Всмотримся в запись, которую специалисты справедливо именуют «действительно загадочной пометой Пушкина». Она находится на первой странице беловой рукописи стихотворения «Стамбул гяуры нынче славят».

В верхнем левом углу ясно читаемая дата «17 окт. 1830». Принято считать, что в указанный день было написано данное стихотворение. Некоторые предполагают, что «1830» приписано позже, другими чернилами, другим пером, возможно даже – иным почерком, прямым, а не наклонным.

Чуть ниже даты виднеются три недописанных слова. Связаны ли они с датой, или же ни к дате, ни к стихотворению не имеют отношения? На сей счет мнения расходятся.

В 1855 году первый публикатор, П. Анненков, предложил объяснение:

«На рукописи… мы находим слова… «передъ раз. ст.», которые должно, кажется, читать: «передъ разбитой статуей».

Ход мысли отгадчика очевиден: поэт, мол, надумал в будущей своей книге поместить строки о «Стамбуле» перед тем стихотворением, где речь пойдет о статуе.

В 1880 году П. Морозов опубликовал свое истолкование:

«Передъ разными стихотворениями».

Что еще рассматривалось? –

«Передъ разбором стараго».

Иное прочтение в 1944 году наметила Т. Цявловская:

«Предч. разб. ст.»

На сем основании американский славист У. Викери во «Временнике Пушкинской комиссии за 1977 год» (Л. 1980) выдвинул еще две версии:

«Предчувствуется разбитие Стамбула»,

«Предчувствие разбития столицы».

Возражавшая ему в том же выпуске «Временника» Р. Теребенина настаивала на собственных вариантах:

«Предчувствие разбитое стекло (ставни, столб и др.)».

«Предчувствие разбор статей».

Любопытно, что при переиздании труда П. Анненкова (1985) комментаторы почтительно отрекомендовали прочтения, предложенные У. Викери и Р. Теребениной. Однако последние, они же новейшие, они же современные мнения далеко не всегда самые верные, наиболее точные.

Несколько более вразумительную, но вскоре забытую версию в 1931 году выстроил Д. Благой.

«Вся беда в том, что и Анненков и Якушкин прочли приписку Пушкина неправильно. В рукописи совершенно ясно читается не «передъ разб. ст.», а «предп, разб. ст.»

Напомнив, что Пушкин впоследствии ввел первую половину стихотворения про Стамбул в состав пятой главы «Путешествия в Арзрум», Д. Благой неожиданно заключил:

«Возможно, что приписка Пушкина над стихами была сделана им для памяти и значила:

«предпослать разбор стихов».

Вернувшись к соображениям Д. Благого, один периферийный автор приметил, что в тексте «Путешествия…» вслед за стихотворением, а точнее – через страницу – пять раз встречается слово «старик». Посему возникла еще одна догадка:

«Предпослать рассказу старика».

Продолжая обследовать смежные абзацы «Путешествия в Арзрум», можно было бы додуматься до вполне осмысленного варианта:

«Предпослать разграбленному дворцу».

Мы привели длинный перечень обсуждавшихся вариаций, полагая, что весь набор характерен для нынешнего уровня пушкиноведческих изысканий. Все догадки отражают ход мысли тех или иных специалистов и все они идут вразрез с творческим поведением поэта. Отдавать самому себе многословные письменные распоряжения насчет вставок и переносов – такое занятие Пушкину вообще не было свойственно. Он обходился обычными графическими значками. Отсюда следует, что любые догадки, идущие в том же направлении, не смогут привести к успеху.

В соответствии с французской поговоркой, чтоб лучше прыгнуть, сначала отойдем назад. По многим причинам Пушкину предстояло обойтись без термина «зашифровка». В русском языке это слово еще не встречалось. Если бы оно и начало появляться, Пушкин был противником перенесения в нашу журналистику новомодных иностранных терминов. Наконец, если бы чужеродное слово укоренилось, оно все равно оставалось бы неуместным, ибо обнажало то, что хотелось утаить: наличие, как тогда выражались, «скрытнописания».

Вот почему Пушкин должен был прибегнуть в своих записях к какому-то сложному обороту, к перифразе.

В годы торжества ложно-академической стабильности, в годы умственной неподвижности зеленую улицу получали работы, отрицавшие само существование утаенной десятой главы «Евгения Онегина». Похоже, что таким способом старались оградить читателей от беспокойного влияния предполагаемых (вряд ли основательно) противогосударственных выпадов.

Возможно, и впредь найдутся охотники одобрительно рекомендовать «предчувствие ставней», «предчувствие столба», и любые другие остолбенения, долженствующие притемнить и оттеснить истинные устремления поэта. Так, например, недавно издан для учителей небольшой словарь-справочник, облегчающий восприятие «Евгения Онегина». О X главе – ни полслова, ни прямого, ни косвенного упоминания. Нет и отрицания. Вместо мотивировки – глухое, угрюмое молчание. Такая позиция сближает комментарий разве что с клавиром П. И. Чайковского. Но Чайковского не приходится упрекать в замалчивании. Когда он завершил «Лирические сцены» – до публикации зашифрованных отрывков из 10 главы, до 1910 года, еще оставалось более трех десятков лет.

