С верхних ступеней лестницы тоже раздались аплодисменты — это их приветствовал персонал отеля. А потом разом заплакали скрипки. Все две. Они должны были играть весёлую мелодию, ведь девушка не убежала, плюнув ему в лицо. Видимо, такую и играли, просто, звук скрипки — он из всех выжимает слезу. А из его любимой плаксы — целые ручьи.

Ева плакала у него на груди, пока музыканты спускались, но плакать в присутствии двух пожилых скрипачей, виртуозно исполняющих Шопена, даже ей было не под силу.

Она вытерла слёзы и посмотрела на него с укором. Дэн точно знал почему. И Феликс, который предупреждал его, что Ева разозлиться, был бесконечно прав.

Дэн был гладко выбрит, в белой рубашке и костюме с иголочки, а Ева … уставшая, измученная, грязная, с немытой головой — именно этот аргумент она всегда приводила в оправдание, когда он куда-нибудь её внезапно приглашал, а она отказывалась. Но он решил не давать ей шансов к бегству. Неожиданность — была его стратегией. Невидимость — была его преимуществом. Невозможность больше жить без неё — его оправданием.

Он любил её любой, и заплаканной, но злой особенно сильно.

Он честно признался, что не знает и половины того, что организовал здесь Феликс. Его фантазии хватило только на надувную биту, которую он приготовил на тот случай, если она ещё не готова его простить. Он вручил это чудо китайской игрушечной промышленности Еве, когда они прошли по заставленной цветами дорожке в холл.

— Хм, подарок? — спросила она, взвешивая в руках своё орудие. — Жаль, что не настоящая.

И она со всей силы ударила его по плечу.

— Упс! — сказал опешивший официант, застыв с шампанским на подносе.

— Я знал, что тебе понравится, — сказал Дэн, потирая ушибленное плечо.

— Простите, мадам, — сказал официант на французском, — если позволите, я оставлю это здесь. И он поставил поднос на круглый столик между двумя белыми кожаными диванами.

— Скажи, чтобы отнёс это в наш номер, — попросила Ева.

— Ээээ… — Дэн подбирал в уме правильные слова, — Всё это и есть наш номер. Такой небольшой стеклянный трёхэтажный номер.

Он приготовился к новому удару, но она бросила игрушечную биту на диван, упала в мягкие подушки, и взяла фужер с шампанским.

— А ванна в этом номере есть?

— Что-то типа биде тебе подойдёт? — ответил Дэн, падая рядом.

— Литров на … две тысячи?

— Думаю, поболя, — и он протянул ей проспект, взятый тут же на столике.

Она бросила его широким жестом в воздух и протянула ему свой фужер.

Как он её любил! Вот именно такую, безбашенную, сумашедшую, с потёками слёз на лице, с метающими молнии глазами, уставшую — да что там! — с грязной головой.

Хрусталь мелодично зазвенел — их фужеры запели, отмечая эту встречу — но ни один из них не произнёс ни слова. Это было больше слов.

— Прости меня, я такой идиот! — он прижал её к себе в бассейне с горячей водой.

— Прости меня, я такая дура! — ответила она.

Истосковавшиеся по её телу руки ни за что не хотели её отпускать. Больше ни за что! И губы срывали с её губ поцелуи как живительную росу, что возвращала его к жизни. Больше никогда!

Она как всегда была права, когда сказала: «Теперь я дома!». Волнуясь, он не оценил всей глубины этой фразы. Но сейчас, когда она лежала на его плече, порывисто вздыхая, словно у неё перехватывало дыхание, он почувствовал то же самое — словно с дальней дороги он вернулся домой. И где бы они не были, в занесённой снегом пещере или в пятизвёздочном бутик-отеле, если она рядом, он дома. Если она рядом, он там, где должен быть.

И они ужинали на полу, на белых шкурах каких-то животных. А потом говорили всю ночь. Говорили и говорили, и никак не могли остановиться.

А когда из-за далёких покрытых снегом вершин выползло нежно-розовое утро, они рассматривали его в телескоп, и оно было искрящимся и безоблачным. Именно таким, каким и должно быть первое утро их новой жизни.

— Я в семь утра должна быть на раскопках, — сказала Ева, серьёзно глядя на часы.

— Тогда у тебя есть ещё целый час, чтобы выспаться, — улыбнулся он.

— А дорога?

— О, сорян! Тогда ты уже опоздала.

