Почему-то единственная мысль, которая возникла в Лериной голове, была о племянницах.

«Только бы дети меня не увидели», — думала она, когда бежала по улице, зажимая на груди разорванную рубашку. Лера даже не заметила, когда ткань порвалась. И то, что она босиком, а на улице октябрь, обратила внимание, только пока ждала, когда откроется дверь маминого подъезда.

Мама даже не вскрикнула. Зажала рот руками, так и застыв у открытой двери.

— Милану, девчонок уведи, — начала говорить Лера, падая на диванчик в прихожей, пряча лицо и едва справляясь с тяжёлым дыханьем, и узнала о себе ещё одну вещь — губы разбиты, опухли и не слушаются.

— Их нет, нет, — мама наконец захлопнула дверь и кинулась к Лере. Руки её тряслись, когда она пыталась убрать с лица дочери волосы. Лера провела тыльной стороной ладони по щеке. На руке осталась кровь. Она дёрнулась, когда мама потянула прядь, прилипшую к рассечённой брови.

— Убью, суку, — сказала мама, поднимаясь. — Собственными руками задушу. Надо скорую вызвать. Побои снять, — забегала она по квартире, — Пусть сгниёт в тюрьме как собака.

— Мама, ничего не надо, — хотела Лера крикнуть, но получилось тихо, невнятно. Она посмотрела на свои грязные ноги, на оставшиеся от них следы. — Скажи лучше Аньке, пусть у кого-нибудь переночуют. Не надо чтобы дети меня видели.

— Они и так уехали, — вернулась мама, и Лера поняла, что она искала — телефон. Непослушными руками тыкала в кнопки. — Господи, какой у нас номер скорой-то теперь?

— Мама! — подняла на неё Лера лицо. — Я прошу тебя, ничего не надо. Пожалуйста!

Она встала. Голова болела, но терпимо. Зато зеркало в прихожей показало ей женщину, в которой Лера с трудом узнала себя. Лицо опухшее, губы как вареники. Одна рассечена. Бровь тоже кровит, но не сильно. Видимо, ею она приложилась о стену.

Как бы мама ни настаивала, помогая смывать грязь с босых ног, Лера, сидя на бортике ванной, осталась непреклонна.

— Не буду я снимать никакие побои. И позориться не буду, заявление писать. По ментовкам затаскают, по судам. А толку? Помнишь, в общаге, я рассказывала: сосед жену смертным боем бил? Думаешь, даже на пятнадцать суток хоть раз его закрыли? Повяжут, отсидит ночь в обезьяннике, а утром уже дома. И опять за своё. Нажрётся — и жену гонять.

— Тот хоть нажирался, а твой-то трезвый, вот что страшно, — подала полотенце мама и снова зажала рукой рот. Но Лера успела увидеть, как затряслись её губы.

— Погоди реветь. Надо бровь заклеить, а то шрам останется.

— Он и так останется, — кинулась та за аптечкой. И пока искала, Лера рассматривала синяки. Можно сказать, отделалась лёгким испугом, если бы не лицо. Она поспешно запахнула длинный халат. Если её что-то действительно беспокоило — так это ожог на руке, который она поставила сама.

Лера зажмурилась, но даже не пикнула, пока мама обрабатывала её ранки.

Глубоко вздохнула на всякий случай — ничего не сломано. Голова болела сильнее всего. И, может быть, от этой тупой боли, Лера не испытывала никаких ни чувств, ни эмоций. Ни злости, ни обиды, ни ожесточения. Смертельная усталость и всё.

И только когда мама уложила Леру на папину кровать, накрыв сверху тёплым мягким одеялом, и ушла, Лера заплакала.

Не о себе. Об Артёме.

«Что же ты наделал, дурак? Как же ты будешь теперь с этим жить?»

Мама ничего не рассказала Аньке, попросив её не приезжать на выходные, и заперла на ночь все замки, но Лера знала: Артём не придёт. Скорее всего будет пить, а потом болеть и жестоко раскаиваться.

И с утра в зеркале всё оказалось не так уж и страшно, как выглядело накануне. Остались разбитая губа, синяк на виске, запёкшаяся ранка, рассёкшая бровь, но отёк спал, и губы лишь немного выглядели припухшими.

Надо бы позвонить Кириллу, но Лера не знала, что ему сказать. И врать не хотелось, но и расстраивать его — ещё больше.