В этих обстоятельствах было бы недостаточно ограничиться общими суждениями в защиту замыслов Александра Пушкина; попытаемся показать, что спорная помета есть ни что иное, как еще один след несомненного существования Десятой главы.

Вернемся к предмету спора. Кто был ближе к истине? Т. Цявловская, предлагавшая взамен «п» читать «ч», или же Д. Благой? По нашему впечатлению. спорная буква более похожа на «п». Однако в любом ее прочтении, она ни к чему не прилегает, расположена в отрыве, и знаменует собой некое другое слово. Позволю себе не согласиться и с «пред». Столь же допустимо прочтение «прид». Отсюда выводим решение:

«17 окт. прид‹умал п‹орядокь› разб‹росанныхъ› ст‹рокъ›».

В «Словаре языка Пушкина» встречается:

«Придумать» десять раз. «Порядок» сто раз. Из них в значении «последовательность в расположении» – 22 раза. А вот «разброс» не отмечен ни разу. Впервые попадает в словари только в 1868 году.

Итак, «разбросанные строки». Именно таким могло быть пушкинское название зашифрованных отрывков. Десятой главы. Чтоб сколько-нибудь успешно восстановить ее текст, надо ясно определить, в чем состояла предварительная работа, что предшествовало разбрасыванью.

Прежде всего, надлежало подобрать «четверки». Менее точно было бы сказать «четверостишия», ведь некоторые «четверки» обходятся без рифм. Иные из «четверок» было предрешено составить вперемежку, привлекая строки из разных мест.

Далее следовало наметить размещение, определить чередование в соответствии с шифровальной таблицей.

Изменить, то есть якобы перепутать, очередность строк и внутри отдельных четверостиший.

Кое-где прибегнуть к подменным смягчениям.

Испортить, исказить некоторые легко запоминаемые места. Чтоб они не бросались в глаза, чтоб не вспоминались, для неузнаваемости, довести их до неузнаваемости. Скажу в скобках: если бы я представил себе лет пятнадцать назад, что постоянно применялся прием «умышленной порчи текста для неузнаваемости» я бы тогда же, пятнадцать лет назад, завершил бы свой поиск.

Последняя – по счету, но не по значению попутная задача: оставить и в своих печатных выступлениях, и в своих черновых бумагах ключевые подсказки. Не для себя, для будущих времен, для потомства.

Из сказанного следует, что не во всех погрешностях нынешнего «академического» текста повинны одни лишь пушкинисты. Нередко остается нераспознанной привнесенная самим Пушкиным умышленная порча, своею рода антилогика.

В этой связи вернемся к пометке «17 окт. 1830». Думается, близка к истине догадка Д. Благого о том, что подпись сделана позже. По его мнению в 1833 году. По нашему предположению еще позднее, в 1835. А «1830» приставлено в качестве укрытия, затрудняющего отгадку. Эту дату не следует принимать во внимание. Она и есть один из примеров умышленной порчи.

Принято считать, что решение загадки содержится в обнародованном в 1910 году «ключе Морозова». С. Бонди справедливо заметил, что в таком ключе не было надобности. Тот же результат достигался, если попросту переставлять рассыпанные стихи, сообразуясь с рифмой.

Не столь важно – как величать эту процедуру. Ее роль ограниченная, вступительная, а ее плод был ошибочно принят за окончательное решение. Сложилось убеждение, что П. Морозов действительно уловил последовательность, в которой следует читать бессвязные наборы стихотворных строк.

Пушкин разместил эти столбики на двух внутренних страницах сложенного пополам листа бумаги. «Ключ Морозова» выясняет, что начало каждой «четверки», или, это почти одно и то же, каждого четверостишия на правой странице, наверху. Всего в этом столбике 16 первых строк.

Вторые строки – их опять-таки 16, там же, внизу

Третьи – на левой странице, наверху.

Четвертые – на левой внизу.

Читая в указанном чередовании, к примеру, седьмые строки каждого из четырех подразделений, получаем на вид осмысленное и правильно зарифмованное, седьмое по счету четверостишие.

За столь примитивную разгадку Морозова принялись восхвалять, а за «простейший», «ребяческий» шифр вместо Морозова порицали… Пушкина! Меж тем Пушкин имел профессиональные навыки условной, секретной переписки. Не удивительно, что он применил куда более сложный, двойной шифр.

К сожалению, дальнейшие восхвалители Морозова не почитали нужным длинное словесное описание «ключа Морозова» заменить на четкую цифровую формулу: «3 4; 1 2».

