В двухтомник переписки Пушкина с литераторами включено 43 корреспондента. Писателю и журналисту В. В. Измайлову места не нашлось.

В книге кратких очерков «Современники Пушкина» – 235 имен. В число людей, сыгравших сколько-нибудь заметную роль в творческой биографии Пушкина, имя В. В. Измайлова опять-таки не попало.

Даже в указателе литературы «Пушкин и Москва» нам не удастся найти такую фамилию.

Не больно велик писатель? Не слишком удачлив, как журналист, как издатель?

Это как сказать…

Кто первый напечатал произведение неведомого публике пятнадцатилетнего юноши-поэта «К другу-стихотворцу»? Владимир Васильевич Измайлов.

На протяжении двух лет, в 1814 и 1815 годах, он поместил общим счетом 24 стихотворения того же автора. Среди них «Воспоминания в Царском Селе» и гражданское стихотворение «К Лицинию» с программной для поэта концовкой: «Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

Издатель напечатал столь дерзостные строки не по недосмотру. Свою приверженность к идеалам просвещения он подтвердил в альманахе «Литературный Музеум», выпущенном им в декабре 1826 года. Восторженно отозвавшись в годовом печатном обзоре о первой книге стихотворений Пушкина, Измайлов оценил «богатство неистощимых мыслей» и особо выделил, признал превосходными «К морю» и «К Овидию».

Этот отзыв, этот «образец благородной смелости», был для поэта вдвойне важен и дорог, ибо сам Пушкин за три года до того писал брату:

«Каковы стихи К Овидию? душа моя, и Руслан, и Пленник, и Noel, и всё дрянь в сравнении с ними».

Но вернемся в 1815 год. Где впервые была поставлена под стихами подпись «Александр Пушкин», принятая затем автором, как постоянное литературное имя?

Литературное крещение произошло в «Российском Музеуме или Журнале Европейских Новостей». Редакционное примечание гласило:

«За доставление сего подарка благодарим искренно родственников молодого поэта, которого талант так много обещает. И. М.»

Не принимайте «И. М.» за имя и фамилию. Данное сокращение означает «Издатель Музеума». Этот журнал Измайлов издавал в 1815 году, а в предыдущем, в 1814 году, – «Вестник Европы».

У «Российского Музеума» было 317 «пренумерангов», иначе говоря, «субскрибентов», то есть подписчиков. Еще 200 экземпляров брал московский книгопродавец Ширяев. Всего печаталось 565 оттисков, из коих до наших дней дошли десятки, если не единицы.

Добавим, что тот же Измайлов опубликовал первые 15 стихотворений Дельвига, в том числе «Пушкину».

Вот по каким основаниям много лет спустя Измайлов был вправе написать Пушкину:

«Позвольте ветерану словесности, но щастливому некогда журналисту, передававшему публике первые мастерские опыты ваши в поэзии, напомнить о себе несколькими строками».

Какого общественного признания был удостоен первопечатник Пушкина и Дельвига, человек, обладавший несомненным вкусом, определенной смелостью, твердостью?

Его почтил насмешкой литературный сплетник А. Ф. Воейков.

«В. В. Измайлов, действительный явный галломан, чувствительный писатель 1-го класса, помещен на вакансию Ж.-Ж. Руссо при рескрипте, в коем сказано: “На безрыбье и рак рыба!” Пользуется привилегией выпускать в Благовещенье из клеток чижиков…»

Под «чижиками» следовало разуметь выпущенных Измайловым на простор отечественной словесности питомцев Лицея.

В 1876 или 1877 году в Москве, в небольшом книжном магазине на Никольской, была продана связка писем литераторов к В. В. Измайлову.

Всего там было 200 писем. В большинстве своем – от И. И. Дмитриева. Немало от Н. Д. Иванчина-Писарева. Кроме того, около 30 писем П. А. Вяземского. 8 – Ф. Н. Глинки. Орест Сомов. Тот же Воейков. М. Каченовский. Н. Карамзин. Н. Языков.

И еще одно небольшое письмецо. Позднее, в 1891 году, оно находилось у крупного судейского чиновника Владимира Сергеевича Абакумова. Долгое время считалось утраченным. Однако, текст его был известен по копии, снятой ревностным пушкинистом, академиком Л. Н. Майковым.

А в конце концов из областного исторического архива Горьковской области поступил в Пушкинский Дом и подлинник:

«Милостивый государь Владимир Васильевич!

А. Пушкин.

Извините, что до сих пор я не мог отвечать вам: разные обстоятельства, печальные и хлопотливые, мне помешали.

