1

Торговый корабль «Фортуна Кальпурния» приближался к берегам Италии. Нагнув голову в низенькой дверце кормового помещения, я вышел на помост, и от вида беспредельного морского пространства у меня закружилась голова. Утреннее море сияло! Оно как бы улыбалось мириадами улыбок и было прекрасно, как в дни «Одиссеи». Но измученные продолжительным плаванием на неустойчивом корабле люди жаждали покоя, и я в нетерпении искал глазами землю. Слева виднелся лиловатый остров. Когда мы приплыли к нему на расстояние немногих стадиев, стало видно, что песок на его берегах совсем розовый, и это напомнило мне о другом, книжном, побережье, на котором Навсикая играла с прислужницами в мяч.

Вергилиан тоже проснулся и, сладко потягиваясь, присоединился ко мне. Мы лениво перебрасывались словами. Он разговаривал теперь со мной как с учеником, товарищем, братом.

— Я видел странный сон, сармат. — Так он называл меня порой в шутку.

— Странный сок? Что же тебе приснилось?

— Мне снилась страна, похожая на те холмы, среди которых прошло мое детство в Кампании, в тридцати стадиях от Путеол. Потом мне показалось, что я иду по улицам Рима и на мраморных ступеньках портика стоит Дион Кассий. Он читал какой-то свиток, и ветер развевал его белую тогу. Губы сенатора беззвучно шептали. Вдруг откуда-то появились воины, однообразно вооруженные, как на колонне Траяна, и под сенью варварских дубов сверкнула вода широкой реки… Потом все исчезло. Я проснулся.

— Что же это значит?

Поэт пожал плечами:

— Вероятно, ничего не означает. Или ты думаешь, что сон — это весть из другого мира?

— Мне приходилось читать о вещих снах.

— Никогда они ничего не возвещали мне.

Море сияло! Туманы снов рассеялись, и мы с Вергилианом еще раз испытали блаженство, какое переживает человек, когда на него вдруг пахнет солоноватой морской свежестью, смешанной с запахом корабельной смолы. Этого никогда не узнает писец, просидевший всю жизнь в библиотеке.

В снастях шумел ветер. Все было как вчера — овчина, служившая мне ночным ложем, копия «Тимея», которую читал вслух Вергилиан, пользуясь тихой погодой. На помосте слышались грубые голоса корабельщиков, деливших утреннюю еду.

На широком парусе «Фортуны Кальпурнии» была изображена волчица, в знак того, что корабль принадлежит римскому гражданину. На мачте поблескивала позолоченная статуэтка богини, ступившей легкой стопою на колесо жизненных удач. Кормчие, не отрывая глаз от прекрасной, но коварнейшей в мироздании стихии, крепко держали в мозолистых руках рулевые весла и двигали ими по мере надобности. Море переливалось вокруг корабля, ни на одно мгновение не оставаясь без движения, и время от времени, напоминая о мраморных Кипридах, лупоглазые дельфины кувыркались грациозно в воздухе. Наш наварх, как называют водителя корабля, по имени Трифон, чернобородый, обветренный бурями и еще не старый человек, стоял на помосте и улыбался племяннику патрона.

— Радуйся! Боги посылают нам благоприятный ветер. Смотри — Италия!

Вергилиан и я за ним вслед посмотрели на горизонт, но ничего там не увидели. Надо обладать пронзительным зрением мореходов, чтобы различать в далекой утренней дымке узкую полоску земли. Но я волновался при одной мысли, что скоро увижу Рим.

Вергилиан угадал мои мысли:

— Да, мой друг, скоро ты будешь ходить по форумам Рима. Мы посетим с тобой любезных моему сердцу Скрибония и Феликса. Вероятно, они по-прежнему собираются в книжной лавке Прокопия, недалеко от храма Мира. Едва ли изменилось что-либо там за время моего отсутствия.

Поэт еще раз посмотрел на море. Видно было, что ветер прогнал у него последние следы сна. Он улыбнулся.

— Каждое пробуждение, сармат, можно сравнить с рождением новой жизни. Вдруг поднимается завеса над миром, и все в нем кажется новым, ярким, точно листва, омытая весенним дождем.

Мне пришло в голову, что поэт точно передал мое собственное ощущение, хотя я не мог бы выразить его такими красивыми словами, и впервые почувствовал, что у нас с ним было нечто общее, роднившее меня с этим странным человеком, несмотря на разницу в летах и общественном положении.

В течение нескольких дней корабль был разлучен с землей, хотя кормчие и старались не упускать из виду далекие острова. Тем самым мы отделили себя от того мира, где кипели страсти и все стало непрочным, а человеческая жизнь подвергалась теперь большим опасностям, чем в открытом море. Ведь достаточно было одного неосторожного слова о пурпуре, увиденном во сне, что император считал предвестием соперничества с ним, и мирное существование с супругой, с домочадцами и общественными занятиями могло разбиться, как хрупкое произведение горшечника. На корабле же все люди равны перед гневом бури и благожелательны друг к другу.

Корабельщики стали закреплять парус, заполоскавший при перемене ветра, и Трифон обругал неловкого:

— Ослица! Ты не мореход, а свинопас!

— Великолепный корабль! — произнес Вергилиан, желая доставить удовольствие наварху. Поэт был в хорошем настроении и радовался возвращению к пенатам.

Трифон просиял, окинул хозяйственным взором судно. Так люди смотрят на близких их сердцу предметы.

— Да, корабль построен, как строятся быстроходные либурны. Из отборных кипарисов и сосен, срубленных в осеннее равноденствие. Весь он на бронзовых гвоздях. Такие лучше сопротивляются ржавчине, чем железные. Снасти его сплетены из скифской конопли и выдержат любой борей.

Трифон возил на «Фортуне» в Херсон Таврический амфоры, в Азию — железные изделия, в Лаодикею Приморскую — кожи, а в Остию — пряности, оливковое масло и многие другие товары, которые посылают в Европу Восток и Африка. Но были и другие плавания. Из Массилии «Фортуна» доставляла в Италию вино, из Иллирии — шерсть и живых баранов, из Сицилии — пшеницу и великолепных, спокойных, как изваяния волов. Сенатор Кальпурний, дядя Вергилиана, приписанный к сенатскому сословию императором Септимием Севером, которому он ссудил значительные средства во время трагической борьбы с Песцением Нигером, получил также большие земельные владения в Кампании, где рабы и колоны возделывали его поля, пасли стада овец и разводили оливковые плантации. Но Кальпурний был сыном банкира, и старика всегда привлекали денежные операции, хотя их приходилось вести через подставных лиц. Во всяком случае, сенатор умудрялся соединять государственные дела с коммерческими предприятиями, и его «Фортуна» была в море много месяцев в году. Водил ее неизменно Трифон. Некогда наварх служил в равеннском флоте и дважды плавал в страшном океане: один раз ходил с военными машинами для британских легионов, другой — за свинцом каледонских рудников. Прослужив положенное число лет, он получил в окрестностях Аквилеи участок земли и решил заняться на старости лет выращиванием овощей. Огурцы и капуста находят хороший сбыт на аквилейском базаре. Но мореход не выдержал разлуки с морем и поступил на службу к сенатору. Трифон любил перемены, разговоры в портовых кабачках и все то, что корабельщики видят в чужих странах, — города и храмы, шумные торжища, маяки, пристани, веселых женщин с ожерельями на смуглых шеях, верблюдов и огромных слонов.

Вергилиан уже не в первый раз плавал вместе с ним, выполняя различные поручения сенатора. Ныне стало небезопасно доверять золото даже преданным вольноотпущенникам. Не желая лишить себя значительного наследства, Вергилиан не отказывался от таких трудов. Дядя был бездетным, и мой друг со временем мог получить все его богатство, а пока совершал заманчивые путешествия на Восток.

В такие поездки Вергилиан обычно брал с собою раба Теофраста. Как я уже сказал, этот каппадокиец был большим плутом, но весьма расторопным слугой, умевшим предоставить своему господину в пути все необходимое. Теперь Вергилиан требовал, чтобы он с одинаковым рвением прислуживал и мне.

Удостоверившись, что мы проснулись, Теофраст зачерпнул спущенным на веревке глиняным сосудом воды для утреннего омовения. Затем принес еду. В то утро она состояла из двух черствых круглых хлебцев, трещины на которых невольно заставили вспомнить то место в «Размышлениях», где Марк Аврелий говорит об аппетитности потрескавшегося в печи хлеба. Кроме того, мы съели по горсти жирных черных оливок и выпили немного вина, разбавленного водой, уже отдававшей затхлостью амфоры. В пути Вергилиан каждый день делил со мной по-братски трапезу. Теперь он поверял мне самые свои сокровенные мысли, рассказывал о детстве и планах на будущее, и я тщательно записывал эти разговоры на навощенных табличках, чтобы при благоприятных обстоятельствах составить жизнеописание поэта, так как мысли и жизнь этого человека, по моему мнению, представляют интерес для потомков.

Тиберий Кальпурний Вергилиан родился в Оливии, на небольшой вилле около Путеол, вскоре после того, как в тревожные дни маркоманской войны умер от чумы в Виндобоне благочестивый император Марк Аврелий. Отец Вергилиана, отличавшийся слабым здоровьем, обладал достаточными средствами, чтобы чувствовать себя независимым человеком, и всю свою жизнь провел в тихом сельском доме на берегу Тирренского моря, среди оливковых деревьев и виноградников. Мать поэта, Петиция Тацита, предком которой, возможно, был знаменитый историк, скончалась, когда Вергилиану исполнилось пять лет. Он только смутно помнил склоненное над ним материнское лицо, ее кроткую улыбку и теплый голос, но у него навсегда осталось воспоминание об огромном горе, когда отец в последний раз показал ему лежавшую на смертном ложе молодую мать с миртами в руках, пронзительно холодных. Даже пятилетнему ребенку казалось, что все это невозможно пережить и что ничего нет горше на земле вечной разлуки с той, которая дала тебе жизнь. Мальчик слышал, как отец в вечер погребения читал вслух в таблинуме какую-то книгу. Потом он нашел эти строки у Марка Аврелия и много раз перечитывал их: «Смерть не зло для человека, ибо она не есть нечто порочное, не зависит от нашего выбора и не наносит ущерб общему благу. Напротив, она — добро, так как служит обновлению природы… Неужели тебя страшит эта перемена? Ведь ничего на свете не совершается без изменений. Самая сущность вещей есть перемена. Поэтому не кляни смерть, а приветствуй ее как одно из явлений, выражающих непреложный закон природы. Необходимо приучить себя мыслить и действовать так, как будто конец жизни уже наступает…»

Вергилиан рассказывал, что в те дни его отец пытался найти утешение в философии, однако не мог забыть ушедшую и часто, опустив развернутый свиток на колени, смотрел куда-то в пространство ничего не видящими глазами. В доме еще витал образ покойной матери, и слова философа казались несчастному вдовцу пустыми и бесплодными.

Мне тоже приходилось читать книгу Марка Аврелия и удивляться тому, как спокойно говорит этот император о смерти. Вот еще несколько строк из его сочинения: «Окинь мысленным взором хотя бы отдаленные времена Веспасиана, и ты увидишь все то же самое, что происходит и теперь: люди вступают в брак, воспитывают детей, болеют, умирают в ужасных страданиях, ведут войны, справляют празднества, путешествуют, обрабатывают землю, предаются высокомерию, подозревают друг друга, злоумышляют на ближнего, желают его смерти, ропщут на судьбу, добиваются почестей или даже пурпура. Но что сталось с ними всеми? Они исчезли как дым. Так и мы исчезнем, и в этом нет ничего необычайного…»

Однако довольно о смерти! Читая такие полные обреченности строки, я каждый раз особенно сильно ощущал, что на земле сладко и увлекательно жить. Во всяком случае, тогда я считал, что мне еще рано думать о подобных вещах.

Вергилиан, когда он был еще ребенком, тем более не мог постичь утешительные слова философа и плакал детскими слезами, пока не засыпал под песенку старой няньки про Воробья, подслушавшего разговор двух мальчуганов, что на базаре рассыпали большой мешок овса.

Из рассказов поэта о его детстве я узнал также, что имение не могло приносить больших доходов, что работавшие на винограднике и у точил рабы отличались нерадивостью, небрежно обращались с сельскими орудиями, опасаясь только палки надсмотрщика. Однажды отец Вергилиана сказал рабу, провинившемуся в том, что плохо вскопал грядки для салата:

— Почему ты не выполняешь работы? У тебя есть кров и одежда, чтобы прикрыть тело от холода. Ты сыт и даже получаешь в умеренном количестве вино. Чего же тебе еще надо?

Даже Вергилиан покачивал головой, рассказывая мне об этом случае, доказывавшем, по его мнению, непонимание рабом самых простых вещей. Вдруг этот нерадивый слуга, мрачно глядя себе под ноги, стал проклинать тот день, когда мать родила его!

Отец, по словам Вергилиана мягкий и рассудительный человек, не наказал раба, но развел руками, обращаясь к гостям, которые в тот день посетили Оливий:

— Вот изволь доказывать, что и раб участвует своим трудом в мировой гармонии…

Позднее Вергилиан понял, что рабы смотрят на мир с отчаянием, равного которому ничего нет на земле.

Однако в детстве, среди игр и прогулок, мальчику некогда было думать о мировой справедливости. Недалеко простиралось море, и Вергилиан часто видел в рыбацком селении, как в ладьях трепетали только что пойманные сетями рыбы. Мой друг любил вспоминать эти италийские утра, полные солнца и пения цикад, когда они с отцом ходили покупать рыбу свежего улова, спускались мимо посаженных в порядке лоз по склону холма, с которого открывался сладостный вид на море и на плывущие из Африки корабли с красными парусами.

— Отец, скажи, куда они плывут? — настойчиво спрашивал он.

Кальпурний смотрел на сына и поглаживал выбритый подбородок.

— Они плывут в Рим, сын мой. Когда ты подрастешь, тоже поедешь в этот город. Нехорошо для человека умереть, не увидев Рима.

На лозах осенью поспевали пурпурные, пахнущие солнцем гроздья. Ветер приносил морские запахи. Сельский розовый дом стоял в тени олив, в нем жила и умерла Летиция Тацита. Поблизости находился деревенский храм, посвященный Диане, его четыре колонны белели в кипарисовой роще. Под храмовой крышей шумел ветер, и среди балок вили свои гнезда голуби, наполняя храм хлопаньем крыльев; весь фронтон был в голубином помете.

Иногда отец приходил сюда в сопровождении раба и приводил маленького сына. Служитель нес в жаровне пылающие угли и мешочек с зернами фимиама для воскурения. Богиня стояла посредине храма, розовоногая, в короткой голубоватой тунике. Сквозь краску уже давно просвечивал мрамор, и храм был в полном запустении. Небожительница вынимала стрелу из колчана за плечом. Рядом с богиней, добродушно глядя на нее и высунув язык, бежала мраморная собака. Диана едва-едва улыбалась и смотрела в пространство пустыми глазами. Ее острый локоток запомнился Вергилиану на всю жизнь.

Отец бросал на алтарь несколько крупиц аравийского фимиама, и маленький храм застилал благовонный дым.

— Отец, она правит миром? Поражает злых людей стрелами? — шепотом спрашивал мальчик, цепляясь за тогу родителя.

Отец, старый безбожник, вздыхал.

— Миром правят принципы, вечные и неизменные. Миром управляет гармония. Людей же поражают пороки…

Вергилиан не понимал, о чем говорит отец, но смутно чувствовал, что присутствует при чем-то очень важном.

Когда настал час умереть и отцу, Вергилиана увезли в крытой повозке, запряженной парой серых мулов, в Рим. Всю дорогу животные хлопали ушами в такт шагам, а вторично осиротевший ребенок плакал горькими слезами, тоскуя по отцу, и его не развлекали даже дорожные виды, незнакомые селения, розовые города на возвышенностях и встречные путники и повозки. Он не знал, что ждет его в Риме, куда они ехали с посланцем сенатора, но этот услужливый человек всячески утешал его и рассказывал, что патрон богат, как Крез, и живет в доме, украшенном мрамором. Показался Рим, поразивший мальчика своими размерами и множеством домов, колонн и людей, а он все еще не мог успокоиться и вспоминал оливковые рощи Оливия и прогулки с отцом. Мальчик понимал, что никогда уже не вернется беззаботная детская радость и не будет поездок в соседний городок, где отец покупал у пирожника медовые печенья.

Сенатор, приходившийся близким родственником, оказался добрым покровителем. К тому же он был бездетным и приласкал мальчика, а супруга его, достопочтенная Максимилиана, закормила ребенка сластями. Мало-помалу Вергилиан привык к новой жизни, к шуму Рима и плакал только по ночам, когда никто не видел его слез. Впрочем, весь день с утра был посвящен учению. Грамматику он изучал у Геронтия, а риторику — у известного софиста Порфириона, прославленного в те дни комментатора Горация.

В Риме происходило много событий, но Вергилиан и его сверстники не задумывались об этом. Их больше привлекали пирушки, писания стишков и юные прелести какой-нибудь канатной плясуньи. Дядя, человек расчетливый, однако не скряга, не жалел средств для воспитания Вергилиана, и обучение у Порфириона, стоившее не одну тысячу сестерциев, продолжалось и в последующие годы, хотя сам сенатор больше ценил хорошо приготовленное блюдо, чем со вкусом подобранную метафору, и утверждал, что люди говорят слишком много и без всякой пользы для себя.

Сенатор вел торговые дела с Востоком и с городом Карнунтом на Дунае, где его закупщики приобретали огромное количество бычьих кож. Кальпурний не мог пожаловаться на плохие дела и неизменно пользовался покровительством императора Септимия Севера, а позднее его сына, и единственное, что угнетало сенатора, были тяжкие налоги и постоянная опасность конфискации имущества. Снова наступили тревожные времена, и никто не мог поручиться за завтрашний день.

Это случилось в юности Вергилиана: он впервые увидел благодетеля их фамилии. Дело происходило на загородной императорской вилле. Септимий Север медленно шел по каменной дороге. Одну руку он положил на плечо сына, названного Антонином, чтобы осенить его славой угасшей династии, а другою ласкал завитки пышной бороды. Он что-то говорил юноше. Цезарь слушал, выпятив нижнюю губу. Позади, на почтительном расстоянии, в торжественных тогах, шли консулы и сенаторы. Они переговаривались между собой шепотом, прикрывая рот рукой, чтобы не потревожить августа.

Вергилиану показалось, что было нечто монументальное в этом шествии, в складках тог, в жестах сенаторов, в их гордо поднятых головах, — и в то же время обреченное на гибель. Ему стало жаль этого молодого человека, который уже не мог уклониться от своей судьбы, какой бы страшной она ни была.

 

2

Корабль величественно шел вдоль италийского берега, а я не переставал записывать взволновавшую меня беседу с поэтом.

Вергилиан видел потом Антонина в цирке, когда цезарь, ставший соправителем отца и влюбленный в конские ристания, как простой возница, правил квадригой голубых. Соперником его на арене был брат, и они оба однажды едва не погибли, когда их колесницы сцепились на повороте, огибая цирковую мету — каменный столб, где квадригам положено поворачивать на полном бегу, чтобы снова нестись по арене под грохот рукоплесканий. Встречал поэт Антонина также в Этрурии, где цезарь предпринимал охоты на лисиц, вредительниц виноградников, и в тот памятный день, когда он вместе с сенатором Дионом Кассием посетил дворец Юлии Домны.

Вергилиан был тогда молодым поэтом. На это собрание он попал благодаря покровительству, которое оказывал ему прославленный историограф. Медлительный Кассий замешкался по обыкновению, и они явились во дворец с некоторым опозданием, когда в зале Минервы уже было немало приглашенных. Только что кончил читать свою дидактическую поэму юный Оппиан, грек родом из Анасарбы Киликийской, надежда эллинской поэзии, двадцатилетний чернокудрый красавец.

Оппиан стоял среди зала, уже увенчанный, по повелению Юлии Домны, лавровым венком, смущенный и взволнованный успехом, а на возвышении, куда вели три или четыре ступени, покрытые красным ковром, возлежала на позолоченном ложе, изголовье которое поддерживали два грифона, императрица. Она скрестила маленькие ноги в пурпуровых башмаках с жемчужными украшениями и, подперев рукой голову с гладко зачесанными назад волосами, смотрела, улыбаясь, на молодого поэта, и ее черные глаза изливали на него сияние сирийской ночи. На голове у Юлии Домны была диадема с драгоценными камеями.

Вергилиан рассказывал, как он с трепетом вступил в этот незнакомый для него мир, но немного успокоился, когда присмотрелся к окружающей обстановке и увидел, что люди держат себя здесь непринужденно, как и подобает философам и поэтам. Зал, освещенный многочисленными светильниками на высоких бронзовых треножниках, имел круглую форму и был покрыт еще свежей росписью на олимпийские сюжеты. На потолке художник изобразил Минерву в высоком шлеме. Про это изображение говорили, что лик богини списан художником с самой императрицы. Вергилиан смотрел и убеждался: те же широко раскрытые черные глаза, чувственный рот с несколько полной нижней губой, низковатый лоб, орлиный нос, крупный, но нежный подбородок. Тяжеловатая восточная красота. Обращала на себя внимание также стройная шея Юлии Домны. Голова была посажена на нее как некое произведение искусства…

Около августы сидел в кресле из слоновой кости цезарь Антонин и с особым усердием хлопал Оппиану, потому что в стихах на этот раз шла речь о подвигах охотника. Рядом с цезарем стояла печальная, строгого вида женщина, несколько увядшая. Как Вергилиан узнал впоследствии, то была Аррия, посвятившая всю свою одинокую жизнь изучению Платона и ради этой цели отказавшаяся от радостей семейной жизни. По другую сторону стоял Антипатр из Гиерополя, софист, учитель Антонина, ведающий с некоторого времени императорскими письменными делами, известный тем, что с необыкновенным искусством составлял послания и декреты. Он также прославился жестокостью, с какой правил Вифинией, когда был там проконсулом. Все остальные стояли ниже ступеней, в белых или желтых тогах, некоторые со свитками в руках.

Рукоплескания наконец умолкли.

— Прекрасно, Оппиан! — крикнул Антонин. — Поистине в тебе таится море очарования!

Но Вергилиан слышал, как стоявший рядом с ним человек в поношенной тоге, — это был поэт Скрибоний Флорин, с которым и состоялось тогда у него знакомство, — бормотал в неопрятную бороду:

— Однако это слишком цветисто. Сафо, по-моему, писала лучше…

— Сафо! — поддержал его сосед, маленький старичок с выразительными глазами и дрожащими худыми руками. — Сафо неповторима!

Вообще Вергилиан, по его словам, хорошо запомнил, что поэма особого восторга у слушателей не вызывала и похвалы были умеренными, — может быть, из зависти или потому, что не все присутствующие могли оценить прелесть греческого стиха; хлопали же люди из опасения разгневать цезаря, с таким пылом хвалившего стихи об охоте. Хотя Антонин был еще очень молод, но все уже знали о его вспыльчивом и не терпящем противоречий характере.

Вергилиан слышал, как кто-то шептал не без удовольствия:

— Приятные стихи, но незначительные…

— Битва быков во второй песне написана не без таланта, — сказал старичок с выразительными глазами, — но, во всяком случае, это не Гесиод. Хи-хи!

— При чем здесь Гесиод? — удивился собеседник.

— Слишком много цветов… — брюзжал Скрибоний.

До стихотворца эти суждения не долетали. Он стоял перед августой, которая милостиво расспрашивала, как он чувствует себя в Риме и что намерен теперь писать, после поэмы об охоте. Растроганный Оппиан взирал на Юлию Домну преданными и даже влюбленными глазами. Однако поэму он поднес с поклоном не ей, а цезарю, как посоветовали сделать друзья. Антонин принял свиток, обнял Оппиана и поцеловал его в лоб. Вокруг уже говорили на другие темы. Кто-то расспрашивал Филострата:

— Над чем ты размышляешь в настоящее время?

Филострат не без важности гладил русую бороду, в которой тогда еще не поблескивало серебро.

— Пишу небольшую работу — трактат против Аспазия из Равенны.

— О чем?

— О том, как надо писать послания.

— Как же, по-твоему, надо их писать?

— Во всяком случае, не так, как Аспазий. Высмеиваю его напыщенный стиль, путаницу, неясность.

— Да, этот действительно пишет невразумительно.

— Я ставлю ему в пример Антипатра. Именно так надо составлять письма. Какая ясность мыслей, меткость в выражениях, приятная краткость!

— Ты прав, Антипатр — прекрасный эпистолярий.

— А почему? Он входит, как актер, в роль императора, и поэтому-то его письма так естественны и благородны.

Но ритора уже звали к Юлии Домне:

— Филострат! Филострат! Августа желает говорить с тобой!

Присутствующие не без зависти смотрели на философа, пока он пробирался, побледнев от волнения, через толпу к возвышению, где возлежала Домна.

— Я здесь, госпожа! — сказал он, тяжело дыша.

Августа протянула ему какой-то свиток.

— Филострат, ты знаешь, как я ценю твой стиль. Просмотри! Мне прислали это из Антиохии.

Филострат с недоумением взял в руки папирус.

— Это записки Дамиса об Аполлонии Тианском, — продолжала августа, а голос у нее был теплый, грудной, — они написаны скверно, почти площадным языком, но ты мог бы сделать из них замечательное произведение. Пиши не так простодушно, как пишут о Христе, но все-таки с теплотой. Создай образ, который эллины смогли бы противопоставить богу христиан с его рождением в вертепе, чудесами, воскресением из мертвых и прочими трогательными событиями. Ты отлично это сделаешь.

Домна побеседовала с философом некоторое время, и тот отошел, прижимая к груди драгоценный свиток, может быть суливший ему известность в веках и, во всяком случае, милость фортуны.

Стоявший рядом с Вергилианом старичок с необыкновенно выразительными глазами, оказавшийся председателем «Священного сообщества странствующих риторов, почитающих Диониса», объяснял Скрибонию, продолжая разговор о театре:

— Когда Лукиан произносил на просцениуме слова «великий Агамемнон», поднимаясь на кончики пальцев, я в порицание ему заметил, что он изображает не великого Агамемнона, а высокого ростом Агамемнона.

Скрибоний понимающе кивал головой.

— Да, я где-то читал, что знаменитый актер Пилад в данном случае только делал задумчивое лицо и тем передавал величие героя.

Речь шла о последнем представлении в театре Помпея и миме Лукиане. Но стоящая рядом со Скрибонием женщина, похожая на сирийку, вероятно одна из приближенных матрон Юлии Домны, восторгалась:

— Нет, ложным страданием и своей красотой он исторгает у меня каждый раз слезы, когда я гляжу на него!

Вергилиан делал тогда то же самое, что и я, то есть прислушивался к разговорам, но ни на шаг не отставал от Диона Кассия. Этот сенатор искал между тем удобного предлога, чтобы представить племянника своего друга и кредитора Юлии Домне. Однако вокруг было столько людей, добивавшихся чести поговорить с августой и снискать ее расположение, что они напрасно пытались приблизиться к ней. Наконец сенатор улучил удобную минуту:

— Госпожа, позволь мне поручить твоему вниманию нашего юного служителя муз!

Вергилиан передавал мне, что в эту минуту ему стало трудно дышать от смущения и зал на несколько мгновений как бы закрыл туман. Он ничего не видел, кроме пронизывающих душу глаз Юлии Домны. Все так же подпирая усталую от стихов голову, августа приветливо улыбалась.

— А этот тоже пишет об охоте? — грубовато спросил Диона Антонин.

— Нет, цезарь, он сочиняет элегии.

Антонин зевнул.

Юлия Домна с улыбкой смотрела на смущавшегося Вергилиана.

— Я не теряю надежды когда-нибудь услышать и твои стихи. Но сейчас я утомлена. Как твое имя?

— Его имя Вергилиан, — поспешил ответить за поэта Дион.

— Вергилиан? Прекрасное имя для молодого поэта. Оно много обещает.

На этом и закончилась беседа. Занятая своими мыслями, августа ласковым движением головы отпустила сенатора и еще раз улыбнулась поэту. Он понравился ей бледностью лица и слегка нахмуренными бровями, как это бывает у людей, обладающих независимым характером. Юлия Домна увидела, что из тайного помещения за голубой завесой неожиданно появился Люций Септимий Север, император и супруг.

Север прибыл в сопровождении Плауциана, своего любимца, префекта претория, самого расточительного из римских богачей и, кроме того, замечательного юриста. Август только что совещался с ним по поводу декрета о прелюбодеяниях. Север был встревожен. Префект намекал ему на измену Юлии и даже назвал, якобы случайно, имя любовника, ничтожного человека.

Стоит остановиться несколько на судьбе Плауциана, потому что она была в те дни судьбой многих других люден, вышедших из ничтожества, но вознесенных до самых высоких должностей в государстве лишь для того, чтобы сбросить их с вершины могущества в пропасть. Этот африканец считался земляком Севера, может быть даже родственником, и, если верить сплетням, фаворитом в прежние годы. Император, взойдя на престол, сделал своего друга префектом претория и позднее женил на его дочери цезаря Антонина. Говорят, что на свадьбе прислуживали сто евнухов. Но как раз в это время произошло ужасающее извержение Везувия, лава достигла предместий Капуи, и римляне видели в событии дурное предзнаменование.

Дважды Плауциан носил консульское звание. Когда он проходил по улицам Рима, люди старались не попадаться ему на глаза и поспешно сворачивали в боковые переулки или поскорее возвращались назад. Сопровождавшие своего господина рабы кричали замешкавшимся, чтобы они опускали глаза и не смели смотреть на него. Но Антонин не желал разделить ложе с ненавистной ему Плаутиллой, надменной красавицей, воспитанной в крайней роскоши, и старик, привыкший к почестям, дерзнул на борьбу с императором. Кончилось все это весьма плачевно для честолюбца. Участник заговора Сатурнин, которого префект претория подговорил убить августа и Антонина, так как этот трибун был одним из тех, кто имел доступ в императорскую опочивальню, выдал Плауциана. Север сначала не поверил донесению о предательстве со стороны любимца, осыпанного милостями. Однако Плауциан имел глупость лично явиться во дворец, когда ему обманно сообщили о смерти императора и его сына, впрочем, на всякий случай, надев под тогу панцирь. Это раскрыло намерения префекта. Антонин велел преторианцу Ксифилину убить Плауциана. Труп префекта выбросили из окна на улицу, и там прохожие надругались над ненавистным богачом, а Ксифилин вырвал из бороды убитого, тело которого еще не остыло, клок волос и со смехом принес этот подарок пораженной ужасом Плаутилле. Но в те дни, когда взошла слава Оппиана, префект еще пользовался доверием Севера, и никому и в голову не приходило, что его возвышение закончится так трагически. Вергилиан смотрел на него как на баловня судьбы.

Благостно улыбаясь, август приблизился среди наступившей тишины к своей возлюбленной супруге и пристойно облобызал ее, приятно пощекотав нежное лицо пушистой бородой. Юлия осталась на ложе и закрыла на мгновение глаза.

Во всем, от этой елейной улыбки до манеры носить раздвоенную седеющую бороду, якобы запущенную, а в действительности лелеемую как некое сокровище, август подражал великим императорам из династии Антонинов и в их честь назвал этим именем своего сына. Даже в улыбке августа было что-то от Марка Аврелия.

Присутствующие раболепно склонились перед владыкой мира. Император дружелюбно оглядел собравшихся.

— Продолжайте вашу беседу, друзья! Надеюсь, я не помешал вам?

В ответ раздался сдержанный гул голосов:

— Да хранят тебя боги! Мы жаждали увидеть тебя!

Север опустился в кресло из слоновой кости, тотчас уступленное ему Антонином, и с большой осторожностью вытянул ноги, искривленные подагрой.

Вергилиан рассказывал мне, что он не без страха смотрел на императора. О нем столько ходило рассказов, начиная с истории, в которой якобы огромную роль сыграла тога Марка Аврелия, одолжившего ее Септимию Северу, когда тот, будучи еще легатом, явился однажды на императорский пир прямо с дороги в плаще. По мнению многих, этот подарок и предопределил судьбу будущего императора. Известна была всем и сплетня о женитьбе Севера на Юлии Домне, на которой выбор честолюбца остановился только потому, что в ее гороскопе существовало указание звезд на замужество с человеком, облеченным в пурпур. Септимий Север сам изучал науку халдеев и верил в подобные предсказания.

Но этот добродушно улыбающийся человек все-таки побаивался немного всяких болтунов и стихоплетов, которые всегда могли сочинить какой-нибудь памфлет или пустить гулять по Риму ядовитый стишок. Септимий Север не постеснялся умертвить Лета, спасшего ему жизнь в битве под Лугдунумом, предал смерти тысячи людей, виновных только в том, что их гороскопы намекали на блестящую судьбу, или увидевших во сне пурпур и имевших несчастье рассказать об этом болтливым друзьям. Однако даже император был бессилен против яда короткой, как пчелиное жало, эпиграммы.

Септимий Север являлся типичным представителем новой римской знати. Из Африки или из Сирии стекались в Рим подобные честолюбцы, люди без стыда и без совести, умеющие произносить красивые слова и неутомимые в снискании общественных почестей и богатства, деятельные, как торгаши, хитрые, как змеи. Они проникали в магистратуру, в сенат и иногда кончали свою жизнь консульским званием. Септимию Северу особенно благоприятствовала фортуна, и он добился императорского пурпура.

Август обводил собрание ласковым, «антониновским» взглядом:

— О чем вы беседовали, друзья мои?

— Оппиан читал нам свои стихи, — ответил Антонин.

— Уверен, что они полны таланта…

— Отличные! И я хочу просить тебя, отец, чтобы ты обратил внимание на поэта.

— О чем ты говоришь, мой сын? — Север повернул к своему наследнику пышную бороду, ожидая очередного ходатайства.

— Сжалься над бедным стихотворцем… — пролепетал Оппиан.

Юноша прибыл в Рим с острова Мелита, где добровольно разделял ссылку отца, на которого обрушился гнев господина в связи с каким-то глупым доносом. У старика отняли все имущество и дом, вытащили ночью из постели и на военной галере доставили на отдаленный остров. Теперь сын явился ходатайствовать о помиловании.

Антонин вполголоса разговаривал с отцом, объясняя ему дело Оппиана. Император, слегка морщась, слушал сына. Потом потрепал его по щеке.

— Разве я могу тебе в чем-нибудь отказать, друг мой?

Щеки у цезаря были еще круглые и румяные, как у здоровой деревенской девушки.

— Антипатр, — обратился император к своему секретарию, — ты здесь? Напиши распоряжение об отмене ссылки отца стихотворца. Как его зовут? Оппиан? И вели выдать поэту двадцать… двадцать пять золотых.

Присутствующие изумились. Этот самый скаредный человек в Риме подарил двадцать пять золотых! Было чему удивляться. И тотчас на Оппиана посыпались как из рога изобилия похвалы.

— Описание слона тебе удалось замечательно! Как ты сказал? Облако, несущее в своем чреве страшную для смертных грозу? Великолепно!

— Да, это образно и поэтично.

Только Скрибоний пожимал плечами:

— Грозу в чреве? Какие же звуки поэт сравнивает с грозой?

— Ты придираешься, Скрибонии, — остановил его старичок с выразительными глазами, видимо всю жизнь добивавшийся подачек, льстец и лизоблюд.

Рабы в белых туниках с золотыми украшениями стали разносить на серебряных блюдах сласти, доставленные из далеких стран, орехи, великолепные плоды из императорских садов. Другие принесли в узких амфорах вино, сваренное со специями, от которых приятно кружилась голова. Пить чистое вино здесь считалось предосудительным.

Император милостиво побеседовал с Филостратом. На ритора в тот вечер боги положительно изливали свое благоволение! Септимий Север сам был не чужд литературе и в свободное от государственных трудов время, может быть и в этом подражая Марку Аврелию, составлял свое «Жизнеописание». Слог ему выправлял Антипатр, подделываясь под Плутарха. Теперь все кому-нибудь подражали, и секретарий выбрал совсем не плохой образец.

Все так же благосклонно улыбаясь, но исподтишка оглядывая собрание, Север расспрашивал Филострата о том, как он намерен поступить с записями Дамиса, о которых слышал от своей просвещенной супруги. Но даже в улыбке императора чувствовалось что-то неуверенное в себе, почти растерянность звучала в его нарочито громких словах, сопровождаемых величественными жестами. Казалось, все удалось ему на жизненном пути. Какие победы, какие достижения и постройки! Родной Лептис, провинциальный и ничем не примечательный город, превратился по его воле в столицу африканской провинции; легионы повиновались одному его слову и обожали своего повелителя; гордость сената и всех этих выродков патрицианских семей была укрощена на вечные времена. Сотни тысяч солдат, земледельцев, получивших землю и волов, римских ремесленников, уносивших домой хлеб, вино и елей во время бесплатных раздач, взирали на него как на своего благодетеля. Хлебных запасов в императорских житницах было собрано на семь лет. Теперь уже не пышная эпитафия на гробнице, предел всех желаний честолюбивого человека, а апофеоз, обожествление и храмы в Риме и Лептисе должны завершить его земное существование! Однако непреодолимая усталость все чаще и чаще сковывала сердце. Сколько разочарований и огорчений! Сколько обманутых надежд! Что сделают с его наследием — плодами неустанного труда

— сыновья? И не только труда, но и злодеяний. Север ненавидел мрачной своей душой соперников и презирал тех, кто пытался стать на его пути, произнося лицемерные речи о справедливости и свободе. За эти годы, что он носил пурпур на плечах, император уже привык считать себя отмеченным перстом гения и стоящим выше простых смертных, участь которых — преклоняться пред его волей. Почему же Юлия не желает понять этого? Почему она изменяла? Уничтожить ее любовника, простого центуриона с челюстью крокодила? Но ведь его заменит другой. Предать Юлию смерти? Но он не мог без нежности и скорби думать об этой женщине. Кроме того, разве она не пользуется влиянием среди населения Антиохии и Афин, не считается «матерью лагерей»? К ней тянутся философы. А в этой страшной игре, в какой ставкою была жизнь, так легко проиграть! Лишь неимоверным напряжением воли и жестокими мерами возможно сохранить римский порядок. Однако Септимий Север, как и все его сподвижники, не отличался дальновидностью. Опьяненный властью и жадностью, он не был способен построить новый мир. Золотой век не желал наступать на измученной земле.

Для большей живости я записал все так, как мне рассказывал это Вергилиан, как будто бы я сам являлся свидетелем событий. Но приходилось сложить таблички, потому что мы приближались к Остии и все находившиеся на корабле проявляли большое волнение по поводу прибытия.

Берег подплывал все ближе и ближе и вместе с ним — залитый солнцем спускающийся к морю город. Я впился глазами в открывшуюся картину. На каменном портовом возвышении стояла огромная квадрига слонов, воздвигнутая каким-нибудь африканцем из Феццаны, разбогатевшим на торговле клыками. У пристаней замерли корабли, и происходила обычная в таких местах человеческая суета. Видно было, как под арками ближайшей улицы толпились торговцы и совершали сделки, пересыпая зерно с ладони на ладонь, пробуя его качество на зуб. Менялы разложили на мраморных прилавках серебряные монеты. Грузчики, только с жалкой тряпицей вокруг бедер, носили по зыбким мосткам, переброшенным с пристани на торговле корабли, амфоры. Шестерка серых волов медлительно влекла повозку с чудовищной глыбой мрамора, из которой, может быть, резец ваятеля создаст новую статую императора. Деревянные колеса повозки, сплошные, без спиц, немилосердно скрипели, и возчики поминутно хлопали бичами. На набережной тянулись кабачки, таверны, склады, канатные лавки, и повсюду толпился народ. Над лесом голых мачт, над колоннадой храма Нептуна и над квадригой бронзовых слонов кружились чайки. Мы поспешили с Вергилианом сойти на берег. Так я ступил на священную землю Италии.

Но прошло три дня прежде, чем нам удалось нанять повозку, чтобы отправиться в Рим, так как слишком много людей желали попасть в столицу мира, и, воспользовавшись невольной задержкой, я бродил по Остии, удивляясь ее торговому оживлению. Товары стекаются в этот город со всех концов земли. Италия свозит сюда тонкие вина и благоухающие плоды, многочисленные корабли доставляют из Египта пшеницу и дорогой моему сердцу папирус, из Эллады — мрамор, статуи и оливковое масло, из Сирии — тонкое стекло, из Аравии — благовония, из Индии — пряности и кораллы, из далекой Серики — шелк, а из африканского города Сабрата — огромных слонов.

Несколько раз я отправлялся на форум, среди которого стоит храм Аноны Августы, а вокруг высятся колоннады и раскрывают широкие двери таверны с черно-белым мозаичным полом. В них не торгуют вином, а помещаются коллегии конопатчиков, изготовителей веревок, измерителей зерна, выделывателей снастей и прочих ремесленников, имеющих отношение к корабельному делу. Дальше, насколько хватает глаз, тянутся склады пшеницы, воска, папируса и других товаров…

 

3

В конце концов остийская суета мне надоела, и я был рад, когда очутился в Риме. Отдохнув после морского путешествия и представив сенатору подробный отчет о выполненных денежных операциях, Вергилиан поспешил окунуться в городскую жизнь. Дядюшка остался доволен деятельностью племянника и не только намекнул о своем благожелательном отношении к нему в завещании, но даже вручил значительную сумму, которую поэт тут же решил потратить на книги и всякие развлечения.

Прежде всего Вергилиан поспешил к Скрибонию. Ему сообщили, что сатирический поэт проживает теперь где-то в Субурре, на улице Дельфина, в гостинице иудея Симона. Вскоре мы отправились туда, и я был в восторге, что познакомлюсь с таким замечательным человеком.

За несколько дней до этого в Субурре, на той же улице Дельфина, названной так по общественному фонтану, где местные хозяйки и водоносы берут воду, с ужасным грохотом рухнул шестиэтажный доходный дом, принадлежавший квартирной компании, одним из пайщиков которой был куратор антониновских бань Нестор. Во время катастрофы погибло немало бедняков, ютившихся в вонючих каморках этого мрачного здания, но едва ли обвал очень взволновал куратора, так как дом был застрахован в Тибуртинском банке и, кроме того, кирпичи и балки могли пойти на новое строительство.

По дороге к Скрибонию мы остановились у развалин, под которыми, как мы поняли из замечаний случайных зевак, еще оставались трупы погибших. О них мало кто беспокоился, но мы спрашивали себя, не в этом ли доме жил Скрибоний.

