— И что ты об этом думаешь? — спросил Пепси, скрестив на груди руки и показывая большим пальцем в окно.
— Что моя соседка с третьего этажа смотрела фильм «Звонок» и теперь ей мерещится Самара Морган, — ответила Генка равнодушно.
В голове настойчиво вертелась история, которой была одержима её несостоявшаяся клиентка. Тоже как из фильма ужасов.
— Пепси, а ты веришь во всякую мистику, потустороннее?
— В оживших мертвецов?
— Нет, не в зомби. А в неупокоенные души, например. Те, что не ушли в мир иной.
— Не знаю, не думал об этом, — парень пожал плечами. — Наверно, верю. Ведь то, что я их никогда не видел, не означает, что их нет, правда?
— То есть если я тебе расскажу, что одна моя знакомая видела привидение, ты поверишь?
— Смотря что за история, — он облокотился на подоконник, давая понять, что готов слушать.
— Она убила свою дочь. И с тех пор девочка всюду за ней ходила.
— Что прямо сознательно хладнокровно убила?
— Прямо сознательно. Ткнула в неё кухонным ножом.
— Наверно, была причина?
— Была. Даже очень много причин. Девочке было тринадцать лет. Переходный возраст. И она очень сложно взрослела. Помешалась на ужастиках. Доводила родителей своими попытками суицида. Переодевалась в Самару Морган и пугала младшего брата. Пыталась напугать и мать. Но не рассчитала её реакцию, и та ткнула её ножом.
— Значит, нечаянно?
— Да, учитывая все обстоятельства, срок ей дали условно. Но с тех пор призрак дочери преследовал мать, куда бы она не переезжала. И что самое интересное, призрак рос.
— Увеличивался в размерах?
— Нет, Пепси, не поправлялся, — усмехнулась Генка. — Продолжал расти, как если бы она не умирала в свои тринадцать. Сейчас ей было бы двадцать три. Именно так она и выглядела. Только ходила по-прежнему в белом платье с длинными чёрными волосами, закрывающими лицо.
— То есть вот так, как рассказывала бабка, — парень снова показал в окно.
— Да, именно как в «Звонке». Именно так она решила напугать мать. Именно так умерла. И кое-что ещё.
Он повернул голову, готовый к откровению.
— Это дочь той женщины, что вчера умерла.
— То есть ты хочешь сказать, что… — Пепси задумчиво потёр подбородок.
— Что?
— Что теперь этот призрак остался один и бродит по городу бесхозный? Или, — он посмотрел на неё внимательно.
— Или?
— Или теперь он прицепился к тебе?
Цокая ногтями по полу, из кухни вышел заспанный Амон.
— С добрым утром! — сказала ему Генка, и пёс тут же повернул к дивану за порцией обнимашек.
Генка не верила в призраков от слова «совсем». Ни в призраков, ни в неупокоенные души, ни в загробную жизнь, ни в росказни напуганной соседки. Она следила за реакцией Пепси, пока тискала Амона.
Пол уже высох, но от лап собаки всё равно оставались грязные следы. Слегка озадаченный рассказом, Пепси с тоской оценивал наносимый его работе ущерб, который ширился по мере того, как пёс крутился возле хозяйки, подставляя то один, то другой бок.
— Ну, иди гуляй, — наконец, отпустила животное Генка.
Двумя царапающими движениями Амон приоткрыл дверь, просунул туда нос и только серый хвост мелькнул в её проёме — так стремительно он скрылся.
— Не боишься, что он вот так бегает один, без ошейника, без намордника, — сложил руки на груди Пепси. — Люди разные, вызовут ветслужбу, а то и сами отравят, пристрелят.
— Ты прав, — стряхивала шерсть с рук на пол Генка. — Он в принципе приучен и к поводку, и к наморднику, но в последний время у меня было столько работы, что он стал совсем самостоятельным.
— Значит, ты работала с этой женщиной?
— Скорее, на неё. Я была её сиделкой.
— О, так ты и без работы осталась?
Ей нравился его здоровый материализм.
— Да, но это всё равно был вопрос времени. Она умирала от рака.
— А ты сама веришь во всё то, что она тебе рассказала? В это привидение, — Пепси опять повернулся к окну.
— Я — нет. Кстати, надо бы достать намордник, положить на видное место, — Генка дохромала до тумбы возле дверей и выудила в недрах ненавидимый всеми собаками предмет. — Пусть видит. Пусть смирится с мыслью о нём.
— Может для начала ошейник? Без ошейника он выглядит совсем диким, ещё и хромой.
— За ошейник его быстрее поймают, чем без него. А он уравновешенный, бесстрашный и доверчивый.
— Что у него, кстати с лапой?
— Машина сбила, — чувствуя, что боль в ноге основательно стихла, обратно на диван Генка вернулась увереннее.
— Вот, видишь. Тоже поди бегал сам по себе.
