Ее глаза безостановочно закрываются-открываются. Она в нетях, но осознает мое присутствие, потому что держит мою руку в своей. Она молчит. Я тоже не произношу ни слова — просто не могу. Я забыла, как это делается. Я задыхаюсь, словно кто-то или что-то душит меня изнутри. Я разучилась открывать рот. Дышать. Я икаю. С каждым выдохом из горла вылетают ошметки пищевода. Горло саднит. Все напряжено, обнажено, изранено. Во мне и вокруг: кажется, даже стенам больно. Мне повсюду чудится красный цвет. Красный, с проблесками, там, куда падает мой взгляд. Я будто гляжу на жизнь через калейдоскоп, как в одиннадцать лет. Я должна встать и вызвать «скорую», но она не хочет, она так крепко сжимает мне руку, что я не могу вырваться. Она никогда не хотела ложиться в больницу. Говорит, что врачи — хуже нацистов. И я остаюсь рядом с ней — полусидя-полустоя. Согнувшись пополам, как от страшной боли в животе. Смотрю перед собой, не видя, что происходит. А что происходит? Вот она, бабушка, лежит передо мной. Она хрипит. Ей все труднее дышать. Она такая старая. Девяносто восемь лет — старенькая бабулька. Слишком старенькая. Но на самом-то деле она молодая. Моя ровесница. Не так давно она еще играла со мной в бадминтон. Играла и выигрывала. Я позволяла ей выигрывать, потому что она это любила и потом целый вечер улыбалась. Кормила меня печеньем и улыбалась. Если бы я только могла, Бабуля, подарила бы тебе двадцать лет собственной жизни. Нет, тридцать, сорок, сто лет, не так уж я и дорожу моей жизнью. Всегда держу бритву у запястья. Бритву, которая вспорет мне вену на руке по всей длине, чтобы не случилось осечки.

Она хрипит. Ее рука слабеет. Я хочу позвонить в «скорую» или в службу спасения, но она не дает, не отпускает меня.

— Бабуля. Нет. Умоляю тебя! Держись… еще немного… несколько лет… Ба… Бабуля… Мамуся… Позволь мне позвонить в больницу. Они тебя спасут…

Она снова хрипит. Ее рот широко открыт. Это так уродливо. Это пугает. Ее рот и ее тело внушают страх. Она так исхудала. Она похожа на мистера Бёрнса из «Симпсонов». С недавних пор она тает, как свечка. Ее жиры пустились в свободный полет в пространстве. Моя бабушка бежит с Земли через утекающие частички жира. Может, мне следовало завернуть ее в целлофан, чтобы помешать уйти, чтобы удержать рядом с собой? Она — вся моя семья. Единственная связь, удерживающая меня на этой проклятой планете, в этой проклятой жизни…

— Бабуля… Умоляю, задержись… Сделай это для меня. Я не могу дышать, когда тебя нет рядом, не могу одна. Мне ужасно страшно. Я слишком мала, чтобы расстаться с тобой. Взгляни на мою ладонь — это рука младенца, не знакомая со злом… Посмотри, какие тонкие у меня волосы — они совсем детские, их надо мыть специальным мылом. Я не умею сама ходить — боюсь упасть, ты же знаешь…

Пуповина, связывающая меня с бабушкой, вот-вот порвется. Мне не хватает воздуха. Я не выживу — я это точно знаю. Не смогу. Меня не отняли от груди. Эмбрион, забытый на грязном полу, слишком быстро вырос. Мне нужны помочи, нужна соска, нужна бутылочка, нужна плацента. Мне нужно «вырасти назад».

— Булечка, не уходи! Я должна слышать твои глупости, хочу, чтобы ты меня ругала, я… Вспомни, когда я была маленькая, мы вечером, по субботам, смотрели кино по «Радио-Квебек», фильмы Феллини. А я тогда не знала, кто такой Феллини, и ты тоже не знала. Ты плевать хотела, кто он такой, но тебе нравились его истории. Я не чувствовала себя одинокой. Ты была тут, сидела рядом со мной, на старом диване с клетчатой обивкой, пропахшей кошачьей мочой. Твои ладони лежали на коленях, растопыренные пальцы подергивались — у тебя был нервный тик. Ты и сама нервная. Как я. Нервная. Над твоей головой вечно витает призрак несчастья. Вина, которую ты с трудом выносила. Твои умершие дети: полтора года и шесть месяцев. Две маленькие девочки. Вот почему ты подавляешь меня, как задушила мою мать… Бабуля, ты должна Жить. Сделай это ради меня.

