности дворцового адъютанта Бутареля, все эти отставшие, желая обойти гору у Вильно, отправились по дороге на Новые Троки, и что только большая длина этого пути помешала им со всеми прибыть в Евье.

11-е декабря. Перед уходом из этой деревни, спасшиеся из Вильно, сообщили нам, что русские вошли в него рано утром. Множество генералов, полковников и офицеров, а также более 20 000 изможденных солдат попали в плен. Они добавили, что с офицерами обращались хорошо, а вот всех слуг и солдат отправили в Москву для восстановления города. Эти несчастные, лежавшие на улицах или в общественных местах, без тепла и пищи, большинство из которых были ранены и больны, представляли собой настолько страшное зрелище, что неприятель даже пытался смягчить их страдания. Меньше всего повезло тем, кого ограбили казаки – они умерли вскоре после нашего отъезда. Как это печально! Ведь этим людям, которые уже прошли большой путь от Москвы до Вильно, не хватило лишь немного мужества, чтобы пройти еще лишь несколько лье и оказаться в безопасности. Мы слышали также, что евреи очень плохо обращались со многими из наших солдат, особенно из Императорской Гвардии, желая таким образом отомстить им за дурное с ними обращение, но русские, со свойственной им справедливостью, вешали многих из этих сынов Израиля, чтобы показать всем, что никогда не следует смешивать свои личные страсти с конфликтами, возникающими между государями.

Хвост нашей длинной колонны, оставляя по всей дороге мертвых и умирающих, постоянно подвергался преследованию целых туч казаков, которые грабили наших солдат, а затем оставляли их крестьянам, уводивших их в тыл армии и заставлявших страдать их от всевозможных унижений. В конце концов, русские, уставшие от такого множества пленных, освободили всех солдат Рейнского союза и удовольствовались только старшими офицерами. Но если им попадался француз, то как бы он ни был жалок, они раздевали его догола и подвергали самым ужасным издевательствам. Если он шел с ними ночью, ему приказывали принести воду или дрова. Его грубо отталкивали от костра, который он сам же и разводил. Такова жалкая участь солдат, вынужденных воевать, и всегда становившихся главными жертвами бедствий, порождаемых конфликтами между монархами.

Казачий отряд, возглавляемый офицером, хорошо говорившим по-французски, догнал одного из наших маркитантов – тот умолял о пощаде, крича, что он не солдат. Затем он предложил казакам денег. Но казакам этого показалось мало, они обыскали его и обнаружили в его грузе много коробок с золотом, бриллиантами, а также множество колец, украшенных драгоценными камнями. Все эти вещи, без сомнения, были добыты при разграблении Москвы. Увидев это, офицер не мог сдержать своего возмущения и сказал маркитанту:

– Видите, до чего довела вас ваша жадность. В надежде на легкую наживу, вы следовали вместе с армией, чтобы без хлопот взять себе часть ее добычи. А потом бремя этих сокровищ помешало вам уйти от моего преследования. Было бы справедливо взять вас в плен и отправить в разоренный вами город, но вы настолько ничтожны, что не сумеете компенсировать нанесенные вами убытки. Возвращайтесь, если сможете, во Францию, и когда вы будете рассказывать о вашем помиловании, опишите вашим землякам то плачевное состояние, в котором оказываются те, кто идет под знаменами подлого агрессора». А потом казаки, которым этот человек внушал крайнюю степень отвращения, прогнали его прочь поощрительными ударами своих пик.

Не доходя до Жижмор, мы услышали позади себя канонаду, и достаточно близко, отсюда мы пришли к выводу, что наш слабый арьергард, довольно активно атакуется. Несмотря на это, усталость была так велика, что многие, предпочитая покой в безопасном месте, остановились в Жижморах, но вице-король дошел до деревни Румшишки.

12-е декабря. Измученные длительным и беспокойным маршем, умирая от усталости, мы, наконец, прибыли в Ковно, где были собраны вместе все остатки различных корпусов. Они расположились, как обычно, на улицах, а поскольку мы знали, что наше бедственное положение не позволяло нам более удерживать дисциплину, мы принялись грабить богатые городские склады. Сразу же появились и одежда, и зерно, и ром – всего было вдоволь. Вокруг наших бивуаков валялось множество разбитых бочек, и из пролившихся напитков в центре городской площади образовалось небольшое озеро. Долгое время лишенные спиртного солдаты перепились, и более 2 000 из них заснули пьяными прямо на снегу, да так и не проснулись.