— Нет, как раз наоборот, — усмехнулась девушка нравоучительному тону Пепси.
Генка решила, пока ощущения притуплены лекарством, не мешало бы сменить повязку. Вообще, в травмпункте сказали приходить на перевязку к ним. Но снова идти — уж нет, как-нибудь она сама. И Генка начала развязывать узелок бинта.
— Я там хлоргексидин купил, размочить повязку, если она присохла, — метнулся парень к аптечному пакету. — Держи!
— Неси тогда уж и тазик. Иначе твоей уборке придёт окончательный каюк.
Он только махнул рукой, но за тазом всё же сходил.
— Так что случилось с Амоном? — спросил Пепси, поливая её ногу холодной жидкостью из пластиковой бутылочки с носиком.
— Ему было три года, и он только начал работать поводырём, когда на красный сигнал светофора выскочил этот лихач.
— Сбил обоих?
— Нет, только собаку. Свою хозяйку пёс успел остановить.
Она разматывала бинт виток за витком, осторожно дёргая там, где слои присохли друг к другу.
— Подожди ты, не торопись, пусть откиснет, — поучал её Пепси.
Он сел перед ней на пол и помогал перехватывать становящийся всё объёмнее пук рыхлой ткани.
— А потом что?
— А потом несколько операций. Хотели ампутировать лапу, но моя бабушка настояла её сохранить. И по сути лапа здоровая, с хорошим кровообращением, но он не может ей управлять, так как оказались повреждены нервы. Он только приподнимает её, опирается, если надо, подтягивает, но не чувствует.
— А что стало с хозяйкой?
— Ей подобрали другое животное. А Амона мы забрали себе.
— Значит, твоя бабушка была ветеринаром?
— Чёрт! — Генка сморщилась от боли, но головой кивнуть успела.
Мазь, которой замазали рану впиталась, и повязка прилипла.
— Давно она умерла?
Не хотелось отвечать на этот вопрос. Слишком много слов получится. Как иначе объяснить парню, что Генке до сих пор кажется, что это произошло вчера.
Только вчера она посадила в свежую землю могилы скромный кустик примул, бабушкиных любимых цветов. Хотя весной, к годовщине смерти, она давно распускается там сама, пушистыми разноцветными шапками. Только вчера там стоял простой деревянный крест, сегодня же — блестящий чёрный мрамор. Только вчера сердце Генки вскрылось незаживающей раной, но сегодня оно оторожено плотной защитой, словно из толстой корки соли. Эта соль не даёт ничему пробиться сквозь неё, но разъедает, щиплет изнутри, не давая забыть боль.
— Пять лет назад, — ответила девушка.
— И с тех пор ты живёшь одна с Амоном?
Пепси рванул бинт, Генка дёрнулась, вцепилась в диван, но молча вытерпела боль. Тонкая струйка крови потекла по ноге, но самое страшное осталось позади.
— А ты сильная, — похвалил парень.
Девушка сочла позволительным не отвечать на его комплимент. Приложила смотанные бинты к ноге, впитывая кровь.
Раны выглядели сносно. Особенно зашитые. Опухшие края, торчащие нитки, но заштопаны аккуратно. Хирург явно старалась, пощадив её за молодость и отсутствие мужа. Или ей просто повезло, что шила женщина. Бабушка говорила, что даже на животных женщины заботятся о внешнем виде и делают швы красивее.
— Отлично выглядит, — вынес свой вердикт Пепси и вылил остатки жидкости тонкой струйкой прямо по швам.
Генка разорвала упаковку стерильного бинта.
— Погоди, погоди, — Пепси снова полез в пакет. — Сейчас я тебе всё поясню.
Он выкладывал перед ней какие-то восковые полоски, тюбик мази, повязки для ран. Она автоматически отмечала трёхзначные цифры цен на упаковках.
— Мне бы хватило просто мази и бинта, — вздохнула девушка. — Не стоило так тратиться, Пепси.
— Спасибо было бы достаточно, — парень доставал плоские квадраты повязок из упаковки.
— Скажи, а как тебя называла мама в детстве? Адольфик?
— Пупсик, — улыбнулся он. — Или зайчик, или малыш. Я младший в семье, и она до сих пор считает меня своим маленьким мальчиком.
— Как же ты от неё сбежал?
— Куда? — Пепси клеил к ране пропитанную воском сеточку.
— Так и живёшь с мамой?
— И с мамой, и с папой и ещё со старшей сестрой, её мужем и сыном.
— Ничего себе, — Генка искренне восхитилась. Но чувство забытой семьи и украденного детства неприятно царапнуло завистью. — Уживаетесь?
— Вполне. Дом у родителей большой, места всем хватает.
— А как ты сбежал сегодня утром?
— Просто встал и пошёл. Вернее, поехал, — парень пожал плечами и протянул руку за бинтом.
