Странно, наверно, любить кладбище, но это старое деревенское кладбище нравилось Еве с детства. Даже в детстве оно не казалось ей страшным, а подростком она любила приходить сюда просто так и каждый раз чувствовала, что на этих квадратных метрах земли не существует времени — прошлое, настоящее и будущее здесь присутствуют одновременно. Прошлое — молчаливые памятники, кресты и холодные плиты, под каждой из которых прожитая жизнь, своя судьба и своя история. Настоящее — она и все те люди, что приходят сюда со своими воспоминаниями, мыслями, заботами и мечтами. И будущее, которое ещё не свершилось, но уже было предопределено. Ещё тогда она знала, что будет связана с этим кладбищем навсегда, потому что здесь похоронят бабушку и дедушку, и она будет приезжать навещать их могилы. И вот она здесь.

В ноябре здесь уныло. В этой части кладбища уже давно никого не хоронят, и старые деревья плотно сомкнулись кронами. Мягкой подушкой лежит толстый слой облетевшей листвы. На пожухлой листве местами лежит снег. Никто не нарушает эту грустно-торжественную тишину, размахивая граблями: сгребать прошлогодние листья принято весной. В ноябре здесь можно просто побыть одной. Не красить оградку, не мыть таблички, не втыкать нарядные искусственные цветы. Можно просто стоять и вспоминать, каким радостным, каким цельным было её детство благодаря этим простым людям.

 И если бы они не лежали сейчас здесь, то она побродила бы среди чужих могил, читая надписи и вычитая даты на памятниках, а потом побежала бы домой, к теплу натопленной печки, к аромату жареной картошки в большой чугунной сковороде и радости бытия, которую давала ей их любовь… Но увы… Ева смахнула невольно скатившуюся слезинку, сказала «Спасибо! Спите спокойно!» двум припорошённым снегом бетонным плитам и побрела к выходу. Сегодня ей надо ещё зайти в местную больницу и в семь часов вечера сесть на поезд и уехать обратно в город.

На втором этаже поселковой больницы, расположенной в небольшом белом здании из силикатного кирпича, несколько лет назад организовали Дом Престарелых и Инвалидов для тех людей, кто не мог больше сам о себе позаботиться. Там сейчас жила тётя Зина, двоюродная мамина тётка. Бабушка ещё была жива, когда тётка упала и сломала шейку бедра. Не позволив себе обременять детей, тётя Зина стала первой из его постоялиц, и сейчас Ева шла её навестить.

После прогулки по свежему морозному воздуху встретивший Еву в дверях аромат варёной капусты хоть и не вызвал аппетита, но напомнил о том, что время обеденное.

 Исхудавшая и постаревшая с прошлого посещения ещё сильнее тётя Зина была в своей комнате не одна. На стоявший у кровати основательный деревянный стол только что поставил поднос с обедом парень в обычной для персонала больничной униформе. Ева увидела их обоих, заглянув в палату и уже почти сняв на ходу куртку.

— Здравствуйте, я навестить.

— Здравствуйте, у нас обед, но вы проходите, — сказал медбрат, подставил поближе к кровати единственный стул и протянул руку, чтобы взять у неё одежду. Но снять до конца куртку мешал зажатый в руке пакет с гостинцами. И Ева, пытаясь снять оставшийся рукав, и он, пытаясь перехватить падающий пакет, неловко столкнулись, потом одновременно стали извиняться и в результате, наконец, разошлись — он к дверям, а она к стулу. «Боже, какой красавчик!» — подумала девушка, когда он, наконец, исчез за дверью, и ещё больше покраснела от этого. Впрочем, особо об этом некогда было думать: подслеповатые тёти Зинины глаза, внимательно наблюдавшие за всей этой сценой, теперь смотрели на посетительницу.

— Тёть Зин, привет! Это я, Ева, бабы Шуры внучка.

Хотя смысла говорить, как её зовут, не было никакого — ни разу ещё эта тётка не назвала Еву правильно. Может, правда, не могла запомнить непривычное имя, а может, просто не считала нужным утруждать себя запоминанием. Еву она чаще всего звала Веркой, иногда Светкой.

— А, узнала тебя, милая! Своих приехала проведать? На кладбище? А меня вот боженька все никак не забирает, — и она стала вытирать внезапно потёкшие слезы концом повязанного на голову платка и хотела ещё что-то сказать, но не смогла и только плакала.

