ВОЗВЫШЕНИЕ КОТТИНА

Сквозь плотно сжатые веки свет проникал в виде тёплого оранжевого пятна. Оно разгоралось всё сильнее, обещая жаркое солнце, раскалённую пустыню, песчаный берег ласкового моря. Наконец, свет достиг заснувшего, оледеневшего мозга, и существо сделало попытку открыть глаз. Сначала задрожала белая, короткая ресница, веко натянулось, под ним выпуклым шаром прокатилось туда-сюда глазное яблоко — и вот свет победно хлынул в узкую щель, будя уснувшее сознание, растопляя ледяные спайки мозга. Существо открыло глаз, потом, спустя мгновение, второй, взглянуло на мир ледяными светло-серыми, цвета стали, глазами. Снег вокруг тела протаял почти до земли. Серая накидка, в которую было укутано существо, оказалась под лучами яркого солнца, покрылась сосновыми иголками, кусочками коры, однако, края её вмёрзли в лёд, держали крепко, не пускали на волю. Существо дёрнулось, так, что накидка затрещала, взлетела в воздух, упала к ногам человека. Точно — человека, с длинными грязными ногтями, с бородкой, белой щетиной покрывающей узкое курносое лицо.

Коттин потянулся, погнал кровь по сосудам, от этого усилия затрепетали мышцы, свелись судорогой — смерть не желала отдавать лакомый кусок плоти, сопротивлялась, терзала тело. Коттин, выгнувшись, упал на снег, завыл, стал кататься, дёргая руками и ногами. Потом затих, полежал немного — боль в голове отступила, на её место пришли мысли, потом понемногу стала проявляться память. Возвращение из спячки состоялось — как всегда страшно и болезненно. И ещё эта грязь — она въелась в кожу, вызывала чесотку, наслоившуюся на покалывание раскалёнными иглами — тем не менее, тело древнего оборотня возвращалось к жизни.

После того, как бывший Кот умылся в ручейке, проложившем русло среди посеревших снегов, он сбрил волосы. Бриться пришлось, остро отточенным кинжалом дамасской стали, без мыла. Усы и бороду странник оставил. Потом Коттин долго шарил в мешке — извлёк оттуда замёрзшую, заплесневелую корку чёрного хлеба, жадно её сжевал, запил ледяной водой. Меч и лук привычно заняли место за спиной, огня у странника не было — огниво он отдал Мишне, значит, придётся откушать сырого глухаря или тетерева — лесные кабанчики уже подросли, их мясо стало жёстким, да и сил нет охотиться. Так, у нас уже самый конец марта — пора явиться в стольный град. Но стоит ли туда идти напрямик? Вдруг его всё ещё ищут? Нет, надо попасть в город иным путём.

И Коттин направился в сторону от Белозерска — на берег Белого озера, в одно местечко, давно ему известное — в деревню Киснемы, что приютилась под самой оградой стольного града, Коттин захаживал и раньше. Киснемы стояли ближе к плоским берегам Белого озера, тогда как городские слободы строились в полях и лесах — крестьянские общины стремились на новые земли. Киснемы были поселением древним — с погостом и кружалом.

Уже вечерело, когда Коттин увидел избы, чернеющие под белыми снежными крышами — на снежном же фоне. Ещё несколько дней — и снег почернеет, как он уже почернел на дорогах, раскис, кое-где на солнечной стороне превратился в кашу, потёк ручейками.

— А ведь Бергельмир, страшный ледяной великан из Ётунхейма, уже покинул наши края, — подумал Коттин, не ведая про встречу мальчишки, Арианта, с чудовищем из древнего мира. Бывший Кот вдруг подумал о мальчике, беленьком, как созревший одуванчик, с теплотой, что для бессмертного существа было довольно странным явлением — на его глазах народы и империи расцветали и рассыпались в прах, чтоб затем, собравшись в новую картинку мозаики, начать всё сначала. «Старею, что ли?» — подумал древний странник про себя, и рассмеялся — на тему старости он не думал со времени превращения из Стража пещеры в Кота Баюна.

Так, в приподнятом расположении духа, с улыбкой на тонких губах и румянцем на щеках, странник вошёл в старинное селение, огляделся, увидел, что кружало, возле которого дремали осёдланные лошади, стоит на положенном месте. Только изба стала шире, чем раньше, но и её брёвна уже почернели — избу срубили лет сто тому назад. Коттин поправил мешок, в котором заранее схоронил меч Индры, кинжал засунул в линялый красный сапог со странными прорезями, и смело толкнул дверь кружала. Потом ещё раз. Постоял, подумал, стукнул себя кулаком по лбу — потянул дверь на себя, повернув бронзовое кольцо, сияющее от прикосновения множества ладоней, вошёл внутрь, в плотный запах кухни, браги и немытых мужчин.

В кружале за широким столом, сколоченным из каких-то кривых жердей, сидели два купца — кушали жареного гуся с гречневой кашей, заправленной прогорклым маслом. Ещё пара столов была пуста, один стол был сколочен из струганных досок, скоблен ножом — для знатных гостей. За небольшим прилавком, сидя на скамье, на гостей взирал кривой хозяин кружала, лениво отгоняя веником мух, уже проснувшихся в протопленном помещении, а может быть, и вовсе не впадавших в зимнюю спячку. Доедая гуся, купцы заказали браги, для того чтобы выпить на посошок, вернее, продолжить утреннее возлияние, видимо, крайне необходимое перед дальней дорогой в Словенск.

Коттин кивнул хозяину, присел с краешка свободного стола. Кривой уставился на гостя, оценивая его платежеспособность и драчливость. Бритая голова путника вызывала у корчмаря смутную тревогу, но борода успокаивала — вроде бы, свой. Выходило так, что курносый сейчас закажет кусок мяса, или жареного снетка — эта рыбка была коронным блюдом кружала, потому как водилась в изобилии в Белом озере. Насчёт выпивки кривой не смог сделать никакого вывода — молодчик, видимо, шёл наниматься на службу, в мешке явно угадывался меч, за спиной был увязан лук и колчан — значит, буйно гулять пришлый не станет, чтоб не испортить впечатление перед нанимателями. И то ладно.

Когда Коттин крикнул корчмарю — «Снетка котелок, сметаны миску, хлеба каравай!» — хозяйские шаги уже удалялись по направлению к амбару, откуда шёл дымок, доносящий всевозможные вкусные запахи. Только тут Коттин понял, насколько он голоден — кишки были пустыми, они пели заунывные песни, толкали друг друга, завязывались узлами.

Постепенно кружало заполнялось людьми — сначала заскочил нечёсаный мужичок в чёрном тулупе — худая лошадка, запряжённая в сани, стояла возле ворот, грустно жевала, пустую солому. Мужик что-то шепнул одноглазому, тот принёс крынку, поставил её на стол — шаткий, жердяной. Тут же мальчишка подбежал к саням, снял с них мешок с чем-то тяжёлым, потащил в амбар. «Зерно, что ли?» — удивился Коттин, стуча ногтем по жердине — снетков всё не несли. Затем зашёл совсем молодой дружинник, может быть, даже ученик, с расцарапанной мордой. Видимо, что-то не поделил с подружкой, пришёл залить обиду на всех баб, будь они…

Бывший Кот долго пялился на купцов, что допивали третью крынку, слушал громкие разговоры на всевозможные темы — про то, как обустроить Чудь, как вылечить почечуй — а то ни сесть, ни встать; как Карл, король, целовал папскую туфлю — перед возложением на его чело короны.

А снетков всё не несли.

— Да где ты там, дармоед! — мягко и вежливо напомнил Коттин одноглазому о заказе. Принесли сметану, деревянную ложку, каравай чёрного хлеба, разломанный на три части. Рыбы не было.

Купцы доедали второго гуся, пустые крынки стояли под столом плотной толпой — разговоры становились всё громче и сбивчивей. Несколько раз гости вскакивали, били себя в грудь, что-то доказывая — Коттин старался их не слушать, он макал в сметану мякоть чёрного хлеба, вкусно откусывал его, наконец, не выдержал, сказал уже громче:

— Уважаемый! Где рыба? Уплыла в Каспий?

На секунду наступила тишина, сопровождаемая удаляющимися шагами одноглазого хозяина — затем все засмеялись, и как ни в чём не бывало, заговорили вновь. Сначала молодой дружинник, а затем и мужик — с самого краю, подсели за купеческий стол. Те глянули на мужика свысока, но в кружку плеснули. Парня, же хлопали по спине, утешали, и вскоре уже втроём про что-то громко говорили. Потом запели, пустив слезу, и как всегда, привирая:

— И нас на дно утянет! — стукнул кулаком по столу

дружинник.

