Часть четвертая
Сибирь
Глава первая
1
Шесть семейств со своими пожитками набилось в маленький товарный вагон. Двадцати странникам предстояло проделать длинный путь в несколько тысяч километров по необозримым российским просторам. Среди пассажиров были курземцы с берегов Абавы, двое с литовской границы, несколько рижан и жители вндземского побережья. В дождливый октябрьский вечер они сошлись в этой тесной теплушке.
В обоих концах вагона были устроены в два яруса нары. Под ними все заложено тюками, мешками, ящиками и чемоданами беженцев; посреди вагона — чугунная печурка. Мужчины по очереди постоянно заботились об огне.
Зитары заняли одну из верхних нар. Эльза устроилась у окна, второе окно отвоевал Эрнест; остальные разместились посередине. У верхних нар были свои преимущества: там светлее, можно любоваться на мелькавшие за окном поля, луга, и вся семьи чувствовала себя до некоторой степени обособленно. К тому же здесь не дуло от дверей.
Валтериене и Сармите устроились внизу, под нарами Зитаров. Там всегда царил полумрак, всегда что-то беспокоило, ворочалось и толкало, и в продолжение всего долгого пути человек чувствовал, что и он всем мешает. Рядом с Валтерами расположился какой-то одинокий старичок из Бауски и самый состоятельный человек в вагоне — Блукис. Он подъехал к станции на извозчике, как барин, — в черном пальто с каракулевым воротником и с двумя солидными чемоданами. Он единственный из всех пассажиров всю дорогу пробыл при галстуке, крахмальном воротничке и аккуратно через день брился. Когда все перезнакомились и разговорились, выяснилось, что Блукис занимался скупкой скота и всякими другими спекуляциями. У него водились деньжонки; он надеялся и на чужбине заняться выгодными делами. Ему могло быть лет сорок пять. Черные усы, круглое краснощекое лицо, массивная золотая цепь, растянувшаяся по животу, — все это резко отличало скототорговца от окружавших его полуразоренных людей: Но он, казалось, не замечал этого и старался ладить со спутниками.
В другом конце вагона пристроилась большая семья курземцев и две одинокие пары. Их нежные отношения походили на воркование голубков, и это служило постоянным поводом для шуток. Одна пара была уже средних лет, другая — совсем молодые люди. Были ли они женаты, этого никто так и не выяснил, но поведение молодой пары явно доказывало, что это их медовый месяц. Они целовались на глазах у всех, ведь не может же человек, обуреваемый такими чувствами, ждать несколько недель, пока представится возможность целоваться наедине. Вначале соседи зубоскалили, но скоро привыкли, так же как привыкли ко многому другому, что в нормальных условиях казалось бы невозможным и неприличным.
Сжатые, словно сельди в бочке, потерявшие родину и не знающие, что их ожидает в конце пути, — таковы были они, эти двадцать различных людей. Но нельзя сказать, чтобы они казались слишком подавленными и мрачными. Самым грустным был их первый вечер. Когда поезд тронулся и беженцы поняли, что они покидают родину, каждый горько задумался, осознавая всю огромность потери; он представил себе неизвестное, что ждет его впереди. Послышались вздохи, в темных уголках раздалось сдерживаемое всхлипывание. Только дети: не горевали, их радовала монотонная песня колес. Для них начиналось долгожданное, интересное приключение.
Утром беженцы прибыли в Валку. Пасмурный, дождливый день, мокрые люди на перроне, несколько арестантских вагонов с решетчатыми окнами… И опять гудит паровоз, звенят, сталкиваясь, вагонные буфера и эшелон катится дальше. На станциях еще изредка слышится латышская речь, затем она звучит все реже и реже и наконец исчезает совсем. Вместе с ней исчезли латышские усадьбы и поселки. Теперь за окнами мелькали бедные деревни с полуобвалившимися, замшелыми избенками. По грязной дороге брели крестьяне в лаптях. Лапоть, символ нищеты, властитель бескрайних просторов России от Пинских болот до Урала! Но не дальше. За Урал, как утверждает Мамин-Сибиряк, лапоть не осмелился шагнуть, потому что гордый, энергичный сибиряк не пустил его на свою землю.
Очень однообразно такое путешествие, несмотря на пестрое мелькание городов, рек, озер, Вначале еще привлекают внимание какие-то монастырские купола, колокольни, а потом человек уже не в состоянии воспринять всю огромную массу впечатлений и равнодушно взирает на незнакомые места. Хорошо, если у него, есть какие-нибудь обязанности, какие-то повседневные дела. Впрочем, в этом у беженцев недостатка не было. Несколько раз в день приходилось доставать на станциях кипяток и пополнять запас дров. У каждой большой станции стояли поленницы дров, и, когда эшелон останавливался, из всех вагонов выбегали мужчины и спешили захватить по нескольку поленьев. В вагон; где ехали Зитары, натаскали столько дров, что их хватило бы на всю неделю. Дрова складывали под нарами и вокруг печурки. Во время движения поезда большие поленья пилили на короткие чурки. Топку печки поручили более пожилым мужчинам, которые не участвовали в добывании дров. Лучшим добытчиком топлива считался Эрнест Зитар. Как бы зорко железнодорожники ни охраняли поленницы, он всегда умудрялся выхватить у них из-под самого носа несколько плах. Но он не ограничивался только дровами, и это уже было хуже. Под Псковом парень чуть было не попался. Он «нечаянно» вместо полена схватил большой кусок брезента, которым был накрыт приготовленный к отправке груз. Несмотря на то, что брезент никак не мог служить топливом, Эрнест свернул его и спрятал в вагоне. Кражу скоро обнаружили. Сторожа подняли шум, и неизвестно, как обернулось бы для Эрнеста дело, если бы поезд не тронулся. В такое время, когда все мешалось и рушилось, поведение Эрнеста никого не удивило. Но вот поезд остановился на следующей станции, и Карл Зитар, к великому возмущению Эрнеста, отдал свернутый брезент дежурному по станции: Это был такой странный поступок, что даже Блукис недоуменно пожал плечами.
2
Каждая семья наметила: себе конечный пункт своего пути, только у Зитаров и Валтериене с Сармите он был общий — далекий Владивосток. За исключением Блукиса, все ехали по этой дороге впервые, ни у кого там не было знакомых — будущее местожительство выбирали наудачу. Человек приходил в эвакуационное бюро записаться на отъезд. Там спрашивали, куда его направить, и он, мало разбираясь в географии громадной страны и не зная ничего об условиях жизни в той или иной местности, наугад называл первый попавшийся город.
Самый короткий путь избрала молодая парочка — они собирались сойти в Перми. Пожилая пара записалась на Омск, семейство курземцев — в Красноярск, с тем, чтобы оттуда направиться в латышскую колонию под Минусинском; старик, живший прежде на литовской границе, надеялся найти хорошую жизнь в Семипалатинске, а Блукис ехал в Иркутск. Столь же разнообразны были конечные пункты и у пассажиров остальных вагонов.
Когда волею обстоятельств незнакомые люди живут вместе несколько недель и среди них находится такой неумолчный говорун, как Блукис, то на скуку жаловаться не приходится. День-два еще проходят сравнительно тихо, пока едущие привыкают к обстановке, знакомятся друг с другом. Затем уже складываются группы. Молодежь находит товарищей среди молодых, старики — среди пожилых, «тонкие натуры» постепенно тоже организуют особый кружок. У каждой группы свои интересы, в ней достигнуто взаимопонимание, и она держится обособленно от других.
У каждого свой угол в этом доме на колесах, но человек не в состоянии пролежать всю дорогу. Днем нужно немного размяться, спуститься с нар, проведать соседей, принять гостей в своем уголке.
Янка на каждой станции выскакивал из вагона и спешил осмотреть все достопримечательности. Нередко он уходил слишком далеко и не успевал на ходу поезда вскочить в свой вагон; ему случалось часто ехать в чужих вагонах или на тормозной площадке, к великому волнению матери, считавшей его уже отставшим.
Сармите днем часто взбиралась на верхние нары к Эльзе и часами любовалась проносившимися мимо поезда видами. На узловых станциях, где менялись бригады и поезд стоял долго, молодежь выходила погулять на перрон и по базару. Иногда к ним присоединялся и Блукис, этот молодящийся мужчина, которому льстило, что его называют молодым человеком, Он ехал по этой дороге не впервые и был осведомлен решительно обо всем: он знал, что здесь было раньше и что замечательного встретится в пути. Любезный человек, пожалуй, даже излишне любезный, в особенности по отношению к Сармите. В вагоне он часто усаживался на какой-нибудь чурбан или на край нар, поближе к углу Валтеров, и старался втянуть Сармите в разговор. Всезнающий, он сомневался, стоит ли двум одиноким женщинам ехать во Владивосток. Что они будут делать в незнакомом городе? Иркутск, например, — дело другое, да если еще там будет состоятельный земляк, которому для разных торговых дел понадобятся свои люди.
— Я это просто так, между прочим, дело ваше…
Назойливая любезность Блукиса уже с первого дня не понравилась Карлу Зитару, в нем сразу проснулось недоверие и враждебность к спекулянту. Он старался скрыть эти чувства, чтобы не показаться смешным в глазах Эльзы, которая не упустила бы случая поиздеваться над его ревностью. Но когда Блукис и на станциях ни на минуту не оставлял его вдвоем с Сармите, Карл не выдержал и вежливо, но решительно заявил любезному земляку, что они в няньке не нуждаются.
— Господин Блукис, я знаю русский язык не хуже вас и надеюсь обойтись без переводчика.
Это случилось в Ярославле. Блукис обозлился и высказал слишком, пожалуй, резкое для добрососедских отношений суждение:
— Ну конечно, я в этом нисколько не сомневаюсь. Как же может не знать по-русски офицер русской армии! Иначе бы он не осмелился дезертировать с военной службы на чужбину.
— Дезертировал я с военной службы или еду с разрешения военных властей, отчитываться перед вами не собираюсь, — обрезал Карл.
— Военному коменданту Ярославля вы бы таким тоном не отвечали, — продолжал Блукис.
— Нет, ему я предъявил бы документы. А вот вы, мне думается, не показали бы ему содержимое ваших чемоданов.
Это было сказано наугад, ведь никто не знал, что везет Блукис в своих чемоданах, но слова Карла попали в цель. Блукис больше не произнес ни слова и отошел в сторону. В дальнейшем он избегал упоминать об отношении Карла Зитара к русской армии и на больших станциях не выходил из вагона, ссылаясь на ломоту в костях. Изредка он все же подсаживался к Валтерам и' заводил разговор о том, насколько выгодно было бы Сармите и ее матери высадиться в Иркутске. Но он старался говорить об этом тихо, чтобы его не слышали на верхних нарах.
3
В Вологде к эшелону беженцев прицепили двадцать вагонов, прибывших из Архангельска. В них находились высланные из Англии русские подданные — моряки, эмигранты и беженцы военного времени. Большинство — молодые люди и мужчины призывного возраста: литовцы, эстонцы, поляки и изредка латыши. Все они были в одинаковой одежде: в синих бостоновых костюмах, с жокейками на голове и полосатыми платками на шее. У старого Зитара даже потеплело на душе, когда он увидел знакомую морскую форму и услышал прорывавшуюся кое-где английскую речь, — они были как бы посланцами родной ему стихии. Ему представилось на миг, будто поезд стоит в большом заграничном порту и мимо состава проходит веселая, шумливая толпа моряков. Эй, бравые ребята с гладко выбритыми лицами и татуировкой на руках! Ребята из Глазго и Ньюкасла, из больших доков и угольных копей, побывавшие в Европе! Как теперь там дела, как она выглядит?
Он поговорил с ними и узнал: они высланы в Россию за то, что отказались служить в английской армии. До Архангельска их доставили на судне, затем посадили в поезд и теперь везут в Сибирь.
Деньги у них пока были — в продолжение всей войны они хорошо зарабатывали.
Зитарам эти парни показались дорогими, близкими, родными. Они надеялись поточнее разузнать что-либо об Ингусе, о его гибели. Нет, оказывается, никто не знал его — они даже не читали в газетах сообщение о гибели «Канадиэн Импортер».
Эти попутчики вдохнули новую, жизнь в эшелон беженцев. Возле каждой станции большой северной магистрали раскинулось много ларьков. Жители ближних деревень продавали жареных гусей, пирожки с капустой, блинчики и рыбу. Ходили с корзинками продавцы молока, жареных подсолнухов и серых пшеничных булок. У беженцев были свои запасы, и они только изредка прикупали на станциях что-нибудь из продуктов. Эмигрантам же приходилось покупать все. На каждой станции, едва останавливался поезд, они тучей вываливались из вагона и взапуски бежали к ларькам. Окружив их, они кричали, требуя каждый свое, и значительная часть их оставалась ни с чем. Люди эти обладали волчьим аппетитом, они не пропускали ни одной остановки, не опустошив ларьки до конца.
Вначале они довольствовались тем, что торговцы успевали им отпустить за время стоянки поезда. Потом им показалось этого недостаточно, и они перешли на самообслуживание: как только поезд подходил к станции, толпа эмигрантов налетала на ларьки, более ловкие перескакивали через прилавок, на ходу выясняли у хозяина стоимость товаров и, не спрашивая разрешения, начинали торговать. Гуси и утки, караваи хлеба и пирожки разбирались моментально, и в несколько минут ларек пустел: Услужливый «иностранец» выкладывал перед торговцем вырученные деньги, благодарил, и поезд катил дальше, увозя веселых ребят. Могло, конечно, случиться, что в такой спешке какой-нибудь гусь и уплывал бесплатно, ибо недаром в этих случаях к эмигрантам присоединялся Эрнест Зитар, но в общем они действовали честно. Только позже, когда денежные сбережения их начали иссякать, они стали скупее при расчетах. И наконец на одной из станций некоторые торговцы не получили за своих гусей ни копейки. Провожаемый проклятиями и причитаниями, эшелон отправился дальше. На следующей станции все ларьки оказались закрытыми. Торговцы сидели у дверей и отвечали набежавшим покупателям, что все распродано и сегодня торговать не будут.
То же самое повторилось на второй, третьей и четвертой станциях. Опасный эшелон опережало предостерегающее сообщение, и хозяева ларьков спешили застраховать себя от неприятных сюрпризов. Как только эшелон трогался, предусмотрительные торговцы открывали свои ларьки и становились за прилавки.
Но долго ли может так продолжаться? Эшелон проходит несколько сотен километров, на одной из станций дежурный забывает предупредить соседнюю станцию, и перед европейцами опять гостеприимно открыты ряды ларьков, где нет недостатка ни в жареном, ни в вареном. Голодные, обозленные парни теперь не щадят никого. По двое, по трое забираются они за прилавок и щедрой рукой раздают всем что кому нравится. После них не остается ни крошечки. Плачьте теперь, торговки и торговцы, сообщайте на следующие станции, и до скорого свидания на обратном пути, если эта честь будет вам оказана.
Так продолжалось до Урала и дальше — до самого Омска.
4
В Перми эшелон стал пустеть. Первыми из вагона Зитаров ушла пара молодых. В Екатеринбурге сошло несколько семей из других вагонов. Но большинство собиралось выйти в Омске, чтобы оттуда разъехаться в разные стороны: кто на Семипалатинск, кто вдоль Иртыша на север, где в Тарском уезде было несколько латышских колоний.
После нескончаемого однообразия равнин пейзаж становился все привлекательнее. Урал, скалистые горные хребты, на больших станциях ларьки с изделиями из уральского камня — все привлекало внимание эвакуированных. Они чувствовали себя путешественниками, отправившимися в продолжительное и интересное путешествие, забывая подчас о том, что они всего лишь беженцы и только волна бедствия занесла их на чужбину: Скоро где-нибудь кончится это путешествие, и тогда они поймут, что романтике пришел конец и настали будни с их повседневными заботами и суровой борьбой за существование.
В Екатеринбурге появились первые китайцы, предвестники настоящей Азии. Дальше они встречались на станциях всех городов и уже в большом количестве. Одетые в национальные костюмы — мужчины с косами, женщины в синих шелковых шароварах, с маленькими, изуродованными колодками ногами, — они торговали жареными подсолнухами и папиросами, продавали изделия из цветной бумаги: веера, цветы, птиц — некоторые показывали фокусы и акробатические номера. В Ишимской степи изредка уже появлялись верблюды, а в Омске было много киргизов. Они расхаживали по базару и улицам в толстых стеганых халатах, характерных треухах, с медно-красными лицами.
Это уже была настоящая экзотика. Янка Зитар почувствовал, что сейчас начинается пестрая, богатая приключениями жизнь, о которой он мечтал еще со школьных времен. Правда, здесь не росли пальмы и посреди необъятных степных просторов не поднимался ни один коралловый атолл, но здесь были горы, большие сибирские реки, текущие с высоких гор и из далекой Монголии: А там дальше, у Амура, встретятся настоящие джунгли с тиграми и другими удивительными зверями. Все-таки стоило сюда приехать.
Самый большой сюрприз, который особенно потряс Блукиса, ожидал их в Новониколаевске. Поезд прибыл на станцию поздно ночью и под утро отправился дальше. Блукис находился в хорошем настроении и рассказывал, какие тоннели придется проезжать за Красноярском. Урал бледнеет по сравнению с теми горами, которые им предстоит увидеть. Поезд остановился на какой-то станции. Кругом расстилалась гладкая, покрытая снегом степь, и железнодорожная линия тянулась прямо на юг.
— Какая это станция? — спросил Блукис у проходившего железнодорожника.
— Черепаново… — ответил тот.
— Черепаново? — Блукис не помнил, чтобы на большой Сибирской магистрали была такая станция. — Далеко ли еще до Красноярска?
— Эта дорога не идет на Красноярск, — ответил железнодорожник. — Скоро будет Барнаул.
Блукис был потрясен, да и Зитарам это известие принесло разочарование: ночью, пока беженцы спали, эшелон по распоряжению эвакуационных учреждений был направлен на Алтай.
Большинство беженцев отнеслось к случившемуся довольно хладнокровно; только Блукис свирепствовал, словно разъяренный тигр.
— У меня направление на Иркутск! Позаботьтесь, чтобы я туда попал. В противном случае я буду жаловаться в соответствующие органы!
Но Блукису не удалось осуществить угрозу. Он немедленно притих и как-то сжался, когда прочел вывешенное на стене вокзала обращение к народу: в Петрограде, на берегах Невы, произошло великое, исторически важное событие, огромную роль и значение которого многие тогда еще не в состоянии были осознать, — Великая Октябрьская социалистическая революция двинулась победным шествием по всей стране!
— Временное правительство свергнуто!
— Керенский сбежал!
— В России провозглашена Советская власть!
— Во главе нового Советского правительства встал Владимир Ильич Ленин!
Капитан Зитар растерянно смотрел на Карла.
— Что теперь будет? Чего нам ждать от этой перемены
— Я не пророк, но как для тебя, так и для меня ясно одно: произошло то, что должно произойти… — ответил ему Карл. — Восторжествовала справедливость. Теперь сам народ станет хозяином своей земли и начнет строить жизнь так, как это ему нужно.
Не один капитан Зитар в неведении и смятении смотрел навстречу новой жизни, спрашивая: Что ты мне принесешь? Но большинство людей не мучились сомнениями и догадками, их дальнейший путь был ясен с самого начала. Миллионы трудящихся, ни минуты не колеблясь, признали новую, Советскую власть своей властью и были готовы защищать ее своим потом и кровью.
Глава вторая
1
Железнодорожная станция Барнаул находилась в открытой степи. Здесь уже наступила суровая сибирская зима. Дул резкий восточный ветер, метя поземку по голой равнине. На улицах города снег лежал уже таким слоем, что извозчики ездили на санях.
Эшелон поставили на запасный путь, и беженцы стали выгружаться из вагонов. Некоторые нашли подводы и отправились в барак для беженцев, устроенный на городской окраине, другие, позажиточней, ушли в город искать пристанища. Зитары после нескольких недель, проведенных в вагоне, тоже с удовольствием расположились бы в отдельной квартире, ибо жизнь в бараках не обещала ничего хорошего. Но на всякий случай, чтобы потом не пришлось довольствоваться первым попавшимся углом, они решили отвезти вещи в барак и затем поискать жилье в городе.
Безотрадное начало — попасть из одной тесноты в другую, худшую. Барак оказался переполненным беженцами. Там находились поляки, литовцы, украинцы и белорусы из западных губерний, где шли военные действия. Они набились в барак до отказа, заполнили нары, расположенные в два яруса, семья к семье. Когда Зитары с Валтерами явились в это убежище, первое впечатление было настолько гнетущим, что они охотно вернулись бы обратно, если бы только было куда. Спертый кисловатый воздух, лохмотья и вши, плач детей, отборная брань — это было жуткое место.
Верхние нары оказались занятыми, поэтому Зитарам и Валтерам пришлось разместиться на нижних. Если за долгую дорогу кому-либо и удалось избегнуть насекомых, то здесь он неизбежно подвергался этому бедствию. Учуяв свежий запах, насекомые покидали свои грязные гнездилища, сотнями переползали через мешки с пожитками и жадно накидывались на прибывших. Противно было видеть их на платье других, а еще хуже оказаться самому в их власти. Старый Зитар позже в шутку говорил, что в его вязаном свитере в каждом очке сидела вошь и, когда он тряс его, они валились, словно салака из сети. Вечером они сыпались на приезжих и с верхних нар.
В таком кромешном аду эти люди еще никогда не бывали. Поэтому даже самые бедные беженцы старались как можно скорее выбраться из барака, хотя это жилище было бесплатным и тут еще давали хлеб и суп.
В первый же день, как только вещи сложили в бараке, мужчины семьи Зитаров отправились в город и, разделившись попарно, обошли чуть ли не пол-Барнаула, разыскивая квартиру. Это оказалось нелегким делом: с год назад в городе был большой пожар. Выгорели лучшие кварталы, расположенные по берегу Оби. От красивых центральных улиц с большими магазинами и многоэтажными каменными домами остались лишь развалины и пепелища. Улицы еще загромождали обломки строений, осколки кирпича, изогнутые железные балки; повсюду валялись обгорелые вывески магазинов, железные ставни, дверные петли, печные дверцы, осколки стекла. Однако пострадала только самая: богатая и, казалось, безопасная в пожарном отношении часть Барнаула — кварталы каменных зданий, тогда как улицы с деревянными домами уцелели. Теперь в зияющих отверстиях окон завывал ветер, и единственными обитателями развалин были голуби. Мимо этого запустения несла свои бурные и холодные воды Обь, которую уже одел ледяным покровом мороз. На противоположном берегу, насколько можно было охватить глазом, расстилалась бескрайняя степь с далекими богатыми деревнями. Там была житница Сибири, обширные поля пшеницы, и в город ежедневно прибывали вереницы груженых крестьянских подвод. Здесь еще не; знали, что такое нужда и голод, лари на базарах ломились от громадных караваев пшеничного хлеба, от мяса и бочек с маслом. На приезжих с первой же минуты пахнуло скрытой мощью и красотой необъятных, похожих на океан сибирских просторов. Бородатый, тяжеловесный, в длинной, подпоясанной веревкой шубе и расписных валенках, шагает сибирский крестьянин, надев на руки громадные рукавицы, сшитые из собачьего меха. Вон с колокольчиками на дуге или бубенцами на сбруе вихрем мчатся сани богатого купца; несется пара огненных рысаков, стоя в санях, покрикивает лихой ездок, и все поспешно сторонятся.
Блестят на солнце купола церквей, слышится разноголосый звон соборных колоколов, и вдали за городом, на поросшей лесом возвышенности, сверкает снежной белизной стен монастырь. А на окраине у кладбища ютится серый барак, и сотни беженцев с нетерпением ждут момента, когда же они смогут вырваться из его зловонных стен на свежий сибирский воздух, рассыпаться по деревням и горным селениям и оплодотворить эту землю своим потом.
Два дня прожили Зитары и Валтеры в бараке. Наконец Карлу удалось найти на окраине города, у Оби, комнату. Они немедленно наняли подводы и третий вечер уже встретили в своей квартире, счастливые, что удалось, наконец, вырваться из барачного ада.
2
— Теперь мы настоящие азиаты, — пошутил Карл Зитар, когда оба семейства первый раз уселись ужинать в новом жилье. — Ни столов нет у нас, ни стульев. Сидим по-турецки, на корточках.
Они сидели на полу неправильным кругом, а еда стояла посредине на старом одеяле. Квартира состояла из двух помещений — комнаты и кухни с большой русской печью в углу. У внутренней стены комнаты устроили общую спальню, мешки для спанья положили прямо на пол. Остальные вещи оставили на кухне. Единственной мебелью, унаследованной от прежних постояльцев, оказалась старая деревянная скамейка, служившая теперь и кухонным столом, и полкой для посуды.
Перед женщинами встала трудная задача: как сварить еду без плиты — в кухне была только русская печь. После долгих и безрезультатных раздумий пришлось обратиться к хозяйке. Выяснилось, что у беженцев нет соответствующей посуды — чугунов, а латышские чугунные котелки здесь не годились. К счастью, Эрнесту по пути из дому пришла в голову мысль подобрать на дороге несколько брошенных солдатских котелков, они теперь очень пригодились, и все оценили дальновидность Эрнеста.
На следующий день началась генеральная уборка. Женщины стирали белье, вытряхивали одеяла и вывесили на мороз всю верхнюю одежду, чтобы поскорее избавиться от паразитов. А под вечер все пошли в баню. Мужчины между тем добыли воза два дров и отправились искать работу. В это время из разваливающейся армии ежедневно возвращались домой солдаты, и найти работу было трудно, в особенности если не знаешь никакого ремесла. Легче было получить работу плотникам и печникам: кое-где на месте сгоревших домов возводили новые; изредка людей нанимали также на уборку развалин. Эльза Зитар тщетно надеялась на место в банке или в учреждениях. Отец все чаяния возлагал на весну, когда закончится ледоход и откроется навигация на Оби. Неужели для него, капитана дальнего плавания, не найдется место штурмана на здешних пароходах?
Эрнесту удалось устроиться первому. Он нанялся в работники к мяснику. Пятьдесят рублей в месяц на всем готовом — о чем еще мог мечтать беженец? Вскоре и Эльза нашла работу у латышского спекулянта, торговавшего маслом на барнаульском рынке. Сам он разъезжал по деревням, скупал товар, и ему нужен был человек, который в его отсутствие стоял бы за прилавком и обслуживал покупателей. Эльза Зитар скоро освоилась и оказалась полезной помощницей предприимчивого земляка.
Сармите Валтер получила работу в одной латышской семье, приехавшей в Барнаул задолго до войны и успевшей путем разных коммерческих операций нажить состояние. Битениеки — так звали ее теперешних хозяев — имели недалеко от центра города двухэтажный дом и славившуюся в городе колбасную мастерскую, хотя сам Битениек явился сюда совершенно без всяких средств и не имел никакого представления о колбасном производстве. Он был выслан в Сибирь за уголовные преступления, что не помешало ему на новом месте жительства приобрести славу порядочного человека. По мере того как росло благосостояние, выяснилось, что жена его больше не может выполнять простую домашнюю работу, особенно сейчас, когда в Барнаул наехало так много соотечественников. Поскольку муж держал в колбасной нескольких рабочих, мадам потребовала себе тоже горничную и кухарку, иначе чего стоит звание мадам. К тому же она делала доброе дело, принимая на работу бедную латышскую девушку.
Карл мог бы найти работу в первый же день, но ему пришлось несколько недель прожить без дела, чтобы дать возможность окончательно зажить ране. Как только состояние его здоровья улучшилось, он поступил заместителем начальника в одно из отделений барнаульской милиции. Несколькими днями позже капитан Зитар получил подходящую работу в ремонтной мастерской Обского пароходства: он должен был контролировать ход ремонта такелажа речных судов, находящихся на зимовке. Старому моряку такое дело было как раз по плечу.
3
У Битениеков собирались латыши — вначале только по вечерам в субботу или в воскресенье, а потом и в середине недели. Таким образом дом Битениеков превратился в своего рода латышский клуб. Молодые Зитары не пропускали ни одного такого вечера, а по воскресеньям туда приходил и сам капитан, чтобы поболтать с Битениеком и другими земляками. Пока молодежь в большой комнате обсуждала вопрос о создании драматического и хорового кружка, пожилые мужчины в соседней комнате играли в карты и предавались другим радостям жизни, о чем можно было судить по тому, что некоторое время спустя все они оказывались в благодушном настроении, становились разговорчивыми и шумными, а на обратном пути Эльзе и Янке приходилось поддерживать отца под руки — капитан Зитар напоминал моряка на судне во время штормовой качки.
За первым эшелоном беженцев последовали другие, и теперь в Барнауле собралось столько латышей, что на улицах постоянно слышалась латышская речь.
Служебные обязанности Карла Зитара часто мешали ему посещать вечера Битениеков, хотя его больше, чем кого-либо другого, тянуло туда — ведь там жила Сармите. В один из вечеров он встретил у Битениека Блукиса, который со времени приезда в Барнаул нигде не появлялся. Оказалось, что он уже успел совершить поездку по окрестным деревням, но, не найдя ничего подходящего для спекулятивных операций, возвратился в город. Теперь он не пропускал ни одного вечера у Битениеков и прилагал все усилия к тому, чтобы сделаться в доме своим человеком. Зная пристрастие Битениека к крепким напиткам, Блукис никогда не являлся без самогона. И тогда оба они, старый сибиряк и приезжий, часами просиживали за бутылкой, беседуя, как старые друзья. Когда об этом узнал Карл, он поначалу думал, что Блукис торчит здесь ради Сармите. Но вскоре открылась настоящая причина его посещений, и Карл с веселым любопытством стал следить за ловкой коммерческой игрой, которую вел Блукис.
Битениек, помимо колбасного производства, в широких масштабах занимался торговыми операциями и считался одним из самых крупных спекулянтов Барнаула. Оставив колбасную мастерскую на попечение жены и помощников, он нагружал воз товарами и странствовал по соседним деревням. В окрестностях Барнаула его, как он выражался, знала каждая собака и каждый крестьянин величал Петром Егорычем. Он доставлял в деревни мануфактуру, сепараторы, сельскохозяйственные машины и всякую мелочь, в том числе жестяные иконы и книжки с описанием житий святых. Пользуясь предубеждением крестьян против бумажных денег, он менял свои товары на сельскохозяйственные продукты — кожу, масло, мед, скот. И такой товарообмен оказался очень выгодным.
Раз в году Битениек получал большой барыш. Весной, когда открывалась навигация на Оби, он уезжал на далекий север, в Обдорск или Березово, и отсутствовал несколько недель. Туда он вез мешки с разными ничего не стоящими пустяками, а возвращался с тюками дорогих мехов. Одна такая поездка давала Битениеку возможность весь год жить без забот; если на старую рубаху или гимнастерку можно было выменять самую лучшую песцовую шкурку, тут уж разбогатеть не составляло труда.
Блукис кое-что прослышал об этих поездках на север и тоже загорелся. Не было смысла размениваться по мелочам: пусть всякая мелкота продает масло фунтами, меняет лошадей — он будет торговать мехами. Неужели какой-то Битениек понимает в торговле больше его, старого опытного спекулянта военных лет? Только бы узнать, куда приезжают северяне для обмена и какими они больше всего интересуются товарами. Ему нужно было выяснить все заблаговременно, чтобы должным образом подготовиться к экспедиции и вместе с Битениеком объехать тундру. Он теперь ежедневно приходил в этот дом, тратил драгоценное время и расходовал деньги на покупку самогона. Но ему никак не удавалось склонить Битениека к откровенности — тот, вероятно, о чем-то начал догадываться. Ни в трезвом виде, ни во хмелю он не рассказывал о своих поездках на север. А когда Блукис затевал разговор на эту тему, отвечал односложно и уклончиво и торопился перевести беседу на другое.
Блукису ничего больше не оставалось, как усыпить бдительность Битениека и выследить, как он готовится к поездке. Он продолжал свои посещения, но не заикался больше о торговле мехами. Нет, он очень деятельно готовится к отъезду на Урал, чтобы закупить на горных заводах олово и цинк, которые в Сибири можно продать, получив пятьсот процентов чистого барыша. Весной он поедет в Харбин и привезет несколько тюков китайских тканей, которые там можно достать в любом количестве, в то время как здесь ощущается недостаток в мануфактуре. Все это были хорошие намерения. Многие спекулянты уже этим занимались, почему бы и Блукису не последовать их примеру?
Битениек на самом деле поверил его планам, и как-то однажды хитрому конкуренту удалось открыть первую из его тайн: незаметно для Битениека он выследил, какие вещи тот скупал на барахолке. Как только Битениек удалился, Блукис тоже стал покупать с рук всякие обноски: старые рубахи, кальсоны, поношенные военные гимнастерки, френчи, брюки и шапки — все самое потрепанное и изношенное, потому что именно так, действовал Битениек. Все это можно было приобрести за пустяковую цену. И к вечеру Блукис уже набил полный мешок.
Он продолжал закупки и в следующие дни, прячась от Битениека и делая вид, что ничего не знает о его сборах к поездке на север. Когда тот находился на рынке, Блукис старался не заходить туда, и они никогда не встречались.
Вскоре Блукису удалось выяснить еще одно важное обстоятельство: Битениек велел Сармите выстирать и зачинить купленную одежду и белье. У нее теперь появилось столько дела, что ей некогда было заниматься хозяйством, и мадам Битениек сама убирала комнаты. Выстиранная, выглаженная и аккуратно сложенная рубаха выглядела несравненно лучше, чем мятая одежина, купленная на барахолке. И надо полагать, что даже северному охотнику приятнее смотреть на брюки, где все пуговицы на месте и швы зашиты, чем на рваный, потрепанный кусок ветоши.
— Чем занята ваша мать? — спросил как-то Блукис у Сармите, застав ее во дворе Битениеков за развешиванием белья.
— Ничем. Она все еще не найдет никакой работы, — ответила Сармите.
— Не может ли она мне кое-что постирать и зачинить? — продолжал Блукис. — Я закупил небольшую партию одежды для деревни. Только не говорите ничего Битениеку, он не хочет иметь конкурентов.
Таким образом и Валтериене получила неожиданно работу. А два человека ожидали наступления весны, когда пройдет ледоход и северные охотники приедут из тундры на берега Оби, чтобы выменять свою ценную добычу на никому не нужные обноски. С приближением весны росло беспокойство обоих. Битениек, по-видимому, что-то пронюхал и все чаще осведомлялся у Блукиса, почему тот не едет на Урал и в Харбин. Но Блукис отговаривался нездоровьем и изучал расписание движения пароходов на Оби.
4
Зима 1917/18 года ничуть не была холоднее и продолжительнее других здешних зим, но Зитарам, привыкшим к мягкому приморскому климату, она казалась бесконечно долгой и суровой. На улице редко было менее пятнадцати градусов мороза, а зачастую он доходил до сорока градусов. Эльзе, несмотря на теплые валенки и овчинную шубку, иногда не под силу было стоять на морозе за прилавком. В особенно холодные дни ее заменял Янка, хотя парень не имел ни малейших способностей к торговле. Но он в семье считался резервной силой, не имевшей определенных обязанностей, поэтому все непредвиденные и мелкие дела возлагали на него. Когда кончалось топливо, Янка должен был вставать утром раньше всех, идти на большак у въезда в город и караулить крестьянские подводы с дровами — там их можно было купить немного дешевле, чем на базаре. Когда наступало время получать по карточкам муку, сахар или керосин, Янка отправлялся среди ночи к магазину и вставал в очередь. Продуктов было мало, ожидающих — много, — если не постараешься пораньше встать в очередь, останешься ни с чем.
Сразу же по приезде в Барнаул Янка пытался поступить в местную гимназию, но там уже не оказалось свободных мест. Не желая напрасно терять целый год, он раздобыл программу средней школы, купил подержанные учебники и стал заниматься дома, надеясь на будущий год поступить в следующий класс. Никто ни в чем его не упрекал, но он сам с горечью сознавал свою бесполезность и всячески ломал голову над тем, как найти работу. Он был согласен выполнять любую черную работу за самую низкую оплату, лишь бы чувствовать себя полноправным членом семьи. Убедившись, что из этого ничего не выйдет, он впал в уныние, всех избегал и жил одними мечтами. Находясь за тысячи верст от моря, он думал о его свободных просторах, завидовал отцу и погибшему брату — они так много повидали на своем веку. Янка в ту зиму прочитал множество книг, стараясь найти в них то, чего не давала действительность. Естественные и исторические науки, труды великих искателей истины и незатейливые приключенческие повести, смелое учение атеистов и фанатические высказывания богоискателей — все жадно впитывал он в себя. Искал контрасты, из одной крайности впадал в другую, верил и сомневался, признавал и отрицал, дрожал над бесспорностью прекрасной истины, но не противодействовал ее сокрушению, когда она подвергалась разгрому при помощи другой, исключающей ее истины.
С удивлением наблюдал Янка за всеми окружающими его — своими родителями, братьями и сестрами и за теми чужими людьми, с которыми ему приходилось сталкиваться: как могли они так спокойно и равнодушно жить, не утруждая свой ум никакими сомнениями и вопросами? Им, очевидно, легче жилось, тогда как его дух изнывал в одинокой борьбе и никто не в состоянии был ему помочь. Их счастье и горе, их радости и беды были такими непритязательными и мелкими, что не стоило ни завидовать им, ни сожалеть о них. Янке тогда казалось, что самое ужасное — это уподобиться им. Он еще не знал, что в свое время это многим так кажется, но позднее, когда ужасное происходит с ними на самом деле, они уже не усматривают в этом ничего страшного и, вместо того чтобы испугаться, улыбаются своей прежней наивности: «И как я мог тогда мучиться из-за таких пустяков?..» На дне океана, куда не проникает луч света, в вечном мраке обитают слепые рыбы. Они не знают, что значит видеть; поэтому слепота не причиняет им никаких страданий. Но что бы произошло, если бы одно из этих слепых существ когда-нибудь прозрело и ощутило свет там, в вечном мраке, где ничего не видно.
В таком настроении Янка прожил всю зиму. Иногда он пробовал записывать свои мысли, но ему, никогда не удавалось изложить их так ясно, какими они виделись в его сознании. Получались неуклюжие, отрывочные наброски, не отображающие подлинного хода мыслей. Ему ведь не исполнилось еще и шестнадцати, и он был мечтателем, которому миражи кажутся такими же прекрасными, как реальность.
Янка писал стихи, одна тетрадь у него уже была заполнена; он прятал ее на самом дне книжного мешка. К весне он начал писать поэму в трех частях, рифмованными двустишиями, но написал только одну главу, потому что солнце поднималось все выше и выше, а лед на Оби с каждым днем темнел и рыхлел, Как-то утром могучая река тронулась, и мутные горные потоки понесли льдины на север.
Бурна и стремительна сибирская весна. За неделю с пригорков исчез снег, на улицах Барнаула зажурчали ручьи, и в степи показались ранние цветы. Янка с утра до вечера проводил время на берегу Оби, вместе с русскими мальчуганами вылавливая плывущие мимо бревна и дрова, которые Эрнест потом увозил на хозяйской лошади домой; Подружившись с русскими мальчиками, Янка в пасхальные дни обошел с ними все церкви: им целую неделю разрешалось звонить на колокольнях. Мальчишки, долгую зиму ожидавшие этих веселых дней, вовсю пользовались своими правами. На всех колокольнях звонили малые и большие колокола, наполняя город весенним шумом. Иногда их звон становился настолько назойливым, что у слушателей — а ими поневоле становились все жители города — закладывало уши.