Наступил полдень. Поденщики, разбиравшие на месте катастрофы строительные материалы; прекратили работу, чтобы подкрепиться пищей. Двое из них, сидя на огромной гнилой доске, беседовали между собой. Выяснилось, что одного из них звали Лукан, другого — Квинт, а их разговор напомнил мне о Томах и нашей простой жизни.

Квинт, со щетиной неопределенного цвета на провалившихся щеках и с морщинистым, низким лбом, старательно жевал черствую ячменную лепешку, рассказывая приятелю о своей жизни:

— Был у меня участок земли в три югера, друг Лукан, и пара волов.

Лукан мало чем отличался своей наружностью от Квинта.

— Сицилийских?

— Сицилийских, мой друг. Серых, как мыши!

Вергилиан перешел через улицу, направляясь к соседнему шерстобитному заведению, у дверей которого стоял большой глиняный сосуд, чтобы прохожие могли удовлетворить естественную нужду и в то же время оказать услугу владельцу предприятия, так как всем известно, что человеческая моча с успехом применяется при обработке шерсти. Я остался слушать рассказ про волов.

— С черными мордами?

— С черными мордами.

Но уже вернулся Вергилиан и спросил у каменщиков:

— Не знаете ли, любезные, где здесь гостиница иудея Симона?

Задрав неопрятные бороды приятели посмотрели с любопытством на незнакомца в дорогой тунике.

Квинт был разговорчив и любопытен.

— Гостиница Симона? А тебе кого там надобно?

— Поэта. Его зовут Скрибоний.

— Скрибоний? Такого не знаю. Но гостиницу найти нетрудно. Заверни за угол и иди прямо к рыбной лавке. А напротив будет гостиница. На ее стене изображена оливковая ветвь. Гостиница называется «Под оливой». Почему ее так называют, мне не известно. Но говорят, что там всегда можно найти приют за сравнительно недорогую плату…

Вергилиан поблагодарил каменщика, и мы пошли в указанном направлении. Квинт крикнул нам вдогонку:

— Красный кирпичный дом!

Действительно, за углом помещалась рыбная лавка, которую нетрудно было найти по ужасающей вони. Видимо, здешние щуки и угри особой свежестью не отличались. Зажимая носы, мы проследовали дальше и увидели на другой стороне улицы зеленую оливковую ветвь на мозаичной вывеске.

Народу вокруг нас в этот жаркий час было мало. Продавец гранатовых яблок тщетно призывал громкими криками покупателей. Среди развешанного через улицу жалкого тряпья после недавней стирки две старухи переговаривались из окна в окно под самым небом. Осел тащил на многострадальной спине охапку соломы, такую огромную, что она оцарапала нам лица. Мальчишки бросали в погонщика камнями, и он, похожий на Харона, шамкал беззубым ртом:

— Ослиный помет!

Мы вошли в неприветливую дверь гостиницы, и там нас встретил привратник или, может быть, сам владелец, человек с обросшим черными волосами лицом и огромным носом. Вергилиан спросил его о Скрибонии.

— Скрибонии? Стихотворец? Найти этого бездельника нетрудно. Поднимитесь по лестнице на самый верх. Имя его написано мелом на двери.

— Дома ли он? Подниматься напрасно на такую высоту…

— Служитель муз дома. И, кажется, еще не успел упиться вином. Но лучше было бы, если бы он вовремя платил за ночлег. Горница отличная! Много воздуха и света. Если вы и пожелаете остановиться у нас, то вам всегда будет предоставлено самое лучшее помещение. Останетесь довольны. Можно и с девочкой…

Не слушая еще более заманчивых предложений, мы стали подниматься по скрипучей лестнице, где пахло кошками и отхожим местом. Так нам пришлось преодолеть около ста ступенек. Затем мы очутились на террасе с ветхими перилами, на которую выходило несколько дверей. На одной из них было начертано мелом: «Здесь проживает Тит Скрибонии и берет заказы на эпиграммы и эпитафии».

Вергилиан без стука отворил дверь, и мы очутились в низенькой полутемной каморке, наполненной светом и воздухом только в воображении хозяина гостиницы.

Поэт лежал на простом деревянном ложе, на неопрятной подстилке, вероятно набитой гнилой соломой, и ноги у него были прикрыты дырявой хламидой. Возле стоял трехногий стол, а на нем я разглядел глиняную чернильницу и прочие несложные принадлежности для письменных занятий. Если прибавить к этому, что на каменном полу валялся на боку пустой кувшин из-под вина, то это было все, чем обладал поэт.

Несколько мгновений Скрибонии смотрел на нас и, судя по выражению его лица, считал, что наш приход всего лишь сонное видение; потом убедился, что это явь, но не находил слов выразить свою радость.

Вергилиан, надушенный, в нарядной тунике из белоснежного шелка, казался в этой обстановке Аполлоном.

— Не узнаешь?

— Клянусь Геркулесом! Вергилиан!

Друзья обнялись и рассматривали друг друга в поисках перемен. Я скромно остался стоять в дверях.

— А ты все такой же лысый!

— Кто этот юноша? — указал на меня Скрибонии.

— Мой друг. Он спас мне жизнь однажды. Родом из Том, что на Понте. Я тебе расскажу обо всем.

Скрибонии произнес дружелюбным тоном:

— Почему же ты не войдешь, юноша?

Дружеская беседа завязалась легко. Вопросы сыпались с обеих сторон.

— Давно ли в Риме?

— Всего три дня.

— Клянусь Геркулесом, ты все такой же! А я пришел в окончательное ничтожество, как старая собака.

— Как ты живешь?

— Как я живу? Разные недуги одолевают и бедность. Даже нет денария на вино. А главное — скука. Пробую иногда писать и не могу.

Вергилиан вынул мешочек с монетами и высыпал горсть денариев на стол.

Скрибонии не протестовал, взял один из них, побежал к двери и стал звать какого-то Исидора. Ему ответил снизу бодрый голос. Тогда поэт вернулся и сел на ложе рядом с Вергилианом.

— Почему же ты не можешь писать стихи? Объясни нам…

— Не уверен в надобности того, что пишу. Достал у Прокопия чернил и немного папируса, начал сочинять сатиру. Думал, что стихи будут петь, как соловьи, парить, как орлы, а они, точно курица, не могут даже перелететь плетень.

— Покажи…

— Не стоит труда. А ты что написал?

— Я метался с одного конца в другой. Мне некогда было подумать о стихах.

— Жаль. У тебя большой дар. А этот юноша тоже поэт?

Я отрицательно покачал головой, и Скрибоний снова заговорил с Вергилианом:

— Дни твои проходят среди сильных мира сего. Вероятно, видел августа?

Вергилиан усмехнулся:

— Имел случай.

— Каков он?

— Может быть, это человек, считающий, что все ему позволено.

— Да, судя по рассказам. Юлия Домна…

— Антонин думает, что руководит событиями, как кормчий кораблем, а в действительности события влекут его и нас вместе с ним.

— Куда?

— Этого никто не знает. Но корабль плывет, подгоняемый дыханием времени.

Скрибоний покачал головой:

— Темно. Что сие значит, твое «дыхание времени»?

— А вот что. Считаю, что как в мире физическом, так и в нашем внутреннем мире должны существовать неизменные законы. Мы еще многого не знаем. Если ты возьмешь, например, весы. Та чаша перевесит, на которую ты положил более тяжкий груз. Так и в жизни. Более значительные явления побеждают незначительные, преходящие.

— Что есть вечное, что преходящее?

— Ты это знаешь не хуже меня.

Скрибоний ничего не сказал. Я тоже понимал, о чем говорит Вергилиан, однако не мог бы выразить это словами. Так нет возможности петь у охрипшего певца.

— Но все-таки, как же быть с твоим «дыханием времени»?

— По-моему, оно — дыхание миллионов людей: римлян, варваров, рабов, христиан, воинов… Из их вздохов рождается тот ветер, который превращается в бури. Может быть, перед одной из таких бурь мы и живем с тобой.

— А император правит государственным кораблем?

— Правит, но сам закрывает порой глаза, потому что бремя власти ему не по силам. Хотя он считает себя превыше всех.

— Императору полагается считать себя полубогом, — осклабился Скрибоний.

Я уже не впервые с удивлением слушал подобные речи. Разве стены не имеют ушей?

— Совершенно верно, — согласился Вергилиан. — Он рассуждает, что если тот, кто пасет овец, не является овцой, а принадлежит к высшей породе существ, точно так же и поставленный пасти человеческое стадо не может быть подобным другим смертным. Так он сказал однажды Маммее.

— Маммее? Он по-прежнему занимается философией?

— Даже с большим увлечением, чем раньше.

— Ты был и в Александрии? Там все комментируют Платона?

— Аммоний учит в Александрии о бессмертной душе.

— Да, теперь всем до крайности понадобилось бессмертие. Впрочем, это понятно… Неудовлетворенность жизнью. Вот откуда эти помыслы о воздаянии… А стихи в Александрии пишут?

— Однако нет новых Каллимахов.

— Здесь тоже не видной Вергилиев и Марциалов.

При одном упоминании имени беспутного поэта, своего любимца, Скрибоний просиял.

В это время в каморку явился тот, кого звали Исидором. Это был, очевидно, служитель при гостинице, долговязый юноша в крайне короткой тунике, что не придавало ему красоты. В руках он держал кувшин вина.

— Наверное, отпил дорой? — забеспокоился Скрибоний.

Большеротый слуга стал клясться, что не выпил ни капли. Сатирический поэт с недоверием заглянул в кувшин.

— А кубки?

— Сейчас принесу, — ответил Исидор с глупым видом.

Вергилиан смотрел на друга, на его бедность с нежностью. Как я уже знал, их связывала многолетняя дружба. Скрибоний был одинок, писал стихи на заказ, но любил все прекрасное, и его ухо безошибочно определяло неправильности в стихосложении. Он иногда бранил Вергилиана за щедрость, с какой поэт рассыпал розы в своих элегиях. Но разве сам Вергилиан не понимал, что розы выглядели в его стихах несколько старомодно?

— Скрибоний горько покачал головой:

— Теперь нужны не поэты, а сочинения, в которых рассказываются занятные вещи о блудливых служанках из сирийской таверны. Рим стал скучным городом, наполненным сплетнями.

Вергилиан рассмеялся:

— Что ты говоришь! Столько новых портиков построили за эти три года!

— А к чему все это? Соберут кирпичи от разрушенных зданий и строят одно новое, хотя и более роскошное. Еще тысяча колонн… Мало красоты в этом удручающем однообразии.

Вергилиан задумчиво произнес:

— Да. Вот мой юный друг прибыл к нам из Том — он рассказывает, что люди живут в Сарматии, довольствуясь малым. Может быть, и нам надо бросить все и удалиться под сень варварских дубов?

Скрибоний желчно скривил губы и потер то место, где давала себя знать больная печень.

— Под сень варварских дубов?.. Но ведь тебе и там будет скучно.

Они оба сидели на ложе, а я по-прежнему стоял, прислонившись к косяку двери. Рядом на стене был нацарапан непристойный рисунок, и кто-то написал углем: «Луций — вор».

— Расскажи, что происходит в Риме, — попросил Вергилиан. — Что делает старик Порфирион?

— По-прежнему сочиняет бесконечные комментарии.

— А Геродиан?

— Пишет историю Рима.

— Этот кому подражает? Тациту?

— Скорее Светонию. Многие другие изливают моря чернил. Но ни одной свежей метафоры! Один поэт поучает в стихах, как надо врачевать болезни. Разве для этого боги открыли нам гармонию? А они прячут руки в складках тоги и пересчитывают на пальцах количество слогов. Пишут о богах, потому что у нас еще спрос на благочестие. О воздержании, хотя норовят бесплатно покушать у патрона… Оппиан умер.

— Я видел его гробницу в Анасарбе.

— Даже в Анасарбе побывал наш неутомимый путешественник!

— Слушай! Я прочту тебе надпись на его могиле.

Скрибоний приставил ладонь к уху.

Вергилиан стал читать, торжественно подняв правую руку:

Я тот, кто был Оппиан. Бессмертную славу стяжал я, но парки ревнивы, жестокий Плутон похитил в самом расцвете стремлений глашатая муз…

— Это ты сочинил?

— Ты угадал. Мне пришлось видеть его однажды. Помнишь, мы встретились тогда с тобой впервые на приеме Юлии Домны?

— Прекрасно помню.

— Я решил, что украшу скромную гробницу Оппиана мраморной доской. Какой это был красивый юноша! И вот от него ничего не осталось, кроме горсти праха. Думал ли он, читая стихи перед августой, что в Анасарбе уже поджидает его чума?..

— О ловле птиц он писал довольно остроумно, — снисходительно похвалил Скрибоний. — Откуда у него, такого молодого, были эта точность глаза и чувство природы?

— Гробница его из грубого камня, под кипарисами, — рассказывал Вергилиан. — Так и подобает лежать любимцу муз. Там охотно показывают проезжающим могилу поэта, но никто и в руках не держал поэму об охоте… Впрочем, ты обещал найти свои стихи, Скрибоний.

Стихотворец порылся на столе в кусках папируса и протянул Вергилиану навощенную табличку. Тот прочел вслух:

Торгаш поставляет негодное масло, погас наш светильник…

Как в Скифии, хладом повеяло в термах…

— А дальше?

— Это все.

— «Погас наш светильник…» — повторил Вергилиан.

— Лучше прочти что-нибудь свое, — попросил Скрибоний. — Как это?.. Позволь…

Когда нас обманет все, что мы блаженством считали в любимой, бессмертье ее, а прахом лишь оказалось…

В это время на лестнице послышался смех, потом шум ссоры. Можно было догадаться, что смеется молодая женщина. Но хриплый мужской голос произнес обычные в гостинице слова:

— Мы все заплатим тебе завтра сполна, акула!

Вергилиан приоткрыл дверь. По ступенькам лестницы спускались какие-то люди в сопровождении Симона. Спор хозяина с постояльцами постепенно затихал.

— Что это за грубияны? — спросил Вергилиан.

— В гостинице остановились бродячие комедианты.

Мы стали пить вино из принесенных Исидором оловянных кубков. Вергилиан морщился. Скрибоний состроил ужасную гримасу.

— Вот уже третий день у меня расстроен желудок.

Мне показалось, что после разговоров о стихах раздалось свиное хрюканье.

— Филострат в Риме? — спросил Вергилиан.

— В Риме.

— Приходилось тебе видеть Минуция Феликса?

— Однажды встретил его в книжной лавке Прокопия. Но поговорить с ним не удалось.

Филострат был моим старым знакомцем, а о Феликсе я слышал от Вергилиана, что этот оратор, выступающий в судах, по своим убеждениям христианин, хотя и предпочитает скрывать свои христианские настроения.

 

4

Само собой разумеется, что в Риме мы поселились в доме сенатора, недалеко от садов Мецената. Мне отвели место в опочивальне какого-то древнего старца, бывшего педагога, доживавшего свои дни на покое. Впрочем, спальня Вергилиана немногим отличалась от нашей, и в ней тоже ничего не было, кроме узкого ложа, небольшого мраморного стола с бронзовым светильником в виде корабля и ларя для свитков.

Старец будил меня на заре, требуя новых рассказов о путешествии. День в Риме вообще начинался весьма рано — криками продавцов хлеба и пастухов, доставляющих на ослах сыр и молоко с соседних гор. Потом где-то поблизости начинали греметь кузнечные молоты, и одновременно раздавался шум в соседней школе, подобный гудению пчел в улье. Но вскоре его заглушал рев толпы, собравшейся поблизости по поводу какого-нибудь скандала.

С утра до позднего вечера я бродил по Риму с Вергилианом или в одиночестве, если мой покровитель был занят своими делами. После нашего скромного города и даже по сравнению с Антиохией все казалось мне здесь грандиозным. Я поднимался на Капитолий, смотрел, как пылает неугасимый огонь в круглом храме Весты, гулял в прекрасных садах, полных редких статуй, а в термах Антонина или под портиком Европы встречал тысячи праздных мужчин и благоухающих духами женщин. С утра до вечера там слышался беспрестанный шорох сандалий.

Несмотря на свои болезни, вскоре нас посетил Скрибоний, видимо не без смущения вступивший в огромный дом сенатора, построенный из розового кирпича, с мраморными украшениями. Покои в сенаторском жилище были обширны и покрыты живописью. По большей части то были не особенно хорошо исполненные сцены из «Илиады». Я уже не раз рассматривал все это. Ахилл оплакивал смерть Патрокла с поднятыми к небесам очами, хотя лицо его не выражало при этом никакой печали. Гектор прощался с Андромахой, держа в руках огромный шлем с прорезями для глаз. А далее тянулись гирлянды неправдоподобных роз, летали крылатые гении, плясали девы в легких розовых и голубых одеждах, слишком красиво обрисовывающих ноги. Опираясь на посох, на них смотрел молодой пастух, а у его ног белели две овечки, симметрично повернув головы в разные стороны…

Вергилиан встретил друга наверху каменной лестницы и широко раскрыл объятия, приглашая его подняться. Я видел, как Скрибоний проскользнул мимо Теофраста, наглыми глазами смотревшего на старенькую тунику поэта.

Помещение, где обитал Вергилиан днем, походило на таблинум. Повсюду — на полках, полузакрытых синей завесой, на широком мраморном столе, на особых подставках из черного дерева — лежали свитки. В нише находилось мягкое волосяное ложе, тоже обитое синей материей. Здесь поэт работал и принимал друзей.

Когда Скрибоний опустился в тяжелое кресло с перламутровой инкрустацией, рабы принесли, под наблюдением Теофраста, запечатанную амфору с вином и серебряные чаши. Одна из них предназначалась для меня. Мне неоднократно доказывали, что небольшое количество вина, разбавленного горячей водой, полезно для здоровья. Рабы ушли и снова вернулись с яствами. На столе оказались колбасы, пшеничные хлебцы в плетеной корзине, козий сыр на деревянном блюде, а на серебряном — жареное мясо; кроме того, нам подали блюдо смокв и три миски с похлебкой, сваренной из куриных потрохов с ароматическими травами. Перешептываясь между собой о чем-то, служители установили все это на столе. Затем Теофраст откупорил амфору и с презрением наполнил чашу гостя благоухающим вином. Соединение красного виноградного сока с серебряным сосудом полно благородной и древней красоты, и вино вдруг приобретает от позолоченной чаши янтарный оттенок.

Скрибоний с видимым удовольствием отпил глоток.

— Отличное вино. Такое веселит человеческое сердце.

Вергилиан разбавил мою и свою чаши горячей водой из серебряного сосуда.

— Но особенных причин для радости как будто бы нет, — рассмеялся он.

— Не понимаю тебя, — обернулся к нему Скрибоний.

— Разве ты не слышал о том, что происходит на Дунае?

— Что там стряслось?

— Будто бы варвары вновь угрожают римским пределам.

— Ах, они угрожают римским пределам с тех пор, как я существую на свете, и даже значительно раньше!

Вергилиан движением руки отослал прислуживающего раба, стремглав бросившегося к выходу.

— Неужели тебя не беспокоит, Скрибоний, что Риму будет нанесен новый ущерб?

— Если пострадают виноградники, то я возражаю.

— Ты вечно шутишь. А я иногда спрашиваю себя: что будет с нами, если варвары победят Рим?

— Хотел бы я посмотреть на эту любопытную картину.

— Но ведь тогда все погибнет от огня и меча! Академии, храмы, библиотеки, даже твои стихи.

— Пусть погибают, все равно мне от них мало пользы.

— А Рим?

— О Риме нам трудно с тобой говорить.

— Почему? — удивился Вергилиан.

— Потому, что мы с тобой кровно заинтересованы в его существовании. Уверяю тебя! Ты помогаешь дядюшке торговать кожами и надеешься получить от него наследство, а я жду случая разбогатеть, если мои стихи понравятся какой-нибудь старой вдове. Поэтому мы всегда будем утверждать, что наш порядок жизни самый справедливый, а варвары — злодеи.

— Но ты замечаешь все-таки, что в воздухе чувствуется какая-то тревога? Как бы первые порывы ветра? Предчувствие бури? Римский корабль содрогается…

— Поэтичное сравнение республики с кораблем несколько устарело. От подобных метафор наши стихи утеряли свежесть. Я считаю, что нет причин волноваться и все идет своим чередом. Дерево растет, жадно пьет соки из земли, приносит плод и увядает. Так и республика. О чем же нам беспокоиться?

Вергилиан неожиданно спросил:

— Что, по-твоему, побуждает варваров стремиться в римские провинции?

— Я беседовал однажды в субуррской таверне с человеком, который неоднократно имел случай бывать за Карпатами и спускался по реке Вистуле далеко на север, до самого моря, где на песчаных побережьях находят янтарь. Он выполнял торговые поручения патрона, какого-то торговца кожами в Карнунте…

Имя торговца не Грациан Виктор?

— Может быть, и Грациан Виктор или что-то в этом роде. Путешественник рассказывал мне, что далеко за Карпатами передвигаются многочисленные племена, теснят соседей в поисках пастбищ и удобной для хлебопашества земли. Эти люди считают, что римская пшеница лучше северного ячменя. Или бывает так, что где-то саранча пожирает посевы, песок пустынь заносит луга

— и вот целые толпы варваров двигаются на нас, побуждаемые голодом. Ведь у них множество детей, а дети требуют пищи. Мой собеседник жил среди варваров и наблюдал их нравы, видел много любопытного. Удивительнее всего, что они собирают зерно в общественную житницу и все у них общее.

Вергилиан спросил:

— Твой путешественник не утверждал, что и жены у варваров общие?

— Нет, он, наоборот, рассказывал, что там никто не прикасается к чужой жене.

Вергилиан рассмеялся.

— Чему ты смеешься?

— Как тебе известно, у нас прикасаются главным образом к чужим.

Скрибоний с удовольствием ел мясо, яйца и пироги, а Вергилиан только пил вино. Он спросил опять, глядя на друга встревоженными глазами:

— Значит, настанет время и мы покинем мировую сцену, где с таким искусством разыгрывали в продолжение тысячи лет замечательную трагедию?

Скрибоний перестал обсасывать жир на пальцах.

— Позволь спросить, Вергилиан: какую трагедию?

— В которой происходит борьба двух начал. Организующего разума и варварского хаоса.

— Вергилиан, ты рассмешил меня до слез! Во-первых, в Риме вообще уже не знают, что такое трагедия, а комедианты изощряют свое искусство в неприличных пантомимах. Для этого требуется не талант, а лишь красивые ноги. Эсхила ставят теперь только у парфян или где-нибудь в полуварварской Ольвии.

Скрибоний повернулся ко мне и спросил:

— В твоих прославленных Томах играют трагедии Эсхила?

Мне пришлось ответить отрицательно, и я даже покраснел, точно нес ответственность за упадок театра в нашем городе.

— Видишь, и там не играют… О чем я говорил? Да… Во-вторых, мой друг, то, что ты называешь организующим разумом, уже не имеет никакой другой цели, кроме сохранения существующего порядка. Но разве можно остановить неизбежное? А хаос, который так презирают эллины, может быть, таит в себе какие-нибудь новые семена.

— Но что будет, когда рухнет Рим?

Скрибоний брезгливо пожевал губами.

— Вероятно, ничего особенного не произойдет. Низринутся с грохотом некоторые здания, будут разрушены храмы? Ну что ж! Придут новые боги. Люди будут носить варварские одежды и, возможно, точно так же рассуждать о гибели духовных ценностей. Ты ведь сам рассказывал, что в Карнунте некоторые римляне уже надели кожаные штаны.

— Квинтилиан учил, как надо носить тогу, но ни слова не написал о штанах. Согласитесь, что без таких людей, как он, в мире победит дурной вкус.

— Не беспокойся об этом. Варвары довольно быстро переймут не только наши пороки, но и риторику.

— Завидую твоему спокойствию, Скрибоний.

— А что же мне остается делать, мой друг? Самое страшное уже случилось. Теперь люди обращаются за разрешением своих сомнений не к философам, а к проходимцам. Проще верить во что-нибудь, чем читать Лукреция. Хотя бы в воскресение мертвых. Как верят в это рабы твоего дядюшки, что трудятся на его землях. Это даже хорошо для него.

— Почему?

— Потому, что таким образом у них будет меньше желания стремиться к переменам в сей временной жизни. А это, как ты понимаешь, вполне в интересах сенатора и ему подобных. И потом, будем говорить откровенно, — мы с тобой не городские префекты. Согласись, что новый бог, обращающийся к обремененным, ближе рабам, чем раскрашенный Юпитер с его любовными историями. Видишь, это уже шаг к иной жизни.

— У христиан не только рабы, но и риторы.

— Им нужна поддержка образованных людей, чтобы состязаться с философами. Но они рассчитывают на миллионы бедняков и недовольных, вот в чем тайна их успеха.

Вергилиан сжимал пальцами ножку пустой чаши и некоторое время играл ею. Я знал, что он восхищался острым умом друга, перед проницательным взором которого, казалось, не существовало никаких преград. Предрассудки не стесняли разум Скрибония, и он мог спокойно взирать на течение событий и на перемены в мире. Это были даже не годы, не жизненный опыт, а особый дар мышления. Такие люди появляются, когда просвещение достигнет своего апогея и начинает уже клониться к упадку.

— Что же будет с нами? — вздохнул Вергилиан.

— Пока еще мы держим рабов в повиновении. Но только страхом. Лишь слепые не видят этого.

— Однако Сенека учил нас, что они — братья нам.

Скрибоний даже покрутил головой.

— Братья? У твоего Сенеки была чувствительная душа, и подобными словами о рабах он только успокаивал самого себя. Едва ли он заглядывал в эргастулы . Но разве этот философ, который так пекся о спасении души, забывал о земных благах? Всем известно, что он оставил после смерти триста миллионов сестерциев, а в Британии его ростовщические проценты едва не были однажды причиной восстания.

— Это я знаю.

— А если знаешь, тем лучше для тебя.

Я с жадностью слушал Скрибония.

 

5

За время двухлетнего отсутствия Вергилиана в Риме благополучно закончили возведение так называемых антониновских терм, и поэт захотел показать мне это знаменитое здание, считавшееся чудом строительного искусства. Мой друг хорошо знал куратора бань Квинта Нестора, и однажды мы отправились в этому любезному римлянину, с удовольствием оказывавшему, по словам Вергилиана, мелкие услуги людям, особенно если они обладали некоторым влиянием. Квинт Нестор даже согласился сопровождать нас во время осмотра замечательного заведения.

Мы спустились в каменное подземелье, где были устроены печи. По указанию Нестора истопники открыли длинными железными крючьями раскаленные бронзовые дверцы гигантской топки. Из ее огненного чрева, как из кратера Этны, пахнуло нестерпимым зноем. Жар как бы сжигал воздух, и под низкими закопченными сводами нечем было дышать. Непереносимо для глаз пламенели уголья. Но рабы, отворачивая от огня перекошенные лица, стали вновь бросать в печь политые горным маслом куски дерева. Из топки летели мириады искр, пока опять с грохотом не захлопнулись дверцы. Тогда в каменном аду с новым бешенством заревело пламя. Истопники невольно прикрывали руками воспаленные глаза и не могли отдышаться. Кашляя от дыма, наполнившего помещение, они один за другим подходили к неказистому сосуду, стоявшему в углу, и с жадностью пили воду, подкисленную уксусом. Это была так называемая поска — питье рабов.

В соседнем помещении в огромных кипятильниках клокотала вода. Порой из предохранительных отверстий вырывались струи раскаленного пара, и тогда все заволакивалось белым туманом.

Квинт Нестор считал себя слишком важным человеком, чтобы спускаться в топку, но дядя Вергилиана был видным сенатором, а куратор никогда не пренебрегал полезными связями. Всем известно, что место куратора хоть и беспокойное, но доходное, и надлежало держаться за него зубами. Только проценты, взимаемые с поставщиков горючих материалов и благовонных масел для натирания, составляли тридцать тысяч сестерциев в год, не считая прочих доходов. Нестор не упускал никакого случая извлечь выгоду для себя и вечно шептался с какими-то подозрительными людьми, что-то устраивал, что-то подсчитывал, записывая имена и цифры на навощенных табличках.

Хотя по своей дородности он страдал одышкой, но мужественно спускался и поднимался по каменным лестницам и объяснял любопытным посетителям устройство только что законченных бань. Мимо нас по лабиринтам темных подземных проходов двигались повозки с амфорами, полными смолы. Кое-где тускло поблескивали в водяных парах светильники. Вдоль стен скользили, как тени, полуголые люди.

— По этим свинцовым трубам подается горячая вода, а по глиняным поднимается теплый воздух.

Куратор очень гордился механикой водоснабжения. Я видел, как рабы вручную вертели гигантское скрипучее колесо подъемной машины. В мути пара мерно разгибались и сгибались худые обнаженные спины. На них был виден каждый позвонок. Надсмотрщик, огромный одноглазый человек, прозванный Циклопом, играл в укромном уголке с приятелем в кости, но и одним глазом неустанно наблюдал за рабами. Горе было тому, кто хоть на мгновение оставлял свою работу. Заметив неожиданное появление куратора, надсмотрщик вскочил и стал проявлять удвоенное рвение. Было слышно, как бич со свистом разрезал воздух, и кто-то ужасно вскрикнул во мраке. Диким голосом Циклоп Призывал богов в свидетели, что вертевшие колесо — ленивцы и что никто из них не получит сегодня рыбной похлебки. Рабы были прикованы к деревянным балкам железными цепями и не могли ни бежать отсюда, ни оказать сопротивление.

Наверху над Римом, сияло солнце, смеялись женщины и шумели фонтаны, на холмах Кампании росли классические лозы, везде была жизнь. На морях покачивались корабли. В Египте колосилась тучная пшеница. Некий двенадцатилетний отрок по имени Плотин бродил по улицам родного Ликополя, и детские руки сжимали школьный список Гомера. В Александрии Аммоний Саккас говорил под сенью лавров о душе. В Афинах с великим прилежанием переписывались книги Эвклида, Маммея беседовала с Филостратом, а пламенный Тертулиан громил эллинов, не желавших поднять глаз от языческих книг к небесному Иерусалиму, и уже друзья Минуция Феликса собирались на прогулку вдоль остийского берега. А эти одичавшие люди, озлобленные от побоев и непосильной работы, вертели скрипучее колесо подъемной машины, и у них не было надежды еще раз увидеть солнечный свет. Надсмотрщики же уворовывали у них и без того скудную пищу.

Мы снова услышали подобострастный вопрос:

— Не привелось ли тебе лицезреть августа на Востоке?

Вергилиан, оторванный от своих мыслей, вздрогнул.

— Что ты сказал? Августа? Видел. В Александрии…

— Во время этого несчастного возмущения? Какие труды предпринимает благочестивый император ради благополучия людей?

Я вспомнил о сценах на Канопской улице.

Снова послышалась ругань надсмотрщика, и в ответ раздались чьи-то жалкие оправдания. А наверху под сенью прохладных портиков, бродили зеваки, бездельники и прихлебатели в домах богачей. Всюду для их удовольствия обильно лилась вода. Она заливала Рим каскадами нимфеев, била струями фонтанов, изливалась в водоемы, шумела, булькала, рассыпалась в воздухе радужной пылью и наполняла свежестью знаменитые римские сады. Обилие влаги казалось римлянам таким же естественным, как окружающий их воздух, и надо отдать справедливость неутомимым строителям бань, начиная от Агриппы и кончая Антонином Каракаллой, что благодаря им всякий житель Рима, желающий содержать свое тело в чистоте или насладиться омовением, может бесплатно мыться в термах в самой приятной обстановке.

Нестор повел нас в мраморную палестру, где упражнялись по всем правилам олимпийского пятиборья нагие фракийские атлеты. Мощные руки охватывали мускулистый торс противника, четыре ноги упруго били в песок, но блиставшее маслом тело ускользало в последнее мгновение из железных объятий, и борцы, тяжело дыша, начинали игру сначала. Однако нетрудно было заметить, что зрители смотрели на состязания довольно равнодушно: ведь это же не цирковые квадриги, не побоище гладиаторов! А кроме того, многие знали, что фракийцы состоят на жалованье и показывают свою ловкость и силу за плату, чтобы придать благородный эллинский вид палестрам, хотя исход борьбы у них предрешен заранее.

Откуда-то доносились звонкие упражнения певца, которому, вероятно, казалось, что в бане его голос становится особенно приятным. Под сводами портиков слышались смех, громкие голоса, шум шагов, а наверху, как некое архитектурное чудо, повис в воздухе огромный, сделанный из стекла солярий, ливший потоки света купол, — «святилище солнца», как называли в Риме это сооружение. Вергилиан поднял голову и стал рассматривать чудесное создание человеческих рук. Вдоль же стен повсюду виднелись мозаичные картины: ловля рыб, корабли, синева и зелень морских пейзажей, розовые коралловые острова, дельфины, наяды и бородатый Нептун на морских конях, вспенивших в беге гладь океана.

Наше внимание привлекло также мраморное изображение Септимия Севера. Остановившись перед этим огромным барельефом, Вергилиан делился со мной своими мыслями:

— Взгляни… Все сделано на восточный образец… В Афинах я любовался редкими статуями. Но здесь что-то другое. Обрати внимание! Лицо Севера показано не в профиль, как это обычно делается на конных статуях, а фронтально, хотя конь императора скачет вперед, куда, казалось бы, и надлежит смотреть всаднику. Предполагаю, что такая манера изображать императоров пришла в Рим из Персии. Где-то там я видел подобные улыбающиеся лики царей, обращенные к зрителю, в то время как торс всадников находился в таком положении, в каком должен быть при правильной воинской посадке.

Вергилиан пожал плечами:

— Вероятно, такие изображения более доступны для простых воинов.

— Однако здесь смотрят на него не воины.

— Ты прав. Хотя оно, возможно, предназначалось для какого-нибудь лагеря.

Как всегда, я старался прислушиваться к словам поэта, и мне даже казалось, что я уже смутно постигаю медленные перемены, происходившие в мире.

Осмотр давно закончился. Мы присоединились к гуляющим под портиком, и я невольно ловил себя на том, что заглядываюсь на женские лица. Но Вергилиану в тот день необходимо было посетить префекта города Макретиана, почему-то срочно желавшего видеть Кальпурния. Сам сенатор был прикован подагрой к одру болезни и просил племянника побывать у всемогущего префекта.

Флавий Макретиан, из вольноотпущенников, как с презрением объяснил мне поэт, считался доверенным лицом августа. Попасть в его дом простому смертному было нелегко, но имя сенатора Кальпурния отворяло все двери. Привыкнув ко мне, как к своей собственной тени, Вергилиан потащил и меня на это скучное свидание, и таким образом ничем не примечательный провинциал проник в самое святилище римской жизни.

Макретиан только что получил от императора декрет об увеличении вознаграждения уходящим на покой ветеранам с пяти до шести тысяч денариев, и это спутало всю отчетность. Поэтому приходилось срочно изготовить копии указа, чтобы своевременно разослать их в легионные лагеря и составить новые сметы. Заведенная еще вольноотпущенниками Клавдия, римская государственная машина со всякого рода списками, регистрами, отчетностью и строгой нумерацией действовала без перебоев.

Официя префекта Рима помещалась в его собственном доме. Сам он находился за тяжелой желтой завесой, а перед нею несколько человек дожидались очереди быть принятыми. Из-за завесы доносились голоса. В приемной люди тихо переговаривались между собою.

— Подсчитывают, как торгаши, денарии и модии пшеницы и воображают, что занимаются государственным делом. Кудахчут, как куры.

Я взглянул на говорившего. Эти слова произнес толстяк в тоге, судя по наружному виду сенатор или богатый человек, явившийся сюда с какой-нибудь жалобой. Его собеседник, великан с пышной светлой бородой, легат Британии, презрительно улыбался.

— Тебе угодно, чтобы они были подобны орлам?

Из-за желтой завесы до нас долетал скрипучий голос, действительно несколько напоминавший куриное кудахтанье и явно принадлежавший Макретиану.

— Пиши! «Префекту Четырнадцатого легиона в Карнунт… шестьсот пятьдесят модиев масла первого сорта и восемьсот сорок пять модиев второго…» Написал? Теперь дальше… «Префекту Девятнадцатого легиона…» Валентий! Почему здесь указан первый сорт? Я неоднократно говорил и неизменно повторяю, что масло первого сорта…

Дальше мне не удалось расслышать, о чем говорит префект. Теперь бубнил Валентий, невразумительно в чем-то оправдываясь. Макретиан раздраженным тоном приказал:

— Переписать и ошибку исправить немедленно! И впредь подобных махинаций с маслом мне не устраивать!

От скуки я заглянул в соседний атриум. Там лениво шумел фонтан, и в его водоеме с зеленоватой водой суетливо плавали красные рыбы, от которых вода казалась еще более зеленой.

Толстяк покачал головой:

— Какой вор!

— Кто? — спросил легат.

— Валентий.

Но вот желтая завеса пришла в движение. Кто-то пытался проникнуть к нам через ее тяжкие складки. Наконец материю раздвинули две пухлые руки, и мы увидели красное от усилий или недавней головомойки, одутловатое лицо Валентия. Разговоры умолкли. Плутоватые глаза секретаря перебегали с одного посетителя на другого.

— Устал, — сказал он толстяку, только что обозвавшему его вором, и стал вытирать пот со лба синим платком.

— Еще бы: такая ответственность! — посочувствовал тот, к моему удивлению.

Легат смотрел на Валентия с презрительной усмешкой:

— Скоро вы там подсчитаете модии масла?

Валентий развел руками и лукаво скосил глаза на завесу:

— Ведь от этого зависят судьбы государства!

Он снова скрылся, но спустя минуту опять вынырнул из тяжелых складок и дружески поманил рукой Вергилиана. Поэт прошел под нависшей, как свод, завесой, которую почтительно придерживал над его головой Валентий. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я тоже последовал за поэтом и увидел худого бритого префекта Рима, весьма напоминавшего большую рыбину; Трое скриб что-то записывали скорописными знаками под диктовку Макретиана, водившего пальцем по длинному списку. Увидев Вергилиана, он кивнул ему рассеянно, скользнул недоумевающим взглядом по фигуре юнца, каким я представился ему, и сказал хрипловатым голосом:

— Сейчас переговорим с тобой. Но сначала позволь закончить.

Он обратил нахмуренное лицо к писцам:

— Написали? Перепишите все начисто на хорошем папирусе. Здравствуй, Кальпурний Вергилиан! А где же сенатор?

— Дядя болен.

— Подагра разыгралась? У меня самого повторяются припадки. И, знаешь, неизвестно, по какой причине. То ли я съем что-нибудь неподходящее, то ли… Впрочем… Значит, ты только что вернулся из странствия. Не лицезрел ли августа?

Вергилиан рассказал, смягчая описания, о том, что произошло в Александрии.

Макретиан вытер платком потный лоб. Лицо у него было высохшее, как у мумии, которую мне пришлось видеть в одном разоренном египетском храме. Стол на львиных лапах оказался заваленным бумагами и мешочками с образцами пшеницы. По другую сторону его склонился в почтительном положении секретарий.

— Валентий, пойди и посмотри, как переписчики выполняют заданную им работу. А я пока побеседую с Вергилианом.

Секретарий и скрибы удалились.

Вергилиан знал, что для префекта Рима ничего не могло быть занимательнее разговора о его болезнях. Верный пес императора, проверявший все лично до последнего обола, всю жизнь просидевший в официях, Макретиан обладал счастливой уверенностью, что без него перестанет светить само солнце. Даже на ночном ложе, рядом со своей такой же худощавой, как и он, супругой, префект шептал цифры и подсчитывал с помощью пальцев какие-то суммы, а оставленная в пренебрежении супруга вздыхала, чего-то ждала, потом поворачивалась к мужу спиной и засыпала. Так насмешники рассказывали под портиками. Другой его слабостью была медицина. Лечился префект по всем правилам, предписанным еще Гиппократом, и верил медикам, как дельфийскому оракулу.

Он и сегодня охотно завязал беседу на эту тему.

— Здоровье? Оставляет желать лучшего. Колотье в боку и спазмы сердца. Это от волнений. Все нужно знать. Выпал ли дождь в Африке и каков улов рыбы в Понте.

Макретиан стал пространно, но короткими фразами, как все больные сердцем, повествовать о лекарствах, прописанных ему Геронтием — греческим врачом, прославившимся в те дни в Риме своим врачебным искусством. Потом посмотрел на меня:

— А кто этот юноша?

Вергилиан не знал, как объяснить мое присутствие.

— Мой молодой друг. Спас меня однажды от смерти. Сын почтенных родителей. Мы всюду вместе…

Макретиан еще раз внимательно посмотрел на меня, пожевав узким, рыбьим ртом.

— Мне нужно поговорить с тобой, Вергилиан, по очень важному делу. С глазу на глаз. А ты выйди, дружок, и подожди в приемной.

Мне ничего не оставалось, как удалиться под извиняющимися взорами Вергилиана.

Беседа поэта с префектом Рима продолжалась около часа. Когда Вергилиан очень озабоченный, появился из-за завесы и мы стали спускаться по лестнице, он сказал сквозь зубы:

— Плохие вести, мой друг!

Я вопросительно посмотрел на него. Поэт положил мне на плечо руку.

— Ты погуляй в садах Мецената, а я поспешу к сенатору. Мне необходимо поговорить с ним. Макретиан сообщил много неприятного.

В тот день я ничего больше не узнал и отправился побродить по городу.

На другое утро я пришел к Вергилиану, чтобы по обыкновению написать для него несколько писем.

Он мрачно посмотрел на меня.

— Сегодня мне не до эпистолярных занятий.

По этим словам я понял, что поэт в плохом настроении.

— Тебе не до писем? Значит, я могу пойти в сады Мецената?

— Пойди. Но не хочешь ли ты совершить со мной далекое путешествие?

— Путешествие?

— В Карнунт. Мне надо срочно ехать в этот город. И вот я спрашиваю: нет ли у тебя желания сопровождать своего друга?

В моей душе началась борьба.

— Ты же хорошо знаешь, я явился в Рим, чтобы ходатайствовать перед сенатом о важном деле. А мое прошение по-прежнему лежит у тебя на столе.

Вергилиан схватился за голову:

— Извини меня за забывчивость. Почему ты не напомнил мне? Но это не представляет большой трудности. Сегодня же я получу для тебя необходимое постановление сенатской официи. Будь спокоен! Между прочим, если ты поедешь со мной в Карнунт, то оттуда тебе проще всего попасть в Томы.

