I. Дочь ювелира.

В Берлине, на Бернауской улице находилась маленькая мастерская, принадлежавшая старому ювелиру Максу Денневицу. Этот Денневиц получил Железный крест еще за войну 1866 года и зарабатывал теперь свой хлеб честным трудом. Его любили все, и стар и млад. Будучи настоящим берлинцем, в дни молодости которого в Берлине было всего пятьсот тысяч жителей, ювелир отличался добродушием. Старомодным консервативным взглядам он остался навсегда верен, и ничто не могло изменить его убеждений.

Он не знал ничего о новой промышленности, он не хотел ничего знать о современных искусствах. Он продолжал фабриковать свои кольца, как фабриковал их тридцать лет тому назад, и клиенты его были вполне довольны.

Дело шло отлично и после того, как Денневиц потерял свою верную жену.

Напротив, год от году увеличивалось число заказчиков, именно заказчиков, а не заказчиц.

Причину этого нужно было искать в дочери ювелира. У мастера Денневица была семнадцатилетняя дочь, прекрасная как утренняя заря и при этом добродетельная и умная. Она всегда бывала в магазине, и для каждого из покупателей у нее находилось доброе слово. При этом она так умела себя вести, что никто из клиентов не осмеливался нарушить границы приличия.

Вполне понятно и нисколько не удивительно, что многие и тайно и открыто домогались ее руки. Всякий видевший ее, наверное, забывал все житейские правила о приданом, которое в настоящее время является единственной побудительной причиной для вступления в брак.

Эти золотые кудри стоили дороже, чем целый мешок новых талеров, и когда улыбка светилась в ее больших голубых глазах, блеск этих глаз можно было сравнить с блеском только что отчеканенных золотых монет. При этом она была стройна и изящна, как фарфоровая фигурка.

Можно было предполагать, что Фридерика должна быть всегда веселой и что она должна всегда светиться счастьем. Так и было до последнего времени. Но, несмотря на свою божественную красоту, Фридерика была только девушкой, а не богиней, и поэтому горе коснулось и ее.

Это произошло в тот день, когда в мастерскую Денневица поступил молодой, жизнерадостный подмастерье. Это было не обыденное происшествие, так как старый, упрямый ювелир не считался человеком, у которого молодой подмастерье мог бы чему-нибудь научиться.

Старое скромное мастерство уступило место современному, фантастическому и поэтому неудивительно, что никто не хотел учиться ювелирному мастерству у старомодного Денневица. Надо предполагать, что у подмастерья были свои особые соображения, когда он поместился в узкой мастерской Денневица и начал выковывать простые, бесхитростные кольца.

Он был родом с Рейна. Это был веселый молодец, напевавший целый день веселые песни, а вечером пропивавший свой скудный заработок в кабачке.

Мастеру это, конечно, не нравилось, и если бы подмастерье не был такой хороший и ловкий работник, он давно послал бы его ко всем чертям. Но ввиду этого обстоятельства он поневоле затаил свое недовольство.

Собственно говоря, Ганс — так звали молодца — не производил хорошего впечатления.

По всему видно было, что он легкомысленный малый, и широкий шрам на лбу ясно показывал, что во хмелю он буен.

Тем не менее, он понравился Фридерике и дело пошло так, как обыкновенно идет во всех подобных историях: сначала взгляды украдкой, затем вздохи и тайные рукопожатия и, наконец, когда ювелир сидел после работы за кружкой пива в кабачке с патриотическим названием, они сидели рядом в укромном уголку и говорили как можно меньше, чтобы не упустить случая поцеловаться.

Однако, Ганс не был бы верен самому себе, если бы он после подобных сладких свиданий не отправлялся в кабачок и возвращался навеселе домой поздно ночью, когда все добрые люди уже предавались сну. Вполне понятно, что он при этом сходился со всякого рода сбродом, ютящимся по кабачкам северной части Берлина, и о его ночных похождениях ходили самые дурные слухи.

Фридерика этому не верила, или, вернее, не хотела этому верить, так как любовь делает человека не только слепым, но и глухим. Но все-таки же прежнего веселья ее как не бывало, и счастье ее чистой любви часто омрачалось тайной тревогой.

В то время одним из постоянных и лучших клиентов ювелира был один русский граф, который имел роскошный и изящный дом в фешенебельной части Берлина, экипажи, лошадей и, конечно, мог бы приобретать по своему вкусу более изящные вещи где-нибудь в центре города, чем здесь у захудалого ювелира.

Но и у графа Понятовского были основания, по которым он так часто оставлял свой экипаж на углу, а сам отправлялся пешком в магазин ювелира Денневица.

Соседи ювелира не были дураками и с живым интересом следили за ходом дела.

Граф Понятовский скоро открыл, что Денневиц отправлялся каждый вечер в шесть часов выпить кружку пива, и когда он однажды зашел полчаса спустя после ухода ювелира, он застал в магазине Фридерику, которая сидела в полутьме. Но при этом он не заметил, что еще другой человек сидел молча в углу.

Фридерика сделала графу поклон и спросила, что ему угодно.

Граф, красивый мужчина лет тридцати с изящными манерами, наверное, в другое время произвел бы впечатление на невинную дочь ювелира и овладел бы ее сердцем. Но это сердце принадлежало уже другому и поэтому Фридерика обращалась с графом с той вежливостью, которую заслуживают постоянные покупатели.

В данном случае присутствие ее возлюбленного смутило ее и граф, конечно, не был бы светским человеком, если бы он не подумал, что Фридерика покраснела вследствие его неожиданного прихода.

Он пригласил ее сесть и сам опустился на стул.

— Фрейлин Фридерика, — проговорил он задушевным голосом, — я имею намерение переговорить завтра с вашим отцом об очень важном деле, касающимся и вас и меня. Но прежде чем решиться на этот шаг, я пришел переговорить с вами. Надеюсь, вы не откажете уделить мне несколько минут.

Фридерика, и не предполагавшая, о чем ведет речь граф, еще более смутилась и ответила принужденно:

— Я готова вас выслушать, граф, но не лучше ли будет, если вы подождете возвращения моего отца?

