…Главная задача, коей озабочены дежурные пушкинисты, – не выпущать поэта за рамочки месткомовской характеристики – «морально устойчив».

По сим соображениям до сих пор не установлены или ошибочно установлены адресаты десятка пушкинских писем.

Одно из них специалисты принимали за отрывок из повести или из романа, за письмо к Долли Фикельмон или к Н. Н. Гончаровой. Последние шестьдесят лет этот черновой набросок столь же произвольно объявляют письмом к Каролине Собаньской. При этом умалчивают, что П. В. Анненков давным-давно записал в своей рабочей тетради: «есть трагическое письмо, вероятно к Воронцовой, едва-едва набросанное».

Если Анненков прав, тогда вверх тормашками летят штабеля легенд.

Кто и когда навязал Пушкину «мучительно опустошающий, безнадежный» роман с Собаньской?

Этой теме посвятила полтора печатных листа в сборнике «Рукою Пушкина» (М., 1935, с. 184–208) Т. Г. Зенгер, впоследствии Т. Цявловская. Сразу предоставим слово ее оппоненту Н. К. Козмину (Временник Пушкинской комиссии, т. II. Л., 1936, с. 419–420).

«…Комментатор пытается отвести Собаньской совершенно исключительное место в жизни поэта. Но такая переоценка значения Собаньской покупается дорогою ценою. Недостаток проверенных сведений приходится прикрывать самыми смелыми и рискованными догадками и гипотезами: Пушкин едет из Кишинева в Одессу (1821 г.), – значит, он спешит повидаться с Собаньской; Пушкин пишет письмо (октябрь 1823), предположительно к А. Н. Раевскому, и упоминает в нем “M.S.” – предположительно Собаньскую, – значит, он пишет несомненно А. Н. Раевскому, хотя живет с ним в одном городе, имеет возможность часто видеться и не нуждается в переписке».

Возражения остались без ответа. Впрочем, на первых порах, в Большом академическом собрании сочинений соблюдалась хоть видимость научной основательности: спорное письмо получило определение условное, неокончательное: «Собаньской (?)».

Однако, в последующих изданиях сочинений Пушкина главный редактор, та же Т. Цявловская, упразднила знак вопроса.

Кто знает, чем бы закончился спор, если бы Н. Козмин не погиб во время блокады Ленинграда? Впрочем, своевластная беллетристика Цявловской по сути вынужденная. Дабы «возвышать» облик поэта, требовалось поставить заслон перед другими определениями адресата, казавшимися «неудобными». А строго научная позиция Н. Козмина внушала опасения. Не могла ли она потревожить и даже поколебать тщательно приглаженную репутацию «образцового семьянина»?

Как сказано, «M.S.» – не «мадам Собаньская» А кто? Михаил Сергеевич. То есть генерал-губернатор Южного края граф Воронцов.

Откуда M.S. «еще не воротился в Одессу»? Из Тульчина, где он, по приглашению императора Александра, присутствовал на маневрах 2-й армии. А затем принял участие в визите в ставку Аракчеева.

Александр Раевский – адъютант Воронцова. Предположим, что А. Н. Раевский, заботясь о графине Воронцовой (она на сносях, идут последние недели беременности), поторопился вернуться в Одессу сразу после окончания маневров. Но и в этом случае совершенно очевидно: не мог находящийся в Одессе Пушкин извещать письмом находящегося в Одессе Раевского, что его, адъютанта, начальник еще не возвратился.

Для чего потребовалось в качестве адресата письма преподносить А. Н. Раевского? В частности, ради того, чтоб стало логически невозможно разуметь под «M.S.» графа Воронцова.

А почему оказалось желательно на освобождаемое от Воронцова место продвинуть именно Собаньскую? Дабы укрепить и оградить семейные устои.

Как раз из-за этих писем – к «неизвестному» и к «неизвестной», задолго до выступлений Т. Цявловской и Н. Козмина, еще в XIX веке, пушкинисты начали обвинять друг друга в «умышленном непрочтении». Стараясь не предавать огласке щекотливые подробности, из фразы «сегодня девятая годовщина дня, когда я увидел вас впервые» выбрасывали слово «девятая». Допустим, что это слово, написанное над строкой, цифрой – не пушкинский текст, а писарская нумерация страниц. Однако такая увертка не годится. Нумерация, данная в ходе жандармского посмертного обыска, расположена ниже, видны крупные цифры – «24».