Только Коттин, выслушав песню, собрался открыть рот, что бы гаркнуть, — «Где мои снетки?», как дверь распахнулась, в харчевню вошёл высокий, в тёмном плаще, под которым угадывалась кольчуга, с мечом на перевязи, с рыжими усами, человек. Все замолкли. Выпивший купец, что постарше, зашептал на ухо молодому дружиннику — Коттин услышал слово «варяг». Рыжеусый свысока воззрился на честную компанию, брезгливо — на кучи гусиных костей, подозрительное количество пустых крынок. Потом сел за стол — чистый, струганный. В это время вбежал кухонный мальчик, испуганно оглядел гостей, увидел Коттина, метнулся к его столу, поставил большую миску, закрытую сверху тарелкой.

— Позвольте вам рыбку, — пролепетал он, стремясь раствориться бесследно как можно быстрее.

— Наконец-то, мои снетки! — прошипел бывший Кот, сдёргивая крышку, и замер, остолбенев. В миске лежали толстые, большие, очень жирные — но караси. На несчастье, или на счастье Коттина, в то самое время, когда он разглядывал, что ему подали под видом снетков, за прилавком возник одноглазый. Он подобострастно выскочил и подал на варяжский стол ендову, полную вышеуказанных белозерских снетков, что за тысячу вёрст в округе слыли деликатесом, как в Кыеве — борщ, например.

— Ты это чего! — возопил голодный Коттин, хватая корчмаря за рукав. — Всяким тут понаехавшим даёшь лучшее?

— Убивают! — заорал хозяин кружала, но его острый торговый ум быстро смекнул, что симпатии посетителей будут на стороне этого немытого, вылезшего из какого-то грязного сугроба молодчика, и он сменил тактику:

— Господин солдат! Вы же наёмник, вижу, вижу вашу выправку! Караси в сметане — вот первейшее блюдо нашей кухни! Снеток — его тут все кушают, даже самый распоследний крестьянин мечет! А карасей в сметане — только вам! Прошу оплатить заказ! — хитрый корчмарь чуть не рухнул от изумления под прилавок, получив от бритого полновесную золотую монету с изображением потёртого крылатого всадника — только смог пролепетать, — Добавка и медовуха за счёт заведения!

Народ зашумел, призывая Коттина успокоиться, продолжить обед, или ужин — быстро темнело. Варяг кушал молча, плевал на столешницу хребты снетков, запивая их заморским вином из кривой, зеленой, с пузырями в стекле, бутыли.

После заявления одноглазого о солдате, разговор сам собой плавно перешёл к оружию, его производству, ношению, употреблению и распространению. Причём, чем дальше прибывающий народ отстоял от оружейного дела, тем с большим рвением и криком отстаивал свою единственно правильную точку зрения. Когда в разговоре о мечах и способах их ковки, гости чуть не сцепились с сильно захмелевшим парнем из дружины, варяг не выдержал, вскочил, чуть не опрокинув только что поданного осетра, дымящегося с жару, в бульоне, закричал с лёгким акцентом:

— Вы ничего не понимайте в настоящих мечах! Моя лошадь, моя собака в оружии понимают лучше вас!

— Слышишь, друг, его конь, его пёс в мечах лучше нас понимают, — гладил по вихрам нетрезвого дружинника толстый чудской купец, вытирая рукавом пьяные слёзы.

— Я торжественно клянусь, — высокопарно провозгласил рыжеусый варяг, доставая свой меч — великолепной восточной работы, отливающий золотом булат с белой изморозью по металлу, — Что отдам свою лошадь и вот этого славного осетра тому, кто имеет оружие благороднее моего! Даже золотой талер не пожалею!

Наступила тишина, все уставились на великолепный булат, на сверкающий синий камень в рукояти меча, на самого рыжеусого варяга — более никто не восхотел объявлять, этого руса «понаехавшим». Вдруг курносый, с белой бородой и усами, с ледяными глазами молодчик, промокший и уже высохший, пахнущий лесом и землёй, в нелепой куртке, сшитой из кусков кожи, тихо встал, и молча, подошёл к столу варяга. Не успел никто опомниться — как он грязной рукой схватил осетра за бок, вырвал огромный кусок. Жутко улыбаясь, запихал его в рот, мурча и облизываясь. Потом схватил всю ендову, потащил на свой стол, на ходу поедая богатую закуску.

— Держи вора! — истошно завопил варяг, выпрыгивая из-за стола с намерением порубить Коттина на куски. Бывший Кот недоумённо оглянулся, ища честными светлыми глазами вышеозначенного вора, но, видя перед собой только свирепого руса, улыбнулся ему:

— Иди и приготовь мне лошадь, а золотой талер положи вот в этот карман, — Коттин похлопал себя по груди.

— Он безумец! Вяжите его!

— Меня вязать? За что? За то, что мой меч лучше? — заорал бывший Кот, выхватывая из руки варяга монету.

— Он оскорбил меня, благородного руса из дружины Великого конунга!

— Надоел ты мне! — Коттин выхватил из мешка меч Индры, помахал им. Пока варяг остолбенело, разглядывал чёрные значки, бегущие по лезвию, бывший Кот размахнулся и ударил его плашмя по голове, потом пнул сапогом под рёбра. Положив золотой кружочек в карман куртки, Коттин оглядел выпученные глаза, открытые рты завсегдатаев, прислушался, как по улице, ругаясь, бежит толпа белозерских дружинников, подумал удовлетворённо: «Сейчас меня повяжут».

По мнению Коттина — драки местных с варягами происходили часто. Так было всегда и везде. Поэтому дело сочтут пустяковым. Зато его приведут в город — с разбитой мордой. Посадят в подвал, где таинственного Кота Баюна никто искать уж точно не станет.

Когда толпа выставила дверь, Коттин убрал меч в мешок, и вовремя — ему тут же засадили в лицо, надавали подзатыльников. Потом стали выяснять — он ли обидел варяга?

Коттин почувствовал, как из носа потекла кровь, улыбнулся — это хорошо. Лысая башка, борода в крови — древний оборотень в розыске. Ага.

Ариант грустно смотрел в окно, расположенное под самым потолком, в мелкую сеточку, вместо рыбьего пузыря — кольчужная сетка. Дело, по всей видимости, замерло — значит, дядьку Коттина не нашли, и что будет с ним — неизвестно. Ари опустил глаза, посмотрел на соломенный тюфяк, поёжился — где-то наверху топилась печь. Верх стены и низкий потолок были тёплыми, но по полу сквозило, внизу бегали мыши, смотрели бусинками глаз на корку хлеба и кружку из-под молока. Молоко несколько раз приносил богатырь Аминта, хлопал парня по спине могучей ладонью, один раз пожаловал сам воевода Чудес — спрашивал, не обижают ли, как кормят. На вопрос — «Когда?» — посмотрел наверх, поёжился, пожал плечами. Долго молчал, потом нехотя промолвил, — «Разберёмся». Обычно еду приносил однорукий старик Чухрай. С ним Ари иногда перебрасывался парой фраз о погоде, о природе — к большему общению старик готов не был, а может быть, ему просто запретили разговаривать с арестантами.

Вдруг раздались голоса, заскрипела лестница, засов стукнул о стену — значит, сейчас дверь откроют. И, действительно, дверь завизжала несмазанными петлями, распахнулась — на пороге стоял худой остроносый господин, с бегающими глазками. Одет он был роскошно — серый, расшитый серебром плащ, круглая соболья шапка. Мужчина быстро окинул взглядом помещение, внимательно посмотрел на мальчика, сделал шаг в сторону. За его спиной оказалась очень красивая девушка — с тёмно-золотыми волосами, ярко-синими глазами, в нарядном сарафане, в руках она держала поднос, покрытый белым льняным полотенцем. Может быть, дядя Чудес упросил князя решить его судьбу? А, может быть, это и есть князь? Нет, не может быть — мальчик представлял князя в золотом шитье, с драгоценными камнями на короне, с волшебной саблей на боку.

Тем временем лысый настороженно смотрел, как девушка передала поднос, как мальчик поставил его на тюфяк, закрыв дыру, из которой торчали длинные жёлтые соломинки. Потом лысый подтолкнул девушку к выходу, сам сделал движение к дверям, но остановился на миг, что-то буркнул однорукому Чухраю и быстро выскочил наружу. Стукнул засов, шаги удалились. Настроение мальчика резко улучшилось.

Только Ари присел на тюфяк, и, сняв полотенце, принялся за еду — козий сыр, лепёшку, ещё тёплую, кусок варёного сазана, — как вновь раздался шум. Кто-то орал, толкался, наконец, дверь вновь распахнулась, двое дружинников в армяках, при саблях, втащили в коморку и бросили на солому бритоголового молодчика с разбитым лицом. Утерев ладонью кровь, человек с белой бородой закричал что-то нехорошее на захлопнувшуюся дверь, плюнул вслед служивым, потом оглянулся на Ари. Несколько секунд бессмысленно смотрел, потом замер, почесал окровавленной рукой затылок, и вдруг весело ему подмигнул. Кусок сыра выпал из пальцев Арийского Сокола, то бишь, Арианта — перед ним сидел не совсем здоровый, но всё-таки живой — дядя Коттин, древний волшебный Кот Баюн. Ари открыл рот, что бы весело закричать, но наткнулся взглядом на палец, приложенный к разбитым губам странника. Замолчал.