— О, нет! — воскликнул граф. — То, что я вам скажу, должно быть сказано наедине. Но так как я вам не скажу ничего такого, чего не может знать ваш отец, то вы можете вполне положиться на меня.

Я родом из русской Польши, где я владею несколькими поместьями. Я достаточно богат, чтобы жить так, как мне хочется и, покидая свою родину, я дал себе слово вернуться в свой родовой замок только тогда, когда найду себе жену. До сих пор я не нашел то, чего искал, так как я не забочусь о приданом, а обращаю внимание только на чистоту сердца и благородство души. В вас, фрейлейн Фридерика, я нашел и то и другое и я достаточно знаю вас, чтобы предложить вам откровенный вопрос: хотите быть моей женой?

Он быстро поднялся и поцеловал Фридерике руку.

В ожидании стоял он перед ней, а она молча сидела на стуле, опустив головку.

Она сильно побледнела, так как она знала, что предложение графа делает ей честь, и ей с одной стороны было искренне жаль отказать ему, тогда как с другой стороны она искренне жалела Ганса, который невольно должен был явиться молчаливым свидетелем этой сцены.

— Граф, — проговорила она наконец, — благодарю вас от всего сердца за честь, которую вы хотите оказать бедной девушке, но я не могу принять вашего предложения.

Она увидела разочарование на лице графа, она увидела, как он сильно побледнел.

Она быстро поднялась и, протянув ему свою маленькую, изящную ручку, проговорила серьезно:

— Поверьте мне, граф, так будет лучше всего.

Граф поднес ее руку к своим губам и возразил:

— Таким ответом я не могу удовлетвориться, я честно и открыто сделал вам предложение и поэтому я имею право узнать, по какой причине вы сразу, не раздумывая, отказали мне.

Взгляд Фридерики блуждал беспомощно по мастерской.

Всякий другой менее проницательный человек, чем граф Понятовский, понял бы, что Фридерика лжет и не поверил бы ее ответу:

— Я необразованная, простая девушка. Не годится заноситься выше своего положения. Я не гожусь вам в жены и выйди я за вас, вы, наверное, в один прекрасный день раскаялись бы в своей женитьбе. По этой причине я должна отказать вам.

— Это не основание, — ответил с горячностью граф Понятовский. — Почему благородство души не может равняться благородству рождения? Нет, я этим ответом не могу удовлетвориться. Я не заслужил подобного к себе отношения.

— Я бедна, очень бедна, — продолжала нерешительно Фридерика после короткого молчания. — У меня ничего нет, как я могу решиться поднять взоры на вас, на такого богатого и знатного человека?

— Какие речи, — возразил граф, и по тону его слов можно было заключить, что он серьезно рассердился. — Вы стараетесь найти предлог к отказу. Скажите уже лучше откровенно: вы меня не любите?

Фридерика подняла медленно голову и спокойно взглянула графу в лицо.

— Да, — тихо проговорила она, — я вас не люблю.

— И почему же? — спросил граф.

Раздался грохот опрокидываемой мебели и перед графом стал бледный юноша, который, видимо, задыхался от волнения.

— Потому что она принадлежит мне, понимаете вы? — крикнул Ганс и шрам на лбу его налился кровью. — Потому что она принадлежит мне и я ее не отдам никому — никогда! Поняли вы меня? Унесите ваши мешки с золотом к соседям. Там вы найдете жену. Здесь же нет!

Фридерика разразилась рыданиями и оттолкнула Ганса, оскорбленная его грубостью.

Граф бросил долгий пронзительный взгляд на нее и молча вышел из магазина. Ганс еще долго после этого сидел в задумчивости один. Фридерика объявила ему, что она не хочет больше знать такого грубого человека, как он.

В конце концов, он закрыл мастерскую и отправился в кабак.

На следующее утро в мастерской царило тяжелое настроение.

Старый ювелир узнал от соседей про отношения дочери к Гансу. У Фридерики глаза были красны от слез, а Ганс молча занимался работой, по лицу его было видно, что он провел ночь в кутеже.

Днем в мастерскую пришел ливрейный лакей и передал ювелиру письмо. Денневиц молча надел свой праздничный сюртук и отправился к себе на квартиру, где он имел продолжительный разговор с графом Понятовским.

Час спустя он вернулся в мастерскую.

Фридерика записывала заказы в книгу и избегала его взгляда. Он повесил праздничный сюртук на гвоздь и снова надел кожаный передник.

— Ганс, — проговорил он затем, — собери свои вещи, — ты мне больше не нужен.

Тот вскочил с места.

— Вы меня отказываете?

— Да.

— Без всякого предупреждения? Вы выбрасываете меня на улицу, как какого-нибудь негодяя?

— Да.

— И за что же, смею спросить?

— За то, что ты негодяй! — крикнул громовым голосом старый Денневиц. — Потому что ты внес позор в мою мастерскую!

С диким проклятием бросился Ганс на ювелира, в руках у него был железный молоток.

Но быстрее молнии между ними бросилась Фридерика, перед пылающим взором которой бессильно опустилась рука Ганса.

— Хорошо, — проговорил он беззвучно. — Хорошо! Я ухожу! Я полагал, что если я стану прилежным человеком и когда-нибудь попрошу руки вашей дочери, вы мне не откажете, но вышло иначе.

Времена изменчивы и вы еще когда-нибудь придете к тому заключению, что честный подмастерье стоит дороже, чем десять польских графов. Я полагаю, что такого мнения будет и Фридерика, и в надежде на это я теперь прощаюсь с ней.

Он подошел к девушке и протянул ей руку.

Но она отвернулась от него.

Он как бы окаменел. Затем он разразился насмешливым хохотом, от которого подирал по коже мороз.

— Вот как! — закричал он. — Вот как! Значит, мешок с золотом одержал верх? Ну что же, отлично! Так и запишем! И мы теперь будем думать только о золоте!

До свиданья! Всего хорошего! Вы еще услышите про меня!

Мы еще с вами поквитаемся, мастер Денневиц — не забывайте меня! Мы еще сведем с вами счеты, графиня Понятовская! Сведем счеты!

