Зима достала на излете. Простуда В марте. Мы, поэты, Голы Как глаголы. Роман, как кровяная колбаса, С неделю пролежавшая на солнце: И несъедобно, и с души воротит. В лихом бою Я, как в раю – Ложусь и больше не встаю… Если с утра голова не на месте, Значит, вчера, выпив первые двести, Ты за вторыми пошел… А в Австралии евреи И милее, и добрее – Утконосей, кенгурее… То не шум за стеной, То не тень за спиной – То удача идет стороной. В порту смотрю На клипера – Ни пуха, ни пера! Вот бы взять человечка За любое местечко – И начать выяснять, что к чему… Былого тень Я в памяти храню – Хочу пришить к сегодняшнему дню. Меж деревьев бродят тени, И смущенные растенья Шевелят корнями: «Как же так?» Ты скажи, чародей: Что ж так много людей, Что ж так мало хороших идей? Бред и бренд. Одна буква разницы. А какой эффект! Развели мосты на тыщу баксов, Беспредел царит над водной гладью, С набережной фраера ликуют.

Самсону иудейскому Далила Все волосы однажды удалила. Одни считают – поступила низменно, Другие говорят, что феминизменно… Художники, философы, поэты – Мы инопланетяне, господа! – Однажды прилетев сюда с иной планеты И навсегда. Прожигаю жизни половину, Прожигаю целиком, насквозь, Чтобы сунуть-вынуть, сунуть-вынуть В эту дырку жизненную ось! Мои нелепые стихи Смешны, как детские грехи. Когда приду на Страшный суд, Мои стихи меня спасут. Патологоанатом, Хотя и был фанатом, Но из любви к пенатам Не брал работы на дом… Ты бываешь к нам добра, Наша матушка-хандра, Если зла к нам та зараза, Что из нашего ребра! И без брачного венца, И без мамки, без отца, Без кроватки и без свечек У нас вышел человечек… Для чего стоять на крыше? Для того, чтоб быть всех выше – И точить, точить слезу По оставшимся внизу. За пядью пядь, за пястью пясть, Всю жизнь прожил, не торопясь, И вдаль по утренней росе Не тороплюсь уйти совсем. В крови гремит набатом залп мортир, А пуля милосердия дешевле. Мы веруем в тебя, великий тир! Мы – бедные фанатики-мишени. Они бились день, Они бились два – В головах трава, По степи молва… Берегись, пескарь – На хвосте сыскарь, Лихо под мостом Повилять хвостом… Все мы маги на бумаги, Чародеи по идее, А в кармане – Вошь на мане! Говорит ворожея, Что не вышел рожей я – Ах, фортуна ты, фортуна, Подколодная змея! Я люблю красавиц с пышной грудью, Ибо спьяну есть за что держаться! Волосат и грозен ствол у пальмы – Ствол мой волосатей и грознее! Закат стекает в море, как кровь моих врагов, Смешались соль и сладость в багряной глубине, Вчера я пил из чаши, сегодня – из ладоней, А завтра выпью море, где плещется закат! Снится хора дирижерам каждой ночью в каждом сне, Будто людям пенье хором – свет единственный в окне, Даже волки ночью воют, лапой угодив в капкан, Про искусство хоровое, недоступное волкам! Летят из имперьи Им-пух и им-перья. Пропала имперья – И где же теперь я?.. Ах ты кукиш, ты мой кукиш, Не продашь тебя, не купишь – Разве только палачу На дыбе тебя скручу? Попал, как кур в ощип, Но не желаю в щи – Тащи меня в борщи, Не то ищи-свищи… Этим – больше, этим – меньше, Эти – вовсе в пустоте, Казанова любит женщин, Каназава – каратэ. На ковре из желтых листьев, вдоль обрыва, по Арбату, Чуя с гибельным восторгом, что осядут на мели, Пилигримы в шкурах лисьих, колченоги и горбаты, Подают манто путанам вместо китайчонка Ли… Замочи кирпичом буржуинскую тварь! Бизнесмена – ножом! Фирмача – на фонарь! Ты завел скомороха? Паяца? Шута?! Вот рассудка цирроз и души нищета! Развелось непризнанных талантов, Словно дистрофических атлантов, Вместо мышц – слезящийся бекон… Нет бы подпереть плечом балкон! Ах, зачем же ты, козел, Выбрал меньшее из зол? Вот и пей теперь, скотина, Седалгин и фталазол…