Лера пришла на кухню со смешанным чувством одновременно и облегчения, и грусти. Они словно расслоились в ней, как вода и масло в стакане. Чистая прозрачная лёгкость ледяного спокойствия и густая, тяжёлая печаль, что приходила в движение, как живая, при каждой мысли об Артёме. Её чувства можно было взболтать, пытаясь объединить, чтобы превратить в гремучий коктейль справедливого негодования, но они не смешивались. Потому что не было в Лере ни гнева, ни праведности. И они расслаивались, оставляя осадок светлой глубокой грусти, а над ним — хрустальную безмятежность покоя и надежд.

— Что же ты сказала ему такое, что он сорвался? — суетилась мама у плиты, разбивая на поджаренную колбасу яйца и поглядывая на дочь подозрительно.

— Это неважно, — ответила Лера, насыпая в кружку кофе, сливки, заливая кипятком. — Главное, что всё уже позади. Ты не против, если я пока поживу у тебя? Не знаю, как быстро я найду квартиру.

— Что ты такое говоришь-то, — всплеснула руками мама. — Это твой дом. Живи, сколько хочешь. Три комнаты. Все поместимся.

— Анька сказала, что ты её выгнала, — прислонилась Лера спиной к столу, встав рядом с мамой. Вдохнула аромат кофе, зажав двумя руками горячую кружку. Все запахи казались такими насыщенными. Цвета яркими. И ощущения — полной грудью.

— Да куда я их выгоню, — постучала мама солонкой о край стола и стала солить яичницу. — Это я так, поворчать. Всё надеюсь, что она повзрослеет, одумается. А она рожает, как кошка, и никто ей не указ. Ведь опять подозреваю беременная.

Она стукнула крышкой, накрывая сковороду.

— Беременная, мам, беременная, — улыбнулась Лера и дёрнулась, потрогав защипавшую губу.

— Ничего не боится. Ни о чём не думает. Я порой сомневаюсь: моя ли она дочь. А, — мама махнула рукой, — пусть делают, что хотят. Живут, как хотят. Сами разберутся. Не маленькие. С тобой вот что делать?

— А что со мной делать? — Лера пожала плечом. — Со мной всё хорошо.

— Ты у меня вообще нормальная? — посмотрела мама подозрительно на её загадочную улыбку. — Умом не тронулась?

— Наоборот. Я словно грезила наяву, а теперь вот проснулась, — Лера снова вдохнула полной грудью аромат кофе. — Живу. Дышу. — «Люблю» — добавила она про себя. — Хотела сегодня поработать, но никуда не пойду. Хочу поспать днём, поваляться с книжкой, как в детстве. А завтра заберу свои вещи и на работу съезжу. Ничего вчера не успела.

— Ну, точно тронулась, — сокрушённо покачала мама головой. — Куда ты пойдёшь? Какие вещи? Да он тебя запрёт там и не выпустит, пока не убьёт.

— Нет, мам, — уверенно покачала Лера головой. — Он меня больше и пальцем не тронет. Ему было очень больно, вот он и сорвался. Мне жаль, что так вышло. И Артёма жаль. Но он сильный, он справится.

Мама покачала головой.

— И всё же одну я тебя не пущу. И Витьке ещё позвоню. Пусть с нами сходит. А лучше сама я с ним схожу, а ты дома побудь.

— О, господи! Мама! — Лера села на своё привычное место за столом, опёрлась затылком о стену. — Очень умно. Витьку ещё на него натрави. Ему и так плохо. А мы сейчас целое народное ополчение соберём, чтобы мои вещи забрать.

— И соберём, — поставила мама на стол сковороду. — Нечего руки распускать. Пусть вон с равными себе кулаками машет. Я выяснять не буду, что там промеж вас произошло. Но его теперь вовек не прощу. И мамаше его полоумной скажу всё, что я о нём думаю. Вырастила ублюдка, так пусть знает.

— Представляю, как обрадуется Татьяна Петровна тому, что мы разводимся, — усмехнулась Лера и снова потрогала губу. — А если честно — к чёрту их всех! У меня такое чувство, словно я из темницы вырвалась. Из плена. Из оков. Пусть он сорвался, но ты его не трогай. Ему и так сейчас тяжело. Он и сам себя не простит за то, что сделал. И мои раны заживут. А вот его — я сомневаюсь.

— Что-то не понимаю я тебя, — села мама напротив и положила перед Лерой вилку. — Ты защищаешь его что ли? Оправдываешь?