Она больше не хрипит.

* * *

По дому разносится стук сердца. Он звучит так громко, что стены дрожат, обои отклеиваются, пол встает дыбом. Но кровь по вздувшимся венам бежит спокойно. Организм дышит. Безо всяких усилий. А сердце все бьется. Мое. Возможно, в один прекрасный день я очнусь от этого кошмара? Но сейчас я должна распутать клубок моих нервов, отделить их от ее нервов. Надо вернуть мои нервы маленькой белокурой девочке. Она так давно этого ждет. Ходит за мной повсюду по пятам. Сама того не понимая. Мне следует быть терпеливой. Она смотрит на меня. Она такая маленькая. Но вид у нее решительный. Какая-то частичка моей бабушки живет в ее глазах. У нее бабушкины глаза, нет, не старческо-серо-обезьяньи, а как у той в молодости. Большие глаза. Мне все всегда говорили, что у меня бабушкин темперамент. И ее большие глаза. Я хочу успокоить нервы маленькой белокурой девочке, вот только бабушка слишком крепко держит меня за руку, не дает высвободиться. И я делаю знак девочке вернуться попозже. Я ее утешу.

Не отнимая руки, я ложусь рядом с бабушкой и смотрю на нее. По-моему, у нее красивый нос. Как у Клеопатры. Кстати, мне часто говорили, что у меня нос, как у этой египетской царицы, а значит — бабушкин. Я на нее похожа. Была похожа, ведь ее больше нет.

Моя бабушка умерла.

— Бабулечка, я тебе рассказывала о самой красивой смерти, какую видела в жизни? О чайке, умиравшей перед нашим домом. Она широко разинула клюв, пытаясь сделать последний вздох, и не могла, и все перекладывала голову с одного крыла на другое. У нее были изящные крылышки, и она взмахивала ими, как… грациозная балерина. А вокруг стояли маленькие вьетнамские дети и палками изничтожали прекрасную умирающую птицу. Булечка, умоляю тебя… забери меня с собой… Я так зла на себя… Я должна была что-нибудь сделать и не дать тебе умереть. Должна была… Ба… Ты не поняла. Я всегда хотела быть твоим Супергероем. Смотри, если ты отпустишь мою руку, я тебе покажу… У меня под платьем надет костюм. Голубой костюм Супермена и широкий красный плащ… Увидишь, ба, я буду твоим Суперменом и спасу тебя. Обниму покрепче, и мы улетим. Я сумею защитить тебя от любых ударов судьбы, уберегу от всех концов света. Только дай мне шанс, бабуля…

* * *

В комнате светло. Я спала. Долго. Не знаю сколько. Уже светло. Я открываю глаза. Плохо пахнет. От бабушки. И от меня. Ее запах пропитал мою одежду, и кожу, и волосы. Я заснула рядом с ней. Как давно такого не случалось, с самого детства. Я пахну смертью. Пахну жареной сосиской, мне всегда казалось, что крошечные сосисочки, поджаренные на чугунной сковородке, пахнут смертью. Я так и окрестила их: маленькие смертины сосиски. Бабушка пахнет сосиской. Что со мной станет? Бабушка всегда жила в моей голове, была моим внутренним голосом, она за мной присматривала. Мы так давно слились воедино, что я разучилась думать, разучилась любить, по этой причине любовь и бежит от меня, протекает между ляжками. Я разучилась быть. Быть. Что со мной будет? Я выросла в руинах. Всегда знала, что бедна, даже природа была не для меня. Я не имела права расслабляться. Забываться. Моя легкость улетучилась столетия назад, во мне поселились килотонны грусти и текут по ногам. Бегство возможно лишь через лоно. Вот почему мне возбудиться — раз плюнуть.

Я смотрю в окно. Идет дождь. Я впитываю слезы окна. Сейчас я уйду. Моя бабушка крепко держит меня за руку. Резким движением я выдергиваю ладонь из ее пальцев. Что-то хрустнуло, щелкнуло. Ужасный звук. Как будто артрозник с изувеченными коленками решил присесть на корточки.