Нетрудно было сообразить, что он прав.

— Конечно, я поеду с тобой. Однако, не скажешь ли ты, в чем заключается цель твоей поездки? Что тебе сказал вчера Макретиан?

Поэт опять стал серьезным.

— Макретиан сообщил, что в Паннонии со дня на день ожидается нашествие варваров.

— А при чем тут ты?

— Я ни при чем. Но в Карнунте у дяди лежит на складах огромное количество закупленных кож. Их еще не успели вывезти в Аквилею. Если варвары захватят эти склады, мы будем с тобой беднее любого башмачника.

Я рассмеялся, вспомнив о богатстве сенатора Кальпурния.

— Не смейся! Кожи закуплены на миллионы сестерциев. Предполагается, что август намерен набрать двенадцать новых легионов, по примеру тех трех парфянских, что создал Север. Понимаешь, сколько потребуется кожи для панцирей, щитов, обуви и всякого снаряжения! Поэтому сенатор решил не упускать удобного случая. Использовав для этой цели средства Тибуртинского банка, он закупил на все наличные деньги кожи. Одним из пайщиков банка является Макретиан. Он-то и открыл нам намерения августа относительно легионов и даже сам посоветовал подумать о коже. Но ты должен держать язык за зубами.

— Клянусь, я буду нем как рыба.

— Вчера, можешь себе представить, префект шепнул мне, что лазутчики донесли о скоплении за Дунаем больших толп варваров. Главным образом сарматов. Все было спокойно. И вдруг гром среди ясной погоды! Ты понимаешь, что будет с нами, если враги захватят Карнунт?

— Вероятно, это будет довольно неприятная история.

— Вот что произойдет. Варвары захватят кожи. Но потеря товара означала бы не только полное разорение для сенатора, следовательно, и для меня. Больше того! Когда выяснится, что на покупку кож истрачены капиталы Тибуртинского банка, вкладчики потребуют свои деньги. Многие из них влиятельные люди, сенаторы. В случае краха сам Макретиан не пожалеет дядю. Он настаивает, чтобы в Паннонию был послан доверенный человек. Пока еще не поздно. Необходимо доставить кожи в Аквилею или в другое безопасное место.

Я не очень хорошо разбирался в банковских операциях, но понял, что сенатор поступил противозаконно.

— Значит, твой дядя закупил на деньги вкладчиков кожи с намерением продать их, поделить прибыль с Макретианом, а взятые деньги вернуть потом в банк?

— Из тебя получился бы неплохой меняла, — иронически заметил Вергилиан.

— А прибыль действительно получить можно немалую. Но если кожи будут расхищены, сенатору останется только повеситься. Приходится ехать в Карнунт. Макретиан разрешил мне воспользоваться императорскими почтовыми тележками. Мы полетим с тобой быстрее ветра!

По спине у меня пробежал холодок. Новое странствие! Но, так или иначе, моя участь была решена.

 

6

В сопровождении все того же Теофраста, уже предвкушавшего новые каверзы со служанками харчевен, мы поспешили в Аквилею и оттуда сломя голову помчались по Аррабонской дороге дальше на север. Макретиан предоставил в наше распоряжение коней императорской почты, и мы беспрепятственно меняли тележки, показывая смотрителям станций особый знак — бронзовый кружок с изображением бегущей лошади, у которой пышно развевался хвост на ветру. Настроение у меня было превосходное. В кожаной сумке, в которой я возил письменные принадлежности, так как неизменно выполнял при Вергилиане обязанности скрибы, лежала копия указа сенатской судебной официи об отмене несправедливого приговора и постановление о возвращении нашей семье отнятого земельного участка с домом и прочими угодьями. Откровенно говоря, меня мало волновала судьба карнунтских кож, но это предприятие давало возможность поскорее добраться до дома, и я был доволен. Огорчала только предстоящая разлука с Вергилианом, которого я полюбил за его стремление к справедливости и простое обращение с людьми, несмотря на богатство и положение приемного сына сенатора.

Однажды была очередная остановка в пути. Таверна стояла в некотором отдалении от дороги — низенькое строение из красного кирпича, со всякого рода хозяйственными пристройками и навесом для вьючных животных. Все было обнесено каменной оградой и у высоких ворот, в какие могла беспрепятственно въехать повозка, нагруженная соломой, в стену предусмотрительно вделали мраморную доску. Мы прочли на ней:

ЗДЕСЬ МЕРКУРИЙ предлагает путнику хорошие сделки, а хозяин таверны — обильный харч, нектар богов и покойный ночлег

На дворе виднелось несколько распряженных возов, у каменных яслей жевали сено кони и мулы, на навозной куче посреди двора горланил белый петух, потряхивая красным гребнем. Как выяснилось, таверну содержал отставной солдат по имени Дурк, дикого вида человек, обросший трехнедельной щетиной бороды. Когда наша повозка с грохотом подъехала к воротам, хозяйка, очень румяная женщина с черными лукавыми глазами, рассчитывалась с одним из покидавших таверну постояльцев. Путешественник, судя по узкой красной полосе на его грязноватой тунике центурион или кто-нибудь в этом роде, откинул полу дорожного плаща с куколем и развязал мешочек с денариями, а курчавый раб держал в поводу двух коней — серого в яблоках и гнедого.

Хозяйка загнула палец на левой руке:

— Итак, за сено один асе.

Центурион повторил:

— Один асе.

— За пироги и вино три асса.

— Это дорого, — запротестовал человек в плаще.

— Ничего не дорого, пирог был отличный, с потрохами. Такого и в Аквилее не испекут. Итак, четыре асса. Да за девочку двенадцать ассов.

Улыбаясь каким-то приятным воспоминаниям, путник стал со вздохом отсчитывать монеты, а раб безучастно смотрел на румяную хозяйку, на своего патрона и на весь мир.

В это время со двора таверны до нас донесся невыразимый визг. Дикие вопли переходили порой в горестное хрюканье и снова сменялись душераздирающим воем. Когда мы очутились под навесом, я увидел, что на земле лежит огромная черно-розовая свинья. Ноги ее с раздвоенными копытцами были туго связаны ремнем, и она тщетно билась, стараясь освободиться от пут и морща жалкий рот. Это было ужасное предчувствие расставания с миром теплых луж и ни с чем не сравнимых помоев, где плавали дынные корки. До сих пор ее благодушное блаженство не знало предела и еще совсем недавно оно почесывала с счастливым хрюканьем спину об угол хлева,

— и вот всему этому приходил конец. Уже пылал костер, чтобы опалить тушу зарезанного животного. Подручный Дурка, низколобый, обросший волосами, — беглый гладиатор, как нам шепнул словоохотливый путник, — точил на плоском камне длинный нож. Такие ножи бывают у разбойников.

Он поминутно сплевывал набегавшую слюну и разражался несуразным смехом, с удовольствием прислушиваясь к визгу.

— Сейчас я тебя поглажу по шейке лезвием.

Когда мы слезли с повозки и проходили мимо него, он подмигнул нам и стал пробовать нож на грязном ногте. Но если не считать этого печального, но вполне обычного события со свиньей, то все вокруг было исполнено сельского благодушия. Вытирая полой коричневой туники мокрые руки, хозяин повел нас в таверну, где мы и расположились на отдых. Вергилиан устал от беспрерывной тряски и решил провести здесь остаток дня и всю ночь.

Теофраст привязал мулов к столбу, — в Саварии мы распростились с почтовыми тележками, Вергилиан приобрел там более удобную, крытую парусиной, повозку и пару этих необыкновенно выносливых животных. При езде на них не так страдали кости. Таким образом, мы благополучно добрались до гостеприимного заведения Дурка.

В грязной харчевне, полной гари и дыма, справа от входной двери виднелся каменный прилавок с вделанными в него медными котлами. В одном кипела вода, чтобы разбавлять вино, в другом варились бобы, в третьем тушилась в оливковом масле вонючая рыба. Тут же стояли, дружески привалившись одна к другой, высокие амфоры с виноградным соком. За этим прилавком в виде печки уже хозяйничал беглый гладиатор. Он то поддерживал огонь под котлами, то выбегал во двор, где навеки прекратился визг свиньи.

Слева находились два длинных стола, за которыми сидели путники. Остальные лежали на соломе в углублениях стены. Все это были люди, направлявшиеся по каким-нибудь надобностям в Саварию или возвращавшиеся в Аквилею. Под почерневшими от дыма балками потолка висели круги колбас, связки чеснока и лука. Обслуживала посетителей расторопная рабыня с серебряными серьгами в виде колец. Судя по ее беспечному смеху и по той улыбке, какой она приветствовала красивого Вергилиана, томно поддерживая руками еще небольшие груди, она была не только служанкой, но и служительницей Венеры. Я огляделся. В харчевне всюду были грязь и паутина по углам. По-видимому, здесь нас ждали тюфяки с круглыми клопами и блохами, а может быть что-нибудь и похуже. В глубине помещения кривая лестница вела куда-то наверх, под самую крышу.

Вергилиан осмотрел обстановку, в какой мы очутились, но не выразил большого неудовольствия, привыкнув ко всему во время своих странствий. Таверна как таверна… Впрочем, мы устали до крайности и, наскоро поев вареных яиц, решили лечь спать. Дурк по одежде моего друга понял, что перед ним богатый человек, и отвел нам лучшее место для спанья — в нише около очага, разбудив и изгнав оттуда какого-то торговца. Теофраст остался на дворе, чтобы сторожить мулов и повозку, но, само собою разумеется, тут же уснул как убитый.

Когда мы проснулись с Вергилианом, чтобы продолжать путь, солнце уже стояло довольно высоко на небосклоне. Ночные постояльцы обсуждали в таверне какое-то событие.

— Что случилось? — спросил Вергилиан хозяина, проносившего мимо нас глиняный сосуд с водой.

Дурк обратил к нам заросшее щетиной лицо:

— Говорят, сарматы перешли Дунай.

Вергилиан вскочил и растерянно посмотрел на меня.

— Сарматы перешли Дунай! Что же нам делать?

Ему здесь не с кем было посоветоваться, кроме своего юного друга, но я, еще не искушенный в житейских делах, в данном случае был плохим советчиком.

Люди с волнением расспрашивали путешественника, пришедшего на заре из Аррабоны. Мы тоже стали задавать ему вопрос за вопросом. Но он ничего толком не знал и только слышал от других о появлении сарматов на римских землях.

Необходимо было что-то предпринять: или поспешить в Карнунт, или поскорее возвращаться в Аквилею, пока еще на берегах Дуная не начались военные действия.

Между тем по Аррабонской дороге, невдалеке от которой стояла таверна Дурка, уже направлялись на север конные отряды. Мы все вышли из харчевни и, обсуждая события, смотрели в ту сторону, где быстро двигались кони, неся всадников и таща повозки с провиантом. В это время два воина отделились от строя и помчались к таверне. Один из них был центурион, другой — простой всадник. Оба плохо говорили на языке римлян.

Центурион остановил коня перед самым носом Дурка.

— Кто здесь хозяин?

— Я владелец этой таверны.

— Есть у тебя вино, рыжая собака?

— Есть, но в небольшом количестве.

— Принеси немедленно! И не мешкай, нам некогда!

По многолетнему опыту Дурк знал, что в данном случае ему не заплатят ни асса, но принес вина. Однако полюбопытствовал:

— Куда же вы спешите так?

Центурион взял из рук трактирщика сосуд.

— Варвары переходят Дунай. Из Аквилеи идет на помощь Пятнадцатый легион. Мы спешим, чтобы защищать священные границы империи.

— Значит, и Карнунту угрожает опасность? — спросил встревоженный Вергилиан.

Центурион ответил:

— Этого я не могу тебе сказать.

Не слезая с коня, он поднес кувшин к устам и, не прерывая приятного занятия, отпил изрядное количество виноградного напитка, а потом передал сосуд всаднику, взиравшему на начальника с нетерпением и завистью. Затем оба, уже не удостаивая ответом недоуменные вопросы путников и не уплатив, конечно, за вино, поскакали догонять свои повозки.

Такие сцены происходили до самого вечера. Бородатые солдаты, по большей части из вспомогательных когорт, в кожаных штанах и в шерстяных плащах, сворачивали с дороги, забегали в таверну и требовали вина. Дурк клялся им, что только что продал последнюю амфору, и тогда воины осыпали его площадной бранью, но опасались громить заведение: как выяснилось, неподалеку находился какой-то важный военачальник, о котором солдаты рассказывали, что ему ничего не стоит распять на кресте виновного в грабеже.

Мы по-прежнему не знали, что предпринять. Дурк, к которому Вергилиан обратился за советом, высказал мнение, что следовало выждать, как развернутся события, и не торопиться с отъездом. По слабости характера Вергилиан послушался его. Нам и в голову не приходило, что такой совет был преподан коварным трактирщиком не без задней мысли.

Однако таверна стала наполняться беглецами из Аррабоны. Они рассказывали, что варвары рыщут недалеко от города и захватывают стада и имущество поселенцев.

— Не знаете ли вы чего-нибудь о Карнунте? — добивались мы у путников.

Вергилиан был в крайнем волнении. Я тоже спрашивал, что теперь будет со мною.

Как будто выходило, что Карнунту пока опасность не угрожала. Сарматы перешли Дунай где-то между Лавриаком и Виндобоной, далеко к западу от того города, где жил Виктор.

Дверь в таверне скрипела ежеминутно. Люди приходили и уходили. Одни садились с растерянными лицами за стол и требовали вина или вареных яиц, другие рассказывали, размахивая руками, о том, что происходит на Дунае. Харчевня стала походить на разворошенный муравейник. В воздухе чувствовалась та особенная тревога, которая разгоняет в дни бедствий ежедневную скуку. Дурк сбился с ног, и румяная хозяйка загребала деньги лопатой.

Какой-то пьянчужка, сенатский скриба в отставке, как он себя называл каждому, увещевал сидевших за столами угостить его вином.

— Друзья, — надрывался старик, с пафосом размахивая сухонькими ручками,

— победоносные легионы поражают врагов отечества, а вы скупитесь на чашу вина для сенатского служителя!

Сидевшие за столами смеялись.

— А ты тут при чем?

— Низкая чернь! — негодовал сенатский писец. — Вас еще на земле не было, а я уже записывал в сенате речь великого августа Марка Аврелия, когда он отправлялся на войну с маркоманами. Я видел своими глазами славу Рима! Вы жалкие торгаши!

В самом деле, за соседним столом огорченный событиями торговец жаловался:

— Вот, например, я. Везу сто модиев перцу, чтобы продать его с прибылью в Виндобоне. Это все мое достояние. А теперь что же мне делать?

Мы тоже не знали, как нам поступить, и я уже начинал опасаться, что не так-то легко добраться до родного города. По Аррабонской дороге непрерывно двигались на север новые и новые центурии. Все разговоры в таверне были неизменно связаны с событиями в Паннонии, оживленно обсуждались всевозможные слухи, и для каждого случая немедленно находились очевидцы, все видевшие своими собственными глазами и слышавшие своими ушами, в чем клялись Юпитером, Геркулесом, Меркурием. Некоторые, по-видимому, чувствовали себя в этой полной волнения атмосфере как рыба в воде, с удовольствием спорили, вмешивались в чужую беседу, допытывались новостей, точно надеясь, что вдруг произойдет какое-то приятное изменение в их жалкой и бедной жизни. Только богатые торговцы горевали о покинутых в Виндобоне лавках или ткацких предприятиях.

Наступил вечер. Шум в таверне не умолкал даже в ночное время. Но еще до наступления темноты Дурк пришел к Вергилиану и заявил:

— Здесь для тебя очень беспокойно. Вижу, что вы с приятелем хорошие люди, и хочу предложить вам место для ночлега наверху, где вы будете пользоваться полным покоем. Там сегодня ночует один торговец из Аррабоны.

Мне почудился в глазах хозяина опасный огонек, но Вергилиану понравилась мысль познакомиться поближе с человеком, который только что прибыл с места событий, и расспросить его подробнее о положении дел в Паннонии. Мы поднялись наверх по скрипучей лестнице. Помещение для ночлега представляло собою нечто вроде чердака, и попасть туда можно было по узкому переходу под самой крышей. На земляном полу лежали снопы душистой овсяной соломы, и в полумраке мы заметили человеческую фигуру. Очевидно, это и был торговец из Аррабоны. Вергилиан окликнул его и тотчас же приступил к расспросам. Торговец охал и стенал, жаловался на разорение, но ничего толком сообщить нам не мог, так как ехал не из Аррабоны, а возвращался в этот город, где у него оставалась семья, об участи которой он очень беспокоился. Когда надоели его стенания и вздохи, мне пришло в голову посмотреть, что делает Теофраст.

Я осторожно спустился в темноте по другой лесенке, что вела прямо во двор. Около нее в стене виднелось небольшое окно, через которое пробивался слабый свет светильника. Из любопытства, вполне естественного для юноши моих лет, я заглянул в него. Это была горница Дурка. Здесь он спал со своей краснощекой супругой на грязном ложе и здесь же хранил запасы провизии. Повсюду висели колбасы и окорока. За круглым деревянным столом сидели Дурк и еще три незнакомых мне человека, тоже обросших щетиной и в неопрятных хламидах. Ничего примечательного в этой компании не было, если не считать довольно зверских рож у трех незнакомцев. Но два-три долетевших до моего слуха слова заставили меня прислушаться к их разговорам. Дурк доказывал что-то, стуча кулаком по столу.

— Видимо, у него есть деньги. Раб мне хвастал, что его господин сенаторский сынок. И у другого должны быть денарии.

— У борова из Аррабоны? — спросил один из мрачных приятелей.

— Да, у торговца. Только что продал шерсть в Аквилее.

— Наверное, уже положил деньги в Аквилейский банк.

— А может быть, и не положил. Ведь они нужны ему для закупок.

— Что тут долго разговаривать! — перебил его другой собеседник, со щербатым после какой-то подозрительной болезни лицом. — Перерезать горло не так уж трудно, а вот как быть с трупами?

— Это я беру на себя. Но уговор дороже всего.

— Какой уговор? — нахмурился щербатый, очевидно зная непомерную жадность трактирщика.

— Половина — мне.

— Мы будем работать, а тебе половину? В своем ли ты уме, Дурк?

— Однако ведь все это я подстроил! Что бы вы делали без меня?

— Согласен. Но по справедливости считаю, что надо все делить на пять равных частей.

— Верно! Верно! — дружно подтвердили собеседники.

— Тише вы! — зашикала на них хозяйка, стоявшая в дверях с независимым видом, упираясь руками в бока. — Не хотите по-хорошему, — так убирайтесь вон. Мы и без вас обойдемся.

— Как же ты справишься с ними? Их четверо… — скаля зубы, спросил щербатый.

— Ничего. Я уже всыпала им сонного порошка в кувшин с вином. Можно к ним и Сору подослать…

Стараясь не шуметь, я снова поднялся на чердак по лесенке. К моему ужасу, как раз в это мгновение Вергилиан наливал вино в глиняный кубок. У него была привычка выпивать чашу перед сном.

— Не пей! Не пей! — хрипло сказал я и вырвал из его рук кубок.

Поэт широко раскрыл глаза от удивления.

— Ты обезумел!

Сам не зная почему, я погасил светильник и шепотом рассказал Вергилиану о том, что увидел и услышал.

Поэт пришел в ужас:

— Этого только не хватало!

Но надо было действовать немедленно, мы решили, что из чувства человеколюбия необходимо поделиться новостью и с аррабонским жителем. Тот совсем сошел с ума от страха за свою жизнь.

— Дернуло меня остановиться в этой проклятой таверне! Всем известно, что Дурк с краснорожей распутницей убивают путников, а тела их выбрасывают в соседние каменоломни или варят из человечины похлебку. Один путешественник нашел однажды в своей миске человеческий палец!.. Бедный я и несчастный! За что меня карают боги?!

— Замолчи! — шепнул ему Вергилиан. — Или ты хочешь, чтобы к нам поднялись разбойники и зарезали, как баранов?

— Что же нам делать? — скулил торговец, у которого, очевидно, в самом деле находились при себе большие деньги, так как он прижимал к груди тяжелый кожаный мешок.

— Что делать? Покинуть таверну, но так, чтобы не привлечь к себе внимание.

Я предложил спуститься через слуховое окно по веревке, когда в таверне все уснут.

— А дальше?

— Потом мы свяжем привратника и без помехи выйдем на Аррабонскую дорогу.

Такой план привлекал меня, потому что в нем было много действия. Но Вергилиан покачал головой:

— Все это хорошо у Апулея. А на сейчас не до того.

— Что же ты предлагаешь? — с надеждой спросил аррабонец.

— Мы самым естественным образом спустимся по лестнице, заплатим хозяину, что полагается, и он не осмелится ничего причинить нам плохого, так как в таверне много народу.

Аррабонец, тучный человек с розоватым лицом, действительно чем-то напоминавший борова, не прекращал плакаться, как девчонка:

— А если эти люди соучастники Дурка?

— Едва ли.

— Но уже наступила ночная темнота, дорогой Вергилиан, и эти разбойники могут убить нас еще до того, как мы доберемся до Аррабонской дороги. Посмотри на двор — там темно, как в печке. О боги! Что станется с моей семьей в Аррабоне?!

Темноту тоже приходилось принять во внимание, но в конце концов было решено, что мы проведем ночь внизу, вместе с Теофрастом, хотя он был плохой защитой. Во всяком случае, там мы могли в более безопасной обстановке дождаться рассвета, а если представится возможность, тайно покинуть таверну. Так мы и сделали. Однако, к нашему удивлению, въездные ворота оказались широко распахнутыми. По-видимому, привратнику было неохота их ежечасно отпирать и запирать.

Затянувши свой спор по поводу дележа добычи, разбойники дали нам возможность скрыться незамеченными. Вокруг было слишком много суеты, чтобы кто-нибудь обратил на нас внимание. Повозка с грохотом выехала за ворота, и скоро мулы вывезли нас на Аррабонскую дорогу.

Теофраст не мог удержаться от душившего его смеха.

— Что с тобой? — спросил Вергилиан.

— Позволь мне сказать, господин, что ни одного постоялого двора я не покидал с таким удовольствием, как таверну Дурка. Ведь мы не заплатили ни одного обола за постой.

— Воображаю ярость трактирщика! — рассмеялся Вергилиан.

Но теперь мы очутились в непрерывном потоке людей и повозок, двигавшихся, выполняя какие-то неведомые для нас повеления. Даже в ночное время войска шли на север, нарушая тишину грохотом копыт и тревожным ржанием коней. Прямо перед нами лежала дорога в Аррабону и в Карнунт, позади, через горбатый каменный мост, она уходила далеко на юг, в Аквилею. Уже светало. Мы проехали несколько стадиев, и после краткого совещания было решено, что лучше вернуться назад, в эту самую Аквилею, и там ожидать развязки событий, хотя торговец из Аррабоны и плакал, что семья его может погибнуть от варварских мечей, а я горевал, упустив такой удобный случай возвратиться к родным.

Мы повернули, но до моста добрались не без труда: дорога была узкая, и все время приходилось давать свободный проезд военным повозкам и даже пешим солдатам. Размахивая руками, они кричали:

— Прочь с дороги! Идет славная Третья центурия!

Или какой-нибудь вояка орал:

— Дорогу воинам непобедимой Скифской когорты!

В это время через мост переправлялся обоз. Лошади, худые, с выпиравшими крестцами, с трудом втаскивали на высокий въезд возы с поклажей. Уцепившись за колеса, погонщики помогали коням, но несчастные животные мотали головами и беспомощно бились в упряжи.

У моста виднелась группа всадников. Впереди, на некотором расстоянии от остальных, сидел на белой лошади крупный человек в красном плаще. Даже издали я догадался, что у него должно быть тяжкое дыхание. Щеки у этого тучного военачальника отвисли, как у разжиревшей старухи. Мы подъехали к мосту и терпеливо ждали, когда будет возможно перебраться на ту сторону реки. Нас, вероятно, принимали за беглецов из Аррабоны, потому что воины иногда спрашивали:

— Ну как там сарматы?

Начальник в красном плаще крикнул:

— Кому принадлежат повозки?

Вытирая тыльной стороной руки пот, один из погонщиков ответил:

— Дакийской когорте.

— Кто префект когорты?

— Гедомар.

Человек в плаще что-то сказал находившемуся за ним всаднику. Один из воинов, хмуро стоявший рядом с нами в грязи, покрутил головой.

— Ну и попадет же теперь Гедомару! Легат с него шкуру сдерет за коней.

— Кто этот муж? — спросил солдата Вергилиан.

— Цессий Лонг. Легат Пятнадцатого легиона.

— Цессий Лонг? Но ведь я знаю его. Он неоднократно имел дело с сенатором…

Солдат усмехнулся:

— Ты, видно, тоже из тех, что спят на мягких постелях и едят на серебре?

— Таков уже порядок в мире, — примирительно ответил поэт. — Одни нежатся на перинах, другие спят на голой земле.

— Неплохо бы поменяться. А то у меня уже бока болят.

— Я не согласен, — ответил Вергилиан с улыбкой.

— Не согласен? Подожди немного! Настанет час, и тебя и спрашивать никто не будет.

— Однако ты ведешь мятежные речи.

Вергилиан посмотрел на меня и покачал головой, как бы делясь со мной своим удивлением. В это время зубастого воина позвали из рядов:

— Амфилох! Амфилох!

Черноглазый человек потерялся в толпе солдат.

Наконец повозки благополучно прогромыхали по мосту и спустились в долину. Стало совсем светло. Низко нависли дождевые тучи. За повозками двигались центурии XV легиона, накануне вышедшие из Аквилеи. Воины шли в беспорядке, переругивались, останавливались у края дороги, чтобы помочиться, а перед ними везли на повозках их оружие, копья и щиты, так как солдаты не желают теперь утомляться в пути и требуют за службу под орлами всевозможных поблажек.

К моему удивлению, Вергилиан смело направился к тому военачальнику, которого звали Цессием Лонгом.

Я не слышал их разговора, но видел, сидя в повозке, как легат неуклюже склонился к Вергилиану с лошади и терпеливо выслушал его речь, а потом что-то сказал в ответ и в заключение ласково закивал головой. Я с нетерпением ждал возвращения друга. Он вернулся и взволнованно сообщил, что Цессий Лонг тотчас узнал его и советует повернуть назад, чтобы двигаться вместе с воинами в Карнунт, куда направляется легион. По словам легата, можно предположить, что опасность невелика и все сведется к ходатайству варваров о позволении им обосноваться на римских землях. Якобы легат уже получил по этому поводу необходимые полномочия, чтобы обойтись без кровопролития. Так в нашей судьбе снова неожиданно произошла перемена, и в самом радужном настроении мы повернули мулов в обратном направлении.

Накрапывал дождь. Мы ехали среди воинов, угрюмо шагавших по дороге. До нас доносились обрывки солдатских разговоров, крепкая брань, окрики центурионов. Огромные стаи черных птиц летели на север, в сторону Дуная, точно предчувствуя добычу. По обе стороны дороги лежали пустынные поля, покинутые хлебопашцами после уборки урожая, и только порой в темной роще виднелись колонны скромного сельского храма или дымились очаги в селении.

Почему-то мне вспомнился Аммоний и то, что он говорил в Александрии о душе, озаряющей мертвую материю. Она постепенно удаляется от источника божественного света и погружается во мрак…

Когорта месила грязь. Один из молодых воинов, с белокурыми волосами и розовыми щеками, доел кусок хлеба с салом, похлопал рука об руку, точно отряхая крошки, и сказал:

— Набил брюхо…

Вдруг он поднял ногу и издал неприличный звук. Но откуда-то появился конный центурион с необыкновенно низким морщинистым лбом и коротко остриженными волосами, со шлемом, висевшим у него на спине. Он наклонился к молодому солдату, отчего его лицо налилось кровью, и прохрипел:

— Ты, пещера со зловонными ветрами! Веди себя пристойно в строю или попробуешь розог!

Воин молчал, страшась наказания. Товарищи его смеялись.

Нашу повозку бойко перегнала тележка бродячего торговца, хотя ее тащил один старый мул. На тележке восседала красивая женщина с глазами, как у коровы. Тщедушный человек с бороденкой, ее супруг, стал продавать обступившим повозку солдатам лепешки и еще какие-то съестные припасы. Центурион, только что изругавший воина за неприличное поведение в строю, подъехал к тележке, чтобы Посмотреть, что продает торговец. Может быть, даже с намерением получить с него мзду за право торговать среди воинов центурии. Но, увидев красотку, он просиял, потрогал женщину за подбородок и милостиво произнес:

— Когда будешь в Карнунте, спроси в легионном лагере центуриона Максимина…

Женщина блеснула белыми зубами. Довольный приятной встречей, воин отъехал прочь.

В моих ушах еще звучали слова Аммония:

«Она отлетает в слезах, и уже ничто не заставит ее вернуться в земные пределы. Но что такое плоть без мысли о прекрасном? Жалкий прах…»

 

7

С Дуная летели с печальным курлыканьем лебединые стаи. Предчувствуя приближение зимы, прекрасные птицы удалялись на юг, в жаркие пределы Африки, может быть, за Геркулесовы Столпы. Над Римом восходили Плеяды, предвещая бедствия, зимние бури и гибель кораблей.

Римское войско продвигалось под Аррабонской дороге до самых сумерек, спеша на соединение с XIV легионом. Холодный дождь не переставал. Вместе с воинами на север следовали также бродячие торговцы, блудницы, составители гороскопов, даже фокусники, развлекавшие солдат на остановках и тем добывавшие себе пропитание. Тут же погонщики гнали стада овец, принимавших тем самым невольное участие в исторических событиях.

Голубоватая дымка тумана завешивала дальние холмы. На полях в наступающих сумерках нигде не было видно ни пары волов под ярмом, ни пахаря за плугом, так как сельские работы были уже закончены и поселяне сидели в своих хижинах, занимаясь изготовлением пряжи или другими домашними работами. Придорожные дубы были отягощены желудями, и однажды я наблюдал, как воины убили огромного вепря, неосторожно выбежавшего из рощи. В походе легионеры имели обыкновение сами добывать себе пропитание, и нередко были случаи грабежей. Поэтому жители придорожных селений предпочитали угнать скот в укромное место и спрятать подальше молодых женщин, чтобы они не стали жертвой насилия. Солдаты охотно упивались вином, и держать их в повиновении стало трудно даже для таких жестоких людей, как Цессий Лонг.

Центурии XV легиона двигались одна за другой, с соблюдением всех правил предосторожности, предписанных в таких случаях. Цессий Лонг взял с собой в Карнунт только онагры, как назывались метательные машины небольших размеров, а баллисты и катапульты, которые слишком медленно передвигаются на волах, оставил в Аквилее; подобные орудия применяются только при осаде укрепленных городов, и в них не было надобности на полях сражений.

Мы тряслись с Вергилианом и аррабонским жителем в повозке в самой гуще солдат. Рядом шел Теофраст. Теперь мы убедились, что во встречных селениях жители хмуро смотрели на воинов, пришедших спасать их от варваров. Они были бедными людьми, обросли волосами, которые не знали ни гребня, ни ножниц цирюльника; одежду их составляли короткая рубаха из конопляного полотна и плащ из домотканого сукна. Все они были некогда рабами, но получили по небольшому участку земли и возделывали его, платя оброк. Эти люди боялись, что воины могут похитить у них поросят или уток и гусей, пасущихся на соседнем болоте.

Когда Цессий Лонг в сопровождении германцев из племени батавов проезжал мимо одного из таких селений, к нему с плачем кинулась женщина и, простирая к легату худые руки с когтистыми, как у волшебницы, пальцами, заклинала:

— Отец! Защити бедную вдовицу! Пришли твои воины и взяли у меня единственное достояние — козу, питавшую моих детей. Теперь они обречены на голодную смерть. Вели, чтобы мне возвратили принадлежащее по праву.

Бедной не повезло. Обычно Цессий Лонг жестоко карал за грабежи в случае формального обвинения, но сейчас он был занят более важными делами и не обратил никакого внимания на мольбы женщины. Она бежала некоторое время за его конем, догадываясь, что этот человек самый большой начальник, и ветер развевал ее черные космы. Один из батавов толкнул несчастную деревянным концом копья, и она упала в грязь.

На закате солнца легат решил, что безрассудно продвигаться дальше из-за наступающей темноты, и приказал остановить орлы. Протяжно запели римские трубы. Получив приказание готовиться к ночлегу, солдаты сложили под значками своих центурий оружие и под наблюдением центурионов взяли с повозок лопаты и кирки, чтобы устроить лагерь. Когда были намечены его границы, так как не могло быть и речи о возведении высокого вала, они поставили прежде всего шатры для легата и его друзей, затем свой палатки, чтобы укрыться на ночь от дождя.

Я присутствовал при разговорах Вергилиана с Цессием Лонгом и уже не удивлялся, что всемогущий военачальник в красном плаще, в блестящем панцире с украшениями и с золотым ожерельем на шее так дружески разговаривает с поэтом, хотя он никогда не читал его стихов. В этом не было ничего странного, Вергилиан также принадлежал к сенатскому сословию. Впрочем, были и другие обстоятельства. Я тогда еще не знал, что благодаря сенатору Кальпурнию легат заработал не одну тысячу сестерциев на поставках кож для XV легиона.

Вполне естественны были в устах этого грубого человека любезные слова, обращенные к Вергилиану:

— Я буду рад видеть тебя среди своих друзей!

Не только август, но и консулы, и легаты, и другие сильные мира сего имеют в своем окружении людей, которых они называют «друзьями». Среди таких обычно бывают философы, риторы, поэты, врачи, молодые представители богатых фамилий, обучающиеся ведению государственных дел. Теперь Цессий Лонг предлагал свое гостеприимство и Вергилиану.

Поэт поклонился и положил мне руку на плечо.

— Достопочтенный легат! Этот юноша — как брат мне. Он дважды спас мне жизнь при самых трагических обстоятельствах, и я не могу оставить его под дождем.

— Ну что ж, — произнес легат, — в моих шатрах найдется место и для твоего друга.

После случая в таверне, когда я подслушал разговор разбойников, Вергилиан окончательно уверовал, что я ниспослан ему самим провидением, и ни за какие блага на земле не хотел теперь расставаться со мной. Вот каким образом я очутился в шатре римского легата. Кроме нас такая честь была оказана только какому-то бритому римлянину с огромной челюстью, присланному из Рима якобы для подготовки на звание трибуна, а в действительности для соглядатайства за Цессием Лонгом, чтобы он не слишком вольно обращался с государственными средствами.

Остальные друзья находились в другом шатре. Цессий Лонг лежал на медвежьей шкуре, служившей ему ложем в походах, а мы сидели на складных кожаных сиденьях, которые принес легионный раб.

Вероятно, в возмещение за мой скромный, провинциальный вид небеса наделили меня даром наблюдательности. Поэтому, несмотря на отсутствие жизненного опыта, я довольно умело стал разбираться в сложной римской обстановке.

Император Антонин Каракалла пребывал в те дни на Востоке, занятый приготовлением к новой войне с парфянами. Юлия Домна, разделившая с сыном власть и позор царствования, находилась в Антиохии, окруженная философами и писателями. Сестра императрицы, Юлия Меса, воспитывала любимого внука Элагабала, сына Соэмиды. Маммея, вероятно, по-прежнему читала по ночам увлекательные книги. А мы с Вергилианом в это время тряслись на повозке по Аррабонской дороге!

В римском мире происходило много важных и пустяковых событий. Император мечтал о завоевании торговых путей в Индию, а по городам Сирии скиталась бродячая труппа комедиантов, в которой роль Елены Прекрасной исполняла танцовщица Делия. Потом она перебралась в Рим вместе с глупым Парисом и дешевыми театральными одеяниями в фальшивых золотых звездах, и там Делию нашел в каком-то кабачке торговец погребальными урнами Аквилин. Так Делия очутилась на просцениуме театра Помпея. Когда она плясала, полунагая, с таинственной улыбкой на устах, зрители — менялы и владельцы рыбных лавок, смотрители акведуков и центурионы — вздыхали, любуясь ее красотой, и на некоторое время забывали о своих скучных женах. И все это сплеталось с моей жизнью в один запутанный клубок.

Возле легата на земле, на кожаной попоне, мерцал бронзовый светильник со многими фитилями; тут же находилась золотая чернильница с изображением Геркулеса, разрывающего пасть немейскому льву. Эту изящную вещицу легату подарила Юлия Домна, и Цессий Лонг очень дорожил подарком как знаком благорасположения «матери лагерей». Когда раб поднимал полу шатра, пламя светильника билось на сквозняке и чадило, и в его трепетном сиянии в углу поблескивали серебряные легионные орлы. У входа в шатер стояли среди ночной мглы два рыжеусых батава.

Цессий Лонг, в тунике с широкой красной полосой, присвоенной его сенаторскому званию, хотя он ни одного раза не заседал в курии, только что совершил трапезу, с удовольствием поев солдатской похлебки из свинины с горохом, прибавив к этому кусок колбасы в четыре пальца, несколько вареных яиц, кусок козьего сыра и лепешку с творогом. Обычно, даже в походе, легатские повара готовили более изысканные блюда, но в тот вечер легат должен был удовольствоваться такой скромной едой. На войне не приходится быть прихотливыми даже военачальникам. Сопровождавшие Цессия Лонга лица, в том числе и мы с Вергилианом, уже поужинали в соседнем шатре, и теперь нам ничего не оставалось, как созерцать легата за едой, хотя надо сказать, что особенного удовольствия это зрелище нам не доставило: легат громко чавкал, даже рыгал и неопрятно обсасывал пальцы.

После трапезы Цессий Лонг изволил разговаривать с нами, вернее — с Вергилианом, но и беседа особым интересом не отличалась. Привыкнув уже к высоким темам антиохийских разговоров, я удивлялся незначительности мыслей легата. Так, относительно дождя он высказал мнение, что хорошая погода лучше плохой, а в ответ на жалобу поэта на усталость, заявил, что человек устает, когда много работает или длительное время находится в пути. А между тем видно было по всему, что он хорошо знает свое военное дело.

Потом Лонг потребовал эпистолярия. Его не оказалось. Тогда он вызвал легионного скрибу и стал диктовать письмо для Макретиана с отчетом о происходящих событиях. Вергилиан хотел удалиться, но хозяин попросил не покидать его. Мы остались.

Скриба оказался человеком в преклонных летах, с коротко остриженной, как у простых воинов, седой головой. Легат диктовал скучное донесение о числе людей и количестве оружия в легионе, о конях и мулах, повозках и онаграх. Римляне чрезвычайно любят такие отчеты, так как с их помощью возможно проверять деятельность магистратов в отдаленных провинциях.

Руки у скрибы дрожали, и по всему было видно, что бедняга устал до крайности и с усилием макает тростник в чернильницу. Лонг пожелал прочесть написанное и протянул руку за папирусом. Он поморщился, взглянув на список:

— Как неразборчиво ты пишешь, приятель!

Скриба молчал, с тревогой глядя на легата.

— Позови Бульбия, — приказал Цессий Лонг рабу.

Явился эпистолярий, то есть тот, кто ведал перепиской легата.

— Бульбий, где ты пропадаешь? Я сам должен писать отчет? Взгляни! Как послать такое в Рим?!

Этот сутуловатый человек, почти горбун, стал оправдываться, что задержался по делу у префекта лагеря.

— Разве это работа? — негодовал легат и совал Бульбию папирус.

Эпистолярий стал переводить взгляд с папируса на скрибу и обратно. Писец неожиданно уронил тростник из рук.

— Я стар, и пальцы уже не слушаются меня.

Не знаю, чем бы все это кончилось, но Вергилиан, по мягкости и доброте своего характера пожалевший старика, попытался найти выход из положения:

— Достопочтенный Цессий, мой друг весьма искусен в каллиграфии и неоднократно переписывал мои стихи. Если ты пожелаешь, он с удовольствием напишет твое послание.

И поэт вопросительно посмотрел на меня. Краснея от смущения, я выразил согласие.

Во взгляде легата можно было прочитать недоумение. Казалось, его удивляло, что друзья Вергилиана занимаются подобными вещами.

— Оказывается, ты каллиграф? Посмотрим твое искусство.

Лонг стал диктовать другое письмо, предназначенное для того же Макретиана, но вполне частного содержания. Я старательно писал.

— «По причине неблагоприятной погоды и усталости людей и животных я остановил орлы…»

Приблизительно так начиналось письмо. Тростник в моей руке проворно бегал по папирусу. Я старался придать буквам четкий и красивый вид.

— Прибавь: «крайней усталости людей». Теперь дальше. «Настроение в легионе великолепное. Воины жаждут сразиться с врагом и заслужить твою лестную похвалу…»

Когда письмо было окончено, легат посмотрел на мою работу. Из-за его плеча выглядывало длинное лицо Бульбия.

— Изрядно написано, — одобрил легат.

Эпистолярий тотчас рассыпался в похвалах:

— Превосходно! Никогда я еще не видел, достопочтенный легат, столь искусно написанных букв!

За мокрой парусиной шатра уже стояла ночь. Лагерь готовился ко сну. Издалека доносились крики, песни, ржание чем-то взволнованной лошади.

Вдруг около шатра послышалась грубая и замысловатая брань.

Легат, все еще лежавший на шкуре, прислушался не без удовольствия.

— Кто это? Собрал в одну клоаку всех богов…

Бульбий тоже приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

— Это центурион Альвуций. Из первой когорты.

Легат больше ничего не сказал и продолжал перебирать листки папируса.

Приподнимая полу шатра над курчавой головой, вошел врач Александр, грек из Антиохии. В руке он держал плоскую серебряную чашу с каким-то снадобьем. Легат страдал застарелой болезнью печени и по привычке протянул руку за лекарством. Но с отвращением понюхал вонючую жидкость.

— Может быть, не принимать? Припадок миновал.

Врач был неумолим:

— Убедительно прошу тебя — прими, и да ниспошлет тебе Эскулап здоровье.

Судя по запаху, в лекарство входили оливковое масло и натертая черная редька.

У легата Цессия Лонга от юношеских лет остались вкусы простого поселянина. Например, он любил жирную пищу — гусятину, вареные яйца и колбасы, но чревоугодие плохо отражалось на его здоровье, и толстяка часто мучили огненная изжога и боли под ложечкой. Александр взялся излечить легата от недуга по способу греческого врачевательного искусства.

Вслед за врачом в шатер явился по вызову префект легионной конницы Аций, родом скиф. Этот коренастый, светловолосый, но уже остриженный под римлянина воин доложил, что трое из его всадников исчезли вместе с конями и оружием — вероятно, выпили лишнее и отстали от своей когорты.