Сразу же по окончании ледохода на Оби появились первые суда — красивые, белые двухэтажные пароходы! Высоко поднятые над водой, стройные, словно чайки, они спешили на север и юг, взбивая плицами воду. Ежедневно один из них останавливался у пристани, менял груз и принимал на борт пассажиров. По палубе расхаживали капитаны и штурманы в форме с золотыми пуговицами; матросы драили и мыли стены кают, а речные лоцманы важно становились к штурвальному колесу, когда пароход отчаливал от пристани. Янка вместе со своими русскими сверстниками облазил все прибывающие пароходы от капитанского мостика до машинного отделения: случалось, их прогоняли, но иногда разрешали даже заглянуть в пассажирский салон и каюты. Да, здесь было что-то от вольного мира моряков. Вдали от моря, от настоящих ветров и морских бездн, над отмелями Оби кружились стаи чаек, а на южной окраине города находилась рыбацкая деревня Порт-Артур, основанная здесь участниками японской войны, вернувшимися домой с дальнего Востока.
Позже на Оби появились громадные баржи, груженные камнем и солью — совсем как настоящие суда, только без мачт и парусов. Команды многих из них состояли из казахов. Янка часами мог наблюдать за ними. Впятером, вшестером хватались они за рукоятку громадного руля, когда баржу надо было сдвинуть в открытую воду, ругались и кричали что-то на своем непонятном языке; при этом у них тряслись бороды и маленькие шапочки съезжали на бритые затылки — удивительно, как только они держались и не падали на землю. Это опять была настоящая жизнь, радостная весна и свежий воздух. Янка перестал читать книги и больше не ломал голову над неразрешимыми проблемами.
5
Кроме Янки Зитара, еще один человек проводил все свое свободное время на пароходной пристани. Он каждое утро первым появлялся на берегу, встречал все пароходы, наблюдал за их погрузкой и присутствовал при отправке каждого парохода. Удивительным терпением обладал этот человек. Днем он на несколько часов исчезал, так как в это время от барнаульской пристани не отходил ни один пароход, но вечером покидал берег последним.
Это был Блукис. По временам он узнавал у Янки, не появлялся ли на пристани во время его отсутствия Битениек. Но колбасник не показывался на берегу, по крайней мере, в те дни, когда там дежурил Блукис.
Таким образом прошло несколько недель. Блукис с каждым днем становился все беспокойнее. А когда в газетах появилось сообщение о том, что лед на Оби прошел до самого устья и навигация открыта на всем протяжении реки, он уже ни на минуту не оставлял своего наблюдательного поста: Блукис опасался, как бы Битениек не отправился на север без него. У него все было готово к отъезду, мешки с товарами лежали недалеко от пристани. Как только Битениек сдаст свой багаж на пароход, Блукис поспешит привезти свой и наклеит на него такие же ярлыки с адресом, как на тюках Битениека. Он предпочел бы совсем не ждать конкурента и уехать первым, но это было невозможно, потому что он не знал, куда ехать.
На Крайний Север суда отправлялись один раз в неделю. Едущим из Барнаула приходилось делать в Томске пересадку. Наконец наступил решающий момент. Чтобы попасть на первый пароход, который направлялся из Томска в Сургут и Обдорск, следовало выехать из Барнаула в четверг вечером.
В этот день Блукис явился на пристань раньше обычного и уселся караулить у билетной кассы. Ни один пассажир не мог пройти на пароход незамеченным. Если человек обладает таким терпением и настойчивостью, его труд не может пропасть даром. На этот раз, к великой радости Блукиса, его ожидания увенчались успехом. Около полудня на пристани появился Битениек. Его вид еще издали говорил о том, что он приготовился к какому-то важному делу. Он был тщательно выбрит и пострижен, одет по-дорожному, на ногах — прочные охотничьи сапоги: в таком виде он обычно отправлялся в свои коммерческие походы. Придя на пристань, он сразу же подошел к окошечку кассы и уже полез было за кошельком, но в этот момент заметил Блукиса и от неожиданности вздрогнул. Но он был не глуп, этот Битениек, он ничуть не растерялся: вытащил вместо кошелька часы и спросил кассира, когда отправляется пароход на Бийск. Получив нужную справку, Битениек поблагодарил и подошел к Блукису.
— Вы тоже в Бийск? — спросил Битениек.
— Нет, я жду с противоположной стороны заказанный мной товар, — ответил Блукис. — Несколько пудов сыру. А вы разве не собираетесь ехать к своим северянам?
— Еще рано. Пусть пройдет троица, успеем наездиться.
Поговорив некоторое время о ценах на сыр и об ожидаемом в нынешнем году урожае арбузов, они расстались. Блукис остался на пристани, а Битениек, проклиная в душе коварного конкурента, вернулся в город. Он уже давно знал о намерениях Блукиса, видел его на рынке скупающим старье и узнал от Сармите, что ее мать стирает и чинит товар Блукиса. Благодарю покорно за такого попутчика! Но как от него отделаться? Дальше тянуть невозможно; если не отправиться с первым пароходом, лучше в этом году вовсе не ехать: в Новониколаевске, Томске и Омске тоже были скупщики мехов, и, не явись он вовремя в свой район, они отобьют у него всех клиентов. Нужно выехать сегодня, и обязательно без Блукиса.
Кто ищет, тот находит — это старая истина. По дороге Битениек придумал выход и в душе уже злорадствовал над одураченным Блукисом. Придя домой, он немедленно начал действовать. Вещи для товарообмена следовало погрузить на телегу и отвезти в деревню, находящуюся в двадцати верстах от Барнаула, — там была первая пароходная пристань в новониколаевском направлении. Но, к несчастью, Битениек с утра отправил работника на лошади в деревню за скотом, и его можно было ожидать только к вечеру. Тогда уже поздно будет ехать на загородную пристань. Значит, нужно или искать извозчика, или занять подводу с лошадью у соседей. Последний выход казался Битениеку самым удобным, и он послал работника к знакомому мяснику, с которым находился в приятельских отношениях. Мясник сразу же послал не только лошадь, но и возницу — им оказался Эрнест Зитар.
Час спустя они выехали из города, Воз был доверху нагружен мешками, и пришлось ехать шагом. Эрнесту Зитару, который сегодня рассчитывал на свободный вечер, все это не нравилось. Если бы хоть можно было сидеть на возу! Тащись пешком двадцать верст и глотай дорожную пыль, которая клубится из-под колес, потому что весна стоит сухая. Заметив недовольство парня, Битениек решил, что будет лучше, если он вознаграждение выплатит ему сейчас, иначе Эрнест затянет езду, и они опоздают на пароход. Расчет оказался правильным. Получив на чай, Эрнест сделался любезнее, начал погонять лошадь. За разговорами и дорога казалась не такой длинной, в особенности когда Битениеку посчастливилось напасть на интересующую Эрнеста тему.
Тема эта — золотые прииски. Приехав в Сибирь, Битениек первые годы много скитался по Алтайским горам и некоторое время работал на приисках. Ему были известны многие места в глухой тайге и по берегам маленьких горных рек у монгольской границы, где когда-то находили драгоценный металл.
— Есть места, где вся земля полна золота. Прииск идет за прииском. До войны там работа кипела, но война все остановила; искателей призвали на военную службу, а самые богатые прииски засыпали.
— И там разрешается искать золото каждому, кто хочет? — спросил Эрнест.
— Разрешать-то не разрешают, но разве всех укараулишь? Кругом большие леса, ими же покрыты и горы, а по берегам рек густой кустарник. Если знаешь точно место, сходишь, намоешь, сколько можешь унести, и ищи тебя в тайге. Был бы я помоложе, как-нибудь летом попытал бы счастья. Да теперь уж поздно.
— А как можно узнать, где эти хорошие места? — допытывался Эрнест. Голос его слегка дрожал, и глаза загорелись алчным блеском. Он еще молод и может попытаться.
— У меня дома есть подробная карта гор, — ответил Битениек. — Там обозначена каждая речка и самый маленький населенный пункт. А места, где имеется золото, отмечены черной точкой и надписью «прииск».
— А можно ли купить такую карту? — у Эрнеста даже голос перехватило от волнения.
— Кажется, нет. Не знаю, имеют ли вообще частные лица право пользоваться такой картой. Мне ее достал один видный чиновник, латыш. Если вы интересуетесь ею, могу вам ее подарить. Мне она больше не нужна.
— У вас эта карта при себе?
— Нет, я ее оставил дома. Когда вернусь, возьмете ее у меня.
Эрнест уже не сожалел о том, что из-за Битениека он потерял свободный вечер. Золото, целые горы сокровищ ждали его в алтайских долинах. Ради этого стоило пройти не только эти двадцать верст, за такую плату он обошел бы весь земной шар.
В шесть часов они добрались до деревни и разгрузили воз на берегу Оби, где были устроены мостки. Битениек знал здесь чуть ли не каждого крестьянина, поэтому Эрнест мог возвращаться обратно; до прибытия парохода оставалось еще три часа. Перед отъездом Эрнест еще раз напомнил о карте, и только когда Битениек подтвердил обещание, Эрнест в приподнятом настроении повернул лошадь к дому.
Всю дорогу он мечтал о будущем богатстве, улыбаясь и разговаривая сам с собой. Это был счастливый вечер. При въезде в город Эрнест видел, как под железнодорожный мост идет белый пароход. «Сарт» или «Братья Мельниковы» — издали нельзя было определить. На улице Льва Толстого, ведущей к пристани, он встретил множество людей, провожавших пароход, — они возвращались в город. Среди них Эрнест заметил Блукиса. Он поздоровался с ним.
— Вы тоже с пристани? — спросил рассеянно Блукис, думая о другом. Он, видимо, был чем-то озабочен,
— Нет, я сейчас только что отвез Битениека в деревню. Он там ожидает пароход.
— Битениека? — всю задумчивость Блукиса как рукой сняло. — Что вы говорите?
— Да, — продолжал Эрнест. — Он остался с вещами на пристани.
— Со всеми вещами? — у Блукиса перехватило дыхание.
— Да, я свез большой воз. Он, наверно, поедет куда-нибудь далеко, потому что обещал вернуться только через месяц.
Это было последней каплей, переполнившей чашу горечи Блукиса. К великому изумлению Эрнеста, этот почтенный человек начал ругаться, как одураченный извозчик, не обращая внимания на многочисленных прохожих, с улыбкой смотревших на него. От ярости лицо Блукиса побагровело. Казалось, он вот-вот лопнет от злости. Не желая быть свидетелем такого несчастья, Эрнест хлестнул лошадь кнутом и поспешил уехать. А Блукис, словно лунатик, побрел обратно на пристань и до поздней ночи ходил по берегу реки. Его взор все время обращался на север, в ту сторону, где скрылся белый пароход, как будто он надеялся вернуть его обратно.
Со следующим пароходом Блукис отправился по следам Битениека.
6
У Карла Зитара всю зиму было много работы. Служба в милиции заставляла его сталкиваться с разными людьми, и каждый день приносил новое. Кражи, хулиганство, тайное самогоноварение, убийства в пьяном виде — это были самые обычные происшествия. А тут еще неуживчивые людишки докучали работникам милиции различными мелкими жалобами: то кто-то в пылу ссоры употребил слишком сильное выражение и оскорбил этим истца; то собака загрызла курицу и владелец собаки отказывался возместить убыток; то жена соседа оклеветала дочь шорника и сердце матери требовало отмщения за оскорбленную честь дочери. От них можно было избавиться, только составив протокол и пообещав расследовать жалобы. Вначале, пока все еще было ново и непривычно, Карл относился ко всем этим кляузам с юмором, но, когда они стали повторяться изо дня в день и одни и те же лица искателей справедливости представали перед ним в четвертый или пятый раз, тут могло лопнуть и ангельское терпение.
Весной поползли слухи о том, что в городе готовится заговор против Советской власти. Это казалось тем более вероятным, что в Барнауле не было недостатка в контрреволюционных элементах.
Узнав, что Карл Зитар занимает руководящий пост в городской милиции, Битениек, до тех пор относившийся к молодому земляку вполне благосклонно, вдруг охладел и повел себя очень сдержанно. Когда Карл изредка появлялся в доме Битениека, все зажиточные и видные земляки сразу прекращали развязную болтовню о большевиках и Советской власти и уже не выражали так откровенно свои надежды на перемены в жизни страны, на контрреволюционный переворот и вмешательство иностранцев в русские дела. Только однажды Битениек, будучи под хмельком, забыл всякую осторожность и попытался втянуть Карла в разговор на политические темы.
— Я давно собираюсь с вами поговорить о жизни, но так, по душам, — сказал колбасник, оставшись с глазу на глаз с Карлом. — Насколько мне известно, вы происходите из зажиточной семьи. Ваш отец когда-то был капитаном и судовладельцем.
— В последние годы парусники отца погибли, и он занимался сельским хозяйством в своей усадьбе, как многие наши соседи, — ответил Карл.
— Это дела не меняет, — продолжал Битениек. — Вы имели какую-то собственность и будете опять иметь ее, когда вернетесь в Латвию. Мне принадлежит этот дом и колбасная мастерская. Но у меня ее собираются отобрать и отберут, если у власти останутся большевики. Они отберут также и усадьбу вашего отца, если им разрешить хозяйничать в Латвии. Как вы думаете, будет ли это справедливо? Можем ли мы любить власть, которая нас разоряет?
— Это вам следует спросить у народных масс. У них Советская власть ничего не отобрала, — ответил Карл.
— А вы-то, что вы сами об этом думаете? — не унимался Битениек.
— Мне нечего терять. Думаю, отцу тоже. Отец унаследовал парусники от деда, а остальное приобрел за счет труда матросов, следовательно, это нечестное приобретение. То же самое с усадьбой.
— Эх, молоды вы еще и не понимаете, что в жизни хорошо и что плохо: Неужели вы в самом деле думаете, что такое положение, как сейчас, продержится вечно? Ни в коем случае. Повсюду что-то назревает, группируются силы, и, когда наступит время, Советскую власть свергнут так же быстро, как она в прошлом году появилась. И тогда каждому придется отвечать за все содеянное. Молодой человек, я бы на вашем месте ушел из милиции и занялся бы чем-нибудь другим.
— Например?
— Обеспечил бы себе спокойную будущность. В крайнем случае, остался бы посторонним наблюдателем, нейтральным и беспартийным.
— Отказаться от активного участия в жизни? — засмеялся Карл. — Это могут разрешить себе старики, но не молодые, полные сил люди. Нейтральный и беспартийный человек скоро оказывается между двух огней. Активному человеку опасность угрожает только с одной стороны — от его прямого противника, а нейтральному — со всех сторон. К тому же нейтралитет в эпоху великих и решающих событий — нечестная позиция, это предательство и низкая, грязная сделка. Я на такую роль не гожусь.
— Значит, вы стоите грудью за власть большевиков? — Битениек в упор посмотрел Карлу в глаза.
— Можете ли вы мне указать другое, что в настоящее время должен грудью отстаивать честный человек? — спросил Карл по возможности спокойно, хотя навязчивость колбасника начала его злить. — Можете ли вы назвать человека, который как вождь народа и государства был бы лучше, умнее и справедливее, чем Ленин? Все эти Керенские и Милюковы — карлики против него, мелкие, нечистоплотные, низкие. Неужели вы думаете, что народ — я имею в виду народ, а не кучку кровожадных тиранов и живодеров — может отвернуться от Ленина и примкнуть к одному из этих кровавых хорьков? Этого не будет, гражданин Битениек.
Понятно, после этого у хозяина дома больше не было желания продолжать разговор с гостем, и они расстались весьма холодно.
Карл Зитар теперь перестал появляться у Битениека и встречался с Сармите вне дома.
Битениек не забыл этого разговора и затаил ненависть.
«Ну погоди же, погоди, красный офицер! Настанут другие времена, и ты нам ответишь за кровавых хорьков. Пуля, петля, тюрьма, нагайка — это совсем не плохие вещи, и с ними кое-кому придется познакомиться. Мы, сильные и богатые, позаботимся об этом».
…Наступил Первомай. В этот день на обширной поляне за городом состоялся большой митинг, в котором участвовали тысячи людей. Кроме жителей Барнаула и беженцев с западных окраин России на митинг явились военнопленные — венгры. Произносили зажигательные речи на разных языках и пели революционные песни. Героями дня оказались латышские стрелки, за несколько дней перед тем появившиеся в Барнауле и наблюдавшие за порядком в городе. Среди них Карл Зитар встретил старых боевых друзей, рассказавших о схватках в Петрограде и в других местах.
Никаких событий в городе вроде бы не происходило. Лишь попы, словно сговорившись, служили во всех церквах обедни и пытались мутить народ. К собору сошлась, как на демонстрацию, большая толпа женщин и стариков. Но вдруг пронеслась весть о том, что из Омска в Барнаул прибыли латышские стрелки, и святоши испугались. Слухи о стрелках дошли и сюда, о них рассказывали легенды, и если уж они появились в Барнауле, тут не до шуток.
Да, они действительно появились — на конях и броневике, с пулеметами, вооруженные с головы до ног: с винтовками через плечо, с револьверами в руках и связками ручных гранат у пояса. Одна группа подскакала к собору, спешилась и дала несколько выстрелов в воздух. Толпа сразу рассеялась во все стороны, только юбки да пышные бороды заполоскались на весеннем ветру.
Невиданное чудище — бронированный автомобиль — было установлено посреди площади, где происходил митинг, рядом с трибуной. Лихо заломив козырьки, расстегнув вороты гимнастерок, стояли стрелки у пулеметов, и толпа разглядывала их, словно сверхъестественные существа. Даже старый Зитар подошел поговорить со стрелками, угощал их папиросами и расспрашивал о боях с белыми по ту сторону Урала.
7
Отряд латышских стрелков после майских праздников уехал в Омск или еще куда-то — никто не знал, куда именно. Они ведь были стражами революции, эти закаленные в огнях боев солдаты, два года отстаивавшие Даугаву и Ригу. Барнаульский Совет хотел задержать стрелков здесь, но, очевидно, их присутствие было необходимо в другом месте. В том, как их боялись и ненавидели, можно было убедиться вскоре после их отъезда, и в первую очередь почувствовали это латышские беженцы.
Около середины мая с Крайнего Севера возвратился Блукис. Он расторговал свое тряпье, но не приобрел ничего ценного: Избегая разговоров о поездке, он сворачивал с дороги при встрече со знакомыми латышами; теперь он собирался купить лошадь с упряжью. Убедившись, что из крупных коммерческих сделок сейчас ничего не получится, энергичный делец избрал более скромное поле деятельности и однажды пустился со спекулятивными целями в поход по окрестным степным деревням. Возможно, он боялся возвращения Битениека и щадил свои нервы, которым успехи конкурента нанесли бы слишком тяжелый удар.
Оказалось, что Блукис в самом деле поступил очень предусмотрительно. Битениек вернулся домой как настоящий триумфатор. Часть мехов он продал в Томске, получив за них не бумажные деньги, а звонкую монету, золотую и серебряную. Остальные меха он пообещал состоятельным барнаульским друзьям.
Как обычно после длительной поездки, Битениек разрешил себе небольшой отдых, понимая под этим недели две беспробудного пьянства. Оно, по обыкновению, кончалось приступом белой горячки, во время которой он рвал на себе рубашки, бил посуду, ломал мебель и украшал синяками лицо мадам Битениек: Это было неизбежное зло. Мадам не жаловалась и не собиралась отучать спутника жизни от такой привычки, потому что в конечном итоге она имела от этого некоторую выгоду: вслед за похмельем наступало вытрезвление, мольбы о прощении, заискивание перед побитой женой и, наконец, примирение, после чего муж опять на целый год попадал под башмак супруги, позволяя мадам одиннадцать месяцев властвовать над собой и только на двенадцатый стряхивая с себя ее иго.
Узнав о приезде Битениека, Эрнест Зитар немедленно поспешил навестить земляка. И только благодаря такой спешке ему посчастливилось добыть драгоценную горную карту, ибо днем позже, когда Битениек запил, Эрнест вернулся бы ни с чем, и ему пришлось бы ждать конца великого «отдыха». А в это время в Барнауле начались значительные события, основательно изменившие положение семьи Зитаров.
8
В Барнауле захват власти белыми не был неожиданностью. По городу уже давно ходили слухи о приближении белогвардейцев. То рассказывали о захвате ими Омска и Новониколаевска, то утверждали, что войска белых находятся на пути в Барнаул, наконец, даже клялись, что город окружен и каждую минуту можно ожидать нападения. Совет депутатов готовился к обороне города. Было объявлено военное положение. С минуты на минуту ждали восстания местных контрреволюционеров.
И вот однажды ночью началось.
В отделении милиции, где работал Карл Зитар, в тот вечер роздали патроны и никого не отпустили домой. Начальник отделения под вечер отправился якобы проверять посты и больше не вернулся: он предал, перейдя в лагерь врагов, сдался на милость победителей. Позже выяснилось, что одновременно с ним исчезли стоявшие на постах милиционеры. Один из важнейших районов города остался без охраны. Ночью, незадолго до смены постов, в канцелярию отделения вбежал молоденький милиционер и сообщил, что вооруженные подразделения белых уже наступают на центральные кварталы и все выходы из улиц заняты противником.
Отделение милиции было окружено, путь к отступлению отрезан, и во многих местах уже слышалась стрельба. Милиционеры с тревогой глядели на Карла: «Что будет с нами?»
Все это были старые фронтовики, закаленные в боях и верные Советской власти. Карл понимал: им остался один выход — попытаться с боем вырваться из окружения и присоединиться за чертой города к главным силам Советов. Он сказал об этом товарищам. Пока они совещались, из отделения один за другим исчезли несколько милиционеров: они, вероятно, решили попытать счастья каждый в отдельности, на свой страх и риск. Когда Карл собрал оставшихся, их оказалось совсем мало — восемь человек. Задерживаться в городе нельзя было больше ни минуты.
Самая прямая дорога в степь вела в западном направлении. Группа милиционеров должна была добраться до первого переулка и прорваться по нему за город, а уж там во все стороны расходились проселочные дороги. У одного из милиционеров в ближайшей деревне жили родные; там, наверное, можно будет укрыться, если не удастся догнать красноармейские части.
Милиционеры взяли винтовки. У Карла был револьвер и две гранаты. Перед тем как выйти на улицу, они проверили оружие и договорились о тактике боя. В два часа ночи маленький отряд отправился в путь.
Ночь стояла теплая, ясная. На востоке смутно белел край неба, а на узеньких улочках было настолько светло, что милиционерам пришлось пробираться осторожно, прижимаясь к стенам домов. В городе царила глубокая тишина. Ничто не говорило о тревоге и боях. На деревянных тротуарах не видно было ни одного прохожего. Даже ночного сторожа. Но это обманчивое спокойствие было только приемом вышедшего на охоту зверя — попробуй, подойди поближе, и все сразу оживет, с пепелищ и из дворов затрещат смертоносные залпы.
Милиционеры приблизились к перекрестку: Еще каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, и они свернут в узкий тенистый переулок; утренние сумерки укроют их на пути до самого края города. Вдруг раздался окрик: «Кто идет?» — и люди, вытянувшись цепочкой, еще плотнее прижались к стене. Только теперь они заметили, что дорогу в переулок преградила какая-то темная полоса, то ли баррикада, то ли земляная насыпь.
— Кто идет? — послышался опять резкий, нетерпеливый окрик. Щелкнули затворы, и над насыпью в предутренней мгле тускло блеснули стволы винтовок. Карл сунул револьвер в кобуру и осторожно отвязал от пояса ручную гранату. Обернувшись назад, он шепнул товарищам:
— Ложись, после взрыва — цепью вперед. Будем прорываться штыками.
Выждав, пока приказ дойдет до конца цепи и все залягут, он смерил глазом расстояние, отделяющее их от противника, затем вырвал кольцо гранаты и, выждав несколько мгновений, легко бросил ее, сразу же прижавшись к земле. Взрыв гранаты произошел одновременно с запоздалым залпом винтовок. Секундой позже милиционеры вскочили на ноги и бросились вперед. Второго залпа не последовало. За насыпью стонали раненые, уцелевшие врассыпную бежали по переулку.
Милиционеры послали вдогонку несколько выстрелов и, свернув в одну из боковых улиц, поспешили прочь от места схватки. Отряд их поредел. Из восьми осталось только трое. Видимо, в момент атаки остальные свернули в сторону и ушли каждый своей дорогой, надеясь, что так им легче удастся выбраться из города. Уроженцы Барнаула, они знали здесь каждую щель, окольные дороги и все лабиринты развалин и, чтобы еще раз не нарваться на посты противника, избрали пусть далекий, но куда более спокойный путь — через сгоревшие кварталы. Трое оставшихся, среди которых был Карл, решили идти таким же путем и свернули в сторону Оби. У первых развалин они расстались и разбрелись кто куда. Зарево на восточном горизонте неба становилось светлее, приближался рассвет. И в этот ранний предутренний час Карл Зитар остался один — один с последней ручной гранатой и заряженным револьвером. Выгоревшая часть города примыкала к Оби, с трех сторон к ней выходили главные улицы и открытая дорога на станцию. Там-то, несомненно, были расставлены посты и заставы противника. Ночью еще можно прокрасться через цепь постов, но сейчас, на рассвете, гладкая равнина за городом не укроет, даже если он и доберется до нее. Переулок же кончался у холмистых полян, а оттуда недалеко уже было до дачного леса.
Карлу оставалось либо спрятаться в развалинах, либо добраться до какого-нибудь знакомого и выждать там, пока не выяснится обстановка.
В городе раздавались редкие выстрелы, в утренней тишине послышался стук копыт. Он все явственнее приближался со стороны предместья. Это был, очевидно, кавалерийский разъезд. Район развалин, куда забрел Карл, оказался заселенным; неподалеку стояли временные лачуги. Днем его легко могли обнаружить рабочие или дети, занимавшиеся раскопками пепелищ в поисках железного хлама. Здесь нельзя было оставаться.
Карл повернул назад к центру города. На улицах уже совсем рассвело — через час город проснется, каждая упущенная минута может стоить жизни. И тут он вспомнил о Сармите. Она ведь находилась здесь, поблизости, в каких-нибудь двухстах шагах — в доме Битениека.
Карл направился туда. Ворота дома Битениека были закрыты и окна прикрыты ставнями. Комната Сармите выходила на улицу. Карл тихо постучал в ставню. Никто не отозвался. Тогда он постучал еще раз. В комнате зашевелились, и в тот же миг на повороте улицы показалась группа вооруженных людей, они медленно приближались к дому Битениеков. Карла вдруг охватила апатия. Так случается с человеком, уставшим от непосильной ноши, когда он понял, что ни освободиться, ни донести ее до места он не в состоянии. Почему не погиб он вместе со своими товарищами в Тирельском болоте? Почему пуля не сразила его в ту рождественскую ночь?
— Кто там? — голос Сармите вернул его к действительности.
— Я — Карл, — тихо откликнулся он. — Открой скорее, мне грозит опасность, Сармите…
Ближе и ближе шаги патрульных. Если бы они шли по противоположной стороне улицы, то уже заметили бы Карла и оказалась бы напрасной попытка спрятаться. Какие мелочи иногда решают судьбу человека!
Звякнул ключ, со скрипом открылись ворота. Карл проскользнул во двор.
— В городе переворот, и меня преследуют, — пояснил он, отвечая на вопросительный взгляд Сармите. — Можешь ты спрятать меня до… вечера?
— Конечно, — сказала Сармите. — Иди, милый, я сейчас…
Она взяла Карла за руку и повела через двор в сторону колбасной мастерской, но на полпути передумала и остановилась.
— Туда нельзя — сегодня будут молоть мясо. Тебя придется спрятать в моей комнате. Битениеки не должны знать, что ты у меня?
— Ни в коем случае, Сармите. О жене, может быть, этого нельзя сказать, но сам Битениек сейчас же выдаст меня белякам. Твои хозяева не должны даже догадываться о моем присутствии.
Минутой позже Карл был спрятан в маленькой каморке Сармите, в углу за печкой, где висела одежда девушки.
Никто в доме еще не просыпался.
9
Белогвардейское воинство двигалось вперед, захватывая город за городом. Части советских войск с боями отступали на запад, на Урал, в обширные степи Северного Казахстана. И долго еще после того как в городах Сибири стих шум боев, в степных просторах продолжались жаркие сражения.
Контрреволюция ликовала и, ликуя, спешила обагрить свои лапы в народной крови, ознаменовать казавшуюся неотвратимой победу виселицами.
День, когда из Новониколаевска прибыл пароход с белогвардейским войском, в Барнауле объявили праздничным, звонили, как на пасху, во все колокола; по направлению к Оби навстречу дорогим гостям катили шикарные экипажи; дамы в белых платьях преподносили на пристани «славным воинам» цветы. И, словно по мановению волшебного жезла, на улицах и в окнах домов вдруг появилось множество упитанных, роскошно одетых людей.
В публичных местах вывесили громадные плакаты, на которых сверху был изображен Кремль, а под ним — патетический призыв: «Освободим Кремль от латышских банд!»
Начался террор. Каждый день производились многочисленные аресты. Достаточно было какому-нибудь купцу или домовладельцу указать на любого и сказать: «Это большевик», — как того сразу же арестовывали и без всякого суда и следствия в ту же ночь расстреливали. Ежедневно на высоком берегу Оби за кладбищем рыли длинную яму. Ночью трещали ружейные залпы, а утром яма оказывалась засыпанной. Все знали, что это значит. Знали об этом и Зитары, потому что они жили неподалеку.
В то утро, когда Карл спрятался у Битениеков, Сармите пришла к Зитарам и рассказала о случившемся. В следующую ночь к Зитарам явился патруль и произвел у них тщательный обыск, а старого капитана отвели к коменданту и долго допрашивали, добиваясь, чтобы он сказал, где находится сын. Обыск повторялся в следующие ночи. Зоркий глаз Янки скоро обнаружил, что днем в одном из соседних домов дежурит тайный наблюдатель, — очевидно, белые надеялись, что Карл ночью явится к родным.
Чтобы не выдать, где скрывается Карл, Янка окольным путем пробрался к Сармите и посоветовал ей некоторое время не приходить к своей матери: Если она станет чаще у них бывать, могут выследить, и в дом Битениека тоже явятся с обыском.
В страхе и тревоге прошли две недели. Многих жителей расстреляли, и белогвардейцы стали чувствовать себя увереннее.
Семья Зитаров решила как можно скорее отправиться в горы, вглубь Алтая. Они немедленно стали собираться в дорогу. Валтериене присоединилась к ним. «Если уж до этого держались вместе, не будем и дальше разлучаться…» — заявила она.
Приготовления в дорогу заняли два дня. Эрнест заявил хозяину об уходе с работы и помог отцу подыскать лошадей и подводы. Они купили двух старых кляч и две подержанные телеги, потому что в одной их вещи не уместились бы.
Пока собирались в дорогу, Янка позаботился о Карле. Он снес ему старую отцовскую одежду, а военный мундир принес домой. Прежняя одежда самого Карла уже не годилась: он сильно вырос за последние годы.
В ночь накануне отъезда нужно было доставить Карла на другой берег Оби. У перевоза постоянно дежурили военные, и он не мог ехать вместе со всеми. Но как переправить его через реку? Лодки, стоявшие у берега, — на замках, а ночами по берегу расхаживал патруль.
Янку выручила дружба с местными мальчиками. В Порт-Артуре у него был приятель — сын рыбака. Янка не раз ездил с ним на ночную рыбалку и доказал, что умеет обращаться с лодкой. Теперь он отправился к другу и попросил одолжить лодку. Они договорились, что с наступлением темноты Янка возьмет лодку, а утром до рассвета доставит ее обратно, привяжет к колу и ключ спрячет в условленном месте.
Прошло несколько часов. Переодевшись в платье отца, Карл ждал наступления вечера. Самым неприятным было то, что из дому надо было уходить засветло, потому что после десяти часов на улицах появлялись патрули. Выйти следовало, самое позднее, часов в девять, а в это время на улицах еще было многолюдно. Чтобы добраться до берега, Карл должен был пройти несколько центральных кварталов. Он договорился встретиться с Янкой у реки в полукилометре к югу от пристани.
Битениек с работниками уехал в деревню за скотом, мадам сразу же после ужина ушла в кино, и Карл смог незамеченным покинуть убежище. Сармите эту ночь еще ночевала у Битениеков,
Карл понимал, что теперь все зависит от случая и выдержки. Работая в милиции, он сталкивался со многими людьми. Кто поручится, что один из них не узнает его? В маленьком переулке можно попасться с таким же успехом, как и на центральной улице. Значит, осторожность тут ни при чем. Все это игра. И чем смелее, непринужденнее он будет держаться, тем больше шансов победить.
Карл выбрал наиболее прямой путь и скоро добрался до площади, расположенной против гимназии. Это было самое оживленное место. Здесь прохаживались флиртующие парочки, веселыми стайками порхала учащаяся молодежь; изредка встречались молодцеватые офицеры. Как в былые времена, на плечах у них сверкали золотые погоны, а на лакированных сапогах звенели шпоры. Может быть, лучше было бы надеть мундир поручика?
С площади Карл свернул налево, к реке Барнаулке. Перейдя через мост, он услышал громкие голоса и смех, доносившиеся из открытых окон гостиницы «Империал». Там гарнизонные офицеры пировали с девицами, а под окнами стояла толпа любопытствующих мальчишек и слушала, как граммофон исполняет цыганский романс.
Медленнее шаг, Карл, и не оборачивайся! Если хочешь, чтобы другие не обращали на тебя внимания, не замечай их сам…
Еще несколько улиц, церковка, кладбище, широкая высокая равнина над Обью — и он добрался до безопасного места. По крутому, обрывистому берегу реки сбегало вниз несколько узеньких тропинок — их протоптали дети: Карл присел на минутку на краю обрыва и выкурил папиросу. Солдату, который расхаживал у мостков переправы, он должен был казаться горожанином, вышедшим подышать свежим воздухом. Карл оглядел отсюда дальнейший путь. За той излучиной реки они условились встретиться с Янкой. На берегу к югу от переправы людей не было.
Солнце село. Правый берег Оби с его зелеными лугами, редким кустарником и далекими деревнями уже подернулся сумерками, и, казалось, с востока на реку наползает зеленовато-серая тень, которая тушит переливчатую игру предзакатных огней на спокойной поверхности реки и тихо поднимается по обрыву на левый берег Оби. Это был туман.
Карл отправился дальше. Спустя час он уже находился в лодке, мощными взмахами весел приближая ее к правому берегу реки. Янка сидел на руле. Течение было настолько стремительным, что все время приходилось нос лодки держать навстречу ему, и, несмотря на это, их отнесло вниз на большое расстояние. Они сошли на противоположном берегу всего шагах в двухстах выше перевоза. Привязав лодку в затишье, братья окольными путями вышли на степную дорогу и разыскали на лугах пустой шалаш. Скоро в кустах нашлось и удобное место, откуда можно было обозревать всю дорогу. Здесь Карл будет ожидать прибытия родных. Он помог Янке отвести лодку вверх по течению настолько, чтобы тот на обратном пути подошел к берегу у Порт-Артура, и они расстались.
…Оба семейства отправились в путь на следующий вечер, чтобы первый, самый опасный участок миновать ночью. Когда подводы съехали с парома и беглецы ступили на потрескавшуюся землю правого берега Оби, им показалось, что с их груди свалился огромный камень и вместе с покинутым городом за спиной осталась грозившая им опасность. Свободные степные просторы, ароматные луга и тихо шелестящий в придорожных кустах ветер сулили покой и пробуждали уверенность в завтрашнем дне. Только Янке было тяжело покидать город: здесь оставалась большая река, суда, книги, школы — все такое важное для его будущего. Ему казалось, что, уходя вглубь страны, он навеки затеряется в ее горах и лесах, его стремления и мечты будут похоронены и им никогда не воскреснуть.
В кустах их ждал Карл. Он мог теперь присоединиться к своим — на дороге не виднелось ни одной подводы. В каком-то овраге они поужинали и напоили лошадей, затем отправились дальше. Ехали всю ночь.
Глава третья
1
На рассвете беженцы миновали большую старообрядческую деревню. Лошади заметно выбились из сил, да и люди устали и решили отдохнуть. За деревней тянулся громадный выгон. Дальше дорога шла среди березовых рощиц. В тенистом овраге, на дне которого протекал еле приметный ручеек, беженцы расположились на отдых. Лошадей выпрягли и пустили пастись, а люди, вскипятив чай, позавтракали и улеглись под телегами, чтобы отоспаться после бессонной ночи, проведенной в дороге. Карл остался сторожить лошадей и вещи.
Вскоре показались едущие на поля крестьяне. Многие проехали мимо не останавливаясь, но вот крестьянин, отставший от других, сошел с телеги и направился к Карлу. Это был плечистый курносый мужчина с пышной бородой и стрижеными в кружок волосами. На голове у него была похожая на цилиндр войлочная шляпа.
— Откуда едете? — спросил он, здороваясь.
— Из Барнаула, — ответил Карл.
— Далеко направляетесь? — последовал обычный вопрос.
— В Бийск.
— Так, так, — протянул крестьянин, как бы раздумывая.
Подобные разговоры происходят всегда, когда на дороге встречаются два незнакомых между собой человека. Десятки раз они останавливали лошадь, чтобы выслушивать подобные вопросы; задавали их не столько из любопытства, сколько в силу привычки.
— Долго собираетесь пробыть здесь? — спросил крестьянин, взглянув на стреноженных лошадей, жадно щипавших траву.
— До вечера, — ответил Карл. — По прохладе лучше ехать.
— Так, так, — опять протянул задумчиво бородач. — Тогда лучше отъезжайте немного подальше и попасите лошадей на той стороне, — он указал через дорогу. — Этот участок принадлежит самому старосте этой деревни. А он человек — не приведи бог. Крику и неприятностей не оберетесь.
— Неужели такой сердитый? — улыбнулся Карл.
— Страсть какой человек. Он на месте опишет ваши вещи за потраву.
— Тогда придется уезжать, — согласился Карл.
Перспектива встретиться с сердитым деревенским старостой не обещала ничего хорошего: беглецу, который спасает жизнь, следует держаться подальше от представителей власти.
После полудня, когда жара немного спала, путники двинулись дальше. В этой местности деревни были очень большие и далеко отстояли одна от другой. До следующей деревни они добрались только поздним вечером и проехали ее с наступлением темноты. Дальше дорога вела по ровной, кое-где пестревшей редким кустарником степи. При выезде из деревни какой-то крестьянин предупредил их о волках: в кустах, говорят, их полным-полно, чуть ли не каждый день режут по овце или теленку; у него самого на прошлой неделе задрали жеребенка.
И беженцы сразу же убедились в справедливости этих слов: часто в придорожных кустах вспыхивали волчьи глаза, они светились, точно маленькие, электрические лампочки. Старые клячи первые чувствовали близость зверей, шарахались, храпели. А молодой пес, выращенный Зитарами в Барнауле, жался к ногам людей и глухо ворчал.
Правда, летом бояться волков не приходилось, им добычи хватало. Сытые, они уступают человеку дорогу. Но все же всякий раз, когда в ночной темноте совсем близко вспыхивали глаза зверя, людям становилось не по себе и они теснее прижимались друг к другу. Вспомнив рассказы стариков о том, что волки боятся огня, мужчины непрестанно курили. Эрнест, правивший последней подводой, так энергично действовал зажигалкой, что капитану пришлось крикнуть ему: «Смотри там, осторожнее, не сожги воз!»