Обнять старушку мешал огромный стол, и, пытаясь как-то ободрить её, Ева присела на кровать и гладила то сухонькую ногу под казённым одеялом, то наклонялась вперёд и дотягивалась погладить худенькое плечо.

 Не будь на столе обеда, возможно, слёзы лились бы дольше. Но дурно пахнущее капустой варево остывало, и Ева позволила себе напомнить тётке о еде. Удивительно, но та нашла в себе силы успокоиться и принялась за еду.

— Что там на улице-то? Холодно? — спрашивала она периодически и сама же себе отвечала. — А в городе как? Да, в городе-то оно завсегда холоднее… а цены как выросли! Это же уму непостижимо! А пенсию-то не добавили! Да, говорили, вроде, добавят со следующего года. Но в следующем году кто жив будет.

Старушка справилась со щами. Ловко орудуя ложкой, расправилась с котлеткой, судя по удушающему запаху, с большой примесью все той же капустки. Запила всё компотом в неизменном с советских времён гранёном стакане и, деловито вытерев рот всё тем же уголком платка, невинно спросила:

— Ты-то как? Замуж не вышла?

Глупо раздражаться на старую прикованную к постели женщину, но этот вопрос, как удар под дых, всегда заставал Еву врасплох. Нет, она помнила про этот коварный вопрос, она готовила ответы на него, как домашнее задание, тщательно продумывая слова и интонации для разных людей и разных случаев. Но когда вопрос звучал, она всегда была к нему не готова. И мямлила что-то после слова «нет», словно заранее оправдываясь за свою непутёвость, что как-то не сложилось пока и бла-бла-бла… Но жестокая старуха, не подозревая о своей жестокости, продолжала добивать:

— А парень-то есть?

И Ева снова сказала «нет» и, опустив глаза, опять собралась оправдываться, но взгляд упал на спасительный пакет:

— Тёть Зин, я же вам гостинцы принесла! Чуть не забыла!

И она хотела их доставать из пакета, но подумала, что одинокой бабке будет большей радостью самой разобрать подарки, когда Ева уйдёт. И положила пакет на стол. «Может, она даже специально будет оттягивать этот момент. Надеюсь не очень надолго, а то яблоки сгниют», — подумала Ева и подвинула его поближе. «О, этот чёртов пакет!» — вспомнила она неловкую ситуацию. «О, этот чёртов медбрат!» — она бессильно опустилась на стул, услышав за спиной звук открывшейся двери и его голос:

— Зинаида Ивановна, вы пообедали? Я могу забрать посуду?

— Да, Серёжа, спасибо! И скажи там, на кухне, Лидке, что котлета сегодня лучше, но соли маловато, — обратилась она к парню.

— Я скажу, но Лидка сегодня не вышла, вроде внук у неё заболел. Елизавета Петровна её подменяет.

— А, тогда понятно! Эта старая хрычовка даже на соли экономит! — старушка недовольно поёрзала на кровати.

Все это время смиренно молчавшая на стуле Ева разглядывала аккуратно составляющие посуду руки медбрата. А там было на что смотреть! Рукава у униформы были короткие, хоть и зима почти — то ли топили у них хорошо, то ли парень горячий. А руки были смуглые, и обтянутые гладкой кожей упругие мышцы двигались вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз…

— Вы не подержите? — словно зачарованная этим движением, она не сразу поняла вопрос. — Я стол отодвину, подержите, пожалуйста!

Парень протягивал ей поднос с грязной посудой.

— А, да, конечно! — до неё, наконец, дошло, о чём он говорит, и Ева вцепилась в пластмассовые ручки. И снова получилось не очень элегантно. Особенно если сравнить с тем, с какой лёгкостью парень отодвинул от кровати и переставил к окну огромный деревянный стол, да ещё с пакетом сверху.

— Спасибо! — он аккуратно принял на открытую ладонь поднос и с грацией жонглирующего акробата так и вынес его на одной руке за дверь. Не оглядываясь. Хотя, может, он и оглянулся, Ева не видела, потому что не в силах была посмотреть ему в след.

«Господи, да что это со мной?» Она встряхнула головой, словно просыпаясь, и посмотрела на часы. Почти два. До поезда ещё полно времени, но и разговаривать уже особо было не о чем, хотя… про этого парня она хоть что-то, но обязана узнать.