Вечером нам сказали, что 4-й корпус пойдет к Тильзиту, а потому многие из нас, чтобы избежать беспорядка, привыкшие ложиться спать в одном или двух лье впереди штаб-квартиры, расположились поближе к выходу в сторону этого города. Посреди ночи начальник штаба пришел посмотреть на 4-й корпус, который был буквально заперт в одной комнате. Он сообщил нам о том, что приказ отменен, что идти надо не в Тильзит, а в Гумбиннен. Этот приказ и контрприказ довершил нашу гибель. С тех пор 4-й корпус состоял только из свиты самого принца и восьми или десяти офицеров его штаба.

13-е декабря. При выходе из Ковно мы видели ту же сумятицу, что и ворот Вильно. Вся толпа стремилась к мосту, хотя лед Немана был достаточно прочен, чтобы выдержать вес артиллерии. Повсюду валялись трупы наших несчастных солдат – они погибли, хотя до конца этой роковой кампании оставалось так немного. Особенно нам горько было видеть среди них полковника Видмана. Он был одним из тех немногих офицеров Почетной Гвардии Италии, который наравне со всеми преодолевал трудности похода, но силы его иссякли, возле моста он упал и умер – он не успел живым покинуть Россию.

Бедствия, постигшие армию, не пощадили и Императорскую Гвардию, где каждый день многие из ее солдат умерли от голода, холода и усталости. Среди этих жертв я видел одну по-настоящему достойную восхищения. Это был старый гренадер. Он лежал на ковненском мосту, мимо него проходила толпа, с уважением глядя на его форму, его ордена и, прежде всего, на три его нашивки. Этот мужественный человек, казалось, ждал своей смерти с предельной твердостью, и не унижался до бесполезных мольб и уговоров. А когда случайно мимо него проходили некоторые из его товарищей, он сделал последнюю попытку подняться, но не смог, и, чувствуя приближение смерти, собрал все свои силы, и сказал одному из них:

– Оставьте, мой друг. Вы не сможете мне помочь. Мне жаль, что я умираю, сокрушенный врагом, с которым мы не смогли справиться. Только голод и зима сумели довести меня до такого состояния. Это тело, покрытое десятками шрамов, каждый день разрушалось из-за недостатка хлеба. Но даже если враг действительно одержал победу с помощью сурового климата, не дайте ему глумиться над наградами, которые я получил, сражаясь против него. Отдайте моему капитану этот орден, который я получил на поле Аустерлица, также возьмите и мою саблю, которой я сражался при Фридланде, и она останется по-прежнему опасной для русских, если приближающаяся весна позволит нам прошагать по Петербургу так же, как и по Москве.

Утром 13-го декабря из 400 000 воинов, которые начинали кампанию, Неман у Ковно перешли едва лишь 20 000 человек, из которых, по крайней мере, две трети не видели Кремля. Перейдя на другой берег реки, похожие на призраки, вернувшиеся из ада, мы с ужасом смотрели назад, на дикие земли, где мы так много страдали. Никто не мог поверить, что когда-то мы смотрели на эти земли с завистью, и каждый считал бы себя обесчещенным, если бы пришел туда одним из последних.

Сойдя с моста, мы повернули налево, чтобы попасть в Гумбиннен. Многие же хотели идти направо, со вчерашнего вечера они упрямо верили, что нужно идти в Тильзит. Мы – те, кто шли правильной дорогой, прошли совсем немного, и путь нам преградил крутой подъем на высокую гору, который оказался бы гибельным для наших экипажей, если бы они у нас были. Множество тележек и фургонов, хранившихся в Ковно, а также великолепный артиллерийский парк, только что прибывший из Кенигсберга, остались у подножия этой возвышенности.

Как только мы вошли в Польшу, наши солдаты разбрелись по разным дорогам и шли уже как простые путешественники по той стране, которая шесть месяцев назад была сплошь покрыта нашими многочисленными войсками. Вечером король Неаполя и принц Евгений остановились в Скроде. Утром (14-го декабря), после нашего ухода из этой деревни, казаки вошли в Ковно, перешли через замерзший Неман и рассыпались по громадным степям Польши, где они убили или взяли в плен многие из наших отставших солдат, которые думали, что они в безопасности, и были убеждены, что русские не пойдут дальше Немана.