Так ехали они четыре ночи. На утро четвертого дня показались темневшие вдали хребты Алтайских гор. Над волнистой приалтайской степью поднимали они свои синеватые, покрытые лесами в дымке вершины. Внизу, на берегу быстроводной горной реки Бии, раскинулся город Бийск. С севера и с востока к нему вплотную подходила степь. По берегам Бии темнели леса, а к югу и юго-западу волнообразно поднималась к горизонту удивительная, прекрасная и таинственная горная страна.
Словно зачарованные, смотрели беженцы на горы. Эту красоту нельзя было выразить словами, ее можно было только почувствовать. Чистое летнее небо, солнечное утро, насыщенный ароматом воздух, медленно струящийся по степи, высоко парящий горный орел и белый пароход внизу представляли незабываемую картину. Для человеческого глаза здесь было больше простора, чем на море.
Янка Зитар как завороженный стоял на высокой круче в том месте, откуда дорога сворачивала вниз, к городу, и не мог оторвать глаз от южного горизонта. Как все-таки прекрасен мир! И как не любить эту землю, как не поддаться ее очарованию, если у тебя душа поэта!
2
В Бийске остановилось много латышских беженцев. Их можно было легко узнать по одежде. Серый домотканый костюм латышского крестьянина и черная шапка с блестящим козырьком настолько типичны, что вы его отличите среди тысяч людей, не говоря уже о других приметах. На родине их никто не замечал, а здесь они бросались в глаза самому ненаблюдательному человеку. Еще легче было узнать латышских женщин, ибо никто не носил так белые косынки и серые большие платки, как они.
В городе Зитары встретили несколько земляков и получили немало полезных сведений. Оказалось, что в обширном Бийском уезде живут не только латыши-беженцы, но и много старых переселенцев. В некоторых местах они организовали маленькие колонии; другие мелкими группами, по три-четыре семьи, были разбросаны в горах и тайге. Беженцам, желающим получить землю, следовало обратиться в переселенческое бюро — его возглавлял латыш. Бюро направляло приехавших на свободные и пригодные для заселения государственные земли.
Старый Зитар с Эрнестом немедленно отправились в это бюро. Оказалось, однако, что заведующий уехал по служебным делам на один из крупнейших участков и должен вернуться не раньше чем через неделю. Делать нечего — приходилось ждать.
Они переправились на пароме через Бию, отъехали на несколько верст от города и остановились в лесу. Парни на скорую руку соорудили из ветвей шалаши, капитан сложил женщинам очаг, и они жили тут несколько дней, как цыгане. Лошадей пасли по обочинам дороги, а продукты на себе носили из города — на этом берегу не было ни одной лавки. Каждое утро мужчины, исключая Карла, отправлялись в Бийск узнавать, не вернулся ли заведующий. Лагерем беженцев никто не интересовался. Только как-то раз подошел лесник и предупредил, чтобы с огнем обращались осторожно, а то после длительной засухи легко может возникнуть пожар.
Наконец, в середине следующей недели приехал заведующий бюро, и в тот же день вечером капитан вернулся со всеми необходимыми документами: Ближайшие свободные земли находились на расстоянии двух дней езды от Бийска, но и там уже все лучшие участки были заняты; остались только трудные для обработки или плохие земли. Поэтому Зитар подыскал другое место, в тайге, к югу от города. Лет десять тому назад там поселились первые латышские семьи; а прошлой зимой и весной туда уехали многие беженцы. Образовалась настоящая латышская колония. Земля в свое время считалась собственностью самого царя, а поэтому должна быть особенно хорошей и плодородной. Эрнест, правда, хотел поселиться в районе Телецкого озера, но на этот раз с его мнением не посчитались.
Наутро они отправились в путь. Отдохнувшие старые клячи усердно тащили возы в гору. Справа, за Катунью, вырисовывался на небосклоне темный горный хребет, одно из северо-западных ответвлений Алтая. Местные жители говорили, что до него шестьдесят верст, а возможно, и больше. Наши путешественники за два дня не смогли объехать его первую, самую большую гору — она оставалась почти в том же положении, как в начале пути. Казалось, горы передвигаются вместе с путешественниками. Без всякого перехода они, словно острова, вдруг поднимались рядом с гладкой Катунской степью, и взорам едущих открывалась далекая равнина, вплоть до подножия гор. К югу постепенно и волнообразно поднималась возвышенность, и каждая следующая волна была выше предыдущей, достигая наибольшей высоты у границы Монголии, где сверкали на солнце покрытые снегом вершины Чуйских Альп. Это было настоящее скопище гигантов, дикий хаос скал. Посреди них возвышалась Белуха. Человек, едущий по дороге, несколько дней видел перед собой эти горы, но они продолжали оставаться далекими, недосягаемыми, словно убегали все дальше, делаясь с каждым днем выше, обманывая и маня путника кажущейся близостью.
Дорога шла по долинам быстрых горных рек. Склоны гор заросли кустарником, лесом. Здесь все цвело и радовало глаз богатством красок. Берегами рек завладели черемуха, калина, рябина, дальше темнели стройные стволы пихт с мягкой серовато-зеленой хвоей и золотистыми кистями шишек, кругом расстилались заросли шиповника и разных цветов, все это увивали усы хмеля. Человека пьянили запахи дикого сада природы. А птицы! А роскошные пестрые бабочки! Маленькие лесные жители — белки и полосатые бурундуки! Возня их слышалась всюду. Голубовато-зеленая утренняя заря, пылающий закат и грозный шум, доносящийся с горных вершин и предвещающий бурю! На горных пастбищах паслись стада гладких племенных кобыл, не знающих, что такое упряжь.
Этому краю была присуща дикая, первозданная красота.
«Я не поддамся никаким чарам, как бы красивы они ни были, — думал Янка. — Меня не прельстят ни золото, ни цветы. Душе моей непонятна чужая красота, так же как непонятны прекрасные стихи на незнакомом языке».
Так решил он, младший сын капитана Зитара, слушая, как братья и сестры восхищались красотами окружающей природы.
На третий день после выезда из Бийска произошла неожиданная встреча. Переночевав на берегу какой-то речки, беженцы еще до рассвета пустились в путь и с восходом солнца въехали в узкий овраг, из которого дорога вела на широкую отлогую возвышенность. Вокруг расстилались луга и поля, засеянные хлебом, а сразу же за оврагом начинался деревенский выгон. Уже совсем рассвело, но на дне оврага царил полумрак, лучи солнца туда не добирались. Беженцы ехали молча; по мягкой, влажной от сырости дороге тихо катились смазанные накануне колеса. Миновав заросли кустарника, свернули на небольшую поляну. Вдруг лошади испуганно зафыркали, и в тот миг Янка, который всегда шел впереди подвод, тихо воскликнул:
— Волки!
На дне оврага рядом с дорогой валялся громадный мертвый бык. Он лежал на боку, брюхом к дороге. Между ребрами у него зияла огромная рана. Брюхо было распорото, и все внутренности лежали на земле. А около них, засунув головы в зияющее отверстие и откинув в сторону пышные хвосты, копошились два волка, терзая зубами добычу. Звери не слышали приближения подвод и продолжали пиршество. Их серый мех был испачкан кровью жертвы.
Карл достал винтовку и вставил в магазин патроны. Но выстрелить ему не удалось: волки, наконец, почуяли запах человека, пятясь, вылезли из брюха быка, одним махом перескочили овраг и скрылись на горе.
Вдруг оттуда донесся испуганный крик.
— Ой, волки! Помогите!
Вскоре показалась подвода. Испуганная лошадь неслась галопом вниз с кручи. Увидев лошадей Зитаров, она замедлила бег, и, когда поравнялась с подводами беженцев, седоку удалось ее остановить.
— Вот так номер! — воскликнул он, отирая пот, и, отдуваясь, слез с телеги. — Чуть на лошадь не наскочил! Целых два, неужели вы не видели?
Это оказался Блукис. Он говорил по-русски, от волнения не заметив, вероятно, что встретился со знакомыми земляками. Когда они засмеялись, он пришел в себя и пристально всмотрелся в проезжих.
— Ну и чудеса! Старые знакомые! Вот где привелось встретиться! — Блукис протянул всем по очереди руку, не забыв и самых маленьких. — Каким образом вы очутились здесь?
Зитары рассказали и поинтересовались, не знает ли Блукис что-нибудь о латышской колонии в тайге, в которую они теперь направляются. Оказалось, Блукис именно оттуда и возвращался, после того как вдоль и поперек изъездил весь горный Алтай. Он накупил масла, меду, копченой свинины и теперь вез продавать в Бийск. Там, в лесу; Зитары найдут столько латышей, что русского слова не услышишь, — настоящая латышская деревня. Жизнь подходящая. Если не бояться работы, так жить можно, тем более, в семье у Зитаров столько мужчин. Вот как проживет Валтериене с Сармите, трудно сказать.
Они проболтали так с полчаса. Уезжая, Блукис вдруг вспомнил, что здесь, на пути, в одном месте находится латышский хутор, там Зитары смогут остановиться на ночлег. Пусть не беспокоятся, это очень гостеприимные люди, всегда рады каждому земляку, который завернет к ним. Объяснив, как добраться до хутора, Блукис уехал.
— Я когда-нибудь заеду к вам в колонию, — пообещал он при расставании.
Путь Зитаров теперь круто поворачивал на восток, в сторону от тракта. Вечером они добрались до хутора. Он стоял обособленно, в окаймленной лесом долине, по соседству с маленькой горной деревушкой.
3
Мимо хутора протекала небольшая речка. Дом стоял на самом берегу — простое, красивое и прочное здание из отесанных бревен, по всей видимости, построенное русскими плотниками. Остальные постройки — хлев, амбар и баня — говорили о том, что они возведены латышами, — сибиряки в те времена еще не строили хлевов: их скотина зимовала в открытых загонах, защищенных сплетенным из прутьев легким навесом, который спасал от снега, но не от мороза и метелей. Большое картофельное поле, огород и несколько ульев возле дома еще больше увеличивали сходство хутора с усадьбами беженцев на родине.
Все население хутора работало на покосе, убирая сено. Навстречу приехавшим бросилась большая рыжая собака.
— Бог помочь! Толочане не требуются? — крикнул капитан работающим.
— Спасибо, спасибо, идите сюда! — отозвался старший из мужчин, хозяин хутора Ниедра. — Грабли и вилы и для вас найдутся.
Это была большая семья латышей, жившая здесь уже шестой год, — одна из тех крестьянских семей, которые из-за недостатка земли покинули родину и приехали на чужбину. Некоторые сыновья и дочери были уже взрослые, другие — ровесники Янке или моложе, но они так чисто говорили по-латышски, что даже нельзя было подумать, что эти парни и девушки выросли среди сибиряков. Они радушно пригласили Зитаров на ночлег. Хозяин отправился вместе с ними домой, чтобы указать, где поставить подводы с вещами, а старшая дочь, стройная блондинка, пошла готовить ужин на всю громадную семью. Приезд беженцев внес радостное оживление в жизнь семейства Ниедры и, казалось, грозил нарушить все их планы на сегодняшний день; чтобы этого не случилось, оба сына Зитаров, Карл и Янка, стали на место ушедших членов семьи Ниедры и помогли сметать начатый стог сена. Немного погодя, поставив на место подводы, пришел Эрнест, потому что на покосе были и женщины. Самый рослый и сильный из Зитаров, Карл, принялся подавать на стог такие охапки сена, что гнулась рукоятка вил, а возчики не успевали подвозить сено. Природа не поскупилась щедро наделить Карла силой и здоровьем. Он перерос всех братьев и отца — настоящий атлет, плечистый, с сильно развитой мускулатурой. Только на сухощавом его лице ранняя закалка на полях сражений оставила несколько преждевременных морщин, придававших ему выражение хрупкости, что не совсем соответствовало могучей фигуре. Он был красивый парень, и к нему постоянно обращались взоры всех девушек.
И было там еще одно юное создание. Когда подъехали подводы и остановились у края покоса, она не подошла вместе с другими, а, держась в стороне, продолжала работу — подгребала сено, оставшееся на месте копен. В спешке никто не обращал на нее внимания. Никто не видел ее, только…
И почему именно Янка должен был ее заметить? Теперь он уже ничего, кроме нее, не видел. Если бы она находилась вместе с другими, он, возможно, не выделил бы ее среди остальных — переночевал бы спокойно под чужой крышей, и рано утром отправился дальше.
Но в тот миг, когда Янка Зитар впервые увидел ее, она была одна, и после этого он стал сам не свой: Ему исполнилось шестнадцать лет, ей было столько же или немногим меньше. Мечтательный по натуре, Янка вечно был одержим непонятным беспокойством и тоской, она — самое застенчивое и прекрасное существо, какое он когда-либо встречал. Равных ей не было в целом свете — это Янка понял с первого взгляда. Темные волосы, черные брови и синие, грустно-мечтательные глаза… Еще несформировавшаяся фигура, лицо, похожее на прекрасную картину… Светлое очарование, что-то сказочное и неизъяснимое — поставьте рядом всех девушек на свете, и вы убедитесь, насколько они жалки и ничтожны, она — само совершенство. Здесь, в горном хуторе, началось пробуждение юности Янки. Здесь он встретил прекрасную мечту своей жизни. Ее звали Лаура.
Если бы люди обладали хоть небольшой долей интуиции, то в тот вечер каждый мог бы заметить, что с Янкой происходит что-то неладное. Но никто ничего не видел и не замечал, за исключением, может быть, той, от которой он больше всего хотел это скрыть.
В горах солнце появляется раньше и заходит позже. Последние лучи заходящего солнца еще золотили восточные вершины, когда на западе стали темнеть одна круча за другой, и скоро всю долину окутали сумерки. Окончив работу, молодежь сложила грабли и вилы к только что сметанному стогу и направилась домой. Собака бежала впереди, словно указывая дорогу, и по временам оглядывалась, все ли следуют за ней.
Тем временем в доме в большой комнате столы были сдвинуты и накрыты, как в настоящий праздник. На больших блюдах дымилось мясо; вкусная подливка точно ждала, чтобы ее разлили по многочисленным тарелкам, поставленным по столам. Масло, мед, выращенная на огороде клубника и вкусное домашнее печенье, свидетельствовавшее о кулинарных способностях хозяйки, обещали немало приятных минут лакомкам, а их здесь было много, ибо кто же из молодежи не любит сладкого. Взор старого Зитара ласкала солидная кружка пива, из которой он вместе с хозяином хутора уже успел отведать несколько глотков, у обоих сразу развязались языки и появилось шутливое настроение. Да, в тот вечер на хуторе Ниедры был праздник. Позднее, когда кружка с пивом уже неоднократно обошла стол, дом наполнился веселым шумом беседы, смехом. Только Янка молчаливо сидел в темном углу, не осмеливаясь поднять блестящие глаза на ту, которая зажгла в них этот блеск. За столом им пришлось сидеть как раз друг против друга. В то время как все болтали между собой, Янка не проронил ни слова и весь ужин просидел с опущенными глазами. Всякий раз, когда он пытался поднять их, он видел только Лауру и, ослепленный, отворачивался. Но разве мог он удержаться? Через минуту опять его взгляд искал ее, и всякий раз Янке казалось, что он что-то крадет у Лауры. Она была очень робкой, как и все выросшие в уединении. Но и ее что-то заставляло преодолевать робость и изредка посматривать на сидящего напротив юношу. Раза два их взгляды встречались, и тогда Лаура краснела и долго не осмеливалась поднять глаза, а Янку эти два нечаянных взгляда осчастливили. Ему казалось, что он заглянул в душу Лауры и увидел: она прекрасна и чиста, как ее глаза, и так же нежна, как ее голос.
В ту ночь Янка не спал. Шли часы, а он метался в постели и не мог дождаться утра, когда ему вновь суждено будет увидеть девушку с грустными глазами. Но утром старый Зитар так рано поднял сыновей, что Янка всерьез рассердился на отца: неужели он собирается уехать до того, как проснется семейство Ниедры, не попрощавшись?
Этого, конечно, не случилось: с восходом солнца встали все хуторяне. Отъезжающих не отпустили без завтрака. Но на этот раз хозяева сами не сели за стол. Мужчины спешили косить по росе, а женщины торопились доить коров. Перед отъездом капитан разыскал хозяйку и старого Ниедру и поблагодарил их за радушный прием. Затем все стали прощаться. В то утро Янка обменялся с Лаурой первым рукопожатием. Он не в состоянии был произнести прощальное приветствие, голос его почему-то осип. Он сразу же ушел, не дожидаясь остальных. И только в дороге Янка вспомнил, что он не сказал Лауре ни единого слова. Так много передумано за ночь, ни одна дума не дошла до нее.
4
В дальнейшей жизни Янке пришлось пережить немало мрачных дней, но день, в который они уехали с хутора Ниедры, остался в его памяти самым тяжелым. Янка понимал, что в мире нет второй Лауры; он может встретить еще сотни и тысячи прекрасных созданий, но никогда его разум не осветится молниеносно вспыхнувшим прозрением: это она!
Янка испугался жизни — он боялся потерять самое прекрасное и самое драгоценное, что можно найти под этим солнцем. Чтобы остаться наедине со своими мыслями, он ушел далеко вперед. Уходя, Янка заметил высокую гору, похожую на спину верблюда, вершина которой поднималась над вершинами других окрестных гор. У этого великана было красивое название — Казанда, и на его пологом склоне находился хутор Ниедры. Там, у Казанды, жила Лаура… Эта гора целый день была видна на северо-западе, и Янка часто останавливался и оглядывался назад. Он все еще видел места, где жила Лаура; кажущаяся близость их как бы смягчала горечь его дум. «Может быть, я увижу Казанду и оттуда, где мы будем?» — думал Янка. Чем дальше уходила дорога, тем пристальнее всматривался он в очертания вершины Казанды, чтобы запомнить и не потерять ее из виду.
Вечером путники добрались до высокого горного перевала, откуда дорога вела вниз, в глубокую, широкую долину. Перед закатом Янка в последний раз оглянулся на туманный силуэт Казанды. Подводы спустились вниз, но теперь Янка отстал от них и долго еще продолжал стоять на самом высоком месте перевала, бесконечно повторяя про себя какое-то слово. Наконец и ему пришлось спуститься в долину, темневшую у его ног.
И настала вторая мучительная ночь. Они ночевали в избе какого-то крестьянина, куда сразу же после их приезда набилось много народу, так как в глухих деревнях всякие проезжие составляют событие, о котором после говорят целую неделю. Хозяин дома в свое время был на войне и больше года находился на Рижском фронте. Наконец-то он мог досыта наговориться о пережитом с людьми, которые сами оттуда. Янку эти разговоры мучили, словно кошмар. Он первым взобрался на полати и старался не слушать. Некоторое время это ему удавалось, но вдруг он ясно расслышал слово, которое заставило его напряженно прислушаться. Деревенские посетители ушли, и беженцы, оставшись одни, заговорили о хуторе Ниедры. Эрнест упомянул имя Лауры, и, не видя его лица, уже по тону голоса Янка догадался, что брат по привычке цинично усмехается. Дальнейшие слова Эрнеста подтвердили эту догадку: он говорил двусмысленности о дочерях Ниедры. Янка готов был растерзать брата, но ему приходилось спокойно лежать и слушать, ничем не выдавая своего возмущения. Он дорожил своей огромной тайной, боялся, чтобы ее не открыли. Как вообще смел такой человек, как Эрнест, произносить имя Лауры!
5
Их путешествие длилось еще два дня. Дорога от хутора Ниедры неуклонно вела на восток. Когда Эрнест во время одного привала стал изучать карту, оказалось, что их маршрут образует правильный прямой угол, и это совсем не кратчайший путь из города в латышское селение. Руководитель переселенческого бюро составил маршрут с таким расчетом, чтобы Зитары ехали через свободные земельные участки и попутно осмотрели их, — им не было дано твердого указания остановиться в каком-либо определенном месте.
Утром следующего дня они переправились через Бию. Горы стали ниже, главные хребты потянулись на юг. В течение всего третьего дня путь беженцев пролегал по границе, разделяющей два резко противоположных природных пояса. Налево, с северной стороны, простиралась волнообразная, вырубленная догола приалтайская степь; справа темнела тайга, возникшая внезапно, верстах в двух от последних степных деревень. Скоро она перешла в настоящий девственный лес, где не было ни человеческого жилья, ни дорог, разве изредка встречалась пасека или охотничья тропинка. Заросший высокой густой травой и кустами, заваленный на каждом шагу буреломом, такой лес в течение всего лета был почти неприступен. Сквозь густое сплетение его зарослей не мог пробраться ни человек, ни зверь. И лишь осенью, когда трава увядала и с деревьев осыпался лист, охотник или сборщик орехов мог пробраться в этой чаще. В остальное время там не видно людей, разве иногда заберется старый смолокур и по ему одному известным тропинкам проедет в тайгу на двуколке, чтобы разыскать заросли седых берез.
Отчаяние, охватившее Янку после отъезда из хутора Ниедры, понемногу утихало.
«Лбом стену не прошибешь, — должен был наконец признаться Янка. — Безумствуй как хочешь, вой, брыкайся, страдай — ты ничего не изменишь. Поэтому жди спокойно, не растрачивай силы, не поддавайся унынию, думай о будущем и готовься к нему. Если у тебя хватит выдержки и воли, ты победишь в жизненной борьбе. Может быть, даже и лучше, что ты пройдешь через испытания и убедишься в точности и силе твоих чувств».
Нет, испытаний он не боялся. Он был уверен в себе и знал, что ничто не заставит его забыть Лауру. По мере того как они приближались к цели своего путешествия, в сердце Янки все яснее и пленительнее утверждалась новая мечта. Она совсем не походила на его прежние мечтания. Трудная жизнь в незнакомой тайге рисовалась ему теперь как романтическая картина борьбы: в тайге задымят костры лесосеки, дерево за деревом, пень за пнем отступят леса, освобождая место для будущих пашен и лугов. Посреди тайги поднимется красивый, простой, прочный дом, и на сочных пастбищах замычит стадо. Суровым трудом завоюет Янка свое место под солнцем, будет работать как вол, польет своим потом землю чужбины и станет счастливейшим из людей, ибо с ним будет и Лаура. И тогда ему больше ничего не нужно — ни море, ни дальние страны, ни слава, — Лаура одна заменит весь мир, без нее все остальное не имеет никакой цены.
Эта мечта Янки имела большую связь с действительностью, чем прежние его мечты. Он был еще слишком молод, чтобы впасть в продолжительную меланхолию и не видеть красот жизни. Он снова стал замечать людей. Вот его сестра, гордая, высокомерная Эльза — нет, Лаура не такая. Там были Карл и Сармите — два счастливых, тихих человека; их ничто не разлучало. Они ежедневно видели друг друга и шли одной дорогой, но Янка им не завидовал — ему казалась, что эти двое слишком спокойны, они не способны к большому, сильному чувству. А Эрнест никогда этого не поймет, его думы заняты золотом, ничтожными песчинками, лежащими где-то в долинах Алтая; жалкий человек, он не имеет никакого представления об истинном счастье и настоящей жизни.
Наконец, запахло жильем. То там, то здесь над тайгой вились струйки дыма, слышался лай собак, пение петухов.
Навстречу ехал темнолицый мужчина, по-видимому, алтаец. За спиной его сидела жена с ребенком на руках. Их волосы спадали на плечи густыми прямыми прядями и блестели на солнце, как вороново крыло. На ногах у обоих были длинные, из мягкой кожи сапоги без подметок и каблуков, перехваченные ниже колен ремешками.
— Кто там живет? — спросил старый Зитар, указывая на лес.
— Латыши, — ответил алтаец.
Беженцы свернули в тайгу по хорошо укатанной лесной дороге. Полчаса спустя путники увидели первые дома. Они были разбросаны среди небольших полей и лугов, на изрядном расстоянии один от другого, а между ними и вокруг них стоял лес, такой же нетронутый, первозданный, как в те времена, когда первый переселенец поставил здесь первую лачугу.
Глава четвертая
1
Пятнадцать лет тому назад сюда пришел не старый еще человек и построил в тайге маленькую бревенчатую избушку. Здесь протекала речка, и на берегу ее была небольшая вырубка. Новосел всю зиму охотился, а весной продал шкуры зверей и купил корову. Лето он работал мотыгой и лопатой, корчевал пни, очищая участок земли под первую пашню. Осенью он занимался сбором хмеля и ягод черемухи, ездил в тайгу за кедровыми орехами и таким образом скопил деньги. Теперь он уже приобрел лошадь, сельскохозяйственные орудия и семена на следующую весну. А когда в лесу был построен просторный дом, новосел нашел себе в одной из соседних деревень жену. Это был латыш Симан Бренгулис, а жена его была сибирячка. Большой хутор с годами разросся, и его прозвали хутором Бренгули. После 1905 года сюда приехали два латышских семейства — политические ссыльные, — и по соседству с хутором Бренгули выросли еще два новых хутора. Теперь все три латышские усадьбы именовались поселком Бренгули. Позднее, во время мировой войны, когда волна беженцев принесла в Сибирь много латышей, в поселке появились новые жители и скоро в тайге жило уже сорок латышских семейств. Уездные власти признали колонию латышей самостоятельной административной единицей, разрешили избрать старосту, иметь круглую печать и назвали колонию селом Бренгули. Симан Бренгулис сделался первым старостой и занимал эту должность и в те дни, когда здесь появились две семьи последних колонистов — Зитары и Валтеры. Бренгулис был теперь состоятельным человеком, владельцем обширных лугов и большого стада; в загородке у него всегда стояла на откорме дюжина свиней, сарай был полон разных сельскохозяйственных машин, а его лошадьми любовалась вся округа. Сам Бренгулис выглядел настоящим кулаком: упитанный, с заметно округлившимся брюшком, светло-русой пышной бородой и усами. Он носил лаковые сапоги, широкие брюки и ярких цветов рубашки с вышитым воротом… Только жена его мало соответствовала окружающему ее благополучию — это была худенькая, незаметная женщина, косившая одним глазом, — в то время, когда Бренгулис женился, он не мог найти лучшей девушки; хорошо, что хоть эта согласилась пойти за него.
Оба семейства ссыльных, приехавших в 1905 году, — Силини и Весманы — со временем тоже стали зажиточными хозяевами, но Бренгулис затмил всех. Его дом стоял в центре колонии. Да и сам Бренгулис стал центром, вокруг которого сосредотачивалась вся жизнь селения. Без него не мог обойтись ни один новосел. Много ли здесь была таких, кто не задолжал бы Бренгулису? Каждый в большей или меньшей степени зависел от него, каждый начинающий здесь жить обязательно должен был заручиться поддержкой Бренгулиса. Сибирская зима продолжительна, а закрома беженцев неглубоки. Хорошо, когда по соседству живет такой человек, как Бренгулис, к которому можно прийти в феврале и попросить в долг окорок свинины или мешок картофеля.
Когда Зитары приехали в тайгу, в Бренгулях полным ходом шел сенокос. В тот день старосте некогда было показать приезжим свободные участки земли. На следующий день он уехал по делам в волостное правление, на третий должен был возить домой сухой клевер. Только на утро четвертого дня, когда мужчины Зитаров уже успели обойти все селение, Бренгулис сел на лошадь и провел земляков по границам подвластных ему участков. Да, здесь уже не чувствовалось того радушия и гостеприимства, что на хуторе Ниедры.
— Пойдете ко мне работать на уборку сена? — спросил Бренгулис в первый же вечер, когда Зитар с Карлом заявились к старосте.
— Нам сначала надо построить временное жилье… — ответил капитан.
— Я даю в день два фунта сала и кормлю, — продолжал Бренгулис.
— Благодарю вас, но мы приехали сюда не в поисках работы, а в поисках земли, — с достоинством заявил капитан и положил на стол письмо из переселенческого бюро. — Нам сказали, что здесь много свободных земель.
Вот почему им пришлось ждать два дня, пока занятый староста освободился на несколько часов. Теперь его сопровождали все мужчины Зитаров, не исключая и Янки. Они уже заранее узнали от других беженцев, где находятся свободные участки, и присмотрели себе один отдаленный, более чистый участок у границы селения. Бренгулис повел их в сухой, заросший кустарником овраг. Туда не подходила ни одна дорога, к нему вела только узкая тропинка.
— Вот здесь можете поселиться, — сказал Бренгулис, указывая на дикие заросли.
— Мы поселимся на краю гари, — ответил Карл. — Или, может быть, вы приберегаете этот участок для кого-нибудь другого?
Бренгулис засопел, ничего не ответив. Эти приезжие — напористые люди. Они не пришли к нему, зажав шапки под мышкой, не жаловались и не клянчили, а требовали. И они не хотели работать на сенокосе за два фунта сала в день. Если они такие богачи, зачем же они приехали в лес? Почему не живут в городе?
Край гари находился примерно в трех километрах от селения, и Бренгулис не приберегал этот участок. Но, как человек сообразительный, он по-своему рассчитал, что, если Зитаров поселить в заваленной буреломом чаще, они там пробьются несколько лет, пока расчистят поле под картофель и луг под траву для скота, а в это время у Бренгулиса будет под рукой дешевая рабочая сила. В горелом же лесу четверо здоровых, сильных мужчин за одно лето натворят чудес, и сало Бренгулиса им совсем не понадобится.
Это было плохое начало — с первого же дня заслужить неблагосклонность самого могущественного человека в колонии. Но в старом Зитаре проснулся бывший капитан, а Бренгулис был для него, образованного, повидавшего свет водителя судов, всего лишь мелкотравчатым существом, перед которым он будет держаться гордо.
— Мы поселимся на краю гари, непреклонно заявил Карл, и на этом вопрос был решен.
Бренгулису ничего не оставалось, как указать им границы участка.
В тот же день новые поселенцы въехали со своими подводами в горелый лес и выбрали место для временного жилья. Ближайшие их соседи, поселившиеся за горой, уже к вечеру услышали, как падают первые деревья на участке Зитаров. Дотемна звенела пила и слышался стук топоров. Наутро Зитары встали с первыми петухами, и лес снова наполнился шумом.
Село Бренгули занимало территорию в двадцать квадратных верст. Лишь узкой полосой выходила она к опушке леса и пастбищу ближайшей деревни. По своей форме и расположению усадеб колония напоминала огромный амфитеатр: в самом центре стоял большой хутор Бренгулиса, по обеим сторонам — усадьбы Силиня и Весмана, остальные сорок хозяйств широким полукольцом окружили центр и, как в настоящем амфитеатре, размещались на естественных, постепенно поднимающихся к западу террасах. Один конец амфитеатра граничил со степью, другой простирался далеко вглубь тайги и кончался у большого лесного пожарища.
Лесной пожар случился летом в первый год войны. Тогда в тайге бушевала огненная стихия, истребившая широкую, в несколько верст, полосу векового леса. С того времени в этой местности исчезли змеи, которые прежде водились в огромных количествах. Растущим в тени и насыщенным влагой великанам тайги пожар не причинил особенного вреда, только опалил хвою и поджег кое-где сухие сучья. Зато кустарник был совершенно уничтожен, и долго не могли пробиться из земли длинные стебли травы, которую местные жители называли дудками. Огромные деревья, смолистые макушки которых обгорели, перестали расти и засохли. У беженцев оказался под рукой большой запас строительного материала, который без всякой сушки годился на постройку дома, а покрытая золой пожарища земля не требовала никакого удобрения.
Приезжие старались селиться обособленно, посредине своих участков; только некоторые беженцы построили дома группами, по три, по четыре вместе. Большинство усадеб было разбросано по лесной дороге и по горным оврагам, где всегда держалась вода. Здесь можно было встретить людей из всех районов Латвии, крестьян и жителей города, большие семьи и одиночек. Те, кто оказался более состоятельным, уже в первое лето приобрели лошадь, коров и соорудили себе какое-то жилье, но большинство боролось с нуждой. Было там и несколько женщин с детьми, кормильцы которых не вернулись с фронта или еще томились в немецком плену.
Большая часть беженцев жила в землянках, зарывшись, точно барсуки, на косогорах, другие не имели даже землянок и ютились в еловых шалашах, куда проникало малейшее дуновение ветра, где после каждого дождя земляной пол превращался в месиво. Эта были настоящие пещерные люди, с пропитанной запахом земли одеждой и покрытыми копотью лицами. Когда к их землянкам приближался кто-нибудь посторонний, женщины прятались в кусты, а мужчины, одетые в грубые, сшитые из мешковины рубахи и штаны, забрав мотыги, отходили на другой конец лесосеки, подальше от дороги.
Зитары и Валтеры поселились на самом краю пещерного участка. Их соседями оказались очень бедные поселенцы, и теперь также им предстояло, по крайней мере на некоторое время, стать такими же пещерными людьми.
На высоком южном склоне горы они вырыли углубления для землянок — настолько глубокие, что плотный слой глинистого грунта образовывал три стены. Наружную стену и двери укрепили крепкими кольями и засыпали толстым слоем земли, так же сделали крышу, а кругом вырыли канавы, чтобы дождевая и снеговая вода не заливала землянки. В сущности, это был скорее погреб, с той лишь разницей, что там, где обычно лежал лед, стояла чугунная печурка, а вдоль стен вместо закромов тянулись сколоченные из круглых еловых и осиновых жердей нары для спанья. На плотном земляном полу сделали высокий, на полфута от земли, настил из кольев, чтобы во время дождливой погоды или оттепели не ходить по мокрому, а посредине землянки в полу прорыли узенькую канавку, она отводила лишнюю влагу.
В таком помещении воздух всегда был душно-сырой, со специфическим запахом земли: все вещи и одежда быстро покрывались плесенью, а крохотное оконце даже в самые солнечные дни не могло рассеять серый полумрак, царивший здесь с утра до вечера. В таких землянках ютилось три четверти жителей села Бренгули, одни — первое лето, другие — уже второй год, а половина жила так все время.
Полторы недели провели Зитары за постройкой двух землянок: одной, побольше, для себя, и другой, вполовину меньше, для семьи Валтеров. Одну из лошадей обменяли в деревне на корову, получив еще в придачу двух поросят. Нужно было раздобыть косу и в оврагах, не так сильно заросших кустарником, накосить скотине сена на всю долгую зиму; Пока остальные косили и сушили сено, Эрнест с Карлом пилили бревна для будущего дома и между делом изготовляли кое-какую мебель: сухие еловые чурки для сиденья, стол из отесанных кольев. Заниматься посевом и огородом уже не было смысла, поэтому к очистке земли приступили позже, покончив со всем остальным. Обработку строительного материала и распиловку досок отложили на зиму, а бревна свезли в одно место. Теперь новоселы раздобыли мотыги, лопаты, топоры и принялись за самую главную работу. Когда выходит такой отряд работников, где мужчины вырубают кусты, корчуют пни и выкапывают корни, а женщины убирают и зачищают все, площадь поля растет на глазах. Вот уже очищено поле для картофеля, и можно посмотреть, где будущей весной сеять овес и просо и где еще можно расчистить кусок земли под сенокос. В воскресенье к новоселам мимоходом завернул сам Бренгулис, но он исчез так же быстро, как появился, ибо здесь даже в воскресенье звенели мотыги и из горящих костров навстречу гостям черными клубами валил горький дым. Нет, здесь нечего было надеяться на дешевую рабочую силу: эти не уймутся раньше, чем победят лес и на месте пожарища появится волнующаяся нива.
Когда в степи началась уборка хлеба, капитан Зитар с обоими старшими сыновьями отправился туда и две недели косил у крестьян пшеницу. Они заработали хлеба на всю зиму. А Янка с женщинами в это время собирал хмель, которым в лесу заросли все кустарники. Повесив на шею большие мешки, сборщики хмеля бродили по тайге и полными горстями обрывали пышные гроздья. Дома их сушили — часть на солнце, но больше всего в особой сушилке, устроенной капитаном. Хмель, ягоды черемухи и позже калина — вот все богатство тайги, единственный источник дохода беженцев и самые лучшие продукты для обмена. За них зимой в степных деревнях можно получить все необходимое. Сбор хмеля и ягод был значительно легче и лучше оплачивался, чем работа у Бренгулиса. Ободранные до крови пальцы, изъеденные мошкарой лица, чувство усталости после лазанья по кустам и горам — все это были мелочи по сравнению с тем, что они приобретали, — спокойную, обеспеченную зиму и вновь проснувшееся чувство собственного достоинства, которое в дни нужды так часто попиралось.
2
Лето и осень для жителей землянок прошли быстро. Одна работа следовала за другой. Но наконец и здесь наступил день, когда новосел смог отложить мотыгу и разогнуть спину в ожидании первых морозов. В Бренгулях почти каждую неделю собирались сходки, но их обычно посещал только старый Зитар. Сыновья его месяцами не выходили из лесу, и до осени их видели только раза два ближайшие соседи. Они даже не познакомились с земляками, живущими в тайге. Почему они держались так обособленно? Была ли это гордость? Нет, у каждого из них имелись на это причины.
Карл после стычки с Бренгулисом не желал лишний раз привлекать внимания старосты к своей особе, так как Бренгулис представлял в селе колчаковские власти и находился в хороших отношениях с волостным и уездным начальством. Для человека, которого преследуют, лучше, если его не замечают и забывают о его существовании. Вот он и укрывался в лесу.
Мысли Янки были далеко, у высоких гор; его не интересовало, будет или не будет существовать колония, ничего его здесь не волновало. Он навеки останется для всех чужим. Чем более он станет уединяться, тем сильнее его мысли будут стремиться на запад, в долину Казанды.
А Эрнест? Ведь его ум не пленяли далекие миражи. Почему же он никуда не ходил? Может быть, он не хотел нарушать солидарности семьи? Все дело в том, что у него имелась карта гор, а в горах лежало золото. Он каждую свободную минуту смотрел на карту, искал на ней ближайшие прииски и изучал, каким путем туда пройти. Он никому об этом не рассказывал. Только однажды немного проболтался. Это случилось поздней осенью, когда все три сына Зитара вышли на охоту — Карл с винтовкой, а Эрнест и Янка с одной старой берданкой. Они пользовались ею по очереди. Скитаясь по тайге, братья подошли к горе, которая закрывала от обитателей гари западный край горизонта. Здесь они набрели на стаю куропаток и, преследуя ее, достигли вершины горы. Взорам охотников открылась широкая и прекрасная панорама: на юг и на запад волнообразно уходила голубая тайга, а вдали возвышались снежные вершины гор — там была китайская граница, дикая, неисследованная область Горного Алтая.
— Вы видите вон ту вершину, похожую на верблюжий горб? — воскликнул Янка, и глаза его заблестели. — Ведь это же Казанда!
— Казанда? — Карл равнодушно взглянул на запад. — Ну и что же?
— Мы там ночевали, когда ехали сюда. Там находится хутор Ниедры, — покраснев, объяснил Янка.
— Сколько верст до нее? — спросил Эрнест.
— Верст девяносто, а то и все сто, — ответил Янка.
— А сколько верст может быть до той горы? — продолжал Эрнест, указывая на одинокую громаду, совершенно обособленно поднимавшуюся посреди тайги. Вершина ее была совсем белой от снега, а ниже все кручи заросли густым лесом. То, что гора стояла отдельно от других и ее массив высоко возносился над темной, словно прижавшейся к земле тайгой, выгодно выделяло ее на фоне этого величественного пейзажа. Братья определили, что до нее будет примерно верст шестьдесят или даже немного меньше: гора была так ясно видна и обманчиво близка, что, казалось, можно различить отдельные кущи деревьев на ее кручах.
— Значит, это Тамалга, — задумчиво произнес Эрнест. — Там золото: Кругом много речек, и во всех золото.
