Отчасти для завлечения внимания, но также и по деловой необходимости, должен сообщить точный факт. В 1872 году на сторублевый билет Второго всероссийского выигрышного займа 1866 года выпал выигрыш двести тысяч рублей. Облигация принадлежала жителю Красноярска винозаводчику Геннадию Васильевичу Юдину. Ранее по лотерее он же выиграл 75 000. Удачно вложил капитал, стал владельцем – в трех уездах – золотых промыслов, постоянно приносивших немалый доход.
Причем здесь текстология, изучение рукописей Пушкина? Не буду спешить с ответом. Предварительно необходимо укрепить опоры, привести еще несколько справок.
На одном из послевоенных пушкинских праздников докладчик произнес заранее предписанную фразу: «Каждый час жизни Пушкина известен, каждое слово прочтено».
Явно преувеличенная похвала оказалась коварной. Из нее следовало, что текстология исчерпала себя. Поскольку всё безошибочно прочтено – дальнейшие занятия надлежало немедленно прекратить. Каждое издание сочинений поэта должно было повторять предыдущие. Внесение поправок и уточнений отлагалось до тех пор, когда будет решено готовить заново второе полное академическое собрание сочинений. Таким маневром движение вперед запрещалось. Вместе с тем всячески поощрялось… движение назад! Дабы в корне пресечь попытки восстановить состав Десятой главы «Онегина», надумали объявить, что такового текста вообще не было. Благоразумный Пушкин постоянно воспевал православие, самодержавие, народность. И если позволял себе какие-то выпады, то лишь в юношеские годы, под пагубным влиянием окружавших его незрелых умов.
Ничего нового в подобной идеологической косметике не было. Сто лет назад, опять же по случаю юбилея, появился увесистый том, составленный из торжественных речей, произнесенных учителями церковноприходских школ.
Однако, не менее опасным и более известным нарушителем общественного спокойствия оставалось послание «Во глубине сибирских руд». Возникло и крепло стремление создать следующий логический шаг, любой ценой угомонить, утихомирить «Послание в Сибирь». Облегчая свою задачу, глушили поодиночке.
Полный и точный текст «Послания» остается неизвестен. Казалось бы, есть чем заняться специалистам по текстологии. Но, поскольку самой текстологии вроде бы нет, участники специального диспута ни на полслова не продвинули установление пушкинского текста. На протяжении сотни журнальных страниц (см. Вопросы литературы. 1984. № 6. С. 144–181 и 1985. № 7. С. 114–175) они ограничились обменом впечатлений и полемическими подзатыльниками. При всей горячности обоюдных личных выпадов спорящие стороны как бы заранее условились говорить всё, что угодно, но не выходить за пределы известных вариантов текста.
Спервоначалу эти игры казались случайной блажью, завихрением, вошедшим в привычку оригинальничаньем. Теперь, задним числом, приходится предполагать, что правдоподобная шумная полемика была заказной, просчитанной на несколько ходов вперед. На вид бесплодная, дискуссия эта, как позднее стало очевидно, исполнила роль провозвестника, явилась пробной попыткой, выразила стремление восстановить почитание царизма, всех царей вместе и каждого в отдельности.
Требовалось начать с опасного угла и на этом крамольном месте нарисовать умилительную картину вековечного единения литературы, дворянства и царизма.
Чтоб мне не вменяли пристрастие к ироническим перекосам, дословно привожу умышленно задорные пассажи. Вот что твердил зачинщик многостраничной перепалки.
«Непонятное начиналось уже в первой строфе».
«Наконец, не всё было понятно – а точнее, ничего не было понятно – в последней, чрезвычайно важной строчке стихотворения…»
«…беседа с Николаем была не только царской аудиенцией, но и разговором дворянина с дворянином, разговором на равных…»
«…это был для него “договор” “первого дворянина” государства, царя, с ним, поэтом и представителем древнего русского дворянства…»
«Теперь мы можем решительно всё понять в послании “В Сибирь”. И прежде всего уяснить, что оно есть не просто ободрение и дружеский привет, но еще и некое сообщение, которое нестерпимо хочется сделать узникам, не нарушая притом условия не разглашать содержания разговора 8 сентября, и которое должно вселить в них твердую надежду».