– Чёрт! — сказала она, падая на широченную кровать. — Мы точно не в Швеции? Эта кровать явно рассчитана на троих.

— Эта разница во времени нас доконает. Я совершенно не хочу спать, — он упал навзничь, раскинув руки в стороны.

— Нас доконает алкоголь, а ещё я хочу умереть в твоих объятьях, — она оседлала его сверху, залпом допила содержимое бокала и, бросила бокал через голову.

— Ого! Вот это пресс! — сказал он, искренне восхищаясь.

— Да, Эмма старалась. Кстати, здесь есть тренажёры? Я хочу на тренажёре, — сказала она капризно.

— Чем тебе не нравится эта кровать? — он уже не хотел идти.

— Кровать у нас и дома есть, а вот тренажёров нет, — и она сбежала быстрее, чем он успел возразить.

Тренажёров стояло несколько. Было неудобно и смешно. И как они не изгалялись, от смеха было совершенно невозможно сосредоточиться.

В итоге вернулись на кровать. И когда солнце стало безжалостно разогревать воздух внутри помещения, закрыли тёмные шторы и, в этой имитации ночи, наконец, уснули.

Дэн дёрнулся и проснулся. Ему снились кошмары. Снова цветок, нарисованный кровью на стене. Какой бы счастливой не была сегодняшняя ночь, слишком много плохого пролегло на этом их пути друг другу. Он потянулся, чтобы её обнять и увидел надувшееся горячее красное пятно у неё на руке, а немного ниже ещё одно, поменьше.

— Ева, что это? — он тряс её, пока она не проснулась. — Вот это, что?

— Это бабочка, — она открыла один глаз. — Я рассказывала вчера. Гигантские бабочки.

— Ты не говорила, что они тебя покусали.

— Не покусали, а ужалили. Я жду, когда Баз найдёт какую-нибудь информацию по ним. — Она снова закрыла глаза. — Про База я тебе рассказывала?

Она говорила пьяным голосом, растягивая слова. Выпили они, вчера, конечно, прилично. Но эти укусы протрезвили его немедленно.

— Давай зови своего База, — он потолкал её в бок. — Или он приходит сам, когда пожелает?

— Бааааз! — заорала она дурным голосом. — Баааз! Сам ты орёшь! Мой парень интересуется, я выживу, или нужно это… того, пока тёпленькая.

Дэн прикрыл рукой глаза. Не то, чтобы ему было за неё стыдно, но общение с этим её невидимым другом было у них специфическое.

— Откуда нахер клещевой энцефалит? Мы, блин, в Швейцарии, а не в Дальневосточной тайге. И да, у меня есть прививка.

Было ощущение, что она говорит с кем-то по телефону. Её было слышно, а собеседника нет.

— Нет, я отказываюсь умирать. Я должна принять ванну, выпить чашечку кофе. И вообще, я только жить начинаю.

— Если это энцефалит, то можно вколоть иммуноглобулин, — подсказывал Дэн. — Спроси, как это лечится. Я немедленно положу тебя в больницу.

— Слышь, доктор! Не пыли, а? — и голос её стал вполне трезвым. Она открыла глаза. — Я может пьяная, но не идиотка же. Не нашёл он ничего. Если через три дня не подохну, значит, пронесло.

Но трёх дней не понадобилось. Уже к вечеру у Евы поднялась температура. Её трясло под одеялами от озноба, но температуру он сбивал, только если она поднималась выше сорока.

— Терпи, девочка моя! — уговаривал он, держа её горячую руку. — Пусть организм борется.

И она терпела, скрипела зубами и терпела, временами толи засыпая, толи впадая в забытьё.

— Прости, со мной вечно всё не слава богу, — сказала она к вечеру следующего дня. — Ты вечно меня лечишь, носишься со мной как с писаной торбой. А я опять!

— Я всех лечу, я же доктор, — Дэн пытался шутить.

— Скажи, что такое «киммерийские тени» и «дракон пожрал свой хвост»?

— Это что-то из алхимии, — сказал Арсений. Они с Изабеллой пришли её навестить.

— Значит, Баз так и сказал, мне нужна casta meretriх.

— Целомудренная блудница? — тут же перевёл Арсений.

— Да, сейчас эти яды просто уже не встречаются. А тогда отравления ими ещё умели лечить.