Отдохнув на вершине, братья вернулись в долину, на гарь. После этого Янка и Эрнест стали ходить на охоту поодиночке. Но все равно, была ли это стайка птиц, белка или куница, — их следы неизменно приводили охотников на вершину горы, находившейся на другом конце горелого леса. Здесь они отдыхали и подолгу любовались величественным видом. Взволнованный до глубины души, Янка, глядя на запад, шептал имя одной девушки, а Эрнест жадным взглядом впивался в юго-восток, где, словно исполинский золотой чурбан, сверкал в лучах, осеннего солнца горный массив Тамалги.
Однажды они встретились там, наверху, и оба смутились, словно застигнутые на месте преступления. Но каких-либо подозрений по отношению друг к другу у них не возникло.
Этих двоих не интересовали бренгульские землянки. Манящие чары далей, мечты о счастье и богатстве — вот в чем видели они содержание своей жизни. Остальные пытались восполнить пустоту обществом людей, болтовней на сходках. Карл в начале зимы стал появляться на сходках в Бренгулях, потому что Сармите поступила работницей к старосте поселка. Она, правда, приходила, по воскресеньям к матери, но это было слишком редко — один раз в неделю. Карл должен был видеть ее чаще, независимо от того, нравится это Бренгулису или нет.
Когда закончился сбор калины, Эрнест с Карлом начали готовить строительный материал для жилища: они собирались следующей весной ставить дом. Братья обтесали бревна и часть распилили на доски, потом сделали двери, оконные рамы, обстругали доски для полов и потолков и изготовили кое-что из мебели. Землянка Зитаров всю зиму была завалена стружками. Капитан изредка ездил в степь за заработанной осенью пшеницей, попутно молол ее на мельнице и привозил домой муку. По первопутку он свез в Бийск собранный хмель и на вырученные деньги купил плуг, борону и все необходимое для постройки дома: гвозди, петли и оконное стекло. Единственно, чего им не хватало, это сахара и круп; это уж нужно было покупать на деньги. Старший Зитар выдалбливал из осиновых колод корыта для скота, квашни, делал лопаты, ложки и возил их на базар, который два раза в месяц собирался в одной из больших степных деревень.
Борьба за существование была тяжелой. Но положение других беженцев было еще хуже. Сибирская зима, продолжающаяся семь месяцев, многих заставила продать последнюю одежду или батрачить у Бренгулиса. Труднее всего приходилось одиноким женщинам, лишившимся кормильца; им надо было обеспечивать не только себя, но и маленьких детей и немощных стариков. Такие впавшие в нищету люди и были дешевой рабочей силой для Бренгулиса. Эти люди оказывались словно в заколдованном кругу, никогда не могли встать на ноги. Когда они были нужны Бренгулису, он звал их, и им приходилось бросать свою работу. Половина жителей поселка задыхалась под его тяжелым кулаком. До приезда беженцев он ходил в обычном для сибирского крестьянина платье; теперь он снимал одежду с умирающего от голода земляка и надевал на себя. Приглянулась ему черная шуба с каракулевым воротником — он забирал ее, потому что беженцу нужна лошадь, а денег не было. Надоела высохшая косоглазая жена — и загоревшийся взор его останавливался на румяной видземке, муж которой уснул вечным сном у Пулеметной горки. Для него не было ничего невозможного. И делал он все из чистого человеколюбия — ведь он помогал нуждающимся, спасал от голодной смерти. За все это голытьба должна быть только благодарна ему.
3
Богато, по-барски жили на хуторе Бренгулиса. Теплые, светлые комнаты, мебель из кедра, клеть, словно волостной магазин , полна съестных припасов. Стол ломился от обильной и вкусной пищи. В кладовой всегда стоял бочонок с домашним пивом — как только оно шло на убыль, Бренгулис варил новое. Батраки его ели досыта, но и работали с утра до ночи. Попасть на постоянную работу к Бренгулису было мечтой многих, в особенности одиночек. Но он зимой держал только одного работника и работницу, не давая и своей семье сидеть сложа руки. Хозяйка, Прасковья Егоровна, целыми днями хлопотала по хозяйству: варила, стирала, кормила скотину. У них были два мальчика, одиннадцати и девяти лет, и маленькая девочка; они еще плохо помогали в работе, мальчики ходили в школу, а летом пасли отцовский скот. У Бренгулиса жила еще теща и пожилой брат жены, они тоже работали на Бренгулиса, и за это их кормили и одевали. Где это видано, чтобы платили жалованье своим? С их стороны было бы величайшей наглостью требовать чего-то еще. Хозяин разъезжал по делам в волость, в город, к лесничему, на базар, и ему некогда было заниматься домашней работой. Да от такого важного человека этого нельзя было и требовать.
Сармите уже третий месяц работала у Бренгулиса. Многие ей завидовали и оговаривали ее, но она об этом ничего не знала. До нее на хуторе служила тоже какая-то беженка, но осенью Бренгулис уволил ее. В лесу жили ее родные, большая бедная семья, и девушка иногда носила им кое-какие остатки еды. За это девушку прогнали, а на ее место взяли Сармите — хозяин сам выбрал ее из всех других.
Нелегко, конечно, приходилось хрупким плечам девушки от тяжелых коромысел с водой и ведер с пойлом для скота, но она с детства привыкла работать и не жаловалась, когда вечером все тело ныло от усталости. Работа была тяжелая, а день длинный, но она чувствовала себя сильнее и здоровее, чем когда-либо, хорошее питание поддерживало организм. Одно плохо: на хуторе ей не с кем было поговорить по душам. Поэтому Сармите так дорожила теми немногими часами, которые ей удавалось провести в воскресенье у матери и Зитаров. День сходки, когда на хутор приходил Карл, казался праздником.
Бренгулис был хороший хозяин, так, по крайней мере, казалось Сармите. Он изредка приветливо заговаривал с ней, старался дать ей более легкую и чистую работу и всякий раз, когда Сармите отправлялась к матери, посылал гостинцы. У каждого человека есть свои слабости — почему Бренгулис должен быть исключением? Когда нужно, он становился суровым и безжалостным, но иногда умел приветливо поболтать, и взгляд его становился робким и заискивающим, точно у кота. Когда поблизости находился кто-нибудь из домашних, он говорил с Сармите резко и требовательно, но стоило ему встретиться с ней наедине, как голос его становился мягким, вкрадчивым, и он называл свою работницу доченькой.
Это случилось в феврале, в конце масленицы. Прасковья Егоровна страдала болями под ложечкой, лежала. Бренгулис послал работника в деревню Чесноково за фельдшером. Тот, приехав под вечер, осмотрел больную и остался на хуторе ночевать. Бренгулис недавно гнал самогонку и щедро подливал своему старому приятелю. К вечеру оба были сильно навеселе. Фельдшер крикливо поносил врачей: они, мол, ничего не понимают в медицине, и если бы не фельдшеры, всем больным пришел бы каюк. Бренгулис, более привычный к выпивке и выносливее гостя, не так скоро поддался хмелю. Лицо его горело словно в огне, и с него не сходила улыбка. Он не хвастался, а о чем-то крепко задумался. Когда Сармите отправилась вечером в коровник, Бренгулис покинул гостя, который сидел за столом и клевал носом.
— Пойду посмотрю, закрыта ли клеть, — сказал он, выходя.
Скотина была уже накормлена, но на хуторе Бренгулиса полагалось каждый вечер, прежде чем лечь спать, осмотреть, все ли в порядке в коровнике. Обычно это делала сама хозяйка или ее мать, но Прасковья Егоровна лежала больная, а мать ушла в деревню за знахаркой, так как в помощь фельдшера на хуторе верили меньше, чем в привороты и колдовство. Случилось так, что в тот вечер Сармите пришлось выполнять обязанности хозяйки. Надев валенки и накинув овчинный полушубок, она зажгла фонарь и отправилась в коровник. Стояла тихая ясная ночь, мороз был больше тридцати градусов. При свете звезд тускло поблескивали покрытые инеем ели на опушке тайги и мерцал снег на залитом светом луны пригорке. Продрогшие хозяйские собаки бежали впереди Сармите, чувствуя, что они смогут на несколько минут забежать в хлев погреться. Сармите отодвинула засов и вошла в хлев. Коровы, улегшись на сухой подстилке, мирно жевали жвачку. Пофыркивала лошадь, а любопытный ягненок, заметив свет, вскочил на ноги и подошел к загородке, протягивая навстречу Сармите мягкую мордочку. Она медленно обошла загородки и стойла, проверила, не запутался ли кто в привязи и достаточно ли в яслях сена.
Молодая комолая корова была большой лакомкой и, выбирая сено получше, остальное кидала под ноги. Сармите подбросила ей еще немного клевера и собралась уже уходить, когда вошел хозяин и остановился у лестницы, ведущей на сеновал.
— А, ты уже здесь, — сказал он. — Не знал я, что ты придешь, и зашел сам. Ну как, все в порядке?
— Да, скотина спокойна, — ответила Сармите, опуская глаза под пристальным, странно блестевшим взглядом хозяина. — Вы сами, хозяин, закроете хлев или мне закрыть?
— Я сам закрою, — ответил Бренгулис, чихнув. — Постой, доченька, я хочу тебе что-то сказать.
Сармите молча взглянула на Бренгулиса. Улыбаясь своим мыслям, он посмотрел на девушку и опять отвернулся. Затем, решившись на что-то, стал серьезным.
— Мать все еще продолжает жить в землянке? — спросил он, подходя к Сармите.
— Да. У нас нет другого жилья.
— Долго ли вы думаете так жить? Можно заболеть, ведь там сыро.
— Не знаю… — смущенно ответила Сармите. — Может быть, весной вернемся на родину, а если не вернемся, придется жить, как до сих пор. Вдвоем нам не построить дом.
— Верно, доченька, тут нужен мужчина. Вам весной и корова понадобится, не так ли?
— Корова очень нужна, но как ее купить? Может, удастся выменять на одежду. У матери есть совсем хорошая шуба.
— А если бы я вам дал корову?
Сармите не знала, как понять предложение Бренгулиса, и молчала. За работу она получала продукты и деньги. За что же Бренгулис даст ей еще корову?
— А если бы весной построить вам на гари маленький домик из хороших, сухих бревен? — продолжал Бренгулис.
Он уже подошел настолько близко, что мог как бы нечаянно взять Сармите за руку, а другой отнять у нее фонарь и поставить его на ящик с овсом. Теперь они стояли друг против друга, освещаемые тусклым красноватым светом: один — большой, полный здоровья и силы, другая — маленькая и прекрасная, ребенок по сравнению с ним, смущенный, беспомощный, скованный непонятным страхом.
— Что ты на это скажешь? — спросил Бренгулис. — Я могу, если только ты захочешь.
— Я не знаю, а как же мы…
— Доченька, неужели ты еще ничего не понимаешь? Ну, не бойся и не беги. Я ведь не съем тебя. У тебя начнется хорошая жизнь, если ты будешь умницей. Я не скупой… доченька, не кричи…
Но она закричала и так отчаянно стала рваться из его объятий, что ему пришлось зажать ей рукою рот. Теперь вскрикнул он и отдернул широкую ладонь: средний палец был прокушен до кости.
— Ах ты, дрянь такая… — прорычал Бренгулис, тряся окровавленным пальцем. — Ты еще кусаться!..
Он лишь на мгновение занялся своим пальцем, но этого было достаточно, чтобы Сармите, воспользовавшись его замешательством, вырвалась. Когда он опомнился и хотел схватить девушку, она была уже в дверях. Озверевший Бренгулис бросился догонять ее, но тут подвернулись под ноги собаки, и он, споткнувшись, растянулся, успев схватить Сармите за валенок. Но и его пришлось выпустить из рук, потому что Сармите так больно наступила ему на пальцы другим валенком, что они сразу онемели.
Когда хозяин, в сердцах пнув ногой собак, выбежал во двор, девушки уже не было. Дойдя до угла хлева, Бренгулис услышал скрип снега под ногами и увидел в том месте, где дорога поворачивала в лес, черную фигурку, быстро поднимающуюся на пригорок. Вскоре она скрылась за густыми елями.
Хозяин долго стоял посреди двора и смотрел в сторону тайги. Потом ему стало холодно. Он чертыхнулся, высосал кровь из пальца и пошел закрыть хлев. «Рано или поздно я все равно добьюсь своего! Для Симана Бренгулиса нет ничего невозможного! Она вернется».
Да, она вернулась, но уже под утро, когда на небе переливались стожары и в Бренгулях все спали крепким сном. Она всю ночь скиталась по тайге одна со своим страхом и отчаянием. Ей казалось, что ее преследуют, она слышала скрип снега за спиной, и лесные тени в ее воображении превращались в бегущих чудовищ. Но, добравшись до землянок Зитаров и матери, она не осмелилась постучать к ним и, продрогшая и тихая, остановилась у дверей. Здесь, в двух шагах от надежного убежища, она вдруг поняла, насколько сложно ее положение: весна еще далеко, а в их землянке хлеба немного… И она вернулась обратно на богатый хутор, где жирные окорока и закрома картофеля, где хозяйка больна, а хозяин пьет самогонку и во хмелю считает весь мир своим.
Может быть, он просто был пьян и завтра будет стыдиться сегодняшнего поступка, станет благоразумнее? Только бы дожить до весны, а там уйти из этого ужасного места. Если нет — она вернется в лес и станет жить так же, как все. Но теперь на всякий случай она будет всегда носить с собой маленький кинжальчик — на хуторе она видела много таких.
Девушка тихо вернулась обратно и прошла в свою каморку. Никто ничего не заметил. На следующий день Бренгулис мучился похмельем и избегал встречаться с Сармите. Когда выздоровела Прасковья Егоровна и вновь взяла бразды правления в свои руки, муж ее опять стал разъезжать то в волость, то на базары. Он ни разу не напомнил Сармите о происшедшем, не попросил прощения, но и не приставал к ней. Только в дни сходок, когда на хуторе появлялся Карл Зитар и счастливая Сармите краснела в его присутствии, в глазах хозяина вспыхивал недобрый огонек. Но он ничего не говорил ни Карлу, ни Сармите, ибо еще не настало время.
4
Как только подтаял снег, мужчины отправились в лес заготовлять дрова. Каждый мог рубить, где хотел, разрешения не требовалось — лес был очень большой, а прилегающие к степи участки подлежали вырубке. Зимой заготовленные дрова продавали степным крестьянам. Для жителей тайги это был очень важный источник дохода. Заготовка дров длилась до мая, вплоть до начала весенних работ на полях. Позже в лесу нельзя было работать, он становился совершенно непроходимым: как только сходил снег, из мокрой и холодной земли начинали пробиваться ростки; каждое свободное место покрывалось высокими дудками, быстро одевались листьями кустарники, и вся тайга звенела от писка кровожадной мошкары. Пробуждение природы совершалось здесь настолько бурно, что через две недели после исчезновения снега все уже зеленело, цвело и благоухало.
Тайга проснулась. Беженцы вздохнули свободнее и окунулись с головой в весенние работы. Зитар с сыновьями опять корчевал пни, рубил кустарник и к началу сева расширил возделанные осенью поля. Семена зерновых и огородных культур были заготовлены еще зимой; трудно только оказалось достать картофель для первой посадки. Сибиряки садили его немного — две-три пуры на хозяйство, поэтому к весне у них еле хватало семян для посадки. Бренгулис ничего не продавал за деньги, а Зитары не хотели закабалять себя на лето и осень. Зная хорошо, что землякам нужнее всего семена картофеля, другие старые колонисты — Силинь и Весман — тоже старались продать его подороже. В конце концов, капитану Зитару пришлось отдать Силиню свою великолепную шубу на лисьем меху за двадцать пур картофеля, а прекрасное пальто Альвины перекочевало в деревню в обмен на корову — одной было мало для такой большой семьи.
От зари до зари трудилось население землянок. Лес ожил, и над ним опять потянулся дым, отовсюду доносился стук топоров, звон мотыг и лопат. Засеяв и засадив всю возделанную землю, Зитары принялись за постройку дома. За зиму бревна и стропила были отесаны, доски для полов и потолков напилены и обструганы, поэтому работа подвигалась быстро. В селе были хорошие плотники, двое из них пришли работать к Зитарам. За неделю поставили сруб и возвели крышу, за следующую неделю настелили пол и потолок, вставили рамы и навесили наружную дверь, а затем Зитары, отпустив плотников, занялись внутренней отделкой. Чтобы рассчитаться с плотниками, капитан пожертвовал одним из хороших костюмов, а за работу печников Эльза расплатилась двумя платьями.
Усерднее всех в это время работал Эрнест. Домашние не могли надивиться внезапному трудолюбию ленивого и вздорного парня. По утрам он вставал первым и сразу же отправлялся на постройку, находившуюся шагах в ста от землянки Зитаров, — ближе не оказалось подходящего места. Вечерами его всегда приходилось звать домой, иначе он не кончал работу. Но ошибались те, кто думал, что изменился характер Эрнеста. Нет. Он только старался отработать свою долю и получить право на угол в новом доме, чтобы затем оставить все и отправиться на поиски золота. Всю зиму он вынашивал в себе эту мысль и часто посматривал на сказочную золотую гору Тамалгу. С приближением весны он привел в порядок вещевой мешок, раздобыл сито, мотыгу, лопату и тайком насушил сухарей.
Когда главные весенние работы были закончены, он как-то утром заявил домашним, что теперь они могут закончить постройку без него, взял свой багаж и ушел. Ни мать, ни отец не смогли отговорить его от этого похода.
— Через месяц я вернусь с полным мешком золота, — уверенно сказал Эрнест. — И тогда мы купим всю колонию.
— Сумасброд, и больше ничего! — возмущался капитан. — И кто только вбил ему в голову эту дурь!
Но, взвесив все обстоятельства и вспомнив, что Алтай действительно славится золотыми россыпями, родные Эрнеста, в конце концов, признали, что затея его не такая уж пустая: если посчастливится, он вернется состоятельным человеком. Пожелаем ему успеха!
Перед уходом Эрнест зашел еще на хутор Бренгулиса и отыскал Сармите.
— Ну, я на некоторое время ухожу, — сказал он. — К Иванову дню думаю вернуться, и тогда ты больше не будешь служить у Бренгулиса. Я тебе это обещаю.
И он с загадочным видом, сам, видимо, взволнованный, улыбнулся девушке и ушел на юго-восток тропинкой смолокуров.
Глава пятая
1
Своеобразный народ эти чалдоны — так прозвали русских, родившихся в Сибири. Уже одно то, что их отцы и деды покинули родные деревни и отправились в далекий путь через Урал, говорило о том, что это беспокойное, энергичное и трудолюбивое племя. В характере этих людей проявлялись упорство, стремление к независимости и гордость. Много среди них было потомков прежних ссыльных, но это служило для сибиряка скорее положительным признаком: во времена крепостничества нарушали законы наиболее смелые и умные люди. Высылка на поселение в Сибирь в то время означала освобождение от позорной, крепи и начало свободной крестьянской жизни. Первыми переселенцами были староверы, религиозные фанатики. Они селились в глухих, уединенных местах, где никто не мешал им жить по старинным обычаям и верить в бога так, как верили их прапрадеды допетровских времен. Одно или два поколения их жили безмятежно, пока рядом с ними не появлялись инаковерующие и не окружали со всех сторон уединенные островки староверов. Тогда этим фанатикам становилось невмоготу жить среди «поганых» — как они называли православных, — они покидали обработанные поля, обжитые деревни и снова искали в тайге глухие, дикие места и повторяли все сначала. И опять несколько поколений могли спокойно жить на месте, пока тайга не превращалась в открытое поле и вокруг их селения не появлялись новые деревни. Теперь даже на Алтае становилось трудно отыскать такие места, где можно было укрыться староверам, поэтому самые заядлые из них уезжали за кордон — в Монголию. Весной через Бренгули проехал большой обоз — пятьдесят подвод, груженных вещами и людьми.
Мрачно озлобленные, стиснув зубы, встретили сибиряки власть Колчака. Когда стали пороть наиболее смелых, а вдоль большой Сибирской магистрали у железнодорожных станций повесили мужиков и в назидание народу неделями не снимали с виселиц, сибиряки не могли оставаться равнодушными. Теперь сибирский крестьянин ожидал момента, когда можно будет схватить мучителя за горло. Он не желал принимать за проданное зерно и скотину полоски зеленой бумаги, отказывался отдавать сыновей в армию Колчака, радовался ее неудачам и убегал в лес, когда за ним приходили жандармы. По деревням разъезжали карательные отряды, жгли, пороли, вешали, а в ответ на это повсюду появились партизанские отряды. Они собирались в тайге, на непроходимых горных кручах, и представляли собой грозную силу. Крестьяне считали партизан братьями, прятали их, снабжали продуктами и доставляли им сведения о передвижении противника.
В Алтайском крае было несколько мест, где находились логова карателей, о них ходили жуткие рассказы. В той местности, где находились Бренгули, резиденцией палачей стало большое село Ануй — в шестидесяти верстах к востоку от колонии. Ануй — было страшное слово, услышав которое крестьяне осеняли себя крестом. — Хочешь в Ануе побывать? — обычно спрашивали власть имущие у непокорных крестьян, и такое напоминание равнялось обещанию смертной казни — из Ануя никто живым не возвращался. Виновного или невиновного после пыток нельзя было показывать народу, и поэтому его приканчивали.
Если в селе Бренгули кто и находился под угрозой и кому приходилось опасаться Ануя, так это Карлу Зитару: достаточно было кому-либо из приспешников Колчака узнать, что он бывший латышский стрелок и работник милиции, и судьба Карла была бы немедленно решена. Его спасали от угрозы смерти только уединение, дремучие заросли тайги и неведение окрестного населения. Весной 1919 года, когда террор Колчака достиг предела, Карл ни на шаг не выходил из горелого леса. В степь, в деревни и на сходки колонистов отправлялся отец или Янка. Когда через Бренгули проходили отряды колчаковцев или группы жандармов, Карл брал винтовку и шел в тайгу. Он все время жил под страхом смерти. Малейшая оплошность, какая-то случайность — и он погиб.
И эта случайность пришла в начале июня, когда крестьяне, закончив весенние полевые работы, отдыхали и накапливали силы для уборочной страды. Староста в одно из воскресений пригласил на сходку всех совершеннолетних мужчин. На этот раз и Карл отправился с отцом на хутор.
В летнее время сходки собирались под открытым небом, во дворе Бренгулиса. Под навесом клети ставили стол и два стула для председателя и писаря, несколько скамеек для пожилых, остальные располагались на траве. Собрание велось на латышском языке, ибо в пределах колонии русских не было, а протокол писали по-русски. Обычно здесь обсуждали всякие хозяйственные вопросы: о гужевой повинности, о ремонте дорог и мостов, о распределении налогов на хозяйства, зачитывали приказы о мобилизации и другие распоряжения. Живя всю неделю безвыходно в лесу, люди на собраниях рады были поговорить, спорили по каждому пустяку, и сходки часто затягивались до позднего вечера. Босиком, одетые в штаны и рубахи из мешковины, с мозолистыми руками и темными от загара лицами, новоселы тайги сидели во дворе Бренгулиса, потягивая трубки или посасывая сладковатые корни трав. Пока одни обсуждали распоряжения волостного правления, другие рассказывали случаи из жизни на родине и по секрету сообщали друг другу самые свежие новости: этой осенью латышей отправят домой — морем через Владивосток; советские войска уже под Омском, а в армии Колчака начались волнения; на прошлой неделе в Ануй попали два брата-татарина: их несколько дней не снимали с виселицы — один скончался скоро, а другой будто был очень высокого роста, доставал ногами до земли и потому мучился трое суток.
— Внимание! — стучал Бренгулис карандашом по столу, когда болтовня становилась слишком громкой и грозила заглушить голоса ораторов. — Кто хочет трепать языком, может собрание оставить!
Когда это говорил староста, юридический глава села, приходилось умолкать. Но ненадолго. Понемногу шепот возобновлялся, становился все громче и громче, пока чаша терпения Бренгулиса не переполнялась и он, покраснев от злости, громким, крикливым голосом не приказывал людям замолчать.
В этот день писарь зачитал приказ военного ведомства о регистрации всех бывших офицеров с приглашением вступить в армию. В приказе перечислялись ставки жалованья, довольно соблазнительные по своим размерам, но когда Бренгулис после зачтения пригласил офицеров, если таковые в колонии имеются, записываться, никто не отозвался. Карл Зитар, посмотрев на отца, многозначительно покачал головой и сделал вид, что не слышал слов Бренгулиса.
— Запиши в протокол, что в нашем селе офицеров нет, — сказал Бренгулис писарю. — А теперь перейдем к следующему вопросу повестки дня.
Собрание закончилось около полудня. Большинство беженцев сразу разошлись по домам; остались только те, у кого были дела к старосте. Карл разыскал Сармите, собиравшуюся идти к матери, и подождал, пока она оделась. Перед самым уходом он заметил во дворе Бренгулиса чью-то чужую повозку и уже намеревался спросить Сармите, кому она принадлежит, когда все разъяснилось само собой. К углу дома, где в тени сидел Карл, приближался Бренгулис с каким-то коренастым мужчиной. Это был Блукис. Тот сразу же узнал Карла и подошел поздороваться.
— Старые барнаульцы опять вместе! — весело воскликнул спекулянт и, повернувшись к Бренгулису, пояснил: — Мы ехали в Сибирь в одном вагоне. Крепких парней вы заполучили к себе, господин Бренгулис.
Бренгулис что-то проворчал и, по-видимому, равнодушно прислушивался к дальнейшему разговору.
— Ну, как здесь, лучше живется, чем в городе? — поинтересовался Блукис.
— Ничего, жить можно, — ответил Карл. — По крайней мере, сам себе хозяин.
— Ну, вам и в городе неплохо жилось, — распространялся Блукис. — Начальник милиции, в вашем распоряжении лошадь и сабля на боку…
Карл поспешил перевести разговор на другую тему, спросил, как поживает Битениек и другие знакомые барнаульцы. Попросив Блукиса передать им привет, он простился и вместе с Сармите ушел домой.
— Значит, вы и раньше были с ним знакомы? — спросил Бренгулис, когда молодые люди ушли.
— Да, мы хорошо знали друг друга, — ответил Блукис. — Просто удивительно, как такой здоровый молодой человек может жить в лесу. Впрочем, у него есть на это причины.
Бренгулис вопросительно посмотрел на Блукиса.
— Он во время войны был офицером в латышском полку и командовал батальоном. Образованный парень и, вероятно, хороший вояка. Говорят, у него несколько орденов за боевые заслуги.
— Почему же он не сказал об этом, когда регистрировали офицеров? — удивился Бренгулис.
— При Советской власти он служил в милиции, занимал там довольно ответственную должность, а когда пришли белые, ему ничего не оставалось, как уйти. Иначе бы его расстреляли. В Барнаул он не смеет показаться, а здесь, в тайге, еще можно спрятаться, пока люди забудут прошлые дела. Но этот Зитар все же хороший парень, ничего не скажешь.
Бренгулис задумчиво смотрел на противоположный берег реки, где на опушке виднелись две человеческие фигуры. Они шли под руку.
— Да, ничего не скажешь, — повторил староста слова Блукиса. — Пойдемте в клеть и поглядим, что вам там сгодится.
— Мне годится все, что можно купить и продать, — весело ответил Блукис и последовал за Бренгулисом смотреть его запасы.
На следующее утро, нагрузив полный воз продуктами и разными другими товарами, Блукис возвратился в Бийск. Симан Бренгулис после этого несколько дней ходил в раздумье. Когда у него созрело решение, он, не говоря никому ни слова, оседлал коня и поскакал в степь к волостному старшине.
2
Бренгулис вернулся домой на следующий день около полудня. Покрасневшие глаза и отекшее лицо говорили о том, что ночь у волостного старшины прошла весело. Он проверил, как идут дома дела, отдал домашним кое-какие распоряжения и сразу же улегся спать, наказав жене разбудить его в семь часов.
Под вечер на хуторе появились всадники. Двое из них были вооружены винтовками и саблями, а у двух других на поясе висели тяжелые «парабеллумы» — это были волостной старшина Шамшурин с сыном Сашей и двумя жандармами. Привязав лошадей в тени, они вошли к Бренгулису, который уже успел проснуться и приветливо встретил гостей.
Все они забрались в самую отдаленную комнату, и Прасковья Егоровна позаботилась о том, чтобы их никто не беспокоил. Хозяйские дети гоняли бурундуков в кустах, взрослые домочадцы возились на дворе, а Сармите полола в саду клубнику. Открытое настежь окно хозяйской комнаты выходило в сад; Сармите скрывали густые кусты смородины. Она слышала звон стаканов в комнате и чавканье ртов, но, занятая работой, не обращала внимания на разговор мужчин, происходивший на русском языке. Но когда кто-то из них упомянул Карла Зитара, девушка напряженно прислушалась.
— Нам нужно дождаться темноты и тогда идти на гарь, — тихо сказал Бренгулис. — У него есть оружие, и, насколько мне известно, Зитар стреляет хорошо. Мало интереса устраивать потасовку. Он знает, что его ждет, и живой в руки не дастся.
— Вчетвером мы окружим их жилище со всех сторон, — заговорил один из жандармов. — Если не сдастся по-хорошему, подожжем дом.
— Все-таки лучше без шума, — продолжал Бренгулис. — Дорогу я вам покажу, а потом действуйте сами. Ведь вы понимаете, мне неудобно вмешиваться в такое дело.
— Понимаем, Семен Иванович, тебе надо ладить со своим народом, — согласился волостной старшина. — Мы обойдемся без тебя.
— На месте никакого допроса делать не будем, — сказал жандарм. — Арестуем — и сразу же в Ануй. А там военный суд разберет прав он или виноват.
Потом опять послышался звон стаканов, компания пила за успешное осуществление задуманного предприятия.
Сармите не стала больше слушать. Ануй — одно это слово говорило ей, какая судьба ждет Карла, ее большого и любимого друга. Из Ануя нет возврата, это место смерти, долина страданий и стонов. Оцепенев от страха, Сармите не могла пошевелиться. Но ей нужно предупредить Карла, пока каратели не отправились на охоту.
Она на коленках доползла до конца грядки и, прячась за кусты смородины, пробралась мимо открытого окна. Откуда только у нее вдруг взялась такая кошачья гибкость, такая легкость походки! Словно легкое дуновение ветра, проскользнула она мимо кустов и добралась до северной стены дома, где не было окон. Во дворе никого не оказалось. Прасковья Егоровна готовила на кухне ужин для гостей. Под навесом клети нетерпеливо переступали оседланные кони, отмахиваясь от слепней. Сармите обошла двор и добралась до заросшего кустарником берега реки. До мостика она могла пройти незамеченной, но потом ей нужно было примерно шагов сто идти открытым полем. «Скорее, скорее!» — взволнованно стучало сердце, но она не смела послушаться его, не смела торопиться и бежать, иначе она привлечет к себе чье-нибудь внимание. Спокойно, медленно, будто собирая цветы, приближалась она к лесной опушке. Только там Сармите осмелилась обернуться назад. Нет, на хуторе все спокойно, очевидно, никто не заметил ее ухода. А вдруг хозяйка хватится ее? Бренгулис сразу поймет причину ее исчезновения, и тогда приезжие не станут ожидать темноты. На своих быстрых конях они сразу примчатся в лес и схватят Карла. Торопись же, Сармите! Дорог каждый миг! Каждая потерянная минута может стоить твоему другу жизни!
Она неслась, словно ветер, сквозь чащу тайги. Перед ней расступались кусты, корневища деревьев прижимались к земле, чтобы свободнее было бежать ее маленьким ножкам. Вся их жизнь, все будущее ее и Карла зависели от какого-нибудь получаса. Град пуль пощадил ее друга на поле сражения, напрасно ждала его и смертная яма на холме за барнаульским кладбищем над Обью. Неужели все это только для того, чтобы теперь он погиб от предательства мстительного человека и руки ануйского палача? Сармит, Сармит, что за жизнь будет у тебя, если не станет его?
Она плакала от нетерпения и страха, но слезы ее видели только птицы и белки, ее всхлипывания были слышны лишь им. Вскоре чаща стала редеть, затем кусты расступились, и показался горелый лес. Перед жилищем Зитаров горел костер, и при свете его Сармите увидела знакомые лица. Но Карла среди них не было.
В тот самый момент, когда Сармите приближалась к костру, с хутора Бренгулиса гуськом выехали пять всадников. Возглавлял их староста; сильно охмелев, он покачивался в седле. Ведь некоторые люди не в состоянии вершить важные дела в трезвом виде.
3
У костра хозяйничали женщины. Капитан и Янка что-то заканчивали в новом доме. Появление Сармите в такое непривычное время, а больше всего ее взволнованный вид сразу вызвали беспокойство.
— Где Карл? — спросила она, подойдя к костру и даже забыв поздороваться. — Зовите его сюда — ему грозит большая опасность.
В один миг женщины окружили девушку. Зитариене была бледна. Эльза вытерла уголком фартука потный лоб Сармите и отряхнула приставший к ее одежде репейник. Девушка в нескольких словах рассказала о том, что слышала на хуторе, и только тогда узнала, что Карл ушел в ближайшую деревню осмотреть лошадь, которую можно было выменять на одежду. Он с минуты на минуту должен вернуться, но мог и задержаться, и тогда он встретит преследователей по дороге.
— Господи боже, почему он ушел в деревню именно сегодня? — в голос запричитала Альвина. — Теперь он погиб!
— Мама, не кричи, — остановила ее Эльза. — Карл еще не арестован. Увидит жандармов и сам поймет, что надо свернуть.
Маленькая Эльга побежала на постройку за отцом и Янкой. Когда обо всем узнал капитан, вместо причитаний началась лихорадочная деятельность. Старый моряк привык быстро ориентироваться в опасности. С твердостью, не допускающей возражений, он утихомирил всех и распорядился:
— Эльза и Сармите, если она не слишком устала, пусть отправляются навстречу Карлу и предупредят его. Он не должен возвращаться домой. Пусть обойдет гарь и дождется нас где-нибудь в укромном месте.
— Лучше всего на горе, куда мы всегда ходили охотиться, — посоветовал Янка. — Он хорошо знает это место.
— Можно и так, — согласился отец. — А ты, сынок, заберешь одежду Карла, отнесешь ее туда и дождешься, пока он придет. Дальше пусть сам решает, что делать.
И, пока Альвина с помощью Валтериене и Эльги наполняла вещевой мешок продуктами, бельем и одеждой, капитан достал винтовку Карла и два пояса с патронами, наполнил патронами еще и сумку, Янка отыскал спрятанную где-то ручную гранату, перочинный нож и офицерскую шинель Карла. Гордый тем; что ему так много доверено, он нагрузился всеми доспехами, как настоящий солдат, и, перекинув через плечо ремень винтовки и скатанную шинель, отправился в путь, чтобы под прикрытием темноты добраться до вершины горы. Эльза и Сармите ушли раньше.
Из леса в деревню вела только одна дорога, и девушки не могли разминуться с Карлом. Молча шагали они по лесной дороге, прислушиваясь, не раздастся ли предвещающий беду конский топот. Но в лесу, наполненном своими собственными шумами — шелестом листьев, стрекотаньем насекомых, голосами ночных птиц и животных, нельзя было расслышать, если бы жандармы и на самом деле приближались.
До деревни было около трех верст. На полпути, почти у открытого выгона, девушки встретили Карла. Он спокойно выслушал тревожную весть, так же как когда-то выслушивал донесения разведчиков о передвижении противника, улыбнулся и некоторое время шагал впереди девушек, не произнося ни слова.
— Сколько их было — четверо? — наконец спросил он. — Ничего не скажешь, настоящие смельчаки, — и тихо засмеялся. — Жаль, что не придется увидеть этих героев.
Некоторое время они продолжали идти вместе. Карл рассказал о своих намерениях и пробовал уверить девушек, что ничего страшного ему не грозит. Недалеко отсюда, верстах в шестидесяти к юго-востоку, находится район действия партизанского отряда Черняева. Он попытается пробраться туда. И пусть тогда Бренгулис остерегается этих таежных соседей, ибо ничто не вечно под луной, и в один прекрасный день партизанский отряд может появиться и в степи.
— Скажи матери, пусть не волнуется, — сказал он Эльзе. — Я рано или поздно вернусь. Жаль только, что не смогу помочь отцу косить сено. Неизвестно, сколько этот Эрнест еще прошатается в горах.
Отойдя полверсты от гари, в том месте, где деревенская дорога соединялась с тропинкой, ведущей с хутора, он простился с Эльзой. Она направилась домой, а Сармите проводила Карла до вершины горы. Они шли медленно, рука об руку, точно на прогулке. И такой покой царил в вековом лесу, так свободно дышалось, что постепенно это настроение охватило и их и заставило на некоторое время забыть опасную действительность. Здесь, в лесу, человек на самом деле мог чувствовать себя в безопасности. Вечный полумрак тайги прятал его от злого взгляда; недосягаемый и свободный, как дикий зверь, он мог ходить здесь, невидимым присутствием вселяя страх в тех, кто должен был его бояться.
Ласково и бережно держал Карл руку Сармите, старался провести ее по менее заросшим местам чащи, отводил в сторону ветки и шел впереди, прокладывая ей путь через самые непроходимые заросли. С безграничным доверием следовала она за ним, зная, что он защитит ее от всего дурного. Она последовала бы за ним всюду, куда бы он ни позвал ее, вместе с ним она везде была на родине и дома.
Наконец они добрались до вершины горы. Над тайгой, над невидимыми реками стлался туман. Вдалеке синели вершины гор. От легкого дуновения ветра тихо шумел лес. На пне, зажав в коленях винтовку, сидел молодой парень, взгляд его блуждал в поисках вершины, напоминающей горб верблюда. Казанда… Он грезил наяву, этот одинокий человек, он охотно дождался бы здесь утра. Но сейчас он уже не один, и прекрасным грезам пришел конец. На вершине горы стояли три человека.
Карл взял принесенные вещи, проверил винтовку и зарядил ее. Им пора было расставаться. Двое возвратились обратно, к себе домой, а третий остался здесь. Карл прислушивался к их шагам и следил за людьми до тех пор, пока они не растворились в темноте. Еще некоторое время ему казалось, что внизу мелькает белый платок, потом исчезло и это. Кругом ночь, теплый, полный ароматов лесной воздух и призывное сверкание горных вершин вдали. Карл Зитар остался наедине с зелеными лесами.
4
У края горелого леса, где начинались огороды беженцев, Сармите простилась с Янкой и отправилась на хутор Бренгулиса. Янка пошел домой. Костер перед землянкой потух, но при свете луны можно было разглядеть несколько оседланных коней и кучку людей, толпившихся на площадке у входа в землянку. Сын волостного старшины, находясь около лошадей, с явным неодобрением наблюдал за действиями отца и жандармов. Старый Шамшурин важно стоял напротив старого Зитара, а по бокам капитана высились два вооруженных револьверами и нагайками жандарма. Остальные члены семьи — Альвина, Валтериене, Эльза и Эльга — сбились кучкой у дверей землянки и с беспокойством прислушивались к допросу.
— Где сын? — повторял Шамшурин без конца.
— Ушел в город… — неизменно отвечал Зитар.
— Не ври, старик, мы знаем, что он никуда не уходил!
— Если вы знаете лучше меня, зачем тогда спрашиваете?
— Лучше скажи, где он прячется. Мы его все равно найдем.
— Зачем ему прятаться? — спокойно пожал плечами капитан. — Он ничего плохого не сделал.
— Вот потому-то и можешь смело сказать, где он. Мы только составим протокол — и все.
— Я уже сказал — ушел в Бийск.
Целый час допрашивали они старого Зитара, то добром, то угрозами стараясь вытянуть из него необходимые сведения, но капитан не поддавался запугиваниям. Наконец, волостному старшине надоело допрашивать, и в тот момент, когда подошел Янка, он сказал жандарму:
— Попробуйте теперь вы… — и отошел в сторону.