— Когда меня сюда волокли, я вроде бы видел одну девушку…

— Какую девушку? — прошептал Ари.

— С золотыми волосами…

— Она сегодня здесь была, — мальчик показал на сыр и рыбу. — А как её зовут?

— Мишна. А братца Стефана ты видел?

— Нет, — ещё тише прошептал Ари, — он тоже в городе?

— Ты, значит, ничего не знаешь, что было после нашего расставания? Меня скоро потащат на суд, рассказывай быстрей, что произошло с тобой!

Коттин решил, что будет лучше, если Ари узнает об их приключениях после того, как ситуация разрешится. Раз парень в подвале — значит, воевода Чудес сумел разговорить парня. Но бывший Кот нисколько не сердился на Ари, ведь простолюдины в воеводы не выбиваются.

Вскоре Коттина увели к воеводе, где бывший Кот назвался стрелком, идущим поступать на службу в стольный град с самого Урала.

На следующий день Мишна пришла одна, без таинственного соглядатая, и пока однорукий старик возился с запорами, Ари прошептал, что о ней спрашивал Коттин. К великому удивлению мальчика, Мишна рассмеялась, и нисколько не таясь, сказала, что они уже успели коротко переговорить, так как всё закончилось благополучно.

— Расскажи чуть-чуть, если ты не занята.

— Чухрай, дедушка, закрой-ка нас тут, в чулане, на полчаса, чтоб никто лишний сюда случайно не вломился, — вдруг изумила Арианта новая соратница.

— Он что, твой дедушка? — спросил мальчик.

— Нет, конечно, — засмеялась Мишна, — просто он мой человек.

— Как это? — растерялся Ари. — Ты что, его купила?

Мишна расхохоталась ещё веселее, — Сам ко мне пришёл! Ладно, когда-нибудь всё узнаешь. Лучше я расскажу тебе, что случилось вчера у князя.

— А ты и во дворец ходишь? В сам детинец, где светлый князь живёт?

— Глупый ты, мальчик. А кто же княгиням будет постели стелить, да бельё стирать? Кто им будет платья застёгивать, волосы причёсывать, щёки да глаза красить? А княжеские дети? А баня? А ткать да вязать?

— Так они это всё не сами делают? — сделал круглые глаза Ариант.

Мишна от смеха свалилась на тюфяк, потом вскочила, отряхнулась от блох, села на лавку, заменявшую мальчику стол и стул, долго хихикала.

— Ну, слушай, — наконец сказала она. — Господина Коттина сюда притащили дружинники с деревни Киснемы, прямо из корчмы, где он подрался с каким-то варягом. Вроде бы с ладожского отряда. Тот отряд стоит своим городком прямо за погостом — дескать, ждут гостей с товаром, сопровождать к Белому морю. Наши-то люди к ним уже попривыкли, пусть торгуют, раз подорожную платят. Говорят, такое соглашение меж нашим князем и варяжским конунгом имеется!

— А те варяги в город допускаются?

— Только их старшина. Потому они и стоят городком за погостом, что сюда их пускать не велено. Так вот, пока мешок Коттина валялся в прихожей, его, конечно, досмотрели. Потом господина повели к воеводе. После разговора Коттину вернули вещи. Воевода Чудес зачислил Коттина в дружину, спросил, где он купил такой меч. Господин Коттин ответил — нашёл в кургане древнего героя. Потом они долго шептались и золотой талер, что господин забрал у варяга, был «приобщён к делу». Ну, тут всё ясно…

— Не догадались?

— О ком? О господине? Да уж полгода минуло — о Коте ни слуху, ни духу. Если тебя потащат к князю или ещё к кому — притворись дурачком. Они и подумают, что Кот Баюн — это сказка. Только не переусердствуй — а то выгонят в лес, к Бабе Яге.

— Бабы Яги не бывает, я так думаю.

— Ага, не бывает. Еле ноги унесли!

— Как странно. Для меня он дядя Баюн, а для тебя — господин Коттин. Он в корчме не напился, случаем?

— Нет, конечно. Он специально подрался. Чтоб безболезненно проникнуть в город.

— Вот здорово! — прошептал Ари. — А как там Стефан, мой названый брат?

— У него всё хорошо, — рассеяно ответила Мишна, покраснела и поспешила на выход.

* * *

Мишна в сарафане, подпоясанном под грудью, в красной юбке поверх него, сидела на изящном стульчике и расчёсывала деревянным гребнем роскошные золотые волосы. В комнате было тепло, печи в детинце топил специальный человек — истопник. Мишна подозревала, что капризные княгини требовали топить и летом, в сырые промозглые дни. Город, однако.

В тесной комнате неведомо как помещались две широкие лавки с перинами, набитыми куриным пером, заправленные чёрными шерстяными одеялами. Вдоль стен до потолка стояли плетёные корзины и баулы с господским бельём — хозяйство, за которое отвечала старая Хава, занимающая одну из лавок. В таких же плетёных квадратных сундуках хранился и личный скарб — одежда, украшения и мелкие подарки. На стене висело большое бронзовое зеркало. Для того чтобы хоть что-то рассмотреть, зеркало постоянно полировали шерстяным клубком.

Мишна села на свою постель — вечерело, с улицы слышались крики мальчишек, в прозрачном фиолетовом небе висела Луна, от растаявшей земли нёсся мощный волнующий дух, будоражащий кровь. Весна. Девушка задумалась, потом размечталась, мысленно возвратилась в свой первый день в стольном граде Белозерске.

Уставшая и голодная девушка проснулась под мягким овчинным тулупом, в тёплом помещении, на лавке — не на хвойной подстилке у костра. Она долго лежала, зажмурив глаза и вспоминая вчерашнего пьяного стражника, не смея встать с постели, высунуться наружу — вот она я, здравствуй, народ! В комнате кто-то сопел, дышал, покашливал, здесь находилось явно более одного человека. Наконец, заскрипели деревянные лавки, люди зашептались, по дощатому полу прошлёпали босые ноги, зашелестели ночные рубахи.

Мишна решилась — откинула тулуп, села на лавке, опустив ноги на холодный пол. Только сейчас она заметила, что её платье — грязный и пропахший дымом, в многочисленных дырочках от искр, помятый и потасканный мешок. Девушка углядела в углу чугунок, рядом с ним кружку. Вода была холодная, чистая. Заглянув в котелок, Там оражались всклокоченные волосы, чумазое лицо, покрасневшие глаза. На такую грязнулю только пьяный страж и польстился! Но главное — она жива. После всех Фавнов, древних ведьм и Горынычей — она жива.

Раздались шаги, в комнату кто-то вошёл, остановился. Мишна провела по лицу мокрой ладонью и повернулась. Старушка — маленькая, седая. Когда-то была жгучей брюнеткой, редкость для этих краёв. На шее металлическая цепочка — символ рабства. Ах, золотая. Значит, домашняя рабыня, высокого полёта.

Старушка взглянула на Мишну острым взглядом, задумалась, что-то прошептала про себя. Потом быстро подошла, взяв девушку за руку, распахнула окно, чтобы утренний свет позволил лучше рассмотреть её черты. Долго изучала лицо девушки, затем чёрные глаза старушки зажглись, словно огонь, она вдруг обняла Мишну, прошептала:

— Меня зовут Хава, девушка. Кажется, я знаю, кто ты. А ты это знаешь?

Днём Хава повела Мишну в мыльню, где мылись сами княгини — в деревянных тазах, с мыльным корнем и травами, с заморскими мыльными шариками из королевства Франков, из города бога войны — Марселя. После мытья Мишна взглянула в зеркало и сама себя не узнала — такая стала гладкая и розовая! Хава сходила к Рогнеде, жене князя, о чём-то говорила с ней, вскоре принесла новую рубаху, сапожки с ноги самой княгини. С пояском из сундука Хавы вышло неплохо. Причёсанная, с подведёнными графитной палочкой глазами, с чуть подкрашенными свёклой щеками, Мишна предстала перед княгиней.

Рогнеда, уже не первой молодости женщина, окружённая тётками и племянницами, няньками и детьми, взглянула на Мишну, выслушала мнение приживалок — кивнула благосклонно — пусть послужит. Откуда — из Гранёнок? Значит свободная девушка, чёрной кости. Привёз купец Аникей? Откуда — не помнишь? Умер? Значит, доказательств рабского происхождения нет. Что скажет князь и княгини? Она, Рогнеда, тут за всем хозяйством следит. Людмила вот-вот родит, Светлана поёт, пляшет, да князя развлекает. Идите уже. Всё решено.

Вечером Хава решительно переселила двух девок с поварни в другой чулан — те и рады. Без надзора чёрноглазой Хавы больше воли — можно и на свидание к молодым дружинникам сбегать. Схватили свои плетёные сундуки и корзины, свернули одеяла — и были таковы.