Он с угрозой потрясал кулаками и выбежал на улицу, где столпились соседи и соседки, привлеченные необычным шумом.

Начиная с этого дня в мастерской стало тихо. Казалось, что в доме Денневица больше не светило солнце. Улыбка больше никогда не показывалась на лице Фридерики. Она исполняла свои домашние обязанности молча, с опущенной головой, не обращая ни на что внимания.

Через неделю после скандала, Денневиц обратился к своей дочери:

— Поговорим толком, дитя мое. Я не могу видеть твоего горя. Ты должна, в конце концов, забыть Ганса. Видит Бог, я не имел бы ничего против, если бы он был честный, трезвый малый. Но ведь ты не хочешь иметь мужа-пьяницу?

Фридерика молча покачала головой.

— Ну, видишь! Он пьяница и поэтому быстро прокутил бы мои гроши и сделал бы тебя нищей! А грубость его известна всем и каждому. Подумай, он набросился на меня! Хороший муж вышел бы из него, нечего сказать.

— Отец, — ответила тихо Фридерика, — не говорите больше о нем. С ним у меня все кончено, но вы, конечно, поймете, что я не могу забыть его так скоро.

— Вот о чем я хотел бы еще поговорить с тобой, — произнес старик. — Я был бы очень рад, если бы ты дала согласие графу Понятовскому, не потому, что он граф и богат, но потому, что он честный, славный человек и — я думаю, что ты была бы с ним счастлива.

Фридерика высвободилась из объятий отца:

— Дайте мне еще время, отец, — проговорила она. — Я не могу так сразу решиться на это. Может быть, впоследствии…

Но фразы она не кончила, и снова стало тихо в мастерской.

Когда на следующее утро встал Денневиц, он больше не услышал шагов Фридерики на кухне. Плита была холодна. Он крикнул ее, но никто не отвечал. Он осмотрел ее комнату, всю квартиру, но нигде ее не нашел. Он расспросил всех соседей. Никто не видел Фридерику.

До полудня ждал возвращения дочери отец. Он тщетно искал ее у родных и знакомых и, в конце концов, отправился с заявлением в полицейский участок.

II. По темным следам.

Несколько дней после этого происшествия в газетах было напечатано следующее:

Преступление?

Вот уже несколько дней, как пропала молодая девушка, дочь ювелира Д. Никто не видел, как она ушла, а между тем в квартире ее не оказалось. По-видимому, здесь нужно предполагать преступление, так как девушка не была способна на самоубийство или бегство из родительского дома.

Я прочел эту заметку и передал газету моему другу Стагарту.

— Здесь, должно быть, кроется какая-нибудь любовная история, — проговорил тот, прочитав заметку.

Едва он произнес эти слова, как вошел слуга Баптист и доложил, что Стагарта желает видеть какой-то старик.

— Он не дал своего имени, — проговорил он. — Может быть, он пришел просить милостыню.

— Пусть войдет, — сказал мой друг, бросая в пепельницу свою сигаретку.

Тотчас же вошел прилично одетый мужчина с седой бородой. Он смущенно вертел свою шляпу в руках и произнес, бросив взгляд на меня, а потом на моего друга:

— Я ювелир Денневиц. Меня послал к вам граф Понятовский. Он просил меня передать вам, что моя дочь…

— Ваша дочь исчезла несколько дней тому назад, — прервал его мой друг. — Я только что прочел это в газете. Полиция еще не напала на след?

— Нет. Вот именно поэтому…

— Поэтому вы и пришли ко мне. Расскажите нам спокойно и по порядку, каким образом исчезла ваша дочь, не ставите ли вы в связь с таинственным исчезновением вашей дочери какие-нибудь обстоятельства или происшествия последнего времени и не имеете ли вы каких-либо подозрений.

Старик рассказал нам обстоятельно всю историю о своей дочери и обоих претендентах на ее руку.

— Этот Ганс, — закончил он свой рассказ, — большой негодяй. Уже впоследствии, к сожалению, слишком поздно, я узнал, что он сидел в тюрьме за нанесение ран.

Меня оставил покой с того дня, как он выбежал из моего дома с угрозами. Я не могу ничем объяснить себе исчезновение моей дорогой девочки. Я могу только молить Бога, чтобы он предотвратил от нее несчастие преступления. Но если преступление совершено, господин Стагарт, то совершил его не кто другой, как Ганс. Я говорил это также и господину полицейскому комиссару.

— А что, — ответил мой друг, — этот Ганс был уже подвергнут допросу?

— Вот то-то и есть, — воскликнул старик. — Его не могли разыскать. До сих пор он жил на улице Ветеранов. С той самой ночи, в которую пропала моя дочь, он не возвращался домой, и полиции не удалось до сих пор узнать, куда он делся.

Стагарт задумчиво уставился в потолок.

— Нет сомнения, — проговорил он, — что этот Ганс имеет какое-либо отношение к таинственному исчезновению вашей дочери. Во всяком случае, полиция должна приложить все свои усилия, чтобы его найти, так как все-таки он сможет дать некоторые указания, если он даже и невиновен. Если он теперь, после появления этой заметки в газете, не явится добровольно, значит, он замешан во всем этом.

Постараюсь найти его. Но прежде всего, я хотел бы осмотреть вашу квартиру, господин Денневиц и, главным образом, комнату, в которой спала Фридерика.

— Я охотно вам все покажу, — ответил старый ювелир, — но я не думаю, чтобы вы там что-либо нашли. Я уже все подробно осмотрел.

Мой друг молча надел пальто. Мы отправились к Денневицу.

Стагарт осмотрел весь дом сверху донизу. Он не нашел ничего ни в мастерской, ни в самой квартире.

Лежа на полу, Стагарт осматривал каждый угол, вскрывал все печи и перерывал все ящики в столах и комодах.

Но и в спальне молодой девушки не было ничего найдено.

Мой друг с видимой досадой задумался.

— Я этого не понимаю, — пробормотал он скорее про себя, чем обращаясь ко мне. — Судя по описанию отца, девушка убежала из дому не по собственной инициативе…

Он быстро повернулся к старику.