В ту же минуту раздался свист нагайки, и на спине капитана лопнула рубаха.
— А теперь знаешь? — спросил старший жандарм, опять замахиваясь нагайкой.
Зитар молчал. Жандармы перемигнулись, отступили на шаг, чтобы удобнее было размахнуться, и в воздухе снова засвистело. Плети, словно змеи, извивались по телу капитана, жаля спину, плечи, ноги. Они рассекали рубаху, оставляя красные рубцы на спине, плечах, ногах. Экзекуторы хрипели от усталости, по их лицам крупными каплями катился пот.
Старый Зитар молчал, склонив голову, обеими руками оберегая ее от ударов. Наконец, он упал, и, к радости мучителей, послышался его первый стон.
— Говори, старый пес! — заревел старший жандарм, пиная ногой упавшего.
Женщины плакали в голос. Их причитания далеко разносились лесу.
— Заткните глотки! — заорал на них младший жандарм. — Всех перепорем по порядку, пока языки не развяжете.
Но никакие угрозы не могли заставить женщин замолчать. Жандармы еще раз взялись за плетки. Молодой Шамшурин все время нервно вертелся, возился около лошадей и смотрел в сторону. Наконец, он повернулся к отцу и резко, почти повелительно, крикнул:
— Кончай скорее! Скажи, чтобы они перестали!
Жандармы удивленно взглянули в его сторону.
— Саша, что с тобой? — насмешливо спросил старший жандарм.
— Мы ищем другого человека, — сердито сказал молодой Шамшурин. — Зачем вы бьете старика?
— Гм… Да, я тоже думаю, хватит, — проворчал волостной старшина. — Уж лучше самим поискать.
Нехотя, словно разнимаемые в драке собаки, оставили жандармы свою жертву. Старший жандарм недовольно ворчал: старик сейчас признался бы, а теперь вся поездка впустую!
— И чего такой лезет, — сердито покосился он в сторону молодого Шамшурина. — Мужик что медведь, а характер бабий.
Тот, к кому относилось это замечание, сжал губы и отвернулся. Саша Шамшурин был молодцеватый парень, высокого роста, широкоплечий, с могучими руками пахаря, но с нежным, покрытым темным загаром лицом, без бороды и усов: Ему, по всей вероятности, было не больше двадцати лет. В деревне он считался первым силачом. Самые оголтелые драчуны уступали ему дорогу, а старики говорили о нем с уважением: он ведь был сыном деревенского богача и четыре года учился в школе.
Пока Янка с женщинами вносил избитого капитана в землянку, начальство совещалось, как быть. Все понимали: Карл убежал, и его не найти, но жандармы не могли махнуть на все рукой.
Вышедшая из землянки Эльза Зитар услышала такой разговор.
Старший жандарм: Что делать со стариком? Он, гад, знает, да не говорит.
Саша Шамшурин: Это поможет вам найти его сына?
Старший жандарм: Поможет не поможет, но старика надо судить за укрывательство.
Саша Шамшурин: Вы же только что его судили. Разве недостаточно?
Младший жандарм: Этого мало. Надо бы халупу спалить.
Старший жандарм: Правильно.
Старший Шамшурин: Да разве она будет гореть? Она отсырела, заплесневела, в земле вся.
Старший жандарм: Сгорит. Внутри все сухое. Сжечь вместе с имуществом, чтобы знали, с кем дело имеют.
Саша: А если потом как-нибудь ночью загорятся наши дома? Вы что думаете, у латышей спичек не найдется?
Старый Шамшурин: Правильно, с огнем нельзя шутить. Лучше последить за ними. Уж он не вытерпит, чтобы ни разу не явиться домой.
Старший жандарм: Э, вас сам черт не поймет, чего вы хотите. Как же мне протокол писать? Ничего не сделано.
Он первый вскочил на коня и, не дожидаясь остальных, умчался, с досады хлестнув нагайкой собаку Зитаров, которая путалась под его ногами. Волостной старшина со вторым жандармом последовали за ним. Дольше всех задержался молодой Шамшурин. Делая вид, что не может отвязать повод от куста, он выждал, пока его спутники въехали в лес, и подошел к Эльзе.
— Не беспокойтесь, вам ничего не сделают. А если ваш брат на самом деле ушел в город, то лучше, если бы он не возвращался. Здесь его не ждет ничего хорошего:
— Благодарю вас, — тихо сказала Эльза.
Когда молодой Шамшурин, вскочив на коня, протянул ей руку, она, не колеблясь ни минуты, подала ему свою. Эльза не смутилась, увидев, как вспыхнули глаза молодого сибиряка. Словно позабыв все случившееся, она с возрастающей симпатией смотрела вслед всаднику, так прямо державшемуся в седле, точно он слился с конем. Он молод, и у него такие темные и пышные волосы. Может быть, он еще когда-нибудь придет сюда?
Глава шестая
1
Как только рассвело, Карл Зитар пустился в путь. Он отыскал в тайге тропинку, протоптанную охотниками и сборщиками орехов, и, уверенный, что в это время года люди здесь не бывают, весь день шагал по ней. Первую ночь ему пришлось провести под открытым небом — так глубоко в лесу никто не жил. На следующий день Карл до полудня шел на восток. Теперь он находился далеко от колонии, наверное, уже на территории соседней волости, и мог держаться ближе к селениям.
К северу пролегал большой Кузнецкий тракт, там было много селений, и вблизи этого тракта действовал партизанский отряд Черняева. Партизаны долго не стояли на месте: они появлялись в каком-либо из селений, проходили через всю волость и на время исчезали, чтобы затем внезапно показаться там, где никто их не ждал. Колчаковцы никак не могли их перехватить.
Карл решил любой ценой пробраться к партизанам — одному трудно долго прятаться в тайге. Он понимал, что найти Черняева будет нелегко. Крестьяне скрывали местонахождение партизан — незнакомому человеку они скорее укажут ложный путь, чем скажут правду.
На первое время Карл был обеспечен продуктами, но, не зная, как долго ему придется скитаться, он старался не трогать запасы и добывал себе пропитание — в тайге живности было достаточно. Карлу часто встречались куропатки, глухари, зайцы, косули.
На следующий вечер, после нескольких часов ходьбы по еле заметной тропинке, заросшей дудками, заваленной буреломом, он вышел к уединенной лесной пасеке. Она была расположена на солнечном косогоре на берегу маленькой речки — сорок выдолбленных из стволов дерева ульев и маленькая бревенчатая избушка. За пчелами присматривал один из тех седых дедов, которые любят под старость уединиться в лес, подальше от мирской суеты. С самой весны и до поздней осени они живут в своих отдаленных пасеках, на расстоянии целого дня ходьбы от деревни, долбят новые ульи, собирают рои. Раз в неделю привозят им продукты, сообщают о домашних новостях и увозят соты, полные меда, и опять они остаются наедине со своими пчелами и сумрачным вековым лесом. Так проходит каждое лето, пока дед не доживет до последнего часа. Тогда на его место приходит следующий по старшинству, наследует пчел, уединение и уважаемое положение пасечника.
Старый пасечник, по всей вероятности, не впервые видел чужого в своей хижине и ничуть не удивился появлению Карла, только спросил, откуда и куда идет, проговорил свое обычное «вон как…» и пригласил поужинать. Чтобы завоевать доверие старика, Карл несколько раз перекрестился по православному обычаю и весь вечер не расстегивал ворота гимнастерки, так как не носил креста на груди. Зная, как осуждают староверы курение, он после ужина отказал себе в удовольствии выкурить привычную папиросу и стал осторожно выспрашивать пасечника о его жизни, далеко ли отстоит пасека от деревни, как называется ближайшее селение и не следует ли в лесу бояться злых людей. Он держался по отношению к старику с почтительным уважением, как внук к деду. И это помогло: старик не удержался от соблазна поболтать с хорошим человеком, и вскоре Карл знал все, что ему было нужно.
Пасека находилась в тридцати верстах от ближайшей деревни Уксунай. Третьего дня здесь был внук пасечника, приносил еду и рассказывал, что накануне ночью в деревню ворвались черняевские партизаны, застрелили свирепого старосту, двух жандармов и какого-то городского барина, затем прихватили продовольствие и исчезли в тайге. Много мужиков ушло с Черняевым, колчаковцы собирались отвезти их в Ануй.
— Меня тоже хотели отправить в Ануй, — сказал Карл, выслушав рассказ пчеловода и наблюдая, как это сообщение подействует на старика.
— Я так и думал, — задумчиво сказал пчеловод. — Иначе зачем бы ты по черни разгуливал. Эх, беда с вами, молодыми. Власть дана людям от бога; а вы хотите неизвестно чего.
— Мы хотим жить так, как полагается жить человеку, — сказал Карл. — Власть не для того, чтобы убивать невинных людей. Крестьянин хочет, чтобы ему позволили сеять и косить, каждый честный человек желает спокойно выполнять свою работу. Что же делать, если ему этого не разрешают, порют его, убивают или самого посылают убивать других?
— Ты, верно, идешь к Черняеву? — спросил старик.
— Так оно выходит, дед.
— Один мой сын тоже там. Против старосты пошел, надо было скрыться. Эх, грех да беда с вами, молодыми.
— Дед, не можешь ли ты мне сказать, как найти Черняева? Век буду благодарен.
— Ишь ты, какой прыткий! Ну, погоди, погоди, может, скажу. А сейчас послушай, кто там идет.
Солнце уже село, над тайгой сверкали звезды. Карл встал, дошел до дверей хижины и приоткрыл их. Вначале он не слышал ничего, кроме привычных лесных шумов. Затем где-то в прибрежных кустах затрещали сучья, потом все стихло, а вскоре затрещало опять.
— Кто там идет? — спросил Карл у пчеловода.
Старик, вытащив откуда-то допотопное ружье, проверял курок.
— Это мой гость, каждую ночь является. Хоть бы кто-нибудь его пристрелил. А то до осени всех пчелок разорит.
— Медведь? — спросил Карл, беря в руки винтовку.
— А ты думаешь, человек? Ведмедь и есть.
Слово «медведь» он выговаривал по-сибирски, переставляя слоги: «ведмедь». Несколько вечеров пасечник отпугивал медведя стрельбой, не пытаясь попасть в зверя, да с его ружьем это, вероятно, было невозможно.
— Тише, дед, — шепнул Карл старику и встал за дверной косяк. — Попробуем его щелкнуть.
На противоположной стороне пасеки раздвинулись кусты, и на освещенную звездами полянку вышла громадная темная туша. Зверь некоторое время всматривался, затем пошел чуть вперед и опять остановился. Но ветер дул со стороны реки, и чуткий нос зверя не уловил запаха человека. Словно удивленный тем, что не слышно предупреждающего выстрела, медведь поднялся на задние лапы и медленно поплелся на пасеку. Как старый знаток, с комично важным видом обходил он пасеку, выбирая подходящую колоду. Почему он не брал первую попавшуюся, почему ощупывал одну и обнюхивал другую, это знал лишь его звериный ум. Возможно, он руководствовался какими-то ему одному известными признаками, по которым можно узнать лучшую колоду, а может быть, эта игра доставляла ему удовольствие так же, как кошке игра с мышью.
Несколько раз медведь находился на удобном для выстрела расстоянии, но Карл не хотел испортить дело и выжидал, пока зверь начнет лакомиться. Наконец, медведь облюбовал колоду, обхватил одной лапой ее верх, а другой сильно замахнулся. Колода затрещала и сломалась. Зверь обеими лапами сгреб полные соты и с довольным урчанием стал высасывать мед, не обращая внимания на жужжание встревоженных пчел. Они, запутавшись в его густой шерсти, лишь попусту высовывали свои жала, не доставая до тела зверя.
Карл прицелился в голову медведя и выстрелил. Протяжно взревев, зверь повалился на землю. Убедившись, что косматый не двигается, Карл вышел из хижины, держа ружье наготове. Но это было излишне: лесной барин лежал неподвижно, заснув вечным сном. Над разбитой колодой кружились пчелы.
— Смотри ты, какой молодец! — похвалил старый пасечник Карла. — Теперь моим пчелкам будет покой.
— А у тебя — целая бочка мяса и шуба на зиму, — рассмеялся Карл.
— Будет, будет. Только бы скорее пришли за ним из деревни.
Шкуру решили снимать утром. Старый пасечник всю ночь возился в хижине, готовясь к важной, работе. Он еще надеялся собрать разогнанных медведем пчел в новый улей.
На следующее утро Карл помог пасечнику освежевать медведя, отведал за завтраком своеобразное жаркое и отправился в дальнейший путь. То ли из благодарности за то, что Карл освободил пасеку от непрошеного гостя, то ли потому, что старик почувствовал доверие к молодому парню, но, расставаясь, он сказал:
— Иди в Уксунай и, как зайдешь за церковь, спроси, где живет Фрол Титов. Это мой сын. Скажи, что я послал, и он сведет тебя к Черняеву. Только смотри, чтобы никто ничего не знал.
— Спасибо, дед.
— А Макар пускай едет на пасеку за медведем.
До Уксуная Карл добрался после полудня. Это было большое старообрядческое село в триста домов. Только на одном его конце жило несколько православных семейств. Карл дождался на выгоне наступления темноты, спрятал винтовку под шинель и отправился искать Фрола Титова.
2
Дом Титовых стоял в конце села, у реки, и был виден издали. Зитар нашел его без особых затруднений. Фрол Титов — плечистый чернобородый средних лет мужчина — только что вернулся с поля и встретил незнакомого гостя во дворе. Карл рассказал ему о случае на пасеке и добавил, что отец Фрола направил его в село для особой цели. Видно было, что такие разговоры для Фрола не являются неожиданностью. Он не стал расспрашивать незнакомца, откуда тот, как его зовут, а ввел Карла в дом, и дальнейший разговор продолжался в одной из верхних горенок, из окна которой можно было обозревать почти всю деревню, реку и все вокруг до самых гор, покрытых лесом.
— Мне необходимо как можно скорее добраться до Черняева, — сказал Карл, усаживаясь на лавку напротив хозяина дома. — Ваш отец посоветовал обратиться к вам.
— Если батюшка велел, надо помочь, — ответил Фрол. — Хорошо, что пришли сегодня. Я собираюсь к брату. Уксунаю грозит беда. Надо звать на помощь Черняева.
Он не сказал, какая беда, да Карл и не пытался расспрашивать — излишнее любопытство еще никому не помогло приобрести друзей. Спросив у Карла, не хочет ли он ужинать, Титов сам принес кружку домашнего квасу и два свежих калача. Пока Карл ел, хозяин собирался в дорогу, и сразу же после ужина, не теряя ни минуты, они отправились в путь.
У берега реки, за титовским загоном, качалась на воде небольшая рыбачья лодка. Под грубой сетью была спрятана большая корзина и жбан с квасом.
— Ложитесь на дно лодки и накройтесь моей шубой, — сказал Карлу Титов. — Лучше, чтобы вас никто не видел, пока мы выберемся из села.
Карл безропотно подчинился требованию хозяина. Он почувствовал, как лодку оттолкнули от берега и как стремительным течением горной реки ее понесло вниз. Титов, гребя одним веслом, вывел лодку на середину реки, и она тихой тенью проскользнула мимо домов, погруженных в легкие сумерки. Прошло примерно полчаса, река свернула в лес, и в ночи исчезли редкие огни села.
— Если хотите, можете сесть, — разрешил Титов.
Карл сел на скамейку и взял весла. Лодка начала двигаться гораздо быстрее. Изредка им приходилось наклонять головы, чтобы не задеть за кусты и ветви наполовину выкорчеванных водой деревьев: они склонялись почти к самой воде, а там, где река суживалась, соединялись, образуя естественный мост. На крутых поворотах Фрол Титов изо всей силы налегал на рулевое весло, искусно проводя лодку мимо опасных мест. Он знал здесь каждую подводную корягу, каждый камень, этот крестьянин, обеспечивавший к великому посту половину села рыбой. Каждое дерево было ему знакомо, и, глядя на макушку какой-нибудь стройной ели или прибрежный куст, он мог сказать, где лодка сейчас и далеко ли еще плыть.
Больше часа они углублялись в тайгу. Наконец, Титов повернул лодку к берегу и остановился в маленьком затоне. В чащу вела еле заметная тропинка. Они вытащили лодку на берег, привязали ее к дереву, и Титов три раза свистнул. Вскоре из чащи вышли двое мужчин в крестьянской одежде с винтовками в руках.
— Кто такие будете? — спросил один из них издали.
— Фрол из Уксуная, — отозвался Титов.
— А второй?
— Привез нового товарища, — пояснил Титов.
Оба партизана приблизились к лодке и испытующе посмотрели на Карла.
— Мы завяжем тебе глаза, — сказал один из них. — У нас так принято. С первого взгляда человека не узнаешь.
— Завязывайте, если так полагается… — согласился Карл.
Один из партизан тщательно завязал ему платком глаза, так что Карл даже не видел земли под ногами. Затем его взяли за руку и повели. Фрол Титов, взяв корзину с едой и жбан с квасом, с другим партизаном последовал за ними. Тропинка то поднималась в гору, то спускалась куда-то вниз, причудливо петляя и делая резкие повороты. Иногда партизан, ведший Карла заставлял его нагибаться, и он чувствовал, как спину задевали ветки. Изредка под ноги попадались камни, пни, корневища деревьев. Через довольно большой промежуток времени Карл сквозь повязку увидел красноватый свет, и до него донесся треск горящих на костре дров. Поблизости послышались шаги, тихое перешептывание.
— Оставайся здесь, — остановил ведущий Карла. — Отвечай на вопросы, которые тебе будут задавать.
Наступила тишина. Затем Карл услышал, как к нему кто-то приблизился четким, военным шагом, и совсем рядом раздался резкий баритон:
— Откуда идешь?
— Из села Бренгули Н-ской волости, — ответил Карл.
— Кто такой?
— Латышский беженец Карл Зитар.
— Зачем тебе нужно скрываться в черни?
— Меня хотели арестовать и отправить в Ануй, потому что в восемнадцатом году я служил помощником начальника отделения барнаульской милиции.
— Какого отделения? — вдруг раздался чей-то голос сзади Карла.
Карл назвал отделение и номер. Шаги удалились, и опять послышалось перешептывание.
— Чем ты думаешь быть нам полезным? — возобновил прерванный допрос тот же резкий баритон.
— Был на фронте и умею стрелять, — сказал Карл.
— На каком фронте и в каком полку служил?
— На Рижском фронте, в одном из латышских стрелковых полков.
— Военный чин и должность?
— Поручик, командир роты.
— Почему не служишь в армии Колчака? Ему офицеры нужны.
— Потому что мне не по пути с этими кровавыми псами.
— Документы какие-нибудь есть?
— Служебные удостоверения из полка и милиции.
— Развяжите ему глаза.
Когда повязка упала, Карл прежде всего увидел среднего роста моложавого человека с темными усами, без бороды. На его худощавом смуглом лице на левой щеке виднелся шрам от сабельного удара; одет он был в зеленовато-серую военную гимнастерку, галифе и поношенные сапоги; на ремне висела кобура револьвера. Некоторое время этот человек вопросительно смотрел Карлу в глаза, затем протянул руку.
— Черняев. А это твои будущие товарищи.
Разговор происходил на небольшой полянке, окаймленной со всех сторон кустарником и голыми горными кручами. Костер горел на другом краю полянки, в укрытии. Это место походило на громадное скалистое гнездо, хорошо скрытое со стороны реки и надежно охраняемое тайгой: Здесь оказалось больше сотни мужчин разного возраста. Некоторые из них стояли, другие сидели у костра или лежали, укрывшись полушубками или поношенными военными шинелями. Все они внимательно разглядывали чужого. Молодые крестьянские парни с еле пробивающимся пушком на лице прислушивались с наивным любопытством. Бывалые солдаты держались более уверенно и сдержанно, как и полагается опытным, видавшим виды людям. Пожилые мужчины, положив рядом с собой охотничьи ружья и берданки, потягивали едкий дым самосада и сердито отмахивались от комаров, назойливо пищавших вокруг. Но все они — молодые и старые, закаленные в боях и те, кто всю жизнь проходил за сохой, — принадлежали к упорному, свободному племени — непокорному и ни перед кем не заискивающему. Для них не было выбора и возврата к прежнему — или бороться и победить насильников, или быть побежденными и погибнуть, если удача в борьбе улыбнется противнику.
Это были простые люди, многие из них даже не умели читать…
Сам Черняев, в прошлом сельский писарь, во время войны дослужился до подпрапорщика. Он сразу сообразил, что Карл Зитар — ценное приобретение для партизанского отряда, и в первый же вечер, познакомившись с ним, объявил, что новый товарищ будет его помощником.
Партизаны не знали никаких чинов и званий. Это был единый отряд борцов, полагавшийся на свое оружие и спаянный ненавистью к угнетателям. Черняев организовал этот отряд, успешно руководил боями; с его именем слава о победах партизан облетела деревни и волости. «Ты будешь моим помощником», — сказал он Карлу, и никто даже не подумал возразить: Черняев решил — значит, так нужно. Он как никто знал, что требуется партизанам. Карл Зитар дал торжественную клятву и сделался их товарищем на жизнь и на смерть.
Им предстояло выступить следующей ночью, потому что Фрол Титов привез не только еду, но и новые важные известия.
3
У Черняева состоялся продолжительный и серьезный разговор с Фролом Титовым. Позднее командир отряда собрал всех партизан и сообщил следующее: во время последней мобилизации жители Уксуная отказались дать рекрутов для армии Колчака; большинство парней, которым нужно идти на военную службу, сбежало в лес и присоединилось к партизанам. Теперь в непокорное село высылали карательный отряд. Уксунай был обречен на уничтожение. Карательный отряд в составе полуроты пехотинцев будущей ночью должен прибыть из Ануя в село. Эту страшную весть сообщил Фролу прискакавший из Ануя беглец.
— Почистите винтовки, — сказал Черняев. — Мы всем отрядом пойдем им навстречу.
Нескольких уксунайцев тотчас же отправили на ануйскую дорогу занять наблюдательные посты, остальные партизаны стали готовиться к предстоящему походу Черняев собрал партизан, знакомых с местными условиями, а также и Карла, и они обсудили план нападения. Из Ануя в Уксунай вела только одна дорога — вдоль берега стремительной речки, на противоположном берегу которой расположились партизаны. За три версты от деревни начинался лес, на четвертой версте дорога вела через узкий, заросший кустарником овраг. Партизаны решили именно здесь ждать карательный отряд. У противника был перевес в людях и оружии, у партизан — удобная позиция. Описав Карлу участок, выбранный для боя, Черняев просил его высказаться, как бы он действовал в подобных обстоятельствах.
— Если мы будем иметь дело только с полуротой, тогда все преимущества на нашей стороне, — сказал Карл. — Сколько человек примет участие в бою?
— Примерно около шестидесяти, — ответил Черняев.
— Вполне достаточно. Надо полагать, что отряд будет двигаться походным строем — впереди разведка, позади маленький арьергард. Они могут растянуться на полверсты. Это мы должны иметь в виду. Нам свои силы придется разделить на три группы. Основную боевую группу в сорок человек мы расположим в центре оврага, по обеим сторонам дороги. Десять человек поставим саженях в ста двадцати — полутораста в сторону Уксуная для встречи с разведкой, а других десять — на противоположном конце оврага. Эта последняя группа должна быть наиболее тщательно спрятана и не смеет начинать бой раньше основной группы.
Обсудив все подробности о сигнализации и связи и наметив командиров групп, партизаны на несколько часов легли поспать. На рассвете, позавтракав, они отправились в путь. В лагере осталось около двадцати пожилых мужчин, все остальные участвовали в операции. Партизаны переправились через реку на двух лодках и спрятали их в кустах, поставив сторожей. До оврага был примерно час ходьбы. Придя туда, Черняев прежде всего выбрал место, где должна была расположиться основная группа, затем расставил обе меньшие группы по концам оврага. К полудню партизаны заняли свои места, и овраг превратился в маленькую крепость. Защитники ее смело могли противостоять хорошо вооруженному батальону.
Несколько разведчиков направились к высокому переезду на ануйскую дорогу, откуда противника можно было увидеть издалека. Началось ожидание. Изредка мимо партизан проезжала одинокая крестьянская подвода. Но они так хорошо замаскировались в кустах, что никто их не замечал.
Руководство главной группой взял на себя Черняев. Патруль разведчиков и группа, расположившаяся со стороны Ануя, были поручены Карлу, третьей группой руководил один из уксунайцев, бывший унтер-офицер. После полудня все три командира собрались на посту у Карла и стали ожидать донесений разведчиков. Прошло несколько часов. Чтобы скоротать время, партизаны играли в карты, но разговаривали шепотом, хотя вокруг простирался безлюдный лес. Наконец под вечер примчались разведчики:
— Идут, белые идут!
— Отлично! Значит, деремся при дневном свете! — сказал Черняев и поспешил вместе с другим командиром к своей группе. Карл остался с десятью партизанами. Они залегли в кустах и напряженно следили за лесной дорогой, которая несколькими саженями ниже проходила мимо их позиции.
— Без команды не стрелять! — предупредил Карл. — Как бы близка и удобна ни была цель, пропустить всех мимо и ждать, пока не раздастся залп в середине оврага.
Сначала появились восемь солдат во главе с унтер-офицером. Двое шли впереди, наблюдая за окрестностью, остальные держались вместе и время от времени шапками и винтовками сигнализировали «главным силам», следовавшим за ними на расстоянии ста шагов, что дорога свободна. По-видимому, порядок строя соблюдали лишь для формы, потому что в настоящей боевой обстановке ни один патруль не прошел бы так беспечно мимо подозрительной группы кустарников или выступа горы, как это сделали разведчики карательного отряда. Свободным строем, покрытые пылью, мимо поста Карла прошагали два взвода пехоты. В первом из них везли пулемет. Командир карательного отряда, моложавый усатый капитан, ехал верхом на низкорослом монгольском жеребце. Картинно сидя в седле, он, словно на параде, молодцевато посматривал по сторонам, точно его окружали не стройные ели и осины тайги, а толпа прекрасных дам, провожающих его мечтательным, влюбленным взглядом. Еще полчаса, и они устроят привал, а затем триумфальным маршем войдут в село и будут учить послушанию этот темный народ, который только и знает, что бунтовать. Станут расстреливать, вешать посреди села у дома, где происходят собрания, особо упорствующим исполосуют спину до мяса, а потом подожгут село. Что за фейерверк будет в следующую ночь! Как завопят и завертятся чалдоны, когда на их избах запрыгают красные петухи! Это внушит всему краю уважение и почтение к начальству. Рекруты поспешат на мобилизационные пункты, а карательный отряд направится в другое место, где требуется суровая карающая десница.
Так идут они, эти избранные люди, надежная опора адмиральской армии. «Путь свободен!» — сигнализируют разведчики. Командир закручивает кверху кончики усов и закуривает папиросу. Вот патруль уже прошел середину оврага, что, словно ущелье, сжимает дорогу. Вот мимо поста, где стоит Карл, уже шагает арьергардная группа, и десять человек поворачивают ей в спину стволы винтовок. Еще несколько мгновений, мучительно долгая минута, и из середины оврага раздается первый, самый сильный залп. Ему сразу же отвечают два более слабых, и засверкали маленькими молниями кусты. Окруженный отряд поливают огнем сверху, с обрывов оврага. Одна из первых пуль угодила в молодцеватого командира. Раненый жеребец топчет живых и мертвых, а тем, кто пытается укрыться в чаще, навстречу летят пули. Это скорый и безжалостный суд — жизнь за жизнь. Пулемет не успел затрещать — его расчет лежит в дорожной пыли. Разведка и арьергардная группа не могут добраться до ядра отряда — их, словно ягоды, снимают выстрелы таежных охотников. Четверть часа спустя партизаны собираются в овраге и подсчитывают трофеи: пулемет, несколько ящиков с патронами, две самозарядные винтовки, сотня японских карабинов — и спасенный Уксунай, обреченный в эту ночь на сожжение. У партизан только двое раненых и один убитый — брат Фрола Титова.
Победители окружили Черняева.
— Веди нас в Ануй, уничтожим это чертово логово! — кричали они. — Сейчас или никогда!
— Сейчас или никогда! — согласился Черняев. — Ануйский гарнизон уничтожен, и у складов с боеприпасами остались только караульные. С ними мы быстро расправимся.
Черняев послал двух связных в лагерь, чтобы сообщить об исходе боя и привести старых партизан забрать трофеи. А все остальные, не теряя ни минуты, двинулись в Ануй. Надо прийти в деревню раньше, чем туда дойдет весть об уничтожении карательного отряда. Партизаны обменяли свои старые берданки на карабины, некоторые переоделись в мундиры солдат Колчака. До Ануя было двадцать верст. Нападение предполагалось совершить ночью.
4
Успеху отряда Черняева способствовало то обстоятельство, что среди партизан были люди из окрестных деревень. Они хорошо знали дороги, каждую тропинку, броды через реки и подходы к своим деревням. Отправляясь в наступление, Черняев всегда использовал этих людей как проводников и, опираясь на их указания, строил план операции.
До Ануя добрались после полуночи. Черняев послал в село нескольких разведчиков — местных жителей, а остальным разрешил часа два отдохнуть. Большое село растянулось на две версты вдоль реки. В центре, около церкви, находилась базарная площадь, где теперь были сооружены виселицы, а вокруг площади возвышались дома сельских лавочников, волостное правление, суд, почта, школа и завоевавшая печальную славу каталажка, в которой никогда не было недостатка в заключенных.
Партизаны остановились на выгоне, который широким кольцом охватывал Ануй со всех сторон. Легкий ветерок доносил тошнотворный сладковатый запах. Он был настолько невыносим, что партизанам пришлось зажать носы, и Черняев уже собирался перенести привал на противоположный берег реки.
— Откуда этот дьявольский запах? — сердился он.
— Это от повешенных и замученных, — пояснил житель Ануя, — их тут, на выгоне, закапывают. Разве им есть время выкопать настоящую яму — поковыряют лопатой и засыплют землей. По ночам собаки да лисицы разрывают покойников и растаскивают по всему выгону. Поэтому и зловоние такое.
По выгону действительно валялись обгрызенные человеческие кости; притихшие партизаны услышали, как на пригорке возле реки дерутся собаки. Возможно, и сегодня там была разрыта могила.
Через час вернулись разведчики. Домашние им рассказали, что в селе сейчас находится только взвод кавалерии и охрана военного суда. Они расположились в здании суда, там же рядом находятся квартиры карательного отряда и склад военного имущества. А в тюрьму привезли новую партию арестованных, так как «старые запасы» кончились.
Черняев разделил отряд на две группы по тридцать человек. С первой группой он направился через реку на другую сторону села. Их задачей было перекрыть улицы и дорогу, ведущую с базарной площади в степь. Вторая группа, возглавляемая Карлом, должна была атаковать базарную площадь, окружить здание суда и освободить заключенных. Пулемет взял Черняев, потому что у группы Карла было несколько ручных гранат, которые лучше годились для внезапного нападения. Выждав полчаса, пока первая группа займет позиции, Карл со своими людьми отправился в село. До моста их довел один из жителей Ануя. Опять потянуло трупным запахом, и в ночной темноте они увидели силуэты виселиц с телами повешенных. Вблизи этого жуткого места проходил большой тракт — почтовая дорога на Кузнецк. Каждый, кто по ней ехал, волей-неволей видел базарную площадь Ануя, трупы и полуживых, замученных пытками, и разносил страшную весть по ближним и дальним деревням, — более удобного места для демонстрации своего режима колчаковцы не могли выбрать.
Перейдя мост, партизаны рассыпались цепью. Часть из них вдоль берега реки зашла в тыл зданию суда, остальные двинулись через площадь для лобовой атаки окружаемых зданий. Но им не удалось подойти вплотную к домам, их заметили часовые у тюрьмы и здания суда.
— Стой! Кто идет? — одновременно раздались окрики двух часовых.
В ответ прогремело несколько выстрелов. После этого одна ручная граната влетела в окно здания суда, вторая разорвалась у входных дверей.
— Вперед, в штыки! — крикнул Карл, и партизаны, прижавшиеся было к земле, пока над ними пролетали осколки гранат, вскочили и бросились в атаку.
Парадную дверь здания суда развалили ручной гранатой, внутренние двери разбили прикладами винтовок. Кавалеристы, захваченные врасплох, спросонок даже не пытались сопротивляться и поспешили к конюшням. Толкая друг друга, они через окна и двери выбирались во двор, жалкие, испуганные, в нижнем белье. Но двор был окружен, и из соседних загонов навстречу им сверкал огонь противника. Это была короткая, беспощадная борьба. Лишь несколько часовых, охранявших конюшню, успели вскочить на коней и вырваться на улицу. Отделение пехоты, расположившееся в соседнем доме, без единого выстрела бросилось бежать на окраину села.
Тогда в конце улицы, куда устремились беглецы, затрещал пулемет, из боковых улиц и палисадников засвистели пули — колчаковцам везде был отрезан путь и тем самым решена судьба ануйского гарнизона.
На рассвете партизаны собрались на базарной площади у здания суда. Их отряд вырос на тридцать человек — столько арестантов находилось в тюрьме. Эти люди, спасенные от верной смерти, не захотели возвращаться в свои деревни и примкнули к Черняеву. Партизаны приобрели изрядное пополнение боеприпасов, новое оружие, двадцать кавалерийских лошадей, несколько возов с продовольствием и полевую кухню.
Черняев созвал жителей села и приказал немедленно уничтожить виселицы.
— Следовало бы сжечь дотла ваше село за все те зверства, которые вы допустили у себя! — сказал он им. — Но среди вас есть и порядочные люди, поэтому мы села не тронем. Если же вы в дальнейшем допустите сюда колчаковских палачей, пощады не ждите. Камня на камне не оставим. Запомните!
Сразу же после собрания партизаны возвратились в тайгу.
Весть об успехах партизанского отряда Черняева быстро облетела весь округ. Со всех сторон потянулись к нему группы новых борцов — подвергшиеся преследованиям крестьяне и дезертиры из армии Колчака со всем оружием. Однажды даже сдалась целая рота солдат, присланная в тайгу ловить партизан. Партизанский отряд быстро рос, становился грозным соединением, с которым приходилось считаться карательным отрядам колчаковцев и маленьким притаежным гарнизонам. Время от времени черняевцы отправлялись в смелые походы, проникали далеко в глубь степи и застигали врасплох воинские подразделения противника, после чего исчезали в тайге и, недоступные могуществу белого адмирала, царили в своих горных гнездах, вселяя в сердца людей уверенность в скором возвращении свободы.
Глава седьмая
1
У Эрнеста Зитара было все необходимое для настоящего золотоискателя: карта, кайло, лопата, лоток для промывки песка, сухари, две здоровые руки и большое корыстолюбие. Вооруженный таким снаряжением и свойствами характера, он смело отправился в глубь тайги, и, пока дорога вела по протоптанным тропинкам, его мужество было непоколебимо. Он надеялся на свою сноровку, верил рассказам Битениека и маленьким черным точкам на карте. Золото! Тайные сокровища — ключ к радости и богатству! Какая еще работа так хорошо окупается, как работа золотоискателя? Ты выходишь из дому, гуляешь какой-нибудь месяц и за это получаешь столько желтого песка, сколько можешь унести. Сколько это будет составлять в переводе на деньги? Эрнест старался подсчитать, но не мог установить точной стоимости. А что, если рассыпать золото в два мешка, — один нести на спине, а другой на груди, — тогда бы он мог снести четыре пуда. А можно сделать иначе: в каждый мешок насыпать по берковцу , отнести мешок на какое-то расстояние, а затем вернуться за другим. Когда до дома останется верст двадцать, запрятать мешки, сходить за лошадью и в один прием свезти домой все золото. Если поиски увенчаются успехом, такую экспедицию можно завершить за один месяц. До наступления осени Эрнест проделал бы это еще раза два, и тогда можно спокойно жить.
Человек, обладающий таким состоянием, безусловно, не станет прозябать в сибирской тайге. Что ему здесь делать? Нет, он поедет по железной дороге во Владивосток, там пересядет на пароход и отправится в Америку. В Сан-Франциско купит полдюжины костюмов, оденется, как барин, и будет кататься в автомобиле. А здесь, в Сибири, он натянет Карлу нос — отнимет у него Сармите. Да, это самая первая и главная задача, ибо Сармите нравилась Эрнесту больше, чем шесть костюмов. Он сразу ослепит девушку блеском своего богатства. Карл рядом с ним будет выглядеть совсем сереньким и жалким. Что он собой представляет, с тех пор как ему нельзя носить офицерский мундир? Простой парень с пустым карманом, каких много среди беженцев. Он, конечно, будет сердиться на Эрнеста и постарается расстроить его планы, но из этого ничего не получится: они с Сармите уедут тайком и из Сан-Франциско пошлют письмо, может быть, немного денег, чтобы поднять настроение лесных жителей.
Так шел он, мечтая и подсчитывая. По временам его грезы нарушали тучи комаров или слепней, беспощадно жаливших одинокого путника и вызывавших в нем глухую злобу. Ему пришлось повязать голову платком и разгонять маленьких тиранов густой еловой веткой.
До Тамалги, если идти напрямик, около шестидесяти верст — день хорошей ходьбы. Эрнест знал, каким трудным будет путь через вековой лес, если идти без тропинки, поэтому он избрал окольную дорогу, которая была вдвое длиннее, — поближе к селениям и улусам алтайцев на берегах рек. Два, самое большое три дня — и Эрнест доберется до высокой горы и недели две сможет жить в одиночестве, копаясь в земле и промывая речной песок.
Весь первый день он шел по лесу, не встретив ни души. Вечером дорога свернула в долину реки, дальше она тянулась по заросшему кустарником берегу в гору, может быть, даже на Тамалгу, из снегов и льдов которой образовалась эта незнакомая река. Перед заходом солнца Эрнест подошел к старому деревянному мосту и на противоположном берегу увидел несколько домишек. Это было маленькое алтайское селение — улус Козункол.
Эрнест снял с головы платок и свернул в улус поискать ночлега.
2
Здесь было не больше двадцати домов, простых, маленьких, построенных из неотесанных бревен. Около жилых домов не виднелось никаких хозяйственных построек. Обширные загоны, обнесенные изгородями, говорили о том, что население улуса занимается скотоводством. У дверей стояли небрежно брошенные телеги, и первыми путника встретили лохматые собаки.
Отбиваясь от них, Эрнест прошел мимо нескольких домов, тщетно ожидая, что кто-нибудь выйдет унять озлобленных псов. Правда, кое-где в маленьких оконцах появлялись любопытные лица, но, когда Эрнест, приветствуя их, кивал головой, они моментально исчезали.
— Ну и народ… — рассердился он и наконец свернул к одному из домов. На его стук никто не ответил. Подергав ручку двери, Эрнест убедился, что она заперта. Нечего делать — пошел дальше. То же ожидало его во втором, в третьем и в четвертом доме. Наконец, одну из дверей он нашел незапертой и, не ожидая приглашения, вошел. В лицо пахнуло какой-то кислятиной и незнакомым сладковатым запахом. На полу маленькой комнаты валялись шкуры домашних животных и зверей; один угол был отгорожен черной завесой, в другом на кедровой скамейке сидела с веретеном в руках старая алтайка и пряла шерсть. Оголив во всю длину левую ногу, она катала веретено по голому бедру, выполняя одновременно обязанности пряхи и прялки. Это так заинтересовало Эрнеста, что он забыл поздороваться и не обратил внимания на остальных обитателей дома. Его отвлек какой-то булькающий звук. Эрнест повернулся и увидел средних лет смуглого мужчину в лоснящейся ватной одежде. Он сидел, по восточному обычаю, на полу, скрестив под собой ноги, и сосал трубку. В двух шагах от него у топившейся печки стояла на коленях молодая женщина и пекла лепешки.
