Говорят, люди ничего не забывают. Звуки, запахи, ощущения — всё это остаётся в нашей памяти навсегда. Но выудить эти воспоминания, особенно детские, из-под вороха того, что там скопилось за жизнь — задача непростая. Да и стоит ли? Что проку в этих детских воспоминаниях? Её детство давно прошло. Её родные давно погибли. А она сидит на полу в убогой квартире, застрявшей в восьмидесятых, и перекладывает пачки американских денег с полным равнодушием и к этим деньгам, и к этому непрезентабельному жилью.

Генка откинула в сторону одну из перетянутых широкой лентой пачку красных бумажек и встала. Есть у этой квартиры одна особенность, которую можно обнаружить, только если сильно постараться — за старым дубовым шифоньером в стене скрывался сейф. Раньше это была просто ниша, хитроумно замаскированная криворукими строителями под вентиляционный короб и умыкнувшая у соседей добрый квадратный метр площади. Бабушка поставила в неё допотопный сейф советского образца. Высотой в человеческий рост, он до половины засыпан песком. Тяжесть такая, что захочешь — не вынесешь. Верхний отсек закрывается на обычный ключ, но Генка хранила деньги не в нём.

Она убрала в сторону одежду, задняя стенка шкафа послушно выскользнула из пазов. Воняющая рыбой фанера, Генка всегда нюхала её прежде чем отодвинуть в сторону. Сейф даже не скрипнул, обнажая свои пустые внутренности. Генка с трудом подняла металлическое дно, наощупь отгребла в сторону песок. В спрятанный под ним плотный пакет новые пачки денег легли к старым, ровненько, как кирпичики в руках опытного каменщика.

Генка не тратила доллары, считая их чужими, только рубли, которые ей платили как сиделке.

Когда дно, как влитое, вернулось на место, она сложила деньги, что намеревалась вернуть. Подумала, швырнула туда же окровавленную белую тряпку и детское платье, заперла сейф и вернула всё на место. Надо бы подумать, но её отвлёк звонок.

— Мисс Гентана, здравствуйте!

«И вам не хворать, сэр Найджел», — хотелось ей ответить и съязвить по поводу слова «хворать», ведь её клиентами здоровые люди не становятся, но она промолчала. Вряд ли этот англичанин поймёт.

— Здравствуйте, Сэр Найджел, — дала она понять, что узнала мужчину.

— Простите меня за назойливость, я помню, что вы дали очень категоричный ответ, — он говорил быстро, словно боялся, что она его перебьёт или отключится. — И всё же я очень прошу вас приехать и обсудить мою просьбу лично.

— Сэр Найджел, — Генка всё же перебила.

— Я оплачу все ваши расходы при любом решении, даже если вы скажете «нет», но, прошу вас. Нет, я умоляю, ваше личное присутствие крайне необходимо.

Он замолчал, но теперь она не знала, что ответить. Это определённо был не телефонный разговор.

— Есть у вас возможность для размещения собаки? — в уме она считала, когда закончится её английская виза и сколько справок придётся опять собирать для Амона.

— О, да, конечно, — он не сомневался ни доли секунды. — Всё, что угодно.

— Хорошо. Раз вы так настаиваете, — кажется, виза ещё действующая. Определённо прогулка по вересковым полям сиренево-розового Уэльса им с Амоном не повредит.

— Буду ждать вашего сообщения, — нескрываемая радость в голосе на том конце связи. Мужчина явно хотел сказать что-то ещё, наверное, много-много слов благодарности, но ограничился кратким: — Спасибо, мисс Гентана!

"Вот же ещё привязался!"

Амон царапал дверь, пытаясь выбраться на улицу.

— Всё, дружок, хватит самовольничать, — Генка достала из тумбочки специальную шлейку с металлической ручкой.

Наряженный в неё, как лошадь в упряжку, Амон послушно сел и позволил нацепить на себя ещё ошейник и намордник. И сразу из беспризорника превратился в уважаемую солидную собаку. Так они и похромали вдвоём до супермаркета. Хромой и ещё хромее.

Но вышли они не для того, чтобы напомнить псу, что он квалифицированный поводырь, и даже не ради того, чтобы купить жидкость для мытья окон. Хотя, проникнувшись энтузиазмом Пепси, Генка решила и окна от вековой грязи отмыть, и шторы постирать. Их путь снова пролёг через парк, потому что Генке нужно было забрать своё «лекарство», которым она не воспользовалась.