— Тёть Зин, а Елизавета Петровна — это случайно не бывшая буфетчица со школы? Как же её фамилия-то? — начала Ева сильно издалека.

— О, да то когда было! Вспомнила! Уже буфета в той школе не было, когда я на своих двоих бегала. А Лизка в то время в столовке нашей поселковой работала. Сметану воровала, да ей всё борова своего откармливала, Гришку.

Старушка говорила и время от времени словно разглаживала на одеяле несуществующие складки.

— Какого борова? — не поняла Ева.

— Какого-какого! Да мужа своего! Вот от той сметаны он раньше времени-то в ящик и сыграл.

— От сметаны? — с сомнением переспросила Ева.

— Ясно дело от сметаны! Сметану-то нам в столовку с совхоза привозили, настоящую, не с сухого молока, как сейчас лепят. Жирнющая была сметана-то! А Гришка её от сердечного приступа помер.

— А сметана-то причём?

— Нет, вот ты вроде грамотная, а простых вещей не знаешь, — возмутилась старая. — Сердечный приступ он не на пустом месте возникает, а от холестерину. А холестерин он в масле да в сметане весь и есть.

— А давно её муж умер?

— Да, лет пять уж как, — стала припоминать старушка, — только Антипова похоронили, деда, а следом и Гришка.

— Так, а столовой той уж лет десять как нет, а совхоза и того больше! — припомнила Ева.

— Правильно, совхоза нет, а холестерин остался! Я сразу так и сказала, что это та сметана ворованная его и убила!

— Что прямо Лизке так сказала?

— Ты что, Лизке! Мне с ней ещё здесь век доживать! А рассерди её, так подсыплет чего в еду со зла. Ладно бы с того помереть, и дело с концом, так нет, будешь животом мучиться, а оно мне с моей ногой хуже смерти. Не дойду до горшка вовремя, такой позор терпеть. Ладно, раньше Светка работала рыжая, Кривого дочка. Она хоть и заикалась, а добрая девка была, терпеливая. А теперь вот взяли этого.

Тётка махнула рукой в направлении двери.

— Медбрата? — подпрыгнула на стуле Ева.

— Серёжку-то, — подтвердила её надежды бабка.

— Он что, плохо работает? — удивилась девушка.

— Нет, работает он хорошо, — снова расправила морщинистой рукой невидимые складки старушка, — только в богадельне нашей одни бабки, а он вроде хоть и медик, но ведь мужик. Неловко как-то. Мы уж и Екатерине Петровне говорили, что стесняемся. Но она женщина суровая, сказала, что к нам парня не то, что в богадельню поселковую, в больницу-то работать не заманишь. А этот приехал сам вроде. И она скорее богадельню нашу прикроет, чем его попросит уйти. Говорю ж, сурьёзная она женщина!

Потом тётя Зина ненадолго задумалась о чём-то на пару секунд, которые Еве показались бесконечными, и продолжила:

— Может, парень-то к нам и ненадолго приехал, но девки местные как с ума посходили. У больницы дежурят, морды друг другу бьют за него и проходу ему не дают.

— А он? — выдавила Ева чужим голосом и застыла в ожидании ответа.

— А что он? — тянула с ответом коварная старуха.

— Ну, есть у него кто? — не выдержала Ева.

— Да мне-то почём знать! Я ж даже со второго этажа спуститься не могу! — заворчала было она. — Хотя, слушай!

Можно подумать, Еву надо было просить! А старуха продолжила, хитро улыбнувшись и слегка понизив голос:

— Мы его невестой Заячиху зовём! Он её летом на прогулку каждый день на руках выносил, хотя она и жирная, как корова.

Ева вспомнила, как он переставил стол, и эти накачанные мышцы на его руках и не удивилась.

— Он её снесёт — продолжала бабка, — посадит на лавочку аккуратненько и даже не запыхается, бывало!

— Так уж и не запыхается!? — спросила Ева скорее для поддержания беседы, чем от недоверия.

— Вот те крест! — подтвердила бабуся.

— Ты ж вроде спуститься не можешь на улицу, а как он Заячиху выносил, видела? — засомневалась посетительница.