9 октября 1826 Москва».

Радуюсь, что могу чем-нибудь угодить первому почтенному покровителю моей Музы. Я непременно доставлю Василию Львовичу стихи для Вашего альманаха.

Уезжаю из Москвы с искренним сожалением, что не имел случая возобновить нашего заочного знакомства. Примите искренние уверения в глубочайшем почтении и сердечной моей преданности.

Все знают, что Пушкин родился в москве. Но не все ясно представляют, что москва была также и местом второго рождения, литературного. 4 июля 1814 года вышел в свет очередной, 13-й номер журнала «вестник европы», единоличным редактором-издателем которого в то время был в.в. Измайлов.

Разумеется, немалую роль сыграл друг Измайлова, дядя поэта, Василий Львович. Но В. В. Измайлов тоже человек не посторонний. Его сестра Анна Васильевна была замужем за Николаем Львовичем Пушкиным, другим дядей Александра. Значит, по тогдашним понятиям, Измайлов приходился Василию Львовичу «бофрером», то есть кузеном, а Александру двоюродным дядей.

Николаю Львовичу Пушкину принадлежала одна из нижегородских деревень, Кистеневка, Сергачского уезда. Хозяин скончался в 1821 году, его вдова, урожденная Измайлова, в 1827-м. Тут-то имение перешло к младшему брату, Сергею Львовичу Пушкину.

В 1830 году, по случаю предстоящей свадьбы, Сергей Львович подарил половину Кистеневки Александру. В сентябре 1830 Александр Пушкин отправился в Болдино и в Сергач, вступил во владение своей частью Кистеневки.

Что было дальше?

Болдинская осень…

В последние годы жизни Измайлов служил цензором. Вопреки мнению ближайшего начальства, он поддержал другого цензора, когда возникло «Дело, производившееся в Московском Цензурном Комитете, по жалобе статского советника, ординарного профессора и кавалера М. Т. Каченовского на цензора майора и кавалера Сергея Глинку».

Обычная расстановка сил причудливо перевернулась. Два цензора, С. Глинка и В. Измайлов, ратовали на стороне порядочности и здравого смысла. Они полагали, что литературная критика, литературная полемика – явления допустимые и необходимые.

А кто требовал запрещений? Редактор журнала. В декабре 1828 года М. Каченовский подал жалобу на цензора за «пристрастие», за пропущение в печать выражений, обидных для его журнала и для него лично.

«Купец Полевой дозволял себе и сотрудникам своим… упоминать об имени моем с неуважением…»

В своем письменном объяснении С. Н. Глинка попросил жалобщика привести примеры. Тогда Каченовский в числе прочего процитировал:

«“Вестник Европы” нынешнего издателя сух и тяжел»… «Издатель “Вестника Европы” не поэт…»

«За сим, как жестоко обиженный перед публикой, я….повторительно прошу Цензурный Комитет принять меры к обороне меня от обид и к законному удовлетворению…»

Слова Каченовского «жестоко обиженный» Пушкин вставил туда, куда они напрашивались, – в эпиграмму.

Между тем пришла бумага от Совета Московского Университета, требовавшая: «принять начальнические меры для учинения законного взыскания и для отвращения на будущее время подобного оскорбления личности чиновников Университета».

Московский цензурный комитет входил в состав Министерства народного просвещения и был подчинен попечителю Московского учебного округа. В обязанности попечителя входило также и непосредственное управление Университетом. Вполне понятно, что цензурный комитет дрогнул и большинством голосов, за исключением Измайлова, признал жалобу Каченовского основательной.

Однако Измайлов представил особое мнение, в котором, в частности, писал: «На что может сослаться или опереться цензор в уставе нам данном, чтобы переменить или запретить критику одного журналиста на другого, критику хотя бы и резкую, но чисто литературную? Говорят, на пункт 70, где запрещается оскорблять честь какого-либо лица. Но честь личная не одно с достоинством литературным, и нанесенное кому-либо неудовольствие, как автору или издателю, не имеет ничего общего с оскорблением человека, как гражданина или как чиновника. А если из критики можно вынести безвыгодное заключение о талантах или ценности осуждаемого писателя, это не касается до цензора; не его дело смотреть на следствия критики и на ученую степень разбираемого сочинителя. Иначе нельзя будет пропустить ни одной критической статьи против литераторов, занимающих государственные места. В самом деле, тот прозаик, но судья, этот поэт, но сенатор; другой журналист, но академик, не смейте же касаться ни того, ни другого….Наконец, может ли какое-либо ученое место требовать, чтобы его члены были недоступны строгому суду литературному под защитою своих имен и своих титулов? И может ли частное осуждение одного из них в литературном отношении падать на целое общество, где он занимает место?