Легат произнес брезгливо:

— Это уже не первый случай с твоими людьми. Когда они возвратятся в ряды, пусть каждый из них получит по двадцати ударов лозой! И чтобы они не говорили, как это было в прошлый раз, что их околдовала хозяйка таверны и превратила на некоторое время в козлов.

Аций изобразил на лице страх перед непостижимым.

— А между тем, достопочтенный легат, подобные вещи случаются на свете.

— Какие?

— Превращения. Конечно, воины тогда врали, как непотребные женщины. Но вот хотя бы наш префект легионных кузнецов…

— Что случилось с префектом? Этого толстопузого глупца тоже превратили в козла?

— Нет, достопочтенный, его никто не околдовывал. Но он рассказывал мне,

— а Ферапонт богобоязненный человек, и ему вполне можно верить, — как волшебница превратила одного юношу в таракана.

От изумления легат вытаращил глаза.

— В таракана?

— В самого обыкновенного таракана. Даже удивительно, как его не раздавили ногой.

Вергилиан не мог удержаться, чтобы не принять участие в таком заманчивом разговоре, и вспомнил о «Метаморфозах»:

— За примером не приходится далеко ходить. Апулей в своей книге прекрасно описал, как другого юношу превратили в осла. У него тотчас выросли ослиные уши, и в таком виде ему пришлось возить повозку. И не только заниматься перевозкой тяжестей, а и многими другими делами весьма неприличного свойства…

— Это очень любопытно, — заинтересовался легат. — А вкус у него тоже изменился и он стал есть траву?

— Что касается пищи, достопочтенный легат, то вкус у него остался прежний, — пояснил поэт.

— Интересно. Как называется эта книга?

— «Метаморфозы».

— Непременно прочту при случае. Бульбий, запиши название.

— А как превратили юношу в таракана? — полюбопытствовал Вергилиан.

Из страха перед тайнами магии Аций понизил голос:

— Свидетелем этому был мой друг Ферапонт, начальник легионных кузнецов, почтенный человек. Однажды он застал жену в объятиях молодого воина. И можете себе представить, жена, оказывается, была тут ни при чем. Она услышала, как черный таракан на поварне заговорил с ней человеческим голосом и просил взять его к себе. Несчастного околдовала волшебница, и только тепло женской постели помогло возвратить ему прежний облик.

Вергилиан был в восторге от этой истории.

— И жена Ферапонта пожалела его?

— Она была доброй женщиной. Так многие о ней говорили.

— Охотно верю. Как же поступил почтенный префект легионных кузнецов?

— Он весьма изумлялся силе волшебных чар.

Но легат одним движением нависших бровей прекратил пустые разговоры.

— Аций, довольно про таракана. Готов ли гонец, чтобы отвезти послание?

— Готов.

Цессий Лонг сам запечатал свернутое в трубочку письмо, приложив к воску печатку своего перстня, и передал свиток скифу со словами:

— Отправить немедленно! И позови ко мне трибуна Корнелина.

Я уже успел рассмотреть камень. На нем было вырезано несколько крошечных овечек, готовых разбрестись по зеленой лужайке, если бы их не сдерживала ограда — золотой ободок. Так описал подобную работу Лукреций, римский поэт. Вероятно, это кольцо, судя по мирному сюжету геммы, мало подходящему для убеленного сединой воина, досталось Лонгу в числе прочей военной добычи после какого-нибудь сражения.

Явился Корнелин, который должен был впоследствии сыграть такую некрасивую роль в моей судьбе. Это был мужественный и малоразговорчивый человек, невысокого роста, но атлетического телосложения, исполнявший обязанность легионного префекта. Черную бороду трибун коротко подстригал; его обветренное и покрытое здоровым загаром лицо с орлиным носом, темными выразительными глазами и плотно сжатым ртом, было лицом римлянина, как их представляют себе варвары.

Трибун вошел в шатер в мокром от дождя шерстяном плаще и сделал краткий доклад. Он сообщил, что в третьей когорте некоторые легионеры натерли в походе ноги, так как эта часть почти целиком состояла из молодых воинов.

— В чьей центурии? — спросил легат.

— У Виктора Юста.

— Скажи старику, что стыдно допускать подобные неисправности. У него два отличия за британскую войну.

— Еще что прикажешь?

— Пусть сегодня ночью особенно тщательно проверяется стража.

— Я распорядился, чтобы люди спали, не расставаясь с оружием. А когда подъем?

— С окончанием третьей стражи.

Корнелин ушел. Вергилиан зевал во весь рот, хотя и прикрывая его из приличия рукою. Он надышался сегодня свежим воздухом, и его клонило ко сну. Я же не переставал наблюдать. Мне казалось, что музы особенно благоприятствуют бедному скрибе, предоставив ему возможность, как в огромном театре, созерцать римскую жизнь.

Вслед за Корнелиным и другие покинули шатер. Цессий Лонг лежал, подпирая рукой голову, и о чем-то думал, морща лоб. Видимо, он чувствовал к Вергилиану полное доверие, а меня просто не замечал. Как бы отвечая собственным мыслям, легат вздохнул:

— Теперь каждый воин носит перстень и считает, что делает одолжение, служа под орлами.

Вергилиан решил, что наступил момент спросить Лонга о самом важном для нас.

— Не считаешь ли ты, достопочтенный, что Карнунту угрожает опасность со стороны варваров?

Легат пожевал толстыми губами.

— Ничего определенного тебе сказать не могу. Еще не вернулись лазутчики, посланные на левый берег Дуная. Но думаю, что ты можешь не опасаться за кожи.

О Цессии Лонге я узнал кое-что от своего друга. Хотя легат не изучал эллинской философии и не читал сочинений Сенеки, размышлявшего об искусстве разумно и с достоинством жить на земле, но нюхом простого человека и честолюбца он постиг, как надо держать себя, чтобы добиться успеха. Прислушиваясь к словам людей, говоривших, сопровождая свою речь красивыми движениями рук, легат понял, что лучше помалкивать в их присутствии: так было меньше опасности высказать какую-нибудь глупость и вызвать смех. Но считал себя не глупее этих болтунов и был убежден, что на его век хватит и денег, и вкусных яств, и всякого благополучия.

Сын римского ветерана в Дакии, Лонг в юности ухаживал за отцовскими лозами и ходил за плугом. А когда однажды были проданы за неуплаченный долг волы, сильный и крепконогий юноша поступил на легионную службу. Однако никогда бы он, как житель полуварварской провинции, не поднялся по лестнице воинских отличий выше центуриона, если бы в битве под Лугдунумом не спас императора. В самый критический момент сражения Септимия Севера с узурпатором Альбином, когда император уже срывал с себя пурпуровый палудамент, чтобы не быть узнанным врагами, Цессий Лонг с центурией таких же волопасов и дровосеков, как и он сам, решил исход сражения. Легат Лет тоже спешил на помощь к императору и проявил чудеса храбрости, и все-таки его послали потом на смерть. Этот независимый человек посмел посмотреть насмешливыми глазами на августа, когда тот трясущейся рукой снимал с себя пышный пурпур. А Цессий Лонг, с малых лет привыкший хитрить, не говорить лишнего и обманывать сборщика налогов, сделал вид, что ничего не заметил — ни искаженного от страха лица благочестивого августа, ни сцены с палудаментом; он мужественно сражался, был отличен, получил звание военного трибуна, а во время британской войны возведен в звание префекта легиона; позднее Лонг стал легатом и тем самым получил право носить сенаторскую латиклаву, то есть тунику с широкой красной полосой. Ныне императоры предпочитали доверять легионы людям, поднявшимся из ничтожества и не имеющим связей в Риме, но знающим военное дело. Тит Цессий Лонг стал легатом XV легиона, а когда на престол взошел Каракалла, его положение еще более упрочилось.

Каракалла обратил внимание на распорядительность Цессия Лонга, когда наводили гати через Каледонские болота. Легат сопровождал нового императора в Рим, куда Антонин повез урну со священным прахом отца, может быть, погибшего от его руки. Лонг на всю жизнь запомнил это путешествие, грандиозные триумфальные арки, клики толпы, приветствовавшей нового августа. Солдат и сын земледельца. Цессий Лонг впервые побывал тогда в царственном городе, так как почти всю свою жизнь провел в легионных лагерях — сначала на востоке, а в последние годы в Британии.

Шел пятый год с того дня, как облачился в пурпур Марк Аврелий Антонин, прозванный Каракаллой, и теперь пришло время рассказать о нем более подробно.

Этот император, которого при рождении назвали Бассианом, увидел свет в Галлии, в городе Лугдунуме, где Семптимий Север был тогда правителем провинции. Через год родился Гета. Рассказывают, что в тот день лугдунумская курица снесла необыкновенное яйцо — пурпурового цвета. Дитя Бассиан разбил яйцо, эту странную причуду природы, и Юлия Домна якобы сказала со смехом: «Ты убил своего брата!» Но возможно, что такую историю придумали уже после трагической смерти Геты, Между прочим Тертулиан утверждает, что Каракаллу вскормила своим молоком христианка. Откуда у него такие сведения, мне неизвестно.

Бассиану позднее дали имя Антонин, чтобы тем самым приблизить его к угасшей антониновской династии. Сам Север намекал, ссылаясь на свою бороду, похожую на ту, какую носил Марк Аврелий, что он незаконнорожденный сын этого императора.

Антонин вырос сильным, коротконогим и приземистым юношей, и, может быть, вечное раздражение цезаря отчасти объяснялось тем, что природа не наделила его высоким ростом. У него были жесткие курчавые волосы, нахмуренные брови и презрительно оттопыренная нижняя губа.

В Риме они вели с братом Гетой распущенную жизнь золотой молодежи. Их юность наполняли ночные приключения, подозрительные знакомства в цирке, романы с комедиантками, игра в кости, попойки. Антонин приставал с гнусными предложениями к весталкам, и если те отказывались отдаться ему, обвинял этих девственниц в разврате, и их, согласно древнему обычаю, безжалостно закапывали в землю живыми. Именно такая участь постигла, например, весталку Клавдию Лоту.

Но с малых лет братьев разделяла непонятная вражда. Она проявилась первоначально во время петушиных боев, а потом расцвела пышным цветом на цирковых ристалищах, где Антонин неизменно правил колесницей голубых, а Гета — зеленых. Что нравилось одному, то было ненавистно другому. Когда они возвращались после смерти отца из Британии, то ночевали в пути в разных гостиницах, опасаясь друг друга.

Чтобы найти какой-то выход из создавшегося положения, братья решили разделить империю на две части. Гета должен был получить Антиохию и Восток, Антонин — Рим и Запад. Но Юлия Домна воспротивилась. Приводят ее слова: «Землю вы можете разделить, но как вы поделите свою мать?»

Когда Антонин убил брата на коленях у матери, он поспешил к солдатам, с которыми, по примеру отца, умел ладить, и объявил, что милостью богов только что спасся от козней Геты. Так как воинам тут же стали раздавать деньги, то они охотно поверили его заявлениям. В конце концов, им было все равно, кто носит пурпур, лишь бы этот человек был щедр на подачки. Однако сенат не спешил проявить по этому поводу свои восторги. Тогда Антонин обратился к известному юристу Папиниану, префекту претория, с требованием, чтобы тот написал апологию братоубийства. Когда префект, это «убежище справедливости», как называли Папиниана в Риме, отказался предоставить свое красноречие на службу ужасному преступлению, солдаты немедленно расправились с ним. Антипатр, учитель Антонина, осмелился написать юному цезарю увещевательное письмо и тоже едва уберег голову. Но многие, дружески относившиеся к Гете, погибли, и среди них даже дочь Марка Аврелия Луцилла. Говорят, сама Юлия Домна, обагренная сыновней кровью, заставляла себя из страха перед убийцей смеяться и выражать притворную радость, чтобы сохранить свою жизнь.

Когда Антонин сделался единоличным императором, он, помня заветы отца, всячески старался расположить к себе воинов, особенно германского происхождения. Септимий Север говорил сыну с солдатской грубостью: «Если за тебя будут солдаты, то на прочих ты можешь наплевать».

Часто, сняв с себя воинский плащ, Каракалла надевал украшенную серебром аллеманскую одежду и показывался в таком виде перед наемниками. Он носил германскую прическу. За это варвары очень почитали его. Но не менее были преданы ему и римские воины, сыновья земледельцев и провинциалов, которым еще его отец, не щадивший сенаторов, оказывал всякое покровительство. Особенно же любили солдаты нового императора за щедрые денежные подарки, а также за то, что он вел себя во время похода как простой воин. Если надлежало рыть окоп или выполнять какую-нибудь другую трудную работу, он первым брался за лопату и при всяком воинском предприятии — при наведении моста через реку или устройстве укрепления — принимал всюду самое деятельное участие. Пищу он употреблял простую, пользовался для еды и питья деревянными сосудами, а хлеб ел только черствый и доходил до того, что сам молол на ручном жернове потребное для одного человека количество зерна и варил из него солдатский ужин. Каракалла любил, чтобы солдаты называли его товарищем, а не цезарем. Антонин редко садился в колесницу или на коня, но пешком вместе с воинами, сам неся свое, оружие и иногда даже взвалив на плечо серебряный орел, под тяжестью которого сгибались и сильные знаменосцы, шел так на протяжении многих миль. Достойны удивления такая сила духа в малом теле и подобное стремление к воинским трудам. Однако по своему характеру цезарь отличался склонностью к предательству и большим притворством, чем славился и его покойный отец. При нем состояло два полководца — старый Адвент и Макрин. Антонин почитал первого и издевался над вторым, называя его за пристрастие к обильной еде и нарядным одеждам женоподобным и трусом, и даже грозил неоднократно расправиться с ним. Об этом Макрине, бывшем экономе императора Юлиана, речь будет впереди.

Теперь Антонин проводил время в походах и военных приготовлениях, водил дружбу с солдатами, а его мать правила империей, окружив себя философами и юристами. Ни для кого не было тайной, что финансы находились в ужасающем состоянии, так как огромные средства шли на раздачу воинам и подарки варварским вождям, и только горделивые римляне не хотели видеть, что в действительности это была позорная дань варварам. Чтобы несколько поправить дела, стали чеканить более легкий золотой — пятьдесят штук из одного фунта золота — и новый серебряный динарий. Но вскоре и эти монеты превратились в медные, едва покрытые золотом или серебром.

Об императоре ходили ужасные слухи. Об этом я узнал от Вергилиана.

Каракалла не имел счастья в военных предприятиях, а между тем над Римом снова собирались черные тучи, и требовалось напряжение всех сил, чтобы отразить врагов.

Я провел свое детство в провинции, и только незначительное время мне удалось наблюдать происходившее в Риме, но даже в те годы я почувствовал, что римский воздух насыщен тревогой и сомнением. Таких, как Вергилиан, я встречал немало. Я видел, что на погребальных памятниках смерть изображали не в виде Медузы, а прелестным гением, грациозно опускающим к земле факел жизни. Те, кто правит миром, помышляют только о своей сокровищнице, императорский пурпур запятнан братоубийственной кровью и еще более страшными преступлениями, и, предупреждая о буре, уже грозно шумят варварские дубы, пронзительные северные ветры дуют с далеких скифских пространств, и верблюды кричат в Парфии, увозя на восток римское золото.

Но кто же будет спорить? Рим — еще прочное здание. Приходится признать, что даже враги — насмешливые александрийцы, презирающие римские учреждения христиане и сам Тертулиан — отдают должное его законам и дорогам. А все, кто обладает имуществом, доходным домом, меняльной лавкой, имеет рабов, берет на откуп какую-нибудь отрасль обширного императорского хозяйства и тем самым так или иначе участвует в дележе добычи и жизненных благ, и все кормящиеся около этих счастливцев, надзирающие над рабами, каменоломнями и виллами, считают, что такой порядок установлен на вечные времена богами, чтобы обеспечить спокойствие в мире. Однако это спокойствие лишь кажущееся, все непрочно в Риме, и римлян страшит не только нашествие варваров, но и глухой ропот рабов.

Казалось бы, все в жизни исполнено гармонии. На тучных египетских полях, орошаемых разливами Нила, колосится золотая пшеница; в Каппадокии пасутся табуны великолепных кобылиц; на блаженных холмах скудеющей, но все еще прекрасной Италии зеленеют виноградные лозы; на морях покачиваются корабли, нагруженные зерном, папирусом, мрамором и прочими товарами. Они бесстрашно уплывают в океан, за Геркулесовы Столпы, в покрытую туманами Британию, в Индию, на далекий остров Тапробану, полный пальм и обезьян, или в Серику — страну шелковичных червей, где храмовые крыши увешаны стеклянными колокольчиками и люди, почитающие милосердных богов, приносят им в жертву не животных, а цветы и квадратики золотой и серебряной бумаги. Караваны римских и сирийских купцов уходят в Эфиопию и в область таинственных африканских озер, где римляне впервые увидели носорога.

Все дороги ведут в Рим; в этот полный богатства город спешат купцы и проповедники, странствующие риторы и бродячие мимы, торопится на гремящей тележке императорский легат, скачет на лошади центурион, едет на осле благочестивый паломник, пешком шествует непризнанный философ. К услугам путешествующих устроены на дорогах харчевни и постоялые дворы, гостиницы и таверны, и даже существуют путеводители, в которых отмечены достойные внимания достопримечательности городов, а также расстояния между населенными пунктами.

Римский мир, живущий под сенью колонн и триумфальных арок, охраняют тридцать два легиона и многочисленные вспомогательные воинские части. Куда бы ни приходили римляне, всюду они приносили с собой секрет не боящегося времени цемента, рецепты сыроварения и виноградную лозу, и недаром знак власти центуриона — сучковатый жезл из лозы. Когда легионеры появлялись во вновь образованных провинциях, они строили прежде всего лагерь, преторий, акведуки и храмы мужественным солдатским богам — Марсу и Геркулесу. Казалось бы, все прочно построено из камня или превосходного обожженного кирпича, но землетрясение особенно опасно для каменных строений, а почва под ногами начинает содрогаться. Так я размышлял о судьбах Рима, скромно сидя в шатре у легата Цессия Лонга.

Но даже привычный к лишениям старый воин почувствовал усталость и пожелал отдохнуть. Он не без удовольствия потянулся, зевнул, виновато улыбаясь Вергилиану.

— Приятных сновидений, стихотворец! Выступаем на рассвете. Еще один переход — и ты будешь в Карнунте. А пока отдохни… И ты, каллиграф…

Раб уже принес легату ночной сосуд, всюду возимый на повозке. Мы поспешили удалиться. Снаружи, даже после слабо освещенного шатра, ночь показалась непроглядной. Дул холодный ветер. Вергилиан и я направились за рабом, показывавшим дорогу в предназначенный для нас шатер. Я с наслаждением бросился на пахучую, приятно шуршащую солому и тотчас уснул.

 

8

Но сон мой не был продолжительным. Я очнулся среди ночной темноты и понял, что это Вергилиан изо всех сил трясет меня за плечо. Глаза не хотели открываться, хотя взволнованный голос друга был полон тревоги:

— Проснись! Проснись!

Я еще медлил, не желая расставаться с теплом соломы.

— Варвары напали на лагерь!

Сонные видения отлетели в мгновение ока. Действительно, за парусиной шатра встревоженно запела римская труба, слышались крики воинов. Ночевавшие вместе с нами врач Александр и римлянин с огромным подбородком уже исчезли, и мы тоже устремились из шатра, чтобы узнать, что происходит.

Осенняя ночь еще не была на исходе. Мы с Вергилианом увидели, что во мраке кое-где пылают факелы. Мимо промчался с цоканьем подков конный отряд. Повсюду ходили люди с оружием в руках. Из темноты выбежал какой-то центурион.

— Что случилось? — крикнул ему Вергилиан.

Тот, может быть вспомнив, что спрашивающий принадлежит к друзьям легата, вежливо поднял руку и радостно закричал, убегая от нас:

— Сарматы! Клянусь Геркулесом!

Мы были в полной нерешительности и не знали, как поступить. Нам показалось, что во мраке появился Цессий Лонг, на коне, окруженный батавами.

Между тем беспорядок в лагере с каждым мгновением превращался все более и более в воинский строй. Создавалось такое впечатление, что все уже были на своих местах. Крики, однако, не умолкали. Но я понял, что это не был шум битвы.

Начинало светать. Вергилиан и я, а вместе с нами и перепуганный насмерть Теофраст стояли в ожидании. В такие минуты различие между людьми разных состояний исчезает. Теофраст плаксиво спрашивал:

— Что же теперь с нами будет, господин?

Спустя некоторое время Цессии Лонг, направившийся куда-то со своими всадниками, заметил нас и, проезжая мимо, хмуро крикнул Вергилиану:

— Сарматы перешли Дунай!

Поэт ухватился за полу легатского плаща:

— Как же нам поступить, достопочтенный?

Легат задумался на мгновение, придерживая нетерпеливого белого жеребца.

— Считаю, что тебе лучше остаться с нами. Всюду рыщут сарматские разбойники. На дорогах небезопасно. Останься с повозками. Скажи Корнелину, чтобы он позаботился о тебе и других.

Факел едва освещал лицо Лонга, но по голосу легата нетрудно было догадаться, что ему сейчас не до Вергилиана.

Мы стали расспрашивать воинов, где находятся легионные повозки, — во время боевого построения для них предназначается особое место. Скоро мы увидели Корнелина. Теперь положение более или менее выяснилось. Во время нашего сна небольшие конные отряды сделали попытку напасть на лагерь, но добились лишь того, что вызвали суматоху. Варвары ускакали в ночную тьму. Однако уже были первые убитые с обеих сторон, так как в поле происходили стычки между сарматами и преследовавшими их римскими всадниками. Мы также узнали от Корнелина, взявшего нас под свое покровительство, что Аррабона уже в руках врагов и что сарматы рассеялись по всей Северной Паннонии, хотя трибун ничего не мог сказать Вергилиану относительно Карнунта.

Наступил мутный рассвет. В его бледном сиянии мы увидели, что лагеря уже не существует: за ночь произошли какие-то перестроения, шатры исчезли, и воины стояли в строю, готовые по первому знаку выступить против неприятеля.

Так продолжалось вплоть до восхода солнца, пока лазутчики не выяснили и не определили местонахождение и силы врага. Дорога в Саварию была отрезана сарматскими конными ордами. Это весьма огорчило нас, так как теперь мы уже не могли возвратиться в Аквилею. Не приходилось и думать о том, чтобы направиться в Карнунт, об участи которого никто ничего не знал.

Вскоре мы снова увидели Цессия Лонга. Но на этот раз он не пожелал разговаривать с Вергилианом, занятый военными делами. Легат озабоченно отдавал распоряжения трибунам. Невыспавшиеся солдаты стояли, опираясь на копья. Недалеко от нас строилась центурия. Центурион, верхом на коне, поднял руку. Затрубила труба, и воины прекратили разговоры.

— Вздвоить ряды! — приказал центурион.

Воины из двойного строя привычно и однообразно перестроились так, что получился строй в четыре ряда, и я удивлялся римскому военному искусству.

— Всем повернуться направо!

Центурия повернулась, как один человек.

— Следовать за значком!

Раздался глухой топот солдатских, подбитых гвоздями башмаков. Цессий Лонг наблюдал, как центурия проходила мимо него, спускаясь в долину, и мне показалось, что на грубом лице легата мелькнуло некое подобие улыбки.

Неожиданно появившись у повозок, все еще провожая глазами уходивших солдат, он сказала Вергилиану:

— Они как бы мои дети…

Я тоже смотрел на воинов без всякой ненависти, хотя они и служили Риму. Я знал, что эти разбойники не упустят случай украсть барана, соблазнить доверчивую девчонку, промотать до последнего асса в первой попавшейся на пути таверне солдатское жалованье или проиграть его в кости, но в опасности каждый из них грудью закроет товарища, поделится с ним последним куском хлеба. Солдаты терпеливо несут двадцатипятилетнюю службу в глухих лагерях, где ничего не читают, кроме воинских списков. За обитыми железом воротами уже начинается варварский мир или, в лучшем случае, лагерный поселок, с тавернами и лупанарами. Воины говорят на площадном языке, только отдаленно напоминающем искусные периоды Тацита или Цицерона, но за их широкими спинами римляне могут спокойно спать в теплых постелях. На берегах холодного Дуная, в знойной Африке, в туманной Британии, под жгучим солнцем Счастливой Аравии, среди германских дубов, в далекой Сарматии, где зимой волы, как по мосту, везут тяжкие повозки по льду замерзающих рек и вино разбитого сосуда сохраняет его форму, всюду ждут своего часа враги Рима.

В полдень мы присутствовали при такой сцене.

Во время одной из стычек с сарматами римляне захватили в плен юного всадника.

На нем была белая рубаха из грубого полотна, широкий кожаный пояс с медными бляхами, заменявший панцирь, и полотняные штаны, высоко перевязанные ремнями обуви. Обильные золотистые волосы были зачесаны назад и подрезаны на затылке. Батавы привели пленника к легату и бросили его к ногами господина.

Цессий Лонг не без любопытства стал рассматривать молодого варвара. Юноша стоял на коленях опустив голову. Белокурые волосы упали ему на глаза, закрыли лицо. Аций подошел и безжалостно толкнул пленника ногою в солдатском башмаке в бок, а потом ударом кулака заставил его поднять лицо. Варвар покачнулся, едва устоял на коленях и со злобой посмотрел на префекта, но руки у него были связаны за спиной.

Легат пожелал допросить пленника.

— Аций, спроси его, какого он племени.

Префект задал юноше вопрос на одном из германских наречий, потом на другом. Пленник угрюмо молчал.

Голос у Ация был подобен звуку трубы:

— Эй, пес! Будешь ли ты говорить?

От усердия лицо у префекта побагровело.

Тогда один из центурионов обратился к юноше на языке, на котором говорят между собой сарматы и союзные с ними племена. Пленник понял, поднял лицо с разбитой губой и что-то ответил.

Легат с нетерпением посмотрел на центуриона:

— Что он говорит?

На лице у центуриона разлилась почтительная улыбка.

— Он говорит, что отец его вождь и даст за сына выкуп в сто телок.

— Сто телок — не мало.

Легат тоже улыбнулся, и эта улыбка, как в зеркале, немедленно отразилась на лицах присутствующих.

— Если он сын вождя, то нужно развязать ему руки.

Два воина тотчас исполнили приказание легата. Мы ждали, что будет дальше.

Цессий Лонг сделал движение подбородком в сторону пленника:

— Спроси, центурион, у него, зачем они нарушили римскую границу.

Последовало несколько вопросов и коротких ответов все на том же непонятном для нас языке.

— Пленник утверждает, что его племя принудили идти против Рима сарматы.

— Значит, он не сармат? И не германец?

— Он принадлежит к племени, что обитает на равнине за большими горами.

— Спроси, с какой целью пришли сюда сарматы.

— Сарматы не в силах сопротивляться другим племенам и считают, что легче найти новые плодородные земли в римских владениях. Они пришли сюда в надежде на легкую добычу. Потому что римляне плохо держат в руках оружие…

— Они узнают, как мы плохо держим в руках оружие! — толстые щеки легата затряслись от негодования. — Спроси еще. Много ли варваров? И пусть отвечает без всякой задержки, или попробует раскаленного железа.

— Пленник говорит, что их много, как звезд на небе.

Вопросы следовали за вопросами. Юноша ответил на вопрос о Риме, что в этом городе дома построены из камня и полны сокровищ.

— А что у него висит на шее? — спросил легат.

Пока центурион тормошил пленника, уже не стоявшего теперь на коленях, а выставившего дерзко одну ногу вперед, ворот его холщовой рубахи расстегнулся и позволил увидеть на груди плоскую статуэтку, грубо сделанную ножом из кости.

— Это бог грома, — пояснил переводчик.

Статуэтка изображала человечка с большой головой, на его лице виднелось некое подобие глаз, рта, носа, усов. Центурион попытался сорвать ремешок, но пленник уцепился за него обеими руками и не хотел отдавать амулет.

— Отдай, собака! — требовал центурион, на этот раз уже по-латыни, чтобы показать свое рвение легату.

Цессий Лонг вдруг махнул рукой:

— Оставь его! Может быть, этот бог действительно повелевает громом. Отведите пленника к кузнецам. Пусть они прикуют его к одной из моих повозок. Этого молодого варвара можно будет отослать в Рим или, в крайнем случае, продать за хорошую цену.

Суеверный легат боялся даже варварских богов. Пленника повели к легионным кузнецам. Они уже разожгли для какой-то надобности походный горн и суетились около него, обнаженные до пояса, несмотря на прохладный день.

Центурион сказал им:

— Легат приказал приковать этого медведя к его повозке на цепь.

— Прикуем! — добродушно ответил начальник легионной кузницы Ферапонт, почесывая мясистую, волосатую грудь.

Между тем под звуки труб центурии одна за другой выступали в поход. Конница ускакала вперед, придерживаясь тех полных тайны рощ, что голубели с левой стороны, — кажется, легат опасался, что и там могли скрываться неуловимые враги. Общее местоположение было таково: слева, на некотором расстоянии — дубовые рощи, справа — труднопроходимые овраги и холмы, впереди — равнина, через которую шла дорога в Аррабону. С часу на час римская конница могла войти в соприкосновение с варварами. В воздухе уже чувствовалось то напряженное состояние, что, по словам старых воинов, создается перед сражением. Казалось, даже кони испытывали тревогу и иногда неизвестно почему ржали.

Но легат Цессий Лонг сохранял на грубом лице полную невозмутимость, хотя и не без досады готовился к битве. Как рассудительный военачальник, он предпочитал обходиться без кровопролития, если можно было достичь поставленной цели другими способами.

Ехавший за легатом на старом коне сутулый Бульбий, представлявший вместе со своим горбом довольно жалкое зрелище с воинской точки зрения, тихо сказал Вергилиану, прикрыв рот рукою:

— Видел? Неплохо выбрал поле для сражения. Наш старый пес знает свое ремесло. Только мы не очень-то разбираемся в литературе.

Эпистолярий тут же рассказал, что Лонг вовсе не хочет, чтобы XIV легион отрезал варварам путь отступления к Дунаю. При таких условиях можно было ожидать с их стороны упорного сопротивления: окруженные и поставленные в безвыходное положение, они тогда сражаются, как львы. Поэтому опытные римские военачальники считают, что выгоднее оставлять для врагов лазейку, куда они устремляются, надеясь найти спасение, и гибнут в тесноте, на небольшом пространстве. Мне запомнились эти жестокие слова Бульбия, и помимо воли они вызвали в моей душе взрыв ненависти к римлянам. Я пообещал сам себе написать «Тактику», основанную на римском опыте, чтобы и другие народы научились классическому способу ведения боя. Это были пылкие юношеские мечты.

Кузнецы с веселыми шутками поволокли пленника к одной из повозок. Только теперь молодой варвар понял, какая готовится ему участь, и стал яростно вырываться из цепких солдатских рук, за что его награждали новыми ударами. Я видел, как он с тоской оглянулся в ту сторону, где носились по полям его свободные братья, точно ждал оттуда выручки. Никакой надежды на это не было. Омерзительно лязгнула железная цепь.

Поблизости паслись кони, захваченные у сарматов. Вдруг лохматая лошадка, на которой, очевидно, ездил пленный юноша, отделилась от подруг и с радостным ржанием, грациозно выгибая шею, помчалась к своему молодому хозяину. Не обращая никакого внимания на крики погонщиков, она подскакала к сармату, положила ему голову на плечо, и он стал гладить ее розоватую морду. По щеке у пленника скатилась крупная слеза. Даже грубые люди были растроганы и очень удивлялись такому случаю. Но тяжкий молот уже ударял по железному кольцу.

В это время послышались крики:

— Смотрите! Аррабона в огне! Аррабона в огне!

Мы обернулись и увидели, что на севере над горизонтом медленно поднимается черный столб дыма. Среди воинов произошло замешательство. Дым напомнил о войне, о том, что, может быть, сегодня людей ожидает смерть в сражении или мучительные раны. Кузнецы стояли с опущенными молотами и, опираясь на них мускулистыми руками, тоже смотрели на дым. В нем было что-то зловещее. Некоторые стали шептать заклятья, хватались за амулеты, приобретенные за пять денариев у бродячего астролога.

Окруженный трибунами, Цессий Лонг поднялся на коне на холм, откуда было лучше видно все то, что происходило на равнине. Легат трепал рукой огромного белого жеребца. Конь плясал от нетерпения, хотя тяжесть легатского тела весьма чувствительно давила ему на хребет. Цессий Лонг спокойно смотрел на горящую Аррабону — он видел на своем веку немало горящих городов. За его спиной было сорок лет военной службы. Он добился всего, о чем может только мечтать расторопный центурион. Смерть? Она не страшила его, легат неоднократно видел ее на полях сражений. Но у Лонга просыпалась досада, когда он вспоминал, что невозможно унести с собой в иную жизнь все эти серебряные сосуды и другое богатство, накопленное такими трудами. Верил ли он в бытие за гробом? Едва ли. Хотя и считал себя поклонником Митры.

 

9

Вот каким образом мы неожиданно очутились в самом пекле военных действий.

Солнце уже стояло высоко. Легион, оставив позади под достаточной охраной повозки и вьючных животных, постепенно спустился на широкую равнину. Цессий Лонг мог теперь вздохнуть с облегчением. Бульбий объяснил нам, что легат ждал внезапного нападения в пересеченной местности. На равнине возможно было развернуть легион в боевой порядок. Лазутчики выяснили, что силы варваров, переправившихся через Дунай, не превышают чрезмерно числа римских воинов, и легат уже не опасался неожиданностей.

К моему удивлению, Вергилиан легко отказался от намерения пробраться в Саварию, где мы были бы в полной безопасности, но, может быть, для того, чтобы скрыть свой страх, с деланным смехом сказал:

— Вот мы неожиданно стали с тобой сынами Марса!

По молодости лет мне мало улыбалось бежать на юг, как сделали бы на нашем месте всякие благоразумные торговцы, и я был вполне счастлив, что живу полноценной жизнью. Когда наступил черед трогаться в путь и обозным повозкам, я возблагодарил небеса, что буду находиться поблизости от поля сражения.

Местность, лежавшая вокруг, казалась пустынной. Поселяне покинули жилища и угнали в укромные места скот и волов. Продвигаясь вперед, мы встречали иногда на своем пути следы пребывания варваров. На дворе скромного сельского святилища лежала обезглавленная статуя Помоны, прижимавшая к мраморному чреву рог изобилия. Голова поверженной покровительницы садов валялась в траве, как никому ненужная вещь. Я бережно поднял ее и положил на ограду. На устах богини застыла улыбка. Вергилиан одобрительно смотрел на меня.

На алтаре варвары сделали мерзость. В храме было пусто и голо, как в покинутом людьми доме.

Цессий Лонг подъехал в сопровождении Корнелина и врача Александра к святилищу, и через невысокую ограду они с гневом смотрели на храмовой двор, где среди конского навоза белела оскверненная богиня.

Александр горько усмехнулся:

— Если верить некоторым поэтам, то подобная же участь ждет в будущем и храмы Рима.

Цессий Лонг с недовольным видом повернулся к нему:

— Мало ли что напишут ваши стихотворцы!

— Рим не может погибнуть, — с убеждением произнес Корнелин, большой поклонник древней римской доблести. — Ибо тогда на земле наступил бы мрак.

Но, очевидно, Цессий Лонг не был расположен вести разговор в подобном духе. Писавший с грамматическими ошибками, никогда не державший в руках ни одной философской книги, легат избегал касаться таких вопросов, где требовалось знать поэтов или историю. Конечно, он кое-чему научился во время ужинов, на которые его приглашали по положению, и не раз слышал, поедая вкусные яства, как соседи по столу, вместо того чтобы отдать дань какому-нибудь блюду, читали стихи, но в глубине души полагал, что ни Гомер, ни туманные рассуждения не стоят выеденного яйца. Слова Александра о возможной гибели Рима он тоже почитал неприличными в устах римлянина, поэтому, процедив сквозь зубы крепкое солдатское словцо, отъехал прочь.

Далекий черный столб дыма, поднявшийся над Аррабоной, уже растаял в воздухе. По-видимому, Лонг не торопился с принятием решения. Основное правило римской военной тактики гласит, что легионы передвигаются порознь, но сражаются вместе. Следовательно, прежде всего надлежало наладить связь с XIV легионом, чтобы общими усилиями разбить врага. С другой стороны, Цессию Лонгу не очень-то хотелось делить лавры с Лицинием Саперном, легатом карнунтского легиона. При благоприятных обстоятельствах Лициний мог захватить Аррабону под самым носом у Лонга, использовав к своей выгоде приход XV легиона, оттягивавшего силы варваров. Кто получит тогда награду?

Вероятно, приблизительно так рассуждал Цессий Лонг, эта старая лиса, когда обдумывал предстоящее сражение. Обычно он принимал решения самостоятельно. Однако на этот раз ему захотелось выслушать совет Корнелина, возившего с собой какие-то свитки. Легат не знал, что это были «Записки о Галльской войне» и книги Тита Ливия. Трибун действительно читал подобные сочинения. Может быть, воспоминания о Фабии Кунктаторе заставили его преподать совет не спешить ввязываться в бой. Все время прибывали вспомогательные части. Если на них трудно было рассчитывать в битве с варварами, то они укрепляли связь с Аквилеей, где оставалась надежда в случае надобности получить подкрепления или найти опору при неблагоприятном исходе сражения.

От укрывшихся в роще поселян удалось узнать, что варвары разграбили Аррабону. Перепуганный, но словоохотливый пастух рассказывал:

— Варвары окружили город со всех сторон. Поэтому немногим удалось бежать из Аррабоны. А другие и не пожелали этого сделать.

Корнелин, расспрашивавший пастуха, хмурился.

— Почему не пожелали?

— Прячутся, где кто может. Некоторые погибли. Есть и такие, что уже продают варварам товары, как будто бы ничего не случилось.

— Эти люди называют себя римлянами! — с горечью произнес Корнелин.

Но всем известно, что иногда бывает так, когда приходят варвары.

Старик охотно передавал всякие подробности.

— Первые сарматы переправились через Дунай на плотах. А коней держали на поводу. И те плыли за ними. Еще бежавшие аррабонцы рассказывали, что варвары ужасны только в первые часы нападения, а потом уже не трогают мирных жителей. Когда они жарят захваченных телок или баранов, то не только сами едят мясо, но дают его и всем проходящим мимо, не спрашивая человека, римлянин ли он или сармат. За принесенную амфору вина платят серебряную монету. Но больше всего этих людей занимает земля. Я сам видел. Они разминают ее пальцами и показывают друг другу, покачивая головами, точно удивляясь качествам нашей почвы. Иногда варвары рассматривают римские земледельческие орудия или ярмо быка с большим любопытством. Когда кончается битва, они вкладывают мечи в ножны и не делают различия между свободными и рабами…

Воины и особенно легионные рабы прислушивались к подобным речам с нескрываемым интересом. Но Корнелин посоветовал пастуху держать язык за зубами и не распространять ложных слухов, если не хочет попробовать, что такое розги.

Цессий Лонг уже перестроил легион в классический «квадратный строй». При таком построении четыре когорты находятся впереди, с метательными машинами за спиной, на правом крыле — две когорты, столько же на левом и две — в замке, где остаются и легионные повозки, госпиталь, запасы оружия и прочее. Из квадратного боевого порядка легко перестроиться в так называемый «круг», дающий возможность выдержать нападение варварской конницы с любой стороны. А между тем впереди уже поблескивало оружие. Враг приближался…

Я слышал, как легат сказал Корнелину:

— Кажется, мы начинаем игру…

Старый воин поискал маленькими, заплывшими жиром, но зоркими глазами место на широкой равнине, где предстояло встретиться с неприятелем. Легионная конница под начальством Ация ушла вперед. Его восемьсот всадников представляли собой внушительную силу. Императоры африканского происхождения, ведя непрерывные войны с Парфией, научились ценить коня и значительно увеличили конные части в легионах. Аций получил приказ, по возможности не входя в соприкосновение с противником и не принимая боя, определить его силы и отходить на левое крыло, где не находилось никаких естественных прикрытий. Наоборот, можно было не опасаться обхода конных орд справа, так как там тянулись на значительное пространство заросшие тростником, непроходимые болота.

Легат не отрываясь смотрел вперед, с досадой сдерживая беспокойного коня.

— Корнелин, пора построить фалангу.

Трубачи подняли к небесам медные трубы, и долину огласил тягучий призыв. Когорты стали перестраиваться беглым шагом. Топот ног отдавался в моем сердце тревогой. Солдаты уже сняли со щитов чехлы, предохраняющие металл в дурную погоду от порчи, и строй однообразно блеснул медью. Конница Ация возвращалась рысью, с глухим цоканьем копыт склоняясь влево. И вдруг земля загудела под копытами варварских коней. Мне показалось, что на римлян несется какая-то неотвратимая сила, и мое сердце забилось учащенно.

Но расчет Цессия Лонга оказался правильным. Неприятельский удар должен был разбиться о скалу непоколебимого легионного строя, и надо сказать, что легат вполне мог рассчитывать на упорство своих воинов.

Мы переглядывались с Вергилианом, как бы спрашивая друг друга, что теперь с нами будет. Вергилиан, совсем побледневший, улыбнулся мне.

— Никогда не прощу себе, сармат, если что-нибудь случится с тобой. Это из-за моего легкомыслия ты очутился здесь.

Но я был юн и не очень-то задумывался над тем, что будет через несколько часов. Впрочем, отступать было некуда. Оставалось только положиться на волю провидения. Помимо своей воли я вспомнил мать, отца, Аполлодора и подумал, что, может быть, никогда уже не увижу милые Томы, казавшиеся мне в тот час необыкновенно уютным городом. С мальчишеским неблагоразумием, которое могло мне дорого стоить, я побежал к солдатам.

Воины приготовились к бою, и я слышал, как они перекликались в строю:

— Марций, если копье проткнет мне брюхо, скажешь моей Фульвии, что я в аду.

— Не сомневайся, окажу тебе такую малую услугу.

— Он и жену твою утешит.

— Не в первый раз. Будем живы — угощаю в первой же таверне…

— Юст, где ты? Крепись, товарищ!

— Ставь крепче ногу при ударе мечом!

Это старый рубака учил какого-то молодого воина, стыдившегося показать свой страх и скалившего зубы. Один солдат, может быть христианин, бил себя в грудь и шептал молитву.