К этой вступительной формуле, подводящей к отысканию второго ключа, нам предстоит возвращаться. Пока что скажем сразу: истинный ключ – цифровой. Он расположен в форме квадрата. В нем шестнадцать клеточек. В каждой клеточке одна из четырех цифр: единица, двойка, тройка либо четверка. В те времена нередко прибегали к составлению «магических квадратов». Их отличительное свойство: сумма каждого горизонтального ряда и каждого вертикального столбца одна и та же. В данном случае десять. Не исключено, что тут есть доля шутки: ведь цифруется не какая-нибудь, а десятая глава.

Не будем присваивать чужие заслуги. Кто первый сообщил о цифровом ключе? Конечно же, Пушкин !

В начале эссе «Вольтер» (написано и напечатано в 1836 году) поэт оставил подсказку: «Всякая строка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради…»

Отправимся по указанному Пушкиным следу. Приходно-расходные записи собраны в сборнике «Рукою Пушкина». Они исследованы, прямо скажем, поверхностно, мол, с «бухгалтерской точки зрения» интереса не представляют, так как… содержат ошибки в подсчетах!

Среди прочих есть запись о плате за проезд. За 100 верст, до Оренбурга, на 4 лошадях, на сумму 44.0 рубля. К сему читаем комментарий: четыре лошади указаны ошибочно. Согласно чину, Пушкину полагалась тройка… Тут же находим запись, состоящую исключительно из интересующих нас цифр:

44

32

12

Вряд ли найдется читатель, который не сумеет проделать в уме столь несложное вычитание. Зачем Пушкину вздумалось тратить бумагу?

Обратим внимание и на то, что цифры эти расположены не ровными столбиками, а чуть скособочены. И если их прочесть по овалу, снизу вверх и справа налево, получится 21; 3–4. Такой и окажется формула одного из рядов того самого «магического квадрата».

Много лет назад я по своему разумению заполнил шестнадцать клеточек, мое построение вроде бы отвечало всем условиям. Единственный изъян: ключ оказался непригоден, не подходил к данному замку. Чтобы ключ работал, надо было во втором горизонтальном ряду две цифры – тройку и единицу – поменять местами. После чего два вертикальных столбца вместо суммы 10 складывались иначе: 8 и 12. Я не счел возможным приписывать Пушкину подобную неумелость, нарушающую изящество формы. Тогда я еще не додумался до «приема умышленной порчи». Если он применялся к датам, если он применялся к буквам и словам, почему, собственно, он не мог применяться к ключу?

Не таковы ли правила шифровального мастерства? Чем прямолинейней, чем аккуратней будет преподнесена загадка, тем быстрее, без сучка и без зазоринки, будет найдена разгадка.

А теперь глянем еще раз на вышеприведенное вычисление.

«Неправильная» цифра 12 в наличии! В наличии и 8. Если не вычесть, а сложить сумму вертикали: 4+3+1=8!

Значит, «сломанный» образец ключа все ж таки мог оказаться правильным, и напрасно я стеснялся его показывать (хотя втихомолку продолжал им пользоваться). После перемены мест шифр потерял в красоте, но прибавил в сложности.

Магический квадрат

I–IV А. 3 4 1 2

V–VIII В. 4 3 2 1

(3 минус 2; 1 плюс 2)

IX–XII С. 1 2 4 3

XIII–XVI D. 2 1 3 4

Возьмем любое издание «Онегина». Первую четверть, первые четыре «строфы» Десятой главы обозначают номерами I. II. III. IV. Они стоят во вполне резонном порядке. Валерий Брюсов однажды пробовал печатать сплошняком, подряд. Что эту расстановку следует переменить, мне самому на ум не приходило. Не без удивления я повиновался подсказке шифрующего квадрата.

Его первая горизонталь нам уже знакома: 3. 4; 1. 2.

Итак, бывший III куплет переходит на первое место. Повторим сей куплет, хотя и на новом месте, но пока еще в том виде, как принято его печатать, то есть в расстановке строк, полученной по «ключу Морозова».

гроза 12 года

Наст Ктотутъ намъ помогъ?

остервенение народа.

Б. зима иль р. б.?

Вряд ли можно признать грамотным навязанное публикаторами сочетание «гроза настала».

Чуть лучше было бы «настигла». Так или иначе, но ни одно из этих прочтений не содержит в себе ничего недозволенного, ничего неудобного. Тогда почему слово осталось недописанным? Ради чего после «наст» вместо окончания проставлен виток? Волнистая черта не сэкономила ни места, ни времени. Не проще ли было дописать до конца три или четыре остальные буквы?

Само слово, его значение поэт не имеет нужды скрывать.

Спрятано окончание, то есть грамматическая форма: род и число. Важно не дать понять, что к чему относится.

Как только вы допустите к рассмотрению, наряду с «настала гроза», «настигло остервенение», вы тем самым начнете предполагать, что порядок строк внутри четверостишия мог быть какой-то иной… Однажды споткнувшись, освободившись от гипноза привычных прочтений, вы начинаете вертеть, проверять на прочность и ряд других четверостиший. И придете к выводу, что во многих случаях расположение не соответствует беглому впечатлению, не подчиняется «ключу Морозова».