Итак, «девятая годовщина». Какого именно дня? Это Пушкиным записано сокращенно: «S.V.». Если «S.V.» означает «Sainte Vierge», день «Святой Девы», то речь идет о Рождестве Богородицы или о дне иконы Казанской Божьей матери.

Цявловская предложила «Святого Валентина». Не православного, не того, чей день 24 апреля, а католического, поскольку Собаньская – католичка. 14 февраля, в пересчете на старый стиль – 2 февраля. Вот как получилось, что во всех изданиях писем Пушкина без скобок, без знака вопроса преподносится исчисленная Цявловской дата – 2 февраля.

На время подчинимся. Пусть «второе февраля». Но какого года? Нам говорят – «1830-го». Почему именно тридцатого? Только потому, что это крайний срок, далее не позволительно Пушкина-жениха, Пушкина-супруга подозревать в сочинении «посторонних», не шуточных, самых настоящих любовных писем.

Однако из сопоставления писем выясняется, что первая встреча Пушкина с «неизвестной» происходила в соборе, во время крещения ребенка Елизаветы Воронцовой.

Точная дата рождения этого ребенка, Семена Михайловича Воронцова, – 8 ноября 1823 года. Крещение (о нем есть документ) состоялось 11 ноября (старого стиля). В таком случае Рождество Богородицы (9 октября) отпадает. Ни к чему тут и св. Валентин – ни февральский, ни апрельский. Не годится и предлагавшийся М. Яшиным св. Валериан.

Чей же день 11 ноября? По православному календарю – св. Викентий, он же «S.V.», S. Vincent.

Поскольку определенно сказано о девятой годовщине, к 11 ноября 1823 прибавляем девять лет. Получается ноябрь 1832 года. Через полтора года после женитьбы.

Публикаторы, трудившиеся над разбором французского чернового наброска письма, в одной фразе сделали две ошибки. Печатают:

Переводят соответственно: «Мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму».

Ошибка первая, «пувуар – авуар», случайная внутренняя рифма, стилистическая погрешность, в прозе недопустимая.

Ошибка вторая, «в Крыму», не читается. На том же месте предлагались Молдавия, Подолия, Одесса, и еще, кажется Эстляндия…

Между тем, географический спор проясняется без особых усилий. Следовало лишь сообразоваться с обычаями того времени. В письмах, написанных по-французски, русские имена, фамилии, наименования сел и городов почти всегда вписывались по-русски. Так и в данном случае. Название – единственное слово во всем тексте написано не по-французски. Да еще и в сокращении.

В начале слова оставлены только согласные буквы. Таким способом обозначено «Првб-режie». Речь идет о правобережье Днепра, где и находилось родовое имение Воронцовой «Мошны».

Так как никакого отношения к Правобережью Собаньская не имела, остается единственный возможный адресат – Воронцова.

Прочесть слово, стоящее на месте мнимого «pouvoir», долгое время не удавалось. Относительно легко было заменить «maison» на «domain», «decide» на «de ren‹ouvelle». Когда прояснился общий смысл письма, наконец удалось разобрать, что же написано на месте «de pouvoir». Прочиталось «de s’epanouir».

Представляем сделанный заново перевод. В нем отражены изменения, обусловленные обращенностью не к Собаньской, а к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой.

Вот что поздней осенью 1832 года позволил себе Пушкин, при живой жене, после полутора лет законного брака:

Сегодня – девятая годовщина дня, когда я впервые увидел вас.

День Св‹ятаго› В‹икентия› обновил всю мою жизнь.

Чем более размышляю о сем, тем яснее постигаю, что моя судьба неотъемлема от вашей. Я был рожден, чтоб вас любить и следовать за вами.

Все иные чаяния с моей стороны оказываются глупостью или ошибкой. Вдали от вас мне остаются лишь сетования о блаженстве, коим я не сумел утолиться.

Рано или поздно суждено, что я внезапно отрину все и явлюсь, дабы склониться перед вами.

Замысел – достичь когда-нибудь избытка, затем, чтоб обрести уголок земли на  Правобережии , вот что мне по душе, вот что оживляет меня среди безумных мрачных сожалений. Там мог бы я, придя на поклонение, бродить вокруг ваших владений, нечаянно вас встретить, украдкою увидеть вас…

Был ли черновик переписан и отослан? Это нам неизвестно. Набросанный, допустим, в часы тревожных ночных раздумий, он мог быть оставлен без продолжения при ясном свете дня.