— Добрый вечер! — приветствовал Эрнест.
Мужчина буркнул что-то в ответ и, не меняя позы, равнодушно взглянул на Эрнеста. Пряха и молодая женщина даже не посмотрели на пришедшего. Начался странный разговор. Эрнест по-русски спрашивал, можно ли переночевать, алтаец отвечал ему что-то на своем языке. Оба задавали вопросы, и каждый ничего не понимал. Тогда Эрнест знаками показал, что устал, хочет спать и, почавкав ртом, изобразил процесс жевания. Наконец, его собеседник понял, что от него требуют. Он испуганно вскочил и отрицательно замахал руками, без конца повторяя:
— Нет, нет, нет, не можно! Не можно, нет!
— Я заплачу, — предложил Эрнест и вытащил кошелек.
Но алтаец в ужасе отмахивался обеими руками. Вдруг он вытащил длинный большой нож, каким обычно режут скот, приставил его тупой стороной к горлу и провел по нему, показывая, что перережет горло.
Побледневший Эрнест попятился к дверям, а алтаец все продолжал что-то бормотать, приставляя к горлу нож.
«Ну, теперь я пропал, — испуганно подумал Эрнест. — Он хочет меня зарезать».
На самом деле опасения Эрнеста не имели никаких оснований. За несколько дней до этого в улусе произошло убийство, кто-то перерезал кому-то горло, и весь поселок жил в суеверном страхе, потому что шаман не совершил еще очистительного обряда. По мнению этих людей, душа убитого скиталась в окрестности, принимая разный облик и стараясь причинить зло улусу. Как на беду, почти все мужчины находились на горных пастбищах и ничего не знали о происшедшем. Пока шаман не умилостивит душу убитого, жители улуса боялись каждого незнакомого человека, ибо он мог оказаться духом покойного. Если бы Эрнест знал это и хотел использовать суеверие местного населения, он мог спокойно поселиться здесь и потребовать какой угодно выкуп. Но он не понимал языка алтайцев и поэтому напугался еще больше, чем эти бедные люди. Он чуть ли не бегом пустился прочь от поселка. Воспоминание о длинном ноже придавало ногам резвость. Только добравшись до кустарника, он осмелился обернуться и передохнуть немного. Слава богу, его никто не преследовал. Может быть, еще удастся спастись. Ох, этот ужасный улус Козункол! Лучше переночевать в лесу со зверями, чем в таком разбойничьем гнезде…
Эрнесту не удалось уйти далеко — его настигла ночь. Он спрятался в кустах и поужинал сухарями, запивая их водой. А вскоре ему пришлось испытать новые страхи: в лесу за рекой вдруг раздалось жалобное завывание:
— Камлай!
Это не могла быть птица, звери тоже так не воют. Может быть, человек или призрак? Крик повторился.
— Камлай! Камлай! — жутким эхом раздавалось в горах, непрерывно перекатывалось по тайге, погруженной в непроглядную ночную тьму. Казалось, это голос леса, угроза, исходящая из чащи, предупреждение тьмы об опасности. В течение всей ночи, с небольшими перерывами, таинственное «камлай» пугало отважного золотоискателя. Не смыкая глаз, с раскрытым складным ножом в одной руке и тяжелой дубинкой в другой ждал Эрнест наступления утра и с первыми лучами солнца отправился дальше. На рассвете жуткие крики прекратились. В улусе послышалось пение петухов, и всякая нечистая сила должна была исчезнуть.
Позже, уже в селе Бренгули, вернувшись из своего похода, Эрнест узнал, кто кричал в тайге. Ему рассказал один алтаец, завернувший во время охоты в колонию, что, если случается несчастье, например насильственная смерть, шаман уходит в лес и своими заклинаниями задабривает злых духов и вымаливает покой душе убитого. Иногда достаточно одной ночи, в иных случаях шаману приходится камлать неделю напролет, пока душа убитого перестанет бродить по селению. Камлания иногда сопровождаются жертвоприношением и другими колдовскими приемами. Но о том, как все происходило, знал только шаман, потому что во время камланий он не подпускал близко никого.
Следующую ночь Эрнест ночевал у пастухов на горных пастбищах. Они, несмотря на угрюмую внешность, оказались очень приветливыми и гостеприимными и угостили его мясом ягненка и кумысом. От них Эрнест узнал, как скорее добраться до Тамалги. Он сбился с правильного пути и вместо трех дней скитался неделю. За это время Эрнест видел много горных улусов и большие стада. Большинство алтайцев имело сотни быков и тысячи овец, не говоря о табунах великолепных лошадей. Палатки этих алтайцев были увешаны красивыми коврами, седла отделаны серебряными украшениями.
Завистливыми глазами смотрел Эрнест на их богатство — какой в нем толк, если люди не умеют как следует его использовать. Эх, если бы у него были такие стада, он знал бы, как жить! На шестой день Эрнест добрался до оленеводов, пасущих алтайских оленей — маралов, и увидел огромные стада их. Маралов разводили ради ценных рогов, китайцы и монголы с давних времен употребляли их как лекарственное средство.
Много удивительных вещей удалось увидеть Эрнесту во время этого похода, но он на все смотрел равнодушно. Алтайцы, быки, олени, овцы — все это мелочь. Его интересовало только золото. Поэтому он очень обрадовался, когда на седьмой день вечером добрался наконец до мрачного, дикого русла реки Тамалги. Вечером там не дымил ни один костер, по горным кручам и склонам не слышалось человеческого голоса. Искатель счастья построил на берегу реки шалаш из еловых ветвей и приделал к лопате ручку. Он был счастлив своим одиночеством, этот странный и ненасытный пришелец: если бы даже весь массив Тамалги состоял из золота он и тогда не уделил бы другим ни крупицы. Ему и этого было бы недостаточно.
3
Эрнест работал. Поднимался до зари, копал весь день землю и промывал речной песок, кончая работу лишь вечером, когда уже ничего не было видно. И все же Тамалга упорно скрывала свои сокровища. Песок и камни, грязь и глина — вот и все, что находил на лотке искатель счастья. Проработав день на одном месте, переходил на другое. Потом он не стал задерживаться. Копнет несколько раз на берегу, зачерпнет в разных местах речной песок и идет дальше. Он обнаружил несколько заброшенных раскопок, где еще сохранились следы прежних золотоискателей — разрытая земля, куча промытого песка и кое-какие приспособления для промывки. Изредка ему удавалось найти немного золота, но это были только песчинки, остатки былого богатства. Этого даже не хватило бы на пропитание. Но золото должно найтись, оно лежит где-нибудь нетронутое, в зернах, целые жилы золота. Мелкие песчинки, попадавшиеся Эрнесту, подтверждали, что он идет правильным путем. Здесь была родина золота, нужно только знать, в каком грунте его искать. Старый золотоискатель, вероятно, знал бы все характерные признаки и прошел бы равнодушно мимо тех мест, где копал Эрнест, и, напротив, стал бы копать там, где небрежно прошел он.
Проскитавшись неделю по склонам Тамалги, Эрнест как-то утром заметил, что в его продуктовой сумке осталось только два сухаря. Мясо и масло кончились еще несколько дней тому назад, и парня стали удручать заботы о пище. Ближайшее человеческое жилье находилось на расстоянии одного дня ходьбы. Но и там он ничего не мог бы получить бесплатно, а маленькая щепотка золота, собранная им, не спасала положения. Да и, возможно, здешние люди не знают цену блестящим крупинкам и не дадут за них даже дохлого ягненка. Как быть?
Доев последние сухари, Эрнест принялся собирать черную и красную смородину, землянику и малину. Но они были слишком приторны, а чувство голода ничуть не уменьшалось. В речках водилась кое-какая рыбешка, но без сетей или удочки ее не поймаешь. Тогда Эрнест стал ловить молодых птенцов голубей и дроздов. С палкой в руках он лазал по густой траве; спугнутые птицы запутывались в ней, и Эрнест убивал их. Но не каждый день ему удавалось есть жаркое из дичи. В иное утро приходилось браться за лопату и лоток натощак и довольствоваться травой колбой, похожей вкусом на чеснок. Эрнест кое-как промучился еще неделю. За это время он обошел много истощившихся приисков, которые и теперь еще обозначены на подробных горных картах в виде точек, похожих на следы мух, и разжигают алчность наивных искателей счастья.
Наконец, обессилев от длительного голодания, Эрнест махнул рукой и стал выбираться из дикой чащи, пока еще повиновались ноги.
«Я допустил промах, что в последних улусах не заготовил еды на более продолжительный срок, — сказал себе Эрнест. — И надо было взять с собой ружье».
В поисках золота, следуя вдоль подошвы Тамалги, Эрнест сильно уклонился на восток, и обратный путь его лежал теперь через незнакомые места. Получился большой крюк, потому что дорога через населенные долины рек, прежде всего, вела на север и подходила к почтовому тракту у границ Кузнецкого уезда. Оттуда до села Бренгули было еще дня два ходьбы.
Это скорее походило на скитания нищего, чем на триумфальное возвращение богатея. Эрнесту нигде не отказывали в куске хлеба и в кружке кваса, давали ему и ночлег в крестьянских домах, но везде донимали расспросами. За еду и ночлег приходилось рассказывать разные выдуманные истории. Чем ближе подходил Эрнест к степи, тем недоверчивее относились к нему крестьяне. В одной из деревень его даже хотели арестовать и отправить к волостному старшине, но он успел скрыться и в тот вечер остался без ужина. Переночевав в стогу сена, он утром отправился дальше, обходя стороной селения и сворачивая с дороги при виде едущей навстречу подводы. И только когда к вечеру степная дорога свернула в тайгу, он с облегчением вздохнул. Но радость его была преждевременна. После часа ходьбы по лесу Эрнест на крутом повороте дороги столкнулся с двумя вооруженными людьми. Возможно, они прошли бы мимо, если бы он спокойно продолжал свой путь, но их винтовки и угрюмые бородатые лица навели такой страх на отважного парня, что он без памяти кинулся в кусты. Незнакомцы побежали за ним. Со свежими силами, сытые, хорошо знающие тайгу, они, в то время как Эрнест, точно олень, ломился сквозь заросли, по тропинкам направились ему наперерез.
— Сдавайся, а то стрелять будем! — предупредили они его.
Увидев, что иного выхода нет, Эрнест поднял руки и отдался во власть неотвратимого. «Вот тебе золото и вот тебе свободная жизнь!..» — мрачно подумал он, когда преследователи, встав по обе стороны, повели его в чащу.
— Братцы, что вы хотите со мной делать? — жалобно спросил Эрнест. — Я бедный человек и возвращаюсь домой с работы.
— Вот увидим, что ты за птица, — мрачно отозвался один из незнакомцев. — Отведем к командиру, а там выясним.
Не вступая ни в какие разговоры, они вели его в глубь леса. Через четверть часа они добрались до реки. Один из незнакомцев свистнул, с противоположного берега раздался ответный свист, и скоро показалась лодка с двумя вооруженными людьми.
«Наверно, разбойники…» — подумал Эрнест и удивился, что он никогда ничего о них не слыхал. Банда, очевидно, только недавно стала действовать, пока он был на приисках.
Они переправились через реку и углубились в лес. Немного погодя показалась небольшая полянка. Там стояло несколько полотняных палаток и шалашей из еловых ветвей, а среди них дымила полевая кухня. Эрнест с наслаждением вдохнул запах варева. Суп, вкусный ужин после продолжительного голодания! У него сейчас было только одно желание — хорошо поесть. После этого пусть делают с ним что хотят.
Из всех палаток выглядывали незнакомые лица. Но напрасно Эрнест ожидал увидеть дикие разбойничьи морды, злобно искривленные в кровожадной и жестокой насмешке. Нет, это были самые обыкновенные люди — спокойные крестьяне, собравшиеся, скорее всего на большую толоку, а не на разбой. Из-за палаток доносилось фырканье лошадей.
Один из конвоиров Эрнеста пошел доложить командиру о пленнике. Через минуту он возвратился в сопровождении высокого молодого человека. Походка пришедшего напоминала Эрнесту что-то знакомое, но его лицо нельзя было разглядеть в вечерних сумерках.
— Вот он, — указал на Эрнеста человек, ходивший за командиром.
Пришелец остановился в двух шагах от пленного и пытливо посмотрел на него. Не веря своим глазам, Эрнест узнал в «разбойничьем» командире своего брата Карла. Тот тоже был изумлен не менее Эрнеста.
Придя немного в себя, они так искренне и весело расхохотались, что партизаны, не понимая еще, что произошло, стали смеяться вместе с ними.
4
— Эрнест, ты не болен? — спросил Карл, приведя брата в свою палатку, после того как он объяснил партизанам, что за птицу они на этот раз изловили. — Ты очень плохо выглядишь.
— Болеть не болел, но в последнее время очень плохо питался, — ответил Эрнест. — Сегодня я почти еще ничего не ел.
Карл велел принести из кухни полный котелок супа, и, пока Эрнест ел, их разговор продолжался.
— Как твои дела? Много ли золота намыл? — поинтересовался Карл.
— Немного есть, но ради этого не стоило предпринимать такое путешествие, — проворчал Эрнест, жадно хлебая суп. — А как же получилось, что ты в разбой пустился?
— В разбой?
— Ну да, ведь это же банда. Чем же вы живете?
— Ты ошибаешься. У этих людей совсем не те цели, о каких ты думаешь.
Карл рассказал, почему ему пришлось уйти к Черняеву и что они за это время успели сделать: спасение Уксуная, налет на Ануй, очередные набеги на притаежные селения. Сегодня ночью Черняев с подразделением партизан тоже отправился на операцию, поручив Карлу охрану лагеря.
— А когда вы совершаете налет на деревню, вы берете все что хотите? — спросил Эрнест.
— Мы отбираем у противника только то, что нам нужно — продовольствие и боеприпасы. Очень часто крестьяне сами доставляют нам все необходимое.
— А какая им от этого польза?
— Мы их защищаем от насилия, не позволяем жечь их дома и принимаем в отряд тех, кого преследуют.
— А вы не боитесь, что дело может для вас обернуться плохо?
— Кое-кто гибнет в боях, но это лучше, чем умереть на виселице.
— И долго вы думаете так выдержать?
— Летом, пока приходится пробиваться сквозь таежные заросли, нам никто не страшен. Пусть высылают хоть целую дивизию — не найдут.
— А зимой? Где вы укроетесь, когда начнутся морозы? В лесу вам не выдержать.
— Зимой, если нам придется туго, отойдем за границу, в Монголию, а если все пойдет успешно — в чем мы не сомневаемся, — попытаемся осенью организовать всеобщее восстание во всем крае и сбросим власть Колчака.
— И тогда вы будете править всем Алтаем?
— Может и это случиться.
Такая перспектива показалась Эрнесту заманчивой. Красивая, свободная и полная приключений жизнь партизан была гораздо романтичнее, чем однообразный крестьянский труд в селе Бренгули. Здесь для энергичного человека всегда имелась возможность пополнить вещевой мешок, никто его не осудит, если он иногда чем-нибудь воспользуется, тогда как дома только и знай работай да работай. Да к тому же еще предстоит малоприятное возвращение с золотых приисков: как теперь явиться в село с пустым карманом после всех хвастливых обещаний? Нельзя будет даже людям на глаза показаться.
— Знаешь что, брат, я, пожалуй, могу остаться у тебя. Что мне дома делать? Бренгулис, наверное, взъелся на наших и теперь за меня возьмется. А здесь я буду в безопасности, пригожусь вам.
Карл ответил после длительной паузы.
— Я думаю все же, что тебе нужно идти домой. Тебя не тронут. Ведь ты никому не насолил. А если начнут преследовать, ты во всякое время сможешь нас разыскать. Как они одни там справятся с уборкой?
— Да велика ли уборка?..
— Нет, Эрнест, иди лучше домой. Партизанская жизнь не праздник — это тяжелый, опасный труд. Передай привет от меня нашим домашним… и Сармите.
Наконец, Эрнест сдался, но не столько на него подействовали уговоры Карла, сколько блеснувшая вдруг мысль: там, в колонии, Сармите. Пока Карл скитается по лесам (возможно, он вообще не вернется), Эрнест мог свободно действовать.
Эрнест переночевал в партизанском лагере. Утром Карл вывел его на дорогу и рассказал, как из Уксуная пройти на пасеку старого Титова и как оттуда ближайшим путем добраться до поселка.
Эти советы пригодились Эрнесту только до выгона Уксуная. Здесь он передумал. Вдали от селения в кустах пасся большой табун лошадей, и Эрнесту Зитару очень приглянулась молодая, стройная кобыла. Табуны здесь паслись довольно своеобразно: один из сильных жеребцов собирал всех свободных от работы деревенских лошадей в общий табун и водил по пастбищам. Иногда табун уходил к выгонам соседней деревни и встречался там с другим табуном. Тогда оба жеребца-вожака вступали в ожесточенный поединок; победитель присоединял табун побежденного к своему и уводил на свой выгон. Свободные, они паслись все лето без присмотра. Здесь не было конокрадов, но был… Эрнест Зитар. Высмотрев красивую кобылу, он не мог удержаться от соблазна и, не думая о последствиях, сделал из ремней вещевого мешка и веревок импровизированную уздечку. Легко подманив к себе лошадь, он надел на нее узду. Минутой позже Эрнест сидел уже верхом на кобыле и рысью скакал по лесной дороге. Теперь он мог надеяться, что доберется до Бренгулей на следующую ночь и ему не придется искать ночлега на пасеке Титова. Кроме того, он боялся, что пчеловод может опознать лошадь. На гари, вдали от всех дорог, никто не станет искать пропавшую кобылу. Хозяин подумает, что ее взяли партизаны или задрали волки. А если он в поисках ее и доберется до села, можно будет сказать, что кобыла пристала сама, и еще потребовать плату за содержание и уход.
Глава восьмая
1
К середине лета новый дом Зитаров был почти готов, и они перебрались из землянки в светлое помещение. Это было бы радостным новосельем, если бы Зитаров не угнетала забота о Карле и Эрнесте. О том, что оба брата отсутствуют, знало все село. Все предполагали, что они скрываются в окрестных лесах и по ночам приходят навещать родных, а те снабжают их провизией. Преувеличенные слухи о деятельности партизанского отряда Черняева дошли до села Бренгули, но никому и в голову не приходило, что в этом отряде есть местные жители. Бренгулис, чаще других встречавшийся с волостным начальством и находившийся в курсе всех дел, называл черняевцев извергами и грабителями, которых боялись все жители тайги. Партизаны, по его словам, только и знают, что убивать, грабить, жечь. Не дай бог, если они когда-нибудь заявятся в колонию! Гибель и смерть селению, где побывают черняевцы!
Время от времени, всегда неожиданно, среди ночи у Зитаров производили обыск. Без конца допрашивали старого Зитара. Если его до сих пор не арестовали и не отправили в Ануй, то лишь потому, что, сдаваясь на уговоры сына, его защищал волостной старшина Шамшурин.
Славный парень был этот Саша Шамшурин. Если ночью на гари ожидалось посещение жандармов, он садился верхом и скакал предупредить Зитаров. Возможно, он верил в то, что Зитары поддерживают связь с Карлом, тогда тем более ценно его отношение. Эльзе каждое его появление в селе доставляло радость. Молодой Шамшурин ей нравился, и она это не скрывала. Если у Зитаров случались дела в волостном центре, Эльза с удовольствием бралась выполнять их. И обязательно старалась встретиться с Сашей. Он всегда провожал девушку до половины пути.
В середине лета в селе уже начали поговаривать о предстоящей свадьбе. Это были не только слухи: волостной старшина одобрил выбор сына, Зитарам тоже казалось выгодным породниться с Шамшуриными. И теперь можно было почти с уверенностью сказать, что осенью состоится свадьба. Благодаря этому обстоятельству посещения села жандармами стали значительно более редкими.
Недели за две до Иванова дня у Зитаров стало больше свободного времени. Все основные работы были закончены, теперь оставалось ждать сенокоса. Янка всю весну мечтал об этой свободе, готовясь к небольшому путешествию. Он давно уже поговаривал, что не мешало бы приобрести некоторые учебники и будущей зимой самостоятельно пройти программу подготовительных классов мореходного училища; по крайней мере, время шло бы с пользой, и по возвращении на родину он сразу смог бы поступить в специальный класс училища. Отец обещал помочь сыну по тем предметам, где недостаточно одних книг. Когда Янка сказал, что следовало бы съездить в город и купить книги, никто не возражал.
Шамшурин одолжил седло, и в начале недели Янка отправился в дорогу. Он проделал путь до Бийска за полтора дня. Оставив лошадь на постоялом дворе, Янка долго ходил по магазинам и лавкам на базаре. Из нужных ему книг он достал только учебник английского языка и морской словарь. Нигде нельзя было купить книги по морской астрономии и учебника навигации, да и кому они могли понадобиться здесь, за тысячи верст от моря и мореходных училищ? Но Янка не очень горевал — предметы эти входили в программу специальных классов, и с ними можно было пока обождать. Хорошо, что он хоть такие книги купил, ведь это доказательство, что он действительно побывал в городе. Поездка в Бийск была лишь благовидным предлогом для другого, более привлекательного путешествия, о котором дома никто не имел ни малейшего представления.
К вечеру следующего дня, когда, по расчетам родных, Янка еще только должен был прибыть в город, он уже закончил свои дела и садился на коня, чтобы пуститься в путь. Он не остался ночевать в Бийске, не пошел ни в цирк, ни в кино. После целого года уединения он имел мужество отказаться от всех прелестей города во имя мечты, родившейся в зимнюю стужу и метель в дымной землянке. Он не поехал степной дорогой, ведущей к дому, а переправился через Бию и поспешил к югу, навстречу высоким горным хребтам и долине Казанды.
Конь хорошо отдохнул, и Янка ехал всю ночь. Утром на несколько часов он отпустил коня пастись на берегу ручейка, а сам позавтракал всухомятку. И снова в путь.
Ближе и ближе становилась страна его мечтаний. Одна деревня сменяла другую, гора — гору. Это было замечательное путешествие, скорее сон, чем действительность. Временами Янка терялся от счастья и начинал сомневаться, не галлюцинация ли все это. Для Янки весь смысл жизни, предел всех мечтаний находился теперь на далеком хуторе у Казанды. Через леса и долины смотрел он с гари на голубую вершину горы, и она казалась ему такой же недоступной, как волшебная страна чудес. Там была Лаура… И вот наконец стремительной рысью несет его туда резвый сибирский конь. Все ближе и ближе… Он уже видел кручи Казанды и заросшие лесом склоны ее…
«Завтра в это время я буду намного богаче, чем сегодня… — думал он. — Я увижу ее, поговорю с ней и, может быть, узнаю, о чем она думает. А после этого — что такое несколько лет в разлуке, что такое работа и трудности, если ты знаешь и веришь! Янка, счастливый Янка!..»
Он разговаривал сам с собой и во всех мелочах представлял себе всю прелесть предстоящих часов свидания: как он неожиданно появится на хуторе Ниедры, уже повзрослевший и мужественный, как встретит Лауру и она, покраснев, протянет Янке руку, как пройдет день и вечер и как он откроет Лауре свою большую любовь. О, это будет так солнечно и прекрасно, что при одной только мысли обо всем этом хотелось петь и ликовать. Нет, подобные чувства требовали и соответствующего проявления. Янка слагал стихи. Весь день они, словно спелые яблоки, сыпались с его языка.
Но чем ближе подъезжал Янка к долине Казанды, тем тревожнее билось его сердце. Когда последнее селение, отделявшее его от хутора, осталось позади, он перестал погонять коня. Солнце клонилось к закату. Небосклон играл яркими красками, а в сумеречных долинах уже повеяло вечерней прохладой.
Версты за две до хутора Ниедры Янка остановил коня и сошел на землю. Отсюда, с возвышенности, виднелись хуторские постройки.
Еще четверть часа — и Янка там. Но он не пошел дальше. Взяв за повод коня, отвел его на небольшую лужайку, подальше от дороги, и там заночевал. Янка лежал под открытым небом и смотрел на звезды.
«И она смотрит на эти звезды и о чем-то думает. Чувствует ли она, как близко я нахожусь? И вообще помнит ли она меня?»
Никто не мог ему на это ответить. Может быть, завтра… Солнце, возвращайся скорее!
2
Проведя почти всю ночь без сна, Янка наутро встал вместе с птицами. Он отыскал маленький горный ручеек и умылся. Усталость бессонной ночи как рукой сняло. Прозрачный утренний воздух, росистая трава, многоголосый щебет птиц вселяли бодрость.
Янка оседлал коня и со своей вышки стал следить за хутором, ожидая, когда проснется семейство Ниедры. Скоро он услышал, как замычали коровы в хлеву, заметил стаю кур во дворе и собаку. Через некоторое время из трубы дома поднялась струйка дыма и три женщины с подойниками в руках прошли в коровник. Возможно, среди них была и Лаура…
Теперь Янка мог сесть на коня и ехать на хутор. Но пусть управятся с делами. Полчаса спустя он подумал, что было бы неудобно явиться на хутор как раз к завтраку, будто он пришел ради еды. Нет, пусть Ниедры позавтракают и приступят к дневным работам, они ведь никуда из дому не уйдут. Как плохо, что еще не начался сенокос, он мог бы остаться на хуторе весь день и помочь Ниедрам на покосе.
Когда Янка пускался в этот дальний путь, все казалось таким простым и ясным. А вот теперь, когда он находится у самой цели, он понимает, какое это сложное дело. Он даже ни разу не подумал, чем объяснить свой приезд. Почему он ехал окольным путем через горы, когда на Бренгули ведет другая, более прямая дорога? Эти мысли сейчас не давали ему покоя. Что он скажет хуторянам? У него здесь не было никаких дел. Навестить земляков, посмотреть, как они живут, и рассказать о своей жизни в поселке? Кто же из-за таких пустяков предпринимает столь длинный путь?
Лгать он не хотел, да, вероятно, и не сумел бы, и кто-нибудь из семейства Ниедры обязательно догадается об истинной причине его приезда. Если это будет Лаура, тогда еще ничего, а если кто-нибудь другой? Наверняка даже это будет кто-то другой. При такой мысли щеки Янки загорелись. Он не мог заставить себя спуститься в долину.
Долго сидел он наверху, на обломке скалы, спрятав коня в кустах. Чувства и рассудок вели тяжелую борьбу. По временам тоска охватывала сердце щемящей болью, и тогда Янка словно в каком-то дурмане готов был без раздумья ринуться на хутор. Но тут же его одолевали сомнения, стыд, даже страх, что он своими поступками может навсегда поставить себя в смешное положение в глазах Лауры. По мере того как солнце поднималось все выше и жарче становился день, сомнения Янки усиливались. Наконец он понял, что ему сегодня Лауры не видать, и вообще это случится не скоро. Опять неизвестность! В своем лесу он опять будет смотреть с горы на вершину Казанды, и его мечты станут тихо тлеть, как потухшее пожарище, о котором никто не догадывается.
Хоть бы, по крайней мере, издали увидеть ее! Украдкой бросить на нее лишь один взгляд, восстановить в памяти живую красоту ее образа! Хоть бы услышать ее голос — только несколько слов!
Янка видел хуторян. Иногда появлялось сразу пять-шесть человек, и среди них, конечно, была Лаура. Но которая она? Которой посылать свой мысленный привет и кого ласкать взглядом?
Вдруг он весь превратился во внимание: две женщины направились от хутора к горе. Одна несла что-то в руке. Дойдя до мостика, где дорога сворачивала к соседнему селению, они не пошли через мост, а свернули налево, на тропинку, которая вела мимо Янки. Если бы шло не двое, а одна и если бы это оказалась Лаура, он остался бы на месте и дождался ее. Но их было две, и он издали не мог узнать ни одной. Открыв убежище Янки, они еще неизвестно что подумают. Янку от волнения даже в жар бросило, и он, взяв коня за повод, повел его самой непролазной чащей в сторону от тропинки. В тот момент, когда обе женщины подошли к месту, где недавно стоял Янка, он уже находился у берега, на дороге, и, не смея оглянуться, медленно поехал, огибая стороной хутор Ниедры. Он не оглянулся и потом, когда хутор и долина Казанды остались далеко позади, словно опасаясь, что какое-нибудь внезапное видение может заставить его вернуться и открыть всем свои мысли.
Таким Янка и возвратился домой, еще более тихим, чем раньше, и никому ничего не рассказал о своей поездке в Бийск. С тех пор он стал еще больше уединяться, и долго, долго его не видно было среди молодежи села. В Иванов день, когда по тайге разносились песни Лиго , младший сын капитана Зитара взял ружье и ушел гарью на вершину высокой горы.
3
Эрнест Зитар вернулся домой в дождливый июньский вечер. Остановив лошадь у землянки, он шумно начал возиться возле нее в надежде, что домашние услышат и выйдут посмотреть, кто прискакал. Но когда в землянке все оставалось по-прежнему тихо, Эрнест не выдержал и постучал в дверь. Землянка была пуста. Значит, уже перебрались в новый дом. Нечего делать, Эрнест опять вскочил на лошадь, и она, цокая подковами, провезла его на сто шагов дальше. Залаяла собака. У окна показались испуганные лица, и тихо скрипнула наружная дверь.
— Кто там? — послышался голос отца.
Эрнест опять соскочил с лошади и, ведя ее в поводу, вошел во двор.
— Не бойтесь, это я.
— Эрнест вернулся! — радостная весть тотчас подняла на ноги всю семью. Вскоре его окружили домочадцы.
— Куда мне поставить на ночь лошадь? — спросил он у отца. — Отпустить на волю пастись пока нельзя — она может убежать. Не правда ли, стоящая скотинка?
Да, он был прав — другой такой кобылы не найти во всем селе.
— Где ты ее купил? — спросил старый Зитар, осматривая стройное животное.
— У калмыцкого князя, — ответил Эрнест. — Заплатил почти фунт золота — все, что осталось в мешке, после того как за Уксунаем меня обчистили разбойники.
Эрнест грустно вздохнул и долго не хотел говорить об этом неприятном происшествии. Только позже, подкрепившись остывшим ужином, он стал рассказывать. Да, это действительно была злая насмешка судьбы: человек трудился несколько недель, нашел золото и намыл полные мешки, с таким запасом можно без забот прожить всю жизнь, но, когда он радостно спешил домой, чтобы облегчить жизнь своей семьи, на него в лесу напали бандиты и отняли все. Могли и убить, но он ночью сбежал и спас свою жизнь.
— Удивительно, как они еще не нашли это золото, а то мне пришлось бы пешком идти всю дорогу. Вот все, что осталось от моего богатства.
Эрнест показал маленькую щепотку золотых песчинок.
— Это мусор, сметки, оставшиеся на дне мешка, — пояснил он. — А у меня были такие куски, как сахар.
Рассказав о своих успехах в горах, Эрнест наконец упомянул и о встрече с Карлом.
— Он спутался с русскими, и они грабят деревни. За его голову обещана тысяча рублей, но никто их не получит: он награбит сколько сможет, потом скроется в Монголию. Просил передать всем привет и сказать, чтобы домой не ждали.
Не заботясь о том, как встревожило это известие домашних, Эрнест лег спать.
Утром, когда все позавтракали, капитан Зитар отозвал Эрнеста в сторону и спросил, что он будет делать с кобылой.
— Разве нам не нужна вторая лошадь? — удивился Эрнест.
— Но ведь она не ходила ни в плуге, ни в упряжи, — сказал капитан. — Мы не настолько богаты, чтобы держать верховую лошадь.
— Можно обучить ее. Она ведь еще молодая.
— Сколько ей лет?
— Я точно не знаю. Не спросил у калмыка. Надо посмотреть зубы.
— Зачем смотреть зубы? Лучше всего об этом можно узнать из паспорта лошади.
— Верно. Но я в него не посмотрел, когда покупал.
— Покажи паспорт лошади, — потребовал капитан, не спуская пристального взгляда с сына.
— Хорошо, я потом его поищу.
— Почему потом? Лучше поищи теперь же.
— Я не помню, куда его положил.
— Эрнест!.. Не валяй дурака. Давай сюда паспорт кобылы или позаботься, чтобы ее здесь не было. Я не желаю иметь неприятностей.
— Разбойники, наверно, отобрали у меня паспорт.
— А лошадь оставили? — презрительно усмехнулся капитан. — Когда же ты купил кобылу — до или после ограбления?
Эрнест только теперь сообразил, что сам себе противоречит.
— Тогда мне придется ехать обратно в Уксунай и взять новый паспорт, — сказал он. — А разве здесь, на месте, нельзя выписать? Что, если поговорить с Бренгулисом?
— Эрнест! — в голосе капитана послышались металлические ноты.
— Ну, нет так нет. Я сам это улажу.
В тот же день Эрнест опять уехал из дому. Но не в Уксунай. Перед отъездом он закоптил в дыму горящей бересты медный пятак и сделал на бумаге оттиск царского герба, затем по виденному образцу сделал паспорт на кобылу, подписав его вымышленной фамилией волостного старшины. Документ был готов — правда, сомнительный, если бы его показать сведущему человеку, но достаточно убедительный для безграмотного, которому важнее всего печать.
Несколькими днями позже, удачно продав кобылу в отдаленной степной деревне, Эрнест пешком пришел домой. Теперь у него в кармане лежала объемистая пачка денег.
— Если уж нам не нужны две лошади, я продал свою, — пояснил он отцу. — Вот деньги.
Но отец отказался взять деньги. Эрнест особенно и не настаивал. Нет так нет, самому пригодятся. Он побрился, по возможности приоделся и отправился на хутор Бренгулиса к Сармите. Рассказал ей про Карла, как тот живет грабежами и думает о Монголии. Привет Карла он Сармите не передал, зато наврал, что у него там в банде две женщины и он с ними живет попеременно.
— Сармит, почему мы не можем стать друзьями?
Нет, и здесь у него ничего не вышло. Эта девчонка оказалась настолько бессовестной, что обозвала его лжецом и не пожелала разговаривать с ним. Эрнест опять спрятал деньги в карман и вернулся в лес, размышляя о том, насколько ограниченны некоторые люди. Почему все-таки он не имел успеха у женщин? Он, такой смелый, предприимчивый, щедрый, не жалеет для них ничего, а они избегают его, как прокаженного. Чего в нем не хватало?
По дороге он вспомнил, что вблизи гари в землянке живет не старая еще вдова Зариене — та самая, у которой изредка гостил Бренгулис. Она очень нуждалась, муж ее погиб на войне, а вдвоем с дочерью-подростком она не могла посадить много картофеля. Эта женщина оценит его деньги.
Эрнест отправился к ней и не ошибся. В дальнейшем он частенько посещал землянку Зариене. Наряду с гордецами и глупцами иногда попадались приветливые и разумные люди.
4
В конце июля, после сенокоса, в поселок Бренгули приехал мичман военного флота, латыш Жагар. Он был эмиссаром «Латышского национального совета» и объезжал латышские колонии. По поручению «Национального совета» он приглашал мужчин и юношей — латышей вступать в Имантский и Троицкий полки, которые формировали, чтобы потом морем отправить их в Латвию . Из села Бренгули записались только двое молодых парней. Вначале и Эрнест хотел вступить в эти полки, но потом разнеслись слухи, что осенью беженцев повезут через Владивосток домой, и он немедленно отказался от этого намерения. В Латвии еще шла война, и кто знает, долго ли будут продолжаться бои. Зачем лезть в опасность, можно уехать домой и без этого. Если он сумел так ловко избежать мобилизации во время войны, зачем подвергать опасности свою драгоценную жизнь сейчас?
Янка тоже не поехал никуда, потому что в горах у Казанды жила девушка, ради которой он готов был всю жизнь жить в глуши.
Урожайным было это лето. У каждой семьи и беженцев в ту осень закрома были полны картофеля, и они заработали себе хлеба на весь год. Хмеля тоже уродилось больше, чем в прошлом году, и на вырученные деньги почти все жители землянок — даже самые нуждающиеся — купили коров и смогли из землянок перейти в маленькие бревенчатые домики. Скромное счастье и покой охватили всю колонию, первые трудности, с которыми приходилось бороться новоселу, были преодолены. Борьба за существование в этой стране легче, чем на родине, это признали все. Кое у кого в душе шевельнулось сомнение: стоит ли возвращаться на родину? Те, у кого в Латвии ничего не было, теперь стали самостоятельными хозяевами на своих маленьких полях. Все чаще слышались разговоры о том, что нужно остаться в Сибири навсегда. Латышские беженцы раскололись на два лагеря — остающихся и уезжающих.
Но когда Колчак объявил новую мобилизацию, которая распространялась и на молодежь села Бренгули, латыши все как один объявили себя иностранцами, не подлежащими призыву в армию Колчака.
Если бы приказу о мобилизации не подчинилось только одно село Бренгули, то, возможно, колчаковские власти не обратили бы на это особого внимания, но дать рекрутов отказались почти все деревни волости — этого уж белый адмирал стерпеть не мог.
В конце сентября, когда началась ранняя сибирская зима, село облетела зловещая весть: в мятежную волость выслан карательный отряд, латышскую колонию сметут с лица земли, не щадя ни одного человека. И это были не только слухи.
В это же самое время Черняев со своим отрядом начал большое наступление; он вышел из таежной чащи и горных укрытий и поднял на ноги многие притаежные волости. Село Бренгули очутилось между двумя различными властями. Из города по степи приближался карательный отряд, приход которого означал смерть и уничтожение села, а с противоположной стороны медленно, с боями двигался отряд черняевцев. Кто придет первым? И кто окажется сильнее?
Судьба села висела на волоске. Один день, даже один час теперь мог решить все — быть или не быть.
Глава девятая
1
Черняев давно уже думал о всеобщем восстании и позаботился о том, чтобы крестьянские массы в районе деятельности партизан были подготовлены к этому. К осени 1919 года отряд Черняева вырос до тысячи двухсот человек. Это, конечно, было совсем немного по сравнению с армией адмирала и в то же время пугающе много, если принять во внимание, что каждый из этих тысячи двухсот борцов мог в нужный момент разжечь пламя мятежа в родных селах и деревнях.
Какие причины побудили колчаковские штабы именно в конце октября начать активное преследование повстанцев, и почему именно в это же время предприняли решающие бои партизаны? Карательным отрядам не было смысла начинать борьбу с партизанами, пока тайга затянута густой растительностью. А вот теперь трава завяла, с кустов осыпался лист, и чаща сделалась более доступной. Рано выпавший снег помогал находить следы партизан и преследовать их в самых укромных уголках тайги. У них не было ни палаток, ни землянок. С наступлением морозов им трудно было оставаться под открытым небом. Не начни Черняев вовремя большое наступление, ему скоро не с кем было бы его вести — партизаны разбрелись бы кто куда в поисках убежища: в деревни, в поселки, на лесные пасеки. А там их, словно ягодки, по одному, сняли бы приспешники Колчака. Вот почему командир партизан в конце октября разослал разведчиков по всем окрестным деревням.
Слухи похожи на прожорливую птицу: нужно только ее высидеть и пустить в свет, а там она сама найдет себе пищу и вырастет до огромных размеров.
— Черняев занял Кузнецк! — облетела деревни первая весть.
— Он идет с пятитысячным отрядом и множеством пушек. Белые везде разбиты и бегут…
— Черняеву на помощь идут забайкальские казаки с Дальнего Востока!