Который, стало быть, не столько ключ, сколько заранее приготовленная ловушка, ложный след.

Перебор четырех возможных окончаний недописанного слова дает явное предпочтение варианту «остервенение настигло». Грамматика требует дополнения, пояснения: кого настигло? После «настигло» места нет, вся строка заполнена. Значит, необходимо свободное пространство перед строкой про «остервенение». Где и должен быть помянут Наполеон, скорее всего не прямо, а косвенно.

Прочный каркас онегинской строфы состоит из трех четверостиший: перекрестное, парное, опоясывающее. Каждое из них начинается с женской рифмы. Затем парное двустишие, обе рифмы – мужские. Подбираем расстановку – единственно способную создать пробел перед «остервенением». Сразу показываю и восполнение возникшего пробела. Надеюсь, что тут нет произвола. Я позаимствовал у Пушкина присущие ему обороты и тут же воротил их на свободные места. И до тех пор, пока не объявятся более удачные варианты, позвольте полагать, что я ничего не сочинил, а всего лишь правильно вычислил.

Цифры слева определяют место в онегинской строфе.

9. Гроза двенадцатого года

10. Час от часу роптала злей:

11. Пустился далее Злодей –

12. Остервенение народа

13. Настигло… – Кто тут нам помогъ?

14. Барклай? – Зима! Иль Русский богъ!

Вставленные наугад строчки выглядят более уместно, чем ватные забивки, заполнившие середину предпоследней строки. Это троекратное топтание на месте не позволит себе ни один сколько-нибудь владеющий техникой стиха профессиональный поэт.

К тому же сочетание – «Кто тутъ намъ» – отвергается слухом. На место безударного слога попадает «тут» – словечко, лишенное возможности быть произнесенным без ударения, и потому нарушающее ритм.

Зрение также отвергает навязанное пушкинистами прочтение.

В злополучном словечке «тут» – буква «у» читается, но после нее ясно видно «с», а не «т».

Время от времени я вглядывался под разными углами в фотокопию и пытался подобрать замену. Крезус, кротус, крокус, презус, морбус, глобус и многие другие тщания не пригодились.

Правильное прочтение я, в конце концов, через пятнадцать лет отчасти увидел, отчасти сообразил.

Но быть правым – этого недостаточно. Еще надо выглядеть убедительным, не показаться изобретателем всяческих причуд.

Неожиданно крепкую поддержку приносит «прием умышленной порчи текста».

Сам по себе этот прием – не личный каприз поэта, а постоянный навык, так называемый «пароль», дополняющий любой код, любую систему шифровки. Оторвемся от испорченною места, взглянем на «разбросанные строки», взятые в целом.

Выясняется, что Пушкин не тратил силы и время на то, чтоб для каждого случая подбирать особый способ защитного обмана. Чуть ли не десять раз он повторил одну и ту же уловку.

Роль словесного мусора постоянно исполняют местоимения. Нами. Мы. Нам. Ты. Я. Тебя. Нам (вторично). Моим. Меня… Это постоянство приема позволяет в данном случае не принимать во внимание, попросту отбросить пустопорожнее «нам».

В таком случае на месте односложного «тут» первоначально должно было стоять двухсложное слово, впоследствии испорченное до неузнаваемости. Восстанавливаем пушкинский текст:

Настигло… Кто Руси помог?

Чем заметней были строчки, чем явственней бросались в глаза, тем необходимей было их приглушить, даже обессмыслить. Иначе эти «разбросанные строки» не имели бы шансов уцелеть при посмертном разборе бумаг. А в том, что он предстоит – не приходилось сомневаться. Такие мероприятия, посмертные обыски, были в порядке вещей. Шифровальные ухищрения поэт затеял потому, что стремился сохранить для потомства нечто исключительно важное, необходимое для понимания его творческой биографии.

Остается сказать, что запись про «разбросанные строки» заключает в себе лишь первую половину фразы. Окончание сокрыто в другой записи. Она считается широко известной, но пушкинисты поторопились, французские буквы приняли за русские, так как читали не в косом, а прямом наклоне. Не удивительно, что бесспорной оказалась лишь одна цифра: «X».

Продолжая наши разыскания, прежде всего подчеркнем: не с пушкинской рукописью ведем мы спор, а с антипушкинскими прочтениями специалистов. Не Пушкин, а первый публикатор, П. О. Морозов, под видом бесспорной истины обнародовал свою догадку – «Кто тутъ нам помог?».

Ему же, П. О. Морозову, видному финансовому чиновнику, не имевшему ни филологического образования, ни художественного чутья, принадлежат и другие присочинения.

Вскоре прибавились «уточнения», пришедшие на ум Н. О. Лернеру.

Уж, который «мигалъ изъ Кишинева», Якушкин, который «молча обнажалъ» – все эти несуразности к поэтическому мастерству Пушкина отношения не имеют.