Геннадия протянула руку, но среди веток куста, который облюбовал в качестве зонтика от солнца Амон, его не оказалось.

Как все люди, не желающие верить, что чего-то важного, что оставил, на месте нет, Генка шарила руками по земле, ещё надеясь, что оно упало. Просунула голову под колючие ветки, чтобы убедиться, что она не прикрепила его выше или ниже. Потрогала пальцами слоистую кору, но не нашла даже следов от лейкопластыря, на котором держалась её смертоносная ампула. Осталось только подумать, а была ли она? А под этим ли кустом? А в этом ли парке? И цепью абсурдных вопросов довести себя до ощущения лёгкого дебилизма, когда память отматывает события назад и начинает изменять их, придумывая жалкие оправдания и безумные объяснения тому, чего не могло быть.

Но эта ампула здесь точно была. Маленькая пластиковая бутылочка с иголкой. Генка делала их сама из упаковки от капель для глаз и инсулинового шприца. И свой хитрый «состав» тоже.

Вцепившись в поводок собаки, она шла как истинно слепая, не замечая дороги, уставившись невидящими глазами перед собой, пытаясь понять, случайность ли это.

Всё гениальное просто. Но то озарение, что позволило ей из простых лекарств, которые в любой аптеке продаются без рецепта, создать смертоносный состав, пришло к ней после нескольких лет фанатичного погружения в химию.

Её завораживала точность химических формул, околдовывали цепи химических реакций, гипнотизировал вид бензольного кольца. Правильный шестиугольник с кругом внутри или с чередующимися одиночными и двойными чертами сторон. Она рисовала его, когда думала, говорила по телефону, сидела на скучных уроках, слушала нудные лекции. И, как обычные люди рисуют замысловатые узоры на полях тетради, у неё циклопентан превращался в бензол, а потом иногда вырастал до 13-циклогексил-3-метокси-6-[метил-(2-{2-[метил-(сульфамоил) — амино]-этокси}-этил) — карбамоил]-7H-индоло-[2,1-а]-[2]-бензазепин-10-карбоновой кислоты.

Как когда-то Кушелевский догадался смешать в одном шприце три самостоятельных препарата: анальгин, димедрол, папаверин и получить литическую смесь, дающую эффект превосходящий по своим характеристикам любое из этих отдельно взятых лекарств, так и Генка, взяла за основу бабушкин состав и довела его до совершенства. Она догадалась к тому же использовать не внутривенный, а внутримышечный способ введения. Образующиеся метаболиты оказались и менее болезненными, и не обнаруживались, так как распадались ещё при жизни клиента, к тому же в качестве бонуса вызывали такой выброс эндорфинов, что человек умирал, без преувеличения, счастливым.

Вайс сказал, что ей бы дали Нобелевку, обнародуй она свои результаты. Но Генка не верила ни в премии, ни в науку, а больше всего Вайсу. Он использовал всё: от подкупа до угроз, от лести до презрения, от страсти до ненависти, но так желаемое и не получил. Сдался ли он?

Однажды он выкрал все только что купленные препараты. И уверял, что хороший химик в лаборатории сумеет «собрать» её смесь, словно это кубик Рубика или детская мозаика. Но для её формулы недостаточно быть хорошим, нужно быть лучшим. Лучше, чем она сама, ведь всё имело значение. Температура, объем, пропорции — всё. А Вайс надеялся не только сложить все составляющие, но и заснять процесс, когда она будет готовить новый состав. Ведь у неё «горел» заказ.

Он сильно ошибся со всем. И в силе своего обаяния, и в способностях своего химика, и в её запасах. Она выполнила заказ и порвала с Вайсом. Её с детства приучили не раскрываться до конца никому. Вайс прошёл всего лишь по краю той защиты, что она возвела между собой и этим миром, а возомнил, что проник к ней в душу. Но она сбросила его с этого забора, как соседскую кошку, и простила. Но простил ли он? Ему ни разу не удалось даже взять в руки эту вожделенную смесь. Возможно, теперь удалось?

Как ни крути, а после невинных детей, отколупывающих маленькими пальчиками с шершавого ствола интересный предмет, мысли всё равно возвращались к Вайсу.

