Через три года мы, социалисты, сможем отпраздновать наш юбилей. Памятная дата выхода в свет Манифеста Коммунистической партии (февраль 1848 года) напоминает нам о времени, когда мы впервые уверенно вошли в историю. Эта дата является исходным моментом для всех наших суждений об успехах, которых добился пролетариат за последние пятьдесят лет, и для любой нашей оценки этих успехов. Эта дата знаменует собой начало новой эры, которая возникает и вырастает, пли, точнее, высвобождается из современной эры в силу присущих последней законов развития. Следовательно, наступление новой эры необходимо и неотвратимо, каковы бы ни были ее дальнейшие судьбы и последующие фазы развития, которые в настоящее время, разумеется, , невозможно предвидеть.

Тем из нас, кто считает важным полностью осознать свои собственные действия, приходится вновь и вновь мысленно обращаться к причинам и движущим силам, определившим возникновение Манифеста, к обстоятельствам, при которых он появился, ибо он не случайно появился накануне революции, вспыхнувшей на территории от Парижа до Вены, от Палермо до Берлина. Лишь таким путем нам удастся найти в современной форме социального строя объяснение тенденции к социализму и, как следствие этого, обосновать самим правом этой тенденции на существование в настоящее время также неизбежность ее будущего торжества, которое мы предвидим.

* * *

В самом деле, разве не в этом заключается сила Манифеста, его сущность, его решающее значение .

В то же время было бы, несомненно, ошибкой искать все это в перечисленных в .конце 11 главы практических мероприятиях, которые рекомендуются на случай революционного успеха пролетариата, или же в содержащихся в IV главе указаниях, касающихся политической линии поведения в отношении других революционных партий того времени. Хотя эти указания и эти рекомендации являлись ценными и заслуживали внимания при тех обстоятельствах и в тот момент, когда они были сформулированы и предложены, хотя они весьма важны для четкой и определенной оценки политической деятельности немецких коммунистов в революционный период 1848— 1850 годов,— тем не менее теперь они более не представляют для нас собрания практических советов, исходя из которых нам надлежит принимать решение в каждом конкретном случае. Политические партии, которые организовались в разных странах со времени Интернационала, вербуя свои ряды в основном из среды пролетариата и решительно выступая от его имени, ощущали и ощущают по мере своего возникновения и развития настоятельную необходимость сообразовать свои требования и деятельность с различными и многообразными обстоятельствами и случаями. Однако ни одной из этих партий диктатура пролетариата не кажется столь близкой, чтобы ощущать потребность или хотя бы испытывать желание или искушение подвергнуть пересмотру и переоценке предлагаемые Манифестом мероприятия под углом зрения их проверки на практике, ибо такая проверка представлялась бы возможной лишь в том случае, если бы эти меры были близки к своему осуществлению. В действительности существуют лишь те исторические эксперименты, которые сама история производит неожиданно, а не по заранее намеченному плану, решению или приказу. Это и произошло во времена Коммуны, которая была и остается до сих нор для нас единственным опытом (хотя и приблизительным и путаным ввиду своей неожиданности и непродолжительности) самостоятельного выступления пролетариата, который, овладев политической властью, подвергся новому и трудному для него испытанию. Никто заранее не желал этого эксперимента и не стремился к нему. Будучи вынужден к тому обстоятельствами, пролетариат героически проделал его, и этот опыт обратился теперь для нас в спасительный урок.

Может случиться, что там, где социалистическое движение находится еще в младенческом состоянии, те или иные его деятели ввиду отсутствия собственного непосредственного опыта сошлются (как это часто имеет место в Италии) на авторитет текста Манифеста как на обязательное для выполнения наставление, но практически это не имеет никакого значения.

* * *

Не следует также, по моему мнению, искать силу Манифеста, его сущность, его решающее значение в том, что он говорит о других формах социализма, называя их литературой. Все, что говорится в III главе, служит, без сомнения, для замечательного определения, методом противопоставления и в виде сжатых, но ярких и разящих характеристик, различий, реально существующих между коммунизмом, который ныне принято называть научным (выражение, нередко являющееся, к сожалению, предметом злоупотреблений), иными словами — между коммунизмом, субъектом которого является пролетариат, а орудием — пролетарская революция, и другими формами социализма — реакционными, буржуазными, полубуржуазными, мелкобуржуазными, утопическими и пр. Все эти формы, за исключением одной , неоднократно появлялись вновь и приобретали новый облик, даже и поныне они продолжают появляться в новом облике в тех странах, где современное пролетарское движение только лишь зарождается. В отношении таких стран и при таких обстоятельствах Манифест выполнял и до сих нор выполняет весьма актуальную функцию орудия критики и литературного бича. Но в тех странах, где эти формы социализма либо уже теоретически и практически изжиты, как это в основном имеет место в Германии и Австрии, либо сохранились только как субъективное мнение немногочисленных сектантов, как во Франции и Англии, не говоря о других странах. Манифест в этом отношении уже сыграл свою роль. В этих странах он лишь регистрирует, как бы для памяти, то, о чем нет больше необходимости думать, так как политическая деятельность пролетариата ужо развивается как нормальный и последовательный процесс.

Именно таково было настроение и намерение тех, кто написал это, предвосхитив будущее. Безошибочно предугадав грядущие события, они довольствовались вынесением обвинительного приговора и констатацией уничтожения в будущем того, что они преодолели благодаря силе своего мышления, располагая немногими, но ясными (и допускающими лишь определенное толкование) данными опыта. Критический коммунизм — таково истинное наименование этого учения, и никакое другое название не выразит более точно его сущности — не предавался вместе с феодалами сожалениям о старом обществе, чтобы критиковать методом противопоставления современное общество; он обращал свой взор лишь в будущее. Он не солидаризировался также с мелкой буржуазией, стремящейся снасти то, что спасти было уже невозможно, как, например, мелкую собственность или спокойную жизнь маленьких людей, которую делает трудной и тягостной головокружительно бурная деятельность современного государства — естественного и неотъемлемого органа общества нашего времени — лишь потому, что это государство, непрерывно переживая революции, несет в самом себе и с собой необходимость новых, более глубоких революций. Точно так же критический коммунизм не переводил реальные контрасты материальных интересов повседневной жизни на язык метафизических фантазий, болезненной сентиментальности или религиозного созерцания, напротив, он выражал и излагал эти контрасты во всей их прозаической реальности. Он не строил общество будущего по плану, который во всех своих частях отличался бы гармонической завершенностью. Он не расточал слов похвалы и восхищения, призыва и сожаления двум богиням философской мифологии — Справедливости и Равенству — богиням, имеющим столь жалкий вид в гуще мелких практических дел повседневной жизни, когда наблюдаешь, как история в течение многих веков непристойно забавляется, совершая то и дело поступки, находящиеся в прямом противоречии с их непогрешимыми заповедями. Более того: когда коммунисты, опираясь па факты, имеющие силу доказательств, заявляли, что пролетариату суждено сыграть роль могильщика буржуазии, они все же воздавали должное этой последней, как творцу социальной формы, которая представляет собой по своей широте и интенсивности важную стадию в прогрессивном развитии человеческого общества и может стать ареной для новых битв, предвещающих пролетариату счастливый исход. Никогда еще не было написано столь величественной надгробной речи. Этим похвалам но адресу буржуазии ирисугц своеобразный трагический юмор, и некоторым даже казалось, что они похожи на дифирамб.

Тем не менее эти негативные и антитетические определения других видов социализма (имевших тогда хождение и нередко вновь появлявшихся позднее, вплоть до наших дней), хотя они и безупречны по своей сущности, по форме и по преследуемой ими цели, не претендуют на то, чтобы давать подлинную историю социализма, и fie дают ее. Тем, кто захотел бы ее написать, эти определения не могут служить ни схемой, ни путеводными знаками. История в действительности не покоится на различил между истинным и ложным, справедливым и несправедливым, и в еще меньшей степени — на более абстрактном противоположения возможного и реального, как будто бы вещи находятся по одну сторону, э но другую сторону — их тени или призраки в виде идей. История всегда монолитна, и в основе ее находится процесс образования и преобразования общества, который следует рассматривать как объективный процесс, ни в коей мере не зависящий от нашего субъективного одобрения или порицания. История — своеобразная динамика, если употребить термин позитивистов, которые так любят подобные выражения и часто оказываются во власти новых слов, ими же пущенных в обращение.

Разные формы социалистических учений и практики, появлявшиеся и исчезавшие на протяжении веков, различны по своим причинам, облику и последствиям. Все они должны быть исследованы и объяснены лишь исходя из специфических и сложных условий породившей их общественной жизни. При рассмотрении этих форм мы замечаем, что они не образуют нечто целое, находящееся в непрерывном процессе развития, ибо перемены в общественном строе и неоднократно происходившие ослабление и разрыв традиции имели своим следствием нередкие нарушения преемственности разных видов социализма. Лишь со времени Великой французской революции процесс развития социализма приобретает известное единство, которое яснее выступает с 1830 года, когда во Франции и в Англии политическая власть окончательно перешла в руки буржуазии, и становится особенно наглядным и, можно сказать, осязаемым после организации Интернационала. На этом пути высится, подобно огромному верстовому столбу, Манифест, снабженный двумя надписями: с одной стороны — инкунабула нового учения, обошедшего с тех нор весь земной шар, с другой стороны — указание на устраненные им формы, но без их описания и толкования .

Сила, сущность, решающее значение этого произведения целиком и полностью заключается в новом понимании истории, которое его пронизывает. Оно находит свое объяснение и развитие в одной части Манифеста, в то время как в другой части Манифеста о нем не говорится и ссылки на него отсутствуют. Благодаря этому пониманию истории коммунизм перестал быть чаянием, стремлением, преданием, догадкой или желанным исходом и впервые нашел свое адекватное выражение в сознании собственной необходимости, т. е. в сознании того, что он является неизбежным результатом современной классовой борьбы. Речь идет не о той классовой борьбе, которая происходила повсюду и во все времена и лежала в основе исторического развития, по о той, которая целиком сводится в наше время к поединку между капиталистической буржуазией и трудящимися, неминуемо превращающимися в пролетариев. Манифест обнаружил генезис этой борьбы, определил темп ее развития и предсказал ее конечный результат.

На таком понимании истории зиждется все учение научного коммунизма. Начиная с этого момента, теоретическим противникам социализма не приходится более спорить по поводу абстрактной возможности демократического обобществления средств производства , как будто бы об этом следовало судить, исходя из выводов, основанных на самых общих свойствах так называемой человеческой природы. Отныне речь идет о том, чтобы либо признавать, либо не признавать кроющуюся в повседневном ходе человеческих дел необходимость, которая находится за пределами наших симпатий п нашего субъективного одобрения. Является ли в настоящее время в наиболее передовых странах общество в достаточной степени зрелым, чтобы прийти к коммунизму в силу законов, внутренне присущих его собственному процессу развития, если исходить пз современного экономического строя этого общества, неизбежно порождающего в своих недрах противоречия, которые в конце концов приведут к его ломке и распаду? Таков объект всех споров после появления этого учения и отсюда же одновременно вытекает линия поведения, которой обязаны придерживаться в своих действиях социалистические партии, независимо от того, состоят ли они только из пролетариев или насчитывают в своих рядах также выходцев из других классов, составляющих отряд добровольцев в армии пролетариата.

По этой причине мы, социалисты, весьма охотно принимаем эпитет «научные», при условии, чтобы никто не смешивал нас таким образом с позитивистами — далеко не всегда нашими желанными гостями,— которые в своих интересах превращают слово «наука» в свою монополию. Мы не стремимся защищать, подобно стряпчим или софистам, абстрактный и общий тезис и не заботимся о том, чтобы доказывать рациональность наших намерений. Наши устремления представляют собой лишь теоретическое выражение и конкретное истолкование данных, получаемых путем объяснения процесса, совершающегося среди нас и вокруг нас и всецело сводящегося к объективным отношениям общественной жизни, субъектом и объектом, причиной и следствием, последней гранью и частью которых мы являемся. Наши цели рациональны не потому, что они зиждятся на доводах рассуждающего разума, а потому, что они исходят из объективного рассмотрения вещей, иными словами — из объяснения процесса их развития, который не является, да и не может быть результатом нашей воли, а, наоборот, покоряет и подчиняет себе нашу волю.

Ни одно из предшествующих или последующих произведений самих авторов Коммунистического манифеста, несмотря на то что эти произведения намного превосходят Манифест по своему научному значению и широте охвата, не могут заменить его, поскольку они не обладают присущей ему особой силой воздействия. В своей классической простоте он дает нам верное выражение такого положения вещей: пролетариат нашего времени существует, проявляет себя, растет и развивается как конкретный субъект современной истории, ее позитивная сила, действия которой, неизбежно носящие революционный характер, столь же неизбежно должны привести к коммунизму. И но этой причине — благодаря теоретическому обоснованию предвосхищаемого им будущего, выраженному лаконичными, сжатыми, энергичными и запоминающимися формулировками,— данное произведение является средоточием, более того — неистощимым питомником ростков идей, которые читатель может оплодотворять и умножать до бесконечности; оно сохраняет всю самобытную и первородную силу вещи, только что появившейся на свет и еще не оторванной и не удаленной от породившей ее почвы. Это замечание относится главным образом к тем, которые, выставляя напоказ свое ученое невежество — если они не являются попросту фанфаронами, шарлатанами или поверхностными дилетантами,— приписывают учению критического коммунизма всякого рода предшественников, покровителей, союзников и учителей, полностью пренебрегая здравым смыслом и общепринятой хронологией. Эти люди либо причисляют наше материалистическое понимание истории к большей частью фантастической и слишком общей теории мировой эволюции, либо стараются усмотреть в данном учении нечто производное от дарвинизма (в действительности представляющего собой лишь с определенной точки зрения и в очень широком понимании аналогичную доктрину), либо делают нам одолжение, приписывая нам покровительство той позитивистской философии, которая начинается Коптом — выродившимся реакционным учеником гениального Сен-Симона, и кончается Спенсером, являющимся квинтэссенцией анемично-анархического мещанства; иными словами, они хотят дать нам в союзники и покровители наших открытых и решительных врагов.