— Красная Армия уже заняла Барнаул!
— Колчак сбежал в Иркутск!
Черняев разбил свой отряд на четыре группы, по триста бойцов в каждой. Одна группа двигалась по краю тайги на запад, вторая пробивалась к северу, в степь, а остальные две, каждая своей дорогой, спешили в Бийск, стараясь держаться около больших трактов. Первые налеты партизаны совершили на три важнейших пункта, где находились воинские подразделения Колчака. Это, пожалуй, и были единственные настоящие бои с жертвами с обеих сторон. Две волости заняли в одну ночь, а в двух других, где у колчаковцев, кроме нескольких жандармов, никого не было, крестьяне сами, на свой страх и риск, не дождавшись прихода партизан, восстали и прогнали белых. Весть об этих успехах быстро распространилась по окрестностям. Восстание росло, словно огонь, перебрасываясь с деревни на деревню, вовлекая все новые волости. Всюду, где появлялись партизанские группы, они находили восставших крестьян, те сразу же присоединялись к партизанам и шли с ними вперед. Не беда, что у них не было оружия. Кнутами и палками выгоняли они из своих деревень вооруженных жандармов и остатки войск Колчака. Весть о том, что с Урала на Сибирь идут советские войска, вселяла уверенность в победе. Мужчины бросали работу, садились верхом на коней и, словно на веселый праздник или охоту, отправлялись с черняевцами. Некоторые гибли в бою, других ранило, но в общем это все были мелочи, которые с лихвой вознаграждались успехами борьбы. Око за око, зуб за зуб! Вы вешали и избивали нас — теперь мы бьем и уничтожаем вас!
Карл Зитар командовал группой партизан, которые большим почтовым трактом рвались к Бийску. Он еле успевал вслед за волной восстания, которая, точно прилив, катилась впереди фронта партизан, сметая на своем пути все и подготовляя почву для действия главных сил. Партизанам оставалось только преследовать бегущего противника и не давать его разбитым силам стягиваться воедино. Дела шли хорошо. Половина уезда была освобождена за несколько дней. И все же молодого командира мучили сомнения, удастся ли удержать завоеванное: части Красной Армии находились еще далеко, у Новониколаевска, и неизвестно было, когда они доберутся до Алтая. Смогут ли партизаны выдержать натиск регулярной армии Колчака, пока не подойдет Красная Армия? Риск был огромный. Но другого пути не было. Поэтому — вперед, партизаны!
2
Симан Бренгулис в эти дни не ночевал дома. С наступлением темноты он брал охотничье ружье и незаметно исчезал с хутора. Иногда он находил приют в землянке вдовы Зариене. Если его опережал Эрнест Зитар, сельский староста отправлялся дальше и ночевал у сапожника Зилума, одного из беднейших хуторян, который немало задолжал Бренгулису. Бренгулис был убежден: если черняевцы ворвутся в колонию, они прежде всего станут искать его, сельского старосту, и первая пуля достанется ему. Зариене и Зилум были настолько незначительными людьми, что никто ими не заинтересуется, какая бы власть ни царила в тайге.
В глубине души Бренгулис надеялся, что карательный отряд Колчака появится раньше партизан и прогонит их обратно в горы, но он никому об этом не заикался. Нет, это был кроткий человек, обходительный с простыми людьми и заботящийся о земляках. Он не гнушался заходить в землянки, сидел, болтал с мелкими людишками, хотя у них порою даже не на что было присесть и нечем было угостить гостя. Разговоры всегда как-то нечаянно сворачивали на заслуги Бренгулиса. Разве он отказывал в помощи, если кому-либо приходилось туго? Сколько сил положил он, сколько масла и картофеля ссудил беженцам, когда им нечего было есть. Теперь все они окрепли и зажили безбедно. И если кое-кто еще должен Бренгулису, то пусть не беспокоится — он сейчас не потребует возврата долга. Нет, пользуйтесь на здоровье, мне ничего не надо. Я все прощаю, только… замолвите за меня доброе словечко, если что-нибудь произойдет.
Встретив старого Зитара, Бренгулис спросил, что слышно о сыне и почему капитан не зайдет к нему на хутор.
— Я сварил свежее пиво и несколько бутылок крепкой, но одному пить неинтересно. Заходите, заходите, сосед!.. Мало нас, латышей. Здесь надо держаться всем вместе, как братьям.
Так он старался задобрить весь поселок. Однако на всякий случай дома не ночевал и, тайком нагрузив ценными вещами два воза, отправил их к Зилуму.
Поселок жил все время в напряжении; никто не знал, что принесет завтрашний день. Появились слухи, что карательный отряд уже расправился с деревней в тридцати верстах от Бренгулей и теперь идет прямо сюда. Некоторые собирались бежать в тайгу, другие прятали свои вещи в картофельные ямы и в кусты на выгоне.
Сармите ушла от Бренгулисов и вернулась к матери, чтобы в минуту опасности быть вместе. Она больше не собиралась возвращаться на хутор. Валтериене осенью насушила несколько пудов хмеля и купила корову, да и картофель хорошо уродился. О нужде не было и речи. Вместо Сармите Бренгулис взял к себе дочь вдовы Зариене — не столько из-за ее личных достоинств, сколько по просьбе ласковой вдовы.
Как-то рано утром, когда люди уже приступили к своим обычным делам, в поселке появились вооруженные всадники, их было около десяти. Увидев, что люди испугались и прячутся в дома и по хлевам, они завернули во дворы беженцев и вызвали хозяев.
— Не бойтесь, мы вам ничего плохого не сделаем, — успокаивали они взволнованных людей. — Мы ваши друзья, черняевцы.
Расспросив, не видно ли лесу колчаковцев и как далеко до деревни Чесноково, они ускакали. Только и всего. Так произошла большая перемена в судьбах села и смена власти. Без единого выстрела, тихо, мирно партизаны освободили Бренгули. Беженцы, ожидавшие кровопролитных боев и насилия, растерянно глядели вслед всадникам: неужели это на самом деле были партизаны Черняева, бандиты, о делах которых все лето рассказывали страшные вещи?
— Мы ваши друзья, — сказали они, и село было спасено — спасено без жертв, без грабежа, без крови.
В тот же день в двадцати верстах от села Бренгули партизаны встретились в степи с карательным отрядом. Черняев сам повел людей в бой. Жители соседних деревень слышали выстрелы, трескотню пулеметов и взрывы ручных гранат. Бой продолжался всю вторую половину дня. С наступлением темноты остатки разгромленного отряда пустились наутек. Маленькими беспорядочными группами колчаковцы рассеялись по степи. Часть поспешила возвратиться в город — их потом уничтожили обозленные крестьяне, — часть бежала в горы и оттуда через границу — в Монголию. Кое-где еще происходили мелкие стычки, но это уже не могло задержать победного шествия партизан. Горный округ, тайга и степь быстро сбросили власть адмирала, и на Алтае, а затем и во всей Сибири, от Урала до Амура, началась новая жизнь.
3
Карл Зитар со своей группой партизан прошел далеко на север, почти к границам Барнаульского уезда, и там встретился с частями Красной Армии, которые к тому времени уже очистили от колчаковских банд Новониколаевский и Барнаульский уезды. Углубляться дальше в степь не было смысла, и партизаны вернулись в Бийск, где уже собрались все черняевцы. Партизан, долго бродивших по лесам, отпустили домой — некоторые из них не виделись с родными чуть ли не целый год.
Рассеялись и партизанские командиры. Некоторым предложили работу в военных и административных учреждениях. Один уехал в Барнаул работать в Чрезвычайной комиссии, другого назначили членом уездного революционного комитета, а Черняев поступил в губернский военный комиссариат. Карл Зитар, единственный из черняевцев, имевший военное образование, мог вернуться на военную службу, но он отправился домой. Великолепного кавалерийского коня, взятого им во время боев под Ануем, и винтовку он отдал военному ведомству, оставив себе только револьвер.
— Глупишь ты, Карл Андреевич, — сказал Черняев при расставании. — Что ты там, в лесу, станешь делать? Опять пни корчевать и ходить за плугом.
— Достаточно повоевали, товарищ Черняев, — ответил Карл. — Скоро домой на родину поедем.
— Еще неизвестно, когда это будет. Но, как бы там ни было, если тебе надоест жить в тайге или тебя обижать станут, знай — в городе у тебя есть друзья.
— Спасибо, товарищ Черняев, я буду это помнить.
Карл ехал на подводах, взятых по гужевой повинности, иногда один, иногда с попутчиками — представителями уездных учреждений. Они отправлялись в села и деревни создавать новые органы власти.
Радостное чувство наполняло все существо Карла: скоро, совсем скоро он опять увидит Сармите, и теперь их уже ничто не разлучит. Скоро…
К вечеру следующего дня он добрался до деревни Чесноково. Получить здесь подводу не удалось — все лошади выехали. Идти пешком оставшиеся шесть-семь верст было тяжело — целую ночь и до полудня бушевала метель и замела все дороги. Карл попросил у одного из членов сельсовета лыжи и направился напрямик к горелому лесу.
Когда метель стихла, потеплело. Хорошо и радостно было на сердце у Карла, и он размечтался, как в тот сочельник, когда после нескольких месяцев отсутствия вернулся из школы в Зитары. И хотя его не ждала сейчас рождественская елка и родственники, собравшиеся на праздник, но праздничное настроение не покидало его. Сегодня он после долгих месяцев, проведенных в боях и тревоге, сможет снять военную форму и лечь в чистую постель под кровлей родного дома. Никто больше не угрожает его покою, все страшные призраки рассеяны, замолкли сигналы тревоги, он опять будет принадлежать себе. Мать, утирая слезы радости, будет ухаживать за ним, как за маленьким ребенком, не зная, чем угостить; удивленно и радостно загорятся мечтательные глаза младшего брата, слушающего его рассказы; а капитан, грея спину у теплой лежанки, будет молча посасывать свою длинную трубку. И там есть одна маленькая, застенчивая особа. Она не произнесет ни слова, усядется где-нибудь в углу, спрятавшись за спины других, и только изредка взглянет на Карла голубыми глазами, и этот взгляд будет краше солнца. Позднее Эльза пошепчется с домашними, и они один за другим незаметно исчезнут, а в комнате останутся только двое: он и Сармите. Они тихо станут ворковать на особом, им одним понятном языке. И это будет совсем иное повествование, не то, что слышали все домашние.
Так мечтал наш путник и тихо скользил на обшитых кожей лыжах по таежным холмам из оврага в овраг. Он шел, не разбирая пути, ему везде была открыта дорога, где простиралась белая пелена. Он старался избегать лыжных следов, потому что не хотел в этот вечер встречаться с чужими. У реки, в том месте, где таежная дорога подводила к мосту, он свернул в сторону и высокими прибрежными холмами обошел его. Наконец он добрался до большой поляны. Это был луг Бренгулиса. Слева протекала речка, справа его окаймлял лес и кустарник, а дальше маленькая возвышенность переходила в высокую кручу. Посреди поляны высился начатый стог. У стога стояли две лошади, запряженные в сани. Одни сани уже были нагружены сеном и увязаны, а вторые — заполнены лишь наполовину. Перед лошадьми лежало по охапке сена, и они мирно жевали его. Карл узнал красавцев Бренгулиса. Он остановился, все еще продолжая мечтать, и хотел было вернуться — не до встреч теперь, — но вдруг почувствовал, что действительность оборачивается каким-то дурным, бредовым сном. На стоге сидели двое: большой бородатый мужчина в черной овчинной шубе, которая могла принадлежать только Бренгулису, и женщина в желтом полушубке и в таком же платке, какой носила когда-то Сармите. Они возились, как два разыгравшихся зверя, мужчина валял девушку по сену, а она тихо смеялась и шутя бросала ему в лицо охапки сена.
Карл застонал и, шатаясь словно пьяный, поспешил прочь. Те двое не видели, как он скользнул через полянку, все ускоряя бег. О, почему он не погиб в степи у больших сел, где гибли его товарищи-партизаны? Почему не остался в городе, если Сармите такая? Лучи заходящего солнца еще горели над макушками деревьев, а в груди Карла уже были ночь, отчаяние и жгучая боль. Сармите, Сармите… Нет больше Сармите… Пустым и омерзительным стал мир. Ни на земле, ни в небе нет больше ничего прекрасного — кругом все нелепо и лживо!
Скорее, Карл! Еще быстрее, и только вперед!.. Все равно куда!..
Лыжи скользят, он мчится стрелой по отлогой поляне вниз. В ушах свистит ветер, мимо мелькают черные кусты. А впереди, на краю поляны, темнеет высокий обрыв, крутой и суровый, как скала. Еще несколько секунд, и лыжи ухнут на двадцать саженей вниз; на обломках камней и корневищах бурелома кончится этот бешеный бег, кончится вместе со всем, что было на свете, кончится тоска, радость, боль, солнечное сияние и далекие горизонты. Всего лишь несколько мгновений. Скоро у тебя уже не будет выбора.
Зачем? Почему? Может быть, это просто заблуждение?
В нескольких шагах от обрыва Карл круто затормозил и, бороздя снег, резко изменил направление. Теперь он шел медленно, бессильно волоча палки по снегу. Ему не надо спешить. Он не заметил, как садится солнце и кругом становится все темней. Так, блуждая, он прошел через лес и очутился на опушке, у села. Первой он увидел землянку вдовы Зариене. Он узнал ее. Теперь уже недалеко до дома, но он не торопился и остановился у дверей землянки. Думал ли он о чем-нибудь, уставившись невидящими глазами на заснеженную крышу землянки, из которой торчала маленькая жестяная труба, извергающая вместе с клубами дыма фонтан огненных искр? Сознавал ли он что-нибудь в тот момент, когда дверь открылась и в ней появилась пышногрудая молодая женщина? Уже настолько стемнело, что нельзя было разглядеть лицо человека. Не дождавшись вопроса от пришельца, Зариене спросила:
— Кто вы?
— Зитар… один из Зитаров… — ответил Карл.
— Почему же ты не заходишь? — тон женщины сразу сделался фамильярным. — Стоит, точно чужой. Приглашения, что ли, ждешь? Никого нет, я одна дома.
Карл снял лыжи и вошел в землянку. Только теперь Зариене заметила, что это не Эрнест, за кого она его приняла.
— A… — удивленно протянула она.
— В чем дело? — спросил Карл.
— Ничего, ничего, заходите.
4
На маленьком, покрытом грубым красным холстом столе, в выдолбленной тыкве горел плававший в жиру фитиль. Такими лампами здесь пользовались с тех пор, как исчез керосин. Светло было только посреди землянки, где жарко пылала раскаленная докрасна печурка. У дверей Карл наткнулся на сложенные дрова и чуть не упал. Зариене тихо засмеялась и взяла его за руку.
— Идите сюда, только не обожгитесь о печку. Садитесь на нары. Я уберу со стола.
Карл, словно автомат, выполнял ее указания. Сев на нары, он погрузился в раздумье, и ему опять стало безразлично, где он находится и что делает.
«Какой чудак, — подумала Зариене, тайком посматривая на гостя. — Наверно, в деревне самогона хлебнул».
Ей было лет тридцать пять, может, чуть больше, она была довольно статной и сохранила свежесть лица. Проворно убрав со стола чайную кружку и жестяную тарелку с остатками жареного картофеля, она смахнула рукой со скатерти крошки и, поглядевшись в стекло оконца, поправила волосы. Потом тихо прошла в угол, где сидел Карл, и села рядом.
— Почему вы молчите? Вам скучно? — спросила она, лукаво улыбаясь.
— Нет, я не знаю…
— Как это можно не знать, — засмеялась Зариене и, закинув руки за голову, потянулась; ее пышная грудь резко обрисовалась под кофточкой. — Почему вы догадались сюда прийти?
Нет, этот Зитар не умел разговаривать — он был не то, что его брат. Хотя внешностью интересней.
— Вы долго не были дома, — продолжала Зариене. — Что вы все это время делали?
— Воевал.
— Расскажите что-нибудь о своих похождениях. Вы давно вернулись?
— Сегодня.
— Неужели еще и дома не были?
— Не был.
— Вот вы какой? Ах, вы… — прищурив один глаз, она с улыбкой погрозила ему пальцем. — Домашние вас ждут не дождутся, а он проказничает. Нехорошо так. Успели бы и завтра или послезавтра. Я ведь никуда не сбегу. Впрочем, мужчины, наверно, все одинаковы.
Он ничего не ответил.
— Почему вы не снимете шинель? — продолжала Зариене. — Молодой человек, а так боится холода.
Не спрашивая позволения, она начала шарить по груди Карла; расстегнула шинель и помогла снять ее, затем подсела еще ближе и, словно невзначай, прижалась к нему плечом.
— Говорите же. Или вы на самом деле лишились языка? А ну, дыхните на меня.
Он повиновался.
— Нет, вы не пьяны. Тогда я ничего не понимаю. Здесь же никого, кроме нас, нет. Можете болтать что угодно.
— Да?
— Ну, конечно. Девочка домой не придет. Вы ведь, наверно, не знаете, что у меня есть дочь, почти взрослая уже. Она работает у Бренгулиса.
— У Бренгулиса? — оживился наконец этот чудак. — Значит, Бренгулис нанимает теперь больше батраков, чем раньше?
— Почему больше? Так же, как прежде, — одного батрака и работницу. Сармите Валтер осенью ушла от него и теперь живет у матери, а вместо нее Бренгулис взял мою дочку.
«Наконец-то он стал походить на нормального человека», — подумала Зариене, когда Карл, очнувшись от своих дум, взглянул на нее блестящими, полными удивления глазами. Он бессознательно схватил ее руку, и она не отнимала ее. Пусть уж, пусть! Красивый парень, он даже более статен, чем Эрнест. Наверно, приехал с полными карманами денег.
— Значит, это была она? — шептал он чуть слышно. — Она ездит с Бренгулисом на луг за сеном?
— Конечно, ездит. Работа есть работа. Даром никто кормить не будет.
— О… — Карл вздохнул так, словно с груди свалилась огромная тяжесть. Вскочив с нар, он поспешно натянул шинель.
— Куда же вы? Не уходить ли собрались? — встрепенулась Зариене, положив обе руки Карлу на плечи.
— Да, мне нужно идти.
— Наверно, боитесь, чтобы кто-нибудь не зашел. Какой трусливый. Я ведь закрыла дверь на засов. Если вам сегодня некогда, то условимся о дальнейшем.
— О чем именно?
Зариене погасила фитилек. И Карл опять почувствовал, что на его плечи легли две мягкие руки; одна обвила его шею и пыталась наклонить ее, но из этого ничего не вышло.
— Вы придете как-нибудь вечерком? — шептала женщина. — Я всегда бываю дома, и здесь совсем близко. Когда мне вас ждать?
Нет, он не такой, как Бренгулис или грубоватый Эрнест; не похож он и на крестьян, которые приезжали зимой в тайгу за дровами и ночевали в землянке Зариене. Таких сильных рук не было ни у кого. Но эти руки не обнимают ее, не тянут к себе; в нем нет никакой страсти, в этом чудаке.
— Мне нужно идти. Будьте здоровы, — торопливо пробормотал Карл, отстраняя от себя женщину. — Простите за беспокойство.
Неужели он уйдет, не сказав ни да, ни нет?
— Но вы же просто глупец! — крикнула вслед Зариене. — Глупец, и больше ничего. Передайте от меня привет вашему брату Эрнесту.
Карл уже ничего не слышал. Выйдя из землянки, он надел лыжи и, полный радостного нетерпения, умчался по залитому светом луны лесу. И снова ветер свистел у него в ушах, как давеча на горной поляне. Но это был веселый свист тайги, она дружески приветствовала пришельца. Ветви елок и кустов цеплялись за его одежду, словно завидуя и желая обратить на себя внимание: «Разве ты нас не замечаешь? Мы тоже ждали тебя…» Но он не останавливался, он даже не взглянул на них.
Наконец, Карл с уединенного пригорка увидел свой дом. Окна были темны. Собака молчала. Он остановился на опушке и перевел дыхание. Из груди вырвался радостный вздох, и Карл прошептал слова благодарности жизни, которая привела его сюда целым и невредимым. Нигде во всем мире не было так хорошо, как здесь: здесь его ждали. Здесь билось самое близкое ему сердце — одно-единственное из всех существующих на свете.
Глава десятая
1
Пока Карл Зитар со своими товарищами очищал степь от остатков белогвардейских банд, в Бренгулях произошли некоторые знаменательные перемены. Волостного старшину Шамшурина во время переворота застрелили. Точно такая же судьба постигла бы и Симана Бренгулиса, если бы он заблаговременно не спрятался у сапожника Зилума и не переждал там, пока на местах создадутся органы молодой Советской власти. По заданию Бренгулиса Зилум ежедневно отправлялся на разведку в село и ближайшие деревни, чтобы узнать о распоряжениях Советской власти, о местных событиях.
Скоро стало ясно, что новая власть твердой рукой устанавливает порядок на освобожденной земле и беспощадно борется против всякого самоуправства на местах. Один чересчур ретивый представитель местных органов власти, не пожелавший считаться с законами и спешивший свести кое-какие давнишние личные счеты, обжегся на этом и попал под суд.
Когда стало известно, что в ближайшее время повсюду будут происходить выборы Советов, Бренгулис сказал Зилуму:
— Настало время тебе возглавить жизнь нашего села. Ты, Зилум, должен стать председателем.
— Но как же я могу это сделать? — усомнился Зилум. — Председателем будет тот, кого выберут.
— Надо сделать так, чтобы избрали тебя и никого другого, — продолжал Бренгулис. — Теперь основная сила — бедняки. А разве ты недостаточно беден? Да ты настоящий пролетарий. Говорить ты умеешь как никто. Если ты сейчас начнешь действовать, проявишь нужную сноровку и смелость, на тебя обратят внимание и обязательно изберут. Ты понимаешь: это необходимо нам с тобой, как хлеб и вода. Нельзя допустить, чтобы власть попала в руки какого-нибудь голодранца с гари. Тогда с меня первого сдерут десять шкур; такими налогами обложат, что не вздохнешь. Откуда ты возьмешь бадейки с маслом и свиные окорока, если меня разорят? А если ты будешь у власти, всякий раз при распределении налогов ты сначала посоветуешься со мной, и мы устроим так, чтобы те с гари тоже что-нибудь давали Советской власти, если уж она им так дорога. Двери моей клети всегда открыты для тебя — ты будешь есть и пить на мой счет сколько влезет. Только позаботься о том, чтобы в этой клети что-нибудь было. Не будет у меня — не будет и у тебя. Что, стоящее дело?
— Конечно, — согласился Зилум. — Если бы только можно было все сделать по-вашему.
— Старайся, не зевай, и все будет в порядке. Здесь, в лесу, есть кто-нибудь, кто тебя давно знает?
— Нет, никого нет.
— Значит, все будет хорошо. Ты можешь со спокойной совестью выдать себя за давнишнего борца, за пострадавшего и героя. Ври сколько влезет. Наговори всяких чудес, чтобы выглядеть в глазах большевиков героем. Все равно никто не сможет проверить правильности твоих слов.
— Гм… — Зилум задумался. Предложение Бренгулиса все больше начинало нравиться ему. — Можно попытаться.
— Правильно, Зилум. А теперь слушай внимательно. Я хочу тебе дать несколько добрых советов.
Зилум подсел ближе к Бренгулису. Целый час учил его хозяин села, как себя вести, начиняя голову Зилума кулацкой мудростью.
Ученик оказался достойным своего учителя. Вскоре в селе Бренгули и даже на небосклоне всей волости засияла звезда Зилума. Раньше даже и ближайшие соседи не имели представления о способностях и заслугах этого человека. Теперь вдруг всем стало ясно, что среди них незаметно жил один из героических борцов за дело трудящихся и выдающийся оратор.
Зилум первый явился на выборное собрание и говорил за семерых. Это он предложил охарактеризовать перед собранием жизненный путь и прошлую деятельность каждого кандидата. Несомненно, это было ценным предложением, ведь избиратели обязаны знать, с кем они имеют дело. Они очень мало знали друг друга. Каждый кандидат рассказал о себе. И только теперь жители села узнали, что за человек Зилум. Если верить его рассказам, он революционер чуть ли не с 1905 года; работал в партийном подполье, подвергался преследованиям, сидел в царских тюрьмах и даже ссылался в Сибирь. Конечно, у него были все преимущества и права стать во главе села. Может быть, кое-кто и не верил рассказам Зилума, но каких доказательств можно было требовать от него? У подпольщиков ведь не было ни партийного билета, ни других документов. Приходилось верить на слово.
И Зилум стал председателем сельского Совета. Больше того, его послали делегатом от села на волостное собрание по выборам в волостной Совет. Там он снова рассказал свою биографию и успешно прошел при голосовании в волостной Совет. Из волости его послали на выборы уездного Совета, и новоиспеченный борец уже мечтал о высоком посту в Бийском уездном исполнительном комитете. Но на сей раз он просчитался: не помог ему ни хитрый трюк с биографией, ни получасовая речь на выборном собрании. В Бийске нашлись люди, которые томились на каторге и не только сами помнили о своих заслугах, но которых знал весь город и уезд. Зилума это ничуть не смутило: полный энергии, он вернулся домой и стал блистать во всем своем великолепии — революционнейший из всех революционеров. Что из того, что его революционность всего двухнедельной давности, — другие, может быть, не имели и того.
Когда после долгих месяцев борьбы вернулся Карл Зитар, все уже было сделано: Зилум сидел в сельском Совете и управлял жизнью села по своему и Бренгулиса усмотрению.
Чем же занимался Зилум?
Он вытаскивал людей из задымленных землянок, устраивал собрания, организовал хор и сам учил молодежь русским и латышским песням. После собраний у Зилума обычно собирались домашние вечеринки. Под его благосклонным покровительством по всему лесу пышно развилось самогонокурение. Беженцы стали более зажиточными. Перебравшись из темных землянок в светлые дома, они обзавелись скотиной и имели свой хлеб. Заботы о завтрашнем дне отодвинулись, вернулась прежняя жизнерадостность. Сыновья и дочери беженцев вспомнили, что они молоды и что в мире, кроме забот и работы, существуют веселье и развлечения.
Человеку, пользующемуся всеми удобствами культурной жизни, трудно себе представить, каким важным событием становятся для лесных жителей эти беззаботные вечеринки, когда в скудно освещенной комнате пиликают гармонь и скрипка, молодежь играет и танцует, робко и лукаво блестят глаза девушек; как радостно, что они слетелись наконец вместе, словно стая птиц, долго летавших в одиночку. Все, и старые, и молодые, с нетерпением ждут наступления такого вечера. Откладывается в сторону всякая работа, и по лесным тропинкам шагают люди. Сегодня они собираются у одного, завтра у другого. Повсюду любят веселые песни и танцы. В каждом из этих домов находится глоток крепкого, хмельного напитка. И люди думают: после пережитых страхов и горя пришла, наконец, светлая пора.
Янка Зитар долго не посещал эти вечера. Все ходили: родители, братья, сестры, а он оставался дома. Никто не мог его расшевелить. Ему было неполных восемнадцать лет. Пока другие наслаждались жизнью, он мечтал, и ему казалось: это даже прекраснее, чем жить. Но вот в один из вечеров, кончив писать свою первую поэму — о девушке, живущей в горах, — он тоже вышел в этот странный мир, совершенно незнакомый ему. Ничего особенного он там не встретил — обычная домашняя суматошная вечеринка. Однако в этот вечер Янка обрел друзей среди молодых парней, с которыми до тех пор даже не был знаком. И не только друзей…
Одинокого мечтателя захватило жизнерадостное настроение окружающих. Он со всей стремительностью закружился в вихре зимних развлечений, и, словно во сне, пролетели несколько месяцев — прекрасное, сумасбродное время.
2
Это началось у Силиней. В тот вечер там собралась очередная вечеринка. Когда Янка вошел в комнату, где танцевали, его охватила робость. Здесь он был чужой, его мало кто знал. И только сейчас Янка увидел, сколько молодых парней и девушек живет в тайге. Так же как все, он разделся в сенях и в большой комнате остановился в темном углу недалеко от дверей.
Да, здесь много молодежи, и все они знакомы между собой, болтают, играют и, как умеют, изображают дам и кавалеров. Никто их такой премудрости не учил, но каждый, вероятно, постиг это без школы.
Разгоряченные танцами парни выходили на улицу освежиться. Некоторые принимались бороться или другим способом демонстрировали свою силу — единственное богатство, приобретенное в тяжелом труде. В один из таких перерывов состоялось первое знакомство Янки с парнями села. Он тоже вышел на улицу посмотреть, как борется хозяйский сын Фриц. Фриц считался силачом, и вскоре у любителя борьбы не оказалось противника. А какой смысл быть сильным, если некому показать эту силу. Ломать руки девушкам, валять в снегу неповоротливых мальчишек? Этим не прославишься. Хозяйскому сыну хотелось настоящей борьбы. Вдруг он заметил Янку и, хотя совсем не знал его, со свойственной сыну зажиточного отца развязностью подошел к Янке и толкнул его в снег.
— Выходи, померяемся!
— Хорошо! — согласился Янка, и они схватились.
Только теперь молодой Зитар убедился, что он силен, у него две здоровые руки и упругое, закаленное в труде тело. В барнаульском цирке ему приходилось видеть борцов-профессионалов, и он научился у них некоторым приемам. Сейчас они ему очень пригодились. Фриц Силинь скоро лежал плашмя на снегу, удивленный своим неожиданным поражением не меньше, чем Янка победой.
— Давай еще раз! — предложил Фриц.
— Давай!
И еще раз Фриц Силинь лег на обе лопатки так основательно, что в этот вечер больше не пытался бороться.
— Да, у тебя настоящая хватка, это надо признать, — сказал он Янке. — Теперь пойдем в комнату и отведаем пива.
Пиво было хорошее и крепкое. После нескольких глотков Янка почувствовал прилив смелости, и, когда начались игры, он последовал за другими парнями в большую комнату. У каждого уже была своя девушка, но это вовсе не значило, что вновь прибывший должен оставаться одиноким. О нет, он повалил на обе лопатки самого сильного парня и мог повалить еще кого угодно. И когда во время игр его берет за руку стройная кареглазая девушка, ему становится удивительно тепло — так тепло, что он даже забывает, что это всего лишь игра. Он, понятно, не может остаться в долгу, и вот наступает его черед выбирать — он протягивает руки смелой девушке с карими глазами и выводит ее из хоровода на середину круга. После этого он больше не танцует, не играет, а уходит в сторону и изредка ищет глазами незнакомую девушку. Иногда их взоры встречаются, тогда они, оба смущенные, делают вид, что не смотрели друг на друга. Это, конечно, не Лаура, о нет. Но сегодня Янка забыл о девушке из долины Казанды. Ее образ скрылся где-то в глубине сознания, а по поверхности скользнула чья-то новая тень. Она не вызывает в нем такой щемящей боли, какую он испытывал тогда в горах, тут только радостное настроение и беспокойство. Выходит ли он из комнаты или возвращается с улицы — всегда его провожает и встречает сияющий взгляд карих глаз; он находит Янку в самой густой толпе, и Янке нравится эта смелость.
Девушка живет в дымной землянке на другом конце гари, и ее зовут Айя. Айя Паруп. С ней весь вечер танцует один из парней. Он не разговаривает с Янкой, заметив взгляды, которые девушка украдкой бросала на Янку. Танцуя, он показывает Айе на Янку, стоящего в углу, и говорит:
— Он не умеет танцевать. Может быть, пойдем домой?
— Нет еще, — отвечает она.
Янка Зитар скучает еще некоторое время, затем тихо выходит в другую комнату и отыскивает свою одежду. Ему немного грустно, и он не знает почему. Медленно идет Янка лесом, любуясь на звезды, и напевает песенку без слов. Она здесь лучше всех, эта Айя. В селе нет другой такой. Но у нее есть свой парень. Эх, чего там!..
Наступает воскресенье. В большой деревне Чесноково будет вечер. Зилум собирается выступить с речью и показать сибирякам, как латыши умеют петь. Туда едет весь хор и все желающие принять участие в вечере. Нужно кому-нибудь ехать и от Зитаров, но никто не хочет, уж очень сильный мороз.
— Придется мне ехать… — говорит Янка.
Он запрягает лошадь, накладывает в сани сено и едет к месту сбора на хутор Бренгулиса, где теперь находится сельский Совет. Десять подвод отправляются в путь, и на одной из них Янка замечает Айю. В Чеснокове лошадей оставляют в каком-то дворе, а приезжие отправляются на деревенскую площадь. У трибуны собирается хор. И случается так, что рядом с Янкой оказывается Айя. Они поют вместе со всеми «Марсельезу» и «Варшавянку», а в перерыве не говорят друг другу ни слова. После окончания митинга Зилум предлагает поехать в степное село Тараданово, где живет несколько латышских семейств, и устроить там вечеринку. До Тараданова двенадцать верст, и не всякий хочет тащиться в такую даль, но молодежь с восторгом соглашается.
— Поедем? — набравшись храбрости, спрашивает Янка у Айи.
— Можно, — отвечает она. Все отправляются к лошадям и усаживаются в сани. При этом оказывается, что Айя садится в сани Янки. Ее друг Рейнис Сакнитис, с которым она танцевала на вечерах, отвел ей место в своих санях, но теперь остался с носом.
Пять подвод выезжают в степь. На передней Зилум с Бренгулисом в качестве возчика, затем Фриц Силинь, Янка и в хвосте — Рейнис Сакнитис. Въехав в гору, все начинают петь, пустив лошадей легкой рысью. Кругом расстилается белая однообразная степь, кое-где виднеется омет соломы или летний шалаш, необозримые снежные равнины, в лицо дует резкий северный ветер. Монотонно, изредка резко взвизгивая, свистит он в ушах, пробирается за воротник и под белый заячий треух, отыскивая незащищенное место. Окончив песню, парни, стоя в санях, погоняют лошадей и стараются перегнать друг друга. Рейнис Сакнитис настегивает лошадь, пытаясь обогнать всех.
— Привязывай сани к моим саням! — кричит он Янке, когда они поравнялись. — Я возьму тебя на буксир.
— Не нуждаюсь! — огрызается Янка и натягивает вожжи. Лошадь, увидев, как ее пытаются обогнать, сама понимает, что нужно делать. И вот начинается сумасшедшая езда вскачь. Пять подвод мчатся по безбрежной степи, где дорога так широка, что на ней хватило бы места еще пяти саням. Парни, погоняя лошадей, пронзительно свистят, но кони уже сами охвачены горячкой состязания и не нуждаются в понукании. Девушки визжат, Зилум в приливе восторга стреляет из револьвера в воздух, а встречные заблаговременно сворачивают перед обезумевшими лошадьми. Гонка кончается тем, что сани Рейниса Сакнитиса опрокидываются и все седоки вываливаются в снег. Янка ослабляет вожжи и позволяет лошадям идти шагом. Только теперь он замечает, что Айя, страшно взволнованная, уцепилась за его локоть, а глаза ее сияют, на щеках темный румянец. Янка берет ее руку в свою, слегка сжимает и спрашивает:
— Не холодно?
— Нет, мне тепло, — отвечает она и с улыбкой смотрит Янке в глаза. В этих карих глазах есть что-то вызывающее, ликующе смелое. И опять звенят бубенцы, и опять свистит ледяной ветер. А над степью раскинулось холодное сибирское небо, и по нему скользят на юг редкие разорванные облака, плывут туда, где синеет тайга и высокие горы. Эх, горы, голубые горы и глубокие долины!
Янке вдруг становится грустно, он чувствует себя точно одинокий волк в снежной пустыне. Два карих глаза наблюдают за ним обеспокоенно и тревожно: что случилось? Но это не глаза Лауры, хотя в них больше огня. Он не боится их. Этой девушке он мог бы сказать все, что не осмелился сказать той, первой. Потому что ему не страшно потерять ее.
В других санях сидят по трое, по четверо седоков, а они едут только вдвоем. Там раздается смех, слышится говор и веселый спор, а они едут молча — помрачневший юноша и смущенная девушка. Через некоторое время она говорит:
— Знаете что, я пойду лучше к другим. Вам, кажется, не нравится, что я здесь сижу.
Он ничего не отвечает, только нащупывает в рукаве полушубка ее руку и крепко сжимает ее. Сжимает и не отпускает. Она не пытается освободиться и не говорит больше об уходе.
…Под вечер они въехали в Тараданово и остановились у здешнего учителя Капаклиса. Приезд земляков поднял на ноги всех латышей. Зазвучали песни и гармонь. Начались танцы, появилось не только пиво, но и кое-что покрепче. Многострадальный борец Зилум опять выступал с речами, которые под влиянием самогонки становились все продолжительнее и глубокомысленнее. Потом он вышел во двор и стрелял из револьвера в воздух, растревожив всех деревенских собак.
Так продолжалось до утра. Кое-кто вздремнул часок-другой, но молодежь веселилась всю ночь напролет. С наступлением утра парни запрягли лошадей, и все приезжие отправились назад в тайгу. К ним присоединилось несколько подвод из Тараданова. Опять Айя сидела в санях Янки, и они ехали вдвоем. Свежий холодный воздух быстро рассеял ночную усталость. При выезде из деревни крестьяне советовали молодежи повременить до полудня, так как ожидается пурга, но захмелевшие парни только усмехнулись: — Разве в пургу нельзя ехать? Эх-ма!
Крестьяне оказались правы: не проехали и половины пути, как началась свирепая снежная вьюга. Все вдруг побелело, земля слилась с небом, исчезла дорога, в вихрях снега затерялись всякие следы, и подводы раскидало в разные стороны. Завывание ветра заглушило голоса перекликающихся ездоков, глаза запорошил мелкий, как пыль, снег, и они, как слепые, кружились по степи.
Янка с Айей отбились от остальных. Опустив вожжи, Янка предоставил лошади свободу, а сам поплотнее закутался в овчинную шубу.
— Что теперь будет? — спросила Айя, нагнувшись к самому уху. — Мы заблудимся.
— Может быть, — ответил он. — Вам холодно?
— Холодно.
— Залезайте под мою шубу.
Повернувшись спиной к ветру, они крепко прижались друг к другу. Но это не спасало их: метель свирепствовала, и снег со всех сторон забивался под шубу, ледяными иголками колол лицо. Что за сила у этой пурги! В воздухе завывало так, словно над головой пролетала огромная стая птиц, снова и снова повторялись страшные порывы ледяного ветра невероятной силы, и кругом белая тьма! Не видно ни лошадей, ни людей — белый туман нес их в открытую степь, и только сила притяжения не позволяла им улететь в пространство.
Так продолжалось около часа. Вдруг, так же внезапно, как началась, непогода утихла, и в воздухе сразу потеплело. Снег, лежавший на лице, волосах и одежде, стал таять. Янка встал и осмотрелся. Везде намело высокие сугробы, местами в степи возвышались белые ометы соломы, а впереди блестела колокольня чесноковской церкви. Остальных подвод не было видно.
— Теперь мы скоро будем дома, — сказал Янка, усаживаясь в сани. — Страшно было?
— Немножко, — улыбнулась Айя.
— А если бы нас занесло в каком-нибудь овраге? Разве не обидно так рано умереть? — пошутил Янка.
— Не говорите этого, — прошептала девушка. — Тогда нас обоих постигла бы одинаковая участь, не только меня.
Оба были утомлены. Айя вскоре заснула, прижавшись щекой к плечу Янки. Он сидел, боясь пошевельнуться, и молчал. Тайга встретила их покрытыми инеем деревьями. На ветвях елей сверкали прозрачные снежинки, в этом белом наряде деревья походили на напудренных красавиц, украшенных драгоценностями. В лесу уже не чувствовалось ветра. Глубокая тишина разбудила Айю. Смутившись, она в первый момент в поисках опоры обняла Янку, а потом, опомнившись, отшатнулась.