Мишна постелила постель, присела за стол. За окном зажглась звезда — одна-единственная, вечерняя, первая. Тихо вошла Хава, промолвила:

— Шаббат наступает.

Мишна вздрогнула, в этом слове было что-то древнее, волнующее. Она посмотрела на старую Хаву, задумчиво промолвила:

— Мне показалось, что я уже когда-то переживала этот странный вечер.

— Возможно, девочка. Много лет я была одна — но сегодня в кругу семьи.

— О чём ты говоришь? — изумилась Мишна.

— В субботу, что наступила только что, с первой вечерней звездой — необходимо собраться в домашнем кругу, воспеть хвалу Яхве, вкусить пищу.

— Яхве! — прошептала поражённая девушка. — Я помню это имя. Моя мама часто…

— Тихо, молчи! Сегодня главный праздник народа избранного, и символично, что именно в этот день Б-г воссоздал для меня общину — нас двое, а это уже семья.

— Народ избранный?

— Конечно, ведь мы иудейской крови — с нами господь Б-г не один раз заключал завет. Но не бойся одиночества, твои дети от любого мужчины будут считаться иудеями. Мы, женщины, носительницы чистоты крови нашего народа. Но это тайна. Слушай меня… — Хава начала тихим голосом повествование о своём древнем народе и его обычаях.

Мишна слушала старуху, и её жизнь наполнялась новым смыслом. Женщины зажгли извлечённые из сундука свечи, Хава плеснула в кружки по глоточку какого-то сладкого вина, достала два куска витого хлеба. Хлеб был белым, на тесте, взбитом на куриных яйцах, она назвала его халой — и это слово тоже нашло отклик в памяти Мишны. Потом они ели курицу с бульоном, Хава смеялась — жаль нельзя сделать шолент, запеканку из бобов и мяса с луком — курицу на кухне дали, всё равно княжичи её кушают, а вот специально готовить запеканку разве кто-нибудь разрешит?

— Значит, ты думаешь, что я из Хазарии? — спрашивала в который раз Мишна.

— Ты так похожа на принцессу Юдифь, твою маму, что когда-то исчезла в Таматархе, то есть в Тьмутаракани! Это город на берегу моря, которое ромеи называют Понтом. Говорили, что принцессу украли викинги и хотели продать за огромные деньги, но какой-то конунг взял её в жёны! Наши люди встречались с ней, и даже несколько раз видели тебя! Но потом что-то случилось, и ты пропала. Ты — точная копия мамы, только золотая волосом — верный признак, в отца! И отдельные слова помнишь, что мать тебе шептала! Добро пожаловать в Белозерск! Пусть этот город станет твоим домом!

* * *

Снег в полях, будто корова языком слизнула — по чёрной земле ходят толстые грачи, клюют оттаявших червяков. Журчат ручьи, поют весеннюю песню, несут из лесов в Шексну ледяную кашу, кору, шишки и веточки. Дети обстругивают кусочки коры, пускают ладьи взапуски — какая вперёд доплывёт до реки? На ночь всё подстывает — идёт баба с коромыслом по вездесущим ручьям, хрустит ледком.

Вот-вот из земли попрут всемогущие весенние соки — наполнят стволы деревьев, вытолкнут из почек зелёные листочки, серёжки, жёлтые тычинки на вербных шариках. Силён весенний бог Ярило — и леса, и цветы, и каждая травинка, и скот, и всё живое ярится, томится любовью, а особенно человек — он весной заболевает, даже начинает умываться, стричь зимние когти и причёсываться. И меняет склизкие валенки на изящные сапоги. Или на туфельки со шнурками.

Стефан, в новых сапогах, в казённой рубахе с поясом, стоял на берегу Шексны — лёд ещё держался, в вечернем сумраке белел синеватым одеялом, рыхлый, в лужах и промоинах. На Белом озере лёд был покрепче — рыбаки ещё бродили с плетёными векшами, ловили рыбу — и на торг, и для дома, и для княжеского двора.

Верба белела нежными почками, на голову потомку готских королей с веток капала вечерняя роса. Возле ног Стефана вился щенок — на удивление быстро растущий, угловатый — скорее волк, чем собака. Серый, с чёрной полосой на спине, он наскакивал на ногу, старался укусить, скаля острые зубки. Стефан частенько тёрся возле кухни, просил мослов, требуху — пёс, не пёс, волк, не волк — грыз их целыми днями, быстро превращаясь в маленького хищника — вон, даже глаза в полутьме жёлтым огнём горят.

Молодой человек поёжился — плаща у него не было, пока не купил, хотя работы при дружинном хозяйстве было много — за лошадьми убирать, чистить, кольчуги чинить, мыть, натирать, полировать, точить — и так до бесконечности. На казённых харчах Стефан заметно раздался в плечах, на щеках появился румянец, в глазах — бойкость и значимость. Ждал он, собственно, Мишну, вызванную им на свидание впервые после его появления в городе. В последнее время девушка несколько отдалилась, задрала нос — а, может быть, была сильно занята, поэтому на свидание идти не желала. Там, в гриднице, тоже полно работы. По женской части. Стирка, уборка — а не то, что вы подумали.

Наконец, послышался хруст ледка — с обрыва спускалась девушка. Стефан вытаращил глаза — до сего момента перед его мысленным взором Мишна предстояла чумазой, с причёской «я упала с сеновала», в сером нестиранном платье-мешке. Но, сейчас! Перед молодым человеком явилась настоящая дева — в кокошнике, украшенном жемчугами (кто подарил?), в сарафане, подвязанном под грудью, отчего та, грудь в смысле, очень даже выдавалась вперёд… Из-под сарафана, поверх которого был надет красивый, в цветах, передник, выглядывали сапожки. Рукава, широкие, перетянутые шнурками на запястьях, открывали руки Мишны — мытые, с чистыми ногтями, смазанные маслом, чтоб не трескались от воды.

— Мишна, ты ли это? Настоящая княжна!

— Успокойся, не узнал, что ли? — кокетливо отвечала девушка — ей было приятно, что изменения, произошедшие с ней, так поразили её спутника. — Ой, убери, ради небес, свою собаку! Какая она большая стала! Прошло-то всего ничего! И глаза жёлтым горят! Я её боюсь!

— Ладно, сейчас я её привяжу, потом заберу. На мослах быстро растёт! А ты из лесной замарашки превратилась в настоящую принцессу — как в сказке!

— Может быть, ты и прав, — жеманно отвечала девушка, посмеиваясь про себя над невольной догадкой молодого человека.

— Ну, что мы стоим? Вот тебе букет вербы! Это символ весны, вечного обновления мира! Ярило уже… — тут Стефан вдруг запнулся, покраснел.

— Что там сделал Ярило? — невинно спросила Мишна, чуть оттопырив руку. Стефан догадался, подхватил девушку под локоток, повёл вдоль реки — белеющей последним ноздреватым льдом, опасным, в лужах.

— Он того, как это… Мать сыру-Землю…

— Что-что? — девушка ткнула Стефана в бок, посмеиваясь и улыбаясь. Глаза её, синие, как неведомое море, были подкрашены чёрным, губы краснели от ароматной помады — древнего изобретения, привезённого в город из далёких южных стран.

— Ой, ты… дразнишь меня! — наконец, догадался потомок готских королей. Стефан решительно развернул девушку лицом к себе, отчаянно обнял за тонкую талию, поразившись наличию крутых горячих бёдер…

После того, как ошеломлённые прелестью первого раскалённого поцелуя, и приведя в порядок волосы, губы и чувства, молодые люди продолжили прогулку по берегу Шексны в уже сгущающихся сумерках, они перешли к делам.

— Господин Коттин велел к нему не подходить, он со мной всего парой слов перекинулся, — заявила Мишна.

— Да уж я понял! — гордо отвечал Стефан, несколько раз видевший странника, подмигнувшего ему, но никак не обозначившего их знакомство. — Ариант сидит в каморке в подвале, я мимо окна проходил, заглянул туда. Он мне помахал — всё хорошо, значит.

— Да, ты не приходи сюда с собакой! Вырастет скоро страхолюдиной!

— Что? — засмеялся Стефан. — Страхолюдиной? Где ты таких слов набралась? А кокошник кто подарил?

— Где-где! У нас девчонок много, ещё и не такие слова знают. Зубастые! Подарки же — княгини делают. А ты думал, женихи?

— А! — догадался вдруг Стефан. — Не приходи с собакой — значит свидание не последнее? Приходить без собаки?

— Ну, наконец-то! — хихикнула Мишна. — Только, гляди у меня! Руки вымой, да рубаху постирай — конюшней несёт, хоть беги!

— Какие мы нежные! Настоящий мужчина должен пахнуть конём! И железом с кровью!

— Да, нежные. Можешь благоухать у себя на дворе. Где вы там, дружинники, сидите, да про нас сплетничайте? И на свидание приходи без чёрных когтей и репьёв в голове!