— Ты же сказал, что в этом тоннеле вы откопали целую алхимическую лабораторию? — подскочил Дэн. — Наверняка в ней что-нибудь найдётся.

— Подожди, я пытаюсь думать, — остановил его Арсений. — Киммерийские тени – это мелкораздробленный свинец. При сопрокосновении с раскалённым углем он начинает тлеть и превращается в жёлтую окись свинца. Это называется дракон пожрал свой хвост. Может тебе нужны какие-нибудь свинцовые примочки?

— Сень, она что синяк набила, старыми газетами его сводить? — развёл руками Дэн.

— Ладно, я знаю, одного крупного специалиста в этом деле. Ева, держись! Мы тебя вытащим! — и он уже почти исчез, но вернулся. — А почему старыми газетами? Прости, но Лулу ничего об этом не знает, как и я.

— У, как всё запущено, — покачал головой Дэн. — Раньше газеты печатали свинцовой краской, а теперь обычной сажей. Давай, умник! Ждём тебя!

Это было до безобразия глупо, но Еве действительно нужны были старые газеты, и Дэн знал единственное место, где он их видел.

— Вот уж не думал, что такая ерунда, а кому-нибудь сгодится, — говорил дед Мещерский, протягивая Дэну пачку самых старых и самых бесценных своих газет.

— Если всё не пригодится, я верну, — сказал зачем-то Дэн.

— Обижаете, доктор Дэн Майер! Я знаю цену архивам, но и цену здоровью тоже знаю.

Они мочили газеты в чистейшей альпийской воде и оборачивали Еве руку как компрессом. Газеты пачкали элитный австрийский текстиль, но заботливый персонала настойчиво менял его по два раза на дню.

Арсений с видом знатока толок в ступке золотой порошок, заботливо нацарапывая его с бесформенного куска столовым ножом и заставлял Еву вдыхать, как кокаин.

Она чихала, морщилась, вытирала слёзы, но после первого же сеанса ей стало лучше. А может Дэну показалось — он так сильно хотел, чтобы она поправилась.

Три дня подряд каждые четыре часа Арсений скрёб свой «философский камень», и она поправилась.

— Все твои старания пошли прахом. — сказала Ева Эмме, когда Дэн помог ей сесть в машину. — Все мышцы спали. — В доказательство она подёргала себя за джинсы. — Сваливаются!

— Не страшно, накачаешь! — махнула она рукой. — Дэн тебя откормит. У тебя там, кстати, дома даже бактерии, что живут под ободком унитаза повесились, так что не пугайся. Я не виновата, если что.

— И этих откормим! — сказал Дэн, выруливая с парковки.

За эти три дня, Ева, конечно, похудела, но всё же не настолько, как прошлый раз, когда тело её взяла на своё попечение Эмма.

Она жевала подсохший гамбургер в забегаловке в аэропорту, набивая щёки как маленькая и пачкаясь майонезом, и Дэн любил и эти её смешные щёки, и испачканный любопытный нос.

— А ты бывал когда-нибудь в Швейцарии?

— Считай, что побывал.

— Нет, Дэн, ну, серьёзно. По-настоящему, чтобы с экскурсиями, с фотографиями Женевского озера?

— По-настоящему не бывал. Только с одной болезной девицей, которая норовит, то пулю подцепить, то прикормить собой хищных бабочек.

— Да, ну тебя! — сказала она и махнула на него булкой с остатками соуса. — Ой!

На его рубашке расплывалось жирное пятно.

— Может застираем? — с виноватым видом Ева тёрла пятно салфеткой.

— Сиди уже, стиральщица! В самолёт меня пустят? Значит, и так сойдёт!

Он периодически смотрел на это неаккуратное пятно, пока они летели — оно было похоже на птичку — эмблему их шале, где они и провели эти дни вместе. Пускай не так, как представлял Дэн, но, главное, провели вместе.

— Знаешь, как называлась наша гостиница? — спросил он Еву.

— Что-то сказочное, кажется? — она сняла наушники.

— Последняя сказка, — перевёл Дэн.

— Как последнй приют? Символично, — улыбнулась она.

— Это если дословно. Там первое слово, употребляется в значении крайняя, то есть последняя в ряду, или может на этой горе, или к границе.

— Крайняя, это уже совсем перебор. Пусть будет последняя, — она взяла его за руку. — Последняя сказка! Она же первая, только с конца.

И она была у них, эта первая с конца сказка.