Не желая, чтобы эта ночь прошла в таком же бреду, как и предыдущая, она вколола себе обезболивающее и сильно усугубила его таблеткой снотворного, прекрасно осознавая их кумулятивный эффект.

Доедая приготовленный Пепси салат, она поняла, что засыпает, и с облегчением провалилась в глубокий и спокойный сон, поставив тарелку прямо на пол. «Так я скоро привыкну есть по три раза в день», — была её последняя мысль.

Генка проснулась от царапающего звука.

Ей казалось он исходит от её ноги, где огромный жёсткий лейкопластырь отклеился с одной стороны, мотался и шуршал под порывами ветра. Но, шевельнув ногой, поняла, что это всего лишь сон. Ещё слишком рано. Действие снотворного ещё слишком сильно, чтобы его преодолеть, хотя сквозь веки уже пробивался утренний свет. Но звук повторился, и она поняла, что это всего лишь старый дермантин, которым обита входная дверь снаружи. Кто-то, лохматый, непослушный и любящий утренние прогулки царапает его когтями.

Генка села так резко, что будь она в вагоне на верхней полке, точно разбила бы голову. Амон не может быть снаружи — она оставила его на ночь дома и заперла дверь. Она подскочила с кровати, забыв про раненую ногу, скривилась от боли, дёрнула дверную ручку, и чуть не вывихнула руку — дверь по-прежнему оставалась запертой. «А!» — зажав плечо, она оглянулась в поисках ключей. На тумбочке, прямо у неё за спиной, где она их и бросила.

— И как это понимать? — обратилась она к псу, проскользнувшему мимо неё с довольным видом свободного человека. Запах пропастины, потянувшейся вслед за ним, заставил её захлопнуть дверь, а затем заткнуть нос — он шёл не с улицы, а от собаки.

Всё же разбаловала она его! Бабушка говорила, что восточно-европейские овчарки мало пригодны для работы поводыря. Но Амона отобрали в одном из лучших питомников Амонауз за уравновешенность, выдержку и исключительную обучаемость. И всё же он так и не избавился от своих охотничьих инстинктов — до сих пор любил изваляться в какой-нибудь тухлой рыбе.

Генка твёрдо решила получить у пса ответ на вопрос «Как он вышел из запертой квартиры?», когда увидела следы. Грязные следы босых ног через всю комнату до её кровати. Опять.

Она пошла по ним к кухне, но в этот раз они оборвались на пороге, словно появились из ниоткуда. Оглядываясь, девушка прошла по чистой кухне, отдёрнула штору и отпрянула. С наружной стороны стекла красовались отпечатки грязных ладоней. Окно заперто. Она на всякий случай подёргала ручку, глядя на испачканный несколькими слоями краски старый шпингалет, но он не сдвинулся ни на миллиметр.

Запертое окно. Запертая дверь. Если бы не оказавшийся на улице Амон, она уже, наверно, начала бы думать о сверхъестественном. Но раз Амон вышел, значит, дверь всё же открывали.

В сердцах пнув, вдруг кинувшийся ей под ноги табурет, Генка стала выяснять, что в этот раз взяли. Снова рылись в сумке. Явно лазили в её вещах. Переставили злополучный чемодан. Если что и взяли, она не могла понять. Это вообще полный бред!

В растерянности замерев по центру комнаты, она повернулась на тошнотворный запах:

— Амон, что вообще происходит? — и это относилось ко всему.

Пёс удивлённо склонил на бок голову. Если с этими дурацкими следами у неё ещё есть время разобраться, то от вони надо избавляться немедленно — Генка потянула пса в ванную.

Это была невыносимо тяжёлая работа. Подавляя рвотный рефлекс, сначала отмыть собаку, с густой шерсти которой вода скатывалась как с гуся, а шампунь не мылился. Потом достаточно хорошо вытереть его, поминутно отряхивающегося и стремящегося наутёк. Затем вымыть всё, что покрылось его шестью. Дважды запустить машинку. Трижды вытереть его мокрые следы. Принять душ самой и, наконец упасть на диван, чтобы содрать с ноги грязную и мокрую повязку.

— Прости, ба, — она виновато посмотрела на портрет, а потом закрыла глаза. — Я знаю, что плохо валяться в одежде на неубранной постели.