…Когда же подобные рецензии на академиков и государственных людей были доныне терпимы, то…мы не можем действовать сами собою по своему произволу».

Главное управление цензуры, «соглашаясь в полной мере с мнением г. цензора Измайлова», признало, что выражения, на которыя жаловался Каченовский, «не содержат в себе ничего оскорбительного для его личной чести».

Вскоре в журнале Полевого «Московский телеграф» появилась эпиграмма Пушкина, с прозрачной заменой имени-отчества Михаила Трофимовича Каченовского на «Пахом».

Затем Пушкин изложил всю историю в фельетоне «Отрывок из литературных летописей». Но теперь вместо Глинки журналом Полевого ведал другой цензор, профессор И. М. Снегирев, выступавший ранее в поддержку жалобы своего коллеги по университету.

Вот почему Пушкину пришлось написать Снегиреву:

«Милостивый государь Иван Михайлович, Сделайте одолжение объяснить, на каком основании не пропускаете вы мною доставленное замечание в М. Телеграф? Мне необходимо, чтоб оно было напечатано, и я принужден буду в случае отказа отнестись к высшему начальству вместе с жалобою на пристрастие не ведаю к кому».

Поскольку Снегирев не отменил своего решения, Пушкин передал рукопись в петербургские издания. Но тамошняя цензура потребовала исключить прямые и косвенные упоминания о… существовании цензуры. В конце концов сильно сокращенный, впрочем, оставшийся превосходным фельетон увидел свет лишь год спустя, в альманахе «Северные цветы на 1830 г.»

Таким образом, ветеран литературы Измайлов успел при жизни своей увидеть в печати следующие строки Пушкина: «В. В. Измайлов, которому отечественная словесность уже многим обязана, снискал себе новое право на общую благодарность свободным изъяснением мнения столь же умеренного, как и справедливого».

Что имел в виду Пушкин, говоря о литературных заслугах Измайлова?

Вероятно, еще и то, что в первом номере своего журнала «Российский музеум» за 1815 год Измайлов поместил отрывок из «Корсара» Байрона. То было первое появление в русской печати стихов поэта, позволявшего себе неодобрительно отзываться о государе императоре Александре первом.

Вот, кстати, одна из причин известной фразы графа Воронцова. Многоопытный царедворец 24 марта 1824 года отослал из Одессы в Петербург письмо к министру иностранных дел Нессельроде, рассчитанное на то, что оно будет доложено царю. Свою просьбу об удалении Пушкина из Одессы наместник подкрепил вдвойне угодливым выпадом: здесь, мол, находятся люди, которые вредно влияют на Пушкина, превознося его талант, в то время как «он всего лишь слабый подражатель малопочтенного образца – лорда Байрона».

Странным образом с именем Владимира Васильевича Измайлова связаны не только первые литературные шаги Пушкина, но и последние.

За год до своей кончины (он умер в апреле 1830 года) В. В. Измайлов подал министру Ливену прошение о том, что хотел бы издавать новый журнал. Последовал отказ, крайне грубый по тону и по существу. Измайлову предлагался выбор: либо взять прошение обратно, либо… быть уволенным со службы.

Между тем, у неродившегося журнала уже имелось название. «Современник».

Совпадение с названием пушкинского «Современника» вряд ли случайное. П. А. Вяземский, принимавший участие в замысле Измайлова, по всей вероятности, сообщил Пушкину предполагаемое название.

Значит, избирая имя журналу, Пушкин тем самым отдал дань памяти «чистого Писателя и чистого человека».

Прошло более полугода после кончины Владимира Васильевича.

В «Литературной газете», во главе которой стояли Дельвиг и Пушкин, некролога об их «первопечатнике», первом редакторе-издателе, об Измайлове, почему-то все не было.

Однако он появился в ближайшем номере (дата цензурного разрешения 12 декабря 1830 года), вышедшем после приезда Пушкина из Болдина в Москву.

Похоже, что к заключительной части статьи руку приложил сам Александр Пушкин. Эта часть полностью отделена от предыдущего текста при помощи знака тире. Тире нередко играло роль «большой точки», то есть, экономя место, как бы разбивало текст на абзацы.

Именно в такой роли этот знак постоянно встречается в письмах Пушкина, знаменуя переход к новой теме, новому разделу или пункту, и заменяя собой целую фразу, примерно такую: «А теперь поговорим о другом».