* * *

Столь животворной силой, классическим воздействием, столь сжатым синтезом логических рядов мыслей, изложенных на немногих страницах , Манифест обязан своему происхождению.

Его авторами были два немца, но ни по своему содержанию, ни по своей форме он не является выражением личного мнения политических изгнанников или тех, кто, подобно авторам этого произведения, добровольно покинул родину, чтобы дышать в другой стране более свободным воздухом: в нем отсутствуют свойственные таким людям тревога, проклятья и озлобленность. В нем не нашли также прямого отражения условия их родной, политически крайне отсталой страны, где лишь в самой начальной стадии и только в отдельных районах существовали социальные и экономические отношения, сравнимые с теми, которые были уже во Франции и в Англии и являлись современными. Напротив, авторы привнесли в Манифест ту философскую мысль, которая лишь одна поставила их отечество на высоту современной истории и удержала на этой высоте,— ту философскую мысль, которая именно в их лице подверглась в то время серьезной трансформации. Благодаря этой трансформации уже обновленный Фейербахом материализм, соединившись с диалектикой, обрел возможность охватить и понять ход истории вплоть до ее самых сокровенных первопричин, остававшихся до тех пор неисследованными, ибо они были глубоко скрыты и нелегко могли быть выявлены. Оба они были коммунистами и революционерами, но не в силу инстинкта, простого импульса или страсти: они разработали совершенно новую критику экономической науки и постигли историческую связь и историческое значение пролетарского движения по обе стороны Ламанша, т. е. во Франции и в Англии, еще до того, как им было поручено дать в Манифесте программу и учение «Союза коммунистов». Последний имел свой центр в Лондоне и многочисленные ответвления на континенте; он пережил уже многое и прошел через различные фазы своего развития.

Один из авторов Манифеста — Энгельс уже написал за несколько лет до этого критический очерк, в котором он, отбросив в сторону всякие субъективные и односторонние поправки, впервые объективно вывел критику политической экономии из противоречий, присущих определениям и понятиям самой экономики. Вскоре он приобрел известность благодаря книге о положении английских рабочих, которая явилась первой удачной попыткой представить движения рабочего класса как результат самого действия производительных сил и средств производства .

Другой из авторов — Маркс за несколько предшествовавших лет приобрел опыт радикального публициста в Германии, а равным образом — в Париже и Брюсселе; в уме его почти полностью сложились первые элементы материалистического понимания истории: он подверг критике и теоретически опроверг предпосылки и выводы учения Прудона и впервые дал точное объяснение происхождения прибавочной стоимости как результата покупки и использования рабочей силы. В этом заключался зародыш идей, позднее созревших, доказанных и изложенных в их взаимосвязи и в их частностях в «Капитале». Энгельс и Маркс, связанные многими и разнообразными способами с революционерами различных стран Европы, в особенности — Франции, Бельгии и Англии, составили Манифест не как очерк, выражавший их личное мнение, а как учение партии, хотя и немногочисленной, но тем не менее представлявшей уже собой но духу, цели и деятельности I Интернационал трудяш,ихся.

Это и было началом современного социализма в самом точном значении этого слова. Именно здесь проходил рубеж, отделявший его от всего остального.

«Союз коммунистов» принял такой характер после того, как он вырос из «Союза справедливых» Последний в свою очередь постепенно выделился благодаря ясному осознанию целей пролетариата из общего союза изгнанников — «Союза отверженных». Как тип организации, несущий в себе, как бы в эмбриональном виде, все формы последующих социалистических и пролетарских движений, «Союз справедливых» прошел через различные фазы конспирации и эгалитарного социализма. Он был метафизическим у Грюна и утопическим у Вейтлинга. Имея центром своей деятельности Лондон, союз завязал связи с чартистским движением и оказал на него некоторое влияние. Это движение служило своим беспорядочным характером (ибо оно было первым продуманным опытом, не являясь уже вместе с тем плодом заговора или деятельности какого-либо тайного общества) наглядной иллюстрацией того, с какими тяготами и трудностями сопряжено образование настоящей политической партии пролетариата. Тенденция к социализму достигла в чартизме зрелости лишь тогда, когда он был близок к своему концу и действительно вскоре окончил свое существование (навеки сохранится намять о вас, Джонс и Гарни!).

«Союз коммунистов» всюду чувствовал революцию — и потому, что она носилась в воздухе, и потому, что ему подсказывали это его инстинкт и его метод исследования. Когда революция действительно вспыхнула, учение, содержащееся в Манифесте, дало союзу возможность правильно ориентироваться в создавшейся обстановке и стало вместе с тем оружием борьбы. И в самом деле, являясь уже интернациональным, отчасти вследствие разнородного состава и различного происхождения своих членов, но в еще большей степени — в силу свойственного им всем инстинкта и призвания, он занял свое место в общем движении политической жизни в качестве точного и ясного предвестника всего того, что в настоящее время может с полным основанием называться современным социализмом (если под термином «современный» подразумевается не просто чисто внешняя хронологическая дата, но и показатель внутреннего, т. е. морфологического процесса развития общества).

Длительный перерыв с 1852 по 1864 год — период политической реакции и в то же время исчезновения, распыления и поглощения старых социалистических школ — отделяет интернационал в зародыше — лондонский Arheiterbildungsverein (Рабочий просветительный союз) от собственно Интернационала, который поставил перед собой в 1864—1873 годах цель ввести в единое русло борьбу пролетариата Европы и Америки. В деятельности пролетариата имелись и другие перерывы (исключение составляла лишь Германия), особенно во Франции, после роспуска славной памяти Интернационала, до образования нового, который пользуется теперь иными средствами и развивается иными путями, соответствующими современному политическому положению и более богатому и зрелому опыту. Но подобно тому, как те из оставшихся еще в живых, кто обсуждал и принял в ноябре — декабре 1847 года новое учение, вновь появились на общественной арене в великом Интернационале и, наконец, опять в новом Интернационале, так и Манифест постепенно снова обрел широкую известность и фактически обошел весь мир, так как был переведен на все языки культурных стран, чего не могло произойти, несмотря на надежды его составителей, при первом появлении Манифеста на свет.

Это и было нашим подлинным исходным пунктом, это и были наши истинные предшественники. Они выступили рано, раньше других, и шли быстрым, но уверенным шагом но пути, который мы также должны пройти и но которому мы в самом деле идем. Нельзя называть предшественниками тех, кто шел по путям, которые позднее оставил, а также и тех, кто, если не говорить языком метафор, формулировал доктрины и являлся зачинателем движений, несомненно объяснимых временем и условиями, в которых они зародились, но побежденных позднее учением критического коммунизма — теорией пролетарской революции. И не потому, что эти доктрины и эти попытки были случайными, бесполезными и излишними. В историческом развитии событий нет ничего абсолютно иррационального, ибо в нем ничего не происходит без причины, а следовательно — ничто не является просто излишним. Мы сами, даже в настоящее время, не можем прийти к полному пониманию критического коммунизма, не возвращаясь мысленно к этим учениям, не прослеживая вновь процесс их появления и исчезновения. Дело в том, что они не только находятся в прошлом, если говорить о времени их существования, по и по существу превзойдены в результате как изменившихся условий существования общества, так и более ясного понимания законов, управляющих его образованием и развитием.

Именно в тот момент, когда эти учения канули в прошлое, и появился Манифест. Как первый вестник возникновения современного социализма, это произведение, которое излагает новое учение лишь в самых общих и наиболее доступных его чертах, носит на себе следы породившей его исторической почвы — Франции, Англии и Германии. С тех пор область его распространения постепенно все более расширялась и теперь охватывает весь цивилизованный мир. Во всех странах, где тенденция к коммунизму последовательно развивалась через антагонистические противоречия между буржуазией и пролетариатом, принимавшие различный вид, но с каждым днем все более ясные, процесс первичного становления повторялся, частично или полностью, много раз. Постепенно организовывавшиеся пролетарские партии заново проходили те стадии образования, которые впервые прошли в свое время их предшественники; однако этот процесс развивался от страны к стране и из года в год все более быстро — как в результате того, что антагонистические противоречия проявлялись все нагляднее, настоятельнее и сильнее, так п вследствие того обстоятельства, что воспринять уже существующее учение пли направление, естественно, гораздо легче, чем впервые создать то и другое. Наши соратники, действовавшие пятьдесят лет тому назад, были и в этом отношении интернациональными, так как они дали пролетариату различных наций своим собственным примером и опытом предварительные и общие наметки той работы, которую предстоит выполнить.

* * *

Однако теоретическое понимание социализма заключается в наши дни, как и раньше, и как это будет всегда, в сознании его исторической необходимости, иными словами — в осознании характера и причин его возникновения, которое на ограниченном поле наблюдения и в сжатой форме нашло свое отражение именно в истории создания Манифеста. Написанный, чтобы служить оружием борьбы, он не носит на себе видимых следов своего происхождения, поэтому Манифест содержит высказывания по существу, а не аппарат доказательств. Доказательство целиком заключается в императивной силе необходимости. Но процесс возникновения Манифеста можно полностью воссоздать, а воссоздать означает для нас теперь правильно понять его учение.

Существует два вида анализа: можно в процессе анализа механически расчленять в теории части организма на множество элементов, составлявших единое целое; но можно также разъединять и выделять элементы лишь для того, чтобы увидеть в результате объективную необходимость их совместного действия ради конечного результата, и только такой анализ представляет ценность для понимания истории.

Теперь получило широкое распространение мнение, что современный социализм является естественным, а следовательно — неизбежным продуктом истории нашего времени. Его политическое действие, которое может быть медленным и происходить с задержками, но уже не сможет в будущем прекратиться, началось, несомненно, с Интернационала. Однако Манифест предшествовал ему. Содержащееся в нем учение — это прежде всего свет теории, направленный на пролетарское движение (которое, впрочем, родилось и продолжает рождаться независимо от влияния какого-либо учения). Но это учение представляет собой и нечто большее. Критический коммунизм возникает лишь в тот момент, когда пролетарское движение не только является результатом определенных общественных условий, но и обладает уже достаточной силой, чтобы понять, что эти условия можно изменить, и предвидеть, какими средствами и в каком направлении они могут быть изменены. Недостаточно было установить, что социализм является продуктом истории; следовало еще понять, какова его сущность и к чему приведет его развитие. Выяснение того, что пролетариат, будучи неизбежным продуктом современного общества, призван стать преемником буржуазии, быть созидательной силой нового общественного строя, в котором должны будут исчезнуть классовые противоречия, делает Манифест знаменательным явлением общего исторического процесса. Он является откровением, но не подобным апокалипсису или обещанию тысячелетнего царства божия на земле, а научным и глубоко продуманным открытием пути, по которому следует наше гражданское общество (да простит мне тень Фурье!). Это откровение по способу своего выражения явилось решительным и, я бы сказал, даже грозным высказыванием того, кто в самом факте усматривает его необходимость.

Так Манифест раскрывает перед нами внутреннюю историю своего происхождения, которое в то же время позволяет понять провозглашаемое им учение и объясняет причины его необычайного влияния и удивительной силы воздействия. Не вдаваясь в подробности, мы приводим здесь лишь в их сочетаниях те элементы, которые, будучи собраны воедино и преобразованы в таком сжатом и убедительном синтезе, представляют ядро всего последующего развития научного социализма.

Ближайший, непосредственный и наглядный материал дают Франция п Англия, где после 1830 года на политической арене появилось уже рабочее движение, порой сливавшееся с другими революционными движениями, порой обособлявшееся от них. Оно развивалось от одного полюса — стихийного возмущения — к другому — деятельности эолитической партии, ставяш,ей перед собой практические задачи (например, чартизм и социал-демократия),— и породило различные преходящие и быстро сходящие на нет формы коммунизма или полукоммунизма, т. е. того, что тогда называли социализмом.

Для того чтобы распознать в таких движениях уже не мимолетное явление — беспорядки, появляющиеся и исчезающие с быстротой метеоров, а новый фактор в развитии общества, необходима была теория, которая не представляла бы собой ни простого дополнения к демократической традиции, ни субъективного исправления уже обнаруженных недостатков экономики, покоящейся на конкуренции: и то и другое находило тогда, как известно, множество сторонников и глашатаев. И эта новая теория была творением двух людей — Маркса и Энгельса. Они лишили идею исторического становления в процессе борьбы противоречий той абстрактной формы, которую придала ей диалектика Гегеля, уже обрисовавшая ее в главных чертах и наиболее общих аспектах, и применили эту идею к конкретному объяснению борьбы классов. В том историческом движении, которое ранее казалось переходом от одной формы мышления к другой, они впервые увидели переход от одной формы социальной анатомии, лежащей в основе общества, к другой, т. е. от одного способа экономического производства к другому.

Эта историческая концепция возвела в теорию необходимость новой социальной революции, более или менее отчетливо выраженную и в инстинктивном сознании пролетариата, и в его бурных стихийных выступлениях; признавая внутреннюю, имманентную необходимость революции, она тем самым изменила понимание революции. Все то, что казалось тайным заговорщическим обществам возможным как нечто, зависящее от их воли и намерений п создаваемое но собственному усмотрению, превращалось в процесс, которому можно было лишь содействовать, ока-

зывать поддержку и помощь. Революция становилась объектом политики, которая развертывается в условиях, определяемых сложным характером общественной жизни; она становилась, следовательно, целью, которой пролетариат должен достигнуть, используя разные формы борьбы и разные организационные средства, еще не известные старой тактике восстаний. Ибо пролетариат является не придатком, из подпорой, не наростом и злом, которое можно устранить из общества, в котором мы живем, а его субстратом, его существенным условием, неизбежным продуктом и в свою очередь причиной, сохраняющей само общество и поддерживающей его существование. Таким образом, пролетариат может освободиться, лишь освобождая в то же время весь мир, т. е. полностью революционизируя способ производства.