— Когда очищалась в последний раз бочка с мусором?

— Неделю тому назад, — ответил с удивлением старик.

— Счастливый случай, — проговорил со смехом Стагарт и сошел во двор, где стояла высокая бочка с мусором.

Я никогда не забуду последовавшую за этим работу. С помощью соседей бочка была опрокинута. Скоро нас окружило со всех сторон целое облако пыли и грязи. Не колеблясь ни минуты, мой друг начал разрывать кучу грязи и мусора и отбирать все лоскутки бумаги, которые там находились.

Через несколько часов мы собрали, пожалуй, тысячу клочков бумаги.

Стагарт снес их в дом Денневица и там мы стали их сортировать. Через довольно продолжительное время мы нашли клочок бумаги, исписанный, по заявлению взволнованного старого ювелира, рукой Фридерики.

Незадолго до сумерек мы составили из клочков безграмотно написанное письмо следующего содержания:

Фридерика!

Если твое доброе сердце еще сочувствует мне и ты можешь простить грешника, который собирается идти на смерть, чтобы искупить свою вину, я прошу тебя на коленях приди сегодня вечером проститься со мной на улицу Акер № 9, второй этаж, третья дверь. Завтра я уезжаю в Гамбург, а оттуда в Алжир, где поступлю в иностранный легион.

Твой навеки преданный тебе Ганс.

Разорви эту записку, очень прошу тебя об этом.

Когда отец прочел эту записку, он побледнел как полотно.

— Он привел в исполнение свою угрозу, — взволнованный, воскликнул он. — Я никогда больше не увижу мою бедную дочь.

— Как она могла быть настолько неосторожной, что одна отправилась вечером в такую улицу, которая известна всему Берлину?

Старик бросил на меня взгляд отчаяния.

— Неосторожной? — повторил он. — Она чистое невинное дитя! Разве она знает эту улицу? Разве она вообще знает самый Берлин? Разве она знает, что такое порок?

Доверие ее к этому негодяю было всегда так велико, что в данном случае ей не пришло в голову, как неприлично и опасно молодой девушке отправляться вечером в чужой дом на свидание.

Любовь всему виною, — добавил с рыданием старик. — Любовь — разве такой невинный ребенок рассуждает, когда он любит?

На это я не мог ничего возразить.

Стагарт направился к дверям. Ювелир схватил его за руку.

— Не оставляйте меня, — воскликнул он в отчаянии. — Вся моя надежда только на вас. Если ее уже больше нет в живых, дайте мне, по крайней мере, возможность увидеть ее раз хотя бы мертвой… Еще один последний раз…

Стагарт, привыкший к подобным сценам, на этот раз казался растроганным.

Он протянул несчастному руку.

— Я сделаю все что, зависит от меня, господин Денневиц, — ответил он, — чтобы захватить виновника, я начинаю действовать сегодня же ночью и, если вообще ваша дочь находится еще на земле, вы увидите ее живой или мертвой, даю вам в этом слово.

— Господь вам поможет! — крикнул нам ювелир вслед.

Я оглянулся и увидал, как он упал на кресло, закрыл лицо руками и предался своему горю.

Мы вышли на улицу.

— В полицию! — крикнул Стагарт кучеру.

— Я приехал по делу Фридерики Денневиц, — обратился Стагарт к дежурному полицейскому чиновнику, с которым он оказался знакомым.

— Ага, вы принялись за это дело? — произнес радостно полицейский. — История запутанная.

— Да, довольно темная. Мне, прежде всего, необходимо во чтобы то ни стало узнать местопребывание подмастерья, служившего у Денневица.

Полицейский в смущении пожал плечами.

— Мы сделали все, что было в наших силах, и продолжаем с неустанным рвением наши поиски. Но этот молодец как сквозь землю провалился.

Стагарт улыбнулся.

— Гм. Может быть, я окажусь счастливее. Затем я хотел бы предложить вам конфиденциально несколько вопросов. Можете мне уделить несколько минут?

— С удовольствием, — ответил полицейский, раскрывая перед ним дверь.

— Извини меня, пожалуйста, я сейчас вернусь, — обратился ко мне Стагарт и последовал за полицейским.

Приблизительно через четверть часа он вернулся в сопровождении двух полицейских.

Я знал Стагарта так давно, что отлично изучил малейшее выражение его лица. Поэтому и в данную минуту от меня не скрылось, что лицо его выражало мрачную решимость. В глазах его блестел фосфорический огонек, отблеск того огня непримиримой ненависти, которая лежала глубоко в его душе.

— Ты уже напал на след? — спросил я, когда мы поехали на улицу Акер.

— Да, — ответил Стагарт.

Он во время пути хранил молчание, из чего я заключил, что он собирается с мыслями и делает выводы.

Остановившись перед домом № 9, мы тотчас же направились в третью дверь второго этажа.

Воздух в этом доме был тяжелый, спертый, как будто бы в течении целых годов сюда не проникал свежий воздух.

Каждый этаж состоял из ряда отдельных комнат и маленьких квартир. Комнатки были настоящие клетушки, в которых тяжело дышалось.

Грязные, несчастные женщины и дети бродили по лестницам и коридорам этого доходного дома.

Почти на всех лицах можно было прочесть пороки и преступления.

Во всех углах полутемных коридоров таился грех, грязный, ужасный.

Третья дверь второго этажа оказалась запертой.

— Кто здесь живет? — спросил один из полицейских вышедшую из соседней комнаты женщину.

На ней была большая шляпа с пером, старомодное платье и печать порока лежала на ее лице.

— Здесь никто не живет, — ответила она, — вы, может быть, желаете нанять эту комнату?

— Разве она никем не занята? — спросил Стагарт.

— Конечно. Но она меблирована, и меблировка шикарная. Домохозяин отдает ее в наем преимущественно одиноким мужчинам.

— Гм! А в последнее время она была занята?

Женщина задумалась.

— Постойте! Дайте мне припомнить. У меня что-то память слаба стала. Да, как же! Три дня тому назад здесь жил какой-то господин, но затем он уехал отсюда.