Светлый князь Чурило сидел на столе — то есть, на троне с высокой резной спинкой, изображавшей грифона и льва, сказочных животных, когда-то встречавшихся на путях походов скифов — предков правителя и народа. На столе, в общепринятом смысле слова, стоял кувшин с холодным клюквенным морсом, чаша с греческими орехами. Орехи, невиданную диковину, купили на торге у знатного булгарского гостя Бабая — целый мешок.

Князь брал орех, ломал его, перекатывая в ладони, вкушал терпкую внутренность, по виду похожую на маленький мозг. День предстоял быть спокойным, простым — надо вызвать этого парня, Арианта, что болтал, будто видел мифического Кота Баюна. Посмотреть — не дурачок ли? Если нет — выпороть, чтоб не молол языком, да отпустить, пусть с купцами домой едет. Не воевода же его повезёт за казённый счёт? Ещё чего!

Помощника воеводы Литвина уже пора назначать в бояре — за знатность. Если Чудес в поход, какой соберётся — Литвин будет при дворе сидеть, толковать, как идёт война, да какое оружие посылать дружине. Человек верный, мудрый.

Ах, да! Вечером со Светланой надо покататься на лошадках по озеру. А то скоро лёд сойдёт — до следующей зимы не покатаешься. Летом приходится всё больше верхом. В коляске же трясёт — вся спина синяя. Хорошо бы Людмила поскорее родила: сына — славно. Дочку — тоже неплохо. Кроме княжича Артура — наследника, есть ещё трое мальчиков, станут со временем боярами, а девочку он сделает княжной — придёт время, отдаст замуж за барона или короля из Европы. А то в Чуди — темнота, Коты Баюны сказочные бродят. Тьфу!

Меж тем день уплотнялся — события закручивались в узел, в воздухе висело тревожное ожидание — такое иногда бывает: вроде и солнце светит, и небеса голубые, но чувствуется незримый ветер — дуновенье перемен. И беспокоится душа. И, кажется — разбежишься и взлетишь!

— Мишна, иди сюда, хватит бегать с этим решетом! — Хава сидела в комнате на лавке, улыбалась.

Мишна подошла в старушке, поцеловала её в смуглую щеку. Присела рядом, сложила руки на коленях.

— Сегодня, девочка, Песах, или Пасха, как говорят ромеи.

— Расскажи мне, Хава. Мне необходимо знать!

— Это память об Исходе. Сегодня — пятнадцатый день месяца Нисан, вечером начнётся великий праздник.

— Исход — это то, чем кончилось Египетское рабство, про которое ты уже рассказывала?

— Да, я и сейчас продолжаю рассказывать. «Пе-сах» толкуется, как «уста говорящие», и поэтому главная заповедь праздника Песах — говорить, рассказывать, — улыбнулась Хава.

— Так расскажи, пока у нас есть минута отдыха!

— Дело в том, что в Египет пришёл только род Иакова, но он сильно размножился, как велел Яхве. Евреев стало слишком много, их влияние росло. Фараон, беспокоясь за власть, приказал в еврейских семьях убивать первенцев, поверг наш народ в рабство. Моисей стал тем самым первенцем, которому суждено было выжить и спасти свой народ. Перегоняя стадо овец, Моисей увидел неопалимую купину, и услышал голос Всевышнего. Он повелел вывести свой народ из Мисра, то есть Египта. Но фараон не захотел отпускать евреев, и тогда Б-г наслал на Египет десять «страшных казней»: несметное множество жаб, падёж скота, неурожай, полчища вшей и диких животных, трёхдневный мрак, превращение воды в кровь, гибель первенцев и язвы. А потом евреи ушли в Исход, и Моисей заставил расступиться море. Народ избранный прошёл, а войско фараона утонуло.

Ну, пошли работать, засиделись. Ещё не Пасха!

— А Стефан говорит, что Пасха — это воскресение Спасителя.

— Да, пусть говорит. Это сказки юных народов. Одного из наших пророков они сделали Творцом Миров. Не ругай его, своего Стефана.

— Он не мой! — задрала нос Мишна.

— А куда ты вечером собралась? Не на свидание?

Литвин вышел на красное крыльцо княжеского дворца с сияющим лицом — в руках он держал кусок драгоценного ромейского пергамента, в котором было написано назначение. И печать князя — коричневый сургуч с оттиском перстня. На перстне — грифон с крыльями. Боярина окружили молодые дружинники, радостно крикнули: «Любо!» — Литвин по возрасту был, чуть ли не их ровней, да и весел, и не спесив. Плюс ко всему знал военное дело — ходил с вятичами рубиться. Правда, для боярства слишком молод, но князю виднее.

Толпа спустилась на майдан, подошла к хмельной лавке — там продавалась медовуха в кувшинах, брага в крынках. Литвин демонстративно, ловя взгляды соратников и проходящих молодок, достал кожаный кошель на ремешке, вынул не какую-нибудь медную кругляшку, неровную, битую о камни, а ногату — большую монету чистого серебра. Дружинники радостно зашумели, хозяин хмельного пития — старый дед со слободы, суетливо доставал кружки, кому деревянные, с ручками, кому из обожженной глины — разрисованные звёздами, волнами, защитными узорами — чтоб с питиём не проник никакой злой дух. Новоиспечённому боярину подал из плетёного сундука чашу — покрытую белой эмалью, с синими цветами — чаша происходила из далёких восточных стран, была куплена ещё отцом старика именно для подобного случая. Потом можно будет кричать на весь торг — «А вот у нас боярин Литвин браги откушал! Лучшая медовуха только здесь!»

Литвин, отпустив дружину погулять, решил пройтись по торжку, с удовольствием разглядывая огромных сигов, висящих на крючьях. Торговцы разделывают рыбу, складывая икру в деревянные вёдра, рубленые куски в котлы, рыбьи головы отдельно — для продажи бедным горожанам, да на корм собакам. Тут же висят на верёвке вяленые лещи, огромные, с таз размером, медно-жёлтого цвета. В решетах зеленеют окуни и зубастые щуки, скользкие лини, сверкают серебряной чешуёй краснопёрки, сазаны. Повсюду висит мелкая рыбка — вяленый снеток, местная изюминка.

Под надёжной крышей на мешках расположился торговец солью — отвешивает хозяйке маленькой коробочкой белые кристаллы, та завязывает специю в тряпицу, прячет на груди. Всего-то в две куны обошлась — в две шкурки куницы. Вот продавец увидел знакомого башлыка — хозяина рыбацкой артели, закричал, зазывая его к мешкам. Башлык подошёл, толстый, важный, в кожаном плаще, круглой войлочной шляпе. Торговец заискивающе поклонился, сдёрнул шапку, как перед князем. Речь зашла о покупке пяти мешков соли за пятьдесят ногат, а то и за золотой талер — огромные деньги!

А вот стоят бочки, рядом сидят бабы в платках, деревянными черпаками подхватывают мочёную бруснику, клюкву, морошку. Здесь же ароматные рыжики в собственном соку, с листьями смородины, рядом грузди в сметане, вот волнушки розовые, солёные. Какой-то парень — рубаха в дырах и заплатах, на ногах — драные лапти, из одного торчат пальцы — запустил руку в бочку, тут же получил половником по лбу, завыл под смех торговцев и покупателей.

В конце ряда торгуют мясом — говядиной, бараниной, свининой, требухой — лёгкими и желудками, почками и выменем. Тут же лежит битая птица — глухари, тетерева, куропатки, щипаные куры. Пух и перо собирают в мешки — набивать перины, подушки. Рядом стоят торговки пирогами — с грибами, снетком, ежевикой, мёдом, зайчатиной. Какой-то дюжий парень с бочонком за спиной, с шутками и хохотом наливает в кружки горячий сбитень, остро пахнущий тёртым имбирём.

Вдруг толпа заволновалась, побежала, видимо, посмотреть на что-то интересное. Раздались охи-ахи, женские причитания, потом какой-то развесёлый дружинник повёл рассказ — толпа засмеялась, зашевелилась. Литвин подошёл к народу, уверенно раздвинул плечом мужиков и баб, прошёл вперёд.

Не совсем трезвые дружинники волокли в сторону гридницы новенького, подхватив его под руки. Новенький, тот, что побил варяга в деревне, мотал головой, что-то мычал.

— Что здесь? Упился он, что ли? — грозно спросил Литвин, не любивший в стельку пьяных.

— Никак нет, господин боярин! — отвечал, вытянувшись, как тростник и слегка покачиваясь, смешливый дружинник. Народ зафыркал, заулыбался, кто-то заржал, но, спохватившись, быстро зажал рот.

— Тут у нас на рынке сидит булгарский гость, Бабай-Ага, — начал дружинник, проглотив смешок.

— Ну, говори, — расслабился слегка захмелевший Литвин, любивший весёлые байки о всяческих похождениях.

— Так вот, у него, у гостя, две жены. Одну зовут Еленой — вся из себя красавица, блондинка, из Ромеи откуда-то, вторую Василисой. Говорят, премудрая, аки Змей. Все дела у Бабая ведёт. Ну, там — навар, усушка, утруска, откаты.