— Прости меня, бабуля, я не хотела сделать тебе больно. Никогда не хотела. Но мне пора идти. Мы должны расстаться, чтобы я поскорее вновь обрела тебя. Ты решила умереть здесь. Я сделаю это в другом месте. Мне очень жаль, но семейного мавзолея не будет. Ты, кстати, всегда считала, что во мне нет семейного духа и что это здорово. Ты гордилась мной за это. Гордилась. Я вдруг подумала — а ведь ты никогда мне этого не говорила. Другим — да, но не мне в глаза. И не хвалила никогда… Ладноладно, однажды было, когда ты сказала, что я красивая. Что я красивая женщина. Да, это единственное, что ты сказала: красивая женщина. И тут же добавила, что я все порчу, именно потому, что я красивая. Что красота меня губит. Ну вот! Красота таки прикончила меня, потому что я принесу ее тебе в дар, Бабуля, мою красоту, отдам ее тебе. Это всего лишь вопрос времени.

Я выхожу из дома. Иду, шатаясь, по улице. Как безумная. Не знаю, почему все на меня смотрят, — из-за того, что я бреду, как психованная, или из-за одежды, которую я двое суток не меняла и она воняет Смертельной Сосиской. Все тряпки, что на мне, помялись, но это не слишком заметно, потому что они черные. С пяти лет я с головы до ног одеваюсь в черное, словно ношу траур. Я и правда в трауре, так было задолго до смерти бабушки. Мой траур старше меня самой — у меня изначально не было семьи. Никакой. Мать забеременела мной, когда была, говоря научным языком, «медикаментозно зависимой». Я все время плакала и то и дело получала затрещины. Я тоже была медикаментозно зависима. Ребенок-наркоман. Никотинозависимый. Мне бы следовало бросить курить. И шляться. И пить. Перестать. Завязать. Положить всю жизнь на то, чтобы НЕ зависеть, быть в трауре. В трауре. Черный цвет одевает меня, обнимает, обволакивает и живет внутри меня. Извне черный цвет становится чистотой зла. Это красивый цвет, и я в нем хороша. Как-то раз одному королю предстояло выбрать себе королеву. Из двух претенденток. Плохой и хорошей. Доброй и злой. Нужно было сделать правильный выбор. Король ведь может править очень долго. Итак, чтобы не ошибиться, король велел придворному художнику — наверняка крикливому французу, вроде моего бывшего, — написать портреты обеих претенденток. И тогда уж он сделает окончательный и бесповоротный выбор. Художник, как любой настоящий артист, хорошо чувствовал людей. Вот он и написал злобную мегеру на разноцветном фоне, а добрую и милую невесту — на черном. Лицо первой потерялось, второй — стало еще красивее. Король выбрал добрую и женился на ней.

Я всегда хотела быть той, которую выбирают, — милой. Той, которую замечают, — соблазнительной ночной красавицей. И никогда — второсортным товаром. Но вот, все кончено. Скоро, очень скоро я окрашу свои черные одежды в яркие живые цвета.

Я быстро иду по улице. Забавно, но меня больше не шатает. Я шагаю твердой походкой. Не знаю, куда я иду, но двигаюсь вперед и задыхаюсь, вот что главное. Воздух серый и тяжелый, как бетон. Тепло и сыро. Крупные капли пота скатываются по коже. Обычно в такую погоду я кажусь себе красивой, но теперь мне плевать. Плевать, потому что я потихоньку расстаюсь со своей красотой. Готовлюсь к особому трауру. Вернее, это будет жертвоприношением моей Бабуле, ей понравится.

Тебе ведь понравится, правда, Ба?

Люди натыкаются на меня. Будто не видят, словно я стала прозрачной. Или я сама с ними сталкиваюсь. Не знаю. Свет слишком яркий, он как будто преследует меня со всех точек, хочет вырвать признание. Я уже не иду — я бегу. Спасаюсь от света. Его ослепительность причиняет мне боль, разъедает кожу. Я бегу, бегу, врываюсь в какую-то улочку. Натыкаюсь на валяющиеся грудой коробки. Я должна защититься от света, иначе весь мир прочтет меня, узнает мои мысли, а вот этого я не хочу. Но желаю, чтобы меня раскрыли. Я переполнена ядом. Я убила мою мать. Я убила бабушку. Я разрушаю все, к чему прикасаюсь. Я роза с шипами — даже на лепестках.