Подобно тому как «Союз справедливых» превратился в «Союз коммунистов», освободившись вскоре после неудачного восстания Барбеса и Бланки (1839 год) от символических и заговорщических форм организации и постепенно обращаясь к методам политической пропаганды и деятельности, так и новое учение, которое сам «Союз коммунистов» принял и освоил, постепенно одержало верх над идеями, вдохновлявшими заговорщическую деятельность, и признало завершением, объективным результатом процесса то, что заговорщики считали возможным как кульминационную точку заранее обдуманного ими плана или эманацию и проявление их героизма.

Отсюда ведет свое начало новая восходящая линия в ходе событий, иного рода связь между концепциями и доктринами.

Заговорщический коммунизм, или бланкизм, той эпохи ведет нас, через Буонаротти и отчасти через Базара и карбонариев, к заговору Бабёфа, подлинного героя античной трагедии. Бабёф пришел в столкновение с судьбой, ибо его цели, хотя он и не понимал этого, не соответствовали экономическим условиям того времени, которые егце пе могли выдвинуть на политическую сцену пролетариат, обладающий ясным классовым самосознанием. От Бабёфа, через некоторых менее известных деятелей якобинского периода, далее — через Буасселя и Фоше, заговорщический коммунизм восходит к созерцательному Морелли, непостоянному и гениальному Мабли и, если угодно, к хаотическому «Завещанию» священника Мелье — неистовому бунту здравого смысла против грубого угнетения бедного крестьянина.

Все эти предтечи бурно протестующего, заговорщического социализма были сторонниками эгалитаризма, подобно тому как сторонниками эгалитаризма были в большей своей части сами заговорщики. Вследствие своеобразного, но неизбежного заблуждения все они сделали орудием своей борьбы ту самую доктрину равенства (правда, давая ей прямо противоположное толкование и обобщение), которая, будучи развита в виде естественного права параллельно с формированием экономической теории, стала орудием в руках буржуазии, постепенно завоевывающей свое современное положение и превратившей общество, основанное на привилегиях, в общество, покоящееся на либерализме, свободе торговли и кодексе гражданского нрава . Исходя из непосредственного заключения, представлявшего собой по существу простую иллюзию, а именно — из того, что, поскольку все люди по своей природе равны, они должны быть равны и в потреблении, сторонники эгалитаризма верили, что обращение к разуму заключает в себе все элементы убеждения и силу пропаганды и что внезапный, быстрый и насильственный захват внешних орудий политической власти является единственным средством образумить сопротивляющихся.

Но как произошли и как продолжают существовать эти виды неравенства, которые кажутся столь неразумными в свете такой несложной и упрощенной идеи справедливости? Манифест выступил как решительное отрицание принципа равенства, понимаемого так наивно и примитивно. Возвещая неизбежность уничтожения классов в будущем строе коллективного производства, он дает вместе с тем объяснение причин существования этих классов,их возникновения и становления, показывая, что образование классов представляет собой не исключение или нарушение какого-то абстрактного принципа, а сам исторический процесс.

Подобно тому как существование современного пролетариата предполагает существование буржуазии, точно так же последняя не может жить без него. Как пролетариат, так и буржуазия являются продуктом процесса развития, который целиком покоится на новом способе производства средств существования, т. е. целиком покоится на способе экономического производства. Буржуазное общество вышло из недр феодального и цехового общества, путем борьбы революционизируя то, что оно застало, чтобы овладеть орудиями и средствами производства, использование которых позднее ведет к образованию, увеличению, воспроизводству и умножению капитала. Тот, кто описывает происхождение и различные фазы роста буржуазии, отмечает ее успехи в гигантском развитии техники и завоевании мирового рынка, показывает политические преобразования, которые следовали за этими завоеваниями и являлись их выражением, результатом и защитой,— тот пишет в то же самое время историю пролетариата. Последний, в настоящем его положении, неотделим от эпохи буржуазного общества, и он проходил, проходит и будет проходить в своем развитии столько же фаз, сколько и само буржуазное общество до момента его гибели. Противоположность между богатыми и бедными, людьми, наслаждающимися жизнью и страдающими, угнетателями и угнетаемыми не является чем-то случайным и легко устранимым, как это казалось некогда восторженным ревнителям справедливости. Более того, такая противоположность неизбежна при господствующем принципе современного способа производства, делающем наемный труд необходимостью. Необходимость эта двоякого рода. Капитал может овладеть производством, лишь пролетаризируя мелких собственников, и он в состоянии продолжать свое существование, приносить доход, аккумулироваться, возрастать и переходить из одной формы в дру гую только при условии найма тех, кого он превратил в пролетариев. А последние, в свою очередь, могут существовать и продолжать свой род лишь при условии, если они продают себя за заработную плату как рабочую силу, которой владельцы капитала могут распоряжаться по своему усмотрению, т. е. к своей выгоде. Гармония между капиталом и трудом всецело заключается в том, что труд является той живой силой, с помощью которой пролетариат постоянно приводит в движение и воспроизводит во все возрастающем объеме труд, аккумулированный в капитале. Эта связь — результат развития, составляющего всю внутреннюю сущность современной истории,— дает ключ к пониманию подлинной причины происходящей в настоящее время борьбы классов, выражением которой стала идея коммунизма. С другой стороны, характер этой связи таков, что никакой протест, основанный на чувствах, никакие доводы, базирующиеся на представлении о справедливости, не в состоянии расторгнуть или разрушить ее.

По этим причинам, изложенным мною, как я надеюсь, в достаточно доступной форме, эгалитарный коммунизм остался побежденным. Его практическое бессилие сочеталось с теоретической неспособностью разобраться в причинах несправедливости, т. е. неравенства, которое он хотел без раздумий низвергнуть и уничтожить одним молниеносным ударом.

Начиная с этого момента, главной задачей теоретиков коммунизма стало понимание истории. Разве можно было отныне когда-либо еще противопоставлять суровой исторической действительности горячо желанный, пусть даже наиболее совершенный идеал? Теперь уже никто не может утверждать, что коммунизм является естественным и необходимым состоянием человеческой жизни во все времена и во всех странах, в сравнении с которым весь ход развития исторических формаций должен представляться как ряд отклонений и заблуждений. К коммунизму не идут и к нему не возвращаются путем спартанского отречения или христианского смирения. Он может быть, более того — должен быть н будет следствием распада капиталистического общества. Но распад нельзя искусственно привить капиталистическому обществу или внести в него ab extra [извне]. Оно распадется из-за своей собственной тяжести, как сказал бы Макиавелли. Оно погибнет как способ производства, который сам, в своих собственных недрах порождает постоянное и прогрессирующее возмущение производительных сил против производственных (юридических и политических) отношений. А пока оно еще продолжает существовать, развиваясь лишь за счет конкуренции, порождающей кризисы, и головокружительного расширения сферы своей деятельности; это и есть внутренние предпосылки его неизбежной гибели. Смерть социальной формы, так же как это имеет место в другой отрасли науки в отношении естественной смерти, стала физиологической закономерностью.

Манифест не нарисовал картину будущего общества, да и не должен был ее давать. Он говорил о том, как придет к распаду современное общество вследствие все более быстрого развертывания его имманентных сил. Для того чтобы понять это, следовало прежде всего осветить ход развития буржуазии, что и было сделано в Манифесте в виде беглых набросков, которые представляют собой образец философии истории и могут быть исправлены, дополнены, а главным образом — развиты далее, но не допускают исправления по существу .

Теория, поднятая на такую высоту, подтвердила правоту Сен-Симона и Фурье, хотя их идеи не были воспроизведены, а ход их рассуждений — повторен. Будучи идеологами, они, обладая благодаря своей гениальности даром предвосхищения, мысленно вышли за пределы либеральной эпохи, кульминационным пунктом которой в их поле зрения была Великая французская революция. Сен-Симон поставил в своем толковании истории экономику на место права, а социальную физику — на место политики и, несмотря на множество идеалистических и позитивистских колебаний, почти открыл происхождение третьего сословия. Фурье, не зная частностей, или вообще еще неизвестных или же оставленных им без внимания, и обладая плодовитым, но недисциплинированным умом, выдумал длинный ряд последовательных исторических эпох, которые неотчетливо различались между собой по некоторым признакам положенного им в основу руководящего принципа — существовавшего в эти эпохи способа производства и распределения. Вслед за тем он решил построить такое общество, в котором исчезли бы существующие в настоящее время противоречия. Среди таких противоречий он с гениальной проницательностью обнаружил и сделал главным предметом своего тщательного исследования порочный круг производства. В этом он сходится, сам того не зная, с Сисмонди, который в то же время, с другими намерениями и иными путями, указывая на кризисы и изобличая отрицательные стороны крупной промышленности и безжалостной конкуренции, робко возвестил крушение едва только созданной экономической науки. С высоты безмятежного созерцания покоящегося на гармонии будущего мира Фурье взирал со спокойным пренебрежением на бедствия человечества периода цивилизации и бесстрастно написал сатиру на историю. Как Сен-Симон, так и Фурье, являясь теоретиками, не имели понятия о той жестокой борьбе, которую придется выдержать пролетариату, прежде чем он сможет положить конец эпохе эксплуатации и классовых противоречий; ощущая субъективную потребность придать завершенность своей концепции, один из них стал сочинителем проектов, а другой — утопистом .

Но благодаря своей способности предвидения они уловили некоторые важные стороны руководящих принципов общества, свободного от противоречий. Сен-Симон ясно постиг техническую организацию управления обществом, где не будет господства человека над человеком; Фурье наряду со столь многими причудливыми порождениями своей богатой и необузданной фантазии угадал и предсказал немало существенных сторон психологии и педагогики будущего общества, в котором, по выражению Манифеста, свободное развитие каждого является условием свободного развития всех.

Ко времени появления Манифеста сенсимонизм уже исчез. Фурьеризм же, напротив, процветал во Франции, но, в силу своей природы,— не как партия, а как школа. Когда эта школа попыталась осуществить свою утопию при помощи закона, парижские пролетарии уже были разбиты в июньские дни той буржуазией, которая своей победой подготовила господство над собой крупнейшего авантюриста, продлившееся двадцать лет.

* * *

Новое учение критического коммунизма появилось на свет не как выражение мнения политической школы, а как обещание, угроза и воля партии. Ее творцы и приверженцы не жили фантастическими проектами устройства будущего общества; их ум был поглощен опытом и потребностями настоящего. Они олицетворяли сознание пролетариев, инстинкт которых, еще не подкрепленный опытом, толкал их в Париже и Англии на свержение господства буржуазии путем стремительных выступлений, не направляемых обдуманной тактикой. Коммунисты распространяли революционные идеи в Германии, выступили на защиту жертв июньских событий и имели в «Новой рейнской газете» («Neue Rheinische Zeitung») политический орган, выдержки из которого, вновь публикуемые ныне то в одном, то в другом месте, даже по истечении стольких лет многому учат нас.

Как только исчезла та историческая ситуация, которая выдвинула в 1848 году пролетариат на передний план политической сцены, учение Манифеста утратило как свою опору, так и почву для распространения. Понадобилось время, чтобы оно снова получило распространение, ибо потребовалось много лет, прежде чем пролетариат смог вновь появиться, другими путями и с помощью других методов, на сцене в качестве политической силы и сделать это учение своим теоретическим руководством и своим ориентиром.

Но с того дня, когда это учение появилось, оно уже заранее означало критику вульгарного социализма (socialismus vulgaris), который процветал в Европе, особенно во Франции, начиная с момента государственного переворота и вплоть до создания Интернационала. Впрочем, Интернационал за свою короткую жизнь не имел времени его победить и полностью устранить. Этот вульгарный социализм питался,— когда у него не было ничего другого, более бессвязного и непоследовательного,— главным образом доктринами и в еще большей степени парадоксами Прудона, который, будучи давно уже разбит теоретически Марксом , на практике потерпел поражение лишь во время Коммуны, когда его последователи благодаря спасительному уроку, преподанному им реальной действительностью, были вынуждены действовать наперекор своим собственным доктринам и доктринам своего учителя.

С самого момента своего появления новое коммунистическое учение заключало в себе скрытую критику всех форм государственного социализма, от Лун Блана до Лассаля. Государственный социализм, хотя он и смешивался тогда с революционными тенденциями, всецело сводился к пустому вымыслу, к магической формуле права на труд. Это коварная формула, если в ней кроется требование, обращенное к правительству, пусть даже правительству революционной буржуазии. Это экономический абсурд, если таким образом намереваются уничтожить меняющуюся в своих размерах безработицу, которая влияет на колебания заработной платы, т. е. на условия конкуренции. Эта формула может быть искусным приемом политиканов, если требуется найти способ утихомирить волнения возмущенной массы неорганизованных пролетариев. Это теоретическое положение, излишнее для тех, кто ясно постигает грядущий ход победоносной пролетарской революции, которая неизбежно должна привести к обобществлению средств производства путем их захвата; иными словами— она неизбежно должна привести к такому экономическому строю, где не будет ни товаров, ни наемного труда и где право на труд и обязанность трудиться сольются воедино, в общую потребность трудиться для всех.

Мираж права на труд рассеялся в дни июньской трагедии. Происходившая позднее парламентская дискуссия по этому вопросу была лишь пародией. Слезливый и склонный к риторике Ламартин, этот человек, ставший великим по воле случая, получил возможность изречь предпоследнюю или последнюю из своих знаменитых фраз: «Катастрофы — это опыт народов». Эти слова в достаточной мере отразили иронию истории.