Полицейские обменялись со Стагартом многозначительным взглядом.

— Можете вы нам описать этого господина? — спросил один из них. Стагарт с досадой прошептал:

— Какая глупость!

Я тотчас же понял, что он этим хотел сказать, так как этот вопрос, видимо, поразил женщину.

— Нет, — проговорила она, смеривая каждого из нас проницательным взглядом. — Нет. Описать я его не могу.

— Да разве вы его не видали? — продолжал допрос полицейский.

— Нет. Я его не видала. Я только слышала про него.

— Вы, господа, должно быть, полицейские, — прибавила она дерзко, фамильярно.

Стагарт отвернулся с жестом нетерпения.

— Велите открыть комнату, — обратился он к одному из полицейских, который тотчас же отправился к управляющему.

Женщина отошла, но остановилась вблизи, наблюдая вместе с некоторыми другими женщинами за всем происходящим.

Вскоре появился запыхавшийся управляющий. Он был очень толст, и от скорой ходьбы по лестнице все лицо его было в поту.

— Я не могу вам описать этого человека, — обратился он к полицейскому. — У него был поднят воротник. Я видел только одни его глаза. Да и к тому было уже темно, когда он нанял комнату. Он был одет как рабочий.

— Откройте комнату! — произнес повелительно Стагарт.

— Слушаюсь, сейчас открою, — с предупредительностью ответил управляющий. — Комната еще не открывалась с тех пор, как ее нанял новый жилец. Он заплатил за месяц вперед.

Да! Вы не можете себе вообразить, сколько хлопот с этим домом. Мог ли я думать, что из-за этого жильца у меня будет столкновение с полицией?

Наконец он открыл комнату. Мы вошли.

Стагарт осмотрелся.

Затем он указал рукой на кровавое пятно на выцветшем ковре.

— Кровь, — проговорил он отрывисто.

Нашлись еще следы крови.

Несколько стульев были опрокинуты.

Видимо, здесь происходила борьба.

Полицейские начали составлять протокол, между тем как Стагарт произвел подробный осмотр комнаты.

Я заметил, как он поднял что-то с пола и сунул в карман.

У дверей собралась целая толпа мужчин и женщин.

Стагарт открыл дверь и вышел в коридор.

— Может кто-либо из вас дать показания о жильце этой комнаты?

— Я! я!

— Я видела гроб!

— А я мешок!

— Здесь была девушка!

Стагарт пригласил их всех войти. Это были все женщины, за исключением одного только мужчины.

— Не хотите ли сейчас же записать показания? — обратился мой друг к полицейским скорее повелительно, чем вопросительно.

Затем он обратился к свидетелям.

— Кто видал человека, который здесь поселился? Отвечайте только на этот вопрос.

— Я! — раздалось три восклицания.

— По порядку! — проговорил Стагарт. — Опишите его, — обратился он к одной старухе, — как он выглядел?

— Я его видела только мельком, — ответила та. — Он был очень хорошо одет.

— Он блондин?

— Нет, брюнет.

— У него борода?

— Да.

— Вам больше ничего не бросилось в глаза?

— Как же. Он тащил на себе большой мешок и сильно пыхтел. Должно быть, ноша тяжела была.

— Следующая, — проговорил мой друг. — Вы тоже видели жильца?

— Да. Я видела его, когда он как раз входил в комнату. По внешности это был рабочий. Одет он был очень просто.

— Он блондин?

— Да.

Стагарт с улыбкой взглянул на меня.

— У него была борода?

— Ничуть не бывало!

— Да послушайте, где же были ваши глаза? — закричала первая свидетельница. — Я отлично рассмотрела, что он брюнет.

Обе женщины начали спорить и их вывели.

Выступила третья свидетельница.

— Все, что они болтали — чепуха! — объявила она. — Я видела его, когда он уходил. С ним был еще другой. Он рыжий и был одет очень просто. Другой был лучше одет. Они несли сундук.

— Нет! — воскликнул мужчина, молча слушавший до сих пор. — Это был гроб!

— Нет, сундук! — крикнула женщина.

— А гроб!

— Ладно, — проговорил Стагарт. — Можете удалиться.

Переругивающихся свидетелей попросили выйти в коридор.

Стагарт поставил на стол свой потайной фонарь, чтобы дать возможность полицейским записывать показания.

Уже стемнело.

— Неужели вы разобрались в этом хаосе показаний, господин Стагарт? — спросил один из полицейских. — Я так нет.

Мой друг кивнул головой.

— А я так разобрался, — проговорил он с улыбкой.

— Все свидетельские показания всегда разноречивы, — с досадой проговорил один из полицейских, дописывая протокол. — Как будто все они видели разные вещи.

— Так оно и есть, — проговорил серьезно Стагарт. — Показания свидетелей будут всегда вводить в заблуждение, если на каждое из этих показаний не смотреть с разной точки зрения. Два свидетеля могут утверждать, что виденный ими предмет и черного и красного цвета, и, тем не менее, каждый из них будет говорить правду.

— Я этого не понимаю, — проговорил один из полицейских.

— А я так понимаю, — со смехом заметил Стагарт.

Мы вышли, полицейские наложили печати на двери комнаты, несмотря на громкие протесты управляющего, призывавшего все громы небесные на таинственного жильца.

— Девушка, во всяком случае, была убита, — сказал один из полицейских.

— Надо предполагать, — ответил мой друг.

— Странно, что все свидетели видели сундук, гроб и мешок, — выразил я свое мнение.

— Это оптический обман, — расхохотался полицейский.

— Кто знает? — произнес Стагарт с загадочной улыбкой. — Может быть, все они правы.

Я с удивлением посмотрел на него. Но на лице его ничего нельзя было прочесть.

Внизу мы расстались с полицейскими и поехали домой.

Мы почти всю ночь не ложились спать. Стагарт сидел, раздумывая в течение нескольких часов, и курил одну папиросу за другой.

Время от времени мы говорили о незначащих вещах.

На следующее утро мы поехали на улицу Инвалидов, где нанимал комнату подмастерье ювелира.