— Ну, дальше, дальше!

— Так, вот! Этот Коттин, так зовут нашего-то, стоял раз на берегу Шексны в благородных раздумьях.

— В благородных? Хм… Раздумьях? С мечом? — по привычке пробормотал Литвин.

— И тут из бани вышла красавица Елена с подругами — омыться в прохладных водах реки. Ну, сами понимаете — прикрывшись только ладошкой.

— Так-так, — заинтересованно вскинулся боярин, — и что Коттин?

— Наш друг Коттин, ошалев от роскошных прелестей девы, долго тёр глаза, а потом решил: вторая жена Бабая, премудрая Василиса, должна быть прекрасней первой, так как боги дали ей ещё и острый разум. Ведь в человеке всё должно быть прекрасно! Это не я — это Коттин сказал вчера вечером. Прокрался Коттин к шатру Бабая, и прожёг угольком дырку! Прильнул глазом к отверстию — а там Василиса премудрая без ночной рубашки стоит!

— И что? — не понял боярин, но народ уже загоготал, некоторые мужики упали на колени, уткнувшись головами в остатки последнего снега, утирая слёзы.

— Говорят, слегка умом тронулся. Не красавицей она оказалась… далеко не красавицей. Зато умницей. Вон, волокут его! — заржал дружинник, указывая на служивых.

— Пусть уж поспит, болезный, сегодня вечером пир — князь велел. После катания на тройках!

Все разошлись, ухмыляясь — новая байка рождается не каждый день.

Внезапно Литвин увидел шатёр — синий, высокий, остроконечный. По углам шатра висели жёлтые кисти, полог охраняли два молодца — усатые, брови вразлёт, смуглые, без оружия, со сложенными на груди руками. «Э! Да это же шатёр булгарского гостя!» — подумал Литвин и степенно направился к сказочному сооружению. Стоящие у входа в шатёр молодые булгары, узнав Литвина, сопровождавшего караван, поклонились, отдёрнули полог. Литвин зашёл внутрь.

В шатре было таинственно, тускло — сквозь синюю ткань пробивался солнечный свет — тоже синий. Жёлтая свеча в позолоченном подсвечнике трепетала зелёным нимбом. На низком диване, без ножек и спинки, возлежал Бабай-Ага, перед ним стоял низкий же столик. На скамеечке, спиной к выходу, сидела старая женщина, вся в чёрном, седая. На столике были разложены женские украшения местных мастеров — шёл торг.

При виде новоявленного боярина (слух о назначении за полчаса облетел весь город, а уж рынок — за пять минут), Бабай степенно встал, поправил тюрбан, из-под которого выбивались чёрные пряди волос, огладил чёрную же, с сединой бороду, вдумчиво кивнул. Женщина обернулась, её тут же снесло со скамеечки, она поклонилась в ноги, с трудом выпрямилась.

— Заходи, дорогой боярин! Смею поздравить тебя с новым назначением. Пусть дни светлого князя, его семьи, и твои, Литвин, пребудут в счастье и богатстве! Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

— И тебе здравствовать, почтенный Бабай-ага! Как идёт торговля, никто ли не обижает в стольном граде?

— По милости Творца, торговля идёт, никто не обижает!

В это время за пологом, разгораживающим шатёр на две части — торговую и жилую, раздались смешки, женский шёпот на ромейском языке.

— Ну, вижу, у тебя всё хорошо!

Бабай нахмурился, промолчал. Потом вдруг сказал:

— Скажи своим людям, чтобы не шалили! Уж, доложу тебе — как я ревнив, как ревнив! Кровь горячая!

— Скажу, скажу! — промолвил Литвин, усмехаясь в усы. Он сел на низенькую скамейку, Хава встала сбоку. На столике лежали женские украшения — местных мастеров и соседних народов.

— Княгиня Рогнеда велела выменять, — шепнула Хава на ухо боярину, тот изумлённо выгнул бровь.

— Такое доверие? Я и подумать не мог…

— Сколько лет — верой, правдой! Да и куда мне? Мой дом — здесь!

— Ну да, ну да! Действительно, — Литвин окинул взглядом чудные вещички, коими женщины прельщают мужчин. — А что, у тебя, Бабай, разве нет диковин с Востока? — обратился он к купцу.

— Подумай сам, боярин, — засмеялся Бабай, — сколь много городов в Булгарии Волжской! А в Великой Хазарии, которой мы, булгары, пока платим дань, как и вятичи, и мурома, и меря, и киевские поляне — городов ещё больше! Все диковины из древней Персии и таинственной Индии, оседают в тех городах!

— Кто к тебе приходит, Бабай?

— Грубер был. За три связки благородных чернобурок продал ему мешок греческих орехов, да мешок орехов миндальных. Взял он также веник лавра сушёного, для супа, не для бани! И ещё, — гость наклонился к уху Литвина, — коробочку перца, специи драгоценной, жгучей как огонь, из дальних стран. Повар попробовал, долго плевался, брать не хотел. Потом я ему объяснил зачем, он взял, — рассмеялся булгарин. — Вот ещё, Хава пришла от княгини. Да и так заходят.

— Эй, Хава, что тебе велела выменять княгиня?

— Да уж заканчиваю, боярин, заканчиваю. Смотри, Бабай, — обратилась она к гостю, — какие чудные украшения делают наши мастера! — старуха провела сухой рукой по разложенным изделиям.

— Вот перстни золотые, с птицами чудесными, подвески самые разные — какие душа пожелает! Вот золотые кони, медведь серебряный, с кольцами звенящими, подвеска с целующимися голубями — это молодым. Вот серьги с драгоценными изумрудами — таких серёжек и в Хазарии не сыщешь! Вот фибула золотая с оленями и грифонами, вот кольца узкие — девичьи. А височных колец, что жёны в волосы вплетают — не перечесть! Любуйся! Вот от кривичей — словно маленькие браслеты, от словен — словно щит золотой, от вятичей — с семью лопастями, от северян — словно улитки!

Бабай вздыхал, жался, рвал бороду, уходил за полог, кричал, что его ограбили, что путь далёк, а опасностей так много. Торговался. Наконец, ударили по рукам, под строгим взглядом боярина: Хава унесла рулон драгоценного жёлтого шёлка, купленный Бабаем у купцов на Великом шёлковом пути, кусок байберека, да кусок же камки. Плюс ко всему был куплен малый хрустальный сосуд с притёртой наглухо крышкой, под красным сургучом, с таинственной арабской вязью — в нём находилось благовоние из неведомых цветов, стоящее дороже золотого талера — его старуха спрятала в юбки.

Когда рабыня ушла, Литвин наклонился к Бабаю, — Слушай, Бабай, я бывал в Словенске, там торг не сравнить с нашим! Но чудесных благовоний и перца я там не встречал!

— Там их там и не может быть! Везти диковины отсюда в Словенск — накладно, не окупается. А по Днепру — великому торговому пути, нельзя. Весь товар оседает в Восточной империи. Ромеи жадны до редкостей, скупают всё. Вот франки и сидят без пряностей и благовоний.

— Бабай, — шёпотом, улыбаясь глазами, промолвил Литвин. — Ты про водные пути больше не кричи — сам ведь знаешь, гость — он тут купец, там — воин, для хана своего — соглядатай. Я ведь всё понимаю, мы тут тоже не лаптем щи хлебаем.

— Что нужно для торговли я уже узнал, — серьёзно сказал булгарин. — И более того не буду выведывать.

— Если ты и в воинском искусстве силён, как в торговле, то должен знать — в войне не только подвиги совершают, но и руки-ноги теряют. Опять же, княгиня рожает.

— Вот ты о чём…

— Не тяни — снадобье есть? — красный рубин из неведомых пещер, сверкая кровавым внутренним огнём, покатился по столу.

Золотую монету, изъятую у корчмаря, боярин придержал. Одноглазый торговец жаловался, что монета колдовская, дескать, превратилась в шмеля, цапнула за руку. Однако при досмотре оказалось — золото, как золото.

Через минуту Литвин уходил, прощаясь с кланяющимся купцом, крепко зажав в кармане флакон с порошком, о котором в Европе ходили только смутные слухи. Снадобье из мака до франков не доходило.

* * *

— Ты чей, мальчик?

— Я… мамкин. С Чудово я. Отца Скилуром зовут, он охотник.

Князь улыбнулся, бояре, сидящие по лавкам вдоль стены, засмеялись.

— Ну, известно, какие охотники рассказчики. Значит, сын в отца пошёл.

— Светлый князь! Я расследовал это дело! Пам Папай сам видел оборотня, известного, как Кот Баюн! — воевода Чудес остался стоять в ожидании ответа.

— Воевода! — убедительным голосом промолвил князь. — Да они там, в лесу и в леших верят!

— Всё селение видело!

— Не на праздник ли? Напялил какой-нибудь озорник личину, да захотел посмеяться над дураками — вот и вышла байка про оборотня. А если они ещё и браги выкушали…

— Ну, князь… мы с Аминтой на реке ледяного великана видели.