* * *

Несмотря на краткость Манифеста и его стиль, абсолютно чуждый риторической вкрадчивости религии и верования; несмотря на то, что он впервые свел к постигнутой им единой системе множество идей, являвшихся сгустком разнообразных мыслей и средоточием зародышей, способных к интенсивному развитию,— тем не менее он не был ни сводом законов социализма, ни катехизисом критического коммунизма, ни кратким справочником пролетарской революции, да и не претендовал на это. Что же касается квинтэссенции социализма, то мы вполне можем предоставить ее знаменитому Шеффле, которому мы весьма охотно уступаем также пресловутую фразу: «Социальный вопрос есть вопрос желудка» . Брюшко Шеффле в течение длительного времени являло собой миру прекрасное зрелище, на радость многим дилетантам социализма и на утешение многим полицейским. В действительности же критический коммунизм только начинает свое существование с появлением Манифеста: он нуждался в дальнейшем развитии, и он в самом деле развивался.

Теоретические положения в их совокупности, которые ныне принято называть марксизмом, достигли своей зрелости лишь в 1860—1870 годах. Небольшая книжка «Наемный труд и капитал», в которой Маркс впервые в точных выражениях показывает, как путем покупки и потребления товара — наемного труда создается продукт, стоимость которого превышает стоимость самого наемного труда, что составляет ядро проблемы прибавочной стоимости,— несомненно, сильно отличается от развернутых, сложных и многосторонне разработанных положений «Капитала». Последний дает в исчерпывающей форме генезис буржуазной эпохи, со всей полнотой обрисовывая ее внутреннюю экономическую структуру; духовно «Капитал» далеко опережает буржуазную эпоху, поскольку разъясняет пути ее развития, присущие ей особые законы и те противоречия, которые она органически порождает и которые органически ведут к ее распаду.

Такое же различие существует между пролетарским движением, потерпевшим поражение в 1848 году, и пролетарским движением в наши дни, которое, преодолевая, после того как оно вновь поднялось на поверхность политической жизни, многочисленные трудности, стало развиваться стойко и неуклонно, но с продуманной неторопливостью. Еще несколько лет тому назад этот упорядоченный характер поступательного движения пролетариата наблюдался и вызывал восхищение только в Германии, где социал-демократия переживала, начиная с конгресса рабочих обществ в Нюрнберге в 1868 году, процесс нормального и постоянного роста, подобно дереву, посаженному на подходящую для него почву. Но позднее это явление повторилось в разных формах и в других странах.

Однако не означает ли, как заявляют многие, это широкое развитие марксизма и рост пролетарского движения в строго размеренных формах политической деятельности — ослабления воинственного характера первоначальной формы критического коммунизма? Нет ли тут перехода от революции к так называемой эволюции или даже подчинения революционного духа требованиям реформизма?

Подобные рассуждения и возражения возникали и постоянно возникают как у наиболее пылких и экзальтированных социалистов, так и у противников социализма, которые стремятся обобщать частные случаи неудач, остановок движения и промедлений, чтобы подкрепить свое утверждение, будто бы коммунизм не имеет никакой будущности.

* * *

Тот, кто сравнивает многообразный и сложный ход развития современного пролетарского движения с тем впечатлением, которое должен произвести Манифест, если его читать, не располагая другими познаниями,— может легко поверить, что в спокойной отваге коммунистов, выступавших пятьдесят лет тому назад, есть что-то слишком юношеское и скороспелое. В их словах звучит боевой клич, слышатся отголоски красноречия некоторых чартистских ораторов; они как бы возвещают новый девяносто третий год, но такой, который не повлечет за собой нового Термидора .

А между тем Термидор повторялся в мире много раз, в различных, то более или менее отчетливо выраженных, то скрытых формах. Начиная с 1848 года его вдохновителями были французские экс-радикалы, итальянские экс-патриоты, немецкие бюрократы, поклоняющиеся в теории божеству — государству и являющиеся на практике верными слугами божества денег, английские парламентарии, искушенные в уловках и хитростях искусства управления, даже полицейские под маской чикагских анархистов и т. п. Отсюда — многочисленные протесты против социализма и раздающиеся с разных сторон утверждения пессимистов и оптимистов, доказывающих невозможность его успеха. Многим представляется, что созвездию Термидора не суждено более исчезнуть с неба истории, т. е., если выражаться прозаически, что либерализм, представляющий собой общество, где все равны лишь перед законом, является крайним пределом эволюции человечества и за этой гранью возможно только движение вспять. К этому мнению с готовностью присоединяются те, кто видит в последовательном распространении буржуазного строя на весь мир единственный смысл и цель всякого прогресса. Являются ли они оптимистами или пессимистами — все они усматривают в этом строе геркулесовы столбы человеческого рода. Нередко случается, что многие из тех, кто умножает наряду с другими деклассированными элементами ряды анархистов, бессознательно испытывают на себе воздействие такого убеждения в его пессимистической форме.

Далее, имеются и такие, которые идут дальше и пускаются в теоретические рассуждения относительно объективной невероятности осуществления задач, поставленных перед собой критическим коммунизмом. Утверждение Манифеста, что сведение всех видов классовой борьбы к единому чревато необходимостью пролетарской революции, кажется этим любителям теоретической полемики ошибочным по существу. Наше учение якобы бездоказательно, так как оно претендует на выведение научного заключения и правил практического поведения из основанного на рассуждениях предвидения факта, лишь предполагаемого и представляющего собой, по мнению этих добреньких и миролюбиво настроенных оппонентов, чисто теоретическую ступень развития, которую можно отодвигать и отсрочивать до бесконечности. Они полагают, что неизбежное, последнее и решающее столкновение между производительными силами и производственными отношениями, о котором заявляют коммунисты, никогда не произойдет, так как в действительности все сводится к бесчисленным отдельным конфликтам, которые дополняются частными коллизиями, вызванными экономической конкуренцией; вдобавок его задерживают и ему препятствуют ухищрения и насильственные меры, искусно применяемые правительством. Иначе говоря, современное общество, вместо того чтобы дать трещину и подвергнуться распаду, будет якобы вечно снова и снова исправлять свои недостатки. Всякое пролетарское движение, если оно не будет подавлено силой, как в июне 1848 года или в мае 1871 года , прекратится, по их мнению, само собой от медленного истощения, как это произошло с чартизмом, который выродился в тред-юнионизм, ставший главным козырем этого метода аргументации, честью и предметом хвастовства вульгарных экономистов и горе-социологов. Всякое современное пролетарское движение является но своему характеру не органическим, а чем-то вроде появившегося извне метеора, не естественным процессом развития, а нарушением нормального хода вещей, а мы, по мнению подобных критиков, поневоле по-прежнему остаемся утопистами.

* * *

Историческое предвидение, которое лежит в основе учения Манифеста и которое критический коммунизм впоследствии развил и сделал более определенным посредством весьма разностороннего и обстоятельного анализа современного мира, отличалось, несомненно, в силу обстановки, в которой оно впервые появилось, боевым духом и было выражено в очень резкой форме. Но оно не содержало, как не содержит и по сей день, указаний хронологического порядка и описаний, предвосхищающих социальную структуру будущего общества, что являлось и является характерной особенностью всех древних и новых пророчеств и откровений.

Героический фра Дольчино не восстал еще раз, чтобы вознести над землей, во исполнение пророчества Иоахима Флорского, боевой клич. В Мюнстере не праздновали снова возрождение царства Иерусалимского, lie существовало более ни таборитов , ни милленариев . Не было более Фурье, который поджидал у себя (chez soi) на протяжении многих лет в определенный час «кандидата человечества». Более не повторялось случая, когда человек, решивший положить начало новой жизни, приступал один к созданию придуманными средствами, односторонним и искусственным способом первого ядра ассоциации, имевшей своей целью переделать человека подобно тому, как из ростка выращивают дерево. Именно так обстояло дело с Беллерсом, затем Оуэном, Кабе и, наконец, фурьеристами, чье начинание в Техасе было катастрофой, даже могилой утопизма, на которой красовалась своеобразная эпитафия: молчание Консидерана, сменившее его пылкое красноречие. Здесь нет более секты, которая, следуя правилам религиозного воздержания, робко и стыдливо удалилась бы из мира, чтобы поклоняться в узком кругу совершенному идеалу общности имущества, как это происходило начиная с секты фратичелли и до социалистических колоний в Америке.

Напротив, здесь, в учении критического коммунизма,— все общество раскрывает в известный момент процесса развития причину своего неотвратимого движения и на самом крутом повороте пути приходит к познанию самого себя, возвещая о законах этого движения. Предвидение, впервые высказанное в самых общих чертах в Манифесте, не содержало каких-либо хронологических указаний; оно не было ни пророчеством, ни обещанием; это было, если употребить слово, кратко выражающее, по моему мнению, всю сущность,— предвидение морфологическое.

* * *

Внизу, под покровом шума и блеска страстей, среди которых обычно протекает наша повседневная жизнь, по ту сторону видимых актов целеустремленной человеческой воли, которые находятся в поле зрения повествующих о них хронистов и историков, вне юридического и политического аппарата нашего гражданского общества, далеко позади за представлениями о жизни, порождаемыми религией и искусством, находится и постоянно остается, изменяется и преобразуется первичная структура общества, на которой покоится все остальное. Анатомическим исследованием этой .лежащей в основе структуры является экономическая наука. А поскольку человеческое общество неоднократно менялось, частично или полностью, как в своих внешних, видимых формах, так и в своих идеологических, религиозных, художественных и прочих подобных проявлениях,— необходимо прежде всего отыскать основание и причину таких перемен (о которых нам обычно рассказывают историки) в более скрытых и на первый взгляд менее заметных изменениях экономических процессов этой лежащей в основе структуры. Иными словами, следует обратиться к изучению различий между разными способами производства, когда речь идет об исторических эпохах, четко отличающихся одна от другой, об исторических эпохах в собственном смысле этого слова. Там, где речь идет об объяснении того, почему один способ производства следует за другим, т. е. сменяет его, нужно исследовать причины ослабления и разрушения гибнущей формы. Наконец, когда хотят понять какой-либо конкретный и определенный исторический факт, надо изучить и объяснить трения и противоречия, порождаемые противостоящими друг другу течениями (а именно — классами, их прослойками и переплетениями тех и других), которые образуют определенное устройство общества.

Когда Манифест заявил, что вся история до сих пор была историей борьбы классов и что в этом заключалась причина всех революций, а равным образом — всех движений вспять, он выполнил одновременно две задачи: дал коммунизму элементы нового учения и коммунистам — руководящую нить для того, чтобы выявить среди запутанных событий политической жизни условия лежащего в ее основе экономического развития.

За истекшие с тех пор пятьдесят лет предвидение новой исторической эпохи, сделанное в самых общих чертах, превратилось для социалистов в тонкое искусство понимать, как подобает и надлежит поступать в каждом отдельном случае, ибо эта новая эра сама находится в состоянии непрерывного формирования. Коммунизм стал искусством, так как пролетарии превратились или начали превращаться в политическую партию. Революционный дух воплощается теперь в пролетарской организации. Столь желанное объединение коммунистов с пролетарским движением стало наконец свершившимся фактом. Эти пятьдесят лет показывают с возрастающей убедительностью все более усиливающееся возмущение производительных сил против производственных отношений.

Мы, утописты, не можем дать другого ответа, кроме этого наглядного урока, преподанного реальной действительностью тем, кто все еще говорит о подобных появлению метеоров беспорядках, которые, по их мнению, целиком растворятся в спокойствии этой непреодолимой и непревзойденной эпохи человеческой цивилизации. И этого урока будет достаточно.

* * *

Одиннадцать лет спустя после опубликования Манифеста Маркс выразил в четкой и ясной форме руководящие принципы материалистического понимания истории в предисловии к книге, которая по существу является введением к «Капиталу» . Приведем отрывок из этого предисловия.

«Первой работой, предпринятой для разрешения обуревавших меня сомнений, был критический пересмотр гегелевской философии права; введение к этой работе появилось в изданном в 1844 г. в Париже «Немецко-французском Ежегоднике». Мои исследования привели меня к тому результату, что правовые отношения, так же точно как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру англичан и французов XVIII века, называет «гражданским обществом», и что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии. Начатое мною в Париже изучение этой последней я продолжал в Брюсселе, куда я переселился вследствие приказа г. Гизо о моей высылке из Парижа. Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью во всех моих дальнейших исследованиях, можно кратко формулировать следующим образом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их волн не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением этого — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче: от идеологических форм, в которых люди сознают этот конфликт и борются с ним. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, высшие производительные силы никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в лоне самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения, это — последняя антагонистическая форма общественного процесса производства, антагонистическая не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Этой общественной формацией завершается поэтому предыстория человеческого общества».

За несколько лет до того, как Маркс писал эти строки, он ушел с политической арены и вернулся на нее позднее, во времена Интернационала. В Италии, Австрии, Венгрии и Германии реакция нанесла поражение революции патриотического, либерального, или демократического характера. В то же самое время буржуазия в свою очередь нанесла поражение пролетариям Франции и Англии. Сразу исчезли условия, необходимые для развития демократического и пролетарского движения.

Группировавшийся вокруг Манифеста отряд коммунистов (разумеется, не очень многочисленный), который принимал участие в революции, а затем во всех актах народного сопротивления и во всех народных выступлениях, направленных против реакции, увидел, что памятный кёльнский процесс окончательно подорвал его деятельность. Уцелевшие участники движения пытались возобновить эту деятельность в Лондоне; однако вскоре Маркс, Энгельс и некоторые другие коммунисты отошли от сторонников немедленных революционных действий и от непосредственной деятельности. Кризис миновал. Наступила длительная передышка. Показателем этого было медленное исчезновение чартистского движения в стране, которая представляла собой позвоночник капиталистической системы. На короткое время история развеяла иллюзии революционеров.

Прежде чем посвятить себя почти целиком детальному развитию уже открытых им элементов критики политической экономии, Маркс осветил в ряде работ историю революционного периода 1848—1850 годов, и в. особенности — борьбы классов во Франции, подтвердив таким образом фактами, что неудача революции в принятых ею в тот момент формах отнюдь не опровергает истинности революционной концепции истории .

Идеи, общие контуры которых были едва намечены в Манифесте, были теперь изложены в развернутом виде.