Установить тот или иной факт – это лишь половина задачи. Другая половина – объяснить смысл, истолковать. Читатели вправе попытаться самостоятельно проникнуть в подоплеку пушкинского текста.

Все трактовки письма, на вид противоположные, могут оказаться справедливы.

Письмо подлинное, реальное, обращенное к живому адресату?

Согласен.

Письмо сочиненное, своего рода художественная проза, отрывок из романа?

Тоже согласен.

Получается, что текст находится на грани между жизнью и литературой.

Не обозначился ли в письме чрезмерный крен, отход от действительной жизни? Если Пушкин ощутил такое нарушение, то он письмо переписал заново, либо не отослал, оставил незаконченный набросок в одной из рабочих тетрадей (ранее ЛБ 2373, ныне ПД-842, л. 27). Дабы не создавать впечатление, будто я первый позволяю себе сказать вслух, что письмо написано не до, а после свадьбы, то есть принадлежит Пушкину, состоящему в законном браке, цитирую примечание, сделанное М. А. Цявловским в 1925 году.

«В одной из тетрадей Пушкина имеется черновой, исчерканный набросок на французском языке, датирующийся по положению в тетради, вероятно, 1833 годом».

Мне кажется, что было бы ошибкой судить на уровне обыденном. Мол, ага, вот видите, Воронцову любил безмерно, а семейная жизнь сложилась не слишком удачно.

Не нахожу ущерба для семьи. И не усматриваю примет обманной игры в страсть. Да, тут явственны отзвуки дальние пожизненной страсти. Но не к женщине. А к своему призванию, своему служению, своему долгу.

Важнее всего на свете писательское ремесло, литература. И ради сей высокой цели могли быть дозволены любые ухищрения. Они, ухищрения, тут есть. Но вовсе не обязательно считать, что они придумывались в расчете непосредственно на Воронцову.

Пушкин в точности знал, что Воронцова обладала сильным характером и проницательным умом.

Обратимся к обстоятельствам, второй половины 1832 года.

Все остальные письма того времени адресованы пяти корреспондентам. Каждому из них, из пяти, что-нибудь да говорится в связи с тем, что поэт получил высочайшее соизволение на издание литературно-политической газеты «Дневник». По его замыслу, газета впоследствии окупится, даже принесет прибыль. Но для начала нужен оборотный капитал. Вот почему в письме к Нащокину тут же, в соседних фразах, читаем: «…покамест буду жаться понемногу. Мою статую еще я не продал, но продам во что бы то ни стало».

С предложением, чтоб казна приобрела за 25 000 рублей бронзовую статую Екатерины II, Пушкин обращался к Бенкендорфу. Статуя и газета это не два разных, один и тот же финансовый вопрос. Дело важное, как о том и сказано в письме к Погодину.

«Знаете ли вы, что государь разрешил мне политическую газету? Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала… Я ни к чему приступить не дерзаю, ни к предложениям, ни к условиям, покамест порядком не осмотрюсь…»

Поэт поехал в Москву, обращался к знакомым богатеям. В очередной почтовый день пишет Н. Н. Пушкиной:

«Покамест голова моя кругом идет при мысли о газете. Как-то слажу с нею?»

Ничего не добившись, вернулся домой. Немедленно, 19 октября 1832 года, издатель «Северной пчелы» Н. И. Греч извещает Булгарина:

«Все обстоит благополучно; Пушкин приехал из Москвы, видно с пустыми руками, еще “Пчелка” не згинела!»

Как видите, монополисты торжествуют: у конкурента нету ассигнаций, значит, угроза отпала. Пожалуй, наиболее четко обрисовано положение Пушкина в одном из писем С. Аксакова: «…Он еще не нашел себе хозяина по финансовой части».

Когда не остается надежд, когда нет планов, тогда их заменяют мечтания. А что, если в поисках «хозяина по финансовой части» обратиться с поклоном к Воронцовой?

Просить о займе напрямую – неловко. Почему бы ей самой не догадаться, не предложить на обзаведение тридцать тысяч рублей серебром? А потом газета принесет прибыль, можно будет прикупить имение, а затем вернуть долг…

Письмо к Воронцовой по сути своей – мольба о помощи. Отчасти потому не разгадывался этот смысл, что не было правильно прочтено одно из ключевых слов.