— В строю надлежит соблюдать молчание, — увещевал воинов Корнелин.

Здесь будет уместно напомнить, что со времен Адриана римская тактика претерпела большие изменения. Уже давно отказались от манипулярного строя, когда легионы выстраивались в шахматном порядке. Строй упростили и боевое построение снова превратили в фалангу, в восемь рядов в глубину. Позади этой неповоротливой, но несокрушимой стены стали ставить стрелков и передвигавшиеся на колесах метательные машины. Особенность нового построения заключалась в том, что еще до непосредственного соприкосновения с противником на него можно было обрушить тучу стрел. Только метнув дротики, которые вонзались в неприятельские щиты и тем самым заставляли врагов бросать эти сделавшиеся бесполезными из-за торчавшего в них копья доспехи, солдаты вступали в рукопашный бой, обнажив короткие римские мечи. Раны, наносимые таким мечом, более тяжелым на конце, чем у рукоятки, ужасны.

О дальнейшем буду писать больше на основании рассказов других, чем по собственным наблюдениям, потому что невозможно было охватить вниманием все поле битвы. Само собою разумеется, мы с Вергилианом никакого участия в сражении не принимали. Я вернулся к нему, и, взобравшись на повозку, чтобы лучше видеть, мы с волнением ждали начала боя. Неподалеку от нас стояла когорта ветеранов. Мы отлично видели, что впереди над римским строем горделиво возвышались серебряные орлы. Птицы жадно вонзили когти в шары — символ власти Рима над всей землей, так как шар представляет собою законченность, нерушимость римских границ.

На легион неслись тысячи вражеских всадников. Уже доносились крики варваров, размахивавших длинными мечами над головой. Но в нужный момент Корнелин дал знак, и стрелки отпустили тетивы онагров и луков. На врага полетели с неприятным свистом стрелы с горящей серой — так называемые фаларики — и свинцовые шары. Сарматы в кожаных панцирях, сплошь покрытых чешуей из роговых пластинок, геты в железных шлемах с бычьими рогами и еще какие-то полуголые люди уже готовы были обрушиться на римлян, но фаларики и свинец находили свои жертвы. Видно было, как многие варвары падали вместе с конями, в невероятном смятении образуя груду тел и конских туш. Неприятельский натиск сразу же потерял свою силу. Убедившись, что римский строй несокрушим и ощетинился копьями, на которые, как известно, не бросится ни один конь, сарматы повернули вспять, и тогда из пяти тысяч грудей раздался победный клич. В упоении победы кричали даже погонщики мулов, а я не знал, радоваться мне или печалиться, потому что это означало наше спасение, но в то же время и победу ненавистного Рима.

В облаках пыли, выбиваемой подковами даже из мокрой земли, так и не доскакав до фаланги, варвары неслись по полю. Медные трубы трубили победу. Но это было только начало. За облаками пыли двигались на нас тысячи пеших воинов, и, по варварскому обычаю, даже вожди сошли с коней и, взяв в руки мечи, стали в первых рядах, чтобы служить примером для прочих. Теперь слышался не конский топот, а глухой гул тяжких человеческих шагов…

Но снова запела труба, и тысячи римских дротиков, описав плавную дугу в воздухе, обрушились на врагов. И в то же мгновение легионеры привычным движением, как один человек, с коротким лязгом металла обнажили мечи…

Метательное оружие нанесло врагу урон, но варвары снова сомкнулись и, в упоении битвы безжалостно топча раненых товарищей, двинулись на римлян.

Цессий Лонг взывал, стараясь перекричать шум сражения:

— Римские мужи!..

Варвары сражались с дикой отвагой, но всюду встречали сопротивление римлян.

Цессий Лонг, Корнелин и другие трибуны, лица которых сделались необыкновенно мужественными от медных шлемов с пучком ястребиных перьев, с подбородным ремнем, находились позади фаланги, на конях, и ничего не упускали из виду. Легионеры, невысокие воины с крепкими ногами и хорошим дыханием, по большей части являлись уроженцами Писидии и Пафлагонии, а на Западе легион укомплектовали главным образом иллирийцами. Все это были превосходные солдаты.

Но в конце концов варварам удалось прорвать римский строй. Теперь горячая битва завязалась у самых онагров, где возвышались орлы. В брешь пробивались все новые и новые враги — в кожаных панцирях, в чешуе роговых блях или в волчьих шкурах на голове; некоторые шли с обнаженными торчами, как ходят в бой воины некоторых северных племен, презирая щиты и всякое другое оружие, кроме секир.

Сам Цессий Лонг вынужден был обнажить меч, когда впервые закачался серебряный орел. Знаменосец упал. Копье вошло ему на две пяди в пах.

— Товарищи, издыхаю!.. — захрипел старый солдат, пытаясь одной рукой вырвать копье из раны, а другой цепляясь за древко знамени.

Волнение достигло своего апогея.

Орлоносец выл, как зверь. Воины знают, что от таких ран нет спасения. Но знамя подхватили другие руки.

— Орел! Орел!

Однако снова мелькнул в воздухе меч, и второй орлоносец упал на товарища. В завязавшейся схватке знамя то поднималось над битвой, то вновь падало, и вокруг него росла груда трупов.

Раненые стенали под ногами сражающихся, изрыгали проклятия и хулу на богов, но на павших никто не обращал внимания. Варвары рубились мечами и секирами, но иногда пускали в ход дубины, ножи и даже кулаки; люди душили друг друга, разрывали пальцами у врага рот или в дикой ярости старались выдавить противнику глаза. На месте битвы стоял сплошной рев. Сердце мое стучало, подобно ударам молота. На мгновение передо мной мелькнуло искаженное от напряжения лицо Цессия Лонга. Легат дышал, как выброшенная на берег рыба. Он решил пустить в ход последнюю когорту.

— Корнелин! Позови ветеранов…

Префект поскакал к старым воинам, ждавшим своего часа и уже выражавшим неудовольствие, что их не пускают в бой, когда орлам угрожает такая опасность. Старики стояли недалеко от нас.

Корнелин остановил вставшего на дыбы коня перед самым строем.

— Ветераны! Легат желает прибегнуть к вашей доблести!

Почти все почтенного возраста, со шрамами на лицах, с выбитыми в схватках зубами, знавшие, что такое хороший удар, ветераны поплевали на руки и с лязгом обнажили мечи…

 

10

Приходилось признать, что римляне выиграли сражение по всем правилам военного искусства. Когда ветераны восстановили положение и орлы снова вознеслись над строем, варвары в беспорядке отхлынули. Их зоркие глаза различили вдали, с той стороны, где находился Карнунт, блеск оружия; опасаясь, что им могут отрезать путь отступления, они поспешно покидали поле сражения, унося трупы особенно прославленных воинов. Варварская конница довольно искусно не позволяла Ацию преследовать бегущих. Но, зная, как действует на воображение варваров однообразие римского строя, легат не бросил легион в преследование беспорядочными толпами, хотя легионерам не терпелось отомстить за смерть товарищей, а двинул его вперед «пиррическим» шагом. Воины двинулись, высоко выбрасывая ноги, и со стороны казалось, что это идут не люди, а куклы.

Сарматские орды спешили к Дунаю. Видя бегство врагов, Цессий Лонг приказал трубить победу. Огромное поле огласили крики легионеров, однако изнуренные битвой, они бросались на землю, и даже приказания центурионов не могли поднять их.

Аций получил приказ занять Аррабону, и старый Лонг, вероятно, мысленно ухмылялся, представляя себе, какую физиономию состроит Лициний, когда ему доложат об этом. Но надлежало подсчитать потери. Легат снял шлем и вытер платком мокрую от пота голову.

— Корнелин! Пусть центурионы проверят людей по спискам!

Число убитых и раненых римлян было велико, но еще больше потеряли варвары, безрассудно шедшие в битву, не прикрываясь щитами. Усталые легионеры лежали на истоптанном поле рядом с трупами. Раненые стенали и взывали о помощи, хулили светлых богов. Среди них хлопотали госпитальные служители, имевшие при себе запас чистых тряпиц, какими перевязывают раны, и сосуды с освежающим питьем. Воины собирали брошенное оружие, снимали с убитых панцири, даже одежду и обувь. На поле битвы остались лежать только нагие трупы.

Изрубленный в сражении римлянин шептал, когда врач Александр склонился над ним:

— Предайте меня смерти!

Александр окинул несчастного внимательным взором и понял, что ранение смертельно: ужасный удар меча раздробил ключицу, и рана была настолько глубока, что виднелось легкое, все в розовых пузырях. Умирающий был стрелком из онагра и не носил панциря.

Рядом с врачом стоял служитель, держа в руках большую серебряную чашу на высокой ножке, украшенную камеями с изображением императриц.

— Подай чашу! — обратился Александр к рабу.

Тот с осторожностью передал страшный сосуд. Александр зачерпнул ложкой немного вина.

— Выпей, друг!

Раздвинув ножом зубы умирающему, Александр влил ему в рот глоток последнего пития. Раненый вздохнул, тело его сделало несколько судорожных движений и застыло, а мертвые глаза устремили неподвижный взгляд к небесам, где его ждал, раскрывая отеческие объятия, солдатский бог Геркулес. Сломанный онагр, который возили мулы старого воина, стоял рядом, покосившись на одно колесо, и на земле были рассыпаны свинцовые метательные шарики…

— Смерть, достойная мужа!

Александр привычным, еле уловимым движением легких пальцев закрыл умершему глаза.

Тут же ударами меча добили двух раненых варваров. Их уже нельзя было использовать для работы. Но тех, кто еще мог идти или раны которых оставляли надежду на заживление, пинками солдатских башмаков заставили подняться, связали и погнали, как скот, в Саварию.

К вечеру снова пошел дождь. Но еще до наступления темноты Аций первым ворвался в оставленную врагами Аррабону. Несколько позже подошли когорты XIV легиона. От этих воинов мы узнали с полным удовлетворением, что Карнунт не пострадал от военных действий.

В полночь Аррабону заняли и пешие когорты Лонга. Мы с Вергилианом тоже принуждены были двигаться вместе с легионом и видели, что в городе еще дымились пожарища и пахло гарью. Невзирая на поздний час, жители бродили по улицам, бегали бездомные псы, разрывавшие на форуме павших лошадей с вспухшими брюхами. В амфитеатре, где бродячие мимы еще недавно ставили пантомиму «Обманутый муж», лежали кучи конского навоза. Все статуи были обезглавлены. Но освободители Не услышали ни гимнов, ни рукоплесканий, и в ту же ночь, неизвестно из каких соображений и по чьему повелению, XV легион был спешно направлен в Карнунт.

Воины снова пустились в путь, проклиная погоду, ночной мрак, свою солдатскую судьбу, жестокость легата и неразбериху приказов, а больше всего поклажу: телеги, предназначенные для перевозки оружия и заплечных мешков, были предоставлены для раненых. Но солдатам в голову не приходило, что возможно выйти из рядов, переждать непогоду в покинутой хозяином придорожной харчевне, обсушиться и погреться у огня. Центурионы, злые как волки, набрасывались с проклятиями на отстающих, ругали за каждую мелочь, грозили лозой, и их окрики мешались с именами всех обитавших на небесах богов, от Юпитера и Митры до Геркулеса и германского бога Тора.

Дисциплина есть основание римской военной службы. Даже в мирное время воины не знают поблажек. Чтобы бездействие не разлагало духа, легионеров в свободное от занятий время заставляют строить дороги, акведуки и общественные здания. Это они покрыли замечательными постройками Африку и многие другие провинции, украсили города храмами и термами, куда весело побежала вода горных источников.

Легионное хозяйство тоже находится на большой высоте. При легионах существуют ремесленники всякого рода — кузнецы, плотники и гончары. Последние изготовляют амфоры, кирпич и черепицу, и, как во всяком торговом предприятии, на этих изделиях ставится клеймо с цифрой и условным значком легиона.

Мы двигались среди кромешной тьмы. Вокруг стояла ночь. Дождь лил не переставая. Воины с горбами мешков под плащами, в мокрых куколях шли рядами в темноту, даже не спрашивая себя, куда идут, привыкнув к тому, что кто-то думает за них и заботится о пропитании и ночлеге, не упуская, само собою разумеется, удобного случая уворовать что-нибудь. Тут же мулы везли онагры и повозки, погонщики гнали длинными жезлами стада мокрых, как губки, баранов. Животные, прижимаясь друг к другу, бежали навстречу своей незавидной судьбе. В этой суматохе мы ехали с Вергилианом в повозке, укрывшись от дождя под полотняным верхом.

Корнелин мрачно покачивался на коне впереди первой когорты. Промокнув до последней нитки, он сказал нам, что думает лишь о том часе, когда можно будет выпить чашу разбавленного горячей водой вина. Но до Карнунта было еще далеко.

Род свой Тиберий Агенобарб Корнелин вел от Агенобарбов — старой всаднической фамилии, некогда насчитывавшей в своих рядах магистратов; один из них был прокуратором Иудеи, другой — эдилом в Риме. Но в дни Клавдия на предков трибуна обрушился гнев цезаря, многие из них были сосланы и разорены. С тех пор Агенобарбы существовали в тени, добывая себе хлеб насущный на должностях смотрителей судебных базилик или таможенных надсмотрщиков, и скоро бедность заставила их позабыть о прошлом величии.

Отец Корнелина состоял на службе у богатого торговца в Остии. Весьма искусный в цифири, он управлял предприятиями патрона и жил вместе с женой Флавией на улице Аноны. Единственной его страстью было собирание книг, которые по бедности он сам переписывал и поэтому составил библиотеку, какая была не у всех богатых людей. Корнелин еще в детстве прочел сочинения Тита Ливия и Тацита.

Ребенком маленький Корнелин бегал на пристани к старику Мукрону, ветерану в отставке, сторожившему торговый склад корабельных принадлежностей. Старик служил некогда в легионе, был освобожден от службы, когда потерял два пальца на правой руке, что мешало ему сжимать меч, и за кувшином вина любил рассказывать окружающим и даже маленькому Корнелину о том, как он сражался, получил воинское отличие в виде дубового венка за спасение товарища во время войны с маркоманами, под водительством блаженной памяти августа Марка Аврелия, поражавшего врагов не только оружием, но и магией — низводя с небес заклинаниями молнии и ужасая варваров кровавым солнцем.

Воспламененный его рассказами, черноглазый мальчуган сжимал кулачонки.

— Я тоже буду служить в легионе.

Но Мукрон хорошо помнил жестокие лишения солдатской службы.

— Зачем тебе служить в легионе, мой милый малыш? Тебя в лагере блохи заедят…

Отцовские книги повествовали о победоносных походах Сципионов и великого Траяна. Отец, человек весьма мирного нрава и, не в пример другим, даже не любитель посещать цирк, где звери разрывали на части преступников» однако с удовольствием читал вслух самые кровавые места из сочинений древних авторов, описывавших римские победы. Мальчик мастерил деревянные мечи и устраивал со сверстниками игру в парфянскую войну, в которой был неизменно предводителем.

Не эти игры и даже не чтение Цезаря сделали Корнелина воином. Италийцы уже не служили в войске. А случилось это так. Когда сын подрос, Агенобарб упросил хозяина взять его к себе на работу. Корнелину пришлось совершить далекое путешествие в Понт Эвксинский на торговом корабле, и он даже побывал в Босфоре Киммерийском, где увидел обильно падающий снег и людей в варварских шкурах. Но однажды в Полемонии Понтийском, куда приплыл корабль патрона, во время драки в портовой таверне юноша так сильно ударил императорского вольноотпущенника, что человек умер на месте. Стремясь замести следы, потому что смертоубийство грозило ему большими неприятностями и, может быть, даже работой на руднике, Корнелин не вернулся на корабль, а бежал в Саталу и там поступил солдатом в XV легион, стоявший на границе с Арменией. Однако он до такой степени поразил Помпония, тогдашнего легата, своей любовью к военным авторам, что старик добился того, чтобы его сделали трибуном. В этом звании Корнелин принимал участие в гражданской войне — сначала против Септимия Севера, а потом Песцения Нигера, так как легион колебался, кого поддерживать в борьбе за пурпур. Затем молодой трибун проделал с легионом поход в западные провинции, сражался под Лугдунумом, воевал с каледонцами в Британии и должен был возвратиться на Восток, если бы не помешавшие этому события на Дунае. Но теперь он уже чувствовал себя не пылким юношей, способным затеять драку в таверне ради смазливой девчонки, а мужем, обогащенным житейским опытом. Немало воды утекло с тех пор под тибрскими мостами, умерли родители Корнелина, погиб в каледонских топях доблестный Помпоний, и его место заступил Цессий Лонг, спасший императору жизнь под Лугдунумом.

Легион неуклонно продвигался к Карнунту, а неугомонный Аций уже очутился на берегу Дуная, преследуя отступающих варваров. На рассвете над рекою стлался туман. Аций рассказывал нам, как переправлялись на противоположный берег сарматы — вплавь, в ледяной воде, держа коней на поводу.

Слушая префекта, я ясно представлял себе эту картину. Лошади плыли, оскалив зубы, показывая розовые десны, стеная от ледяной воды, и за их гривы цеплялись окоченевшие люди. Кони выскакивали на берег, отряхивались, как собаки, от воды и тревожно ржали; спустя мгновение они уже несли на хребте своих всадников, играя селезенкой. Другие варвары переправлялись на неуклюже сбитых плотах, в лодках, при помощи надутых воздухом бараньих мехов. Но у меня опять горестно сжалось сердце при мысли, что и на этот раз победил Рим.

Стоявшие на противоположном берегу варвары заметили римлян, подскакавших к реке, и что-то кричали им, угрожая мечами. Аций уверял нас потом, что эти люди по одежде походили на того пленника, которого приковали к повозке легата, и я подумал, что, может быть, то были костобоки или родственное им племя.

На другом берегу, по договору в сорока стадиях от реки, находились варварские селения. Но жители оставили их, опасаясь мести римлян. Где-то там, за дубовыми рощами, находилась и родина Ация. Около двадцати лет тому назад его отец, поссорившись с вождем своего племени, что кочевало недалеко от границ империи, бежал к римлянам с малолетним сыном. Отец умер от горячки, а сын поступил в конную когорту, обратил на себя внимание начальников как великолепный всадник и впоследствии получил в XV легионе звание префекта. С тех пор он стал другим человеком, точно родился вторично, и от всей души стал презирать своих единоплеменников, придерживающихся варварских обычаев. Аций свободно изъяснялся по-латыни, понимал толк в вине с медом и перцем, научился копить деньги, чтобы обеспечить себе приятную старость, и надеялся жениться на дочери какого-нибудь богатого торговца; он отпустил бороду, в торжественных случаях душил ее благовониями, купленными у сирийского продавца ароматов. За золотое ожерелье, блестевшее у него на мощной шее, Аций верно служил Риму, так как его участь уже была связана навеки с римскими судьбами. А мне этот префект казался предателем, хотя я и сам вынужден был жить среди римлян.

XV легион вступил в Карнунт рано утром, когда дождь наконец перестал низвергаться на мокрые поля, на дорогу, на каменные гробницы, мимо которых шли воины. Толпы народа стояли вдоль Декуманской улицы, и по ней центурия за центурией проходил легион. На ступеньках храма Рима стояли женщины, взволнованные таким множеством мужественных воинов, обагренных кровью; они посылали победителям воздушные поцелуи, бросали северные осенние цветы. Среди горожанок были совсем юные девушки, вероятно убежавшие из-под материнского надзора, чтобы посмотреть на шествие. Воины смеялись и выкрикивали непристойности, но это мало смущало девиц: они хорошо знали, что назначение женщины — рано или поздно разделить ложе с тем, кто выберет ее себе в подруги.

 

11

Наша повозка загрохотала по вымощенной булыжником, узкой и кривой, но опрятной улице. По обеим сторонам тянулись каменные ограды или глухие задние стены домов. Все было пустынно вокруг. Только какая-то сгорбленная старушка в темном покрывале, которую мы едва не сшибли с ног, ковыляла, опираясь на посох, по своим делам.

Лицо Вергилиана осветилось милой улыбкой.

— Вот и жилище Грациана Виктора!

Молчаливый дом мало чем отличался от соседних, хотя потом я убедился, что убранство его было очень богатым. Но это мне стало известно позже. Пока же я знал, что именно в этом доме жила Грациана, пятнадцатилетняя девушка с льняными волосами, как у варварских дочерей, и с большими серыми глазами. Наш поэт рассказывал также, что с прозрачностью этих глаз странно соединялись правильные римские черты, как у какой-нибудь родовитой весталки, и от них немного веяло холодком. Было, по описанию Вергилиана, у этой девушки что-то от статуи. Впрочем, по своей манере вечно торопиться я опять несколько забегаю вперед.

Мы вылезли из высокой повозки, и Теофраст начал стучать кулаком в гулкие дубовые ворота. По прошествии некоторого времени в стенном оконце за решеткой показалась чья-то голова, и стариковский голос с тревогой спросил:

— Что вам надобно, добрые люди?

Вергилиан объяснил, кто он. Тогда ворота со скрипом отворились, и повозка въехала во двор, тоже вымощенный полевым камнем и содержимый в большой чистоте. Я должен отметить, что наблюдал такую заботливость об опрятности во многих римских городах на Дунае, хотя в зимнее время снег и обилие влаги делают здесь дороги и тропинки труднопроходимыми и тогда повсюду стоят лужи, везде солома и щепки, особенно у домов бедняков, где покосились жалкие плетни.

То, что я принял первоначально за дом, оказалось торговым помещением. В его подвалах и хранились те самые знаменитые кожи, причинившие Вергилиану и даже мне столько волнений. Дом же патрона стоял в глубине двора. Он был в два этажа, и над входной дверью нависла небольшая терраса. Как раз в это мгновение на ее легкую балюстраду опиралась девушка в покрывале, очевидно привлеченная шумом во дворе, и смотрела на нас. Вергилиан сделал приветственный знак рукой.

— Грациана!

Но девушка скрылась в доме, и больше мы не видели ее.

На цепи метался серый пес со злобными глазами цвета янтаря и яростно лаял; вероятно, на этот лай из дома вышел человек с благообразной темной бородой, в которой уже поблескивала седина. Это и был Грациан Виктор.

Весь день прошел в разговорах. Виктор рассказывал, что в связи с нашествием варваров карнунтские жители пережили немало страшных часов. Набег был таким неожиданным на обычно спокойной границе, что горожане даже не имели возможности уложить на возы свое имущество. Однако Лициний, легат XIV легиона, вовремя принял необходимые меры к защите города, и в нем снова воцарилось спокойствие, хотя многие обитатели и бежали в Саварию или отправили туда жен и детей, чтобы они не сделались жертвами насилия. Но Виктор, замешкавшись с укладкой товаров, не успел покинуть Карнунт и теперь благодарил богов за свою медлительность. Опасность, по его словам, уже миновала, а бегство могло разорить его, так как оставленные без присмотра дом и торговые склады легко подверглись бы разграблению, как это случается в дни потрясений, что и произошло с лавками некоторых здешних торговцев, оставивших свое имущество на произвол судьбы.

Вергилиан и Виктор, со списками в руках, занялись торговыми делами, а я пошел побродить по городу.

На Декуманской улице возвышалась триумфальная арка, воздвигнутая в честь Марка Аврелия. На форуме, около скромной базилики, стояла также его мраморная статуя; как обычно, император был в панцире, в хламиде, со свитком в руке. Тут же были расположены лавки, где продавались различные товары. Легион уже разместился в лагере на берегу Дуная, но на улицах еще толкалось немало воинов, надеющихся весело провести время.

Я забрел на окраину города, куда меня привлекли странные звуки. Это был грохот молотов в кузницах, где императорские рабы изготовляют под строгим присмотром оружие. Я прислушался. В низком и длинном помещении молоты беспрестанно ударяли о металл, лязгало железо, видны были пылающие адским огнем горны. Не будучи в силах преодолеть любопытство, я заглянул в одно из окошек и увидел в полутемном помещении множество полунагих людей. Я даже попытался проникнуть вовнутрь, но какой-то человек в плаще появился в дверях и посмотрел на меня с подозрением.

— Что ты ищешь здесь, любезный юноша?

Я ответил, что ничего не ищу, поспешил отойти и направился дальше, мимо легионного кладбища, где, судя по памятникам, хоронили не только воинов, но и всех, кто работал на легион, — оружейников и башмачников. За кладбищем виднелись зеленые, покрытые дерном валы лагеря и дубовый частокол на них, а справа стояло обширное здание, обнесенное довольно обветшалой колоннадой. Я попросил объяснений у проходившего старичка с амфорой на плече, и он охотно остановился.

— Значит, ты приезжий?.. Это торговый двор. Войди и посмотри.

Я направился к воротам, и добродушный старик последовал за мной, продолжая давать подробные объяснения, вероятно имея много свободного времени.

— Видишь? Ныне здесь запустение, но в спокойное время сюда приходят со своими товарами многочисленные варвары. Конечно, без оружия и под наблюдением римских воинов. Эти торговцы живут на том берегу Дуная и при входе на базар должны платить пошлину.

Двор был обширен, на каменных плитах лежал неубранный навоз, посреди виднелись четыре гранитных круглых водоема, в которых поили скот, приведенный на продажу, как объяснил мне старик. С четырех сторон колоннады помещались лавки и погреба для товаров.

— Это война разогнала торгующих. Но наступит мир, и снова варвары будут доставлять сюда быков и янтарь…

Вечером по случаю победы над врагами двор Грациана Виктора был освещен факелами, а дверь дома украшена гирляндами из дубовых листьев. Грациан Виктор, самый богатый человек в городе, один из августалов, или жрецов императорского культа, устраивал пиршество в честь Цессия Лонга и Лициния Салерна, которые своим рвением к государственной пользе спасли Карнунт от разорения. Так, по крайней мере, объявляли на форуме городские глашатаи.

Гостей встречал на пороге сам хозяин. Борода его благоухала. Каждому он говорил несколько приятных слов: у одного справлялся о здоровье супруги, другому выражал радость по поводу встречи, третьего дружески обнимал и провожал в атриум, где в ожидании высоких гостей собирались приглашенные и члены городского совета.

Пиршественный зал, расписанный двумя греческими художниками, был гордостью Виктора. Город, по рассказам, весьма пострадал от маркоманских войн, но в царствование Септимия Севера пережил некоторый расцвет, и торговля доставила Виктору значительные средства. Благодаря им он мог построить новый дом. Художники, выписанные из Антиохии, изобразили на стенах охоту Артемиды. Богиня метала стрелы, и короткая розовая туника небесной охотницы развевалась на ветру, обнажая не только тонкие щиколотки, перевитые красными ремешками обуви, но и божественные колени. Богиня смотрела большими серыми глазами и улыбалась, и вдоль стены, под сенью невиданных на севере деревьев, бежали грациозные козули, клыкастые вепри в щетине, пушистые лисы, и псы преследовали их, раскрывая ужасные пасти. Над купами миртов и лавров поднимался серебряный узкий серп луны. На синем потолке были изображены небесные созвездия и плывущие по морю корабли. Когда я посмотрел на Артемиду, я подумал, что на нее, вероятно, похожа та девушка, которую мы видели утром на террасе. Может быть, антиохийский художник вдохновлялся ее юной прелестью, когда писал красками богиню?

Стол был составлен в виде греческой буквы «пи». Рабы в желтых туниках с черной каймой суетились вокруг него, расставляя стеклянные чаши и подливая благовонное масло в высокие бронзовые светильники. Распоряжался рабами домоуправитель-вольноотпущенник, старик с совершенно лысой головой и хорошо побритым морщинистым лицом. Мы уже знали, что Виктор не мог нахвалиться его усердием.

К своему удивлению, я тоже оказался в числе гостей. Виктор укоризненно развел руками, когда Вергилиан в ответ на приглашение попросил позвать и меня. Торговец, склонив голову, недоверчиво посмотрел на мое безбородое лицо, но, вероятно, вспомнил, что в Риме, где ко всему привыкли, даже юнцы посещают пиры. Он ответил:

— Жду вас обоих.

Мне же было любопытно побывать на таком ужине, и Вергилиан смеялся в ответ на мои наивные расспросы. Вот каким образом я очутился на пиру. Смеха ради Вергилиан потребовал, чтобы я облачился в римскую тогу, в широких складках которой я путался с непривычки, как заяц в тенетах. Ее мы приобрели в одной из городских лавок, и поэт очень забавлялся, когда я примерял это довольно нелепое на мой взгляд одеяние.

Но вот прибежал раб и сообщил о прибытии Цессия Лонга с друзьями. Виктор заволновался, покинул нас и поспешил встретить почетного гостя.

Цессий Лонг явился не в тоге, как было принято в подобных случаях, а в красном плаще, очевидно принимая во внимание обстоятельства военного времени. Плащ был застегнут на правом плече драгоценной пряжкой с изумрудом. На шее легата, под бородой, блестело ожерелье из золотых зерен. Подражая ему, некоторые трибуны тоже были в плащах — красных, белых или синих.

Виктор бросился к легату:

— Благодарю тебя, достопочтенный, за то, что ты посетил мою хижину!

Я слышал, как Бульбий, эпистолярий, большой насмешник, как я уже имел случай убедиться, шепнул поэту:

— Эта «хижина» обошлась ему по меньшей мере в миллион сестерциев. Но теперь бедняга готов продать дом за полцены.

— Почему?

— Кажется, на Дунае надолго наступили беспокойные времена. Того и гляди, что варвары предадут Карнунт пожару и разграблению.

— Недавняя блистательная победа… — начал было как всегда вежливый Вергилиан.

Бульбий усмехнулся:

— Победа! Само собой разумеется, мы так и написали в Антиохию. А чего же ты хочешь еще? Но ведь это были всего только передовые сарматские отряды. Никто не знает, что будет завтра.

— Дом превосходный, — сказал тонким голосом стоявший рядом незнакомец со стекловидными глазами и лицом как у скопца. — Не говоря уже о росписи, статуях и прочем. Однако, в самом деле, как люди не боятся строить дворцы в такой близости от варваров?

В это время в поле моего зрения появилось толстогубое, обрюзгшее лицо Цессия Лонга. Рядом с ним шествовал легат XIV легиона Лициний Салерн, человек совсем другой породы, с холеной бородой, как у Септимия Севера, с тонким, хотя и несимметричным, лицом типичного представителя старой сенаторской фамилии. Позади шли квестор Руфин Флор, не уступавший в дородности Цессию Лонгу, Корнелин и другие трибуны, которых называл по именам словоохотливый Бульбий.

— Корнелина ты знаешь, поэт? Достойный человек. Но, сам того не замечая, комедиант. Разыгрывает из себя какого-то квирита времен Катона. За ним трибуны Салюстий и Аврелий. Они — чистокровные германцы. Им место на цирковой арене, среди пантер и леопардов… А вот Аций, верный служитель Рима. Этот готов исполнить любое приказание. Какое — ему все равно… Клавдий Тиберий… Пьяница, каких можно встретить только среди скифов. Рядом с ним Валерий Проб. Тоже трибун. Проиграл в Аквилее в кости все свое имущество и трех рабов… Вадобан, пылкий сын Аравии. Легкомысленный и развратник… Да и сам Лициний хорош. О его пороках знает вся Паннония. Взгляни на эту улыбочку, на эти плотоядные глаза. Орлиный нос, а изнежен, как женщина. Впрочем, образованный человек…

Когда группа почетных гостей входила в пиршественный зал, Лициний окинул взглядом роспись. Он тоже впервые был в этом недавно построенном доме.

— Скажи, Виктор, кто расписывал стены?

Наш амфитрион приблизился, почтительно сжимая одну руку в другой, и не без гордости ответил:

— Эрастобул и Пимий из Антиохии.

— Пимий? Тот самый художник, что украшал термы Антонина? Нашего благочестивого августа?

— Он пробыл здесь некоторое время в ссылке, и я воспользовался его искусной кистью.

— Это я знаю. А как очутился здесь Эрастобул?

— Пимий вызвал его из Антиохии.

Легат задержал на некоторое время взгляд на стройных ногах богини и, видимо, остался доволен работой художников.

— Исполнено превосходно.

— С большим вкусом, — тотчас поддержал его квестор.

Цессий Лонг равнодушно окинул взором стены, пожевал губами, но по своему обыкновению промолчал.

Теперь необходимо было расположить гостей за столом так, чтобы каждый возлежал на подобающем ему месте. Этим занялся сам хозяин и с помощью Бульбия благополучно справился с трудной задачей. Эпистолярий, приложив палец к губам, озирал свободное ложе, потом пробегал взглядом по лицам приглашенных, ожидавших в некоторой растерянности своего места, что-то обдумывал, очевидно, положение гостя на лестнице общественных отличий, и уверенно указывал, где ему возлечь. Как, вероятно, часто бывает в подобных случаях, не обошлось и без смешных недоразумений, к большому удовольствию Вергилиана, которого забавляли такие проявления человеческой гордыни. Но в конце концов все разместились — с шутками, нетерпеливым покашливанием и соответствующими цитатами из классических авторов, хотя кое-кто и ворчал.

Ужин оказался обильным, и обиды скоро были забыты. Рабы приносили одно за другим вкусные яства. Сначала подали раковые, черепаховые и рыбные супы, рубленое мясо, фазанов и шафранной подливкой, вареные яйца в гарнире, налимью печенку, фаршированных яблоками и оливками диких уток, странное кушанье из сырых яиц, меда, кусочков рыбы и нарубленных кишок, посыпанное специями, которое весьма одобряли возлежавшие за столом римляне, а я не стал есть. Потом принесли жареных гусей, пироги с куриными потрохами, мясо молодого козленка. Когда же в зал был внесен на огромном глиняном блюде вепрь, украшенный колбасами и розовыми ломтиками арбуза, к нему подали еще одну подливку, заправленную уксусом и перцем. За вепрем последовали медвежатина, сыры и кампанийский виноград в корзинах.

Перечисляю подробно эти кушанья, чтобы потом уже не возвращаться к еде, и не скрою, что я удивлялся аппетиту римлян, хотя и варвары, какими еще недавно были многие трибуны, не уступали им в обжорстве. И я невольно сравнивал этот пир с нашими скромными трапезами в городе Томы, где люди насыщаются одной похлебкой и куском козьего сыра с пшеничным хлебом. А на стене бежали олени, за ними летела стрела, не поражая свою цель, и богиня вынимала из колчана другую…

После нескольких чаш вина беседа за столом весьма оживилась, и настроение пирующих поднялось. Выслушав официальную и скучнейшую речь Лициния, поднявшего первую чашу за здравие императора и возблагодарившего богов за его заботы о благосостоянии государства, гости могли наконец отвести душу в частных разговорах.

Трибуны варварского происхождения, стесняясь грамматических ошибок, принимать участие в беседе избегали, но зато отдавали должное и вепрю, и колбасам, и пирогам, и испанскому вину. Они пожирали куски мяса, обильно посыпав их солью, и опрокидывали в бездонные глотки чашу за чашей, но не пьянели, а только наливались кровью и икали, почтительно взирая на легатов.

Цессий Лонг скрипучим голосом, время от времени отпивая глоток вина, говорил:

— Каким должен быть воин, способный к трудам Марса? Он должен быть шести локтей росту, широк в плечах и с крепкими ногами. Пирожники, ткачи, цирюльники, кухари — плохие воины. Я отдал бы предпочтение кузнецам, дровосекам и звероловам. Вот из кого делаются превосходные легионеры, выносливые в походе и стойкие в сражении. Многого можно, конечно, достигнуть упражнениями. Не упражняются ли ежедневно фокусники и атлеты, чтобы потешать чернь в цирке? Кольми паче должен укреплять свои мускулы воин. Учите его наносить удары и делать прыжки! И никогда не забывайте повторять, что колоть выгоднее, чем рубить!

Клавдий Тиберий, возлежавший рядом с легатом и уже смотревший на всех осоловелыми глазами, спросил:

— Позволено мне будет сказать?

— Говори!

— Необходимо также, — заявил трибун, — чтобы у центурионов были увесистые кулаки.

Некоторые из возлежавших рассмеялись.

Затем обратился к Цессию Лонгу за разрешением говорить Корнелин.

— Кто будет оспаривать справедливость твоих слов? Наши воины покрыли себя славой в бесчисленных сражениях, легион являет собой пример римского гения, и его необходимо беречь как зеницу ока. Ведь где мы найдем подобную стойкость, соответствие всех частей, составляющих целое? Легат возглавляет воинов, префект заботится о построении лагеря, о пище для людей и соломе для вьючных животных, трибуны отвечают за свои когорты, и центурионы поддерживают порядок в рядах, когда воины, сложив щиты и копья под орлами, берутся за лопаты, чтобы возвести укрепления. Каждый знает свое место и обязанности. Но не следует забывать, что ныне все большую роль играет на полях сражений конница, а следовательно, все больше становится варваров в наших рядах, так как римляне охотнее имеют дело с волами, чем с конями. Конница же нам нужна потому, что легионы утеряли прежнюю легкость маневрирования, и потому, что все чаще и чаще мы имеем дело с конными варварскими ордами. Вот почему я считаю, что необходимо еще более увеличить число всадников в легионах и усовершенствовать онагры, мечущие огненные стрелы. Никакой самый талантливый военачальник не в состоянии одержать победу, если в его распоряжении нет соответствующих воинских средств.

Цессий Лонг слушал трибуна, нахмурив брови. Ему не понравился критический тон этой речи.

— Мужи… — перебил легат Корнелина, который в недоумении умолк.

Обводя взглядом собрание, Цессий Лонг возгласил:

— Не лучше ли нам поговорить о достоинствах сего поистине великолепного вепря? Клянусь Геркулесом, он огромен, как бык!

Теперь разговоры приняли несколько иное направление. На том краю стола, где возлежали Руфин Флор и Бульбий, большие любители покушать, и рядом с ними Вергилиан и я, зашла речь о легкомысленных вещах. Молодые люди из сопровождения легатов вспоминали свои веселые приключения. Смуглый пальмирец Вадобан, повеса и забияка, отправленный августом из Рима за связь с женой какого-то почтенного сенатора в далекую провинцию, рассказывал, сверкая зубами, о прелестях своей любовницы:

— Понимаете? Ее грудь похожа на опрокинутую чашу! Подобная знойной пустыне, жаждущей орошения! Благоуханная распускающаяся роза! Не лиши нас, богиня, счастья обладать такой!

— Ах! — не выдержал квестор.

— Когда я целовал мою Хариту, — продолжал Вадобан, взволнованный воспоминаниями, — я лобзал ее уста, как верблюд пьет воду в пустыне.

— Где же она теперь, эта прелестная красавица? — полюбопытствовал Руфин Флор.

— Ее отняли у меня.

— С кем же ты утешился?

— И другую похитил у меня в расцвете лет Плутон.

Легкомысленная беседа овладела всем столом. Даже Цессий Лонг с приличным его возрасту и положению спокойствием принял участие в общем разговоре о женщинах, так как подобные речи были безопаснее рассуждений о преобразовании римского военного строя, о чем должен думать сам август.

У меня краска заливала лицо от этих разговоров. Но Вергилиан сказал мне:

— Относись снисходительно к человеческим слабостям. Они часто уживаются рядом с величием духа.

Квестор Руфин Флор, глубоко образованный человек и автор известной книги «О человеческом сомнении», почитатель Митры, улыбался и, не то в смущении, не то скорбя о своей тучности и старости, издавал губами какие-то нечленораздельные звуки.

Среди шума голосов я мог разобрать только обрывки разговоров. Рабы сбились с ног, наполняя испанским вином — увы, уже не столетним, как первоначально, а похуже, — плоские серебряные чаши.

Двое воинов, — они были трибуны, судя по красной полосе на их туниках, и, по-видимому, варвары, давно состоявшие на службе у римлян, — не поделив чего-то, вступили с пьяных глаз в перебранку. У одного через всю щеку розовел шрам от меча, другой лишился в какой-то схватке левого уха. Ссора разгоралась. Слышались уже ругательства.

— Непотребная девка!

Сосед отвечал ему не менее крепкими словами.

— Да приключится с тобой несчастье в первом же бою!

— Убью, как щенка! И пусть матери твоей…

В конце концов на споривших обратил внимание Цессий Лонг:

— Тише! Вы не на конюшне!

Трибуны угомонились и вновь взялись за чаши, косясь со злобой друг на друга. Оба носили звучные римские имена: одного звали Салюстий, другого — Аврелий.

— Надо еще более усовершенствовать баллисты Арриана… — доносилось до меня с дальнего конца стола.

— Придумать новые, более мощные зажигательные снаряды…

— Отравлять города серным дымом…

— Подумайте только, каких средств стоит императору содержать легионы и бесчисленное количество вспомогательных когорт! Трудно представить себе, что будет с нами, если число врагов увеличится на наших границах. Откуда мы возьмем средства, чтобы сдерживать натиск варваров?

Последнюю тираду произнес Корнелин. У некоторых из возлежавших за столом от таких разговоров не лез кусок в горло. Они привыкли беседовать с добродетельными супругами о солении впрок овощей или о благочестивом намерении соседа совершить паломничество в прославленный исцелениями храм Эскулапа.

Но были и другие предметы для разговора. Я услышал справа от себя:

— Прекрасное постигается зрением или слухом. Мы находим также его в некоторых словосочетаниях. Наконец, поднимаясь в абстрактные сферы, — в поступках добродетельных людей.

Я прислушался. Вергилиан тоже приподнялся на локте. Среди разговоров о баллистах и лупанарах эти слова поразили нас, как соловьиное пение. Такие мысли высказывал тот самый, бритый на восточный манер, человек со стекловидными глазами, возлежавший подле Лициния.

— Кто этот философ? — спросил Вергилиан Виктора, который склонился к нему, чтобы спросить, удовлетворен ли гость сегодняшним вечером.

— Дионисий не философ. Он — приближенный Юлии Месы. Неужели ты не знаешь его? Прибыл сюда с поручением закупать в любом количестве янтарь.

Сам Грациан Виктор, по его словам, ужином остался доволен. Всего было в изобилии, разговоры за столом велись такие, какие не всегда услышишь и в Риме, и Лициний очень хвалил испанское вино.

С самодовольной улыбкой на устах хозяин отправился по своим делам.