Далее исследователь поясняет, почему послание осталось непонятым: поэт применил стилистику и лексику, «сбивавшие многих с толку».
«Пушкина не поняли прежде всего те, к кому он непосредственно обращался, – и этим были заложены основы дальнейшего непонимания, пусть и иного по своей природе».
Далее зачинщик диспута уверяет нас, что действия поэта исключали «всякое хитроумие».
Пушкина, мол, «…подвело “простодушие” гения».
«…он не учел, что имеет дело не просто с друзьями юности, но прежде всего с политическими деятелями…»
После таких разъяснении нам, читателям, остается уразуметь, что «Послание» было, по сути, совместным. Не следует ли впредь именовать его «Царское послание в Сибирь»?! Не таков ли был замысел поэта? Тайный замысел, спустя полтора века внезапно открывшийся проницательному взору.
С отповедью дважды выступил Б. А. Бялик. Вторую, более резкую реплику после отказа «Вопросов литературы» приютило «Литературное обозрение» (1986, № 11, с. 33–38). Многоопытный полемист порезвился всласть. Он настаивал на том, что, будучи в плену своей концепции, всё же не мешало бы считаться с фактами. Само собой разумеется: причудливость и логика – две вещи несовместные.
«Он не ошибся в выборе стилистики и лексики, будто сбивавших многих с толку, а сказал именно то, что хотел сказать, и именно так, как хотел».
Ответное выступление зачинщик диспута начал спокойно и снисходительно. «Я весьма уважаю публицистический жанр и часто сам к нему обращаюсь». Затем, всё более пламенея, начал жаловаться на тон, на «иронические пассажи». Мол, «так не спорят».
Выпады против личности оппонента чередовались с поисками прикрытия. Есть, мол, предшественники, они же соответчики. Вот, назывался же А. Слонимский, да и цитата из него приводилась…
Все правда, цитата приводилась и повторялась. Однако у всех на глазах подменялась упаковка. Запропастилось сопровождающее критическое замечание о том, что Слонимский «остановился на приблизительном и произвольном толковании… и никаких выводов из своей догадки не сделал».
По поручению редакции итоги подвел Г. П. Макогоненко. Он во многом поддержал Б. Бялика и кое-что добавил в адрес зачинателя спора.
«…приступая к изучению какого-либо произведения Пушкина, он сосредоточивает внимание читателя на сложности, непонятности сюжета, того или иного мотива, тех или иных образов, эпитетов, отдельных слов. Всё это позволяет ему объявить данное (изучаемое) произведение “загадочным”».
«Тем самьм сразу оговаривается право на любое усложнение текста (“загадка”!), на любые ассоциативные сопоставления и сближения… на объяснение таинственного, на привлечение к разгадке гипотез и предположений, которые сами требуют доказательств…»
«Заявление решительное, но бездоказательное. Оттого мысль сформулирована туманно».
«Что же, все эти факты должны подтверждать утверждение, что во дворце беседовали на равных два дворянина? Странное представление о равенстве…»
«О, как всемогуща магия разгадывания загадок!»
Участники спора явили остроумие, эрудицию, отменный слог. К сожалению, ни Бялик, ни Макогоненко ни разу не упоминают М. К. Азадовского. Его статья осталась неоконченной, но и в таком виде она представляется работой стержневой, основополагающей. Подробно, четко и ясно он излагает историю вопроса. Не скрою, что в дальнейшем изложении я двигаюсь по проторенной им колее, еще раз повторяю сделанные ходы. За итоговую обширную статью он взялся потому, что намеревался прибавить нечто новое и весьма существенное. Полагаю, что речь должна была пойти о красноярском купце Г. В. Юдине… Но, следуя латинскому девизу «торопись медленно», представим читателям ряд дополнительных справок, долженствующих упразднить неосновательную и все же живучую легенду. Надеемся, что справки говорят сами за себя и не нуждаются в связующих перемычках и переходах.