«De s’epanouir» здесь означает «добиться некоторого процветания», «добиться преуспеяния», «достичь избытка».

Именно Элиза Воронцова исповедывала убеждение, что свое поведение, все поступки поэт должен определять «A votre gloire litteraire» – во благо литературы. Ее взгляды Пушкину были известны, и тому есть доказательство.

Еще осенью 1824 года он получил письмо из Белой Церкви, точнее из Александрии. Так называлась усадьба матери Элизы, графини Александры Николаевны Браницкой. Автор обширного письма – Александр Раевский. Долгое время фактический супруг, он же настоящий отец всех детей Воронцовой. (Такого мнения – что граф М. С. Воронцов никак не мог быть чьим-либо отцом – придерживался, в частности, пушкинист И. Л. Фейнберг.) В письме Раевского различимы два слоя. Есть строки, очевидно, продиктованные самой Элизой.

В сущности это – совместное письмо А. Н. Раевского и Е. К. Воронцовой. Именно так и следовало бы его именовать. Впервые оно напечатано П. Бартеневым в 1881 году, – то есть через 13 лет после кончины Раевского и через год после кончины Воронцовой.

Бартенев был первым, кто догадался, что, поскольку Раевский и Пушкин были меж собой на «ты», то и письмо Раевского надо переводить с французского «вы» на русское «ты» Поэтому публикация Бартенева отличается большей достоверностью, чем позднейшие переводы, от начала до конца сделанные на «вы».

Однако не следовало перекладывать на «ты» те строки, которые принадлежат Воронцовой. На глазах у своего фактического супруга ей предстояло поддерживать видимость отдаленного, безупречно светского знакомства.

Вот почему мы соответственно чередуем «ты» и «вы». Только при переводе на «два голоса» удается восстановить естественность всего письма.

Отметим еще одну подробность. Отрывок, принадлежащий непосредственно Воронцовой, в письме Раевского был выделен при помощи «больших тире». В начале XIX века этот знак заменял собой примерно такую фразу: «Но довольно об этом, теперь поговорим о другом». Его можно передавать посредством разделительных «трех звездочек», или, по меньшей мере, как указание на начало нового абзаца.

К сожалению, современные нам публикаторы печатают тексты писем без разбивки, сплошняком. Мало того, что не распознали сей знак абзаца. В переводах его попросту вычеркнули, упразднили «за ненадобностью».

Т. Цявловская стилистические и прочие погрешности ныне принятых переводов поставила в вину непосредственно Александру Раевскому. Возникшие несообразности преподнесены как сплошная фальшь, присущая всему поведению Раевского, как его главное, определяющее свойство. Многовато язвительных слов наговорила Т. Цявловская в X томе альманаха «Прометей» (1975).

В той самой телефонной беседе, в ходе которой выяснилось, что И. Л. Фейнберг разделяет предположения об особенностях личности М. С. Воронцова, я выражал крайнее изумление:

– Неужели Цявловская не знает…

– Она знает… – коротко отвечал Илья Львович (он торопился на собрание писателей, готовившихся в переезду в новые дома в переулках Астраханском и Безбожном).

– Тогда неужели она не знает…

– Она и это знает.

– Тогда…

– Минуточку, Александр Александрович! Неужели вы думаете, что Цявловская чего-то не знает о Пушкине из того, что знаете вы?

– Но тогда почему же она такое пишет?

– Она считает, что для массового читателя надо писать занимательно…

Вот образцы альманашного красноречия Т. Цявловской:

– «начинается письмо Раевского деланно-непринужденным тоном невинности…»

– «наконец обретает Раевский якобы сердечный, дружеский тон. Пышные комплиментарные словеса, к которым интимные друзья не прибегают даже в письмах, рассчитаны на усыпление настороженности Пушкина. Плохой расчет! Поэта не мог обмануть этот ходульный тон».

– «Фальшь, сочиненный тон “великодушного” человека, который якобы протягивает руку другу, попавшему в беду, слишком явны».