Уставив глаза в далекое пространство, Дионисий очаровывал Лициния приятной беседой:

— Что же является причиной того, что глаз находит человеческое тело прекрасным? Симметрия? Допустим. Однако какая же симметрия в красоте золота или, например, в речи оратора? Предположим, что и в ней может быть гармоничное построение отдельных частей. Но какая же симметрия в возвышенном поступке? Наконец, в неправильно распределенных лепестках розы? А ты вспомни о том, как содрогается душа и отвращается при виде безобразного, и тебе станет понятно, что красота какого-нибудь предмета есть лишь отражение красоты идеальной. Ты, конечно, читал Платона, и это для тебя не является чем-то новым. Вероятно, в женских глазах отражается божество. И цветок, и… — поискал он глазами на стене, — и олень, и даже эти псы, что бегут за оленем, — все это эманация божества. Но, постепенно ослабевая, она исчезает в мертвой материи, превращается в темноту и небытие…

Дионисий, всю свою жизнь возившийся с торговыми счетами и расписками, находил утешение от земной скуки в платоновской философии. Путешествия по поручению Юлии Месы давали ему возможность встречаться с просвещенными людьми, находить в библиотеках редкие книги и оставляли достаточно времени для размышлений. Очутившись случайно за столом рядом с Лицинием, он был рад, что может поговорить с ним о тонкостях александрийской школы. Легат, только что отправивший в рот второй кусок вепря, ковырял в зубах зубочисткой и с явным удовольствием слушал Дионисия.

— Как ты это прекрасно выразил! Поистине красота женских глаз — отражение небес!

Некоторые уже покинули свои места за столом. Вергилиан перебрался поближе к Дионисию. Однако тот говорил теперь о другом.

— Приходилось тебе читать книгу Валентина? — спрашивал он Лициния.

— О чем?

— О системе эонов?

— Нет, не приходилось, — ответил легат с таким видом, точно жалел, что не попробовал какого-нибудь вкусного блюда.

— Книга, достойная внимания! О странных вещах в ней говорится, но нельзя отказать автору в гениальности.

— Любопытно…

— Отправляясь в Паннонию, я взял свиток с собой, чтобы на остановках сокращать время за чтением, и так увлекся книгой, что иногда посвящал ей всю ночь. Я дам тебе это сочинение, если пожелаешь.

— С превеликим удовольствием. Сюда с большим запозданием приходят книги. Если позволишь, я даже хотел бы переписать это сочинение.

В это время Цессий Лонг, председательствовавший на пиру, приподнялся на локте и поднял руку, требуя молчания. Когда наступила тишина, он произнес:

— За возлюбленного и благочестивого августа нашего, Германского, Гетийского…

Слова его потонули в рукоплесканиях.

После сего легаты удалились в сопровождении своих друзей, а вслед за ними оставили пир и многие другие, и зал опустел. Я слышал, как Корнелин, который весь вечер проговорил о значении конницы на полях сражений, покидая зал, сказал Бульбию:

— Всякий раз, когда я ем, пью вино или даже беседую на пирах, раскаиваюсь потом, что так бесцельно потерял время, предназначенное для общественных трудов.

Эпистолярий икнул и ответил:

— А я считаю, что если человека пригласили на ужин, то благодарение богам. Ужин был превосходный! Что же касается времени, то мне его некуда девать. Мой легат не любит утруждать себя письменными делами.

 

12

Не зная, чем заняться в этом скучном городе, который постепенно принимал мирный вид, Вергилиан предложил мне пойти к Транквилу, школьному учителю и грамматику, чтобы поговорить с ним о книгах, хотя мне показалось, что в глубине души он надеется встретить там Грациану. Поэт все утро провел в деловых разговорах с Виктором, но не осмелился спросить у него о девушке. Педагог был соседом богатого торговца, обучал не только детей соседних лавочников, но и Грациану, и она часто забегала к его дочери. Впрочем, Виктор взирал на дружбу с подобными бедными людьми без большого удовольствия.

Скромное жилище грамматика находилось справа, на дворике, поросшем истоптанной травой. Искривленная, но еще зеленеющая лоза обильно разрослась у входа в дом и точно ползла по каменной стене к солнцу.

Слева от ворот виднелось другое помещение, вроде тех, где трудятся делатели статуй. В летнее время Транквил учил там школьников чтению и письму, водя по букварю их детские грязные пальцы опытной рукой педагога. Когда мы вошли во двор, то поняли, что на этот раз речь шла о математике.

— Клавдий, ты получишь десять ударов ферулой по рукам, — грозил неразумному ученику Транквил, — если не будешь слушать меня благопристойно! Пиши! «Имеем участок земли в сто локтей длины и в пятьдесят локтей ширины. На этом участке требуется насадить плодовые деревья так, чтобы расстояние между ними по рядам было десять локтей». Написал? «Спрашивается, сколько…»

Не дослушав, сколько нужно деревьев, чтобы засадить участок, Вергилиан поспешил в дом, дверь которого не была заперта. Я тоже последовал за ним, и мое сердце почему-то сладко сжалось при мысли, что сейчас я увижу Грациану.

Низкую, но довольно обширную горницу скупо освещало узкое окно под самым потолком. У побеленной стены стоял длинный стол из простого дерева, однако облагороженный временем и прикосновениями человеческих рук, и две тяжелые скамьи. Единственным украшением помещения, опрятного, но со следами копоти на потолке, так как в углу виднелся каменный очаг, на каких хозяйки варят пищу, можно было считать мраморный бюст какого-то эллинского философа, торжественно водруженный на деревянном постаменте. Вергилиан потом объяснил мне, что это Эмпедокл, тот самый, бросившийся в Этну, чтобы прославиться необыкновенной смертью. Узкая лесенка вела на чердак, где семья грамматика спала в ночное время. На столе лежало несколько свитков и принадлежности для писания. Рядом с ними — плетеная корзина, полная румяных яблок.

Вергилиан подошел к столу, взял в руки один из свитков и развернул его. Он стал читать, увлекся чтением и опустился на скамью. Я тоже заглянул через плечо Вергилиана. С первых же строк мы догадались, что это та самая книга Валентина, о которой говорил на пиру Дионисий.

Вергилиан хмурился, медленно разворачивая свиток, но, судя по поднятым бровям, с трудом понимал его содержание. Книга принадлежала перу христианского писателя, и в ней шла речь о какой-то горе, на которой открывались апостолам тайны небес. Иногда в этом тумане, каким представлялся мне текст, просвечивали знакомые понятия — то сведения о планетах, о Венере или Марсе, то отрывки из Аристотеля; потом опять шли какие-то магические формулы, описания огненных подземных рек, египетских богов с головами животных и много других странных вещей.

Держа свиток в руках, очевидно только что переписанный Транквилом, потому что папирус еще пахнул чернилами, Вергилиан точно приглашал меня подивиться содержанию этой книги и, все так же поднимая от удивления брови, прочел несколько строк вслух:

— «И толкование сего есть Йота, потому что Плэрома вышла. Это Альфа, потому что они возвратились вовнутрь, Омега — потому, что сие есть конец всех концов…»

— Ничего не понимаю, — пожимал плечами Вергилиан.

Но мы оба обернулись. Нам показалось, что за нами кто-то стоит. Вергилиан не удержался от крика. Неслышно подошедший Дионисий смотрел на нас немигающими, стекловидными глазами. На тонких губах играла улыбка. Его хилое тело увенчивала большая голова с оттопыренными и как бы прозрачными ушами.

Вергилиан рассмеялся.

— Ты напугал меня.

Дионисий склонил голову на худой шее.

— Прости, что причинил беспокойство…

— Мы как раз просматривали трактат, о котором ты говорил Лицинию. Но, откровенно говоря, я ничего не понимаю.

Окинув взглядом нас обоих и, видимо, уверившись, что его собеседник один из тех, с кем поучительно побеседовать, когда речь идет о подобных вещах, Дионисий все с той же тонкой улыбочкой сказал:

— Книга престранная! Недаром она называется «Мудрость — София».

— Непостижимая.

— Ведь ты же знаком с учением Платона? А философия Валентина исходит из него.

— Но в чем же здесь дело? Что тут совершается? — недоумевал Вергилиан.

— Трудно объяснить это в двух словах. Валентин построил в своей системе ни на что не похожий мир эонов. Это своеобразно понятое учение об идеях. У Валентина, как и у Платона, земное является только отражением небесной сущности. Но Валентин пользуется платоновской философией, чтобы уничтожить ров между миром и божеством. Мир у него не случайное сцепление элементов, не гармония, а некая трагедия, разыгранная в театре вселенной. Мир существует только для того, чтобы душа претерпела положенные ей испытания, очистилась от скверны и снова вознеслась к божеству.

Вергилиан недоумевал:

— А что же станется с миром?

Дионисий лукаво улыбнулся.

— Он сгорит в огне.

Вергилиан хмурился, стараясь понять то, что открыл ему скопец. Говоря по совести, все это показалось мне пустой игрой ума. Точно люди нарочно хотели затуманить свой разум, уверить себя во что бы то ни стало, что земля, по которой они ходят, не земля, и хлеб, который они едят, не хлеб, и дом, в котором они живут и спасаются от непогоды, не дом, в какое-то отражение небес.

Едва ли Дионисий согласился бы со мной, и я не стал вмешиваться в беседу.

Скопец поднял тонкий палец и снова склонил голову набок.

— Как все возвышенно у Валентина! Куда твой Платон!

— Но не находишь ли ты, что все это так же бесплодно, как рассуждения «Пира»? — осмелился я сказать, сам страшась своей смелости.

К моему удивлению, Дионисий удостоил меня улыбкой и ответил, как равный равному:

— Зато какая необыкновенная красота!

Потом снова обратился к Вергилиану:

— Кстати, тебе не попадалась в руки «Книга гимнов» Бардезана? Стихи о душе. Он посвятил ее Антонину, когда тот еще был соправителем Септимия. По сравнению с этими стихами писания наших современных поэтов кажутся жалкой трухой.

Вергилиан был уязвлен.

— При случае прочту.

— Прочти! — повторил настойчиво Дионисий, который, очевидно, не подозревал, что разговаривает с известным поэтом. — Но я пришел сюда по поручению Лициния. Мне надо взять эту книгу и заплатить, что полагается, Транквилу за переписку трактата. А завтра снова отправляюсь в далекое путешествие.

— Куда?

— В Александрию.

— Передай мой привет Аммонию.

— Ты знаешь Аммония? Позволь же спросить твое имя.

— Кальпурний Вергилиан.

— Знаменитый поэт?

— Ты преувеличиваешь мои заслуги…

— Слышал, слышал… — смутился Дионисий. — Прости меня, что невежливо отозвался о современных стихах.

— Итак, ты отправляешься в Александрию? — задумчиво повторил Вергилиан.

— В Александрию.

— Желаю тебе счастливого путешествия. Но пускаться в путь в такое время года!

— Отсюда я отправлюсь сначала в Сирмий, из Сирмия — горной дорогой — в Коринф, а из Коринфа, может быть, успею добраться морем в Александрию. Ведь я уже тридцать лет скитаюсь из города в город. Из Антиохии в Рим, из Рима в Александрию.

— Как и я, — сказал Вергилиан.

— И чем больше я живу, и странствую, и наблюдаю, тем более убеждаюсь, что мы живем на пороге больших событий.

— Каких?

— Этого я не знаю. Но что-то витает в воздухе.

Я удивился, что еще раз слышу о каких-то переменах. Как обычно, милый Вергилиан был взволнован подобной темой разговора.

— Может быть. А пока все остается по-старому. Вожделение и страх смерти. И опасение, что разум угасает. Не находишь ли ты, что люди теперь верят во все, как дети?

— По-моему, богов всегда было слишком много на небесах.

— Я говорю даже не о богах. Верят в привидения, в магию, в чародеев. Уже забыли, что в Самосате жил Лукиан — насмешник над суевериями.

— Возможно, ты прав, и с тобой сладостно беседовать, но люди потому верят в чудесное, что человеческий разум еще не в состоянии разрешить главную проблему жизни.

— Какую?

— Для чего мы существуем на земле.

— Не разрешат ее и волшебники.

— Опять принужден согласиться с тобой. Но как жаль, что мне надо спешить! А что ты пишешь теперь? По-прежнему элегии?

— Нет, я пишу об Антонине.

— Об Антонине? Которого в лагерях называют Каракаллой?

— О нем.

— Что же ты пишешь об августе?

Вергилиан посмотрел на него, но Дионисий скороговоркой произнес:

— Да продлят боги его священные дни… Как же ты пишешь жизнеописание августа, который еще благополучно здравствует? Ведь всякое жизнеописание кончается апофеозом!

— Это не жизнеописание.

— Панегирик?

— Я не способен на писание панегириков.

— Готовишь обличение? — тихо произнес Дионисий и скосил глаза на дверь, за которой слышались голоса.

— Не панегирик и не обличение.

— Тогда тебе придется сделать твое повествование занимательным, чтобы его читали, и наполнить приключениями и метаморфозами… А помнишь?.. Когда Каракалла облачился в пурпур, все ждали, что настанет золотой век…

Дионисий опять покосился на дверь.

— Не опасайся, — успокоил его Вергилиан, — в этом доме живут мои друзья. Но что может сделать один человек? Он даровал гражданство провинциям, заставил статуями Ганнибала всю Африку, стараясь убедить нас, что этот полубог его предок. В то время как всем хорошо известно, что он происходит от лавочника, торговавшего овощами…

— И ты хочешь указать на это читателям?

— Я ничего не указываю, а лишь плыву в потоке жизни. Ее я хочу изобразить.

— Но Плутарх рисовал нам величественные характеры.

— Тот век был воплощен в подобных людях. А может быть, они лишь жили в воображении писателя.

— Чем же ты отметишь наш век?

— В нашем веке самое характерное, — толпы, рукоплещущие в цирке и ждущие бесплатной раздачи хлеба, или рабы, жаждущие избавления.

— Ты полагаешь, что они жаждут избавления?

— Только скоты не хотят свободы.

Дионисий приложил палец к губам, раздумывая о чем-то.

— Может быть, ты… — начал он.

В это мгновение дверь отворилась, и на пороге я увидел девушек. Они стояли обнявшись и приветствовали Вергилиана.

Я сразу узнал по описаниям Грациану. Огромные, полные спокойствия глаза, низковатый лоб, как у мраморных богинь, и белокурые волосы… Подруга выглядела совсем другой — румяной и смешливой, что было видно по ее лукавым глазам.

Скопец посмотрел на девушек и на Вергилиана, почему-то вздохнул и удалился, даже не закончив своих слов…

— Здравствуй, Грациана!

Я видел, что поэту стало радостно жить на земле. Так бывало с ним, когда он читал какую-нибудь замечательную книгу, или смотрел на особенно приятный закат, или созерцал женскую красоту. В такие мгновения скучная и похожая на истертую монету жизнь становилась для него полной душевных переживаний. Я уже достаточно изучил своего друга. Мне было также известно, что он не впервые встречал Грациану в этом домике, а подслеповатый и рассеянный Транквил ничего не заметил, чтобы помешать опасному сближению. Грамматик не подозревал, что и его собственная дочь в ночное время тайно покидает дом и проводит часы в лунном саду с Лентулом, сыном соседнего торговца рыбой, сочиняющим стихи по всем правилам латинской просодии, которой он научился у строгого учителя.

В присутствии девушек разговор перешел на шуточные препирательства. Транквилла была старше Грацианы на два года, ее перси расцвели, и она не боялась вступать в перебранку с мужчинами.

— Расскажи нам что-нибудь, Вергилиан, — попросила она, обнимая застывшую в своей красоте подругу.

— Что я могу рассказать…

— Какую-нибудь смешную историю.

— Все мои истории печальны.

— Плакать мы будем завтра. Сегодня хотим смеяться. А кто этот юноша, у которого такой вид, точно он поел чего-то кислого? Он тоже поэт?

— Он не поэт, а юный философ.

Я не знал, куда мне деваться под насмешливыми взглядами Транквиллы.

— Это мой друг, и я удивляюсь его способности воспринимать все то, что он видит вокруг себя. А вам бы только смеяться!

Румяная девушка оставила меня в покое. Она вдруг всплеснула руками:

— Ах, я и забыла, что мать велела затопить очаг! Философ, хочешь помочь мне принести топлива?

Может быть, то была женская хитрость, чтобы оставить робкую Грациану вдвоем с тем, кто был мил ее сердцу? Я неловко поднялся со скамьи, и мы пошли на двор за хворостом. На это не потребовалось много времени, и когда мы вернулись, Вергилиан и Грациана все так же сидели далеко друг от друга. Поэт, очевидно, забыл нежные слова, которыми полны его элегии.

Разговор продолжал оставаться незначительным.

— Приближается зима, — сказал Вергилиан.

Грациана кивнула головой.

— В вашем Карнунте скоро будет холодно, как в варварских городах…

— Холодно… — как эхо, повторила Грациана.

Наконец она посмела спросить:

— Как называются твои духи, Вергилиан?

— «Поссидоний».

— Ты скоро уедешь от нас в Рим?

— Но сердце мое останется здесь.

— Пустые слова…

Транквилла куда-то убежала, и я тоже понял, что здесь лишний, и хотел уйти, но Вергилиан удержал меня за руку:

— Грациана! Это мой большой друг. Дважды спас мне жизнь. Он достойный юноша, и я хочу, чтобы ты была любезной с ним.

Девушка посмотрела на меня с улыбкой, а я опять покраснел до корней волос и не знал, куда девать свои неуклюжие руки. Но я удивлялся, почему Вергилиан не хотел оставаться с Грацианой наедине, чтобы говорить с нею о любви.

Грациана умолкла, и на ее ресницы уже набегали слезы. У меня не было никакого опыта в любовных делах, я еще не испытал ее радостей и страданий, но чувствовал, что Грациане больно. Вергилиан не хотел или не мог сказать ей то, чего она ждала от поэта. А я хорошо знал вечные колебания моего друга…

Уже дети с веселыми криками и проказами покидали школьное помещение. Транквил вернулся в свое жилище, и вместе с ним пришел Дионисий. Скопец уплатил каллиграфу положенную плату за труд, забрал свиток и копию и удалился.

— Сколько денег! — восторгалась Транквилла, глядя на серебряные монеты.

Старик вздохнул:

— Это не такая уже большая цена за мои слепнущие глаза!

Транквилла суетилась по хозяйству. Мать ее лежала наверху, страдая ревматизмом, от которого ей не помогали припарки из коровьего навоза, прописанные карнунтским врачом.

Мы сели за стол. Вергилиан ел похлебку из овощей и смешил нас рассказами о различных метаморфозах. Как обычно в бедных римских домах, мы сидели во время трапезы на скамьях. Посуда была простая, из обыкновенной глины, приобретенная у местного гончара.

Транквил попробовал заговорить с Вергилианом о комментариях Порфириона, какие ему пришлось недавно переписать для легата Лициния, но молодежи было не до книг в этот час, и грамматик умолк.

Потом речь зашла о событиях нашего времени, и Вергилиан рассказывал девушкам о Востоке, о своем путешествии, о том, что произошло с нами в таверне Дурка, и о красоте Маммеи и Соэмиды. И, кажется, это больше всего заинтересовало слушательниц.

Но вдруг в дверях показалась сгорбленная старушка. Это была Пудентилла, старая нянька Грацианы, смотревшая за нею, как мать. Старая рабыня укоризненно закачала головой:

— Смотрите на нее! Моя молодая госпожа сидит в чужом доме и ест бобовую похлебку, а у себя не желает есть утку, начиненную оливками. Да еще с мужчинами! Сколько раз я говорила тебе, Грациана, что еще рано помышлять о любви. Придет час, и ты узнаешь, что такое участь женщины, будешь рожать в муках детей…

Грациана поднялась и покорно направилась к двери. Мне тогда показалось, что в помещении стало темнее, и беседа утеряла для меня всякую соль.

 

13

Но приближалась разлука с Вергилианом. Все дни в этом тихом городе я неизменно проводил с поэтом. Жили мы в доме Виктора. Моему другу отвели прекрасное помещение в таблинуме, где хозяин хранил свои книги, а мне, как и полагается писцу, — хотя все знали, что племянник сенатора питает ко мне братские чувства, — маленькую каморку, небольшое окно которой выходило на улицу и было заделано железной решеткой. Окошко находилось над самыми воротами, и я видел всех приходящих.

Помню, что в тот день мы сидели с Вергилианом в таблинуме и читали поочередно какую-то книгу. Слушая чтение друга, я подошел к окну. Над Паннонией сияло холодное солнце. За каменной оградой виднелась пустая улица, а еще дальше, за домами, желтели на холмах осенние деревья. Дубы уже роняли листья, неожиданно побуревшие от первых утренних морозов, а виноградники были в пурпуре. В Карнунте шли обычные хлопоты трудового дня. Булочники торговали свежеиспеченными хлебами, вкусно посыпанными поджаренной мукой, а виноторговцы — молодым вином в амфорах, и продавцы лекарственных трав поджидали у порога своих заведений случайного покупателя. На форуме, у входа в базилику, в которой происходили судебные заседания, зеваки читали вывешенные извещения о предстоящих процессах.

Когда отшумели маркоманские войны и на Дунае вновь наступило успокоение, Карнунт широко раскинулся на берегу реки, не опасаясь варварских нашествий. Виллы богачей выползли за городскую черту, вдоль дороги, бежавшей в Аквилею, а оттуда в Италию. Город был маленьким Римом — с неизбежным храмом Юпитеру Капитолийскому, с каменным амфитеатром. Колонны муниципальной курии напоминали о сенате. Под их сенью не вершились дела войны и мира, но лишь обсуждались послания с верноподданническими чувствами к августу, а кроме того, происходили шумные заседания по поводу городских нужд. Здесь уже чувствовался варварский мир: было много белокурых волос и светлых глаз, в разговоре слышались странные для римского уха слова и ударения.

Грациан Виктор, потомок ветеранов, унаследовал свои торговые предприятия от отца и деда. Его агенты уходили далеко за Карпаты, закупали там воловьи кожи, а также меха лисиц и других зверей; кожа требовалась для обуви и для изготовления вооружения, лисы в большом количестве отправлялись в Рим, где среди богатых женщин входило в моду носить меха, когда наступала вечерняя прохлада. Торговыми делами Виктора ведал его лысый домоуправитель, в прошлом раб, но уже давно ставший вольноотпущенником и не покинувший господина, может быть, не столько из преданности к нему, сколько по расчету, не имея возможности начать собственное предприятие.

Впрочем, после описанных событий жизнь в Карнунте и других паннонских городах уже перестала казаться спокойной, какой она была на протяжении почти тридцати лет. Небезопасно стало и на дорогах, где на путешественников все чаще нападали разбойничьи шайки, составленные из беглых рабов. Эти обстоятельства и хрупкость здоровья Грацианы побуждали Виктора к тому, чтобы перевести свою торговлю в Аквилею или даже в Рим, хотя там было значительно больше опасных конкурентов. Только что пережитое нашествие сарматов оказалось всего лишь набегом, однако Виктор знал от своих людей, уходивших за Карпаты, о положении дел в варварских областях, где все как будто говорило за то, что следовало покинуть Карнунт, однако свойственная всякому торговцу жадность удерживала его от принятия окончательных решений.

Грациане в тот год исполнилось пятнадцать лет, и отец в этот торжественный день подарил ей привезенные из Рима наряды. На тунике зеленоватого цвета были вышиты сцены из истории Психеи.

Грациана показалась мне настоящей красавицей. Такие лица я видел у безгласных богинь. Только немного крупный рот оживлял ее холодные черты. Отсутствующий порою взгляд Грацианы, явная склонность к молчанию лишний раз напоминали человеку, который испытал бы к ней земные чувства, что в этом теле есть нечто от мрамора. Так богиня отстраняет от себя воздух прелестным движением руки. Но холодок, веявший от Грацианы, особенно отличал ее от тех женщин, ласк которых можно добиться подарками или вкрадчивыми словами.

У Грациана Виктора морщины уже избороздили высокий и умный лоб. И это было не только результатом его торговых забот. При дальнейшем моем знакомстве с этими людьми выяснилось, что в жизни богача было много потрясений. Короткое счастье с супругой было опечалено неизлечимой болезнью близкого существа. Эта болезнь закончилась смертью и пышным погребением. На Саварийской дороге появилась еще одна гробница, увенчанная траурной урной. Позднее умерла старшая дочь. Грациана росла в одиночестве, доверенная надзору рабынь, так как торговая суета отнимала у Виктора почти все время. Вторично он не женился. Но торговец с волнением говорил нам, что Грациана как две капли воды похожа на покойную мать. И лишь потому, что в этом городе жила такая девушка, Карнунт представлялся мне теперь полным очарованья.

Теперь предстояло расставание с тем миром, в котором я неожиданно очутился. По просьбе Вергилиана Виктор обещал устроить меня на одну из барок, что спускаются по Дунаю с товарами в Понт Эвксинский. Оттуда я мог легко попасть в родной город. Но незадолго до моего отъезда из Карнунта боги по-иному распорядились судьбой бедного скрибы.

Однажды Вергилиан и я, — а в последние дни мы не покидали друг друга ни на один час, — очутились в обществе трибуна Корнелина в кабачке «Золотой серп», хотя висевший над дверью серп был самым обыкновенным железным, заржавленным от непогод. Внутри кабачка тоже было довольно неприглядно: очаг с отверстием для выхода дыма, колченогие столы, обрубки дерева для сидения, неизбежная печка с медным котлом для горячей воды, неопрятная служанка. Но Вергилиан утверждал, что беседовать с друзьями в таких кабачках приятнее, чем под портиками, и любил в подобных местах назначать свидания. Впрочем, в тот день шел холодный дождь, и он-то и загнал нас под крышу.

На этот раз беседа не отличалась особенной приятностью. Корнелин, как истый римлянин, говорил мало. Бульбий по обыкновению злословил, Вергилиан, по-видимому, был искренне огорчен, что мне предстояло покинуть Карнунт, а я хоть и радовался возвращению к своим, но теперь, когда отъезд домой сделался осуществимым, тоже грустил, думая о разлуке с Вергилианом и со всем этим миром интересных разговоров и нарядных людей с легкомысленным отношением к жизни. Я, может быть, даже ловил себя на мысли, что никогда больше уже не увижу Грациану, которой я не сказал ни одного слова… В общем не стоило бы и упоминать об этом вечере, если бы он не стал началом многих событий в моей жизни. И вдруг образ Маммеи возник в тумане…

Корнелин против обыкновения охотно пил вино, а затем объявил, что намерен соединиться в браке с одной достойной девицей. Трибуна стали поздравлять, а Бульбий тут же сочинил неприличную шутку по этому поводу, но под взглядом Корнелина умолк.

Вергилиан очень заинтересовался выбором Корнелина:

— Кто же твоя избранница?

— Это пока тайна.

— Этакая дебелая карнунтская красавица, у которой сварливая мамаша? — смеялся Бульбий.

Но и на этот раз Корнелин уклонился от ответа. В конце концов он признался, что ему еще не удалось говорить ни с отцом будущей подруги, ни с нею самой и что он не знает, как это сделать.

Бульбий пожал плечами:

— Кто же будет спрашивать ее согласия! Во всяком случае, ты можешь направить девице послание, написанное по всем правилам эпистолярного искусства. Хочешь, я напишу такое письмо, против которого не устоит ни одно женское сердце?.. Впрочем, лучше попроси об этом Вергилиана. А наш юный друг перепишет послание замечательным почерком.

Вергилиану пришла в голову какая-то мысль. Он спросил Корнелина:

— Когда вы выступаете в поход?

— Через три дня.

— Вы направляетесь в Аквилею?

— В Аквилею.

— А затем?

— Морем в Сирию.

Вергилиан на несколько мгновений задумался.

— У меня есть к тебе просьба. Мой друг должен отправиться в Томы, что на берегу Понта. Виктор обещал найти ему место на одной из барок, плавающих по Дунаю. Но я спрашиваю себя: не лучше ли моему приятелю спуститься с вами в Аквилею, потом плыть в Пирей, а оттуда уже направиться на первом подходящем корабле в Томы? Так он будет иметь случай побывать в Афинах, о которых мечтает, как всякий начитанный юноша. Зайдут ваши корабли в Пирей?

— Мы должны быть там.

Вергилиан взял меня за руку.

— Ты слышишь? Может быть, это путешествие будет более долгим, но так для тебя безопаснее.

— Напиши мне письмо твоим прекрасным слогом, — попросил Корнелин, — и пусть наш каллиграф его перепишет, и я возьму твоего друга с собой. Он приятно использует для себя это путешествие, вместо того чтобы утомлять ноги по крутым и каменистым дорогам.

Так решилась моя судьба. Я запомнил письмо Корнелина почти дословно — столь старательно переписывал его. Оно было составлено Вергилианом в таких выражениях:

«Прекрасной деве от Агенобарба Корнелина, трибуна. Извини мой необдуманный поступок и желание направить тебе это послание через ветерана Валерия, ныне жителя вашего города. Но скоро мы покинем Паннонию и начнем новую войну, и, может быть, в какой-нибудь парфянской кузнице уже готовят стрелу, которая пронзит мое сердце. Поэтому не сердись и не удивляйся. Пока же поразил меня проказник амур! Позволь сказать, милая дева, что если мне будет суждено вернуться с Востока хоть на один день в твой город, я был бы счастлив ввести тебя хозяйкой в свой дом, как подобает римлянину. Я надеюсь при первом удобном случае говорить с твоим почтенным отцом. Человеческая жизнь стоит немного в наше время, но все-таки пролей слезу, если услышишь, что трибуна Корнелина, префекта лагеря XV легиона, нет больше в живых. Где я видел тебя? Ты была среди девушек, возлагавших цветы на алтарь победы в храме Юпитера, когда наш легат приносил жертву богам за императора…»

Письмо было значительно более длинным, и переписка его заняла у меня немало времени, однако на другое утро я вручил послание Корнелину.

Присутствовавший при этом Вергилиан усмехнулся.

— А все-таки любопытно бы посмотреть на эту полнотелую девицу, прельстившую нашего славного воина!

Ночью, когда я укладывался спать и уже собирался потушить светильник, тускло освещавший мое временное жилище, раздался шум на улице. Кто-то настойчиво стучал в ворота. В ответ яростно залаяли псы. Я поспешно погасил свет, но мне трудно было рассмотреть, что происходит перед нашим домом, и, только прижавшись лбом к железу решетки, я мог увидеть темную фигуру в дорожном плаще. Дверь отворилась. Послышался хриплый голос:

— Имею письмо для молодой госпожи.

Удивленный привратник, увидев неприглядное одеяние незнакомца, стал ругаться:

— Бродяга! Кому нужно твое письмо? Какой зловонный ветер занес тебя сюда?

— Не кричи, — спокойно ответил путник. — Мне нужно видеть твою госпожу. А если не позовешь ее, то посулю тебе весьма большие неприятности. Это я обещаю.

Раздосадованный привратник ушел куда-то, и я решил, что он намерен пожаловаться Виктору, но минуту спустя послышался голос старой Пудентиллы. Она стала переговариваться с нахалом.

— Почему ты шляешься по ночам и не даешь покоя добрым людям? Что тебе надо от нас?

— Я принес письмо твоей госпоже.

— Какое письмо?

— Вот. Наш трибун сказал: «Валерий, ты уроженец Карнунта и хорошо знаешь, кто где живет. Ты остаешься в городе, так как настал конец твоей службы». А надо сказать, что мне действительно вышел срок и я намерен теперь заняться башмачным ремеслом. Слишком я стар, чтобы возделывать землю и возиться с волами в какой-нибудь паннонской деревушке. Я тогда сказал трибуну…

— Где же письмо? — прервала поток его красноречия деловитая Пудентилла.

— Вот письмо. Передашь его твоей молодой госпоже. Его написал трибун Агенобарб Корнелин — так зовут нашего трибуна. Наш трибун сказал: «Валерий, передай письмо! Ты хорошо знаешь, кто где живет…»

Но привратник с ругательствами захлопнул калитку, и на дворе послышались старческие шаги Пудентиллы.

Валерий пошел прочь и, удаляясь в ночную тьму, запел козлиным голосом:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

Судя по голосу, ветеран был пьян, как корабельщик. Голос постепенно затихал, вскоре собаки перестали лаять, и снова в Карнунте наступила тишина…

Когда я утром рассказал обо всем Вергилиану, он многозначительно посмотрел на меня, но пожал плечами и ничего не ответил. А на другой день, на рассвете, я уже трясся в легионной тележке в Аквилею. Вергилиан махал мне рукой, стоя у дороги, и воины, которые двинулись в путь, пели нескладными, однако мужественными голосами:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

 

14

Я вновь и вновь оборачивался, чтобы посмотреть на Вергилиана, но его фигура как бы растаяла в мглистом воздухе. Друг не мог проводить меня далее, потому что его задерживали в Карнунте неотложные дела с кожами, и прощание наше с клятвенными обещаниями встретиться снова в Риме, как только позволят обстоятельства, происходило во временном лагере XV легиона.

Рассвет медленно разгорался. На востоке вспыхнула бледная заря. Воины, кони, мулы, повозки двигались по узкой Саварийской дороге, мимо гробниц и погребальных монументов. За придорожными деревьями стояла сельская тишина, которую в этот утренний час нарушали громкие человеческие голоса и скрип повозок, а иногда воинственные песни. Солдаты пели:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

Я с любопытством смотрел на красивые памятники и читал надписи. Иногда это были печальные слова о младенце, которого судьба только показала родителям и отняла навеки, или о юной супруге, покинувшей мужа в расцвете своей женской красоты, или о бедняке, похороненном на средства погребальной коллегии кожевников. Потом вдруг бросалась в глаза какая-нибудь пышная эпитафия откупщика, «трудившегося как пчела, облеченного доверием в муниципии, избираемого трижды на высокие должности, оставившего после себя в городе два дома, а в сердцах сограждан добрую память и сожаление…» На одной из скромных гробниц из белого камня было только три слова: «Счастливого пути, путник!»

Я мысленно поблагодарил богов за пожелание благополучия и вспомнил случайный солдатский разговор, из которого выяснилось, что легионного орлоносца зовут Феликс, что значит по-латыни счастливый, и что это должно послужить благоприятным предзнаменованием. В час, когда легион выступил при звуках труб из лагеря, с придорожного дерева взлетел зеленый дятел, посвященный, как известно, Марсу. Воины были в восторге от такого благоволения богов.

Я ехал в повозке. Случайно около нее оказался верхом на коне трибун Корнелин. Впереди бодро шагали несколько воинов и среди них ветеран Маркион. Он уже отслужил положенный срок, но не представлял себе, как можно жить в мирной обстановке, без солдатской трубы и без лагеря, и упросил оставить его в рядах.

— Снова в поход, отец? — спросил Корнелин. — Не устанешь в пути?

— Отдохну в могиле, — отвечал Маркион и засмеялся беззубым ртом, довольный, что легион снова выступает на войну и что по обеим сторонам дороги сейчас поплывут рощи, селения, храмы, источники, пашни, стада, пастухи, дубы, таверны…

— До Антиохии еще далеко, отец, — продолжал Корнелин.

— Как-нибудь доплетусь.

— Правда, говорят, что там тебя ждет любовница? — подшучивал над ветераном трибун.

— Верно. Торгует могильными червями на кладбище.

Маркион был одним из тех, кто вышел с легионом из Саталы. Но еще задолго до этого он воевал под предводительством Коммода в Армении, ходил в Диоскуриаду, и я видел на кожаной подкладке его щита различные рисунки, цифры и названия населенных мест, сделанные раскаленным гвоздем. Таким образом он отмечал все перемены своей военной жизни: походы были обозначены числом пройденных миль, а каждое примечательное событие или город — каким-нибудь условным знаком, то наивно изображенным домом из пяти-шести кирпичей, то похожим на растопыренные пальцы деревом, под которым Маркион однажды провел ночь накануне сражения, то большеголовыми, носатыми человечками, как их рисуют дети, обозначавшими убитых рукою Маркиона врагов. Теперь легион снова возвращался на Восток, и с помощью Митры круг походов мог замкнуться благополучным возвращением в Саталу. Маркион радовался, как ребенок.

Солдаты шли вольным строем, сложив оружие и поклажу на повозки. Утренний воздух был свеж и приятен.

Так мы двигались в течение многих дней. Холмистая римская дорога бесконечной лентой бежала к морю. Оно еще было далеко, но воины знали, что первая большая остановка будет в Эмоне. Им уже казалось, что в лицо веет свежестью морской ветер.

В пути было весело. Воины с удовольствием меняли скучную Паннонию на солнечные страны Востока, где война обещала богатую добычу. Там их ждали большие города, красивые женщины, музыка арфисток, привычные запахи сирийских харчевен.

Легион спешил на Восток, так как Макретиан получил гневное послание от императора, выговаривавшего за задержку в Паннонии нужных ему войск. Местом назначения легиона была указана Антиохия, где уже сооружались благоустроенные лагеря с термами и лупанарами. Военные действия на Дунае были приостановлены, хотя там уже начали строить понтонные ладьи для возведения такого же грандиозного моста через Дунай, как в дни Траяна, и сколачивали суда для перевозки коней — так называемые гиппеги. Император требовал, чтобы XV легион был незамедлительно переброшен в Сирию.

Легион форсированным маршем передвигался к Аквилее, где уже давно ждали в порту отправки в Лаодикею тяжелые метательные машины, легионные мастерские и обозы. За ними должны были прийти суда равенского флота. Военные либурны «Юнона», «Диана», «Виктория Самофракийская», «Данубий», «Конкордия», «Геркулес Победительный», «Козерог» и многие другие, невзирая на зимнее время, чреватое бурями, спешили в Аквилею, чтобы перевезти военные грузы на Восток, где шли лихорадочные приготовления к войне с парфянами.

О войне говорили всюду — в сенатской курии, на форуме, за семейным ужином, в придорожных кабачках. Правда, ничего необычайного в этих приготовлениях не было, так как на римских границах беспрерывно происходили более или менее крупные военные операции, но все понимали, что столкновение между Римом и Парфией достигает своего апогея. Пришел час, когда в решительной схватке должны были сразиться два разных мира — таинственный, владеющий несметными богатствами Восток и рациональный, полный еще организаторских сил Рим. Так объяснил мне положение дел Вергилиан. По его словам, речь шла, по существу, о том, чтобы захватить караванные дороги, ведущие в Индию, куда непрерывным потоком текло римское золото. Но шумевшие в воспаленной голове Каракаллы мечты о подвигах Александра усложняли вопрос, который вполне возможно было разрешить в порядке торговых переговоров. Однако римские и антиохийские негоцианты и банкиры всячески толкали Антонина на войну в надежде, что с захватом путей на Восток они смогут получить драгоценные товары по более низким ценам и тем самым увеличить свои прибыли.

Вся республика молилась о ниспослании победы августу. Умилостивительные жертвы приносились сенатом и различными коллегиями; патриархальные римляне воскуряли фимиам у домашних очагов; звучали гимны в прославленных чудесами храмах. Несчастья потрясений опять заставили людей прибегнуть к помощи небожителей. Как в отдаленные времена, в Риме заклали Церере — кабана, Либеру — козла, Минерве — телку, потому что эта богиня ненавидит козлят, обгладывающих посвященные ей оливковые деревья, и неизменно отвергает подобные жертвы. В легионах молились Митре или Исиде, Кибеле или Геркулесу. Даже христиане возносили моления своему богу об императоре, который, вероятно, под влиянием матери, не поднимал гонений на поклонников Христа. Молясь о посевах, о прозябании злаков или торговой удаче, никто не забывал бросить несколько зерен фимиама за победу. Она означала очередной триумф, новые зрелища и бесплатную раздачу римскому народу хлеба и вина.

Невзирая на сильное философское вольнодумство, религия олимпийцев еще сохранила свою власть над людьми. По-прежнему каждый римский дом остается храмом, а каждое место, где ударила в землю молния, считается отмеченным Юпитером. Межи и могилы, рощи и перекрестки дорог — все имеет в глазах римлян отношение к божеству и к судьбе человека. А с Востока, из капищ покрытых черными покрывалами богинь, веет душный воздух, наполняя Рим мистическими туманами, и все больше и больше появляется на римских улицах проповедников и астрологов. Люди стали суеверны, как дети. В народе ходили тревожные слухи, и на форуме передавали со страхом, что в каком-то италийском городке черный бык явственно произнес: «Рим, остерегайся беды!»

Я с любопытством наблюдал эти страхи и видел, что римляне не менее суеверны, чем наши старики, которые возвращаются домой, если им дорогу перебежит безопасный заяц.

Мне рассказывали, что под влиянием подобных слухов коллегия жрецов богини Ассы Лорентии, так называемые арвальские братья, постановила принести умилостивительные жертвы. Это чрезвычайно древний культ. Храм богини находится в священной роще, в семи милях по Аппиевой дороге от Рима. Заместитель магистра коллегии (ибо магистр ее — сам август) заклал у алтаря с положенными обрядами двух свиней и телку, о чем было подробно записано в протоколе собрания. После полудня арвальские братья надели претексты, то есть туники с красной полосой, подписали запись о жертвоприношении и съели мясо жертвенных животных. А вечером, совершив обряд древней мистерии, они удалили из храма общественных рабов, взяли в руки священные свитки, затворились в святилище и, подняв претексты выше пояса, плясали и пели гимн Марсу. Слова молитвы, сложенной в глубине веков, уже стали непонятными и тем страшнее звенели в полумраке храма…

Между тем легион неуклонно следовал по указанной ему дороге. Поход проходил благополучно. Только уже совсем недалеко от Эмоны, через которую лежал наш путь и где воины должны были остановиться на трехдневный отдых, произошла драка с местными волопасами. Легионеры похитили у них телку, и пастухи пожаловались легату.

Разобрать это дело было поручено Корнелину, исполнявшему обязанности легионного префекта. Он собрал воинов центурии, к которой принадлежали обвиненные в краже, и позвал хмурых волопасов. Трибун произнес соответствующую речь, приведя примеры некоторых суровых наказаний за нарушение воинской дисциплины, в том числе, конечно, непреклонность консула Регула. Как известно, сей муж вернулся со всем флотом к африканскому берегу лишь для того, чтобы взять там замешкавшегося и взывавшего о спасении воина, но тут же повесил его на мачте за нерасторопность.

Всего приговоренных к бичеванию оказалось шесть человек. Это были молодые иллирийцы, которые могли выдержать любое количество розг. Но назначенных произвести экзекуцию взяли среди гетов, с таким рвением всегда выполняющих подобные приказания, точно истязать людей им доставляло удовольствие.