— Воевода! А не в полусне ли? Может, вы там замерзали, вам и пригрезилось? Вон, сейчас даже боги молчат. А уж боги-то самые сильные. Я, конечно, верю, что в древние времена, при наших славных предках, что-то такое и могло быть. Но, сейчас! Не смеши меня. — Князь победно оглядел бояр и воеводу. — Мальчик, ты видел, как Кот Баюн в человека превращался?

— Видел, — стоя на коленях перед князем, отвечал Ари, — Первый раз это было в пещере. Я подглядывал в щёлку, там сильно вспыхнуло! А потом человек из света вышел. И в кургане видел. Правда, там факел почти погас…

— Ну вот! Вспыхнуло там, погасло тут! Вот они — рыболовы-охотники! Мы, господа бояре, имеем дело с хитрецом, что дурачит смердов и детей!

Бояре чесали затылки, разглаживали бороды — дело о Коте оказалось пустышкой.

— Если он тут появится — поймать и выпытать — не имеет ли он умысла против нашего Двора!

— Будем поглядывать, — с достоинством ответил Чудес.

— Поглядывайте. Это правильно. Мальчишку передай гостям — пусть отвезут домой, если по пути. И чтоб ему там всыпали. Чтоб по лесу за Котами не бегал! Впрочем, дай ему сам десять розог — там пожалеют.

Чудес, готовь тройку, мы кататься изволим, пока лёд позволяет!

— Слушаюсь, господин! А мальчишку я пристрою к одному молодому дружиннику — он тоже с тех краёв! — воевода неопределённо махнул на закат.

— Тише, тише! Увидит кто! — Мишна, тесно прижатая к стене, пыталась убрать горячие руки Стефана из выреза платья. — Сейчас девки пойут, увидят!

Юноша часто дышал, смотрел на девушку влажными безумными глазами. Руки его дрожали, на виске билась жилка — и от вида этой пульсации Мишну изнутри вдруг окатило горячей кровью. Ноги её подогнулись, соски круглых, налившихся грудей окаменели, губы распухли и покраснели.

— Пойдём, я знаю куда! — хриплым вибрирующим голосом произнесла Мишна, и от этого звука душа Стефана нырнула куда-то вниз, задохнулась от сладкой одури, потом окрылилась, взлетела к небесам.

Держась за руки, ничего не видя перед собой, чуть не сбив с ног смешливую горничную, которая долго смотрела им вслед, молодые спустились на двор. Старый дед, торговавший у самого крыльца медовухой, присвистнул, увидев влюблённую парочку: «Ой, Люли-Лада», посмотрел вверх, в небеса, надеясь увидеть радугу — пояс Ярилы, да так и оставался с улыбкой на лице целый час.

Почти вслепую, вцепившись друг в друга, молодые люди дошли до лестницы, ведущей в каморку, и вдруг небеса потемнели — шорох крыльев, клёкот гусей перекрыл шум торжка. Все подняли головы — огромные, заслоняющие Солнце стаи гусей летели на север, оплакивая затонувшую прародину Арктиду, известную древним, как Хайрат. На островах полярного моря, на берегах ледовитого океана, на скользких камнях обрывов выводили они птенцов — не в тёплой неведомой Африке, или сказочной Индии — на берегах морей, где лежала утерянная родина. А осенью отправлялись назад — в смертельно долгий и страшный перелёт.

На лестнице Стефан краем сознания удивился однорукому старику, поклонившемуся Мишне, ещё более удивился, когда он назвал её принцессой, не заметил, когда старик открыл дверь опустевшей каморки. Когда она закрылась снаружи, Стефан с трудом прошептал:

— А почему он тебя княжной-то?

— Да шутит, он, милый! Иди сюда.

Одежда была скинута на соломенный тюфяк, окошко под потолком сообразили заткнуть рубахой…

— Милый, тихо, тихо! Не сюда, ой! Тихо, тихо! О, какой он у тебя!

— Я люблю тебя, Мишна!

— Не торопись, не спеши! Сюда, вот сюда! Осторожнее!

— Ты самая прекрасная! Я отдам за тебя жизнь! О, какая ты красивая!

— Медленнее! Ой! Я люблю тебя!

— Ты моя навсегда! Я подарю тебе звезду!

— Быстрее! А! Я хочу тебя! Быстрее!

На лестнице дремал однорукий старик, улыбаясь стонам и шепоту, доносившимся из подвала — новая пророчица, рассказавшая ему о Б-ге, нашла себе мужа. Опору. А уж они-то — малый круг неофитов истинной веры, всегда защитят свою всеблагую Мать.

* * *

Сани летели по озеру, обгоняя весенний ветер. Запрягли двух лошадок, а не как обычно — трёх, белых, с развевающимися гривами. Звенели бубенцы, кучер в высокой шапке щёлкал кнутом, рядом с ним сидел княжич, вцепившись в боковину. Позади смеялись князь Чурило с княгиней Светланой, любимой женой. Мальчик в нарядном армячке, в лисьей шапке, розовея щёками, иногда оглядывался на отца. Молодую княгиню он воспринимал, как добрую тётю, что частенько угощала его сладким пряником, но детское сознание уже было наполнено страхами, почерпнутыми из шёпотов дворцовых старух — вот родит Светлана мальчика, потом случится борьба за княжеский стол. Поэтому Артур иногда хмурился, глядя на весёлую красавицу — но быстро забывал о неприятных мыслях. Да и произойдёт ли то, о чём ему шептали — неведомо. Отец был весел, доволен, смеялся, обнимал жену — и то хорошо. А мама — она ведь тоже княгиня! И родит она девочку (бабки были уверены, он слышал), а это очень хорошо — младшую сестру, глупую и капризную, как все маленькие девчонки, можно будет учить играм, забавам.

Рядом с санями на рыжей лошадке скакал воевода Чудес, подковы ударяли в лёд — из-под них летели колючие крошки, но чаще брызгала вода. Было скользко, лужи от растаявшего снега покрывали озеро. Чудес молился про себя всем богам, чтобы лошади не поскользнулись — иначе быть беде.

Сердце воеводы билось всё чаще — княжеский поезд делал последний круг, вот-вот — и домой, и всё обойдётся! Почему же оно стучит, беспокойное? Потому, что князь никого не слушает, потому как он — самолюбив! Осталось сто метров, пятьдесят — в этом месте лёд лежит до самого берега, высокого, крутого. Чудес обогнал санки князя — вот и приехали, осталось всего ничего! Внезапно лошадка воеводы заскользила, Чудес вцепился в гриву, встал в стременах. Круп животного стало заносить, лошадь завизжала, начала валиться набок, взбрыкнула, с силой ударила задними ногами. Чтобы не переломать ноги, опытный дружинник отпустил узду, выпрыгнул в сторону, покатился по льду, заскользил на спине… о, боги! Чудес почувствовал воду, в мгновение ока узрел синий лёд, на глазах распадающийся на длинные вертикальные кристаллы, и льдину, что под его весом встала боком, и чёрную воду, вырвавшуюся на поверхность. Воевода раскинул руки — лёд под ним колебался, словно волны — опоры не было, была рассыпавшаяся льдина, а под ней — глубокий прибрежный омут.

Дальше всё было, как во сне — пара лошадей, запряжённых в санки, влетела в промоину. Кучер заорал, натянул поводья, но было уже поздно — пристяжная запнулась о вставшую боком льдину, заржала в ужасе, повалилась, путая узду, потащила за собой напарницу — оглобли задрались в небо, передок саней взлетел вверх. Кучер, так и не выпустивший кнут и поводья из рук, перелетел через лошадей — уже в воздухе он пытался схватить княжича, но тщетно — оба свалились в середину полыньи, на них упали тела лошадей с переломанными ногами, вогнали под лёд, окатили ярко-красной кровью. Сани сорвались с оглоблей, перевернулись, вверх полозьями прогрохотали около полумёртвого от ужаса Чудеса, пролетели через полынью, вывалились на лёд. Краем глаза воевода увидел руку, посиневшую, тонкую — на пальцах золотые кольца. Лёжа на спине, воевода забил по воде руками, оттолкнулся ногами от ледяной каши, закричал что-то обидное — прямо в небеса. Как выбрался — не помнил, но одно отпечаталось в памяти — в лицо ткнулась тёплая лошадиная морда. К изумлению Чудеса его лошадь была жива и невредима, только дрожала и жалобно ржала. Покачиваясь, воевода поднялся. На озере никого не было — рыбаки ушли по домам, солнце коснулось далёкого края земли — красное, огромное, на кровавом фоне небес. В полынье было пусто, только пузырилась чёрная вода. Чудес закричал и, шатаясь, побрёл к саням. Упёрся головой, застонал — кости затрещали, в глазах потемнело. Перевернул сани, с грохотом уронил их. Чурило был ещё жив, слабо стонал, изо рта хлестала кровь — плохой признак.

Воевода с трудом взобрался верхом — поддал бедному животному обеими ногами — шпор он не любил, смутно поехал вдоль берега к стольному граду.