— Да у нас все видели! Даже Липова лежачая, которая не вставала год, как услышала, что он Заякину понёс, сама к окну с кровати приползла! А окна у нас у всех на одну сторону! — убеждала её бабка. — А Екатерина Петровна сказала, что раз он Липову сумел на ноги поставить, то нам всем и подавно хватит лениться, надо вставать, пока он не сбежал.

— Так он здесь кто? Сиделка?

— Вот скажешь тоже, сиделка! Он вообще-то доктор! В больнице, — и она показала рукой вниз, имея в виду первый этаж, — он доктор, а здесь так, подрабатывает. Да оно и понятно, платят-то тут поди мало, вот они все и совмещают. Даже сама Екатерина Петровна, хоть вроде и главная в больнице, а здесь тоже должность имеет.

И дальше, возможно, тёте Зине хотелось бы поговорить и о Екатерине Петровне, но зов плоти после обеда оказался сильнее. А процесс перехода с кровати на костыли, до туалета и обратно, как бы ни старалась ей помочь девушка, отнял у неё слишком много и сил. Она кулём упала на подушку, и говорить больше не могла.

Чтобы скоротать с ней ещё какое-то время, Ева взяла с подоконника книжку, приоткрыла окно и начала читать вслух с заложенного конвертом места. Это был Марк Твен «Простаки за границей»:

«…Здесь, в Милане, в обветшалой церкви находятся жалкие остатки самой знаменитой в мире картины — «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Мы не считаем себя непререкаемыми знатоками живописи, но, разумеется, мы отправились туда, чтобы увидеть эту удивительную, некогда столь прекрасную картину, вызывавшую неизменное поклонение всех великих художников и навеки прославленную в стихах и прозе…»

Сквозняком открылась дверь и окно захлопнулось. Ева встала и повернула пластиковую ручку, чтобы оно больше не громыхало. Посмотрела на часы — время ещё есть, а перед ней на редкость интересная книжка. «Ну, не воровать же её у старушки, чтобы скоротать время на вокзале. Почитаю здесь». Она пересела за стол, поближе к окну, и склонилась над книгой, продолжая бубнить:

«…Но вернёмся к самой картине. «Тайная вечеря» написана на облупившейся стене маленькой часовни, прежде, если не ошибаюсь, соединявшейся с главным зданием. Роспись облупилась и потрескалась во всех направлениях, загрязнилась и выцвела от времени, а наполеоновские лошади пооббивали копытами ноги большинства апостолов, когда для них (для лошадей, а не для апостолов) более полувека тому назад здесь были устроены стойла.»

Вечерело, буквы начали сливаться, тётя Зина мирно спала. Пора! Ева потянулась, отложила книгу. Конверт, закладка из книги, лежал на столе. Надо бы положить его туда, где она закончила читать вслух. Хотя, наверно, тётка заснула раньше. Она крутила конверт. Крупным, но неразборчивым почерком на нем был указан адресат. Дэну Брауну. Дэну Брауну!? Да ладно! Чего только не почудится в полумраке! Дэну Мойеру? Что за почерк! Майеру!? Что за бред? Откуда в поселковой больнице может быть человек с именем Дэн Майер? Такое впечатление, что письмо выпало из содержания книги, и написал его никто иной, а сам Марк Твен. А у тёти Зины фамилия вообще Иванцова. Интересно, из чьей библиотеки эта книга?

Тем не менее, адрес на конверте был местный. И район, и посёлок, и улица, по иронии судьбы Больничная, так как была переименована в честь построенной на ней больницы. Вместо обратного адреса стоял штамп. Но уже было не разобрать в темноте ни букв, ни цифр на нем. А судя по плотности конверта, в нем было и письмо. Чёрт! Чёрт! Проклятое любопытство! Но не заглянуть было невозможно. Обычный лист формата А4 сложен на три части. Обидно, но он пустой. Ева ещё раз подняла его поближе к глазам, наклонилась с ним к окну. Ничего. Бумага нигде даже не продавлена. С наружной стороны листа вроде что-то есть… «Дэну». А, да, это писали адрес!

 Она сложила все, как было, и сунула в книгу наугад. «Может деньги присылали? — мелькнула глупая мысль. — Но кто сейчас пересылает в письмах деньги? Сейчас и писем-то никто не пишет!» — думала она, пока брала со стула свою одежду и сумку. Тётку будить не стала, помахала ей спящей на прощанье рукой. Уже открыв дверь, прошептала: «Надеюсь, ещё увидимся!» — и вышла.