Мы там узнали то, что было уже нам известно. Парень исчез с того самого вечера, когда пропала девушка. Стагарт взломал сундук, в котором между прочим хламом находился маленький молитвенник, на заглавном листе которого под именем своей матери Ганс написал свое имя.

Эту книгу Стагарт взял себе.

— Одно к другому подходит, — сказал я. — Убийца и молитвенник.

— Конечно, подходит, — ответил мой друг. — Бывают люди, которые отличаются религиозностью и вместе с тем соединяют в себе это свойство с величайшими пороками, как, например, итальянские разбойники, молящие Мадонну о счастливом исходе какого-нибудь нападения и в случае успеха экспедиции, приносящие ей в дар восковые свечи. Самые порочные натуры отличаются в своих самых простых инстинктах наивностью ребенка.

III. Выслежены!

В последующие дни мне пришлось страшно скучать.

Стагарта почти никогда нельзя было застать дома.

А если он и бывал, то только для того, чтобы выслушивать донесения сыщиков, которые так же быстро и бесследно исчезали, как и появлялись.

Мой друг не разрешил мне сопровождать его. Он проводил все свое время в поисках, а иногда даже пропадал и по ночам. Это было его обыкновенной тактикой, из которой я мог заключить, что он напал на след, и что он достигнет цели, к которой стремился со всей энергией, на которую был способен.

В этой последней стадии своих приключений он только в редких случаях обращался к моей помощи, и я еще не был настолько опытен, чтобы участвовать с ним в этих тайных экспедициях, требовавших от участников необыкновенной хитрости и часто ставивших их жизнь в опасность.

Поэтому я с необычайным нетерпением ждал конца этой необыкновенной истории. Я уже заранее делал всевозможные фантастические выводы, но, конечно, не приходил ни к какому определенному результату.

В один прекрасный день Стагарт вернулся домой в большом волнении.

— Иди сейчас же со мной! — воскликнул он. — Мы его поймали!

Я набросил на себя пальто.

— Захвати револьвер! — крикнул он не оборачиваясь и сбежал с лестницы.

Когда я вышел на улицу, он уже сидел в карете и с нетерпением ждал меня.

— На улицу Гюртель! — крикнул он кучеру.

Мы молча помчались через центральную часть Берлина, насколько это было вообще возможно при царствовавшем здесь сильном движении экипажей.

На улице Гюртель мы остановились, выпрыгнули из кареты и направились к только что отстроенному четырехэтажному зданию.

Мы подошли к двери, которая вела в подвал. Стагарт открыл ключом дверь, зажег потайной фонарь и мы спустились вниз.

Только что мы спустились, как у друга моего вырвалось проклятие. Я увидел гроб среди сырого подвала. Крышка его была откинута. В гробу лежала большая, пушистая шуба.

— Громадный гроб, — прошептал я.

Стагарт осветил внутренность подвала.

На лице его выразилась ярость и ненависть.

Он вбежал по лестнице в третий этаж.

Я последовал за ним, не понимая, в чем дело.

Он позвонил. Один раз, два раза, три раза. Звонок гулко прозвучал в пустом доме.

Но никто нам не открыл.

Тогда Стагарт вынул из кармана отмычку и взломал замок.

Мы вошли в бедно обставленную квартиру.

Одна комната была, видимо, лучше меблирована, чем другие.

На полу лежал белокурый локон.

Стагарт поднял его и положил в бумажник.

Затем он как безумный бросился в пустую квартиру.

Когда он вернулся, лицо его было искажено до неузнаваемости.

Никогда раньше и после я не видел его в таком гневе.

— Удрал!

Это было все, что он произнес.

Прежде чем я успел задать ему вопрос, он схватил меня за рукав и потащил вниз.

Он крикнул кучеру наш адрес, и мы помчались обратно в фешенебельную часть Берлина.

Подъехав к нашему дому, мы увидали рабочего, ходившего взад и вперед с явным нетерпением.

Увидав моего друга, он бросился к нему и обменялся с ним несколькими словами.

Я увидел, как побледнел Стагарт.

Затем он дал этому рабочему приказание и тот бросился куда-то бежать.

— Мы должны будем отправиться в опасную экспедицию, — проговорил Стагарт взволнованно. — На всякий случай, заряди мою американскую винтовку. Я ее возьму с собой. Все же вернее будет, чем с револьверами.

Я зарядил ружье, ломая себе голову, куда мы отправимся.

Вдруг я услыхал пыхтенье.

Перед нашим домом остановился громадный автомобиль.

Стагарт накинул на себя резиновое пальто.

— Все готово? — спросил он, надевая на меня шляпу. — Вперед!

Мы выбежали из дому.

— Вы знаете, куда ехать? — спросил шофера Стагарт.

— Да, — ответил тот. — Я всецело в вашем распоряжении.

— Какую скорость мы можем развить в крайнем случае?

— 120 километров в час. Вообще, большая скорость никогда не достигалась. У меня автомобиль новой системы.

— В таком случае, вперед! — воскликнул Стагарт. — По шоссейной дороге в Гамбург.

По Берлину мы ехали тихо, но как только выехали на шоссе, мы полетели с такой скоростью, что, казалось, автомобиль не касается земли.

Ветер бил нам в лицо с такой силой, что мы чувствовали как будто порезы ножа. Боль была невыносимая.

Стагарт протянул мне очки и фуражку, которые уже лежали на автомобиле.

Начал накрапывать мелкий дождь. Там, где он попадал на кожу, казалось, тысячи острых игл вонзались в наше тело.

Я ничего не видел, кроме воздуха. Иногда мне казалось, что все вокруг нас вертится. Я не знаю, как долго мы ехали.

Вдруг автомобиль замедлил ход. Мы въехали в Гамбург.

На улице стояли два человека, очевидно, поджидавшие нас.

— Слишком поздно, — проговорил один. — Они проехали три часа тому назад.

— Куда? — спросил мой друг.

— Бремен.

— Бремен, — повторил Стагарт.

Автомобиль повернулся и снова двинулся в путь.

— Сколько времени мы ехали в Гамбург? — спросил я.