Несколько позднее произведение, озаглавленное «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» , явилось первой попыткой применить новую концепцию истории к изложению ряда событий, развернувшихся па протяжении определенного, четко отграниченного отрезка времени. Разумеется, переход от кажущегося исторического движения к реальному движению с целью раскрытия внутренней связи между ними сопряжен с немалыми трудностями. Иными словами, надо преодолеть большие трудности, переходя от проявлений общественных страстей, выступлений ораторов, парламентских, выборных и тому подобных дел — к внутреннему социальному механизму, для того чтобы обнаружить там разнообразные интересы крупных и мелких буржуа, крестьян, ремесленников и рабочих, священников и солдат, банкиров, ростовщиков и люмпен-пролетариата и дать истолкование этим интересам, которые, действуя сознательно или бессознательно, сталкиваются между собой, вытесняют друг друга, образуют комбинации или растворяются в дисгармоничной жизни цивилизованного общества.

Кризис миновал, причем миновал именно в странах, послуживших исторической почвой, на которой вырос критический коммунизм. Все, что могли сделать критические коммунисты,— это понять скрытые экономические причины реакции, ибо в тот момент понять реакцию означало продолжить дело революции. То же самое произошло — при других условиях и в иных формах — двадцать лет спустя, когда Маркс выступил в своем произведении «Гражданская война во Франции» от имени Интернационала в защиту Коммуны, в то же время объективно ее критикуя.

Героическое самоотречение, которое проявил Маркс своим уходом после 1850 года с политической арены, было проявлено им снова, когда он отошел после Гаагского конгресса 1872 года от Интернационала . Эти два факта могут заинтересовать биографов Маркса, так как они позволяют понять его характер, в котором фактически составляли нераздельное целое убеждения, темперамент, политика и мысль. Но для нас эти два частных факта имеют более широкое и важное значение. Критический коммунизм не фабрикует революций, не подготовляет восстаний и не вооружает мятежников. Он действительно составляет нечто единое с пролетарским движением, но он рассматривает и поддерживает это движение, всецело осознавая ту связь, которую оно имеет или может и должно иметь со всем комплексом отношений общественной жизни. Итак, критический коммунизм — не семинарий, в котором обучаются полководцы штаба пролетарской революции, а только понимание этой революции, и прежде всего — при определенных обстоятельствах — понимание ее трудностей.

* * *

За последние тридцать лет пролетарское движение добилось огромных успехов. Преодолевая множество трудностей, то продвигаясь вперед, то отступая, оно мало-помалу приняло политическую форму, используя методы, которые постепенно вырабатывались и медленно проверялись на практике. Коммунисты добились всего этого не путем магического действия своего учения, которое получило распространение и известность благодаря влиянию устного и печатного слова, обладающего силой убеждения.

С самого начала коммунисты осознавали, что составляют крайнее левое крыло любого пролетарского движения. Однако, но мере того как последнее развивалось и специализировалось, необходимостью и в то же время обязанностью стало для них сообразовать программы и практическую деятельность партий с разнообразными условиями экономического развития и зависящей от него политической ситуации.

За пятьдесят лет, истекшие со времени опубликования Манифеста, в пролетарском движении появилось столько специфических и сложных явлений, что нет ныне ума, который смог бы все их охватить, вникнуть в их подлинные причины и отношения, понять их и объяснить. Единый Интернационал, существовавший в период с 1864 по 1873 год, выполнив свою задачу, которая заключалась в предварительном уравнении основных тенденций и идей, общих для всего пролетариата и необходимых ему, должен был исчезнуть, и никто не помышляет и никогда не сможет помыслить о воссоздании организации, сколько-нибудь сходной с ним.

Этой широкой специализации и усложнению пролетарского движения способствовали в первую очередь две причины. Во многих странах буржуазия почувствовала потребность ограничить в интересах самосохранения многие из тех злоупотреблений, которые были следствием впервые и очень быстро внедренной промышленной системы; это послужило причиной введения рабочего, или, как его иные высокопарно называют, социального законодательства. Та же самая буржуазия была вынуждена либо в целях самозащиты, либо под давлением обстоятельств улучшить во многих странах условия свободы и в особенности расширить избирательное право. Благодаря этим двум обстоятельствам, которые вовлекли пролетариат в сферу повседневной политической жизни, значительно увеличились возможности его движения. Приобретенные им таким образом ловкость и гибкость позволяют ему теперь бороться с буржуазией на арене предвыборных собраний и на трибуне парламента. И поскольку процесс развития вещей определяет процесс развития идей, постольку это многостороннее практическое развитие пролетариата, столь разнообразное по своим формам и взаимоотношениям, что никто уже не в состоянии охватить его взглядом и осмыслить целиком, вызвало соответствующее

постепенное развитие учения критического коммунизма н области понимания истории и понимания современной жизни, включая детальное описание даже самых мелких вопросов экономики. Короче говоря, коммунизм стал наукой, если применять этот термин с надлежащей осторожностью.

Однако, говорят настойчиво некоторые, нет ли во всем этом какого-то отклонения от простого и императивного учения Манифеста? Не потеряли ли мы, вторят им другие, в силе и ясности то, что выиграли в широте и сложности?

На мой взгляд, эти вопросы — следствие ошибочного понимания современного пролетарского движения и известного оптического обмана, ведущего к переоценке степени революционной энергии и революционной мощи движений того периода.

Какие бы уступки экономического характера ни делала буржуазия, будь то даже предельное уменьшение рабочего дня,— это никак не меняет того факта, что необходимость эксплуатации, на которой покоится весь современный социальный строй, имеет непреодолимые границы: за ними теряется смысл существования частнокапиталистического способа производства. Если какая-либо уступка может в настоящее время успокоить недовольство пролетариата, возникшее по тому или иному конкретному поводу, то сама эта уступка не может не пробудить стремления к другим, новым, все более значительным уступкам. Нужда в рабочем законодательстве, возникшая в Англии до чартистского движения и развившаяся позднее вместе с чартистским движением, привела к первым успехам в этой области в период, непосредственно следовавший за упадком самого чартизма. Принципы и основания подобного движения в связи с его внутренними причинами и следствиями были критически изучены Марксом в «Капитале» и перешли потом через Интернационал в программы социалистических партий. В заключение весь этот процесс, сосредоточившийся в требовании восьмичасового рабочего дня, превратился, с праздником Первого мая, в смотр сил международного пролетариата и средство оценить его достижения. С другой стороны, политическая борьба, в которую втянулся пролетариат, демократизирует его навыки, более того — порождает подлинную демократию, которая, если смотреть

вперед, уже не сможет приспособиться к современной форме политического строя (эта форма, являясь органом общества, основанного на эксплуатации, представляет собой бюрократическую иерархию, судейскую бюрократию, ассоциацию взаимопомощи капиталистов, милитаризм для защиты охранительных пошлин, постоянного получения процентов с государственного долга, земельной ренты и тому подобных прибылей на капитал в любом другом его виде). Следовательно, те два обстоятельства, которые, по мнению наших оппонентов — фанатиков и гиперкритиков, будто бы затягивают до бесконечности осуществление предвидений коммунизма, в действительности превращаются в новые средства и условия, подтверждающие эти предвидения. Те факторы, которые на первый взгляд приводят к отклонению от революции, в конечном счете обращаются в силы, ускоряющие революцию.

Далее, не следует преувеличивать значения надежд на революцию, питаемых коммунистами пятьдесят лет тому назад. Если у них, принимая во внимание политическую обстановку Европы того времени, и имелась такая вера — это была вера в то, что они являются предшественниками, и они в самом деле были ими; если они чего-то ожидали — это было ожидание, что политические условия Италии, Австрии, Венгрии, Германии и Польши приблизятся к современным, и это произошло позднее, по крайней мере — частично и другими путями; если у них и имелась надежда — это была надежда на то, что пролетарское движение во Франции и Англии будет развиваться дальше. Наступившая реакция смела прочь очень многое и направила по иной дороге или задержала многие движения, которые только лишь зарождались либо начинали развиваться. Но она вместе с тем смела с поля социализма старую революционную тактику,— а в последние годы была выработана новая тактика. В этом и заключаются все перемены .

* * *

Манифест должен был стать, по замыслу его составителей, не чем иным, как первой руководящей нитью в науке и практике, которые могли и должны были развить лишь годы и опыт. Он дает, так сказать, лишь схему и ритм общего хода пролетарского движения. В этом, несомненно, находит отражение то впечатление, которое произвел тогда на коммунистов опыт двух движений, пришедших как раз у них на глазах в упадок,— движения во Франции и особенно чартизма, пораженного параличом после того, как не состоялось массовое шествие 10 апреля 1848 года. Однако в такой схеме отсутствуют какие-либо умозрительные выводы, которые позднее обратились бы в категорически предписываемую боевую тактику: в самом деле, неоднократно бывали случаи, когда революционеры заранее облекали в форму катехизиса то, что могло явиться только простым результатом процесса развития событий.

Эта схема стала позднее более обширной и сложной благодаря расширению буржуазной системы, распространившейся в большей части света. Ритм движения стал более изменчивым и медленным именно потому, что рабочая масса выступила на сцену как настоящая политическая партия, что, изменяя методы и размах действия, изменяет тем самым и само движение.

Подобно тому как усовершенствование оружия и других средств обороны сделало нецелесообразной тактику бунтов, подобно тому как более сложное устройство современного государства показывает недостаточность внезапного захвата одной лишь городской ратуши, чтобы заставить целый народ признать волю и идеи меньшинства, пусть даже отважного и прогрессивного,— точно так же пролетарские массы, со своей стороны, не руководствуются более лозунгами немногочисленных вождей, не сообразуют своих движений с распоряжениями предводителей, которые в лучшем случае смогли бы создать на развалинах правительства, отражающего интересы определенного класса или клики, новое правительство того же рода. Пролетарские массы там, где они политически развиты, давали и дают сами себе демократическое воспитание. Они избирают своих представителей, обсуждают их действия и принимают после изучения их предложения, а также идеи, которые этим представителям удалось постигнуть и заранее предвидеть на основании исследований и научных изысканий. Пролетарские массы уже понимают или, по крайней мере, начинают понимать (в зависимости от обстановки, существующей в соответствующих странах), что завоевание политической власти не должно, да и не может быть осуществлено другими, действующими от их имени, пусть даже это будет группа мужественных руководителей, а главное — что такое завоевание нельзя успешно совершить посредством внезапного нападения. Короче говоря, они, пролетарские массы, либо знают, либо начинают понимать, что диктатура пролетариата, которая должна будет подготовить обобществление средств производства, не может появиться на свет в результате бунта толпы, руководимой отдельными лицами, но должна быть и будет делом самого пролетариата, уже превратившегося вследствие самостоятельного развития и длительного практического опыта в политическую организацию.

За последние пятьдесят лет развитие и распространение буржуазной системы шли быстрыми темпами и приняли гигантские масштабы. Ныне это развитие разрушает старую святую Русь и создает не только в Америке, Австралии и Индии, но даже в Японии новые центры современного производства, усложняя таким образом условия конкуренции и запутанные взаимосвязи мирового рынка. Последствия политических изменений либо уже налицо, либо не заставят себя долго ждать Столь же бурными и гигантскими являются успехи пролетариата. Его политическое воспитание приближает его с каждым днем еще на шаг к завоеванию политической власти. Возмущение производительных сил против способа производства, борьба живого труда против труда накопленного становятся с каждым днем все более и более очевидными. Буржуазный строй уже перешел к обороне и раскрывает свое состояние и свое положение весьма своеобразным противоречием: мирный промышленный мир превратился в громадный лагерь, в котором быстро растет милитаризм. Эпоха мирного развития промышленности превратилась по иронии судьбы в эпоху неустанного изобретения все новых и более мощных орудий войны и разрушения.

Социализм как учение одержал верх. Даже полусоциалисты, даже шарлатаны, загромождающие собой собрания и своими творениями — печать наших партий, нередко мешая нам,— это дань почтения, которую на свой лад приносят всякого рода тщеславие и честолюбие новому владыке, поднимающемуся на горизонте. Несмотря на то что научный социализм, который не всем дано понять, наложил на это запрет, в изобилии появились и с каждым моментом все более растет число своего рода фармацевтов, занятых социальным вопросом. Каждый из них имеет свое специфическое средство, которое он рекомендует и предлагает с целью излечения либо устранения того или иного социального недуга: национализацию земли, государственную зерновую монополию, переход в руки государства ипотечного кредита, муниципализацию транспортных средств, демократическую финансовую систему, всеобщую забастовку и тому подобные средства, перечислить которые целиком невозможно. Но социал-демократия отвергает все эти фантастические проекты, ибо сознание собственного положения приводит пролетариат, как только он получает опыт политической борьбы, к глубокому и полному пониманию социализма . Он приходит к пониманию того, что ему необходимо в первую очередь добиваться лишь одного — отмены наемного труда; что единственной формой общества, делающей возможной и даже необходимой ликвидацию классов, является ассоциация, не производящая товаров; что такая форма общества — более не государство, а его противоположность: техническое и воспитательное управление человеческим обществом, selfgovernment (самоуправление) труда. Якобинцы — и герои-гиганты 93-го года, и карикатурные якобинцы 1848 года — остаются позади!

* * *

Социал-демократия! Не представляет ли она собой, повторяют многие, явное ослабление принципов коммунизма, получивших в Манифесте столь энергичное и решительное выражение?

Нет надобности напоминать, что слово «социал-демократия» получало во Франции с 1837 по 1848 год самые разнообразные значения, которые все растворились позднее в туманной чувствительности. Незачем останавливаться на том, как немцам удалось выразить в этом термине (содержание которого в Германии следует определять, лишь исходя из конкретного хода событий) все богатое и широкое развитие немецкого социализма, начиная с эпизода с Лассалем, теперь уже изжитого и исчерпанного, и кончая нашими днями. Не подлежит сомнению, что социал-демократия может означать, означала и означает множество вещей, которые не были, не являются и никогда не будут ни коммунизмом, ни сознательным движением к пролетарской революции. Точно так же не подлежит сомнению, что современный социализм, даже в тех странах, где его развитие зашло дальше вперед и выражено более ясно и отчетливо, увлекает за собой много всяческого шлака, от которого ему приходится постепенно освобождаться на своем пути. Наконец, не подлежит сомнению, что слишком широкое наименование — социал-демократия — служит щитом и прикрытием многим непрошенным гостям, вторгшимся в наши ряды. Но здесь надлежит говорить совсем о другом и фиксировать наше внимание на одном вопросе первостепенной важности.