Первое слово предоставляем М. К. Азадовскому.
В дальнейшем, после ссылок на Лорера и Завадишина, продолжим пересказывать или конспектировать его незавершенное исследование.
«Из воспоминания Пущина устанавливается, что Пушкин не видал А. Г. Муравьеву перед ее отъездом, и, стало быть, всё сообщение Бартенева представляет собой эффектный, но выдуманный поздний рассказ. Главное же, что Пущин говорит вовсе не о “Послании”, а о стихах “Мой первый друг, мой друг бесценный”».(М. К. Азадовский – Статьи о литературе и фольклоре. М., 1960, с. 444).
«1828 года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу… В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было:(И. И. Пущин. «Записки о Пушкине»)
FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого пред самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мною и рада, что могла, наконец, исполнить порученное поэтом».
«“Мой первый друг и пр.” – я получил от брата Михайлы в 843-м году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева привезла мне… список с этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник, и очень рад, что отыскал его».(И. И. Пущин – Ф. Ф. Матюшкину. 24 февраля 1853.)
Из монографии Н. М. Дружинина «Декабрист Никита Муравьев»:
«поддерживалась постоянная связь с покинутым миром через А. Г. Муравьеву. Из России присылали книги, журналы и газеты».
«Е. Ф. Муравьева непрерывно снабжала сыновей запасами провизии, мебелью, утварью, книгами. Иногда по сибирскому тракту направлялись целые обозы с разнообразными грузами для декабристов».
«…официально они имели право получать не более 3 тыс. рублей в год, но пользовались каждым удобным поводом, чтобы увеличить свои наличные суммы. В письмах с оказией они просили мать заделывать деньги в посылаемую мебель, заклеивать в переплеты книг, отправлять на имя гувернантки, передавать через приезжающих посредников, наконец, пользоваться надежными купеческими адресами».
Возможно, что Е. Ф. Муравьева поняла письма сыновей, писанные пофранцузски, не столь буквально. Просьба «заклеивать в переплеты книг» относилась не только к деньгам. «Papier Monnaie» означает «бумажные деньги». Но в данных особых обстоятельствах речь идет о том, как лучше пересылать деньги и бумаги .
Письма Никиты Муравьева к матери хранятся в Архиве на Пироговке.
Стоило бы их перечитать, обращая внимание – когда и за присылку каких книг выражается отдельная благодарность, особенно, если книги эти сами по себе не так уж значительны.
А вот ходовая беллетристика. Марк Сергеев («Несчастью верная сестра», Иркутск, 1978) раскрашивает первое свидание А. Г. Муравьевой с мужем, на глазах у часовых (с. 80–81).
«Он почувствовал, что жена ищет руку его, и тут же понял в чем дело, ощутив в руке туго свернутую бумагу. Он развернул листок, едва ушла жена… Почерк был ему знаком: летящий, стремительный ошибиться было невозможно». (Далее следуют стихи – «Послание в Сибирь»).
В записках декабристов Лорера и Завалишина говорится, что «Послание» доставили Муравьевой купцы… Думаю, что если Муравьева даже и рассказывала, что все стихи привезла с собой, то этим она лишь сохраняла в тайне истинные нелегальные способы.
Анна Ахматова однажды задала себе вопрос – почему столь живучи в пушкиноведении всевозможные легенды? И ответила: «лишь потому, что так интереснее».
Так было бы интереснее: в начале января 1827 года А. Г. Муравьева уезжала к мужу в Сибирь. Поэт на прощание до боли крепко сжал ей руку… И передал два стихотворения, которые она по приезде вручила Ивану Ивановичу Пущину.