В числе многих других я присутствовал при суде, так как подружился с некоторыми легионерами, особенно с веселым Маркионом, взявшим меня под свое покровительство. Старый солдат рассказывал мне о своих походах и защищал от грубых обидчиков. Свистнула лоза, за ней другая… Послышались тяжкие стоны… На мускулистых спинах появлялись багровые рубцы; порой у наказываемых сквозь стиснутые зубы вырывались вопли, волновавшие солдат, что собрались посмотреть на экзекуцию. Не один из зрителей выкрикивал ругательства, грозил трибуну, а некоторые, наоборот, подзадоривали гетов и смеялись.

Когда виновные получили положенное количество ударов, Корнелин опять произнес речь, хотя Цессий Лонг и подсмеивался над его слабостью к ораторскому искусству. Трибун увещевал мрачно смотревших на него солдат:

— Вы видели, как было поступлено с вашими товарищами, запятнавшими себя кражей телки у этих добрых волопасов. Поэтому пусть никто из вас не украдет впредь ничего, ни грозди винограда, ни единого яблока. Живите тем, что вам положено, а не слезами жителей. Следите также за тем, чтоб все у вас находилось в порядке, оружие и обувь, и чтобы жалованье оставалось в поясе, а не в кабаке…

Когда он кончил, воины разошлись, вспоминая не столько нравоучительную речь, сколько свист богомерзкой лозы.

Солдаты не стесняясь ругали трибуна:

— Жесток, как вепрь!

Я стоял во время экзекуции с Маркионом, без большого волнения наблюдавшим сцену наказания, и ужасался.

Он вспомнил свою суровую солдатскую жизнь.

— Это что! А вот мне пришлось служить под начальством Песцения Нигера, которого победил покойный Септимий Север. Суровый был трибун. Недаром легионы оставили его и перешли к противнику.

— Жестокий был человек? — спросил молодой воин.

— Прежестокий! Однажды приказал отрубить головы десяти воинам только за то, что они украли курицу и сожрали ее, сварив в котле. А курица ведь не телка. Весь легион умолял его о помиловании товарищей. Опасаясь возмущения, Нигер простил воров, но обязал уплатить десятирицею за украденную птицу и в продолжение всего похода не разрешал им разводить огонь, а есть только сухой хлеб.

Солдаты смеялись:

— Вот и попробовали курятины!

— Еще вам расскажу. Во время дакийской войны Песцений Нигер, увидев, что солдаты пьют вино из серебряных чаш, повелел вывести из употребления дорогую посуду и пользоваться только деревянной. И пить не вино, а воду с уксусом. Кроме того, разогнал всех булочников, пирожников, изготовителей медового питья и приказал выдавать воинам черствый хлеб. Одного солдата, который совершил насилие над замужней женщиной, присудил привязать к двум наклоненным до самой земли деревьям, и, выпрямляясь, они разорвали человека на две части.

— Ну, это уже излишняя строгость! — не одобряли слушатели решения Песцения. — Солдату нужна женщина и в походе.

— Пьют нашу кровь проклятые трибуны, — выругался один из них и яростно плюнул на землю, — а центурионы наказывают за каждую малость!

— Без этого с нашим братом нельзя, — рассмеялся Маркион.

Но воин горько жаловался:

— Мы — как псы! Нас кормят заплесневелым хлебом и нещадно бьют…

— А ты лучше держи язык за зубами, — подмигнул ему старый солдат, увидев, что к ним приближается центурион, тот самый, что надзирал над бичеванием, рыжий гет с огромными красными кулаками. У него было как бы налитое вином лицо, челюсти двигались, как у крокодила, и в руке он держал суковатую длинную лозу.

Легион снова двинулся в путь. Теперь дорога лежала среди красивых пейзажей. В придорожных селениях жили молчаливые люди — земледельцы и пастухи в овечьих шкурах. Опираясь на длинные посохи, они с любопытством смотрели на множество проходивших мимо воинов. Из селений бежали дети, шумные, как воробьи. Но префект легиона имел право реквизиции по установленной расценке, однако вместо денег выдавал расписки, с которыми потом было много хлопот. Поэтому жители, от старейшины до последнего поселянина, были искренне рады, когда воины оставляли их область. Мало пользы было от жалких кусочков папируса с легионной печатью. На печати XV легиона изображался козерог, присвоенный всем воинским частям, основанным Августом, как бык цезарским легионам. Зодиакальные звери обозначали ту счастливую звезду, под которой легион был рожден для будущих побед.

Но всюду находятся люди, особенно среди молодежи, считающие заманчивой жизнь солдата, полную передвижений; они записываются в войско, соблазненные жалованьем и обильной пищей, а потрепанные в боях когорты XV легиона нуждались в пополнении.

Я не раз наблюдал, как происходит набор. В какой-нибудь деревенской харчевне, угостив собравшихся молодых людей за счет августа, центурион заманчиво расписывал им прелести военной службы. Рядом сидел красноносый скриба.

Старательный центурион надрывался:

— Мужи! Неужели вам не надоело возиться всю жизнь с навозом и овцами? Неужели вас не соблазняет привольная жизнь воина? Посмотрите на меня и моих товарищей! Кто живет лучше нас? Перемените и вы орала на мечи, вонючую овчарню на лагерь, как надлежит сделать римлянам, когда отечество нуждается в вашей доблести! Вы увидите многие города, красивых девушек, будете пить старое вино, а не уксус, что дают в этой таверне, и на войне примете участие в дележе добычи, не говоря уже о большом жалованье и щедрых денежных вознаграждениях…

Случалось, что деревенский парень с обветренным от непогоды лицом, неуклюжий, как медведь, под влиянием лишней чаши вина, или угнетенный бедностью, или по каким-нибудь другим причинам, заявлял, что имеет желание поступить на легионную службу. Вербовщик прикидывал на глаз его рост, ощупывал мускулы, осматривал зубы, спрашивал, нет ли у него каких-нибудь болячек, и осведомлялся у сидящих в таверне, добрых ли он нравов и рожден ли от свободных родителей. Получив эти сведения, центурион совал в руку новому воину серебряную монету с изображением августа, хлопал пятерней по спине и заявлял во всеуслышание:

— Годен к службе под орлами!

Красноносый скриба тут же записывал воина в список и ставил против его имени палочку — первый денарий, полученный за кровь, проливаемую ради Рима. Новобранца немедленно вели в лагерь, в особый отряд, где молодых воинов обучали владеть оружием, работать киркой и лопатой, носить лорику, как называется римский панцирь, и калиги, то есть грубые солдатские башмаки, а также строить ряды по звуку трубы. С этого дня легион становился семьей нового солдата на двадцать пять лет.

Я был случайным человеком в легионе, но во время похода шел в рядах вместе с другими воинами или ехал на повозке, в один час с ними просыпался или ложился спать, ел солдатскую похлебку. Иногда меня требовали к Корнелину, и я писал для него все то, что он диктовал мне, и каждый раз трибун удивлялся, с каким искусством я вывожу буквы. Между тем для этого не нужно быть великим искусником, а надлежит только равномерно нажимать тростник, сравнивая каждую букву не с соседней, а с третьей слева, и стараться набрать в чернильнице всегда одно и то же количество чернил, чтобы толщина букв была одинаковой. При таких условиях строчка получается ровной, отчетливой и красивой. Однако необходимо предварительно тщательно прогладить папирус пемзой.

С каждым переходом мы приближались к морю. В один прекрасный день оно вдруг возникло перед нами во всем своем величии, когда мы взошли на подъем дороги. Я с волнением смотрел на его синеву и вспоминал уроки, когда мы читали с Аполлодором «Анабасис», где описывается, как десять тысяч греков, страдая от жажды среди безводных гор, вот так же увидели морскую синь, возвещавшую им спасение, и воскликнули: «Море! Море!»

Внизу, где-то под нашими ногами, белели на солнце храмы и дома богатой Аквилеи… Еще было далеко до конца моих странствий, но каждый день приближал меня к Томам, и мое сердце сладостно замирало при одной мысли о родном доме.

 

15

В декабрьские календы, — а календами римляне называют первое число каждого месяца, — XV легион вступил в Аквилею, где воины должны были ждать посадки на суда равенского флота. Не надеясь найти свободное место в переполненных гостиницах, я решил тоже провести эти несколько дней в легионном лагере, тем более что не хотел бросать старого Маркиона. Лагерный поселок, в котором уже давно не было обитателей, находился в страшном запустении, и солдатам пришлось спешно приводить все в порядок — от ворот до загаженного претория. Но на второй же день разыгрались неожиданные события.

Лагерь в тот вечер напоминал разворошенный муравейник; уже было отдано распоряжение готовиться к посадке. Центурионы проверяли оружие, и батавская стража никого не выпускала из лагерных ворот в соседний поселок, где тотчас же выросли полотняные лавчонки виноторговцев и лупанары. За легионом всюду следовали бродячие торгаши и непотребные женщины, которых солдаты называли на своем грубом языке волчицами. Узнав о предстоящем уходе солдат, блудницы явились к Декуманским воротам и, звеня ожерельями из серебряных монет, выкрикивали имена своих приятелей.

Давно прошли те времена, когда в римских легионах служили только италики, хотя и теперь эти прекрасно организованные воинские части можно уподобить геометрическим фигурам, где все построено по строгому расчету. Но, например, XV легион по своему людскому составу и наречиям, на которых говорили его воины, уже не представлял собою большой однородности, и многие из них едва знали обиходную латынь. Все это вносило беспорядок в лагерную жизнь.

Однако центурионам кое-как удавалось сохранять дисциплину. По-прежнему, как и в дни Цезаря или Траяна, по раз навсегда заведенному обычаю, во время остановки на ночлег солдаты возводили рвы и валы, пока в огромных медных котлах готовилось солдатское варево — бобы с бараниной, крепко заправленные перцем и чесноком, или какое-нибудь другое, не менее соблазнительное после перехода блюдо. Легионеры знали, что не получат похлебки, пока не выполнят все положенные работы, и это поддерживало порядок и укрепляло воинский дух.

Как сего требует римский обычай, аквилейский лагерь представлял собою обширную прямоугольную площадь, крестообразно пересеченную двумя главными улицами, с четырьмя воротами для входа и выхода. На этом пространстве поставили множество полотняных шатров, размещенных с соблюдением известного плана. Поэтому каждая центурия занимала в лагере определенное место, и воины даже спросонья знали, куда им нужно бежать с оружием в руках в случае ночной тревоги, чтобы строиться в ряды. В точке пересечения улиц находилось сложенное из бурого кирпича здание претория, где помещались легионные орлы, а также походный алтарь для воскурений перед серебряными статуями императора.

В Аквилее стояли полные морской свежести зимние дни. Уже была произведена перекличка, но в тот вечер, вместо того чтобы подкрепиться сном перед завтрашней посадкой, так как выступление в порт было предусмотрено на заре, в час третьей стражи, долго не расходились с лагерного форума, в крайнем волнении обсуждая события.

Мы несли с Маркионом по охапке соломы, чтобы устроить для себя удобное ночное ложе, так как первую ночь провели на мокрой земле. Вытягивая шеи из-за своей неудобной ноши, мы увидели на форуме толпу солдат и, полюбопытствовав, подошли поближе, чтобы послушать, о чем здесь говорят. Еще вчера в лагере с быстротой молнии распространился слух, будто бы легат получил огромные суммы для щедрой раздачи воинам. Но некоторые предполагали, что он задерживает выдачу по каким-то корыстолюбивым соображениям. Впоследствии все выяснилось. Деньги действительно были получены, однако со строжайшим приказом Макретиана выдавать их только на кораблях, чтобы римские воины, явившись в Сирию, не оказались там нищими и могли чистоганом расплачиваться с местным населением за покупаемые товары.

Я услышал, как незнакомый солдат, обросший волосами, в разорванной тунике, может быть, пострадавшей в какой-нибудь драке, взывал, стоя на повозке, к слушавшим его легионерам:

— Что же это такое, товарищи! Император присылает награду за наши тяжкие труды, а легат прячет денарии в банке или, может быть, даже отдает их в рост? Допустимо ли это?

Кто-то крикнул из толпы, окружавшей оратора:

— Центурионы говорят, что деньги будут выдавать на кораблях.

— На кораблях! К чему они мне на корабле, где нет ни таверн, ни виноторговцев, ни смазливых женщин! Пусть нам заплатят сейчас, чтобы мы могли провести в Аквилее несколько приятных часов. Что нас ждет на кораблях в зимнее время? Бури, невообразимая качка с блевотиной, опасность пойти ко дну! Так пусть мы хоть теперь поживем два или три дня в свое удовольствие…

— Верно! Верно! — раздались крики. — Ты хорошо это сказал! Мы тоже хотим пожить по-человечески, пусть платят нам немедленно!

Солдат спрыгнул с повозки, видимо, довольный успехом своего выступления, и вслед за ним на случайную эту трибуну забрался другой оратор. Мне показалось, что я уже видел его где-то, потом вспомнил, что мы разговаривали с ним у каменного моста на Саварийской дороге. Это был маленький, носатый, черноволосый, крепконогий человек с живыми глазами, возможно, восточного происхождения, сириец или уроженец Каппадокии, но хорошо говоривший по-латыни. Звали его Амфилох. Рассказывали, что в прошлом он подвизался в качестве актера и обвинялся заглазно в каких-то преступлениях, хотя справедливость требует отметить, что такие слухи распространяли его враги: Амфилох был всегда готов к возмущению, и центурионы не любили его за острый язык.

— Вы — бараны! Чего вы добиваетесь? Получить денежную выдачу, чтобы пропить ее в первом попавшемся кабаке? А когда же вы подумаете о том, как изменить к лучшему свою судьбу? Вы служите двадцать пять лет и более, и ваши тела изувечены ранами. А я говорю вам, что надо облегчить участь всех, кто несет ярмо.

Волнующим души голосом, которому некогда рукоплескали зрители в театрах маленьких городов, Амфилох, привыкший выступать на подмостках, кричал мрачно слушавшим его воинам:

— Какую награду вы получаете за свои труды? Вас пошлют под старость, когда вы уже ни на что не будете годны, в какие-нибудь далекие провинции, где под видом пахотной земли вы получите по клочку болота или каменистой почвы в горных местах, на какой не растет даже нетребовательный ячмень, и это будет единственным вознаграждением за пролитую вами кровь. А пока что вы имеете? Ваши тело и душа оцениваются в несколько денариев в день. Из этих денег вам нужно еще давать взятки центуриону. Что вас ждет впереди? Раны, болезни, жестокая зима, мучительное лето, далекие походы, а если будет мир, то вас погонят, как рабов, на постройку общественных зданий или на строительство дорог и акведуков.

Как опытный оратор, привыкший декламировать перед толпой, Амфилох особенно громко выкрикивал те отдельные выражения, которые могли воспламенить сердца слушателей.

Слова вызывали горячие одобрения.

— Он верно говорит! Это сама святая истина!

— Вот видите, товарищи… — торжествовал Амфилох.

— Чего же нам просить, чего добиваться? — спрашивали воины, окружавшие теперь оратора огромной толпой.

— Ослы! — издевался над ними Амфилох. — Разве вы не знаете, сколько получают в день те, что служат в парфянских легионах?

— Двадцать пять денариев в день…

— Двадцать пять денариев в день. И после шестнадцатилетней службы люди возвращаются к пенатам. А в чем состоит их служба? Второй Парфянский легион только несет охрану города и участвует в триумфах. Да и остальные два август бережет, как своих любимцев.

Воины распалялись гневом.

— Ты верно говоришь, Амфилох! Мы тоже хотим, чтобы шестнадцатый год был последним. Пусть и нам платят звонкой монетой, а не земельными участками под самым носом у сарматов!

Со всех сторон сбегались новые слушатели. Мятеж в лагере разгорался. Уже слышались угрозы:

— Мы не хотим садиться на корабли!

Амфилох кричал, поднимая над головой руки:

— Требуйте увеличения жалованья, отставки с положенным вознаграждением! Мало того. Настал час, когда сильные мира сего снова нуждаются в ваших крепких руках и сделают все, что вы ни потребуете. Ведь нет границ вашим лишениям, товарищи! Ноги ваши стали как у верблюда. Всех вознаграждений не хватит, чтобы отблагодарить вас за труды. Довольно богатым утопать в роскоши! Пусть начальников будут выбирать из наших рядов, чтобы они могли сговориться между собой и послать письма в другие легионы и сообща установить справедливость на земле!

Но, видимо, это был еще голос вопиющего в пустыне. Для большинства весь вопрос сводился к тому, чтобы получить поскорее некоторое количество денариев и еще раз попробовать счастья в игре в кости или истратить их на вино и женщин. Кому не хочется посидеть в таверне, где вас обнимают полные руки красотки, а за соседними столами сидят путники и корабельщики; приятно в такой обстановке пить вино и хоть на час забыть все невзгоды и неприятности…

Между тем шум в лагере обратил на себя внимание. Прибежали взволнованные центурионы и стали увещевать воинов расходиться по своим шатрам, чтобы готовиться к предстоящей посадке.

В тот вечер Цессий Лонг и многие трибуны легиона проводили время в Аквилее, где было много красивых женщин и имелись всякого рода развлечения, а в лавках продавалось все необходимое для римлянина, вплоть до устриц и аравийских духов. Когда легату сообщили о волнениях в лагере, он находился наедине с одной аквилейской прелестницей, может быть, и не обладавшей большой красотой, но зато отличавшейся необыкновенной белизной кожи. Это была голубоглазая женщина, появившаяся в Аквилее откуда-то из Британии. Ее звали Армита, и в прежнее время она была простой служанкой в харчевне, а теперь требовала за свои ласки денег и дорогие подарки, и бережливый Лонг вздыхал, развязывая кожаный мешочек с монетами, но эти нежные руки опутывали его крепче цепей.

Было неприятно покидать теплую постель и недопитый кубок с хорошим вином, но старый служака понимал, что не следует мешкать, когда в лагере происходят такие события. Накинув плащ, он тотчас поскакал в ночную темноту, бормоча сквозь зубы проклятия центурионам, этим длинноухим ослам, которые уже не умеют поддержать воинскую дисциплину. Держась за хвост коня и задыхаясь от быстрого бега, позади бежал раб, не осмелившийся оставить господина.

Центурионы грозили гневом легата, но опасались на этот раз пустить в ход сучковатые палки — знак своего достоинства. Воины не стесняясь осыпали их бранью. Как часто бывает в подобных случаях, они уже забыли призывы Амфилоха, наделенного пониманием вещей и при других обстоятельствах, может быть, выдвинувшегося бы на высоту общественного положения, подобно Гракхам, и хотели сейчас лишь получить деньги, чтобы приобрести вина. А около Декуманских ворот происходило непонятное движение. Оттуда бежали люди с предостерегающими криками:

— Легат! Сейчас он будет здесь с проклятыми батавами! К оружию, товарищи!

Амфилох исчез в толпе, и лишенные своего вожака воины не знали, что предпринять.

Сделалось совсем темно, и ночной мрак стал еще более непроницаемым от блистания факелов в руках конных батавов. При этом трепетном освещении зловеще поблескивали медные, ярко начищенные шлемы батавских телохранителей.

Цессий Лонг понимал, что каждая минута промедления дает ему возможность основательнее обдумать положение. Он не растерялся. Его предки были земледельцами, трудились в поте лица, ходили за плугом и подрезали виноградные лозы. Цессий Лонг волей богов сделался легатом, привык к обильной пище и вину со специями, которые располагают к тучности и плохо действуют на печень. Тем не менее он сохранил живой ум, хитрость и способность применяться к обстоятельствам. Оглядев воинов заплывшими жиром глазами и приметив тех из них, кто выкрикивал ругательства у самой головы его коня, легат понял, что события могут легко превратиться в открытый мятеж.

В красном плаще, небрежно накинутом на плечи, в тунике с широкой красной полосой, в военной обуви с бронзовыми украшениями в виде полумесяцев, Лонг тяжко сидел на вороном жеребце, великолепно изгибавшем шею и бившем в нетерпении ногой о землю. Черный конский глаз злобно поблескивал при свете факелов.

С той самой минуты, когда по мановению руки легата перед ним растворились лагерные ворота, старик решил, что самое важное при данных обстоятельствах — сохранить спокойствие духа, успокоить воинов, а потом схватить зачинщиков. Но в случае неудачи он рисковал своей шкурой.

Один из трибунов, огромный человек с косматой бородой, родом германец, кричал:

— Дорогу преславному Цессию Лонгу! Прочь, собаки! Или вы нажрались белладонны, что не видите, кто перед вами?

Воины неохотно расступались.

Другой из сопровождавших легата, трибун Проб, антиохиец, вел себя осмотрительнее, чем его товарищ, и, чтобы еще более не раздражать мятежников, старался глядеть на солдат с благодушной улыбкой, как смотрят на расшалившихся детей. А мы с Маркионом стояли так близко от легата, что ощущали теплое дыхание, с шумом вырывавшееся из ноздрей его коня.

Лонг бросил недовольный взгляд на ретивого не в меру германца. Тот умолк. Замолчали на некоторое время и воины, в ожидании, что скажет легат. Только теперь они сообразили, что не успели сговориться с Амфилохом. Но зачинщик мятежа как сквозь землю провалился. Римские воины вообще принимают только те решения, какие им подсказывают страсти или гнев. Однако ни у кого не было в руках оружия, и свое негодование они выражали лишь в бесполезных криках.

Этим и воспользовался легат. Он знал, что один случайно брошенный камень может вызвать кровопролитие, но, придав своему лицу выражение полнейшего спокойствия, поднял руку в знак того, что хочет говорить. Еще раздавались отдельные выкрики, что не следует слушать людей, наживающихся на солдатском продовольствии. Но постепенно воцарилась тишина. Мы услышали хрипловатый голос Лонга.

— О чем вы шумите? Забыли клятвы, принесенные в верности императору? Неужели вы не знаете, что неповиновение карается вплоть до распятия на кресте?

В ответ кричали:

— Толстый вепрь…

— Набил себе брюхо…

Мы с Маркионом уже давно бросили на землю солому и не помышляли больше о мягком ложе. Было не до того. Я чувствовал себя среди этих потных, разгоряченных тел как в бурном житейском море.

— Требуем двадцать пять денариев в день! — неслись крики.

— Увольнения после шестнадцатого года службы, как в парфянских легионах!

— Бейте, товарищи, мерзких центурионов!

Цессий Лонг старался перекричать солдат.

— Товарищи! Призываю вас… Император повелел…

Но его голос тонул в буре криков.

— Император? Бросить его изображение в лагерную клоаку!

Впрочем, воины были как дети. В конце концов легату удалось уговорить их. Его коротко остриженные волосы отливали серебром, такая же седая щетина выступала на красноватом лице. В руке Лонг держал свиток, по опыту зная, что это действует на солдат, всегда ожидающих каких-нибудь благоприятных известий от императора. Я убедился, что лицо легата было некрасиво, как лица большинства римлян, со слишком глубоко посаженными глазами и низким морщинистым лбом. Однако чувствовалась в этих оловянных глазах и в презрительно выпяченных губах привычка повелевать.

Шум как будто бы затихал. Легат решил воспользоваться удобным случаем.

— Итак, в чем причина ваших волнений? Если вы недовольны чем-нибудь, то почему не обращаетесь ко мне в установленном порядке? Разве я не отец ваш? Или я не делил с вами все труды и лишения? Скажите мне, чего вы хотите, и я удовлетворю ваше желание.

В ответ снова раздались дружные протесты.

— Требуем выдачи денежного пособия! Нам не на что приобрести кувшин вина!

Некоторые продолжали выкрикивать оскорбительные ругательства, но Лонг понял, что теперь уже можно справиться с мятежом.

Какой-то насмешник петушиным голосом спросил из задних рядов:

— Скажи, легат, много ли денег у тебя накоплено?

Всем было известно, что Лонг отличался сребролюбием, не прочь был погреть руки на легионных поставках и отправлял свои сбережения с верным вольноотпущенником в Тибуртинский банк сенатора Кальпурния; недавно случилась неприятная история с поставкой бычьих кож для изготовления панцирей и щитов, товар оказался неудовлетворительного качества, и щиты из такого материала плохо защищали солдатские сердца, зато Лонг убедился, что Кальпурний весьма любезный человек.

В этой давке нас с Маркионом оттеснили от легата, но старый солдат тоже успел крикнуть ему:

— От тебя пахнет благовониями, а от нас вонючим потом!

Его слова были покрыты всеобщими требованиями о раздаче денежного вознаграждения.

Маркион в досаде плюнул.

— Пожалуй, и на этот раз наш вепрь вывернется из скверного положения. Пойдем спать! Жаль, что солому бросили. Теперь придется лежать, завернувшись в плащи.

Старик отправился на покой, а мне хотелось посмотреть, чем все это кончится. Озаренный светом факелов, стараясь не показать виду, что испытывает страх, Лонг хитро осматривался вокруг. Со всех сторон его окружали коротко остриженные или косматые головы, возбужденные лица со старыми шрамами от варварских мечей. В воздухе пахло смолой, потом, чесноком, кожей, металлом. Еще доносились обидные насмешки. Но все покрывал рев тысячи голосов:

— Требуем выдачи денежного вознаграждения!

Мятеж уже выродился в очередное вымогательство подачек. Легат даже хотел разогнать воинов, но поопасался.

— Хорошо… Завтра деньги будут выданы сполна.

Мешки с денариями еще прошлой ночью были доставлены в лагерный преторий.

— Не согласны! Произвести раздачу немедленно! — требовали воины.

Легат подумал о трудностях, с какими сопряжена выдача денег при таких обстоятельствах, но понял, что надо уступить, и приказал центуриону, ведающему легионной казной:

— Выдать каждому по сто денариев, а остальные — на кораблях.

Даже государственные деньги легат выпускал из рук неохотно, по старой крестьянской привычке, так как каждый асе достается земледельцу с большим трудом.

Лонг повернул коня, и теперь воины охотно расступались перед ним в предвкушении всяких удовольствий. Центурионы со списками в руках приступили к раздаче денег. У ворот лагеря уже собирались торговцы, продавцы вина и служительницы Венеры.

Годовая выплата каждому легиону составляла несколько миллионов сестерциев, и ничего не значило выдать еще несколько мешков серебра. Важно было вовремя произвести посадку на корабли. Однако это удалось сделать лишь на третий день.

 

16

В аквилейском порту либурны готовились к отплытию, и в Пирее или на острове Родосе я надеялся найти торговый корабль, который бы доставил меня в Томы. Но судьбе было угодно, чтобы я еще раз увидел Антиохию — и при каких странных обстоятельствах!

В лагере с утра до вечера раздавались пьяные песни, и Цессий Лонг, услаждая невольный досуг в объятиях белотелой британки, терпеливо ждал, когда солдаты пропьют последние денарии, чтобы посадить центурии на суда и отплыть на Восток. Мне же не терпелось поскорее попасть домой, и в надежде, что, может быть, найду какой-нибудь корабль, идущий прямым путем из Аквилеи в Понт, я отправился на пристань, где уже чувствовалось дыхание моря. К моей великой радости, такой корабль нашелся. Доброжелательные корабельщики рассказали мне, что в ближайшее время «Каппадокия» должна отплыть в Мессемврию, а оттуда было совсем близко до нашего города. Я разыскал корабль, и его хозяин согласился везти меня, если бури не помешают отплытию. К сожалению, он был из Синопы и ничего не мог сообщить мне о моих родителях. Счастливый, что так удачно удалось устроить свои дела, я вернулся в лагерь и встретил по дороге трибуна Корнелина, ехавшего на белом коне в город, и тут же сказал ему о своем решении оставить легион, надеясь, что он порадуется моей фортуне.

Трибун смотрел на меня с высоты своего коня и покачивал головой.

— Итак, ты собираешься бросить нас, прославленный каллиграф… А ведь скоро наступит время писать красивым почерком донесения о победах.

Я рассмеялся в ответ, не подозревая, что за этими словами в голове у него скрывается целый план.

На другое утро я снова отправился в порт с целью узнать, не готовится ли отплыть «Каппадокия», так как погода стояла превосходная. Но, к своему удивлению, неожиданно встретил там центуриона Секунда. Тележка, на которую я садился во время похода, когда уставал идти пешком, принадлежала его центурии, и я неоднократно беседовал с центурионом о всяких делах и даже переписал для него однажды глупые любовные стишки, которые он хранил на всякий случай в своей сумке вместе с солдатскими списками, всюду готовый завести любовные шашни с легкомысленными горожанками. Мне показалось, что Секунд разыскивал меня и, может быть, даже следовал за мной по пятам. И вдруг он загородил мне дорогу.

— Что я узнал! Ты хочешь покинуть своих товарищей, не пожелав счастливого пути?

Я старался оправдаться в его глазах:

— Почему же! От всей души благодарю тебя за помощь и желаю удачи во всем.

Центурион почесал давно не бритую щеку.

— Надо бы выпить ради такого случая по чаше вина.

Я попытался уклониться от приглашения.

— Нет, приятель, — настаивал центурион, — ты не должен уклоняться от выпивки, если считаешь себя мужчиной.

— Я — мужчина.

— Какой же ты мужчина, если отказываешься от чаши вина!

Нехотя я поплелся за ним в ближайшую таверну и, к своему удивлению, увидел там за одним из столов того самого красноносого скрибу, который обычно присутствовал при вербовке новобранцев.

— Вот счастливая встреча! — воскликнул Секунд, увидев пьяницу.

Мы присоединились к писцу, и в тот день я впервые в жизни пил не разбавленное водой вино. В голове у меня приятно зашумело. Скоро я даже перестал понимать, о чем говорили эти грубые люди, смеялся без всякой причины, вспоминал Вергилиана. И вдруг передо мной возник прелестный образ Грацианы! У меня стало хорошо на душе, я рассказывал собеседникам об этой девушке, а они ржали, как жеребцы. Тогда я задумался о своей судьбе. Маммея появилась во всей своей красоте. Но разве она не была царица, недоступная для простых смертных?

Секунд подливал мне вино в объемистую чашу.

— О чем печалишься, друг? Пей — будет веселее!

Я отлично помню, что чаша была плоская и сделана из желтого стекла. Но все то, что происходило дальше, выпало из моего сознания. Остались в памяти только отдельные слова и какой-то папирус, шуршавший в руках у центуриона. Еще раз мелькнуло милое лицо Грацианы, и все провалилось в небытие. Когда же я очнулся, то, к своему великому изумлению, почувствовал, что нахожусь на плывущем корабле, в вонючем полумраке, в корабельном чреве, и рядом со мною лежали вповалку знакомые воины из центурии Секунда, громоздилось охапками оружие. Голова моя болела нестерпимо, а во рту ощущался омерзительный вкус, как будто бы я наелся мух и тараканов. На верхний помост вела лесенка, через ее отверстие до нас долетал морской воздух и проливалось немного света. Корабль покачивался, как колыбель, и многие воины страдали от качки. Пахло блевотиной и кислым вином.

Я с трудом приподнялся и спросил:

— Где я нахожусь?

Рядом раздался знакомый голос, принадлежавший не кому другому, как центуриону Секунду:

— Очухался, приятель?

— Куда мы плывем?

— Плывем туда, куда нужно.

— Но ведь я должен отплыть на другом корабле! — вскочил я, соображая, что попал в какую-то западню, и смутно вспоминая вчерашнюю попойку.

Мешочка с денариями, привязанного к поясу, не оказалось. Я был вне себя.

— Где мои деньги, центурион?

Секунд зевнул.

— Ну вот, разбушевался! Деньги свои ты пропил вчера в таверне, угощая всех желающих, а теперь мы плывем в Лаодикею. Ведь ты добровольно… заметь это хорошо… добровольно подписал обязательство служить скрибой в нашем легионе.

Припомнив все, что происходило вчера, я понял, что легкомысленно погубил себя под влиянием винных паров, и заплакал.

Центурион Секунд возмущался:

— Почему ты плачешь? Тебе жаль денег? Но ты наживешь их в десять раз больше! Что же касается обязательства служить в легионе, то тебе всякий позавидует Никаких тяжелых работ, ни опасностей. Знай пиши себе на папирусе.

Центурион еще долго говорил в этом роде, но я не слушал его увещеваний. Когда же успокоился и попробовал обсудить положение, в каком очутился, то пожалел, что со мной уже нет Вергилиана. Я решил, что не стоит труда разговаривать с этим грубым человеком, а следует немедленно обратиться к Корнелину и потребовать, угрожая своей дружбой с племянником сенатора, чтобы он отпустил меня в первом же порту с корабля. Корнелин плыл на той же самой либурне «Нептун», что везла центурию Секунда, но, когда я стал жаловаться трибуну на обман, при помощи которого меня завлекли в западню, и даже угрожал ему, что Вергилиан не простит ему такого обращения со своим другом, он не обратил на мои слова никакого внимания.

Корнелин лежал на помосте, видимо страдая от качки корабля, и не имел ни малейшего намерения освобождать меня.

— Ты добровольно подписал обязательство служить в качестве скрибы. Закон есть закон. Никакие племянники сенатора не в состоянии отменить его.

Я защищался, как мог:

— Меня опоили вином…

— Это меня не касается. Твое обязательство пронумеровано и хранится в легионной квестуре. Следовательно, имеет вполне законную силу. Чего ты хочешь от меня, не могу понять.

— Я не хочу служить легионным скрибой. Я не раб и при первой же возможности убегу.

Трибун приподнялся и окинул меня суровым взглядом.

— Этого я не советовал бы тебе делать. Предупреждаю, что за попытку к побегу могут не только наказать розгами, но даже распять на кресте.

— Что же мне делать?

— Ничего. Будешь писать, что потребуется. А теперь оставь меня в покое!

Не стоит описывать дальнейшие мои попытки добиться справедливости. Когда я говорил об этом Маркиону, он дружески утешал меня:

— Нет причин волноваться. Видно, такова твоя звезда.

Но я решил, что затаю в себе и при первой же возможности дам знать о своей беде Вергилиану, который, конечно, не замедлит освободить меня от легионной службы.

На другое утро я поднялся на помост и увидел, что мы плывем вдоль высокого, скалистого берега. Впереди и позади шли другие суда. Корабль проходил мимо родины Одиссея — справа виднелся лиловеющий остров Итака…

Прошло еще несколько дней, и мы приплыли в Пирей, где воинам запретили сойти на землю, и мне так и не удалось взглянуть на Афины. Потом мы пошли в Лаодикею Приморскую. Дни сменялись звездными ночами, и зимние бури щадили нас. И вот уже Антиохия, широко раскинувшаяся на берегах Оронта своими храмами, портиками, нимфеями и лавровыми рощами, встречала приветственными кликами еще один легион, пришедший защищать ее торговые предприятия, меняльные лавки, знаменитые библиотеки и приятную жизнь.

До отправки на театр военных действий воинам приказано было находиться в ближайшем лагере, но, желая показать легкомысленным антиохийцам мощь римского оружия, Каракалла потребовал, чтобы легион проследовал через весь город в торжественном шествии. Запыленные в пути легионеры привели себя в порядок, сняли со щитов кожаные чехлы, взяли в руки копья и, подняв орлы и изображения императоров, понесли их под звуки труб. Зеваки всякого рода, праздные юнцы, сбежавшиеся со всех сторон мальчишки, нарумяненные, как куклы, женщины, уличные продавщицы цветов, жадные до зрелищ старички рукоплескали и посылали воинам воздушные поцелуи.

Будучи уроженцем Антиохии, врач Александр знал в городе каждый камень. Я слышал, как он показывал Корнелину достопримечательности:

— Взгляни, какие прекрасные здания! Вот термы Траяна. Дальше начинается улица Антонина Благочестивого…

Они ехали рядом на конях, улыбаясь в ответ на приветствия толпы. Я шагал за ними среди воинов.

На повороте, когда нашим глазам открылись новые портики и фонтаны, какой-то почтенного возраста горожанин в грязной, залитой подливками тунике, вероятно, ритор или безызвестный пиит, вышел из лавки виноторговца с кувшином в руках. Лысую голову этого человека украшал лавровый венок, которым приятели наградили его на веселой пирушке за какую-нибудь плоскую эпиграмму. Грохот колес и топот солдатских башмаков оглушали пьяницу. Но в глазах его вспыхнул священный гнев. Он завопил на всю улицу:

— Эллины побеждали своим гением, а вы, римляне, достигаете успеха только благодаря вашей фортуне!

Произнеся эту тираду, ритор покачнулся и упал под ноги лошадей. Кувшин разбился вдребезги, и вино тотчас разлилось на камнях пурпуровой лужицей. Женщина, грудь у которой была едва прикрыта и тоже с вчерашним венком из увядших цветов, стала со смехом поднимать защитника эллинских традиций. Корнелин обругал его:

— Старый мул!

Воины смеялись, и один из них ткнул пьяного ногой в зад. Эллин заорал:

— Глупец!

Тогда другой воин сбил ему венок с головы.

— На кого ты поднял руку? На великого поэта! — орал пьянчужка.

Я слышал, как Корнелин сказал врачу:

— Рим сделал то, чего не удалось сделать эллинам. Он объединил народы и устроил порядок на земле, принес им мир. Отныне каждый может, не опасаясь нападения, трудиться, сеять, собирать жатву, путешествовать и торговать. За щитом Рима эллины вроде этого пьяницы могут до хрипоты спорить о философских предметах.

Александр был уязвлен и готов возражать:

— По-своему этот ритор прав.

— Почему?

— Римляне ничего примечательного не создали ни в философии, ни в скульптуре.

— Зато хорошо наладили переброску войск из одного конца государства в другой и установили справедливые законы. Только такие риторы не в состоянии понять, что Рим есть универсальная идея…

Подъехал Вадобан, радующийся приезду в Антиохию, Откуда уже недалеко было аравийское солнце. У молодого трибуна ослепительно сияли зубы. На все он смотрел со своей точки зрения.

— Во всяком случае, римляне ничего не смыслят ни в конях, ни в красивых женщинах.

Я смотрел в ту сторону, где стоял дом Юлии Маммеи, для которой еще совсем недавно переписывал с прилежанием свитки, но я знал, что привратники вытолкают меня, если осмелюсь просить ее защиты.

Так я очутился еще раз в Антиохии, и центурион Секунд не спускал с меня глаз. Надвигались события. Легионы стягивались к Эдессе, где находился император. Из Африки пришел стоявший в Ламбезе III легион, из Александрии

— III Киренейский, из Рима еще раньше был переброшен в Сирию II Парфянский. Наконец, на берегах Евфрата находились такие покрытые славой легионы, как IV Скифский, легатом которого в свое время был отец нашего августа Септимий Север, XII Громоносный, IV Железный, I и III Парфянские легионы и X легион, тот самый, что взял приступом Иерусалим. Воины этого легиона гордились, что во главе его стоял некогда Траян. Кроме того, в Эдессу прибыли многочисленные вспомогательные части, лучники, осадные машины и повозки с продовольствием.

Как уже была об этом речь, причиной для приготовлений к новой войне была борьба за караванные дороги, находившиеся на огромном протяжении в руках парфянских сатрапов. В их интересах было увеличить пошлины за провоз товаров. Однако от этого страдала римско-сирийская торговля. Самым простым разрешением вопроса представлялся военный разгром Парфии, чтобы иметь возможность вести непосредственные торговые сношения с Индией, о чем мечтали в Антиохии. Оттуда привозили хлопчатобумажные ткани, бирюзу, драгоценные камни, жемчуг, ковры, украшения всякого рода — все то, за что в Риме платили бешеные деньги. О войне с Парфией императору настойчиво говорили в доме Юлии Месы, соблазняя его славой нового Александра. Но Каракалла, стесненный в денежных средствах, а может быть, внимая советам своей разумной матери, пытался прежде всего добиться цели мирным путем и просил у парфянского царя Артабана руку его дочери, предлагая заключить выгодный для обеих сторон договор. Однако в Ктесифоне не были склонны связать судьбу царской дочери с человеком, о пороках и преступлениях которого говорили в каждом караван-сарае. Тогда Антонин решил прибегнуть к оружию.

Под покровом тайны римские военные силы были двинуты форсированными маршами из Эдессы к Тигру. Там кончалась римская дорога и начиналась пустыня с ее караванными тропами. Переходы были рискованными. При некоторой ловкости, располагая многочисленной конницей, парфяне всегда могли нанести удар по римским путям сообщения, даже захватить Эдессу, что отрезало бы легионы от Антиохии. Поэтому были приняты меры, чтобы обеспечить тылы охранительными отрядами в Синагре и Данабе. К счастью для римлян, парфяне действовали вяло, и легионы благополучно достигли правого берега Тигра. Таким образом, первая часть плана была выполнена.

Император занял на берегу этой реки скромный дом, принадлежавший местному владельцу виноградников и построенный в эллинском вкусе, с перистилем, куда выходили широкие двери жилых помещений, с фонтаном посреди внутреннего сада. Здесь устроили опочивальни для августа и его ближайших сотрудников, а у виноградника поставили стражу.

Маленький городок был расположен в трех милях от Тигра, среди холмов и пальмовых рощ, а на востоке уже голубели Адиабенские горы.

По утрам император выслушивал доклады, топая ногами на нерадивых, или диктовал письма в Антиохию. Порог подписывал, не читая, декреты, обычно смертные приговоры которые протягивал ему с улыбкой Макрин, префект претория. Иногда Каракалла отправлялся на охоту.

Мы жили в шатрах, томясь от бездействия. Вокруг Маркиона, в палатке которого я устроился, часто собирались солдаты, и каждый вечер ветеран рассказывал под смех простодушных слушателей какую-нибудь занятную солдатскую историю. Он был начинен ими, как пирог горохом.

— Так вот, — разглагольствовал Маркион, хитро щуря стариковские глаза,

— распяли однажды двенадцать разбойников около кладбища и поставили стражу у крестов, чтобы родственники не похитили тела. В ту ночь стоял на посту мой приятель Юлиан, храбрый воин. Но даже смелому человеку страшновато стоять в ночное время у кладбищенской стены, где воют мертвецы и пугают людей тени усопших. И еще у подножия крестов. Дело-то происходило в Митилене, а там, знаете, всякое бывает. Да и ночь выдалась темная и холодная. Вот Юлиан и решил, что отлучится на малое время и сбегает в соседнюю харчевню выпить чашу вина и согреться. Пошел он туда, а у трактирщицы несчастье, муж в тот день умер. Плачет вдова. Ну, мой Юлиан стал утешать ее, как умел, а чтобы покойничек не мешал им забавляться любовью, он сволок труп во двор и поставил у стенки…

Раздался дружный хохот слушателей.