Со времен школьной скамьи читатели приучены доверчиво помнить мнимопушкинские строки. Если бы рядом с каждой из них стояла фамилия сочинителя или отгадчика, если бы так и печатали:

Нечаянно пригретый Славой ‹1910, П. О. Морозов›,

– не было бы необходимости вдаваться в долгие объяснения по каждой строке.

К сожалению, приходится преодолевать мнимую авторитетность давнего верхоглядства, защищаемого рьяно и даже агрессивно. Малейшее сомнение в истинности окостеневших придумок принято выдавать за «недопустимый субъективизм». Все же попытаемся нарушить «стабильность», навязанную укротителями и упразднителями Десятой главы.

Вернемся к строке «Кто тутъ намъ…»

Обращение к фотокопии подтверждает, что вместо «тут» первоначально было написано «Руси», затем проведена перемычка от предыдущего слова «Кто». Этот виток отменил букву «Р», сделал ее нечитаемой, более похожей на однопалочковое «т».

– «Но, – скажут нам, – разве не вправе Пушкин заменять один вариант другим? В обыкновенной авторской правке вы усматриваете “умышленную порчу текста”. А зачем она, порча, нужна? Чтоб, говорили вы, довести текст “до неузнаваемости”. За всем этим кроется вереница ничем не доказанных предположений: некий властитель, обладающий отличной памятью, ранее читал X главу. “Разбросанные строки” должны, с одной стороны, текст сохранить, а с другой – не оставлять ни одного живого места, позволяющего сразу вспомнить прежде читанное.

К чему же вы пришли? “Порча” в наличии потому, что царь Николай главу читал, а что он ее читал – подтверждается наличием порчи?

Вряд ли вы сами считаете такую зыбкую взаимосвязь решительным, окончательным доводом…»

Что ж, подобные возражения вполне вероятны. Значит, пора объявить во всеуслышание: да, я твердо убежден, что Десятая глава была Николаем прочтена. Имеются неоспоримые, стопроцентные доказательства. Они оставлены самим Пушкиным, о них поговорим позже. Что же касается «приема порчи», – мы никогда не величали его «решающим доводом». В качестве дополнительного штриха он удачно вписывается в общую картину, играет пусть скромную, но не бесполезную роль.

При помощи «умышленной порчи» Пушкин противоборствует недреманному оку давнишнего читателя. Применяется этот прием добрый десяток раз. И в результате возникают столь плохие строки, что даже как черновые варианты они не могут быть приняты за обычные пробы поэтического пера…

Тут нас ожидает более внушительное возражение.

«Что у Николая I была удивительно цепкая память – общеизвестно. Но все ваши умозаключения теряют смысл при первом взгляде на текст Десятой главы. Навязанный вами «прием порчи» делает текст похожим на страуса. Одно место спрятано, другие торчат… Десятку “испорченных”, то есть, проще говоря, недоработанных мест, разрешите противопоставить десяток строк превосходных. Все они бросаются в глаза, любой из них хватит, чтоб вспомнить читанное.

Зачем трудиться над многократной порчей, если в приведенном вами куплете самая яркая строка – “остервенение народа” – оставлена без перемен?»

Возражение на вид крепкое, однако попробуем из него же извлечь пользу. Прежде всего, обратимся к старинным словарям.

Французское слово «ашарнеман» имело два значения: первое – «остервенение», второе – «ожесточение».

Далее заглянем в заметку Пушкина, напечатанную в 1836 году. Кстати, она так и называется «Объяснение». Вслед, за упоминанием о том, кто низложил Наполеона и вознес Россию, читаем: «роптал народ ожесточенный и негодующий».

Неужели трудно допустить, что достичь неузнаваемости строк можно было не только ухудшением, но и улучшением?

Согласимся, что строка «остервенение народа» – яркая, легко запоминается. Что отсюда следует? Только то, что в рукописи, которую читал царь, такой строки не было. Вернее, она была, но в первоначальной, менее удачной редакции: «ожесточение народа».

Стало быть, и в остальных, «слишком заметных» случаях следует предполагать возможность позднейших усилений.

Повторим мысль С. М. Бонди, высказанную им в беседе с А. И. Гербстманом. «Если догадка о том, что Николай Десятую главу читал, подтвердится, то надо будет предположить, – сказал Бонди, – что рукопись была представлена в каком-то другом виде, со смягчениями и сокращениями».

Как известно, Гербстман подчинился давлению авторитетов и заявил, что его гипотеза остается недоказанной, требуются дополнительные доводы.

Между тем, один из таких доводов был у него в руках, когда он цитировал фрейлину Александру Смирнову, в девичестве Россет. Смирнова сохранила (как ценную реликвию) конверт. В нем – надписала Смирнова – находилась рукопись Десятой главы, которую царь Николай, через ее посредство, вернул Пушкину.

К сожалению, позднейшие воспоминания Смирновой, записанные ею по-французски, воспринимались неточно. Получалось, что одна из умнейших женщин того времени восхищается как малое дитя всего лишь тем, что у царя Николая… «великолепный росчерк».

Но французское «параф», кроме значения «росчерк», имело другой смысл, сохраненный для нас лишь в словарях прошлого века.