Литвин зашёл в кладовку, где когда-то разговаривал с девушкой Мишной — та ныне поднялась, до княгинь допущена. На скамье спал давешний дружинник Коттин, череп выскоблен ножом, борода длинная, белая. Боярин осторожно, ступая мягкими сапогами, подошёл к новичку, прислушался — тот что-то бормотал на чужом языке. Литвин, не дыша, постоял над телом — отдельные слова вроде бы понятны — Агни, веды, Баюн…

Баюн? Боярин задержал дыхание, остолбенело замер. Неужто, этот парень и есть древний оборотень? Кот из сказок предков? Ерунда, какая. До князя идти? Так всем известно его отношение к лешим и русалкам. Ну, не видел он их своими глазами — значит, их и нет на белом свете. Тогда так — сейчас надо бежать к воеводе, поднимать дружину — и брать этого оборотня. Пока он спит. Кстати — а что он в сказках делал? Как нападал и защищался? Вот, дожили до былинных героев! И это в наше просвещённое время, когда многие горожане уже грамоту знают!

Ах, да! Воевода с князем отбыл на прогулку, будь она неладна.

Литвин выскочил из коморки, пробежал до второго крыльца, распугивая мирно пасущихся гусей, за пару секунд. На первом этаже проживала дружина, но она сейчас гуляла в городе, лишь пара старых воинов чинила одежду. Литвин сделал зверское лицо, без слов подозвал их. Старики бросили иглы, подбежали к боярину, на ходу натягивая кафтаны, хватая короткие мечи.

— Векша, беги на торжок, приведи сюда пяток наших, только тихо. Ты, Будан, беги к старому Тарасу, веди старика сюда.

— Случилось что, батюшка? — спросил Векша, вдвое старше молодого боярина.

— Случилось. Кое-что обмозговать надо.

После того, как ветераны выскочили на двор, Литвин поспешил наверх, в девичью. Прикрыв дверь на крюк, он взлетел по лестнице на второй поверх, ткнулся в одну комнатушку, в другую — все бабы и дворовые девки отсутствовали, потом наткнулся на старуху.

— Хава, опять тебя встретил!

Женщина тревожно всмотрелась в боярина, спросила коротко:

— Враги идут или здесь беда?

— Не знаю, что и хуже. Иди в палаты, найди Долгодуба, пусть кличет гридней — княгинь уведите, спрячьте. Пока сам не до конца понимаю, что происходит.

— Ой, боярин! Незнание — ключ к панике…

— Ладно, только молчи. Сдаётся мне, что древний оборотень в городе.

— Тот самый? Но я слышала, что он всегда благоволил к чуди…

— То когда было… Боги, герои. Вечный поход, вечная война. Сейчас же времена мирные, все старинные чудища и духи попрятались, ушли в небытие. Зачем нам людей вводить в искушение?

— Боитесь, значит, крутых поворотов? Всё, ушла, ушла, — Хава поспешила по коридору, нырнула в какой-то чулан — никак там тайная дверь в княжеское крыло…

В казарму влетел Векша, за ним вломилось пять-шесть своих, бросились в оружейную, выскочили с саблями, мечами. Литвин, спустившийся сверху, с девичьей, придирчиво оглядел воинов — глазки блестят, сам угощал, но трезвы — выпили в меру. Только молодой боярин открыл рот, как дверь распахнулась снова. Будан ввёл седого старика, полуслепого, с длинными космами, которые старые люди почему-то перестают стричь, с длинной бородой.

Литвин подскочил к Тарасу, под внимательными взглядами ветеранов, оценивших вежество боярина, подхватил его под руку, подвёл к скамье, усадил на овчину. Дружинники переглядывались, шептали что-то друг другу.

— Здравствуй, дедушка Тарас! — Литвин наклонился к уху старого, — Я боярин Литвин, я тебя по делу призвал!

— Да не ори ты на ухо, — поморщился старик. — Я что, глухой, что ли?

— По делу, говорю, дедушка Тарас!

— Говори, говори, внучек. Про что ведаю — скажу, ничего не утаю, — промолвил Тарас со спокойствием глубокой старости, когда можно вещать правду хоть князю, хоть императору, хоть самим богам.

— Ты, говорят, когда-то памом был? Правда, что ли? Чудно!

— Был, был, внучек. Когда дед нынешнего княжил — тогда тут, в Белозерске, памом и сидел.

— Интересно. Да. Наравне с князем?

— Ну, не рядом, конечно. Сбоку. Оберёги народу творил, с богами говорил. Город тогда ещё мал был — а князю забот на рубежах хватало, — Тарас говорил тихо, задыхаясь от обилия слов. Увидев это, Литвин перешёл к делу, что б ни замучить старика пустыми разговорами.

— Дедушка, ты о древнем Коте Баюне знаешь?

— Ась? Опять что ль пришёл? Мой дед, когда я щеглом ещё малым был, рассказывал, что видел волшебного Кота. Только не здесь — в Кыеве.

— Так, значит, это правда? Он оборотень?

— Не так. Он просто умеет превращаться.

— Он несёт зло?

— Нет, — заскрипел старик, закудахтал. Литвин недоумённо посмотрел на Тараса, потом понял — старый смеётся. — Он не несёт зло. Он когда-то был… нет, не полубогом, а покровителем племён.

— Значит, он не нежить… хорошо.

— Но добро он причиняет так, что хоть плачь. Он просто древний…

— Не понял…

— Добро для народа — расширение земель, укрепление мощи, уничтожение внутренних врагов и слабых… людишек. Сейчас так не мыслят.

— Война… — прошептал Литвин.

— И очищение.

— Спасибо, дедушка!

— Что спасибо? Дурачина молодой! Слушай! К нему как подойдёшь — станет одолевать тебя сильный сон. Это Кот Баюн на тебя дремоту напустит. Ты не спи, руку за руку закидывай, ногу за ногу волочи, а где и катком катись. А если уснёшь, то Кот Баюн тебя убьет. А то, как заорёт — в ушах перепонки лопнут. Надень на голову колпаки железные! Кузнецов позови — подскажут… — старик склонил голову — задремал. Все осторожно отошли от лавки, принялись проверять амуницию, прилаживать оружие, набивать колчаны стрелами.

Коттин проснулся сразу — голова была тяжёлой, несмотря на то, что ничего не пил, кроме квасу. На кухне. Сколько же он проспал? Уже почти вечер! Древний странник полежал спокойно, прислушиваясь к своим ощущениям. Очень похоже на сонную отраву. Кто же к нему подбирается? Или это случайность, и он зачерпнул не из той чаши? Если так — то готовится мордобой. Коттин встал, пошатываясь, повесил на крюк за спиной поножи с мечом, лук с колчаном, закинул мешок, продев руки в лямки, прицепил на ремень фляжку из маленькой тыквы. Во фляжке булькнуло. На самом дне. Проворчав что-то на древнем языке, Коттин вышел во двор, направился на поварню — посмотреть на кувшин, из которого плеснул квасное питие.

За окнами стемнелось — но князя не было. В гриднице за столами собралось полсотни народу — дружина, бояре, знатные гости. Не было князя, не было и воеводы Чудеса. Новоназначенный Литвин тоже отсутствовал. Мужчины сидели по лавкам, разговаривали, хвалились подвигами, путешествиями, торговлей. Заглянул дворецкий, сверкнул лысиной, почесал острый нос. Выглянул в окно — небо покрылось серыми облаками, плотными, зимними. Только вдоль горизонта, над лесом, над остриями частокола сияла ярко-жёлтая полоса неба — словно неведомый кузнец вылил прямо в небо чашу расплавленного золота, да забыл задуть горн — потому золото плескалось жидкое, ослепительное. Внезапно из тёмной половины небес вырвалась огненная стрела, затем вторая — заворчал гром, все затихли, заоглядывались — испугались.

— Господа дружина, гости! — встрепенулся Долгодуб. — Как только светлый князь прибудет, начнём пир. Пока же угощайтесь, вот квас, вот брага, вино. Сейчас подадут первое блюдо! — ловкие гридни внесли кувшины с напитками, расставили по столам. Народ принялся споласкивать горло перед вечерней трапезой. — А где Бабай-ага? — вдруг вспомнил дворецкий.

— Опаздывает! — крикнул какой-то расторопный парень.

Вдруг на майдане заорали, забегали, затрещали доски — кто-то проламывался, переворачивая опустевшие будки и прилавки торговцев. Дружина и гости, хлебнувшие для начала по кувшину кваса, по чаше браги и мёда — хотели подняться, но не смогли, повалились. В гриднице стоял храп, раздавалось невнятное бормотание, кто-то лягался, кого-то уже вязали те самые ловкие парни, что принесли питиё. Связанных уносили во внутренние чуланы, складывали штабелями. Бояр душили тут же — с этими не договоришься, так надёжней. Снотворная отрава вступала в свои права. Начиналась страшная, вошедшая в легенды ночь.