От насильно прерванного действия снотворного, рассчитанного на восемь часов сна, голова гудела, веки, как приклеенные, не хотели больше разлепляться, и перед глазами поплыла такая гипнотическая калейдоскопическая кутерьма, которая за несколько секунд погрузила Генку в сказочно яркий сон. Он уже даже начал вырисовываться живописными пейзажами и сверкающими витражами замков.

Похороны. Пепси. Мёртвая женщина. Пропавшая ампула. Вайс. Яркими вспышками и лопающимися пузырями они сожгли, оплавили киноплёнку её прекрасного сна. Генка открыла глаза.

Загранпаспорт. Планшет. Деньги. Она достала их из раздвижной столешницы, имеющей скрытые от глаз углубления.

Виза действительна. Справки на Амона она сделает за день. Две пересадки, и утром четвёртого дня она в Лондоне. Она заказала билет, честно сообщила Британским Авиалиниям, что с ней будет собака-поводырь и написала сэру Найджелу номер рейса.

Всё ещё вылизывающий свою мокрую шерсть Амон остался дома, когда в тёмно-синем, как и собиралась, Генка отправилась на похороны.

В траурном зале немноголюдно и прохладно (зря Генка переживала за свой плотный пиджак).

Жалкий, убитый горем муж. Как ей знаком этот грустный влажный взгляд собаки, оставшейся без хозяйки. Ещё вчера жена бесила его своими засаленными волосами, скрипящим чужим голосом, костлявыми руками, которые тряслись даже от тяжести чайной ложки. Ещё вчера ему казалось, что жизнь без неё станет прекрасной, свободной, лёгкой. Без больничных запахов и жужжания инвалидного кресла, без виноватой затравленности в её глазах — она сознаёт сколько доставляет ему неудобств, она просит прощение за то, что подвела его, она извиняется, что умирает так тяжело и так долго. Сегодня он всё это забыл. Перед его мысленным взором её юное свежее лицо и длинные светлые волосы, запах которых он когда-то так любил вдыхать, и нежные пальцы, что гладили его лёгкую небритость. Он не знает, как будет теперь жить без её поддержки, её советов, её мудрых замечаний, её счастливых глаз.

Он то и дело срывается на слёзы, вспоминая всё новые и новые подробности их долгой совместной жизни. Генка посчитала — они прожили вместе двадцать семь лет. Весь последний месяц она вместе с усопшей перебирала фотографии из их семейного архива. Но знала о её жизни другие подробности, не те, что помнил муж, глядя на эти снимки. Она обещала, что расскажет ему о них, но соврала. Она расскажет не всё.

Людей действительно мало, но и траурный зал небольшой. Приглушённый свет, тихая музыка, никакой трибуны для прощальных речей и рядов кресел как показывают в голливудских фильмах. Два небольших кожаных диванчика, для самых близких. По центру между ними чёрный постамент, на котором блестящий, отливающим красным гроб. Пышные венки с траурными лентами, большая фотография с чёрным уголком. Цветы в гробу и корзинах.

— Знал, что нАйду тЭбя здЭсь, — духи он менял, а вот акцент его остался прежним, хотя тяжёлое дыхание парфюма в этом пропахшем смертью зале ощущалось сильнее.

— Что ты здесь делаешь, Доминик? — она ухом ощутила, как он скривился и недовольно выдохнул. Прямо болезнь какая-то — не любить своё имя. Её имя вообще жёсткое и мужское, но она его за это и уважала.

— Я, можно сказать, член семьи, — довольная ухмылка на её удивлённый взгляд. Он ожидал, что она будет в недоумении. Но её развеселил «члЭн».

— Герман — мой отец.

Вот это номер! Генка внимательно посмотрела в его прозрачные глаза. Они смеются, но он не шутит. Герман темноволос, широкоплеч и красив даже в свои пятьдесят четыре. Они с Еленой были шикарной парой. Но невзрачный Вайс, рыжеватый и блёклый?

— Ты явно в мать.

— Да, он бросил мою мать ради этой женщины. Мне было всего шесть, но я помню, как мать страдала. Мне кажется, она любила бы его до сих пор.

От его улыбки не осталось и следа.

— А он любил Елену. Не возражаю, просто констатирую факт.

— Любил, но не долго. В двадцать два он бросил мою мать. В двадцать два Елена родила Лизу, и он пошёл искать себе новую подружку, которой не больше, чем двадцать два. Я унаследовал от него страсть к молоденьким девушкам. Я бы бросил тебя, едва тебе стукнуло бы роковых двадцать два.