Оказывается, «параф» – «Пометка на полях», требующая заменить или выбросить какое-либо слово или выражение.

Соответственно проясняется запись Александры Осиповны, относящаяся не к конверту, а к рукописи. «Там были великолепные пометки на полях: в них отразился весь человек, то есть Повелитель». Как пишет сама Смирнова, она выразила согласие со сделанными царем пометками.

Итак, свое полное одобрение Смирнова поведала императору. Впрочем, ее впечатление, – что в пометках отразился не только государственный ум, но и личность, – вряд ли сильно обрадовало Николая…

Прошло четыре года. В 1835 году царь принялся размышлять о том, как сложится после его кончины будущее страны. Наследнику престола царь вручил письмо, род завещания или наставления. Главная мысль была такая: скоро придет твой черед. Не спеши все менять. Оставь министров на своих местах, присматривайся к их работе. Перемены начинай не ранее, чем через год, меняй министров постепенно, поодиночке.

Тревога оказалась преждевременной, до конца царствования оставалось двадцать лет.

Будучи в столь беспокойном настроении, не задумался ли Николай заодно и о своей посмертной репутации?

Поэт незамедлительно предаст огласке хранящиеся у него пометы на рукописи. Отчеркивания, сделанные Николаем, окажутся преподнесены, как личный произвол. Не усилит ли сей сюжет тех, кто попытается расшатать обручи государства?

Не только ради защиты своего посмертного облика, но и по более веским соображениям, царь обратился к поэту.

Царь попросил ту рукопись, где его помарки, предать сожжению. И, разумеется, получил соответствующие заверения.

Свои придворно-служебные обещания поэт полагал нужным исполнить неукоснительно. Но, вместе с тем, он считал своим обязательным долгом отстаивать независимость художника от правительственных притеснений.

Вот какими нам представляются обстоятельства, при коих возник и осуществился замысел «разбросанных строк».

Не сочтите изложенное за плод безудержной фантазии. Сейчас будет предъявлено первое – не единственное, и, пожалуй, не главное, но несомненно «пушкинское подтверждение».

В сентябре следующего, 1836 года, вышел из печати III том пушкинского журнала «Современник». В памфлете «Вольтер» поэт в начале говорит о Вольтере и о себе. В конце – о себе и о Вольтере. Обе параллели давно замечены и прокомментированы. А нет ли, кроме того, чего-нибудь еще и в середине?

Там речь идет о короле Пруссии Фридрихе (Фридерике) II, о его сложных отношениях (то дружба, то антипатия) с Вольтером.

Читаем о Вольтере (и, значит, о Пушкине):

«…Он однакож не мог удержаться, чтоб еще раз не задеть своих противников. Он написал самую язвительную из своих сатир…

Следствия известны. Сатира, по повелению Фридерика, была сожжена…»

Почему параллель, на мой взгляд, несомненная, остается нераспознанной?

Очевидно потому, что в сознании наших ученых никак не укладывается тот факт, что десятая глава все ж таки была закончена.

Она была сожжена не для утайки от царя, а как раз наоборот, по его, царя, прямому настоянию. Сожжение могло произойти в любой год, начиная с 1831, и кончая последними днями жизни умирающего поэта, когда он попросил какой-то пакет из ящика стола бросить в огонь, не читая.

Несколько укрепив свои позиции, продолжим построчный разбор. Руководствуясь «магическим квадратом», то есть в соответствии с формулой его первой горизонтали «3–4; 1–2», прежний четвертый куплет передвигаем на место второго. Здесь он оказывается прямым продолжением бывшего третьего куплета.

Вплотную после ранее рассмотренных 13 и 14-ой строк начинается новая онегинская строфа. Приводим ее первые стихи, пока что в доселе принятом, «стабильном», «академическом», то есть никуда не годном прочтении.

13. Настигло… – Кто Руси помогь?

14. Б‹арклай?›-3‹има!› иль Р‹усской› Б‹огь.›

1. Но богь помогь – сталь ропотъ ниже,

2. И скоро силою вещей

3. Мы очутилися въ п‹…›.

Сколько-нибудь опытный редактор, попадись ему под руку стихи подобного уровня, понаставил бы птички-галочки. Прежде всего, мешает топтание на одних и тех же словах: помог – бог – бог помог. В действительности в первой строке такого повтора нет. Там, где кому-то привиделся «богъ», – там находится другое слово, записанное сокращенно, спрятанное особо тщательно. Определить его по смыслу? Надо подождать, пока по соседству не будут внесены другие уточнения и замены.

Как только зрение освободилось от гипноза привычных прочтений, оно сразу подсказывает: читать «помогь» тоже не обязательно. Более вероятно – «пошелъ».

В сем случае возникает новая несуразность: уместно ли столкновение двух противоположных глаголов: «пошелъ» и «сталъ»?

Дальнейшее сочетание выглядит совсем бессвязно: «сталъ ропотъ ниже». А что это значит? Разве может «ропотъ» сделаться «ниже»?