Нам тоже придется «поговорить о другом». Не собираемся ли мы каждую разумную фразу, напечатанную в любом номере «Литературной газеты» за 1830 год, приписать непременно Пушкину?

Что ж, послушаем суждения академика В. В. Виноградова. На протяжении более ста страниц книги «Проблема авторства и теории стилей» (М., 1961), посвященной определению анонимных текстов по их словарю и стилю, Виноградов ведет речь как раз о Пушкине. И не вообще о Пушкине, а исключительно о его участии в «Литературной газете» 1830–1831 годов. В частности, он говорит:

«Не подлежит сомнению, что… Пушкин… подверг многое из чужих литературных материалов редакторско-стилистической правке, состоящей нередко из нескольких строк, в отдельных случаях резко выделяющихся по стилистическим признакам.

«Совершенно в стиле и в духе публициста Пушкина самая манера замаскировавшись, наносить удары со стороны и защищать литературное дело самого Пушкина».

Вернемся к тексту некрологической статьи. В ее концовке заметна намеренная стилизация под несколько затрудненный старомодный слог. Но мастерство полемики, но высокое душевное горение – все заставляет предположить участие Пушкина.

«– Остается указать нашим новым Аристархам на его критику, здравую, водимую изящным вкусом, знанием и прямодушием; в которой дышит одно стремление к пользе и успехам просвещения; которой чуждо всякое суетное домогательство и всякая личность. Сколько было людей, и даже с превосходными дарованиями, которых частные виды заставляли иногда хвалить Мидасов; но Измайлов согласился бы скорее умереть от стужи и голода, нежели до такой степени унизить в себе сан Литератора, сего просветителя человечества. Мы видали и мнимых ценителей дарований, которые в первой тетрадке своей до того превозносят ваш талант, что заставляют краснеть вас самих; во второй унижают его с одинаковой неумеренностию; а в третьей – снова превозносят: кто смеет упрекнуть в этом память Измайлова?

Ныне вошло в употребление называть подражанием сходство в мыслях и чувствах одного человека с другим; и так, следуя сему употреблению, или, лучше сказать, злоупотреблению слов, скажем, что он подражал Карамзину не в одном слоге, но и в участии, которое принимает патриот в судьбе своих сограждан…. – одним словом, он подражал Карамзину, ибо подобно ему, остался, до последней минуты жизни, и чистым Писателем и чистым человеком».

Здесь все знакомо: выбор слов, политическая позиция. Особо примечательна перекличка с известным пушкинским высказыванием о Карамзине:

«Повторяю, что История государства российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека».

Поясним насчет «Аристархов». Так назывались строгие, но справедливые критики, противостоящие злобным завистникам, «Зоилам». Эти нарицательные имена отмечены в «Словаре языка Пушкина» соответственно 9 и 17 раз.

Попутно отметим прием «теневой», скрытой полемики: каждая похвала Измайлову одновременно припекает услужающего начальству Булгарина.

А кто такие «Мидасы»? Согласно мифологии, цари и вельможи, имеющие ослиные уши. Сей сатирический образ в поэзии Пушкина встречается неоднократно… – «Не снимет колпака Философ пред Мидасом».

Знаменательно и чеканное выражение: «сан Литератора, сего просветителя человечества».

По построению, да и по смыслу оно напоминает пушкинскую фразу: «переводчики – почтовые лошади просвещения».

По какому случаю возникла фраза о переводчиках?

Это отдельный, никуда не вставленный карандашный набросок. Он сделан во второй половине 1830 года, то есть в то самое время, когда писался или дописывался некролог.

Чтоб различить двух Измайловых, одного, Александра Ефимовича, именовали «баснописец Измайлов», другого, Владимира Васильевича, – «переводчик Измайлов».

Не записал ли Пушкин фразу о «почтовых лошадях просвещения» в ходе раздумий о жизненном пути Измайлова, выпустившего шеститомное собрание своих переводов? Затем, считаясь с жанром некролога, и в соответствии с истинным положением вещей, было естественно заменить определение «переводчик» на более полное и значительное: «Литератор». С большой буквы!

Требует внимания и печальная шутка о журнале, в каждом номере менявшем свои оценки.

Какой журнал в 1830 году отзывался о поэте то весьма почтительно, то грубо и развязно? Тот же «Московский Телеграф», выпускавший дополнительной тетрадкой нарочито скандальное юмористическое прибавление…

В незаконченной пушкинской заметке, написанной тремя годами ранее, в 1827 году, встречаем весьма близкие совпадения. (В том случае сопоставлялись Ломоносов и Петрарка.)