— Хорошо, что я тебя бросила раньше.

— Да, ты всегда была плохой девочкой. Непослушной, капризной, слишком самостоятельной.

Генке хотелось засмеяться ему в глаза, но в траурном зале это неприлично. Непослушной? Капризной? Да выросшая в бабушкиной казарме на голодном пайке, она знала только слова «надо» и «должна». А у него, оказывается есть и мать, и отец. Что с тобой-то не так, Вайс?

— Ты знаешь, кто все эти люди? — не желая переругиваться на его любимую тему, кто в чём был прав в их отношениях, а кто виноват, она рассматривала молчаливо стоящих по стеночкам мужчин и женщин. — Они ведь прожили здесь недолго. И со своими прежними подругами Елена видеться не хотела.

— Я знаю только соседей, — он скосил налево глаза, чтобы указать на пару.

Неловко рассматривать людей, которые стоят так близко, что слышно их дыхание. Но широколицая женщина кажется ей знакомой. Они могли видеться где угодно: в магазине, на рынке, в парке, в паспортном столе. Наверно, за свою жизнь Генка видела всех жителей этого городка, и не по разу. Их не так уж и много, в отличие от беззаботных туристов. Но местные так же резко и выделяются на их фоне. Жизнь в курортном городке такая же как в любом другом: работа, дом, житейские заботы. Море рядом плещется или бело-зелёной стеной возвышается Эрмитаж, втянув головы в плечи, хмурые жители бегут мимо, думая о том во что им обойдутся новые тарифы на электричество и доходит ли ребёнок зиму в старом пуховике.

— А я только экономку.

Несчастная Александра Львовна выглядит даже печальнее, чем муж усопшей. Красные глаза, которые она то и дело ещё больше растирает платком. Голова качается из стороны в сторону, словно она поёт колыбельную своим сложенным на коленях рукам. Наверно, со смертью хозяйки именно она осиротела больше всех. Она прожила с ними полжизни. Её взяли нянькой, когда у Долговых родился сын. Тот, который так и не приехал на похороны.

— Алекс? — усмехнулся Вайс, глядя на женщину. — Даже странно, что она продержалась в этом доме так долго. Пугливая корова. Сколько её знаю, всю жизнь она трясётся. Только благодаря её показаниям, Елену не посадили за убийство Лизи.

Он говорил: «Элену», и говорил это так зло, что у Генки не осталось сомнений — он ненавидел новую жену своего отца.

— А ты был там, когда девочка умерла?

— Я? Нет, — соврал Вайс. Генка только что поняла почему всегда угадывала это. Перед тем как соврать, он переспрашивал. И тут же давал ответ.

— Сколько тебе было лет?

— Двадцать с небольшим.

— Двадцать два, — посчитала она в уме.

— Сколько? Может быть.

— Роковая цифра для твоего отца. Вряд ли ты бы забыл, что в твои двадцать два тоже произошло нечто неординарное.

И в её уравнениях с несколькими неизвестными загадочный «икс», о котором лишь вскользь упоминала красивая женщина, обрёл вполне конкретное узкое лицо. Это он гостил у них в то лето, это из-за него девчонка спрыгнула с катушек. Его фотографии удалили из семейного архива, но одна, где он спиной, всё же всплыла в Генкиной памяти.

— Пора, — сказала серьёзная женщина, что выполняла роль распорядителя церемонии.

Все стали прощаться, но ни Генка ни Вайс так и не подошли к гробу. Через несколько минут его вывезут в широкие раздвижные двери и отправят в крематорий.

Где и когда муж похоронит её прах, Генку уже не касалось. Она отдала дань памяти красивой женщине. Но с момента её смерти загадки всё прибавлялись.

Пятясь как рак, зарёванная Александра Львовна не замечала на чьи ноги она наступает. Она развернулась, извинилась перед женщиной с широким лицом, а потом вдруг схватила Генку за руку.

— Спасибо, Евгения, что вы пришли. Елена была так к вам привязана в последние дни, — всхлипнула она.

— Соболезную вашей утрате, — Генка вдруг почувствовала, как в её ладонь легла записка. Она зажала её, оторопело уставившись на экономку. Но та лишь испуганно заморгала и быстро-быстро направилась к выходу.

«Кафе «Ботаник» 19 часов», — прочитала Генка.