На ходу одеваться было неудобно, но время поджимало, а на улице не лето, потому пришлось исхитряться. Как же быстро стемнело! За стеклянными дверями больницы Еву ждали серость зимнего вечера и толпа девиц. Что тоже, впрочем, серость, только расфуфыренная. Ах да, Серёгу ждут! И забытый на время Серёга со всеми своими мышцами тут же всплыл в памяти. И такой потянуло тоской, что презираемые секунду назад девицы вмиг стали соперницами. Но так близки и понятны были их мотивы, что невольно захотелось остаться среди них и дождаться, и ещё разок хоть глазком…

 Стоявшая ближе всех «дамочка» посмотрела на едва замешкавшуюся Еву с таким вызовом, что Ева шарахнулась от неё в сторону, как от тарантула, и, не оглядываясь, побежала в сторону вокзала. «Они реально поубивают друг друга, если этот Серёга не уедет или не женится».

Так, с мыслями о чьём-то чужом уже Серёге, она дошла до приветливых огней вокзала. На самом деле до одного огня, отбрасываемого единственным фонарём, прикрученным к стене станции. Станция теперь выполняла и роль вокзала, где покупали билеты и ждали поезда редкие пассажиры, и роль командного пункта дежурной.

 Билеты были. Место даст проводница в вагоне, так как поезд проходящий. Стоянка две минуты. Вагон дали второй, значит, идти от станции по перрону недалеко, это радует, так как на улице холодает, а перрон продувается насквозь. Отъезжающих, кроме Евы, только ещё один парнишка, видимо, студент. «К родителям, наверно, приезжал, как когда-то я к бабушке с дедушкой. Странно только, что он на станции сидит, местные обычно идут сразу к поезду, а билеты покупают заранее днём», — думала Ева.

 А парень бросил свою неподъёмную сумку (точно родители нагрузили едой) и бегает туда-сюда. Чего бегает? Входных дверей на станцию две, одна за другой и обе деревянные — ничего не видно. А подходить и следить в окно, что там делает этот тощий студент, Еве неловко.

 Ну, вот опять! Возвращается. Хлопнула первая дверь. Открылась со скрипом вторая. Ева подняла глаза. Мама дорогая, а это не студент! Это был Он! Прямо с большого экрана. Брэд Пит! Вновь помолодевший или просто побритый. Да что там с экрана, прямо с Ветхого Завета! Прекрасный, как Давид. Тот самый Давид Микеланджело, которого её соседка по парте срисовала с фотографии статуи, раскрасила и слегка приодела, да так удачно, что они вдвоём влюбились в него без памяти и плакали, как дуры, то ли над его совершенством, то ли над своими несбыточными мечтами.

И вот он здесь, этот безупречный Давид, только в брюках и кожаной куртке — так оно и понятно, зима у нас тут! И в руках у него шарфик. Цветной такой мягкий шарфик. «Что, интересно, делает мой шарфик в руках у Давида?» — завис над этим вопросом Евин мозг. К счастью, ненадолго. «Этот чёртов медбрат реально действует на меня как гипноз!» — Ева видела его третий раз за день и третий раз столбенела. Видимо, он тоже это заметил. Ему пришлось некоторое время махать у неё перед носом шарфом. Наконец, она смогла осознать, чего он от неё хочет и вздрогнула.

— Простите, задумалась! — с надеждой на то, что он поверит, соврала она.

— Простите, что напугал. Мне кажется, это ваше, — голос у него был сейчас низкий, мягкий и бархатистый, и как камертон издавал эталонную для Евы высоту звука, она могла бы слушать его бесконечно. — Вы обронили его на лестнице в больнице.

— Спасибо, я даже не заметила, что он потерялся, — сумела взять себя в руки Ева, тем более что она и правда не заметила пропажу. — А как вы узнали, что он мой?

— Ну, я видел его на вас, когда вы пришли, — он улыбнулся и опустил глаза. — А ещё он пахнет вашими духами, — он поднял на неё глаза, и впервые за все эти три встречи глаза их встретились. Ева несколько раз водила рукой по воздуху мимо, пока смогла, наконец, взять этот благословенный шарф. Не в силах отвести взгляд, всё так же вслепую она стала надевать его на шею. Если бы не запах варёной капусты, резанувший в нос от шарфа и разрушивший эту магию, она бы, кажется, простояла так всю жизнь.