«Так было бы интереснее»…
Однако Иван Пущин упоминает в «Записках» о получении только одного стихотворения, «Мой первый друг, мой друг бесценный», переписанного к тому же незнакомой, не пушкинской рукой.
Известно ли точное название другого стихотворения, обращенного к декабристам?
Неоспоримых обоснований не имеет ни одно из доброго десятка заглавий: «В Сибирь», «К изгнанникам», «Привет с 19 октября» (то есть с лицейской годовщиной), «При посылке поэмы “Цыганы”», «Послание в Петровский завод», «Послание в Сибирь»…
А время написания? Печатают под рубрикой 1827 года, но делались попытки отнести на год раньше, на год позже и еще позднее.
Не все ясно и с текстом, поскольку отсутствует подлинная рукопись. Зато имеется более двадцати копий.
Стихотворение принято воспроизводить по первой публикации в «Полярной звезде» Герцена, Лондон, 1856. Большое академическое издание обосновывает выбор тем, что с текстом «Полярной звезды» совпадает чуть ли не дюжина списков.
В науке истина не всегда на стороне численного превосходства. К тому же совпадающие копии – по преимуществу позднейшие, повторяющие лондонское издание.
Когда исходные данные приблизительны, вряд ли итог может оказаться точным. Неудивительно, что не стало бесспорным и постижение смысла.
В литературе встречалось два противоположных взгляда. Одни уверяли, что послание не заключает в себе ничего, кроме призыва к терпению и надежде, к упованию на царскую милость. И разве не подтвердил ход событий, что другого пути не было?
Но если оно все так, то как прикажете понимать строку «И братья меч вам отдадут?»
Или, как в списке декабриста Н. И. Лорера, «меч ваш отдадут»? Что ж, попытаемся домыслить смиренно-либеральные толкования с тем, чтоб довести их до предела. Николай I, особенно ежели ему не хотелось принимать решения, нередко говаривал, что он, собственно, только работает в должности царя, а настоящий царь – его старший брат Константин Павлович. И потому во всех важных делах он, Николай, взял за правило советоваться с братом. Был еще и младший брат, командующий гвардией, Михаил Павлович.
Значит, понимай так: когда все три брата меж собой согласятся, тогда они, «братья», вернут осужденным «ваш меч», то есть вашу шпагу, символ дворянской чести, знак восстановления в правах…
Прочертим для равновесия другую крайность. Воображение писателя для него тоже реальность, равноправный жизненный факт. Кроме восстания декабристов, не было ли второго восстания, пушкинского?
Если было, оно началось и завершилось – в его воображении.
Допустим, что весной 1829 года были написаны стихи, своего рода гимн предстоящего восстания.
Восстание было невозможно? Да, но в этом предстояло убедиться. А вдруг «и невозможное возможно».
Попробуем представить себе, как развернулась в воображении поэта «невозможная возможность».
Если придется, то в главных злодеев, таких, как палач декабристов, новоиспеченный граф Чернышев, пусть стреляет прославленный дуэлист Федор Толстой-Американец.
Во главе армии должен встать генерал Ермолов, одно его имя сплотит и воодушевит войска. Полки будут вести друзья и братья декабристов, давние знакомцы Пушкина – Николай Раевский, Вольховский, Бурцов.
В начале мая 1829 года, попрощавшись в Москве с Федором Толстым, Пушкин самовольно, не ставя властей в известность, отправился в действующую армию, на Кавказ, к Раевскому, Вольховскому, Бурцову.
По дороге поэт сделал изрядный крюк и заехал к Ермолову, с которым не был ранее знаком. Вести беседу напрямик было немыслимо: подобные смелые речи могли быть сочтены за ловушку или, в лучшем случае, за порыв безумия. Но вполне уместно прочесть стихи, а далее обсуждать не планы, а стихи, всего-навсего стихи.