Вместо «ропотъ» предлагалось «рокотъ» и «грохотъ». Обе замены не меняли смысла, то есть не снимали отсутствие смысла.

Относительно легко на фотокопии удалось разглядеть: не «ропотъ», не «грохотъ», не «рокотъ», а «деспотъ». По смыслу «деспотъ» уместней, содержательней Но нельзя не признать, что сочетание «сталь деспотъ ниже» ничуть не краше своих предшественников.

Откуда ни подступись, «сталъ» торчит как заноза Значит, перед нами очередной случай умышленной порчи, очередная подмена.

Любопытно, что оба слова – подлинное и мнимое – Пушкин сумел уложить на одном и том же месте. Сначала написано «палъ». Затем, как и в ранее рассмотренном случае ‹Руси›, была испорчена первая буква. К ней прибавлена слева еще одна палочка, превращающая «п» в трехпалочковое «т». И еще один виток. При беглом взгляде вроде бы ясно видно «сталъ». Но какое-то необычное «с». На самом деле буквы «с» нет. И нет никакой другой буквы. Это всего лишь знак зачеркивания. Он отменяет лишнюю, приставную палочку. В силе остается первоначальное «палъ».

Попутная справка. О Наполеоне, не названном по имени, в стихотворении, написанном в 1815 году, Пушкин дважды повторяет:

«И с трона гордый пал», «ужели грозный пал?..»

Итак, первая строка постепенно откапывается:

«Но… пошелъ, палъ, деспотъ ниже».

Покамест переходим ко второй строке. Очередную порчу текста на сей раз учинил не Пушкин, а его нынешние душеприказчики, пушкинисты.

«И скоро» – пустышка, словесная вата, забивка свободного места, приставленная для соблюдения стихотворного размера.

Публикаторов не насторожило, они даже не потрудились упомянуть, что в рукописи «и» написано не отдельно, а вместе. Конец малопонятного слова оборван. Вместо окончания – хвостик, обычно заменяющий не одну буковку, а, по меньшей мере, два-три знака.

Отвлечемся от миража печатных публикаций. Последняя видимая буква вовсе не «р». На этом месте находится «л».

Доверимся тому, что видим. «Искол» читается безупречно. Перед нами недописанный глагол, предстоит восполнить его окончание. Что получается? Искол‹отъ›.

Где же пушкинская ясность? Разве сей результат достоин имени великого поэта?

Нельзя ли прикрыться отговоркой? Так как «исколоть силою вещей» звучит уж очень диковинно, то, стало быть, тут галлицизм.

Но и по-французски нет такого сочетания. А что есть?

Пять способов могут быть применены, чтоб сказать «исколоть» пофранцузски. В конце словарного столбца, посвященного пятому глаголу «PERCER», мелькнуло выражение, совпадающее слово в слово.

«L’homme bas perce»

Не приводя буквальный перевод – «субъект, ниже исколотый», не приведя и очевидное подразумение – «истыканный в то место, в котором спина теряет свое название», – изданный в конце XIX века словарь Н. П. Макарова ограничился переводом литературным:

«Человекъ, опозоренный въ конецъ».

Введенное Пушкиным в русский текст французское выражение никак нельзя адресовать «ропоту» или «грохоту». Только к «деспоту».

Смысл определился, слова отыскались и подтвердились. Но все еще не слышен пушкинский голос.

Разбрасывая шифрованные строки, Пушкин всячески затруднял прочтение. Не проставлял точки и запятые, то есть знаки, способные преподнести свои сюрпризы.

Это мы, а не Пушкин, читали «И скоро силою вещей», потом «Исколоть силою вещей». Надо было не замыкать строчки, не воспринимать каждую по отдельности, а читать их с переносом ритма и значения:

После «исколоть» необходима точка. Без нее не удастся восстановить единство смысла и свободу поэтического дыхания.

Третью строку куплета печатают в таком виде:

С чем рифмуется строка? С первой строкой, с «палъ деспотъ ниже».

Зарифмовано правильно. Стало быть, все в порядке? Как раз наоборот!

При рифме «ниже» укрывать решение одной буквой «п» «въ П‹ариже›» не слишком ли наивная забава? Не слишком ли очевиден ответ? В таком случае перед нами не шифровка, а что-то вроде пародии на шифровку.

Да и маловато в этой строке сколько-нибудь существенного содержания. Два собеседника обсуждают события отечественной войны. И один другому сообщает нечто общеизвестное, такое, что и без того все помнят и знают.

Публикаторам давно надо было призадуматься, спохватиться и признать, что возможна еще одна рифма. «Мы очутилися въ п(рестиже)».

Во имя научной объективности следовало предложить оба равноправных варианта и оставить их под вопросом.

Пушкин неплохо подшутил, использовав рифму-ловушку. Но заданная им загадка только кажется неразрешимой. На самом деле один из двух вариантов попросту невозможен. Выясняется это не сразу, окольным путем.