— Я бы сказала, он пахнет капустой, которую готовили сегодня в вашей столовой, — сморщилась она, подняв к носу один из концов шарфа.

— Скажу вам по секрету, они готовят эту капусту каждый день, — сказал он ей доверительно, — и я ей пропах, наверно, уже насквозь, — он широко улыбнулся, и Ева готова была поклясться, что в помещении стало светлее.

За дверями был слышен какой-то шум, потом снова хлопнула первая дверь, открылась вторая, и в дверях появилась одна из расфуфыренных селянок, что дожидались Серёгу у больницы. Он тоже повернулся на звук, но, увидев девушку, словно её появление его не касалось, снова повернулся к Еве. Девица постояла, не отпуская дверь, смерила Еву с головы до ног вызывающе наглым взглядом и вышла на улицу.

— Эти девушки, они, э… ваши поклонницы?

— Ну, я вроде не Роберт Патиссон, чтобы толпы поклонниц собирать, — сказал он и снова улыбнулся. В этом Ева сейчас сильно сомневалась.

— Но да, они повсюду ходят за мной, — скромно констатировал он. — К счастью, я живу прямо в больнице, поэтому могу неделями не выходить из здания. Можно сказать, они мне не сильно докучают! — ответил он и стал поправлять на Еве шарф.

И гром небесный раздался в этот момент — надтреснутым голосом динамика дежурная по вокзалу сообщала, что скорый поезд номер 664 прибывает на второй путь.

Потом в дверь в явной спешке влетел студент с красным от холода носом и совершенно безумными от счастья глазами, взвалил на плечо свой баул и кое-как протиснулся с ним назад на улицу через двойные двери.

И тот, кого она ждала всю жизнь, сказал: «Я провожу!» — и открыл для Евы эту ненавистную дверь. Как она хотела, чтобы вторую дверь заклинило! Хорошо бы навсегда! Но он открыл и вторую дверь и вывел девушку на стужу, навстречу поезду и её, видимо, навсегда разбитому сердцу.

По небольшому перрону они дошли до места, где должен был остановиться по их подсчётам вагон номер два. «О боги! У них уже были совместные решения!» Когда снова затрещал динамик, Ева уже готова была услышать окончательный приговор: поезд прибывает, но дежурная неожиданно прохрипела что-то про осторожность. «Как своевременно! Поздно, тётя, поздно!» — Ева восприняла это предостережение исключительно на свой счёт, дежурная же предупреждала, что по первому пути будет проходить «нечётный».

Самый страшный кошмар всех Евиных поездок — ты уже стоишь на перроне, а в каком-то метре от тебя проносится товарняк. И этот товарный поезд уже был виден, светя перед собой огромными жёлтыми фарами-глазами, как насекомое из фильма ужасов. В такие моменты Ева чувствовала себя Анной Карениной. И ей казалось, что будь сейчас в её душе чуть меньше теплоты и мира, она бы, наверно, шагнула на рельсы перед поездом, поддавшись гипнозу этих безжалостных глаз. Но сегодня её самый страшный кошмар вдруг обернулся её самой большой удачей за весь день — едва жёлтые огни приблизились, парень обнял Еву, развернувшись спиной к ужасному железному насекомому. Он нежно прижимал её к себе, защищая от ветра и грохота, и Ева хотела, чтобы в этом поезде было сто тысяч вагонов. Но это был самый короткий в мире товарняк! И парень шепнул ей: «Пора!» Прильнув к его груди другим ухом — она ни за что не хотела с ней расставаться — Ева увидела свой скорый поезд номер 664, любезно предупреждающий о прибытии длинным басистым гудком. А потом они побежали за ним, потому что почтово-багажных вагонов было меньше, чем они думали, и второй вагон стремительно пронёсся мимо них, прежде чем поезд начал тормозить. И когда они добежали, студент уже затягивал туда свою огромную сумку прямо под ноги проводнице, которая хотела подойти к Еве и не могла. И Ева начала нервничать и суетиться, а её рыцарь, подсаживая её на подножку, сказал:

— Я ведь даже не представился. Я — Дэн.

— Ева, — сказала Ева машинально, благодарно улыбнувшись ему за помощь.

— До свидания, Ева, — сказал он, улыбнувшись в ответ. И так и остался стоять в темноте, улыбаясь удаляющемуся поезду.