Прежде всего следует сделать ударение на второй составной части этого термина — не с тем, чтобы разрешить все проблемы, но чтобы избежать двусмысленностей и искажений. Демократичным было устройство «Союза коммунистов»: демократичным был его образ действий, в частности, когда принималось после обсуждения новое учение; демократичным было его поведение, когда он принял участие в революции 1848 года, а затем — в революционном сопротивлении реакции, перешедшей в наступление; демократичным был, наконец, даже сам способ его роспуска. Этому прототипу наших современных партий, этой, так сказать, первой клетке нашего сложного, эластичного и чрезвычайно развитого организма было свойственно не только сознание необходимости выполнить свою миссию предвестника, но в нем уже существовали форма и метод организации, единственно приемлемые для передовых борцов пролетарской революции. Сектантская форма практически была преодолена. Непосредственное фантастическое господство отдельной личности было устранено, господствовала дисциплина, вытекавшая из необходимости, осознанной в результате опыта, а также из учения, которое должно быть именно отраженным сознанием этой необходимости. Точно так же обстояло дело с Интернационалом, чей образ действий казался авторитарным только тем, кому не удалось утвердить в нем и заставить почитать своп собственный докучливый и ничтожный авторитет. Так обстоит дело и так должно быть в пролетарских партиях, а там, где эта особенность отсутствует или еще не могла появиться, пролетарское движение, пока неразвитое, неоформленное и лишенное ясных целей, порождает лишь иллюзии пли служит предлогом для интриг. Если же этого не происходит, возникают подпольные общества, в которых бок о бок с людьми, находящимися в плену иллюзии, действуют помешанные и шпионы; либо может появиться секта вроде «Международных братьев», присосавшаяся, подобно паразиту, к Интернационалу и дискредитировавшая его; либо кооператив, который вырождается в обычное предприятие или продает себя какому-либо могущественному лицу; либо рабочая партия, не имеющая политического характера, которая изучает, между прочим, условия рынка с тем. чтобы базировать свою тактику стачек на меняющихся отношениях конкуренции; либо, наконец, смешанное сборище недовольных, в большей своей части деклассированных и мелких буржуа, спекулирующих социализмом как фразой, ставшей, подобно многим другим, политической модой. Социал-демократия встретила все эти, а также другие препятствия на своем пути и неоднократно была вынуждена избавляться от них. что ей приходится время от времени делать и поныне. Не всегда было достаточно одного лишь искусства убеждения. Гораздо чаще надлежало и надлежит мириться и ожидать, пока суровая школа разочарования не послужит наглядным уроком и не избавит от иллюзий, от которых люди далеко не всегда охотно освобождаются на основании доводов разума.

Все эти присущие пролетарскому движению трудности, которые буржуазия со двойственной ей ловкостью может нередко увеличивать и фактически использует, занимают немалое место во внутренней истории социализма за последние годы.

В своем развитии социализм встречал препятствия не только в общих условиях экономической конкуренции и в сопротивлении, оказываемом ему политическим аппаратом власти, но и в условиях, в которых находится сама пролетарская масса, в не всегда ясном, хотя и неизбежном механизме ее движений — медленных, разнохарактерных, сложных, зачастую противоречивых и даже антагонистических. Все это мешает многим видеть растущее и все

более отчетливое упрощение всех форм борьбы классов и постепенное сведение их к единой форме борьбы между капиталистами и пролетаризированными трудящимися .

Подобно тому как Манифест не занимался, как это делали утописты, описанием этики и психологии будущего общества, он не обрисовал и механизма того процесса становления и развития, в котором мы участвуем. Вполне достаточно того, что немногочисленные пионеры указали путь, по которому следует двинуться, чтобы понять и испытать этот механизм. Впрочем, человек — животное экспериментальное по преимуществу, и по этой причине он имеет историю, более того — сам творит свою собственную историю.

* * *

На этом пути, по которому шествует современный социализм, развивающийся в данном направлении на основании опыта, мы встретились с крестьянской массой.

Социализм, который вначале на практике и в теории сосредоточивался на изучении и проверке на опыте противоречий между капиталистами и пролетариями в сфере собственно промышленного производства, обратился затем к массе, в среде которой господствовал идиотизм деревенской жизни. Завоевание деревни — это задача, которая должна быть решена сегодня, несмотря на то, что Шеффле с его квинтэссенцией давно уже утверждал, что крестьяне по своей природе настроены антиколлективистически, используя эту теорию для защиты господствующего порядка. Вытеснение или поглощение сельских домашних промыслов капиталом, распространение деревенской промышленности капиталистического типа, исчезновение мелкой собственности или ее сокращение в результате практики залога земли, ликвидация общинных земель, ростовщичество, налоги и милитаризм — все это начинает творить чудеса в отношении крестьян, которые считались до сих пор хранителями незыблемости существующего строя.

Такую задачу поставил перед собой ранее всех немецкий социализм. Сам факт его колоссального распространения не только в городах, но и в мелких центрах неизбежно столкнул его с деревней. Попытки будут длительными и отнюдь не легкими; это объясняет, извиняет и какое-то время будет извинять ошибки, которые совершались и придется совершить на первых порах . До тех пор, пока мы не завоюем крестьян, нам всегда будет мешать идиотизм деревенской жизни, который бессознательно, именно потому, что это идиотизм, порождает или повторяет 18 брюмера и 2 декабря .

Весьма возможно, что параллельно этому процессу завоевания деревни будет происходить развитие современного общества России. Когда эта страна вступит в- эпоху либерализма, со всеми присущими последней недостатками и пороками, т. е. с типичными для современного общества формами эксплуатации и пролетаризации, но и со всеми ее выгодами и преимуществами в виде политического развития пролетариата,— социал-демократии не придется более опасаться угрозы непредвиденных внешних опасностей; в то же время она восторжествует и над внутренними опасностями благодаря завоеванию деревни.

* * *

Весьма поучителен, без сомнения, пример Италии. Эта страна, вступившая уже к концу средних веков в капиталистическую эпоху, затем на несколько веков отошла от исторического движения. Типичный случай упадка, подтвержденный источниками и доступный точному исследованию во всех его фазах! Отчасти Италия приобщилась к историческому прогрессу во времена наполеоновского господства. После периода реакции и заговоров тайных обществ она добилась объединения и превратилась в современное государство (всем хорошо известно, какими путями и при каких обстоятельствах это произошло). Италия кончила тем, что приобрела недавно все отрицательные стороны парламентаризма, милитаризма и современной системы финансов, не обладая, однако, в то же время современным производством в его развитых формах и, как следствие этого, способностью конкурировать с другими странами на равных условиях. Лишенная возможности выдержать конкуренцию стран передовой промышленности из-за полного отсутствия каменного угля, скудных запасов железа и недостатков в подготовке деятельных и способных технических сил, она ожидает теперь (или обольщает себя иллюзиями), что применение электричества даст ей возможность наверстать потерянное время, как об этом свидетельствуют попытки, предпринимаемые в разных местах — от Бьеллы до Скио. Современное государство в стране с почти исключительно земледельческим населением, в стране, где само земледелие в значительной части является отсталым,— все это вызывает чувство всеобщего беспокойства, присущее всем сознание несообразности и несоответствия всего и вся!

Отсюда непоследовательность и неустойчивость партий, отсюда быстрые переходы от демагогии к диктатуре, отсюда бесчисленная армия паразитов в политике, прожектеров, фантазеров и изобретателей различных идей. Это своеобразное зрелище социального развития, встречающего на своем пути всевозможные помехи и затруднения, замедленного и поэтому неуверенного и колеблющегося, освещает ярким светом проницательный дух, который, если он и не всегда является плодом и выражением широкой и подлинной культуры нашего времени, тем не менее несет на себе, как наследник тысячелетней цивилизации, отпечаток почти непревзойденной утонченности человеческого мозга.

По вполне понятным причинам Италия не была подходящей почвой для самостоятельного зарождения социалистических идей и тенденций. Филипп Буонаротти, итальянец, сначала друг Робеспьера-младшего, становится затем товарищем Бабёфа и позднее, после 1830 года, пытается возродить во Франции бабувизм! Социализм впервые появился в Италии во времена Интернационала в путаной и непоследовательной форме бакунизма, причем он зародился там как движение не пролетарской массы, а мелкой буржуазии, деклассированных элементов и революционеров по импульсу и инстинкту . За последние годы социализм принимает там конкретную форму, которая воспроизводит, хотя весьма неясно и нечетко, общий тип социал-демократии . Так, первые признаки жизни, проявленные в Италии пролетариатом, обнаружились в виде крестьянских восстаний в Сицилии, за которыми последовали другие восстания того же характера, вспыхнувшие в материковой части Италии, и весьма вероятно, что за ними вскоре последуют новые. Разве это не знаменательно?

После такого экскурса в историю современного социализма охотно возвращаешься мыслью и душой к воспоминанию о наших первых предтечах, выступивших пятьдесят лет тому назад и документально подтвердивших Манифестом, что они заняли передовые позиции на пути прогресса. И это относится не только исключительно и преимущественно к теоретикам первого отряда коммунистов — Марксу и Энгельсу. Как один, так и другой всегда, при всех обстоятельствах оказывали бы с кафедры, трибуны или своими произведениями немалое влияние на политику и науку даже в том случае, если бы они не встретились на своем жизненном пути с «Союзом коммунистов»,— таковы были мощь и оригинальность их ума и обширность познаний. Я имею в виду тех людей, которые на тщеславном и высокомерном жаргоне буржуазной литературы назывались бы неизвестными: сапожника Бауэра, портных Лесснера и Эккариуса, миниатюриста Пфендера, часовщика Молля , Лохнера и других, первыми сознательно положивших начало нашему движению. Лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» отмечает их появление. Переход социализма от утопии к науке заключает в себе результат их деятельности. Их инстинкт н данный ими первоначальный импульс продолжают жить в наших делах и поныне — вот то основание, которое дает этим предвестникам право на вечную благодарность всех социалистов.

Как итальянец, я тем охотнее возвращаюсь к этим началам современного социализма, что — по крайней мере, для меня — не осталось безрезультатным недавнее предостережение Энгельса:

«Открытие того, что политические условия и события всегда и всюду находят свое объяснение в соответствующих экономических условиях, было сделано, как доказано упомянутой книгой, отнюдь не Марксом в 1845 г., а господином Лориа в 1886 г. По крайней мере он счастливо уверил в этом своих соотечественников, а с того времени, как его книга появилась на французском языке,— и некоторых французов, и может теперь важничать в Италии как автор новой исторической теории, создавшей эпоху, пока тамошние социалисты не найдут времени повыщипать у illustre Loria краденые павлиньи перья» .

Мне бы хотелось кончить этим, но приходится еще несколько задержаться.

Со всех сторон и из всех лагерей раздаются протесты, несутся жалобы, выдвигаются возражения против исторического материализма. В их хор то тут, то там вплетают свой голос незрелые социалисты, социалисты-филантропы, сентиментальные и несколько истеричные социалисты. А затем вновь всплывает, как предостережение, вопрос желудка. Имеется и немало таких, кто упражняется в логическим фехтовании, вооружившись абстрактными категориями эгоизма и альтруизма. Наконец, для многих всегда в благоприятный момент появляется на сцену неизбежная борьба за существование!

* * *

Мораль! Но разве не был нам уже давно преподан урок этой морали буржуазной эпохи «Басней о пчелах» Мандевиля, который был ровесником появления на свет классической политической экономии? И разве политика, базирующаяся на этой морали, не была раскрыта и истолкована в непревзойденных и незабвенных классических выражениях первым великим политическим писателем капиталистической эпохи — Макиавелли, который не изобрел макиавеллизма, а был лишь верным и исправным его секретарем, зафиксировавшим и обнародовавшим его? Что же касается логического турнира между эгоизмом и альтруизмом, разве он не стоит перед нашими глазами, начиная с достопочтенного Мальтуса и кончая Спенсером, этим ничтожным, пустым, болтливым и надоедливым резонером, без которого теперь не могут обойтись?

Борьба за существование? Но могли ли бы вы пожелать для наблюдения, изучения и объяснения борьбу, которая была бы нам ближе и понятнее той, что зародилась и принимает исполинские размеры в форме пролетарского движения? Или, быть может, вы хотели бы низвести объяснение этой борьбы, развертывающейся в стоящей над природой сфере общественной жизни, которую создал в ходе исторического развития сам человек, своим трудом, техникой и учреждениями и которую сам человек может изменить при помощи другпх форм труда, техники и учреждений,— неужели вы хотели бы низвести это объяснение к объяснению той более общей борьбы, которую ведут растения, животные и сами люди — в той мере, в какой они остаются животными,— в лоне природы?

* * *

Но вернемся к нашей теме.

Критический коммунизм никогда не отказывался и не отказывается от восприятия всего многообразного богат-

ства идей в сфере идеологии, этики, психологии и педагогики, которое он может почерпнуть в познании и изучении всевозможных видов коммунизма и социализма — от Фа-лея Халкедонского до Кабе . Более того, сознание отличия научного социализма от всего остального развивается и укрепляется именно путем изучения, в результате познания подобных видов. Кто же, занимаясь этим изучением, откажется признать, например, что Томас Мор был героическим духом и выдающимся писателем-социалистом? Кто же не захочет отдать в душе дань безграничного восхищения Роберту Оуэну, впервые построившему этику коммунизма на том бесспорном принципе, что характер и мораль людей являются необходимым результатом условий, в которых они живут, и обстоятельств, в которых они находятся и развиваются? И к тому же последователи критического коммунизма считают своим долгом, охватывая мысленным взором историю, принять сторону всех угнетенных, какова бы ни была их судьба,— а последняя в действительности всегда состоит в том, что они остаются угнетенными или после кратковременного и эфемерного успеха прокладывают путь новому господству новых угнетателей!