— Да, — продолжал польщенный Маркион, — так они неплохо проводили время, и Юлиан совсем забыл о том, что несет стражу. А тут, как на грех, центурион пришел проверять, все ли в порядке. Видит — одного мертвеца на кресте не хватает! Очевидно, родственники сняли, чтобы похоронить несчастного как положено. Центурион тотчас догадался, что страж в таверну ушел, и решил застигнуть его на месте преступления. Тук-тук! Дубасит кулаками в дверь. Недовольная, что ей помешали, трактирщица спрашивает: «Кто там?» — «Центурион». — «Что тебе надобно?» — «Нет ли тут моего воина? Стоял на страже и отлучился. А тем временем одного распятого похитили с креста».

Всполошился наш Юлиан. За такие вещи самому можно очутиться на кресте… Мигом в окошко и во двор. Трактирщица отворила дверь начальнику, а воин недолго думая взвалил мертвеца на спину и помчался к кладбищу. Центурион выпил чашу-другую вина и вернулся на то место, где чернели кресты. И глазам своим не верит. Все в порядке. Двенадцать распятых висят на крестах, и страж стоит на месте, опираясь на копье.

«Где ты был?» — спрашивает центурион. «На минуту в кусты отлучился». — «Да ведь не было одного мертвеца на кресте!» — «Это тебе показалось, — отвечает Юлиан. — Может быть, ты лишнее выпил?» — «Как показалось?! Стоял пустой крест!» — «Что же, по-твоему, покойник тоже по своим делам в кусты ходил? Такого не бывает».

Солдаты смеялись над одураченным центурионом. Маркион рассказал конец истории:

— Центурион снял шлем, погладил лоб, а потом отправился восвояси. Так и не мог сообразить, каким образом мертвец снова на крест взобрался. Странные вещи случаются в Митилене…

На другой день по лагерю пошел слух, что скоро предстоит война. Солдаты очень обрадовались, когда узнали, что у императора назначено важное совещание.

 

17

Случайно мне привелось быть очевидцем этих исторических событий. Дело в том, что именно я переписывал по приказанию Корнелина план военных действий, составленный Адвентом. Когда я закончил работу, над которой не сомкнул глаз всю ночь, явился трибун и заявил, что достопочтенный Адвент требует прислать меня к нему, чтобы одним и тем же почерком были переписаны и дополнительные объяснения к плану.

Было раннее утро. Два мрачных трибуна II Парфянского легиона привели меня на виноградник, где стоял дом, в котором временно жил император, и передали какому-то важному евнуху, велевшему мне подождать в саду. Адвент совещался с августом, но каждую минуту я мог понадобиться ему. Так сказал евнух.

Около небольшого розоватого дома пестрели цветочные грядки, только что обильно политые, судя по свежему аромату цветов, названий которых я не знал. Трибуны ушли. Я скромно стоял, не без страха ожидая, что будет дальше. Вдруг из дома вышел римлянин в красной тунике и, опираясь о перила террасы, стал смотреть на цветы. Я без труда признал в нем императора. Передо мной был человек, от единого слова которого зависела не только моя судьба, но и жизнь. По простоте душевной и потому, что я еще не привык к неумолимости римских законов, мне на мгновение пришла в голову мысль, что представляется удобный случай пожаловаться на насильное зачисление меня в легион. Впрочем, тут же я понял всю безрассудность такого предприятия.

Император был в одной короткой тунике. Бритое лицо его напоминало те лики, которые мы видели на монетах: низкий лоб под курчавыми волосами, оставленная только около ушей борода, выпяченная нижняя губа.

Император потер себе живот, как делают все люди, когда у них непорядки с пищеварением, и вдруг его взгляд упал на меня. От волнения мое сердце забилось.

Антонин нахмурил брови.

— Ты садовник?

Я проглотил набежавшую слюну и хотел ответить, что я не садовник, но в это время в дверях показалось бородатое лицо озабоченного Адвента. В руках он держал свиток и стал что-то объяснять императору, показывая ему с кривой улыбкой написанное. Антонин растерянно взглянул на папирус и удалился вовнутрь дома.

По дорожке виноградника бежали те два трибуна, что привели меня сюда, и я не знаю, чем бы все это кончилось, так как по их разгневанным лицам можно было подумать, что именно я виноват в том, что здесь очутился, но, к моему изумлению, на террасе снова появился Адвент и поманил меня пальцем. Я со страхом приблизился к нему. Мы видели его с Вергилианом в Александрии во время разгрома города, и я знал, кто меня зовет.

Он сказал старческим голосом:

— Ты и есть тот каллиграф, которого прислал Корнелин?

Я ответил, что явился сюда по распоряжению трибуна.

— Пойдем со мной. Ты пишешь превосходно. Но научен ли ты записывать скорописными знаками речи ораторов?

Мне было знакомо и это искусство.

— Тебе выпадет большая честь. Будешь записывать на военном совете речь самого императора, а потом тщательно и без единой описки перепишешь все на пергаменте в назидание потомкам…

Я так растерялся, что ни слова не мог произнести в ответ. Все окружающее казалось мне сновидением. Я уже имел случай отправить Вергилиану с одним торговцем, собиравшимся ехать в Рим, свое послание, и этот человек клятвенно обещал за десять денариев лично вручить письмо моему другу, которого нетрудно было там разыскать. Я считал дни, потребные для корабля, чтобы доплыть из Лаодикеи в Италию, и время, необходимое для приезда Вергилиана в Антиохию или хотя бы для получения ответа на мой призыв о помощи, но судьба продолжала играть мною, как уличный фокусник мячом, и я не знал теперь, что ждет меня впереди.

Когда спала жара, точно в назначенный час явились военачальники и друзья августа. Император был все в той же красной тунике. Он сидел на деревянном раздвижном кресле, какие со времен Регула положены для римских магистратов. Стремясь соблюсти видимость законности, императоры сохранили для нашего государства название республики и носили некоторые республиканские титулы; они называли себя народными трибунами и консулами, хотя никто не смел возвысить против них голос, даже сенат, растерявший в грохоте гражданских войн остатки прежнего величия. Звание римского гражданина стало пустым звуком, и люди превратились из граждан в подданных, почти в рабов, но и это уже не удовлетворяло императоров, и они требовали, чтобы в глазах окружающих чувствовались раболепство и трепет пред ними, как перед божеством. Им посвящали храмы.

Около Каракаллы стоял префект претория Опеллий Макрин. Он перебирал пальцами золотую цепь, на которой у него на шее висел серебряный символический меч — знак его должности, состоявшей в том, чтобы неукоснительно блюсти законы. По-видимому, это был очень хитрый человек, с вкрадчивым голосом, но с жестокими глазами. Мне почему-то показалось, что такой человек способен на предательство. С ним еще придется встретиться в этом повествовании.

С другой стороны к императору склонялся широкой седой бородой Адвент, и за ним я заметил ничего не выражавшее и в то же время полное внутреннего ехидства лицо Гельвия Пертинакса, тем не менее каждое мгновение готовое расплыться в угодливой улыбке, стоило только августу обратиться к нему с каким-нибудь самым пустячным вопросом.

Среди присутствующих военачальников находились Цессий Лонг и Корнелин. Я был скрыт от их взоров, потому что какой-то центурион поместил меня за колонной с приказанием не двигаться с места, но имел полную возможность наблюдать за участниками собрания и видел, что они вошли сюда с не меньшим волнением, чем я, отдав предварительно мечи трибуну претория, выполнявшему обязанности начальника стражи.

Все стояли в молчании, ожидая, что скажет август.

Антонин брезгливо окинул взглядом явившихся к нему легатов и префектов, сделал короткий жест рукой, приглашая садиться на приготовленные для этой цели скамьи, простые, но предусмотрительно покрытые коврами. Скамейки стояли на некотором отдалении от того места, где сидел император. После минутной суеты и стука передвигаемых скамей наступила могильная тишина.

Антонин еще раз оглядел собравшихся.

— Друзья! Мы накануне важных событий… Предложу вам план военных действий, который будет, вероятно, стоить больших человеческих жертв.

Я с волнением записывал слова императора скорописными знаками.

— Но настал решительный час, когда надлежит с оружием в руках решить судьбы отечества. Необходимо напрячь все силы, чтобы увенчать наши усилия победой. Адвент, изложи план!

Поседевший в боях, проливавший человеческую кровь как воду, старый военачальник встал и развернул свиток. Откашлявшись в кулак и разгладив направо и налево усы, он стал читать, а я продолжал записывать вместе с двумя другими скрибами, возможно рабского состояния, завистливо косившими глаза на мой быстро двигавшийся тростник.

— Августу было угодно повелеть… «Военные действия начать без предупреждения, считая, что в войне с парфянами залог успеха кроется во внезапном нападении. Но, принимая во внимание, что на нашем пути в Парфию стоит крепость Арбела, военные операции следует начать с овладения этим укреплением, не забывая о том, что при захвате крепостей тоже особенно большую роль играет внезапность… Разумно также быть готовым к неожиданностям. Поэтому необходимо приготовиться к осаде, по возможности кратковременной, чтобы не позволить Артабану бросить свои главные силы на выручку осажденным».

Адвент вопросительно посмотрел на императора.

Антонин по-прежнему сидел в кресле, разглядывая свои ногти.

— Не желает ли кто-нибудь высказаться по поводу плана войны? — спросил он.

Это был человек, в котором африканская пылкость отца мешалась с сирийской рассудительностью матери. Антонин был подвержен припадкам гнева, мстителен, никогда ничего не прощая врагам и соперникам, но в часы холодного обсуждения государственных дел способен широко охватить положение. Теперь он понимал, что начинается серьезная игра, в которой ставкой будут не только караванные дороги, но и весь Восток, а может быть и его собственная жизнь. В случае неудачи парфяне могли наводнить Сирию и сбросить римлян в море, поддержанные восстаниями во многих провинциях. Бремя римской власти было тяжело, и народы терпели его неохотно. Император знал об этом.

Все хранили молчание.

Адвент повторил:

— Никто не хочет говорить?

Никто не посмел открыть уста. Лишь префект II Парфянского легиона Ретиан, новый любимец императора, человек небольшого роста, ловкий в движениях, как кошка, с яркими черными глазами, делавшими его румяное лицо умным и значительным, типичный льстец по манерам, посмотрел на Антонина преданными глазами.

— План гениален. Мы приложим все усилия, чтобы оправдать твое высокое доверие.

Ретиан так смотрел на августа, точно был не в силах скрыть свое восхищение перед его военным дарованием.

Антонин ласково погрозил ему пальцем:

— Адвент, прочти диспозицию.

Старик все тем же унылым и монотонным голосом, в котором уже чувствовался не только жизненный опыт, но и усталость от жизни, стал читать диспозицию, разработкой которой особенно гордился император:

— Августу угодно повелеть… «Легионы двинутся в путь после совершения положенных воскурений фимиама завтра, с наступлением темноты и соблюдением полной тайны, по правому берегу Тигра и дойдут до того места, где в Тигр впадает Забат, и там перейдут на другой берег, чтобы не производить двойной переправы…»

— Подобная предусмотрительность вызывает изумление! — восхищался Ретиан столь громким шепотом, что все слышали его слова.

Адвент строго посмотрел на префекта, так как презирал льстецов, и возобновил чтение диспозиции:

— Августу угодно повелеть… «Диспозиция в походе… Передовые части в составе Исаврийской, Пафлагонской и Сарматской конных когорт, отряда пальмирских конных лучников выступят под начальством Нумериана, трибуна. Этим воинским силам предписывается захватить и охранять переправу через Тигр».

Император оторвался на мгновение от созерцания ногтей:

— Все понятно, друзья?

Глухой гул голосов подтвердил, что все понятно. Антонин кивнул головой Адвенту.

— «Вслед за ними выступает конница нижеследующих легионов: Четвертого Скифского, Двенадцатого Громоносного и Пятнадцатого Аполлониева под начальством Валента, трибуна. Назначение этих конных частей — подкрепить действия Нумериана по захвату переправы, буде парфяне в данном месте окажут более упорное сопротивление, чем предусмотрено».

Выпятив нижнюю губу, император сидел, подпирая рукой подбородок и упершись локтем в обнаженное колено. Он разрабатывал план, одного его слова было достаточно, чтобы послать легионы на запад или на восток, но у него был такой вид, точно не он посылает их, а они влекут его в неизвестность событий.

Все тем же равнодушным голосом Адвент перечислял легионы, конные и пешие когорты; диспозиция определяла точное место для каждого воина, местонахождение обозов и метательных машин, госпиталей, походных кузниц и складов продовольствия. Когда каждый узнал свои обязанности в походе и назначение в предстоящих боях, император встал. Вслед за ним тотчас поднялись со скамей остальные, в глубине души, вероятно, довольные, что наконец кончилось это томительное собрание.

Каракалла исподлобья окинул присутствующих подозрительным взглядом.

— Друзья! Теперь вы все выполните ваш долг перед отечеством… Да помогут вам боги! Я сам отныне… А также надлежит все силы для сокрушения… сокрушения…

Видимо, Антонин разволновался в предвидении грядущих сражений, и мысли у него стали путаться. Все стояли перед господином мира, опустив глаза, испытывая неловкость за его неожиданное косноязычие. А я и другие скрибы не знали, что же нам писать, и в страхе переглядывались между собой.

Наконец император сделал широкий жест рукой, подобно ораторам, когда они хотят придать более торжественности своим заключительным словам на форуме.

— Да благословит вас Геркулес!

Я видел, как все поспешили покинуть перистиль. Цессий Лонг вытирал пот на лбу полой тоги.

На землю уже опускалась прозрачная и звездная адиабенская ночь.

 

18

Военные действия против Парфии начались с осады Арбелы, и мне пришлось принимать участие в этом историческом событии. От Вергилиана не было никаких известий. В некоторые дни мне хотелось бросить все и уйти куда глаза глядят, но старый Маркион, которому я рассказывал о своих переживаниях и даже сообщил о намерении бежать, отговорил меня от этой безумной затеи, так как, по его мнению, бегство из рядов — недостойный поступок. Да и ужасно очутиться одному среди пустыни, где в скалах прячутся львы. А между тем Вергилиан не мог оставить меня в таком положении. Благоразумнее было потерпеть еще некоторое время, тем более что, очутившись на положении дезертира, я очень усложнил бы моему другу заботы обо мне. Поэтому я решил, что выдержу все испытания, посланные мне небом, и старательно выполнял свои обязанности, за что получал лестные похвалы от Корнелина.

Я уже успел присмотреться к этому человеку. Трибун читал в свободное от занятий время Тацита и подражал древним римлянам — был воздержан в пище и питье, вызывая насмешки товарищей, которые не могли понять, как возможно для воина в такое тревожное время не пить вина или не посещать лупанары. Но я заметил, что ничто человеческое не чуждо трибуну, хотя он и соблюдал во всем меру. За эту выдержку его дарил своей дружбой легионный врач Александр. Действительно, среди грубых распутников и пьяниц, хотя, может быть, и внушительных в строю мужей, Корнелин был единственным, кто помнил примеры римской доблести. Он был типичным римлянином и во всем, что касалось богопочитания, и боги в его представлении являлись не прекрасными видениями поэтов, а олицетворяли принципы, управлявшие жизнью вселенной. Корнелин верил, что все в мире покоится на извечных основаниях, а в обществе — на принуждении: если школьник не проявляет рвения в изучении грамматики, он получает удары ферулой, то есть деревянной линейкой, воина за проступки наказывают лозой, раба за возмущение распинают на кресте, всякого нарушителя закона бросают в темницу, а за смертоубийство преступник приговаривается к отсечению головы мечом, если он римский гражданин, в прочих же случаях — секирой. По мнению трибуна, каждый должен выполнять свой долг и не мечтать о золотом веке, так как не в человеческих силах изменить существующий порядок. Но его крепкое, закаленное упражнениями тело было полно жизненных сил и готово сопротивляться смерти, как зверь сопротивляется псам или птица силкам.

Когда Корнелин очутился под Арбелой, он решил, что отныне представляется случай проявить себя и обратить на свои подвиги внимание августа. Не стесняясь, он говорил об этом окружающим.

Зубчатые стены Арбелы поднимались и спускались по отрогам Адиабенских гор. Через каждые пятьдесят шагов возвышалась четырехугольная башня с бойницами для лучников. Посреди города вздымалась к небесам громада пирамидообразного храма, вокруг которого вилась спиральная лестница, а на вершине, уже под самыми облаками, пылал жертвенный огонь. Зрелище было внушительное и непривычное для глаз. Храм как бы господствовал над всем миром, и я слышал однажды, как один воин, очевидно, христианин, сказал:

— Башня вавилонская!

Рассказывали, что в этом святилище находились могилы древних парфянских царей.

Арбельскую крепость защищали отборные воины, и она была снабжена огромными запасами продовольствия, так что могла выдержать длительную осаду. В довершение ко всему во время последней гражданской смуты, когда Септимий Север разбил в Каппадокии легионы своего соперника Нигера, провозглашенного восточными легионами августом, многие сподвижники узурпатора, опасаясь расправы жестокого и мстительного африканца, бежали в Парфию. Среди них были антиохийские математики и архитекторы, знающие механику метательных приспособлений, и многие военные трибуны. Одни вынуждены были поступить на службу к парфянскому царю, строить для него военные орудия, мосты и крепости, другие влачили жалкое существование в качестве погонщиков ослов или даже стали рабами, Но кое-кому удалось войти в доверие к новым господам; презрев римское происхождение, они сменили тогу на варварскую одежду, изучили язык врагов Рима и заняли высокое положение в Ктесифоне. Например, было известно, что и стратегом Арбелы состоял некий Гней Маммий, род которого насчитывал среди своих предков двух или трех триумфаторов. Едва ли удалось бы вступить с ним в переговоры сыну Септимия Севера, и об этом очень сожалел Адвент, считавший, что несколько талантов золота могли бы весьма поколебать прочность арбельских стен.

Итак, легионы благополучно перешли через Тигр. Переправа производилась по деревянному мосту, может быть и не похожему на тот, что Траян некогда построил на Дунае, но тем не менее представлявшему внушительное сооружение. Возведя за один день предмостные укрепления, легионы двинулись дальше на восток. Но на первом же переходе парфянская конница обрушилась на передовые римские части, засыпав римлян стрелами. Подоспевшие три когорты оттеснили парфян, и по своему обыкновению они скрылись в облаках пыли. Головной IV Скифский легион продолжал путь, но теперь уже не могло быть и речи о том, чтобы совершить внезапное нападение на Арбелу. Римляне увязали в песках со своими тяжело нагруженными верблюдами и метательными машинами на волах. Очевидно, парфяне были уведомлены о приближении римских сил лазутчиками, ловившими на антиохийских базарах каждое слово. Предстояла длительная осада Арбелы.

Старые, опытные воины, понимавшие толк в осадных действиях, покачивали головами, глядя на неприступные стены крепости, за зубцами которых поблескивала медь оружия. Слышно было, как в городе глухо гудел огромный парфянский барабан, висевший на сторожевой башне. Потом непривычно для уха захрипели гнусавые горные трубы, длиною в пять локтей. Легионы приблизились к крепости, разорили близлежащие селения, захватили стада, которые замешкавшиеся пастухи не успели угнать в город, и медленно обложили Арбелу со всех сторон.

Благодаря своим письменным обязанностям мне часто приходилось иметь дело с военачальниками и невольно подслушивать их разговоры. Из одной фразы Цессия Лонга я понял, что он был сторонником осады, а не кровопролитного приступа.

— Только бы не вздумали брать эту твердыню с легкомысленным желанием покончить с нею в один день. Парфяне упорны в защите крепостей. Уверяю тебя, Корнелин, что мы потеряем под арбельскими стенами наших лучших воинов.

Трибун не без уважения окинул взглядом молчаливую крепость.

— Адвент осторожен в своих действиях.

— Но таковой может быть воля августа, мой друг Корнелин.

— Необходимо пустить в ход осадные башни.

— Адвент говорит, что он предпочел бы подкуп сатрапа.

— Маммий не сатрап.

— Ему можно обещать помилование…

Римляне разбили осадный лагерь в двенадцати стадиях от крепостных стен и стали возводить вал. Первые дни были посвящены спешной прокладке дорог и сбору осадных машин и башен, в разобранном виде доставленных под стены Арбелы на верблюдах.

Не теряя времени, разведчики уже производили поиски наиболее уязвимых мест в крепостных укреплениях и захватывали в плен парфян, осмеливавшихся выходить по ночам из крепости. После допроса с пытками огнем и железом их убивали.

XII и XV легионы устроили свои осадные укрепления против северной стены, где по условиям местности удобнее всего было использовать передвижные башни, — именно с этой стороны предполагалось произвести приступ. Поэтому баллисты и катапульты тоже предназначались для действия на этом участке. Но для отвлечения внимания осажденных IV легиону было дано задание сделать ложное нападение с южной стороны.

Как это в обычае на Востоке, боевые действия начались перебранками с осажденными. Римские воины изощрялись в обидных прозвищах для парфянского царя. Парфяне отвечали довольно язвительными насмешками над Каракаллой. Затем в воздухе угрожающе запели стрелы. Коротко прошумев над головой счастливца, которого они миновали, страшные летуньи впивались в землю или в дерево защитительных сооружений.

Решительные действия начались, когда Адвент отдал приказ готовиться к приступу. Надлежало торопиться: Артабан спешно собирал своих воинов, чтобы двинуться на выручку осажденной крепости.

Всю ночь стучали топоры легионных плотников, строивших под покровом ночной темноты осадные башни. Над римским лагерем стоял глухой гул, хотя центурионы употребляли все усилия, чтобы тишина не нарушалась. Сам император неоднократно садился на коня и в сопровождении Адвента объезжал среди ночи лагерь. Под блистающими звездами вырастали четыре деревянные башни, представлявшиеся грозными, молчаливыми сооружениями. Строительством их ведал Корнелин, и мне иногда приходилось сопровождать его на место работ.

В ту тихую звездную ночь, возбужденный осадной суматохой, трибун не прилег ни на одну минуту, и это волнение невольно передавалось и мне. Он лично надзирал за кузнецами и плотниками, и под его наблюдением производилась также сборка метательных машин.

Уже двигались к стенам так называемые «черепахи», представляющие собою нечто вроде навесов из досок, покрытых мокрыми солдатскими плащами и бычьими кожами для защиты от смолы и огненных стрел, легко зажигающих сухое дерево. Эти передвижные устройства используются для того, чтобы выравнивать землю. Затем по этим приготовленным заранее путям к стенам двигаются тяжкие осадные башни.

Вокруг стояла непроницаемая, душная мгла Но неожиданно в том месте, где римские воины под защитой таких передвигаемых вручную «черепах» медленно прокладывали дороги, на крепостной стене блеснул яркий огонь, раздуваемый на высоте движением воздуха. Парфяне зажгли на стене бочку со смолой, чтобы осветить римлян, работавших над устройством подступов к крепости, и стали осыпать их стрелами. Иногда в деревянную «черепаху» с грохотом падал камень, выпущенный из баллисты. Снова послышались глухие удары барабана, наполняя ночь тревогой. С этими мерными ударами смешивался гул взволнованных голосов в римском лагере.

Две «черепахи» застряли в сорока шагах от крепости, озаренные смоляным пламенем, и воины опасались выглянуть из-под прикрытия, так как в их сторону непрестанно летели стрелы.

Корнелин поспешил на место событий. Схватив у какого-то воина щит и прикрываясь от стрел, он перебежал расстояние, отделявшее вал лагеря от «черепах», и вскочил под защиту одной из них; я, как неразумный мальчуган, последовал за ним, что трибун, впрочем, нашел вполне естественным.

Корнелин с ругательствами набросился на воинов.

— Почему не продвигаетесь вперед?

Но воины не имели особенного желания рисковать своей жизнью, и оказавшийся в «черепахе» центурион объяснил, что работать под стрелами опасно, и просил обстрелять стены, чтобы прогнать оттуда проклятых парфян.

Корнелин устремился назад, обещая пустить в ход метательные машины и прислать стрелков, и я еще раз безрассудно бежал за ним под пение ужасных стрел.

Каракалла стоял на лагерном валу и смотрел на огонь, пылавший в крепости. Позади императора толпились друзья — Адвент, Ретиан, Макрин, Пертинакс и другие. Держа ладони корабликом у рта, Корнелин кричал Цессию Лонгу о том, что происходит под стенами, и тот слушал его наверху, опираясь руками на согнутые колени. К легату подошел встревоженный Адвент, и Корнелин не мог не видеть, что в эти мгновения все взоры на высоком валу обращены на него, и, вероятно, чувствовал себя в центре событий.

Август поманил рукой Адвента:

— Что там происходит? По какой причине задержка?

Старик передал ему сообщение трибуна.

— Успеют ли башни сегодня приблизиться к стене? — крикнул император Корнелину, наклоняясь к нему с вала.

Задирая голову, трибун объяснил, что это возможно, если удастся прогнать со стены парфян. Для этого надо пустить в ход метательные машины.

— Он прав, — обернулся император к Адвенту. — Прими меры!

Когорта лучников и сорок онагров, мечущих небольшие ядра, а также пальмирские пращники были немедленно направлены туда, где работали «черепахи». Воины кричали из-под навесов стрелкам:

— Товарищи! Цельтесь лучше! Богомерзкие парфяне убили Африкана и Тиглия!

— И у нас поразили троих! — сообщали в гневе из другой «черепахи».

Среди ночной тишины имена двух павших воинов должны были долететь до слуха Каракаллы. Я подумал, что Африкану и Тиглию понадобилось умереть от стрел, чтобы имена их стали известны императору. Но бедняги уже были в царстве мертвых.

Стрелки натянули тетивы, и тучи стрел, описав в воздухе прекрасную кривую, обрушились туда, где пылала смола. Огонь служил отличным прицелом. Очевидно, стрелы поражали парфян, и они поспешно потушили гигантский факел, догадавшись, в чем причина удачных попаданий. Тогда «черепахи» со скрипом кое-как сколоченных колес снова двинулись вперед.

Накануне в лагерь прибыли повозки на волах и вьючные верблюды с припасами всякого рода. Я видел, как радовался Корнелин, созерцая горы материалов — амфор, бревен, досок, воловьих кож, кирок и всего, что требуется при осадных работах. В амфорах привезли серу для зажигательных фалариков, оливковое масло, вино, уксус. Караваны верблюдов доставили из Синагры печеные хлебы и корм для животных. Уже были готовы виней, как называются у римлян передвижные оборонительные щиты, сплетенные из лоз, и вслед за ними медлительно и страшно двигались к стене осадные башни. Их с усилием тащили скрытые внутри огромных сооружений дюжины волов.

Я имел полную возможность наблюдать, как ведет себя в боевой обстановке трибун Корнелин, и должен отдать дань его хладнокровию и распорядительности. Все силы он отдавал воинским предприятиям, не имея в жизни другой цели. Но хотя он не делился со мной своими переживаниями, однако мне почему-то казалось, что трибун часто обращается мысленно к той, что жила на берегу Дуная, потому что однажды в ответ на какие-то свои размышления вдруг сказал вслух:

— Или в самом деле меня поразит парфянская стрела?

Рабы, приставленные содержать в порядке оружие трибуна и одежду, варить ему пищу и готовить постель, жаловались, что господин стал теперь проявлять гнев за малейшее упущение.

Наступила еще одна ночь. Мне не спалось от духоты, хотя я лежал на плаще под открытым небом, а не в шатре, где храпел Маркион, и я пошел побродить по лагерю в надежде увидеть что-нибудь интересное. От нечего делать мне захотелось посмотреть на баллисты. Я знал, что где-то здесь должен находиться Корнелин. Он действительно оказался на своем посту и наблюдал, как воины при свете факелов приводили в исправность одну из огромных метательных машин. В это время к баллисте подъехал на своем белом жеребце Цессий Лонг.

Легат дружески посмотрел на Корнелина:

— Не спишь, трибун?

— Разве может человек спать в такое время!

— А необходимо отдохнуть. Завтра предстоит жаркий день.

— Он уже наступил. Видишь, заря! Пора выдвигать метательные машины.

— Сколько у тебя их?

— Сорок баллист и пятьдесят катапульт.

— Изрядное количество!

— Когда наш легион при Тите осаждал Иотапату, было выставлено сто шестьдесят баллист и столько же катапульт.

Легат покачал головой:

— Откуда тебе все это известно?

Еще до наступления рассвета, с соблюдением полной тишины, воинов выстроили в боевом порядке за лагерными валами. Те из них, кто был назначен в помощь мечущим камни, поспешно ушли в ночную мглу. Волы повезли метательные машины под стены крепости. Это было волнующее зрелище.

Но колеса душераздирающе скрипели. Корнелин негодовал:

— Разве я не велел смазать оси маслом? Почему не исполнили мое приказание?

Один из воинов тотчас отбил горлышко амфоры о камень и стал поливать оси сколоченных из дерева неуклюжих колес.

Чудовищные по размерам машины представляли собою верх военного искусства. Созданные на основании математических выкладок и по чертежам великого человекоубийцы Аполлодора, жившего в дни императора Адриана, они действовали с поразительной точностью. Дальнобойность их также была достойна удивления. Эти хитроумные сооружения из деревянных брусков, метательных приспособлений и рычагов бросали камни весом в сто двадцать фунтов на расстояние четырех стадиев, то есть почти девятисот шагов. При каждой такой баллисте находилось около двадцати обслуживающих ее воинов. Рядом с баллистами были выставлены огромные катапульты, мечущие под большим углом в осажденный город зажигательные снаряды, обитые железом доски и гигантские дротики.

Солнце еще не взошло над голубоватыми Адиабенскими горами, когда в римском лагере печально пропела медная труба и умолкла. Стены Арбелы грозно молчали. Возможно, что парфяне спали, утомленные ночной тревогой, но когда они взошли на стены и протерли глаза, то увидели под самой стеной многочисленные виней. За ними медлительно ползли в гору четыре чудовищные осадные башни. Только тогда парфянские воины поняли, что им угрожает смертельная опасность, и ударили в осадный барабан. Опять запели гнусавые трубы. В то же мгновение на стены обрушились сотни камней и метательных снарядов.

Вероятно, осажденные не без страха смотрели со стен, как римляне суетились, подобно муравьям, около своих страшных машин. Я тоже удивлялся их воинскому искусству. Без излишней торопливости, но не мешкая, они накручивали метательные приспособления, сплетенные из бычьих кишок, потом по данному знаку мгновенно отпускали рычаги, и тогда с невероятной силой вращались отпущенные колеса, машины как бы срывались с места от страшного напряжения и швыряли огромный камень. С шумом кувыркаясь в воздухе, он летел на зубцы стен, убивал людей, дробил кости и производил разрушения. Над крепостью все выше и выше поднималось облако белой каменной пыли. Из-за него страшным видением вставала вавилонская башня!

Осажденные отвечали и в свою очередь осыпали римских воинов меткими стрелами. Зажигательные снаряды распространяли в воздухе омерзительный запах серы, вызывающий у людей мучительный кашель и слезоточивость. В одном месте парфянам удалось зажечь виней, и сухие лозы вспыхнули трескучим, невидимым на свету огнем. Среди этого грохота и шума, человеческих воплей и свиста стрел четыре осадные башни медленно, но неумолимо приближались к крепостным стенам. Они несли гигантские тараны, поблескивавшие медью. Их обычно делают в виде бараньих голов, и при ударе таким приспособлением о камень разрушаются самые прочные стены.

На южной стороне тоже происходило оживленное сражение. Но, заметив, откуда нависла угроза крепости, парфяне все свое внимание обратили на северную стену. Они забрасывали виней стрелами и сосудами с кипящим маслом. Когда оно затекает под панцири, воины корчатся от мучений, и, видя страдания товарищей, другие воют вместе с ними, как волки, в бессильной ярости. Стрелы бороздили воздух во всех направлениях. Под осадными башнями мощно ревели волы, катившие эти громады под непрестанными ударами бичей. И вот, заглушая шум битвы, крики людей и рев животных, раздались первые удары таранов.

Неотвратимые, как сама судьба, бронзовые бараньи головы упрямо и мерно ударяли в кирпичные стены. Напрасно осажденные сбрасывали на длинные шеи таранов подвешенные на цепях бревна и, снова подтянув их наверх, опять и опять бросали на разрушительные орудия — тараны продолжали свою работу. Стена имела внушительный вид, но в таких случаях достаточно выбить несколько кирпичей, чтобы возможно было с каждым новым ударом все больше и больше увеличивать брешь.

В воздухе чувствовалась тревога. Писца никто не считал воином, и от меня не требовали принимать участие в военных действиях, однако я весь дрожал, наблюдая разыгрывавшееся у меня на глазах сражение.

В лагере едва удавалось сдерживать воинов, рвавшихся на приступ. Крики вокруг крепости сливались в один сплошной вой, от которого сердца невольно бились учащенно.

Увидев проезжавшего мимо валов Адвента, воины взывали к нему, размахивая оружием:

— Отец, пусти нас на стены!

Старый Адвент смотрел на них отеческим взором.

— Еще успеете попасть в царство Плутона, — ворчал старик.

Он ждал, когда будет сделано хотя бы некое подобие пролома в стене, зная по опыту, что такие бреши производят весьма тягостное впечатление на защитников крепости. Тогда уже возможно приставлять лестницы, чтобы взойти на стены.

Но Каракалла был недоволен медленностью операций. Августу не терпелось прибавить к своим титулам еще один, самый пышный, самый заманчивый, лелеемый в мечтах: Парфянский! А между тем воины уже взбирались на стены, и осажденные обливали их расплавленным свинцом. Вдруг из бойницы высовывался ковш на длинном шесте, переворачивался вверх дном, и жидкий металл лился на римлян, причиняя им невероятные страдания. Однако к вечеру шестого дня, посвященного Марсу, после яростной защиты и кровавой резни на улицах Арбела пала.

С наступлением сумерек, когда город был во власти разнузданных наемников, Антонин въехал в главные ворота, распахнутые для него телохранителями. Зловеще пылали факелы, над крепостью стояло зарево пожаров, и улиткообразный храм чернел на розовом фоне апокалипсическим видением. В пурпуровом палудаменте, на любимом своем вороном каппадокийском жеребце, озаренный багровым отблеском пожара, в сопровождении друзей и верных до гроба скифов, не удержавшись от того, чтобы надеть на чело лавровый венок из золотых листьев, Каракалла медленно ехал по улицам, заваленным трупами.

Я тоже пробрался в крепость. Улицы в Арбеле узкие и извилистые, как во всех восточных городах, куда еще не проникли колонны греческих храмов. Повсюду на моем пути попадались тела убитых воинов. Рядом лежали римские легионеры и парфяне, женщины, даже дети, и порой у трупа убитой матери плакал несчастный младенец. Уже в воздухе тошнотворно и сладковато пахло быстро загнивающей человеческой кровью. Толпы победителей бродили из дома в дом, ссорясь из-за добычи. Император увидел, как из одного разграбленного жилища вышли два воина. Они старались вырвать один у другого мех с вином и оглашали воздух бранью, на какую способны только солдаты сирийских легионов.

Каракалла подъехал к спорившим:

— Чего не поделили, товарищи?

Воины узнали императора, и один из них завопил:

— Август, разреши наш спор!

— Не август, а товарищ ваш…

— Ладно, товарищ… Пусть он отдаст мне мех! Это я нашел его в погребе.

Приятель урезонивал его:

— Баранья голова! А кто убил парфянина? Ты или я?

— Поступите по справедливости, — ухмыльнулся император.

— Как же нам поступить?

— Разрубите мех пополам мечом.

Воины бессмысленно смотрели на Августа. Но один из конных скифов ударил в мех копьем, и вино брызнуло из него чернеющей струей.

Один из солдат поспешил заткнуть отверстие пятерней и заорал:

— Погубил вино, проклятый скиф!

Но его приятель вырвал мех и жадно припал устами к дырке, обливаясь вином.

Где-то здесь действовал и старый Маркион, на щите которого в тот день прибавилась еще одна крепость, будто сложенная из кубиков, какими играют дети, и рядом с нею — два носатых человечка, таких веселых по виду, что трудно было предположить, что они изображают трупы убитых врагов. Но в эти ужасные часы, когда осадные башни вплотную подошли к стенам крепости и воины уже поднимались на них, случайной стрелой был смертельно ранен Цессий Лонг. Я находился неподалеку и видел, как парфянская стрела, точно упавшая с небес, вонзилась легату в горло у самого обреза панциря. Среди невероятного замешательства центурионы сняли тяжкое тело начальника с коня и осторожно положили раненого на землю, прикрывая его щитами. Изо рта у легата хлынула кровь. Однако у старика хватило мужества прохрипеть:

— Кажется, я кончил свои дни…

Уже давно темнота покрыла человеческие подвиги и злодеяния. Схватки в городе прекратились. Когда Корнелин, Аций и другие трибуны разыскали тот госпиталь, в который унесли Лонга, и отправились к своему военачальнику, я украдкой пошел за ними. Шатер был поставлен вдали от городских стен. Около раненого хлопотали Александр и еще один легионный врач, по имени Иосиф, тоже родом из Антиохии. Легата положили на ложе, и он лежал, залитый кровью, с закрытыми глазами. Грудь его высоко поднималась от судорожного дыхания. Корнелин с тревогой посмотрел на врачей.

— Возможно ли его спасти? — шепотом спросил он.

Александр отрицательно покачал головой.

Антиохийский медик в ответ на вопрошающий взгляд трибуна в сомнении кривил губы. Но казалось, что он не хочет уступать смерти и что-то ищет на лице больного, какие-то таинственные признаки, которые могли бы подать надежду на выздоровление.

Лонг с трудом открыл глаза. Мы услышали знакомый хрипловатый голос:

— Арбела…

И снова кровь хлынула из горла, заливая заросшую седыми волосами грудь, мясистую, как у старой женщины.

Александр склонился к раненому с белой тряпицей в руке.

— Тебе нельзя говорить, — сказал он печально, но спокойно, как говорят мужественные люди, знающие, что в иные часы для человека нет спасения.

— Теперь уже все равно… — проговорил легат, когда врач вытер ему рот.

Другой медик, с подстриженной черной бородкой, принес плоскую чашу с каким-то питьем.

— Выпей немного! Хотя бы один глоток — и это успокоит твое дыхание!

— Теперь уже все равно… — повторил легат. — Арбела…

— Арбела пала.

Это сказал Корнелин. Другие трибуны тоже подошли ближе, чтобы посмотреть на лицо человека, водившего их многократно в сражения.

Легат еще был в сознании. Оглядел стоявших у ложа.

— Это ты, Корнелин?

— Я, легат.

— А рядом с тобой Аций? В моих глазах уже смертный туман… он застилает зрение… Где… Проб?..

— Убит… Валерий и Салюстий тоже погибли.

— Погибли… Большие потери…

И Лонг снова закрыл глаза.

Корнелин еще раз посмотрел на Александра. Но тот только пожал плечами.

Никто не говорил ни единого слова, и слышно было хриплое дыхание умирающего. Иногда, точно в бреду, он выкрикивал отдельные бессвязные слова. Корнелин прислушивался, придерживая ухо рукою. Мы поняли, что легат, очевидно, произнес несколько раз название родного селения. Потом последовала целая фраза. Странно было слышать из уст старого солдата слова о сельских работах:

— Когда будете собирать в житницу ячмень…

Может быть, ему представился в последнем видении отеческий дом, бедное жилище, где прошло его детство и мать пекла ему ячменные лепешки. Он пас там овец на зеленых лужайках…

Легат произнес еще несколько слов.

— Орлы…

Корнелин понял, что Цессий Лонг хочет в последний раз взглянуть на легионные знамена. Аций поспешил из шатра, чтобы выполнить желание легата, и минуту спустя послышался топот ног. Это явились орлоносцы, одетые в волчьи шкуры, и с ними сотни воинов, пожелавших проститься со своим начальником. Для них высоко подняли полу шатра. Все это были ветераны, знавшие легата еще в Сатале молодым трибуном. Орлы тускло поблескивали в сиянии светильников: украшенный триумфальными венками серебряный тяжелый орел Августа, золотой, с молниями в когтях, пожалованный легиону императором Титом, и другие знамена, видевшие стены Иерусалима, туманы Британии, дубы на берегах Дуная и горы Армении… Рядом с ними возвышался еще один орел, с табличкой под ним, которая гласила, что это знамя вручил легиону сам великий Траян. За орлами, как в торжественном шествии, двигались когортные значки, увенчанные волчицами, руками-хранительницами или изображениями вечного солнца.

Умирающий лежал молча, с закрытыми глазами… Корнелин сделал движение рукой в сторону несообразительных орлоносцев, и тогда они склонили знамена к ложу, чтобы Лонг мог лучше их видеть. Он еще раз поднял тяжелые веки. Дыхание его становилось реже и реже. Потом еще один, последний, самый тяжкий вздох, и все было кончено. Тело легата вытянулось… Корнелин закрыл ему глаза… Среди гробовой тишины мы услышали его взволнованный голос:

— Жизнь легата Авла Цессия Лонга, сподвижника императоров Септимия Севера и Антонина, закончилась в сражении от смертельной раны, в день римской победы, как прилично закончиться жизни каждого воина.

В полночь Антонин озирал покоренный город с высоты огромного храма. В храмовых подземельях нашли каменные гробницы древних парфянских царей. Усыпальницы взломали в надежде найти там сокровища, но ничего не обнаружили, кроме истлевших костей и праха. В припадке внезапного гнева Каракалла приказал бросить все это с башни на ветер.

Выпятив нижнюю губу, Антонин смотрел вниз, в ночную темь. Отсюда хорошо было видно, что в Арбеле еще пылают кое-где пожары. Императору казалось среди этих языков огня, что отныне он владыка мира, что путь в Индию уже открыт. До его слуха долетал льстивый шепот друзей, стоявших в некотором отдалении:

— Парфянский… Великий…

Но пышный титул уже не радовал его уставшее сердце.

А между тем грохот падения Арбелы пронесся до самых отдаленных пределов парфянского царства. Видя горе своего господина, в ктесифонском дворце рыдали жены и многочисленные наложницы царя. Первые были пышнотелые, вторые тоненькие, как тростинки. Весть о падении неприступной твердыни взволновала также местные христианские общины. В Адиабене уже давно процветала новая вера, по преданию занесенная в эти отдаленные пределы учениками апостола Фомы, того самого скептика, который, согласно рассказу евангелий, не поверил в воскресение Христа и якобы вложил персты в его раны. Татиан, один из первых учителей церкви, перевел священные книги на здешнее наречие, и семя не упало на бесплодную почву. Теперь христиане с трепетом взирали на нашествие римлян и страшились, что это может тяжко отразиться на судьбах общины. Приход римлян предвещал гонения, мученическую смерть, может быть даже конец мира…