«В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство… Они сходствуют твердостию, неутомимостью духа, стремлением к просвещению, наконец уважением, которое умели приобрести от своих соотечественников».

Многие убеждены, что Пушкину не свойственны длинные периоды, для него, мол, характерна короткая фраза. Что ж, приведем набросок, который относят к предыдущему, к 1829 году.

«Не смущаемый никаким иным влиянием, Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов, Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! Умел ли ими воспользоваться – не знаю. По крайней мере, труды мои были ревностны и добросовестны».

Обсудим возможное возражение. Приведенные выдержки, первая про Ломоносова и Петрарку, вторая про Шекспира и Карамзина, вполне могли запомниться. Если некто пересказал известное из печати, то никакие совпадения не доказывают личного участия Пушкина.

Но в том и дело, что эти наброски при жизни Пушкина напечатаны не были. Вот что в VI томе собрания сочинений Пушкина (II.1915 стр. 198) писал весьма сведущий пушкинист Н. О. Лернер:

«В некоторых случаях допустить, что иная анонимная статья написана не Пушкиным – значит допустить одновременное существование никому не известного второго Пушкина».

Почему мы сочли нужным напомнить о пушкинском первопечатнике? Знакомство с биографией литератора Измайлова вновь подтверждает, что Пушкину было неизменно присуще чувство признательности, чувство долга.

Лет пятнадцать назад редакция одного из столичных альманахов получила отзыв известного пушкиниста, В. Э. Вацуро. Цитировать похвалы вроде бы неудобно, но того требует канва сюжета.

«Автор – образованный филолог и кропотливый разыскатель; он сумел дать своей повести интеллектуальный сюжет и сосредоточился не на внешней, а на внутренней стороне разысканий, на смысле находок. В повести найден свободный, и в то же время лишенный всякого заигрывания с читателем, достойный тон.

“Выход” на фигуру В. В. Измайлова (а здесь автор сообщает крайне ценные генеалогические данные, устанавливающие связи этого писателя с московской культурной средой) – позволяет воскресить целостные эпизоды, рисующие культурную жизнь старой Москвы. Вообще Измайлов заслуживает самого пристального внимания – и в биографии своей, и в творчестве».

Однако повесть об Измайлове, о коей речь, уже отобранную для ближайшего номера, отодвинули «из-за нехватки места». Места не нашлось и в следующем номере. Затем кто-то «проговорился», что «возражает главный редактор»…

Переброшенная в другой журнал, повесть поначалу была встречена благосклонно. Но – непредвиденное совпадение – вскоре рукопись оказалась на столе литсотрудника, тем временем перешедшего в журнал из того самого альманаха!

После вступительных фраз («поговорим на лестнице») было объявлено, что я создал бестселлер, что его надо печатать еще и отдельным изданием. «На рукописи замечания, посмотрите их дома. И приходите пораньше, чтоб никто не мешал разговору».

Странная вещь, непонятная вещь! Предлагалось выкинуть самое существенное: об Измайлове, о Каченовском, о цензуре.

– Позвольте! Но Вацуро…

– Вацуро мне не указ. Это его личное мнение. А я гражданин, у меня есть обязанности, я несу ответственность перед государством.

– Да причем здесь государство? По праву автора заявляю; без этой главы печатать не согласен.

Первым делом я подумал, что у литсотрудника очередное обострение каких-то древних недомоганий. Теперь понимаю иначе. Цензура, предчувствуя падение своего могущества, кусалась, как осенняя муха. Она запрещала обсуждать публично свои действия, запрещала упоминать о своем существовании. Ее требования надлежало выполнять беспрекословно, и, притом, соблюдать служебную тайну, валить ее капризы на бестолковых редакторов. И не служила защитой ссылка на то, что речь идет о другом времени, о другом столетии.

Что ж, может быть, «читателям» виднее? Ничего не изменилось? И не утратил злободневность давний спор с участием Пушкина. Продолжения были, продолжения следуют…

Повесть об Измайлове была попыткой, весьма произвольной, не строго научной, угадать первоначальных владельцев четырех или пяти старинных альбомов, по сей день лежащих втуне в одной из московских квартир (в двух шагах от Нового Арбата). «Кто писал, кому писал, – ничего не известно. Не наши альбомы, чужие», – говорят владельцы. К сожалению, они не дают разрешения называть их имена в печати.