А солнце все светит и светит. Его лучи похожи на протыкающие меня шпаги. Не нужно больше думать. Соберись. Сконцентрируйся. Смотри, вон там. Граффити на стене. Буквы на стене — прямо передо мной, над картонными ящиками. Какие яркие цвета: розовый, красный, зеленый. Граффити. Соберись. Граффити. Только не паникуй. Нельзя, ни в коем случае. Где же маленькая белокурая девочка? Граффити. Она бы мне помогла. Граффити. Розовый, красный и зеленый. Свет слишком яркий. Только не теряй присутствия духа. Закрой глаза. Граффити. Тихо, тихо!

* * *

— Убирайтесь! Пошли вон!

Маленькие вьетнамцы подошли слишком близко.

— Убирайтесь! Вон!

Они разглядывают меня. Что случилось? Наверное, я потеряла сознание. Сколько часов я здесь? Стемнело. Я помню свет, пытавшийся меня изнасиловать. Помню людей, перешагивающих через меня. Помню смерть. Эй, я не должна забывать, что собиралась сделать… Мне нужны деньги.

— Убирайтесь, вы, там! Я не умирающая чайка, меня вы не получите. Пошли вон! К черту!

Вьетнамчата рассеиваются, а я покидаю мое временное убежище. Выхожу из летаргии. Больше никакой небрежности. Никакой расслабленности. У меня есть цель.

— Антуан.

— Сисси, это ты, где ты? Что случилось?

— Антуан…

— Сисси, в чем дело?

— Антуан…

— Сисси, да скажешь ты мне, наконец, в чем дело?

— Моя бабушка… моя бабушка, моя мама… умерла.

— Ах ты, Господи, Сисси, я сейчас приеду… Где ты?

— Антуан, я надеюсь сдохнуть. Сдохнуть! Не приезжай, я не желаю тебе зла, надеюсь, ты понимаешь. Я всем причиняю зло. Одолжи мне денег, я должна похоронить бабушку.

— Сисси, я еду…

— Ты ничего не понял!.. Мне нужны деньги! Я хочу похоронить мою бабушку, но не желаю тебя видеть, потому что боюсь причинить тебе вред. Пришли мне денег, вот и все! Переведи на мой счет.

— Но, Сисси… банки закрыты. Как же я?..

Я вешаю трубку. Нужно немедленно позвонить кому-нибудь другому. Мне необходимы деньги, но у кого попросить? У кого же?

— Эрик, это Сисси.

— Ух ты! Давненько я тебя не слышал.

— Угу.

— Что поделываешь? Я скучал без тебя. Почему ты тогда исчезла? Почему ушла и куда? Почему?

— Эрик, моя бабушка умерла. Мне нужны деньги на похороны.

— Хорошо, я дам.

— Эрик, ты мне поможешь? Мне нужен ночлег. Снимешь мне номер на сегодня?

— Конечно! Где встретимся?

— Перед отелем «Шато де Ларгоа».

И все начинается снова. Мне кажется, я переживала это уже миллион раз. Я в гостинице, лежу на кровати. Правда, теперь я знаю номер комнаты — 13. Я на этом настояла. Это число приносит несчастье — как я. Известно мне и название моего отеля — «Шато де Ларгоа». Замок для принцессы, Сисси. Воздушный замок, замок для разочаровавшейся Золушки. «Золушка» всегда была моей любимой сказкой. Не знаю даже, сколько раз мне читала ее бабуля: сто, двести, тысячу. Я всегда хотела быть Золушкой, и чтобы прекрасный принц вызволил меня из моего трагического плена. Но принцы… Антуан некоторое время был им, но я все разрушила. А Эрик был принцем? Нет. Он был огромной лягушкой, прыгающей по кровати. Голым, жирным и липким.