Из Скроде многие пошли в Торн, но вице-король продолжал следовать в Гумбиннен, и прибыл в этот маленький городок после того кратких остановок в Пильвишках, Вирбаллене и Даркемене (14-е, 15-е, 16-е и 17-е декабря). Оттуда он отправил своего адъютанта генерала Джиффленгу в Кенигсберг с приказом всем войскам 4-го корпуса, стоявшим на тильзитской дороге двигаться в Мариенвердер.

Кенигсберг, будучи первым большим городом в непосредственной близости от нашего пути, вскоре до отказа заполнился теми, кому удалось уйти из Москвы – здесь они надеялись отдохнуть и прийти в себя после стольких перенесенных ими страданий. Кофейни, рестораторы, меблированные гостиницы не могли ни за какие деньги не могли удовлетворить всех желающих. Чтобы войти в любое из этих заведений, необходимо было прорываться через плотные толпы беженцев всех видов. Холодно было ужасно, но нас грела сладкая мысль, что мы теперь сможем согреться, к тому же удовольствие от того, что мы теперь сможем получить все необходимое, усиливала ее еще более, поскольку за шесть месяцев каждый из нас утратил все те вещи, которые делают жизнь приятной и комфортной.

Король Неаполя приехал в Кенигсберг, но встретили его без особой радости. Командующие корпусами расквартировали свои войска в городах вдоль Вислы и заняли города Плоцк, Торн, Мариенберг, Мариенвердер и Элбинг. Вице-король покинул Гумбиннен, проехал через Инстербург и Велау (18-го и 19-го декабря), чтобы посетить поля сражений у Фридланда, Эйлау и Гейльсберга (20-е, 21-е, 22-е декабря). Там он почтить память героев и посвятил немного времени полезным размышлениям, стараясь, таким образом, держать себя в форме даже при таких ужасных обстоятельствах (27-го декабря). В Мариенвердере Его Высочество занялся сбором всех остатков 4-го корпуса. Проведя тщательную поисковую работу, нам удалось собрать около восьмисот раненых – вот все, что осталось сорокавосьмитысячной армии, пришедшей в Россию из Италии. Они пострадали не от руки противника, они стали жертвами безрассудной и неблагоразумной политики своего вождя, который, не удовлетворившись покорением лучшей половины Европы, хотел помериться силами с могучими природными силами этой огромной и полудикой страны. Затем вице-король отправил в Италию и Францию тех офицеров и солдат, чьи недуги не позволяли им участвовать в новой кампании. Он наградил отличившихся солдат, и весьма справедливо и сурово наказал тех немногих, кто опозорил себя трусостью и дезертирством.

Таковы были те ужасные бедствия, которые уничтожили мощную армию, опрометчиво ввязавшуюся в эту самую амбициозную и самую неудачную из всех кампаний. Заглянув в глубины истории, мы увидим, что никогда со времен Камбиза, не было еще такой армии, солдатам которой пришлось бы так страшно мучиться и страдать. Таким образом, осуществилось хвастливое предсказание Наполеона об этой кампании, но с той разницей, что не Россия, а сам он был «обречен, и свершилась его судьба». Однако, счастливым результатом этой катастрофы стало то, что Европа освободилась от деспота и вновь обрела свободу, а Франция – свое счастье.

ЭЖЕН ЛАБОМ,

Капитан-инженер Королевской Географической службы,

экс-офицер артиллерии принца Евгения,

кавалер ордена Почетного легиона и Железной короны,

автор краткой истории Венецианской республики.

МАРШРУТ ДВИЖЕНИЯ 4-го КОРПУСА ПО ТЕРРИТОРИИ РОССИИ ВО ВРЕМЯ КАМПАНИИ 1812-го ГОДА. [165]

Император Наполеон переправился через Неман в Ковно, 24 июня. 22-го июня, в Вилкавишках, он объявил войну России.4-й корпус, под командованием принца Евгения, должен был перейти Неман у Пилони, авангард совершил переход 29-го, однако принц и 15-я дивизия переправились 1-ого июля. 28-го июня Наполеон был уже в Вильно.

Всего от Пилюоны до Москвы 261,75.

В этом городе мы находились с 15-го сентября по 18-е октября.

Всего – 259

От Немана до Москвы – 261,75

Общая длина маршрута – 520,75