— Не оправдываю. Но мы сами разберёмся. Больше это никого не касается, — Лера отломила кусочек варёной колбасы, поджаренной до корочки, как она любила.

— Ну, если меня не касается, то кого тогда касается? Или это ты потому такая добрая, что успела сбежать? А если бы не успела? Если бы переломал тебе ноги и руки? Покалечил? Убил нечаянно. Мне тоже не лезть?

Лера усмехнулась, жуя колбасу.

— Тоже. Не ты ли меня отговаривала не глупить? Подумать хорошо, взвесить все за и против? Не ты ли боготворила моего мужа? Не ты ли уверяла, что надо искать компромиссы? Где же теперь твоя уверенность? Один раз увидела синяки и всё? Прошла любовь?

— Ну, раньше же он тебя не бил, — взяла мама свою вилку, но тут же отложила.

— Да? — прищурилась Лера. — Что ты вообще об этом знаешь? Что? Только то, что я никогда не жаловалась?

— Так ты и не жаловалась.

— А почему, знаешь? — сверлила её Лера взглядом, но мама опустила глаза. — Можешь не отвечать. Я сама тебе скажу. Потому что ты не хотела знать правду. Никогда не хотела, мам. Тебя устраивало, что я ничего не рассказываю. Тебе спокойнее знать, только что у меня всё хорошо, а не что у меня на самом деле. Ты не хотела слушать ничего, что бы тебя расстроило. Что нарушило бы созданный тобой образ идеальной семьи и идеальной дочери, у которой просто не может быть проблем.

— Можно подумать они у тебя были, — встала мама и, зло стукнув о стол чашкой, стала наливать себе чай.

— Да конечно. Откуда? — Лера тоже встала. — Зря я к тебе пришла.

Никогда раньше Лера не чувствовала себя такой чужой и ненужной в собственном доме. Да и вообще нигде не нужной. Она только что поняла, что на самом деле осиротела, когда потеряла отца. Пусть он был немногословен. Скуп на проявления любви, на похвалу, но он единственный понимал Леру лучше всех. Единственный видел мир в таких же красках. Пусть в неприглядных, но правильных цветах. Не так, как мама, что не понимала полутонов. Только чёрное или только белое. Не пил, не гулял — хороший мужик. Избил — плохой, выкинь его из своей жизни. Отцу Лера сказала бы про Кирилла. Но маме — нет. Ведь на всю жизнь приклеит на Леру позорное клеймо. Не отмоешься.

В Анькиной комнате она нашла брюки, свитер, старую куртку. Размер ноги у Леры был меньше, но меньше не больше — влезла в оставленные для дачи сапоги сестры.

— И куда собралась? — встретила её мама на пороге.

— Домой, — обогнула её Лера.

— Можешь хоть драться со мной, но я тебя не пущу, — раскинула мама руки на двери. — И дом твой здесь.

— Очень смешно, — хмыкнула Лера. — Там остались мои вещи, телефоны, документы, ключи от машины. Они в любом случае мне понадобятся. Не сегодня так завтра.

— Лера, не дури, — опустила руки мама.

— И чем, интересно, ты отличаешься тогда от моего мужа, если тоже будешь держать меня силой?

— Да ничем, — упёрла мама руки в бока. — Сейчас ещё веник возьму да как перетяну тебя поперёк спины. Сядь, угомонись. Хотела поваляться, книжку почитать. Вот и прижми задницу. Принесу я твои вещи.

Мама демонстративно толкнула Леру плечом и полезла в ящик тумбочки, где лежали Лерины запасные ключи от квартиры.

— Я надеюсь, хоть вещи ты свои собрала. Раз уж от мужа уходить собиралась.

— Не успела, — села Лера на диванчик и вздохнула.

Она стала расстёгивать сапоги, когда в дверь позвонили.

— О господи, — вздрогнула мама и чуть не выронила косынку, что наматывала на шею. — Кого ещё чёрт принёс. Анька что ли?

И, недолго думая, распахнула дверь.

Лера никогда не видела Артёма таким измождённым. Осунувшийся, словно он несколько дней не спал. Уставший, будто разгрузил вагон угля. Он постарел за эту ночь лет на десять, и она явно далась ему очень непросто.

Он ни слова не сказал. Зашёл в квартиру и опустился перед Лерой на колени, склонив голову, как на плаху.

— Прости меня.