Я вытягиваюсь на кровати. Эрик карабкается вверх, чтобы навалиться на меня. Какой же он тяжелый… Я чувствую себя одной из салемских ведьм, которых заживо хоронили под тяжелыми валунами. Ну давай, раздави меня. Я хочу задохнуться. Я закрываю глаза. Он совершает телодвижения, шарит руками, целует мою кожу, которая мне уже почти что и не принадлежит. Он шумно дышит. Моя бабушка ужасно хрипела. Эрик дышит и издает всякие-разные забавные звуки — словно животное во время гона. Отвратительно. Я бы предпочла бесконечно слушать бабулины предсмертные хрипы. Руки Эрика, не знающие покоя, мешают мне сосредоточиться. Руки и дыхание. Я впервые не напилась. Забыла — в кои веки раз. Реальная жизнь — жестокая штука. Пальцы Эрика влезают во все дырки, какие только могут отыскать. Я устала. Я бы хотела полежать еще немного рядом с моей бабулей. Кстати, от меня по-прежнему пахнет смертью. А он все обнюхивает и обнюхивает меня. Должно быть, запах смерти его возбуждает.

Он меня переворачивает. Хочет, чтобы я оказалась сверху. Чтобы села на его толстый живот. Хочет смотреть на меня. Смотреть на мое маленькое, все сильнее худеющее тело. Тельце, стремительно теряющее форму. А еще он хотел бы, чтобы я на него смотрела. Сисси, взгляни на меня. Но я не могу. Сисси, открой глаза. Я делаю над собой усилие и разлепляю веки. Оглядываю всю комнату, только на Эрика не смотрю. Все вокруг белое. Стены белые, простыни белые, шторы белые. Все, абсолютно все. Кроме него. Эрик пытается проникнуть в меня, но я сдвигаю ноги. Я не могу. Больше не могу.

— Эрик, уходи.

— Но… но…

— Уходи, умоляю тебя. Мне нужно остаться одной… Хоть на мгновение. Пожалуйста!

Эрик встает и уходит, не говоря ни слова. С видом побитой собаки. Вялый отросток болтается между ног. Он сейчас похож на того самого парня, который трахал меня в этом самом отеле несколько лет назад. Но сейчас я лежу на кровати в комнате № 13 отеля «Шато де Ларгоа» и не плачу. Глаза у меня сухие, как осенние листья, вроде тех, что изображают на рекламе увлажняющего крема. Да, ты была права, Буля. Моя красота меня губит.

Я встаю, Подхожу к зеркалу, чтобы посмотреть на себя. Вижу свое лицо, как в дымке. Освещенное лишь лунным светом. Мои длинные белокурые спутанные волосы падают на плечи, как занавески, — занавески, обрамляющие мое печальное лицо. Слишком молодое. Двадцать шесть лет. Но моя жизнь так тяжела, что я кажусь себе столетней старухой.

Бац! Удар кулака в зеркало! Зеркало разбилось на тысячу кусочков, но они не падают. Я смотрю на свое отражение — мое лицо напоминает паззл. Я убираю из мозаики часть левого плеча. Сейчас сделаю это грустное лицо повеселее. Я прижимаю к губам осколок зеркала. Сооружаю себе смеющийся рот. Растягиваю стеклом уголки губ до середины щек. Сначала левая щека, потом правая. Работаю очень старательно. Чтобы получилось симметрично. Даже в детстве я обожала симметрию. Мать говорила: Ты могла рисовать часами. Ты хорошо рисовала. Могла бы стать знаменитой художницей. Ну вот, видишь, мамуля, я не растеряла своих способностей! Смотри, я рисую себе чудное клоунское лицо — как в детстве. Ты часто вспоминала, как я то и дело рисовала клоунов, хорошеньких маленьких девочек-клоунесс, белокурых — как я сама. Чудных девчушек-клоунов — с огромными ртами.

Кровь течет по моему подбородку. Ручеек красной густой жидкости пачкает мои длинные белокурые волосы. Красивый цвет — как у мяса. Я смотрю на себя в зеркало. Маленькая девочка с золотыми волосами тоже глядит в зеркало. Она там, за моей спиной.

— Ты вернулась!

Она не отвечает. Но ее взгляд говорит, что в моем лице чего-то не хватает. Мой новый образ не полностью отражает мою новую сущность. Внешний облик не подделаешь. Радость никогда не жила на моем лице, вот маска счастливого клоуна и выглядит подделкой. Я провожу осколком стекла по щеке под левым глазом и рисую длинную прямую слезу. Потом повторяю операцию справа. Вот так… Да, это красиво! Работа удалась! Я — грустный клоун, который улыбается. Маленькая девочка смотрит на меня и тоже улыбается.