– «… письмо, может быть окончательно раскрывшее Пушкину нравственный облик его вчерашнего друга…»

Достаточно противопоставить этим выпадам уточнения перевода – и сами собой исчезнут зацепки для пресловутого словечка «якобы», для обвинительных упреков, оспаривающих несомненную искренность письма Раевского. Обозначим буквами «БАК» переводческие грехи Большого академического издания, а предлагаемые уточнения обозначим буквой «р»:

БАК: Я никогда не вел с вами разговоров о политике…

Р.: Мы с тобой никогда не толковали о политике.

2. БАК: Хорошенько запомните это…

Р.: Заметь это хорошенько.

3. БАК: Я с давних пор проникся к вам братской дружбой…

Р.: С давних пор я питаю к тебе братскую дружбу.

4. БАК: Вас выпустят…

Р.: Тебя не будут держать.

5. БАК: Мой адрес по-прежнему – Киев.

Р.: Мой адрес, покамест, в Киев.

Приведем строки, принадлежащие Воронцовой. Ее авторство засвидетельствовано Пушкиным:

«5 сентября 1824 u‹ne›l‹ettre› d‹e›E.W.»

Очевидно, 5 сентября Пушкин получил то самое совместное послание и сразу признал главною частью письма несколько строк от Воронцовой:

«– Мой любезный друг, умоляю вас не поддаваться унынию, остерегайтесь, чтобы оно не ослабило ваших прекрасных дарований. Берегите себя, будьте терпеливы, ваше положение улучшится, поймут несправедливость тех строгостей, которые постигли вас. Это долг перед самим собой, перед другими, наконец, перед самой отчизной вашей, чтоб вы не пали духом. Не забывайте, что вы – краса нашей расцветающей словесности, и что кратковременные помехи, чьей жертвой вы стали, не смогут причинить вреда вашей писательской славе».

Не давал ли этот тщательно обдуманный отрывок основания надеяться, что в трудную минуту можно обратиться к Воронцовой за помощью? Такое предположение нельзя доказать и нельзя отвергнуть без рассмотрения. В любом случае, вряд ли Елисавета Ксаверьевна имела в своем распоряжении крупные личные средства.

А вот ее мать, старая графиня Браницкая, на вопрос, сколько у нее денег, имела обыкновение отвечать: «точно не скажу, а миллионов 28 будет».

Про ее бережливость ходили легенды. Однажды приехал к ней какой-то уездный чин, кажется, исправник. Поговорили о делах, чиновник начал откланиваться. Глянув в окно, графиня его остановила: «Погодите, вы ничего не рассказали о ваших домашних – как жена, как дети?»

Польщенный чиновник пустился в подробности. Графиня время от времени посматривала в окно и вдруг сказала: «Ваш рассказ был очень интересный, я все поняла, и теперь вас отпускаю».

Пока длилось повествование о детях, хозяйкина корова полностью обглодала охапку сена, привязанную позади коляски гостя…

Стало быть, Пушкину надлежало сочинить послание трогательное, и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой…

Как известно, газета «Дневник» не состоялась. Затея кончилась вроде бы ничем. Если не считать того, что, менее чем через год, была закончена повесть о лежащих втуне богатствах старой графини. Не послужило ли похожее на отрывок из повести письмо от 11 ноября 1832 года своего рода предвестием к «Пиковой даме»?

Такое сближение может показаться произвольным. Тот факт, что в той же рабочей тетради вскоре, через несколько листов, появятся первые наброски «Пиковой дамы», нетрудно объяснить простым совпадением.

Однако, уже закончив свое, казалось бы, своевольное построение, я узнал, что всего лишь повторяю давние впечатления. Вот что 70 лет назад, в 1925 году, писал М. А. Цявловский: «если бы не начальные слова „Сегодня годовщина…“ – эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германна к Лизавете Ивановне…»

Добавлю, кажется, действительно впервые пришедшее на ум наблюдение. Совсем иной, логически выстроенный, сюжет послужил Пушкину обрамлением собственных горестных переживаний. Одно обстоятельство осталось без перемен. В повести «Пиковая дама» в точности сохранилось то же самое, приводящее к старой графине, имя. ЛИЗАВЕТА.

…Чей-нибудь скрипучий голос скажет: «Неужели он не знает запись в дневнике, сделанную 7 апреля 1834 года? “При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной”…»

Отвечу, подражая Илье Львовичу Фейнбергу: «Он это знает».

Добавлю: считаю эту запись, как почти все записи в «Дневнике», иронической . Вот, мол, до чего убого судят в высшем свете, не видят дальше собственного носа…