Позднее Пушкин начнет «Путешествие в Арзрум» с эпизода, который, однако, целиком опустит, печатая свои записки в первом номере журнала «Современник».
«Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом 200 верст лишних; зато увидел Ермолова… Разговор несколько раз касался литературы… О правительстве и политике не было ни слова».
Зачем нужна была последняя фраза? Похоже, что для успокоения сыщиков штатных и сверхштатных. Очевидно, Пушкин пришел к выводу, что у властей тоже работает воображение. И действительно, за ним вдогонку полетели письменные предписания о необходимости учредить самое тщательное наблюдение. Эти спешные бумаги прибыли в Тифлис, на две недели обогнав поднадзорного путешественника.
Доехав до Тифлиса, Пушкин набросал черновик письма к Федору Толстому, которое вряд ли было отослано и, возможно, сразу было задумано как отрывок из путевых записок.
«…Поехав на Орел, а не прямо на Воро… сделал я около 200 –, зато видел Ермо… Хоть ты его не очень жалуешь, принуж. я тебе сказать, что я нашел в нем разительное сходство с тобою не только в обороте мыслей и во мнениях».
Письмо неосторожное? Черновик мог попасть на глаза любителям рыться в чужих бумагах? Ничего страшного. У Пушкина, в его быстрых черновых записях, был до того трудно читаемый, прямо-таки секретный почерк, что лишь в 1931 году С. М. Бонди сумел правильно определить, к кому был адресован набросок письма.
Поэт проследовал далее, до Арзрума. Бурцова вскоре убили, кажется, он пал в честном бою. Раевского уволили из армии, Вольховского – тоже. На этом «восстание» кончилось, угасло в воображении.
И только Бенкендорф не мог успокоиться, письменно требовал объяснить, по каким причинам Пушкин отправился «в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие».
Поэт спокойно ответствовал, что не мог удержаться от искушения навестить брата, с которым не виделся уже пять лет. Он не допускает мысли о том, что ему могут приписать «какие-либо иные побуждения».
Что осталось от первоначального замысла? Стихи. И тогда-то гимн преобразился в послание . Не потому ли стихи дошли до основной группы декабристов лишь в следующем, в 1830 году, когда уже был построен каземат в Петровском заводе?
Подобно другим «неудобным к печати» пушкинским произведениям, стихи могли существовать в двух вариантах – «крамольном» и «пристойном». Наличие смягченного варианта должно было служить громоотводом, оставлять пространство для «благонадежных» истолкований…
Необходимость заранее готовиться к очередным неприятным объяснениям – вот одна из причин «неясностей» пушкинского текста.
Порицать поэта за то, что у него, дескать, не было определенной точки зрения или что ему недоставало житейского такта, умения считаться с тем, как его поймут читатели, – все это, что называется, разговор не по делу, не требующий обширной полемики.
Мы не вправе поручиться, что вариант, напечатанный в «Полярной звезде», является в точности пушкинским. Однако мы определенно полагаем, что вольные стихи Пушкина, появившиеся в лондонском издании, в большинстве своем были получены от близкого друга Герцена, П. В. Анненкова.
Анненков был заинтересован в том, чтоб на страницах герценовских изданий показать их постоянному читателю, императору Александру II, что в сочинениях Пушкина, доселе не опубликованных в России, нет, в сущности, ничего противозаконного.
Хитроумие Анненкова вполне можно понять. У него на руках находился VII, дополнительный том сочинений Пушкина, который предстояло проводить в печать вопреки сопротивлению петербургских блюстителей тишины.
И если ряд стихотворений был напечатан в «Полярной звезде» неисправно, то ужели текст послания, помещенного под заглавием «В Сибирь», непременно обладает безупречной точностью?
Сопоставим некоторые расхождения. Со времен «Полярной звезды» печатают:
При чтении вслух возникает сдвиг, слышится «воспримет».