Однако в одном вопросе сторонники критического коммунизма резко отличаются от приверженцев всех остальных видов и типов коммунизма и социализма — античного, нового и новейшего, и это вопрос первостепенной важности.

Последователи критического коммунизма не могут допустить мысли, что идеологические системы прошлых времен остались без последствий и что ранее имевшие место попытки выступления пролетариата всегда терпели поражение по чистой исторической случайности или, так сказать, по капризу обстоятельств. Все эти идеологические системы — несмотря на то, что они на самом деле отражали чувство, непосредственно порожденное социальными противоречиями, т. е. происходящей в реальной действительности классовой борьбой, несмотря на то, что им было присуще обостренное сознание справедливости и глубокая преданность возвышенному идеалу,— тем не менее все они обнаруживают непонимание подлинных причин и истинной природы противоречий, против которых эти системы решительно и нередко героически восставали. Отсюда их утопический характер. Нам становится также понятным, почему условия угнетения, существовавшие в более ранние эпохи, хотя они и были более варварскими и жестокими, не привели к такой аккумуляции энергии, к такой стойкости сопротивления, которые проявляются, утверждаются и развиваются в пролетариате наших дней. И изменение экономической структуры общества, и образование в лоне крупной промышленности и современного государства пролетариата нового типа, и появление этого пролетариата на политической сцене — все это новые явления, в своей совокупности вызвавшие потребность в новых идеях. Вот почему критический коммунизм не морализирует, не занимается предсказаниями, не возвещает, не читает проповедей, не создает утопий — он уже держит свое дело в собственных руках и вложил в него свою мораль и свой идеализм.

Благодаря этому новому методу ориентации, который представляется чувствительным людям суровым, ибо он слишком правдив, реалистичен и конкретен, мы обретаем возможность воссоздать ретроспективно историю пролетариата и других предшествовавших ему угнетенных классов, подвергавшихся иным способам подавления. Мы видим различные фазы этой истории и постигаем причины неудачи чартизма и еще раньше — «Заговора равных» ; и мы обращаемся к более отдаленным событиям — разного рода восстаниям, актам сопротивления, войнам, как, например, знаменитой крестьянской войне в Германии и далее в глубь истории — к Жакерии, чомпи и восстанию фра Дольчино. И во всех этих фактах и событиях мы обнаруживаем формы и явления, имеющие отношение к становлению буржуазии в той степени, в которой она разбивает, опрокидывает, побеждает и сокрушает феодальную систему. Мы можем сделать то же самое и в отношении борьбы классов в античном мире, но лишь частично и с меньшей ясностью. Эта история пролетариата и других угнетенных классов, история превратностей их восстаний служит для нас теперь уже достаточно надежным руководством, позволяющим понять, в чем и почему были преждевременными и незрелыми коммунистические учения других эпох.

Если буржуазия еще не завершила повсюду своей эволюции, она несомненно почти достигла в некоторых странах вершины этой эволюции. В наиболее передовых государствах она подчиняет прямо или косвенно различные и многообразные способы производства, господствовавшие в предыдущие эпохи, воздействию и законам капитала. Таким образом она упрощает или стремится упростить разные виды классовой борьбы (которые вследствие своей многочисленности сталкивались и ущемляли друг друга в прошлом), сводя их к единой борьбе между капиталом, превращающим любой жизненно необходимый продукт человеческого труда в товар, и проле-таризованной массой, продающей свою рабочую силу, также превратившуюся в простой товар. Тайна истории упростилась. Все стало прозой. И подобно тому, как нынешняя, т. е. самая современная, классовая борьба представляет собой упрощение всех ее остальных видов, так и коммунизм Манифеста упростил многообразные идеологические, этические, психологические и педагогические идеи других форм коммунизма, сведя их к строгим, отточенным, обобщенным теоретическим положениям, не только не отрицая их этим, но поднимая на более высокую ступень.

Все стало прозой, и даже коммунизм стал прозой, иными словами — превратился в науку. Вот почему в Манифесте нет ни риторических протестов, ни обращений к праву. Он не оплакивает пауперизм, чтобы таким путем уничтожить его. Он не льет слез ни над чем. Слезы вещей восстали сами собой, как спонтанная сила, требующая возмездия. Теперь этика и идеализм заключаются в следующем: поставить научную мысль на службу пролетариату. Если такая этика не покажется в достаточной мере моральной сентиментальным людям, в большинстве своем истеричным и глупым, то пусть они отправятся молить об альтруизме первосвященника Спенсера. Он даст хаотичное, пошлое и неубедительное определение, и пусть они этим довольствуются.

Речь идет, следовательно, о том, чтобы исходить при объяснении всей истории единственно из экономического фактора?

Исторические факторы! Но ведь это — выражение, употребляемое либо исследователями-эмпириками, либо людьми, занимающимися абстрактным анализом, либо теоретиками, повторяющими Гердера. Общество — комплекс, или организм, как говорят те, кто охотно применяет такой расплывчатый термин и погружается потом в бесплодные умствования, рассуждая о значении данного выражения и о том, можно ли уподоблять общество организму. Этот комплекс складывался и затем менялся много раз. Чем же объясняются подобные изменения?

Задолго до того, как Фейербах нанес последний, смертоносный удар теологическому пониманию истории («Человек создал религию, а не религия человека!»), старый Бальзак сделал это понимание объектом сатиры, изображая людей марионетками бога. И разве уже Вико не признавал, что провидение не воздействует ab extra (извне) на ход истории, даже наоборот — что оно действует сообразно вере людей в его существование? И разве тот же Вико не сводил за сто лет до Моргана всю историю к процессу, который творит сам человек посредством последовательных экспериментов, представляющих собой изобретение языка, религий, обычаев и права? Разве Лес-синг не считал, что история — это воспитание человеческого рода? Разве Жан Жак Руссо не понимал уже, что идеи порождаются потребностями? Разве Сен-Симон, когда он не занимался фантастическими измышлениями относительно органических и неорганических эпох, не подошел вплотную к правильному пониманию генезиса третьего сословия и его идеи, переведенные на язык прозы, не сделали Огюстена Тьерри подлинным обновителем критического метода исторических изысканий?

В первой половине XIX века и в особенности в период с 1830 по 1850 год классовая борьба, столь ярко описанная античными историками и итальянскими историками эпохи Возрождения, насколько это позволял им сделать опыт борьбы, развертывавшейся в узкой сфере городов-республик,— выросла и принимала по обе стороны Ла-Манша все более широкий размах и все более отчетливо выраженную форму. Зародившись в лоне крупной промышленности и обогатившись опытом благодаря воспоминанию о Великой французской революции и изучению ее, классовая борьба становилась наглядной и поучительной, так как она находила с большей или меньшей степенью ясности и сознания свое современное убедительное выражение в программах политических партий: например, свободная торговля или хлебные пошлины в Англии и т. п. Во Франции концепция истории заметно менялась как на правом, так и на левом фланге литературных партий — от Гизо до Луи Блана и до простого и скромного Кабе включительно. Социология была потребностью времени и после тщетной попытки найти свое теоретическое выражение у запоздалого схоластика Огюста Конта она, несомненно, нашла своего художника в Бальзаке, который фактически первым открыл психологию классов. Видеть в классах и в столкновениях между ними реальное содержание истории и в развитии классов — ход развития истории — вот то, что тогда начинали искать и находить; все это следовало закрепить в рамках точной и определенной теории.

* * *

Человек творил свою историю не путем метафорической эволюции и не шествуя по заранее начертанному пути прогресса. Он творил ее, создавая свои собственные условия, т. е. создавая для себя посредством труда искусственную среду, постепенно развивая свои технические способности, накопляя и преобразуя в этой среде продукты своей деятельности.

У нас имеется только одна-единственная история, и мы не можем сопоставлять эту реальную, действительно существовавшую историю с другой, лишь возможной. Где найти законы исторического становления и развития? Древнейшие формации не представляются на первый взгляд ясными. Однако буржуазное общество, в силу того что оно появилось недавно и даже в Европе не везде еще достигло своего полного развития, несет на себе эмбриоге-нетические следы своего происхождения и процесса своего развития и весьма отчетливо выявляет их в тех государствах, где оно только рождается на наших глазах, как, например, в Японии. Поскольку буржуазное общество превращает при помощи капитала все продукты человеческого труда в товары, поскольку оно предполагает наличие пролетариата или создает его и отмечено беспокойством, смятением, неустойчивостью, вызванными постоянными нововведениями,— это общество возникало в определенные времена, легко устанавливаемыми и ясными, хотя и

разнообразными путями. В самом деле, в различных странах оно развивается разными путями: то оно зарождается, к примеру, раньше, чем где-либо, а затем останавливается в своем развитии, как это имело место в Италии; то оно прокладывает себе дорогу посредством непрерывной, происходившей на протяжении трех веков экономической экспроприации предшествовавших форм производства или, выражаясь языком юристов, старых форм собственности, как это было в Англии. В одной стране буржуазное общество образуется постепенно, переплетаясь с силами прошлого и подчиняясь вследствие приспособления к этим силам их влиянию — так обстояло дело в Германии; в другой стране оно насильственно ломает старую оболочку и преодолевает стоящие на его дороге препятствия — так произошло во Франции, где Великая революция являет собой пример наиболее интенсивного и головокружительного из известных нам исторических действий и служит поэтому величайшей школой социологии.

Как уже говорилось, формирование современного, или буржуазного, общества было воссоздано в своих главных и типических чертах в Манифесте, который дал общий анатомический разрез этого общества во всех его последовательных аспектах: цех, торговля, мануфактура и крупная промышленность,— прибавив к этому перечисление его производных сложных органов: права, политических учреждений и др. Таким образом, в Манифесте уже содержатся в скрытой форме первичные элементы теории, имеющей своей целью объяснить историю, исходя из принципа борьбы классов.

Это же буржуазное общество, революционизировавшее все предшествовавшие способы производства, осветило само себя и процесс своего становления и роста, создав учение о своем строении — экономическую науку. Последняя действительно появилась на свет и развивалась не в обстановке, свойственной примитивным обществам, не пришедшим к самосознанию, а при ярком свете современного мира, ведущего свое начало от Возрождения.

Всем известно, что политическая экономия зародилась — вначале в фрагментарном виде — в первую эпоху существования буржуазии — эпоху бурного роста торговли и великих географических открытий, т. е. в первую и вторую фазы меркантилизма . И возникла она сначала с тем, чтобы ответить на некоторые специальные вопросы, например: законно ли взимание процентов? выгодно ли государствам и народам накопление денег? и т. п. Постепенно она выросла, включив в сферу своих исследований более сложные аспекты проблемы богатства, и развилась далее при переходе от меркантилизма к мануфактуре, а позднее — еще более быстро и решительно — при переходе от мануфактуры к крупной промышленности. Она была духовной сущностью буржуазии, завоевывавшей общество. Накануне Великой французской революции политическая экономия как наука в своих общих контурах уже почти достигла своего завершения. Она была лозунгом восстания против старых — феодальных форм собственности на землю, против цехов, привилегий, ограничений труда и т. п., т. е. была лозунгом свободы. Ибо, в самом деле, естественное право, которое постепенно развивалось от предшественников Гроция до Руссо, Канта и конституции 93-го года, было не чем иным, как воспроизведением экономической науки и идеологическим дополнением к ней — до такой степени, что предмет и его дополнение часто смешиваются воедино в умах писателей и в выдвигаемых ими постулатах, как можно видеть на типичном примере физиократов .

Политическая экономия, поскольку она являлась наукой, выявила отличительные признаки и проанализировала элементы и формы процесса производства, обращения и распределения, сведя все к категориям: деньги, денежный капитал, процент, прибыль, земельная рента, заработная плата и пр. Она уверенно шествовала, становясь все более ясной и постепенно углубляя свой анализ — от Петти до Рикардо. Господствуя безраздельно в сфере своей деятельности, она лишь изредка встречала возражения. Политическая экономия исходила из двух предположений, которые даже не помышляла защищать, настолько они казались очевидными, а именно: что социальный порядок, который она прославляла, и есть естественный порядок и что частная собственность на средства производства неотделима от свободы человека; все это делало наемный труд и приниженное положение наемных рабочих необходимыми условиями существования человеческого общества. Иными словами, она не видела исторической обусловленности тех форм, которые она обнаруживала и объясняла. Даже те противоречия, с которыми она сталкивалась при попытках последовательной систематизации (много раз предпринятых и никогда не удававшихся), она стремилась элиминировать логическим путем; так обстояло дело с Рикардо, пытавшимся бороться с земельной рентой, взимание которой он считал несправедливым.

В начале XIX столетия разразились с большой силой кризисы и вспыхнули те первые рабочие волнения, непосредственной и прямой причиной которых была острая безработица. Иллюзия естественного порядка была разрушена! Богатство породило нищету! Крупная промышленность, изменяя все общественные отношения, привела к росту пороков, болезней и зависимости, в конечном итоге она привела к вырождению! Прогресс породил регресс! Что же следует сделать, чтобы прогресс порождал только прогресс, т. е. равные для всех благоденствие, здоровье, безопасность, образование и интеллектуальное развитие? В этом вопросе — весь Оуэн, которого роднит с Фурье и Сен-Симоном следующая характерная черта: отказ от призыва к самоотречению и религии, а равным образом — стремление разрешить и преодолеть социальные противоречия, не только не уменьшая при этом техническую и индустриальную энергию человека, но даже увеличивая ее. Став на этот путь, Оуэн превратился в коммуниста, и он был первым, кто стал коммунистом в среде, созданной современной крупной промышленностью, используя опыт этой промышленности. На первый взгляд кажется, что противоречие целиком покоится на противоположности между способом распределения и способом производства. Следовательно, это противоречие необходимо уничтожить в обществе, основанном на коллективном производстве. Оуэн становится утопистом. Нужно заложить основы этого совершенного общества экспериментальным путем — и Оуэн отдается этой задаче с героической стойкостью и беспримерным самоотвержением, с математической точностью разрабатывая выдуманные им частные детали будущего общества.