— Три часа, — ответил Стагарт.

Я хотел продолжать расспросы, но ветер захватил мне дыхание.

Мне кажется, что мы проехали не более часу, как автомобиль по знаку Стагарта снова остановился.

На дороге стояли три человека.

— Телеграмма опоздала! — проговорил один, снимая шляпу. — Они проехали три часа тому назад.

— Куда? — лаконически спросил Стагарт.

— В Ольденбург.

Мы поехали дальше. Мы летели без остановок, как будто за нами гналась тысяча чертей. Через час мы снова остановились.

К нам подъехал верховой.

— Поздно! — крикнул он с отчаянием в голосе. — Они проехали два часа тому назад!

— Куда?

— В Пагенбург.

— Вперед!

Мы помчались вихрем дальше. Дождь перестал, и солнце освещало грязную шоссейную дорогу.

Стагарт стоял в автомобиле, устремив взор вдаль, и кричал шоферу увеличить скорость.

— Будет несчастие, — кричал тот.

— Я принимаю на себя ответственность, — отвечал Стагарт. — Скорее! Еще скорее!

Я должен сознаться, что в это мгновение я мысленно простился с жизнью. Я не сомневался, что эта бешеная скачка готовила нам смерть и что мы могли в любую минуту или взлететь на воздух, или опрокинуться.

Как статуя сидел шофер на своем посту. Я уверен, что он так же мало видел, как и мы. Пожалуй, только на несколько шагов вперед. Он мчался навстречу смерти.

Неумолчно гудел рожок. Ту-ту-ту!

Дорога делала поворот. Автомобиль лег на сторону, я уже почувствовал, что сейчас упаду, как вдруг он снова выпрямился, и я упал на свое сидение.

Мне показалось, что вдали виднеется черная точка.

Стагарт наклонился вперед.

— Через десять минут мы переедем границу, — крикнул шофер.

— Скорее! — закричал Стагарт.

Шофер пожал плечами.

Автомобиль стонал и кряхтел. Иногда он подскакивал на воздух на полметра, так что раз Стагарт чуть не был выброшен на дорогу.

Точка стала больше. Теперь я ясно разглядел автомобиль, мчавшийся впереди нас.

Мы, однако, ехали гораздо скорее и с каждой минутой приближались к нему.

Лица, сидевшие в преследуемом автомобиле, несколько раз оборачивались. Я разглядел, как одно из них наклонилось к шоферу.

Вдали я увидел конный патруль, ехавший нам навстречу.

Стагарт кивнул головой.

— Граница, — сказал он. — Ходу, шофер!

Мы летели. Теперь мы уже приближались к ним ближе — ближе — теперь мы уже едем рядом с ними — а теперь и обогнали.

— Стоп! — крикнул Стагарт. — Стать поперек!

Мы были в ста шагах от бельгийской границы, когда мы остановились и стали поперек дороги. Тот автомобиль уже подъезжал. Стагарт стоял на автомобиле как вкопанный, целясь из винтовки.

— Стой!

Затем раздался выстрел. Человек, сидевший за рулем, откинулся назад. В следующую же секунду на нас налетел автомобиль. Страшное столкновение — треск — затем взрыв — все полетело кверху.

В последнее мгновение Стагарт толкнул меня. Он выпрыгнул из автомобиля одновременно с шофером. Он толкнул меня так сильно, что я тоже должен был выпрыгнуть, хотя и совершенно невольно.

Мы упали справа и слева дороги метрах в трех от места, где произошло столкновение обоих автомобилей.

Я вскочил. По другую сторону дороги я увидел голову моего друга и рядом с ним залитое кровью лицо нашего шофера. Стагарт подошел к горевшим обломкам и затем направился в поле.

Я последовал за ним. На траве, бледная как смерть, с побелевшими губами, с выражением ужаса и отчаяния на лице лежала молодая девушка поразительной красоты.

— Это она, — прошептал Стагарт.

— Похищенная? — спросил я.

Он кивнул головой.

Мы подняли ее и понесли к дороге. Стагарт вынул из кармана пальто эфир и одеколон. Через несколько минут нам удалось вернуть ее к жизни.

Она открыла глаза и со страхом взглянула на нас.

— Где я? — спросила она.

— Среди друзей, — ответил Стагарт.

Она глубоко вздохнула.

— Спасена?

— Да.

Она бросилась на колени перед моим другом и покрыла поцелуями его руку.

Он нежно поднял ее.

— Успокойтесь теперь, — проговорил он. — Мы должны пройти пешком некоторое расстояние. Достаточно ли вы сильны для этого?

— О, да! — воскликнула она. — Счастье придало мне силы. Я было уже потеряла надежду увидеть когда-нибудь моего бедного отца.

Она запнулась.

— Где — где Ганс? Он жив?

Улыбка показалась на бледном лице Стагарта.

— Он жив.

— Но я видела, как он упал весь в крови — они убили его — о, скажите мне всю правду, я должна все знать.

— Успокойтесь, он жив, — ответил мой друг. — Вы увидитесь с ним завтра.

Мы стояли перед дымившимися обломками.

Кусок железа ранил шофера в щеку. Стагарт сделал ему искусно перевязку.

Никто не проронил ни слова о тех двух мужчинах, которые сидели в автомобиле. В надежде сделать крутой поворот и объехать нас, они остались на местах, тогда как молодая девушка выпрыгнула при столкновении и силой инерции была отброшена далеко в поле.

Быть может, им и удалось бы объехать нас, и Стагарт это понял вовремя. Поэтому он выстрелил в шофера и автомобиль, теперь уже лишенный всякого управления, наскочил со всего размаху на нас.

От обеих машин остались только обугленные обломки. Мне показалось, что между ними были отдельные части тела.

Но Стагарт увел меня от этой ужасной картины разрушения.

— Мы должны дойти пешком до станции Пагенбург, — сказал он, предлагая руку молодой девушке. — Итак, вперед!

— Прости меня за любопытство, — сказал я ему в пути. — Ответь мне на один вопрос. Кто был человек, в которого ты выстрелил?