Большое академическое издание (III, 1138) приводит вариант, извлеченный из одного из списков. Сдвига нет: «Вас встретит».
В «Полярной звезде»: «Как в ваши».
В том же списке: «Как в эти».
В нескольких списках встречается «оковы тяжкие спадут» вместо «падут». Возможно, что и тот, и другой вариант восходит к Пушкину.
Как отмечал пушкинист М. Азадовский, в более ранних копиях (М. Н. Волконской, И. И. Пущина) встречается вариант:
Затем И. Пущин, не зачеркивая «призывный», сбоку приписал другой эпитет – «свободный». Позднейшая поправка почерпнута, как предполагает М. Азадовский, из «Полярной звезды».
Но действительно ли принадлежит Пушкину сочетание:
Поэт знал, что состоит под неотступным тайным надзором и под недреманным оком всевозможных Булгариных.
Допустим, что в послании говорится о другой, о творческой свободе. Но в любом случае поэт не избрал бы выражение, подпорченное оттенком похвальбы перед узниками тем, что ему, Пушкину, посчастливилось остаться на свободе.
Следуя ходу мыслей М. Азадовского, мы считаем, что вовсе не обязательно принимать за основной текст «Полярной звезды». В частности, вариант «призывный глас» выглядит более достоверным.
Стихотворцы пушкинского времени строго соблюдали следующее правило. Если в стихотворении чередуются мужские и женские рифмы, то чередование должно быть постоянным. Соседство двух разных рифм, имеющих ударение на том же слоге, не допускается.
Текст «Полярной звезды» дважды нарушает чередование рифм. Например, между вторым и третьим четверостишием сталкиваются мужские окончания строк – «пора» и «вас».
Вот почему необходимо, следуя, кстати, пометке на одной из копий, изменить порядок строк в третьей строфе.
Давно замечено, что это четверостишие – неблагополучно, неустойчиво. В четырех списках его переставляли на место второго. Еще в трех выбрасывали совсем. В одном или двух – его приписывали сбоку, не определяя точного места.
Несомненно, причиной колебаний было стремление соблюсти чередование рифм. Однако возможно, что беспокоила и некоторая неясность смысла. Так, поэтесса Растопчина, внося стихи в свой альбом, пригладила строчку «Любовь и дружество до вас».
Взамен того Растопчина записала: «Любовь друзей дойдет до вас».
Те, кто не знал всех оттенков значения слова «дружество», разумеется, не могли уловить истинный смысл строки. Комментаторы ограничиваются пояснением, что «дружество» означает «дружба».
Одно и то же? Нет, это не совсем так. Было и другое значение. К сожалению, новейшие словари его упустили. Поэтому заглянем в «Словарь Академии Российской», 1809, т. II, с. 250.
«Дружество – исполнение обязанностей, дружбою налагаемых».
Значит, дружество – не просто дружба, а проявление дружбы на деле. Не чувство, а поступок.
Перечитаем третий катрен в измененной, отвечающей тогдашним правилам расстановке строк и с учетом вариантов, приведенных выше. Слова, стоящие под логическим ударением, выделяем для ясности разрядкой:
Значит, что же примерно было сказано Пушкиным?
Предпринимаются деятельные усилия, которые «дойдут сквозь мрачные затворы».
Кое-чего удалось добиться. По прошествии одиннадцати месяцев заключенные были выведены из рудников, «каторжные норы» были заменены тюрьмой. Еще через два года «оковы пали» – были сняты кандалы. Между 1833 и 1836 годами основная часть осужденных переведена из тюрем и крепостей на поселение, начались годы ссылки.