После открытия этого коренного противоречия между производством и распределением в Англии появилось большое число писателей, от Томпсона до Брея, чей социализм нельзя назвать, строго говоря, утопическим, но скорее односторонним, так как он преследовал цель исправить обнаруженные и изобличенные пороки общества с помощью одного или ряда соответствующих средств . В самом деле, начальным этапом для всех тех, кто впервые становится на путь социализма, является открытие противоречия между производством и распределением. Непосредственно вслед за этим рождаются наивные вопросы: почему бы не уничтожить пауперизм; не устранить безработицу; не упразднить деньги как средство обращения; не содействовать введению прямого обмена продуктами, исходя при этом из содержащегося в них труда; не отдавать рабочему полностью продукт его труда? и т. п. Эти вопросы сводят несгибаемые, упрямые и сопротивляющиеся факты реальной жизни к бесчисленным рассуждениям и рассчитывают бороться с капиталистической системой так, как если бы она представляла собой механизм, из которого можно удалить одни детали, колеса, шестерни и вставить в него другие.

Сторонники критического коммунизма решительно порвали со всеми этими тенденциями. Они были наследниками и продолжателями классической политической экономии . Последняя представляет собой учение о структуре современного общества. В настоящее время никто не смог бы практически революционным путем бороться с этим строем, не составив себе предварительно точного представления о его основных элементах, формах и отношениях, не изучив углубленно учение, разъясняющее его характер и особенности. Правда, эти формы, элементы и отношения зародились лишь в известных исторических условиях, но они существуют, оказывают сопротивление, тесно связаны между собой, а следовательно, образуют систему и являются необходимостью. Можно ли не считаться с этим и надеяться покончить с подобной системой посредством акта логического отрицания? Можно ли ликвидировать ее путем рассуждений? Уничтожить пауперизм? Но он же является необходимым условием существования капитализма! Отдать рабочим весь продукт их труда? Но что станет тогда с прибылью капиталистов? Где и каким образом деньги, затраченные на покупку товаров, могли бы возрастать, если среди всех товаров, на которые они обмениваются, не было бы одного, приносящего тому, кто его купил, больше, чем этот товар стоил; ему, и если бы этот товар не был именно рабочей силой, приобретенной за заработную плату? Экономическая система является не рядом абстрактных рассуждений, а сплетением и комплексом фактов, порождающих сложную ткань отношений. Безумие воображать, будто эта система фактов, которую господствующий класс создавал с большим трудом и на протяжении столетий, пуская в ход насилие, хитрость, таланты, знания,— сложит оружие, отступит или ослабит себя, чтобы уступить требованиям бедняков и доводам их адвокатов. Как можно требовать уничтожения нищеты, не предполагая ниспровергнуть все остальное? Требовать от буржуазного общества, чтобы оно изменило или даже ликвидировало свое право, которое является его защитой,— значит предъявлять ему совершенно нелепое требование. Требовать от буржуазного государства, чтобы оно перестало служить щитом и оплотом буржуазного общества и буржуазного права,— значит настаивать на чем-то, противоречащем логике .

Этот односторонний социализм, который, не являясь утопическим в узком смысле слова, исходит из ложного представления, что история допускает исправление ошибок без революции, т. е. без коренного изменения всей структуры самого общества,— такой социализм основан либо на наивных, либо на путаных представлениях. Его несовместимость с непоколебимыми законами процесса развития вещей стала очевидной именно у Прудона, который, воспроизведя, сам того не сознавая, теории некоторых английских односторонних социалистов или попросту копируя их, хотел познать, остановить и изменить ход истории посредством определений, пользуясь оружием силлогизмов.

Последователи критического коммунизма признавали за историей право следовать своим путем. Буржуазная фаза развития действительно преодолима и будет преодолена. Однако до тех пор, пока она длится, она имеет свои законы. Их относительный характер заключается в том, что они сложились и развились в определенных условиях; но их относительный характер не означает их простого противопоставления необходимости, не означает, что эти законы быстротечны, представляют собой чистую видимость, мыльный пузырь. Они могут исчезнуть н исчезнут в силу самого факта изменения общества. Но они не подчиняются субъективному произволу, возвещающему какое-либо исправление, объявляющему о реформе, составляющему проект. Коммунизм защищает интересы пролетариата, ибо в нем одном таится революционная сила, которая взрывает, разрушает, сотрясает и разлагает современный общественный строй и постепенно создает в его недрах новые условия; более того: говоря точнее, сам факт пролетарского движения свидетельствует о том, что уже складываются, укрепляются и развиваются новые условия.

Теория классовой борьбы была найдена. Она была обнаружена в двух ее проявлениях: в происхождении буржуазии, внутренний процесс формирования которой был уже освещен буржуазной экономической наукой, и в появлении нового класса — пролетариата, представляющего собой одновременно условие и следствие нового способа производства. Относительный характер экономических законов был открыт, но одновременно была подтверждена их лишь относительная необходимость. В этом заключается весь метод и смысл нового материалистического понимания истории. Заблуждаются те, кто, называя его экономической интерпретацией истории, полагают, что они полностью все поняли и объяснили. Это его второе обозначение более подходит к аналитическим попыткам тех ученых, которые рассматривают раздельно, с одной стороны, экономические формы и категории, а с другой стороны, к примеру, право, законодательство, политику, обычаи, и изучают затем взаимные влияния различных аспектов жизни, столь абстрактно и столь произвольно разделенных. Наша позиция — совершенно иная. Мы исходим из органического понимания истории. Мысленно видим мы целостность и единство общественной жизни. Сама экономика (я имею в виду устройство реальной жизни, а не науку о нем) растворяется в течении исторического процесса, чтобы появиться затем в ряде морфологических стадий; в каждой из них экономика составляет структуру, на которой покоится и которой соответствует все остальное. Следовательно, речь идет не о распространении так называемого экономического фактора, абстрактным путем изолированного, на все прочее, как это изображают наши противники; напротив, речь идет главным образом о том, чтобы исторически понять экономику и объяснить ее изменениями остальные исторические изменения. В этом заключается ответ на все критические замечания, доносящиеся из лагерей ученого невежества или невежества плохо обученного, включая лагерь незрелых, сентиментальных или истеричных социалистов. И такой ответ объясняет в то же время, почему Маркс дал в «Капитале» не первую книгу критического коммунизма, а последнюю великую книгу об экономике буржуазного общества.

* * *

В то время, когда был написан Манифест, исторический горизонт ограничивался античным миром, весьма мало еще изученными германскими древностями и библейским преданием, которое лишь незадолго до того начали рассматривать с прозаической точки зрения, как любую светскую историю. Иным является наш исторический горизонт сегодня, ибо он охватывает и арийскую предысторию, и древнейшие общества Египта и Месопотамии, предшествовавшие всем семитским традициям. Более того: линия горизонта проходит еще дальше, включая и так называемую предысторию, т. е. неписаную историю. Гениальное исследование Моргана позволило нам глубоко ознакомиться с древним обществом, т. е. неполитическим обществом, дало нам ключ к пониманию того, каким образом из него затем вышли позднейшие формации; их отличительными признаками являются моногамия, развитие патриархальной семьи, возникновение собственности — сначала родовой, потом семейной и, наконец, индивидуальной, последовательное образование союзов родов, из которых позднее произошло государство. И все это получает объяснение благодаря как знакомству с процессом развития техники — открытием и применением средств и орудий производства,— так и пониманию того, какое влияние оказывает этот процесс на весь социальный комплекс, толкая его в определенных направлениях и заставляя проходить определенные стадии. Подобные открытия и теории еще могут неоднократно подвергаться исправлениям, в особенности учитывая разнообразие специфических путей перехода от варварства к цивилизации, которые могут быть установлены в разных частях света. Но один факт теперь не подвергается сомнению: для нас уже ясен общий эмбриогенетический ход развития человечества от первобытного коммунизма к тем сложным образованиям, которые — как, например, афинское и римское государства с их организацией граждан по классам соответственно размерам их имущества — еще недавно представляли собой геркулесовы столпы исследования письменной истории. В настоящее время уже выяснен процесс образования классов, из наличия которых исходил Манифест; и в этом процессе схематически обрисовывается сплетение особых и специфических оснований и причин, т. е. таких, которые отличны от категорий экономической науки нашей буржуазной эпохи. Сбылась мечта Фурье о включении эпохи цивилизации в общую цепь длительного и широкого исторического процесса. Проблема происхождения неравенства между людьми, которую Жан Жак Руссо пытался разрешить, основываясь на гениальных диалектических доводах и слишком скудных фактических данных, получила свое научное разрешение.

Процесс развития человечества ясен нам в двух своих пунктах, являющихся для нас крайними: это возникновение буржуазии, имевшее место столь недавно и столь хорошо освещенное экономической наукой, и образование в древности общества, разделенного на классы с переходом от высшей ступени варварства к цивилизации (т. е. к эпохе государства), если придерживаться периодизации Моргана. Все, что находится между этими двумя эпохами, составляло до сих пор объект изучения хронистов и собственно историков, юристов, теологов и философов. Пронизать и обогатить эту область знаний новой исторической концепцией — нелегкое дело. Не следует спешить, так как это привело бы к схематизму. Прежде всего надо выяснить, насколько это возможно, какая экономика характерна для каждой эпохи , чтобы дать специфическое объяснение классам, развивающимся в данную эпоху. При этом следует избегать гипотетических или сомнительных данных и не прибегать к ненужным обобщениям, перенося условия нашего времени в тот или иной период.

Для такого предприятия потребуются целые фаланги ученых. Так, например, то, что говорится в Манифесте относительно происхождения первых элементов буржуазии, которые вышли из крепостных, постепенно переселявшихся в города,— является односторонним. Такой путь возникновения буржуазии типичен для Германии и других стран, в которых этот процесс повторился. Но он не имел места в Италии, Южной Франции и Испании — именно в тех странах, в которых было положено начало истории буржуазии, т. е. современной цивилизации. В этой первой фазе заключены все предпосылки капиталистического общества, как замечает Маркс в одном из примечаний в первом томе «Капитала» . Эта первая фаза, достигшая своей наиболее совершенной формы в итальянских коммунах, представляет собой предысторию того первоначального накопления капитала, которые Маркс проследил, отметив столько характерных подробностей на примере Англии, где эволюция приняла ясную и законченную форму. Но достаточно об этом.

Пролетарии могут рассчитывать только на будущее. Для последователей научного социализма прежде всего важно настоящее, как эпоха, в которой спонтанно развиваются и зреют условия будущего. Знание прошлого практически представляет пользу и интерес лишь постольку, поскольку оно может осветить настоящее и облегчить его критическое объяснение. Для данного же момента достаточно того, что сторонники критического коммунизма открыли пятьдесят лет тому назад важнейшие элементы новой и окончательной философии истории. Вскоре эта концепция одержит верх над другими, ибо иной образ мыслей фактически станет невозможным; и это открытие будет казаться столь же простым и само собой разумеющимся, как колумбово яйцо. И может быть, еще до того, как отряд ученых широко использует и применит такую концепцию, рассматривая под этим углом зрения весь непрерывный ход истории, успехи пролетариата будут столь велики, что все будут считать буржуазную эпоху преодолимой, ибо она будет близка к преодолению. Понять — значит преодолеть (Гегель).

* * *

Когда Манифест пятьдесят лет тому назад возвысил пролетариев, превратив их из возбуждающих сострадание несчастных в тех людей, кому историей предопределено стать могильщиками буржуазии, размеры будущего кладбища буржуазии должны были показаться весьма незначительными авторам Манифеста, которым плохо удавалось скрыть за суровостью стиля свой идейный энтузиазм. Возможные границы этого кладбища, если прибегнуть к образному выражению, охватывали тогда лишь Францию и Англию, едва задевая другие страны, как, например, Германию. Теперь же эти границы кажутся нам необъятными вследствие стремительного и мощного распространения буржуазного способа производства, который в свою очередь усиливает, умножает и сливает в единый поток пролетарское движение и расширяет до огромных масштабов сцену, над которой витает призрак близящегося коммунизма. Кладбище становится таким обширным, что его границы делаются необозримыми. Чем больше производительных сил вызывает волшебник своими заклинаниями, тем больше он вызывает сил возмущения против самого себя.

Всем тем, чей коммунизм носил в прошлом идеологический, религиозный, утопический или даже пророческий и апокалиптический характер, неизменно представлялось, что царство справедливости, равенства и счастья должно охватить весь мир. В настоящее время мир завоевывает эпоха цивилизации, т. е. повсеместно утверждается общество, которое покоится на классовых противоречиях и классовом господстве, на буржуазном способе производства (поучителен пример Японии!). Сосуществование двух народов в одном и том же государстве, которое описал уже божественный Платон, все еще продолжается. Победа коммунизма на всей земле не явится делом завтрашнего дня. Но чем шире становятся границы буржуазного мира, чем больше народов приобщается к нему, оставляя позади и преодолевая низшие способы производства, тем более твердой и уверенной становится надежда на будущую победу коммунизма, в особенности потому, что вследствие расширения арены конкуренции и роста конкурентной борьбы усиливается колонизаторская и захватническая деятельность буржуазных государств.

Пролетарский Интернационал, зачаточной формой которого пятьдесят лет назад являлся «Союз коммунистов», превратился теперь в международную организацию и наглядно подтверждает с каждым Первым мая, что пролетарии всего мира реально объединены для совместной деятельности. Будущие могильщики буржуазии и их внуки и правнуки будут вечно помнить день появления Коммунистического манифеста.

Рим, 7 апреля 1895 года.