Перевязку закнчивали в тишине. Зря Генка начала расспрашивать. Ведь от парня же за версту несло благополучием, дружной семьёй, любящими родителями. Девушка прямо видела, как в детстве его пухлые щёчки пачкала манной кашей приторно очаровательная женщина, умиляясь его аппетитом.
Пепси протянул ей хвост бинта, подержать.
— Ножницы у тебя где? — поднялся с пола.
— На кухне.
Но едва парень отвернулся, Генка зло рванула бинт руками. Он разлохматился и выглядел неопрятно. Плевать! Обмотала вокруг ноги. Кривых полосок едва хватило, чтобы завязать узел. Пепси укоризненно покачал головой, бросил в пакет бесполезные ножницы и молча принёс тряпку.
Мокрая Генкина нога из тазика скользнула по старому полотенцу и отправилась на диван. Девушка улеглась как капризная принцесса, сложив руки на груди.
Пепси не сказал ни слова. Вытер шерсть и налетевшие с бинта нитки, унёс таз. Вода звонко стучала по пластмассовому дну, пока он его споласкивал.
Как Генка сейчас ненавидела этого маминькиного сыночка! Как всех тех пай-мальчиков в костюмчиках и девочек, с заплетёнными руками мамаш косичками.
Ей говорили, что она детдомовская. Генке бросали это слово в лицо как плевок. «Ну что вы хотите, она же детдомовская», — поясняла разъярённым родителям избитых детей её первая учительница. Генка подслушивала, прилипнув глазом к замочной скважине, пока ждала в коридоре бабушку.
Именно за это она их и избила, этих с косичками, что они не верили, что у неё были родители и даже старшая сестра.
— Ты всё придумала, придумала! Ты — детдомовская! — кричали дети. А Генка никогда не врала.
В тот день бабушка строго настрого запретила ей рассказывать правду, что бы она ни помнила. И строго настрого запретила это забывать.
— Это будет наш секрет, — сказала она. — Только наш с тобой и больше ни чей.
И Генка знала, что бабушка упрямо держалась этой версии про детдом.
Однажды, Генка, как обычно после школы, коротала время в ветеринарной клинике, где работала бабуля. Возилась со слепой собакой, брошенной хозяевами, и нечаянно подслушала этот разговор.
Они с Фёклой играли в прятки. Генка спряталась за клетками, где собака должна была её найти. А ветеринар Краснова, пышногрудая немолодая женщина затянула бабушку в эту комнату «поговорить».
— Мы не можем его усыпить без согласия хозяев, — говорила она громким шёпотом, видимо, чтобы не услышали те самые хозяева.
— Щенок безнадёжен, — спокойно возражала бабушка. — Нет смысла продолжать его агонию. Если он им так дорог, не нужно было разбрасывать где попало крысиный яд.
— Давай сделаем промывание, поставим капельницу, может он не так много и съел.
— Рая, ты же не хуже меня знаешь, что отравление мышьяком необратимо. Нервные волокна повреждены, отсюда и паралич. Выбивай согласие.
— Какая ты чёрствая, Лида! — вспылила Краснова. — Сразу видно, что никого никогда не теряла. Жила в своё удовольствие. Удочерила детдомовскую под старость лет, — шипела она ей в лицо. — Что, испугалась умереть в одиночестве?
Она вышла, хлопнув дверью. Фёкла довольно гавкнула, найдя Генку в углу. Генка вздрогнула и пока пыталась успокоить писающуюся от восторга собачонку, лижущую её в лицо, бабушка ушла.
Краснова была не права. Нет, бабушка не боялась умереть. И она теряла.
Генка — её настоящая внучка. После гибели всей семьи: отца (бабушкиного сына), матери и старшей сестры, бабушка забрала Генку и увезла в этот тихий городок у моря, подальше от прежней жизни и воспоминаний.
Но Генка помнила. Помнила, как и обещала.
Тёплые руки отца, добрую мамину улыбку и смешные рожицы, которые корчила ей сестра за большим белым столом в светлой комнате. Именно такими белёсыми туманными воспоминаниями стали её родные, спустя годы. Но, закрывая глаза, она всегда видела именно это: как отец держит её на руках, мама улыбается, а сестра пытается её рассмешить. Ей даже казалось, она слышит свои судорожные вздохи, словно только что закончила плакать. И платье, короткое, в шотландскую красно-зелёную клетку. Сколько тогда было Генке? Три? Четыре? А Лёле? Шесть или семь?
Звук задёргиваемых штор. Она не стала открывать глаза. Одеяло накрыло до подбородка её протестующую позу.
Дверь заскрипела. Пепси ушёл.
Пусть уходит! И пусть не возвращается! В её жизни нет места ни для кого. Оно занято работой, пропитано ядовитой неоднозначностью, задымлено удушливой странностью. Рядом с ней находится опасно. Особенно пухлым маменькиным сыночкам.