— Граф Понятовский, — ответил спокойно мой друг.

Ночным поездом мы вернулись в Берлин.

Отец Фридерики, которому Стагарт дал телеграмму, уже ждал нас на вокзале.

Я опускаю описание свидания дочери с отцом. Когда счастливый отец обернулся наконец, чтобы нас благодарить, мы были уже далеко.

Мы со Стагартом вернулись домой. После завтрака Стагарт сел в глубокое кресло, закурил папиросу и начал рассказ:

— Хотя я уже имел много приключений, которые представляли гораздо большую опасность, тем не менее, это дело принадлежит к числу моих самых трудных экспериментов, так как мне пришлось иметь дело с выдающимся противником.

Но именно поэтому освобождение дочери ювелира явилось для меня одной из самых интересных задач.

Все, что мы раньше нашли, все данные следствия ясно указывали на этого подмастерья как на виновника преступления. Но так как я никогда не полагаюсь на поверхностные доказательства, то я с первого же момента обратил внимание на другое лицо, которое могло быть заинтересовано в похищении девушки: а именно, на второго претендента, на графа Понятовского.

Это подозрение превратилось в твердую уверенность после посещения дома, в котором жил подмастерье, и находки молитвенника в его квартире. Во-первых, в комнате, в которую завлекли девушку, я нашел маленькую щеточку для усов, обделанную в серебро: ясно, что здесь находился человек другого социального положения, чем подмастерье золотых дел мастера.

Почерк Ганса, образчик которого был нами найден в молитвеннике, был искусно подделан в письме, в котором молодая девушка приглашалась на свидание — и надо отдать справедливость, очень искусно подделан, так что мне пришлось-таки повозиться для установления этого факта. Это письмо было написано не Гансом, а другим лицом.

Тогда разъяснились противоречивые показания свидетелей.

Из этих показаний я вывел три заключения:

Во-первых, что жильцом был граф Понятовский.

Во-вторых, что у него был сообщник.

В-третьих, что и Ганс был в этом доме в ночь похищения молодой девушки.

Эта запутанная история объясняется очень просто.

Я не хочу утомлять рассказом о моем надзоре за графом Понятовским. Моим сыщикам удалось найти место пребывания подмастерья и, по-видимому, совершенно непонятная история до момента похищения представляется в следующем виде:

На произнесенные Гансом в пылу гнева угрозы внимания обращать не нужно. Он чувствовал страшную ненависть к графу, и это чувство породило в нем какое-то инстинктивное, ни на чем не основанное подозрение. Поэтому он по целым дням, до поздней ночи, находился на улице поблизости от мастерской, охваченный каким-то смутным страхом за Фридерику. Он видел, как она вышла из дому в тот вечер.

Так как он не имел и понятия о подложном письме, сфабрикованном искусной рукой графа Понятовского, то он не мог себе объяснить причину этой ночной прогулки и последовал за молодой девушкой.

Он видел, что она зашла в дом № 9 по улице Акер. Он последовал за ней и вошел в третью комнату второго этажа как раз в тот момент, когда граф и его сообщник кинулись на молодую девушку, пытаясь ее связать.

Нечего и говорить, что Ганс бросился на них как безумный. Но у него не было оружия, и в то время, как он боролся с графом, он получил удар по голове от его сообщника и потерял сознание.

— Вот этим-то и объясняются кровавые следы, — прервал я своего друга.

Он кивнул головой.

— Столь разноречивые показания свидетелей вполне разъясняются, — продолжал Стагарт. — Все эти женщины видели не одного человека, а несколько лиц. Так как в доме очень много квартирантов, то никто не обращает внимания на входящих и выходящих из дому. Уже несколько дней до этого в комнату тайно внесли гроб. В этом гробе граф и его сообщник впоследствии унесли молодую девушку. Затем тяжело раненого подмастерья они вынесли из дома в мешке.

Пырнув его напоследок кинжалом, они бросили его в Шпрее, так как не сомневались в его смерти. Но благодаря случайности его спасли добрые люди, и он пролежал у них несколько дней без сознания, между жизнью и смертью.

Поэтому-то его и не нашла полиция.

Когда я посетил его, я из его рассказа убедился в справедливости моих предположений. Мне было очень трудно проследить графа, который каждый день садился в поезд окружной железной дороги. Он заметил, что я слежу за ним, и каждый раз ему удавалось ускользнуть от меня. Он, вероятно, выпрыгивал из поезда в пути. Наконец я напал на его след.

Но мы пришли слишком поздно.

Мы не нашли ничего, кроме гроба.

Остальное ты сам знаешь.

В моем распоряжении было около двадцати сыщиков, которые старались проследить его. С помощью телеграфа мне удалось напасть на его следы.

— Но ведь граф сам послал к тебе старика ювелира?

— Это была уловка с его стороны, — ответил Стагарт, — на которую я не поддался.

— Ну, а скажи мне теперь, — воскликнул я, когда Стагарт кончил свой рассказ, — какие мотивы побудили графа совершить преступление? Что он хотел сделать с девушкой?

— Я могу тебе это объяснить. Настоящее имя графа Понятовского — Станислав Тышика, и он является одним из самых крупных торговцев живым товаром во всей Европе.

— А! — воскликнул я. — Теперь я все понимаю.

— Он хотел продать девушку в Брюссель за высокую цену, — продолжал Стагарт, — но, слава Богу, мы помешали ему вовремя.

Он закурил другую папиросу.

Я с восхищением смотрел на моего друга. На всем земном шаре не было лучшего сыщика, чем он. Преступников он изобличал из чувства человеколюбия к пострадавшим от преступления.

Нежная улыбка осветила его лицо, когда Фридерика в день своей свадьбы с Гансом подошла в своем брачном наряде к моему другу и подставила ему для поцелуя свой мраморный лоб.

— Благословите меня, — сказала она, и в этих словах выразилась вся ее благодарность.

Этой свадьбой кончилась —

Последняя глава

этой замечательной истории. Фридерика была очень счастлива, потому что легкомысленный Ганс стал отличным семьянином, к которому и я и Стагарт иногда заходим поболтать.