Что-то крови на моем лице стало слишком много — это раздражает. Я отряхиваюсь, как собака. Повсюду в этой красивой белой комнате моя кровь. Бедная горничная, тяжело ей придется с уборкой. Придется отскребать. А кровь — ее хрен ототрешь… Красный цвет сначала станет рыжим, потом — желтым. Я снова отряхиваюсь. Жжет все сильнее. Нужно освежиться. Подышать воздухом. Явить миру мою новую красоту, мое новое уродство. Мне не терпится увидеть реакцию людей. Я вся на нервах. Черт! Как же жжет!

Но куда податься бедному грустному клоуну? Конечно, на Круг. На Рыночную площадь. Мое место — на ярмарке, вместе с цирковыми животными и уродцами. Я теперь тоже урод, чудовище. Хорошенький, маленький монстрик, тощий и покорный, который плачет и смеется одновременно. Двуликое существо.

Я выхожу из гостиницы и иду по улице Шербрук. В это время дня народу здесь немного. Люди наверняка занимаются любовью или воюют. Жаль! Я так и не узнаю, какое впечатление произвожу. Я иду. Фонари светят так ярко — ну прямо прожекторы. Я словно участвую в представлении, я — Великая Рок-звезда. Поворачиваю на улицу Амхерст. Мне нужны зрители, а навстречу идут одни придурки с помятыми лицами. Они выглядят еще хуже меня. Странно, но обкурившиеся наркоши не клянчат у меня деньги. Думаю, несмотря на затуманенные мозги, они правильно понимают историю, написанную на моем лице. Я не останавливаюсь: шаг, другой, третий… Жжет. Голова кружится, но я иду. Я не одна — со мной маленькая белокурая девочка. Она улыбается. Она в восхищении. Ей не терпится попасть на Круг. Я всегда рвалась поскорее забраться на карусель, покататься на чертовом колесе и на русских горках. Отчим стрелял в тире — вроде как чтобы выиграть для меня плюшевую зверюшку, а на самом деле — хотел потешить тщеславие. Он был способен расхерачить не одну копеечку из своего пособия, несмотря на вопли матери, чтобы получить-таки жуткого медвежонка, который оканчивал свои дни в пыльном сыром сарае.

Я выхожу на улицу Папино и вижу мост Жак-Картье. Кажется, будто он сейчас рухнет под тяжестью звезд. Как они блестят сегодня… Бабушка, должно быть, там. И она, наверно счастлива, потому что моя красота теперь не погубит меня. Надеюсь, она мной гордится, конечно, если видит оттуда, сверху — зрение-то у нее всегда было неважное.

Какая прекрасная летняя ночь. Замечательная ночь. Бабуле, наверное, хорошо на небе. Там прохладно. Я иду по мосту. Чем дальше я захожу, тем чище воздух и сильнее ветер. Мои раны меньше болят. Девочка не оставляет меня, идет рядом и улыбается. Мы держимся за руки и бежим по мосту. Как хорошо не чувствовать себя одинокой. Очень хорошо. Половина моста пройдена, я уже различаю фонари на Кругу. Большинство из них не горит. Ярмарка закрывается. Нет, только не это! Как же так? Я ведь хотела забраться на Большое колесо и дотронуться до звезд, а теперь не смогу. Снова провал, но этого я уже не вынесу. Все всегда получается не так. Я не управляю ни своей жизнью, ни событиями. Я пала духом. Нужно дотянуться до звезд. Хочу, чтобы бабушка рассмотрела мое новое лицо поближе. Она ведь подслеповата. Я не имею права снова проиграть. Может, если я брошусь в реку, звезды окружат меня и бабушка меня увидит. Удар о воду после свободного падения будет жестким. Но это не страшно — чем мне больнее, тем ближе звезды. Так, пора. Нужно действовать быстро. А то машины начинают останавливаться, и люди выходят посмотреть, что происходит. Алле-оп! Бросок в пространство — и звезды мои. Полет по воздуху — и я воссоединюсь с бабушкой.