— Почему вы дали мне заснуть? — сконфуженно упрекнула она его.
— Почему же вы не предупредили меня, чтобы я не разрешал вам спать? — улыбнулся он. — Видите, скоро будем дома.
Да, до гари было недалеко. Янке нужно было сворачивать на свою дорогу, дом Айи находился рядом. На развилке Янка остановил лошадь.
— Сегодня в Бренгулях вечеринка, — напомнила Айя.
— Да, и тарадановцы там будут, — ответил Янка.
— Вы пойдете?
— А вы?
Нет, она не может так часто ходить. Помимо вечеринок и развлечений, у девушек, живущих в землянках, была еще и работа: прялка, ткацкий станок. Они с матерью пряли для Бренгулиса, а отец делал корыта и лопаты.
— Тогда и я не пойду, — сказал Янка.
Он помог Айе выбраться из саней, отряхнул с ее одежды солому и снег.
— Ну, мне нужно идти… — промолвила Айя, теребя варежки.
Янка смотрел на нее, улыбаясь.
— Да, выходит так…
— Придется попрощаться, — улыбнулась Айя и протянула Янке руку.
— Попрощаться? — Янка задержал ее руку в своей.
— Ну, тогда до свидания, если вам так больше нравится.
— Захотите ли вы еще встретиться со мной?
— Почему же нет?
— Потому что…
Он не боялся потерять ничего, поэтому был так смел. Притянув Айю к себе, он обнял ее и поцеловал. Потом, осторожно освободив ее из объятий, спросил:
— А теперь вы захотите встретиться со мной?
Покраснев как маков цвет, Айя погрозила ему пальцем.
— Это мы еще посмотрим.
И она исчезла. Янка медленно ехал домой, удивляясь, почему так грустно и так пусто у него на сердце. Он ведь впервые поцеловал девушку. Почему же он не испытывает радости? Или он слишком утомлен, чтобы по-настоящему почувствовать смысл случившегося? Может быть, он поцеловал не ту, которую следовало и по которой тосковало его сердце?
3
Это было необыкновенное время. Два месяца Янка не брал в руки книг и пера, не написал ни одной новой строчки и даже не думал об этом. Жизнь его потекла в новом, стремительном ритме, для размышлений не оставалось времени. Он появлялся на всех собраниях, спевках и вечеринках, если только там была Айя. Вечерами, когда нигде не предвиделось никаких сборищ, Янка надевал лыжи и отправлялся на прогулку, но лыжи постоянно приводили его к землянке Парупов, и всегда получалось так, что он встречался с Айей. У Айи не было взрослых братьев, и Янка стеснялся заходить к Парупам, но она постепенно приручила Янку. И он часами просиживал в землянке Парупов, не заботясь о том, чем объяснить свое присутствие здесь и что об этом подумают окружающие.
Эрнест и Эльза изредка подтрунивали над ним, но Янка не обращал внимания. Он не был опьянен, охвачен безумием безрассудной любви. Нет, он все понимал и во всем отдавал себе отчет, его чувства отнюдь не господствовали над ним — он был их хозяином. Просто ему было хорошо у Айи, там он не тосковал о недосягаемых далях. Настоящее словно приобретало новое содержание и впервые за все время показалось ему достаточно ценным. Не стоило пренебрегать им ради воображаемого будущего. Стало гораздо легче жить.
Айя… Это, конечно, не Лаура, с той никто не может сравниться. Но она была здесь, ее можно было видеть каждый день, она не жила где-то далеко, за высокими горами, и не была для Янки загадкой. Он знал, о чем она думает, что чувствует, — он победил ее без борьбы, и никто не смел оспаривать его победу. Айя… Она была хороша, даже прекрасна. И все же Янка из-за нее не стал бы бороться, а потеряв, не бился бы головой об стену. Ему даже казалось, что он любит ее, и он был счастлив, что может так спокойно и тихо любить, не ощущая дрожи в сердце, когда к его любимой приближался чужой. Может быть, он был слишком уверен в себе и не боялся, что ее могут отнять у него, а может быть… Нет, он не считал ее такой уж незначительной.
Через два месяца он получил ответ на все эти вопросы — ответ, который он все время носил в себе, не прислушиваясь к нему.
Это случилось в начале февраля. В доме Бренгулиса опять собралась вечеринка. В тот вечер туда вместе с Янкой пришел и Карл с Сармите. Они редко посещали вечера, и, должно быть, поэтому их появление каждый раз бросалось всем в глаза. Много девушек заглядывалось на стройного силача Карла, который шутя выносил из лесу бревно на плече и один выкорчевывал самые большие пни на гари; многие завистливо шептались о Сармите, которой принадлежал этот парень, принадлежал полностью, безраздельно. И что такое она по сравнению с ним? Неужели он не замечает, что есть девушки красивее и привлекательнее, чем эта маленькая Сармите? Хоть бы когда-нибудь потанцевал с другой девушкой! У него хорошая фигура, упругая походка, он образован, имеет боевую славу. Если бы захотел, мог бы командовать батальоном, а не корчевать пни. Странный человек…
В тот вечер из Бийска приехал спекулянт Йоэлис, бравый молодой человек в блестящей черной кожаной одежде летчика. Когда он, поскрипывая лакированными сапогами и блестя напомаженными волосами, вышел на середину комнаты, сердца многих девушек замерли: кого он пригласит танцевать?
Йоэлис был львом, когда нет поблизости других львов. Во время разговора он умел шикарно щелкнуть языком, его носовой платок благоухал, а когда он благодарил партнершу после танца, так галантно раскланивался, точно перед ним была не девушка из тайги, а настоящая дама. В довершение всего у него всегда была уйма денег. В перерыве между танцами, когда Янка сидел с Карлом и Сармите, к ним подошел Йоэлис.
— Мне сказали, что вы Зитары, — начал он и, получив утвердительный ответ, продолжал: — В таком случае я должен вам кое-что сказать. Месяц назад я выезжал в горы и на обратном пути ночевал на одном латышском хуторе. Их фамилия Ниедра…
Янка, который только что отыскал глазами Айю, так стремительно отвернулся от нее и уставился на Йоэлиса, что девушка растерялась и испуганно продолжала смотреть на друга: не рассердила ли она его чем-либо?
— Мы по дороге сюда ночевали у них, — сказал Карл Йоэлису.
— Да, да, они рассказывали, — продолжал спекулянт. — Они вас помнят и спрашивали, не знаю ли я, как вам теперь живется. Когда я сказал, что поеду в колонию, Ниедры передали всем вам привет и просили написать им. Они живут очень уединенно, вокруг нет ни одного земляка. А ведь хочется иногда получить весточку от знакомых людей.
— Мы не знаем их адреса, — сказал Янка. — Я бы написал, если б знал.
— Я адрес знаю, — произнес Йоэлис. Он вынул записную книжку, написал адрес и дал Янке. — К весне мне опять придется там быть, и я смогу сообщить Ниедрам, как вы живете.
Завязалась беседа. Карл рассказал Йоэлису о своих партизанских походах и о хозяйственных достижениях Зитаров, а Йоэлис развязным тоном описывал, что видел на хуторе Ниедры.
— У них хорошенькие дочери, — шутливо добавил он. — Особенно младшая.
Айя появлялась и исчезала. Она с подругами прошла уже и в третий, и в четвертый раз мимо угла, где сидел Янка, но он не обращал на нее никакого внимания. Начались танцы, и Айя танцевала с Рейнисом Сакнитисом; потом ее пригласил сам Йоэлис, но Янка точно ослеп. Мирное, скромное счастье унесло мощной волной прилива, поднявшейся в его груди после случайного напоминания спекулянта. Там, в горах, жила Лаура, единственная, первая, и этот торгаш в форме летчика видел ее, может быть, даже разговаривал, шутил с нею. Янка завидовал этому человеку и ненавидел; его охватила досада при мысли о том, что весной Йоэлис опять поедет в горы! Как смел этот раздушенный спекулянт приближаться к ней, смотреть на нее! Может быть, даже зариться на нее? И как он мог так забыться, целых два месяца веселиться с этими ничтожными людьми? Забыть о Лауре, тешить себя какими-то жалкими иллюзиями!
Его обуревали стыд и жалость. Он ни минуты не желал оставаться в Бренгулях, это казалось ему преступным по отношению к Лауре. Видно, счастье не дается тем, кто хочет взять его с беззаботной улыбкой на лице: оно заставляет страдать, мучиться, испытывать боль каждой клеточкой тела, ибо боль — это жизнь; кто ее не испытывает, тот не живет.
— Может, пойдем домой? — спросил Янка Карла.
— Еще рано, — ответил тот. — Успеем.
— Мне здесь надоело. Я ухожу.
Янка встал и пошел одеваться. На противоположном конце комнаты Йоэлис болтал с Айей. Она громко смеялась, слишком громко, и улыбающимися глазами искала Янку: смотри, я совсем не несчастна, со мной самый шикарный кавалер на этом вечере. Слышишь, как я смеюсь…
Но тщетно: Янка даже не оглянулся, был глух и нем. Он вовсе не казался оскорбленным, напротив — глаза горели восторгом. Его просто больше не интересовали ни Айя, ни ее шикарный кавалер.
Музыкант объявил:
— Дамский вальс!
— Извините, — сказала Айя и оставила обиженного Йоэлиса одного. Девушка быстро пробралась сквозь толпу и догнала Янку в сенях.
— Почему ты сегодня такой гордый? — спросила она.
— Тебе это просто показалось. Я совсем не гордый, — равнодушно ответил тот, даже не улыбнувшись.
— Почему уходишь? Тебе что-нибудь не нравится?
— Да нет же, мне некогда… Хочется поразмыслить о том о сем…
— Если ты думаешь, что меня интересует этот Йоэлис, то ты просто глуп.
— Мне нет никакого дела до него. Всего хорошего, Айя, я пошел.
— Подожди немного, я накину пальто.
Она поспешно оделась, и они вместе ушли из Бренгулей.
— Что с тобой сегодня, почему ты такой странный? — спросила Айя, не дождавшись, когда он заговорит.
— Со мной? Ничего. Мне хорошо, совсем хорошо. Знаешь, Айя, ты могла бы еще потанцевать, если тебе хочется. Не обращай на меня внимания. Сегодня я действительно странный.
— Если тебе не хочется идти со мной, я пойду одна.
— Ты сердишься?
— Ну что ты? Сегодня было так интересно, как никогда. Этот Йоэлис…
Легко и беззаботно она стала рассказывать о том, что ей говорил Йоэлис и что она ему отвечала, о том, какой он остроумный. Она говорила без умолку и только на полпути заметила, что Янка, погруженный в свои мысли, не слушает ее. Она замолчала, веселье ее как рукой сняло. А он — он позволял ей следовать за собой, словно тени, и, казалось, не замечал ее присутствия. Возможно, он ее и на самом деле не замечал. На перекрестке Айя остановилась.
— Ну, мне пора домой. Ты дальше со мной не пойдешь?..
Он рассеянно протянул ей на прощание руку.
— Ты завтра не придешь к нам? — спросила опять Айя, и голос ее стал каким-то чужим.
— Не знаю, смогу ли…
— Вернее всего, ты никогда уже не придешь… — она отвернулась.
Янка не ответил.
— Я знаю, у тебя есть другая. Ты думаешь о ней. Скажи, разве не так?
— Да.
— И кто же она?
— Ты ее не знаешь.
Янка еще раз пожал руку Айе и ушел не оглядываясь, жестокий, как зверь. Все его чувства принадлежали той, далекой. Для этой у него не оставалось даже капельки чувства.
Те же самые звезды, которые теперь мерцали над заснеженной тайгой, в эту минуту сияли и над долиной Казанды. Там была Лаура. И под этими же звездами на узкой лесной тропинке в снегу, прислонившись к столетней ели, стояла Айя. О далекой, невидимой думал тот, кто ушел, чтобы никогда не возвращаться. Никто не слышал всхлипываний Айи, не замечал ее присутствия, кроме разве какой-нибудь продрогшей, испуганной птицы. И сама она походила на оставшуюся на севере замерзающую птицу. Она не нужна была ему.
4
В феврале состоялась свадьба Эльзы Зитар с Сашей Шамшуриным. Чесноковского попа расстреляли во время наступления Черняева, и молодым пришлось ограничиться гражданской церемонией в волостном загсе. Но независимо от этого свадьбу следовало отпраздновать пышно, солидно, как и полагалось первому богачу в Чеснокове. Наготовили несколько ведер самогона, Зитар сварил пиво, а Саша Шамшурин зарезал для свадебного стола большого борова и быка-двухлетку.
На торжество собрался полный дом народу; из латышей — вся семья Зитаров, Бренгулис с женой и председатель сельского Совета Зилум. Жених, помимо родни, пригласил своих ближайших товарищей и всех наиболее видных людей, в том числе теперешнего председателя волостного исполнительного комитета Хазарова. Хазаров был известный человек, глава всей огромной волости, охватывавшей четырнадцать больших деревень и несколько таежных поселков. Это был лучший друг Саши Шамшурина, наполовину русский, наполовину татарин. Во время наступления Черняева он, бывший фельдфебель, присоединился к партизанам и участвовал в боях. Хазаров был маленького роста, обладал мягким голосом и всегда приятно улыбался, по его боялись как огня все кулаки волости. При Колчаке Саша Шамшурин два раза спасал его от ареста и отправки в Ануй, своевременно предупреждая о грозившей опасности. Хазаров не забыл этой услуги: только благодаря ему Сашу не расстреляли вместе со старым Шамшуриным и не конфисковали его имущество.
На второй день свадьбы гости сели в пароконные сани, и началась бешеная езда по окрестным деревням. Разукрашенные кони с колокольчиками и бубенцами под крики свадебной ватаги неслись по деревенским улицам. Встречные заблаговременно сворачивали с дороги; кто был недостаточно поворотлив, тех сталкивали в сугроб. Загнав лошадей до пены, гости под вечер прискакали назад в Чесноково.
Следующее лето 1920 года не принесло жителям села Бренгули ничего нового. Кто сколько сумел до сих пор приобрести, тот с тем и оставался. К новым достижениям беженцы не стремились. Большинство из тех, кто построил новые дома, начали привыкать к мысли, что они остаются в Сибири. Другие жадно ловили всякий слух о Латвии и мечтали о возвращении на родину. Они походили на перелетных птиц, ожидающих весну: чувствовали себя здесь временными жильцами и не вили гнезд.
— Зачем строиться, если все придется оставить? — оправдывали они себя.
К середине лета пронеслись слухи, что латышских беженцев скоро повезут обратно на родину. Пришло даже распоряжение зарегистрировать всех, кто желает уехать. Как это взволновало село! Как все оживилось! Кое-кто из наиболее нетерпеливых начал уже собираться в дорогу — резал свиней, коптил свинину, искал покупателей на поля и постройки. Позднее выяснилось, что регистрация проводилась лишь для статистики и об отъезде нечего еще и думать. И опять потянулось время, полное неясных надежд и неизвестности. Люди снова попрятались по лесным уголкам, косили сено, собирали хмель и с нетерпением ожидали возвращения из города каждого соседа, чтобы узнать, не слышно ли чего о реэвакуации.
А жизнь тем временем становилась все тяжелее. Старую одежду сносили или продали, новую купить было негде. На одежде жителей тайги появлялось все больше заплат. Дети росли без школы, взрослая молодежь не торопилась начинать самостоятельную семейную жизнь: за три года в поселке не возникла ни одна новая семья и не родился ни один ребенок.
Подошла осень. Как и в прошлые годы, сразу после уборки урожая крестьяне открыли ворота выгонов и дали скотине возможность пастись на свободе. Скотина, наголодавшаяся на обглоданных до земли выгонах, рвалась в тайгу, где было полно сочной, вкусной травы. Коровы, овцы и лошади, большими стадами и поодиночке, без всякого присмотра бродили по лесу. Иногда они доходили до гари и забредали еще дальше в чащу. Многих из них растерзали здесь волки, которые по вечерам давали о себе знать протяжным завыванием.
Эрнест Зитар не мог переносить все это спокойно. Если бы его родные были настоящими людьми и понимали толк в молодом бычке или хорошо откормленном баране! Но попробуй заговори с ними! Они как собаки накинутся на тебя, и волей-неволей придется замолчать и с грустью смотреть на то, как добыча уходит из рук.
Нет, этого Эрнест не в силах был перенести. Убедившись, что дома поддержки не найти, он стал искать ее в другом месте. И нашел. Первой жертвой его ножа пал большой баран. Эрнест отнес его к Зариене и получил самую горячую благодарность. Потом подошла очередь двух подсвинков. Они были зарезаны и засолены на зиму. Удачное начало вдохновило Эрнеста на более крупные дела. Он обещал Зариене обеспечить ее мясом на всю зиму. Уже несколько дней в тайге, около гари, бродил одинокий бык. Он пытался было примкнуть к стаду Зитаров, но маленькая Эльга, пасшая стадо, всегда отгоняла его прочь. Тогда он оставил попытки и стал пастись один. Никто не разыскивал этого быка — он, видимо, пришел сюда из какой-нибудь дальней деревни. Эрнест посоветовался с Зариене и, получив согласие, однажды вечером пригнал быка к землянке вдовы. Все обошлось благополучно. Меткий удар обухом топора в лоб — и красивое животное лежало на земле. С помощью Зариене Эрнест освежевал его, шкуру зарыл в землю, а мясо разрубил и засолил, оставив куски получше, чтобы съесть их теперь же.
Неделю спустя Эрнест пытался повторить эту проделку на пастбище у деревни Чесноково. Но как раз в тот момент, когда он намеревался перерезать годовалому теленку горло, его застиг хозяин теленка — высокий, здоровый мужчина. Он так сильно избил Эрнеста, что парень с трудом добрался до гари. Несколько недель он не выходил из дому, залечивая раны и ожидая, пока с лица исчезнут предательские синяки. В это время он не посещал даже свою даму сердца. Позже, когда Эрнест возобновил визиты в землянку Зариене, он нашел там Симана Бренгулиса и так основательно поколотил богатого хозяина, что тот закаялся ходить в горелый лес. Зариене тоже получила хороший нагоняй, потому что именно ради нее Эрнест ходил на чесноковское пастбище. В конце концов, они помирились и до самой весны жили в добром согласии, как и полагается дружной паре.
Глава одиннадцатая
1
Осенью и зимой 1920 года в Бренгулях произошли события, которые ворвались резким, непривычным аккордом в монотонный ход жизни таежного поселка и на некоторое время заняли умы людей.
В один из вечеров, когда в тайге шумела буря, Андрей Зитар возвращался домой из сельского Совета. В полуверсте от дома на него обрушилась сломанная ветром осина. Час спустя его полуживым нашел на дороге сосед и сообщил Зитарам. Темной ночью сыновья капитана привезли тяжелораненого отца домой и уложили в постель. Он был без сознания. Карл запряг лошадь и помчался за фельдшером; до больницы было верст шестьдесят. Когда он возвратился с фельдшером, Андрею Зитару уже не нужна была никакая помощь: старый моряк отправился в свой последний и самый далекий рейс, откуда нет возврата. Уходя, он даже не попрощался с женой и детьми.
Из сухих еловых досок, оставшихся от постройки дома, сыновья сколотили простой, некрашеный гроб. В воскресенье на новом кладбище села Бренгули рядом с двумя ранее насыпанными могильными холмиками вырос третий. Родные поплакали, соседи сказали несколько прочувствованных слов, и кучка участников похорон разбрелась по своим лесным жилищам.
Главой семьи стал Карл Зитар.
Не успели жители села как следует разобраться в случившемся и не высохли еще слезы на глазах Альвины Зитар, как весь поселок и ближайшие окрестности взволновало известие о новом несчастье: в одну из ночей в дом председателя сельского Совета Зилума вломились несколько вооруженных людей, застрелили его и скрылись в тайге. И на кладбище рядом с могилой Андрея Зитара вырос новый могильный холмик.
В ночь, когда бандиты убили Зилума, кто-то из обитателей гари, возвращаясь домой из степной деревни, встретил в лесу нескольких незнакомых мужчин. Спрятавшись в кустах, он пропустил их мимо себя. При свете луны он в одном из них узнал Сашу Шамшурина. Утверждать, что это был Шамшурин и что именно эти люди убили Зилума, никто не мог. Но когда по поселку и ближайшим деревням поползли слухи и в них все чаще упоминалось имя молодого Шамшурина в связи с убийством Зилума, Саша покинул молодую жену, которая только что родила мальчика, и ушел в тайгу.
Эльзу эта разлука не очень обеспокоила. Окрепнув после родов, она спокойно продолжала жизнь, начатую в доме мужа. К чему ломать голову — вернется или не вернется Саша? Если он даже и не вернется — не он первый так терялся: в альбоме Эльзы хранилась большая коллекция фотографий бравых парней, среди них были даже капитаны. Саша Шамшурин был ничуть не лучше и не интереснее своих предшественников.
2
Саша Шамшурин оставался пассивным только первые месяцы после изгнания колчаковцев и расстрела отца. Как большинство кулаков, он вначале растерялся и молча делал все, что от него требовала новая власть: он выполнял гужевую повинность, безоговорочно отправлялся на выполнение всех нарядов, разрешил поселиться в своем доме милиционеру. Он крепко рассчитывал на дружбу с Хазаровым, поэтому не спешил сдать новой власти ни одного пуда пшеницы из громадных запасов, накопленных за военные годы старым Шамшуриным и спрятанных в степи в местах, известных только им одним. Когда весной на общем собрании жителей деревни было решено перераспределить поля и луга по-новому — равномерно, по количеству людей, молодой Шамшурин стиснул сердито зубы и, встретившись после собрания с глазу на глаз с Хазаровым, сказал ему:
— Это грабеж! Я считал тебя человеком, а ты действуешь по-свински.
— Ну, ну? — Хазаров спокойно посмотрел Саше в глаза. — Что же у тебя похитили?
— А земля? Сегодня ты у меня отнял две трети того, что до сих пор принадлежало мне, — вскипел Саша.
— Ты, Саша, ошибаешься, — пояснил Хазаров. — Народ получил обратно то, что твой отец в свое время отнял у него. Эта земля не твоя.
— Мы выкорчевали пни, очистили от камней, возделали, обработали!
— Вы? — Хазаров тихо засмеялся. — Не вы, а батраки, деревенские бедняки обработали. Вы им заплатили гроши, а себе присвоили весь урожай. Скажи спасибо, что они не требуют обратно своих лошадей, коров, машины и все, что хранится в твоих клетях и ларях. Люди ничего не забыли.
С этой минуты кончилась их дружба. Когда особая комиссия начала знакомиться с клетями деревенских богатеев и перемерять полные пшеницы закрома Шамшуриных, в Саше взбунтовался собственник.
Хазаров сказал:
— Мы тебе оставим на семена и столько, сколько нужно на жизнь и хозяйственные расходы до нового урожая, а остальное придется везти на заготовительный пункт. Голодают рабочие Москвы и Петрограда, Красная Армия не может воевать с пустым желудком.
Какое дело было Саше до рабочих Москвы и Петрограда и до Красной Армии? Пусть они умирают с голоду, лишь бы его клеть была полна. Он уже избегал теперь лишних слов, за которые пришлось бы отвечать, а его озлобление и ненависть росли с каждым днем и скоро достигли таких размеров, что Саша уже не мог оставаться пассивным — в нем проснулся кулак.
Скрыть то, что комиссия обнаружила в амбаре Шамшуриных, было уже нельзя. На следующее утро наехал полный двор подвод, и через несколько часов на заготовительный пункт отправился груженный зерном обоз. Самым обидным было то, что Саше на своих лошадях тоже пришлось ехать в этом обозе. Потемнев лицом и упрямо сжав губы, молодой кулак сидел на возу, и в голове его роились мстительные думы. Он был не единственный, у кого Советская власть постепенно выдергивала хищные клыки и острые когти. В Чеснокове, Тараданове, в любом большом селе или деревне имелась изрядная кучка кулаков. Опомнившись от первого замешательства и чувствуя, что Советская власть собирается подрубить корни их хозяйственной мощи, они сейчас напоминали стаю разъяренных волков.
Саша начал украдкой встречаться с окрестными богатеями, В степи, в тайге и кустах на пастбищах происходили тайные сходки, о которых молодой Шамшурин ничего не говорил даже жене. Эльза не имела ни малейшего представления о том, куда иногда по вечерам отправлялся муж. А когда в одну из ночей в конце лета сгорело здание сельского Совета, а неделей позже только благодаря героическим усилиям крестьян удалось отстоять от огня сельский молочный завод, Саша притворился удивленным и вместе с соседями ругательски ругал поджигателей.
А потом этот случай с Зилумом… Впервые Саша прочел в глазах Хазарова подозрение. Ему стало казаться, что милиционер, поселившийся у него в доме, выслеживает его и готовит какую-то неприятность. Вскоре после этого Саша сбежал из дому и вместе с другими кулаками скрылся в тайге.
Однажды ночью в окно к Хазарову кто-то бросил ручную гранату и ранил председателя волостного исполкома. Несколькими днями позже на дороге в степи нашли убитого милиционера. То в одной, то в другой деревне вспыхивали пожары. Кулаки повели наступление, и, конечно, им была объявлена война. Актив волости, партийные товарищи и комсомольцы создали вооруженную боевую группу, и она начала преследовать бандитов.
В одни из вечеров на опушке тайги произошел бой. Группа кулаков напала на руководителя комсомольской организации волости; тот возвращался верхом в Чесноково после собрания в одной из притаежных деревень. Диверсанты просчитались: вместо одного человека они встретили восемь хорошо вооруженных комсомольцев и сразу же после первых выстрелов попали в тиски. Когда схватка кончилась, у дороги, на свежевыпавшем снегу, комсомольцы нашли трех убитых диверсантов. В одном из них они признали Сашу Шамшурина.
…Сразу же после смерти мужа Эльза собрала вещи и с маленьким сыном перебралась жить на гарь к матери и братьям. Имущество Саши Шамшурина конфисковали.
3
Наступила весна 1921 года. Как и в прошлые годы, жители села Бренгули вырубали кустарники, корчевали пни, стараясь отвоевать у векового леса еще клочок земли. Теперь они рядом с картофельным полем и огородом засевали по четверти или половине пурвиеты проса и пшеницы. В последнее время в этой местности ощущался недостаток хлеба. На рынке уже нельзя было достать зерна. Жители тайги не могли выменять дрова, ягоды, хмель на зерно. Поэтому приходилось искать другие пути. И получалось: у городских жителей хлеба хватало, они его получали по карточкам, а латышские крестьяне ели мясо без хлеба, заменяя его суррогатами. Хорошо, что картофеля было вдоволь, — он теперь стал основным продуктом питания жителей тайги.
Связь с внешним миром почти отсутствовала. Газеты приходили редко, главным источником информации были различные слухи, доходившие сюда из города и из степи, и понятно, что жители в эти дни имели самое скудное и превратное представление о том, что делается в обширной Советской стране. Говорили, что Латвия якобы стала самостоятельным государством; но каким государством, кто им управляет, что в нем происходит — об этом никто ничего не знал.
Когда прошлым летом пронеслись слухи о том, что латышей скоро повезут на родину, самые нетерпеливые отправились в Бийск регистрироваться в эвакуационном отделе, но из этого ничего не вышло. Теперь опять распространился слух о реэвакуации, но люди отнеслись к этому скептически и не торопились ликвидировать свои маленькие хозяйства.
Янка Зитар за последние два года сильно вырос — ему уже не годилось ничего из прежней одежды. Он много читал и занимался. Когда в колонии не осталось уже ни одной книги, которую Янка не прочел бы, он отправился в волостную библиотеку и стал приносить охапки книг оттуда. Ему удалось прочесть всего Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Байрона, Флобера, Виктора Гюго, много произведений Горького и кое-что из сочинений Белинского. Карл помог ему усвоить некоторые предметы в объеме курса средней школы. Можно сказать, для Янки эти годы не были потеряны. Рядом с первой поэмой и тетрадкой стихов в его тайном «архиве», который он не показывал ни одному человеку, хранились рукописи нескольких новелл и большого рассказа. И он уже подбирал материал для первого романа, — если придется провести в Сибири еще одну зиму, он обязательно его напишет.
Больше года Янка ничего не знал о Ниедрах и Лауре. После того разговора с Йоэлисом он написал Лауре письмо — робкий, полный туманных намеков набор слов о жизни на гари. Ответа Янка не получил. Полгода спустя он послал Лауре второе письмо, более ясное и простое, чем первое, в нем среди деловых сообщений было вкраплено несколько горячих признаний. И на этот раз он не получил ответа. Тогда Янка перестал писать и, вооружившись терпением, решил ждать, что принесет будущее.
В ту весну в Бренгулях произошло большое событие: один из жителей гари получил первое письмо из Латвии. Это был совсем незаметный беженец, настолько незаметный, что в колонии многие даже не знали о его существовании. Теперь этот человек вдруг сделался самой известной личностью в селе: все знали, как его зовут и как пройти к его землянке. Каждый хотел знать, что написано в этом письме. Со всех концов к уединенной землянке спешили люди. А в воскресенье, когда во дворе Бренгулиса происходило очередное собрание, беженцу пришлось зачитать вслух полученное им письмо. В нем не было ничего особенного и на многие вопросы, волновавшие улей беженцев, нельзя было найти даже туманного ответа, но и эти скупые сведения казались дорогим приветом с далекой родины.
Вскоре письма из Латвии получил еще кое-кто, и незаметный беженец перестал быть героем дня. Жителей поселка главным образом интересовали два простых вопроса: какие в Латвии цены на продукты и товары? Сколько зарабатывают рабочие в городах и сельскохозяйственные рабочие? Ни в одном из полученных писем на эти вопросы не было исчерпывающего ответа, но из отдельных фраз можно было составить приблизительное представление, которое никого особенно не воодушевило.
— Ничего там особенного нет… — рассуждали беженцы. — Получается то же, что и раньше, — будешь перебиваться с хлеба на квас.
Но и в лесу жизнь была нелегкой. И, как известно, человек всегда стремится изменить условия, надеясь найти облегчение. Поэтому перспектива вернуться на родину многим таежным жителям казалась чудесным сном, обещающим счастье, таящим массу возможностей. Беженцы собирались в путь — кто в одиночку, кто группой. Большинство ломало голову над одним и тем же вопросом: что делать, если начнется реэвакуация, — остаться здесь или возвращаться на родину?
Вопрос этот не давал покоя и Карлу Зитару. Он теперь стал главой семьи и отвечал не только за себя, но и за Янку и Эльгу, за старуху-мать, за их настоящее и будущее. На него, ожидая ответа, смотрела и Сармите. Карл думал об этом не только сегодня, вопрос этот занимал его уже давно. Он не был сентиментальным, и мысль об оставленном в Латвии родном гнезде тревожила его меньше, чем остальных членов семьи. Живя в лесной глуши, вдали от культурных центров, куда лишь неясно доносился пульс бурной политической жизни, он все же не замкнулся в узком кругу личных интересов, не думал только о том, как бы удобнее и спокойнее прожить свою жизнь. В его сердце жила давнишняя мечта латышского народа о независимости Латвии: свобода и справедливость для всех граждан, расцвет национальной культуры, проведение в жизнь всех самых возвышенных демократических принципов, уничтожение вековечной социальной несправедливости и многое другое, о чем мечтали и за что боролись лучшие, доблестные представители народа. Здесь, в великой Советской стране, эту новую, прекрасную жизнь люди построят и без него, и его вклад будет ничтожным и незначительным среди общих усилий. А там, в маленькой Латвии, он просто необходим и своим участием в работе по созданию нового государства принесет огромную пользу. Личное положение? Карл мог хоть завтра уйти из села, разыскать боевых товарищей в городе и заняться такой работой, которая отвечала бы его способностям, знаниям и желанию, — возможно, здесь он достиг бы большего, чем на родине, где у него не предвиделось ничего определенного. И все-таки ему казалось, что его настоящее место в Латвии. Если он не вернется туда, там ощутится пустота, и эту пустоту не сможет заполнить никто другой. Остальные члены семьи с нетерпением ждали дня, когда можно будет сесть в поезд и ехать на запад. Мог ли он оставить их и пойти своей дорогой?
— Надо ехать домой!.. — решил Карл.
4
В начале июня жители Бренгулей послали двух делегатов в Бийск, чтобы выяснить там, когда начнется реэвакуация латышей — военных беженцев. Возвращение делегатов подняло на ноги всех: реэвакуация началась, первый эшелон отправился неделю тому назад.
В тот день не один прокос остался недокошенным, не одно бревно недотесанным. Жители землянок отложили и сторону косы и топоры и сказали: «Довольно!..» В поселке воцарилось праздничное настроение, все ходили взволнованные, возбужденные.
И только у одного человека сердце сжалось в мрачном предчувствии. Это был Янка. Он думал о Лауре: поедет ли она в Латвию или останется с семьей в горах? Если она не поедет, он… Да, что же он тогда сделает? Отправиться в далекий путь, не повидав Лауры, возможно, навеки потерять ее, — что может быть страшней? А если Ниедры уже уехали с первым эшелоном? Как их разыскать там, на месте? Где они остановятся в Латвии, и не приедет ли Янка слишком поздно?
В селе начался всеобщий Юрьев день . С утра до вечера раздавался визг свиней. О, это был безжалостный и безумный день, если смотреть на него с точки зрения свиней! За один день в латышском селе была уничтожена вся их порода — не был пощажен ни один самый маленький поросенок. Жителям тайги предстоял долгий путь, и нужно было запасти продовольствия на несколько месяцев.
Не успел затихнуть визг последнего поросенка, как во всех концах леса поднялись синие дымки и воздух тайги наполнился запахом копченой свинины. Пока мужчины занимались копчением, женщины месили тесто и сажали в печь один каравай за другим. Испеченный хлеб резали и сушили. Работы хватало и большим, и маленьким. Мешки наполнялись сухарями и копченой свининой, туеса и горшки — маслом, медом, салом и крупой. Все, что оказывалось лишним и чего нельзя было взять с собой, спешно превращали в продукты или деньги.
Поселок Бренгули в эти дни напоминал большой базар. Вряд ли этим лесам и горам приходилось видеть столько людей, как сейчас. Узнав, что латыши уезжают и распродают имущество, из ближних и дальних деревень наехали сюда покупатели. Они ходили из дома в дом, торговались, били по рукам и заключали сделки. Покупатели главным образом интересовались картофельными полями уезжающих. Они обещали в этом году хороший урожай. Зная, что беженцы не могут картофель взять с собой, покупатели давали очень низкую цену. Мешок муки, подводу для отправки вещей в город, в лучшем случае несколько царских кредиток — вот все, что мог получить беженец за свое поле. Скошенное сено и лучшие дома купили ближайшие соседи, но на землянки покупателей не находилось.
Те, у кого было меньше имущества, первые собрались в дорогу и, не дожидаясь остальных, уехали в Бийск.
Трудное время настало для старожилов села. Бренгулис несколько дней ходил как лунатик, не зная, на что решиться. Жаль было оставлять дом, хорошую обстановку и ехать навстречу неизвестному, в страну, которая по прошествии многих лет стала чужой для него. Но пугало и предстоящее одиночество в тайге.
Долго колебался Бренгулис. Он молча смотрел, как уехал первый обоз, как готовится в путь второй. Но когда Силинь продал дом, а Весман стал искать покупателей на свой, он не выдержал.
— Мы уедем! — заявил он жене, и тут уж не помогли ни слезы Прасковьи Егоровны, ни уговоры родных. Хутор огласился визгом свиней и заволокся дымом коптильни. Да, только теперь ясно стало, сколько золота и серебра накоплено в чулках окрестных кулаков. Бренгулис, так же как и сообразительные беженцы, ничего не продавал на бумажные деньги. Как ни искушали покупатели отъезжающих красивыми «катеньками» и «петеньками» , котировавшимися выше остальных денег, все же им, в конце концов, пришлось вытаскивать блестящие серебряные и золотые монеты: уж очень соблазнительны были просторные хуторские постройки, пасека, косилки и молочные коровы.
5
Зитары продали свой дом за мешок муки, полпуда меду, два пуда пшена и двадцать рублей золотом. Кроме того они выторговали себе подводу для перевозки вещей в город. Коров купили чесноковские крестьяне, а лошадей решили продать в Бийске.
Наступил последний вечер перед отъездом. Посреди двора стояли нагруженные вещами подводы — их было четыре: две с вещами Зитаров, одна — Валтериене и одна — Эльзы. Так долго ждали они этого момента, и все же в последний вечер всем стало грустно. Пусть здесь была чужбина, но что-то связывало с ней, и, покидая ее, каждый чувствовал в сердце щемящую боль. Здесь осталась частичка их жизни, труды нескольких лет, грустные и веселые воспоминания. Каждая пядь этой земли полита их потом: до сих пор лежит еще на межах свидетельство их тяжелого труда — кучи пней. Не покроются ли опять эти расчистки травой, мхом и густыми зарослями дудок? Не повиснет ли в углах комнат паутина и не начнут ли хозяйничать мыши там, где недавно обитало семейство землеробов? Пройдут годы, все постепенно разрушится, и старые сибиряки, проезжая мимо за дровами, скажут молодым:
— Здесь когда-то жили латыши.
А когда пройдут долгие годы и вековой лес отвоюет назад похищенные человеком поля и луга или когда сибиряки превратят чащу в обширную степь, все-таки останется кое-что, скромно напоминающее былые дни, — немые могильные холмики у реки. Заброшенные, неубранные, со сломанными крестами, заросшие метлицей, они останутся здесь до скончания века, повествуя о несчастном народе, у которого кровавая буря отняла родину и который нашел здесь приют.
В последний вечер вся семья Зитаров сходила на кладбище проститься с могилой отца. Весной сыновья поставили массивный крест из кедра. Карл вырезал на кресте имя покойного, даты рождения и смерти, а женщины посадили на могиле цветы. Сейчас они украсили могилу Андрея Зитара свежими полевыми цветами, и старый моряк лежал, словно в цветнике, вдали от всех морей; сюда никогда не долетал ни шум прибоя, ни влажные порывы норд-веста, и темными ночами не мигали здесь приветливые огни маяков.
Утром с первыми лучами солнца обоз тронулся в путь. Дети и старики сидели на возах. Вслед за подводами бежали молодые собаки. Выросшие на чужбине, они постоянно оглядывались на тайгу, где остались пустые дома; неужели их действительно так и бросят? Неужели хозяева больше не вернутся домой? Эльга Зитар была сильно озабочена судьбой своего любимца кота: он остался один в горелом лесу; забравшись на коровник, он долго смотрел вслед отъезжающим. Что бедняжка станет делать один в пустом доме? Топить кота тоже было жалко, хотя Эрнест все утро только об этом и говорил.
Когда обоз проезжал через Чесноково, все жители деревни высыпали на улицу и проводили отъезжающих сердечными пожеланиями счастливого пути.
Старая мать Саши Шамшурина со слезами провожала Зитаров до ворот выгона; она никак не могла оторваться от своего маленького внука, так похожего на ее милого Сашу. Теперь у нее не осталось никакой родни, а маленький Шамшурин будет расти на чужбине и никогда не увидит родины.
В голове Янки зрела новая поэма — прощальный привет Сибири, этой необычной стране, где он чувствовал себя то как на чужбине, то как дома, ни минуты не оставаясь равнодушным к ее властной красоте. Теперь наступил момент, когда отъезжающие и остающиеся мирятся и по-дружески жмут друг другу руки, расставаясь навсегда.