Вернемся к «приему умышленной порчи». Он осуществлялся при помощи местоимений, заменявших собой наиболее впечатляющие слова.

Царские помарки на рукописи означали «от сих до сих выбросить».

Значит, в чем состоит задача «разбросанных строк»? Полностью показать, «от сих и до сих», все те строфы, которые царь счел неуместными, неподходящими для опубликования.

Иначе говоря, предстоит запечатлеть именно то, что царь пожелал предать забвению. Запечатлеть, сохранить, и, того ради, видоизменить.

Какое же бросающееся в глаза слово стояло в рукописи на месте, где подставлено прикрытие, забивка, местоимение «мы»?

Если прием подмены повторяет прежний случай «Кто Руси помог?», не запрятано ли вновь то же самое слово? Силою вещей

Возможно, что в оригинале первоначально было:

Подобный вариант находим в стихотворении «На возвращение Государя Императора из Парижа в 1815 году»:

Остается в первой строке восполнить односложное слово.

Пушкин нередко экономил бумагу, следуя правилу: последняя поправка не пишется. Зачем, для какой такой бухгалтерии, тратить время? Ради чего надобно недостающее слово вносить в черновик? Работа окончена, последнее слово, вместе с остальными, будет вписано прямо в беловик.

Вот и нам незачем в отдельности обсуждать последнее неизвестное слово. Сразу представим все десять рассмотренных строк. А заодно и еще одну, следующую за ними. Прибавляем ее в уже исправленном, освобожденном от неудачных догадок виде.

9. Гроза двенадцатого года

10. Часъ отъ часу роптала злей,

11. Пустился далее Злодей –

12. Остервенение народа

13. Настигло. Кто Руси помогъ?

14. Барклай? – Зима! иль Русский богъ!

1. Но прочь пошелъ, палъ деспотъ, ниже

2. Исколоть. Силою вещей

3. Русь очутилася въ престиже,

4. А Русской Царь – главой Царей,

5 Нечаянно пригретыхъ Славой.

«Нельзя, – скажут нам, – отменять то, что все помнят наизусть. “Нечаянно пригретый Славой” – вот настоящая пушкинская строка! Одна из самых знаменитых…»

К сожалению, преподаватели словесности не обратили внимание школьников на подробность, о коей, в свой черед, умолчали пушкинисты.

На фотокопии нет такого слова – «пригретый». Оно, опять-таки, недописано. Читается только «пригреты». А дальше – виток.

Те, кто возьмется защищать якобы пушкинский текст – «пригретый», – тем самым сочтут поэта за человека двуличного, готового приноровиться к любым дуновениям.

Мнение Пушкина оставалось неизменным: годы Отечественной войны завершили собой «дней Александровых прекрасное начало».

Читаем стихи 1815 года:

«Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!»

Далее читаем написанное в 1825 году:

«Он взял Париж, он основал Лицей».

О том же читаем в стихотворении 1836 года:

«Какой восторг тогда раздался! Как был велик, как был прекрасен он».

Наши оппоненты не преминут возразить: и все же в Десятой главе, подкрепляя и усиливая свою отрицательную оценку, Пушкин продолжал:

«Плешивый щеголь, враг труда».

Н. Лернер первый подметил, что в Десятой главе немало перекличек со строками Байрона.

Добавим к наблюдениям Лернера, что Пушкин отнюдь не присоединяется к выпадам против русского царя. Да и нету в тексте такого оборота «плешивый щеголь». Ни Байрон, ни Пушкин не соединяли эти определения в единую формулу. Не случайно Пушкин каждое слово начинал с большой буквы. Следует читать по отдельности «Плешивый», «Щеголь», «Врагъ труда».

Кто оказался победителем, «царем царей»? Тот, кого ранее, в дни Тильзитского мира, поспешили посчитать величиной незначительной. Затем, вдогонку за круговоротом событий, оценки перевернулись.

Все поставит на место строка, которую портит очередная подмена, приставное местоимение, на этот раз «мы». Но если принимать «мы» на веру – возникает хронологическая неувязка. Фразу эту, в ходе диалога, произносит Поэт, то есть Пушкин. В каком возрасте? В дни Тильзита ему было всего лишь восемь лет…

Порченное «мы» предстоит из текста исключить. И тогда прояснится сказанное выше:

Пока что принято иное прочтение: «Его мы очень смирным знали». Что «востро звали» не с потолка взято – можно убедиться по фотокопии. Наиболее четкое воспроизведение – в сборнике «Пушкин и его современники», том XIII, 1910.

Нет необходимости предварительно обсуждать остальные уточнения, которые потребовалось внести в заключительные строки фрагмента. Повторяем, что все восемнадцать строк царь Николай, он же высший цензор, повелел упразднить

6. «Владетель слабый» и «лукавой»,

7. «Плешивый”, «Щеголь», «Врагъ труда»

8. Надь ними царствовалъ.

Тогда

9. Его ужъ очень востро звали,

10. Когда канальи повара

11. У Государева шатра

12. Орла двуглавого – щипали…