Послание, обращенное к изгнанникам, к декабристам, не только предсказывало, оно боролось. Не о нем одном, но, пожалуй, более всего о нем вспоминал Пушкин осенью 1836 года:
Амнистия декабристам не случайно была первым законодательным актом, принятым в царствование Александра II. Она явилась предтечей многих перемен, и прежде всего – крестьянской реформы. Задолго до грядущих лет Пушкин понимал, что исторический смысл движения декабристов неотделимо связан с борьбой против крепостного права. Недаром в потаенных строфах Десятой главы «Евгения Онегина» о решительном противнике крепостничества, о декабристе Николае Тургеневе, сказано:
Сильное выражение – цепи – в черновике было густо замазано. То есть не отменено, а спрятано. Взамен над ним поставлено смягчение.
Возникшая строка – «И слово “рабство” ненавидя» – едва ли может быть сочтена улучшением. Ее сменил новый вариант – «И плети рабства ненавидя», – сообщенный Александром Тургеневым в письме к брату, отосланном 11 августа 1832-го из Гамбурга в Лондон.
Не возникает ли перекличка между строкой из послания – «Оковы тяжкие падут» – и основным, не смягченным вариантом из Десятой главы про «цепи рабства»?
Впрочем, что с чем перекликается? Летом 1825 года, то есть до событий 14 декабря, была создана элегия «Андрей Шенье». В ней речь шла о взятии Бастилии, о низложении Бурбонов, о французской революции.
Читать Пушкина следует не только по времени написания и не только по жанрам, но прежде всего по спиралям размышлений. Он писал с расчетом на тех, кто, подобно ему, все помнил и потому легко находил или угадывал продолжение и окончание мысли.
«Оковы падали». Во Франции. То есть совершался переворот.
«Оковы тяжкие падут». В России…
Какие оковы? «Цепи рабства…»
В первой половине XIX века люди самых разных убеждений повторяли: не лучше ли начать освобождение крестьян сверху, нежели дожидаться новой пугачевщины?
Пушкинское послание не только напоминало – оно приближало час, когда
Вернемся к началу, где говорилось о красноярском купце Юдине и спрашивалось – причем же здесь текстология рукописи Пушкина? Теперь возникает такой вопрос: да причем же здесь купец Юдин?
В коллекции купца Г. В. Юдина красноярский архивист и журналист Ефим Ильич Владимиров обнаружил переписку сибирского крестьянина Баранова с Львом Толстым. Заочно редактировал брошюру архивиста москвич, секретарь и биограф Л. Н. Толстого Н. Н. Гусев. Вот почему об еще одной, о пушкинской находке Владимиров в первую голову уведомил не пушкинистов, а Н. Н. Гусева. Немедля последовала публикация в «Л. Г.». Новонайденная строка прояснила текст и устраняла невозможное в пушкинском наследии нарушение – правильного чередования рифм.
Весьма возможно, что именно эта строка в давние времена обжигала пальцы, выглядела наиболее резкой в и без того опасном тексте.
М. Цявловский, что называется, «втихаря» внес ее в раздел «Примечания» Большого академического издания (том III, часть 2).
Но почему и Гусев, и Цявловский умолчали о подробностях? Какое правописание? Какого времени бумага? Что можно сказать о чернилах, о пере, почерке?
Не раз я обращался в музей Л. Н. Толстого. Оказывается, к личному архиву Н. Н. Гусева допуска нет, так как «архив этот не разобран».
15 или 20 лет назад существовала привычка писать письма и отвечать на них. На третьем этапе письменной эстафеты книжное издательство любезно сообщило: «…Дело отца продолжает сын Темп Ефимович Владимиров, город Керчь…» Пришел ответ и из города Керчь: интересующие меня вопросы я могу найти в книжке К. Лисовского.
Могу досказать о «подробностях». Была найдена не рукопись, а гранка, выдернутая цензурой, впоследствии перехваченная Г. В. Юдиным.
Повторяю «юдинский вариант» и предлагаю читателям самим угадать – которая строка привнесена.
По всей вероятности, читатели скажут: «Вариант выглядит цельным, но это очередная версия, и не более того».
Да, это версия. Но все доселе известные варианты – версии, только версии…