Три звонка – пожарным храбрым для огнетушения, Два звонка – ментам премудрым против покушения, Девять – «крыше» с исполкомом, чтоб не стал мишенью я, А один – всесильный – адвокату личному! Как с ним созвонюся, сразу жизнь отличная! О, Тяжмашмонтаж! Сокол, беркут наш! Рухнет горный кряж, коль войдешь ты в раж, Конь твой лучше ста, Меч твой рубит сталь, О, Тяжмашмонтаж, даль твоя чиста…

Мы привыкли к потоку дурных новостей, Мы привыкли к продажности наших властей, Нас объяли привычные стылые воды До души. До печёнок. До глаз. До костей. Я стрелял бы на звук, но кругом тишина, Я упал бы в траву, но лишь пол да стена, – О судьба! Раздаешь ты обильно желанья, Но возможностей не раздаешь ни хрена! Дни рожденья – чудесная вещь, господа! В эти дни мы приходим сюда навсегда, Чтоб узнать, как прозрачно осеннее небо, Хлеб горяч, и прохладна живая вода. Спасибо, мой Господь, на жребии таком – Да, я не Госкомстат, не Центризбирком, Не Криворож я сталь, не Минпромтрансэнерго… Светла моя судьба, не быть мне дураком. Поднимите мне веки – не вижу, ослеп, Безутешен навеки – не вижу, ослеп, Жизнь была, человеки, изюминкой в хлебе, Но черствея, наш хлеб превращается в склеп… Словно капли в тумане – мы были, нас нет, Словно деньги в кармане – мы были, нас нет, Нас никто не поймает, никто не поверит, Нас никто не обманет – мы были, нас нет. Распиши мою жизнь на аккорды, безумный слепой гитарист, Распиши от начала до коды, безумный слепой гитарист, Потому что не всякий подхватит на слух и сумеет Повторить мои дни, мои годы, безумный слепой гитарист… Нас здесь много в гробах, черепов и костей, Нам не надо молитв, мы не ждем новостей, – Приходите почаще к нам в гости, живые, Или ждите ночами незваных гостей… Мы становимся старше – воистину так, Это глупо и страшно – воистину так, Мы однажды уйдем и однажды вернемся – Кто, встречая, нам скажет: «Воистину так!»? Шакал однажды встретил ишака, Шакал был весь в парче, ишак – в шелках. «Салам алейкум, лев!» – ишак был краток. «И вам салам, дракон!» – сказал шакал. Задающий вопросы стоит на пороге, Задающий вопросы в тоске и тревоге, Он, бедняга, не знал, задавая вопросы, Что вопросы – столбы, а ответы – дороги… Здравствуй, друг мой ханжа! Что ж ты, милый, зачах? Ни грозы на устах, ни сверканья в очах. Говорил же тебе: мол, вино и красотки! – Ну а ты мне: анализы, доктор, моча… Умножающий зло обожает добро, Умножающий зло уважает добро, Как увидит, что где-то добро обижают, Так обидчика хвать! – и ножом под ребро… Вознаградим поэта за труды, Пусть купит, бедный, хлеба и воды, А больше ни гроша ему, мерзавцу – У горькой жизни сладкие плоды!

Упиться в хлам шампанским от Клико И дорого, братва, и нелегко – Но трем лохам один пузырь за счастье, А мне ништяк три тыщи пузырьков! За баблосы в кармане – спасибо, Аллах! За поляну в шалмане – спасибо Аллах! Так и вижу Аллаха – пацан из конкретных, При болтах и наколках, понтах и стволах… Мораторий на вышку? Фуфло, пацаны! Эти хохмы давно никому не смешны – Мы с рожденья пожизненный тупо мотаем, Чтобы нас расстреляли у райской стены! Мы гуляем по кругу, тюремная шваль, Мы не верим друг другу, тюремная шваль, «Что за чёртово время?!» – спросил я у неба, Мне в ответ: «Кали-юга, тюремная шваль!» Три порока запретны: курить анашу, Относиться небрежно к чужому грошу – И отказывать мне, если я в переулке Ваш любимый бумажник взаймы попрошу! Братва тебя отмажет на суде, Но кто тебе вернет вчерашний день? Гудит клаксон на свалке в старом джипе И вопрошает: где вы? где вы? где… Мне плевать на хорей, амфибрахий и ямб, Я бываю обкурен, бываю и пьян, Мне по нраву распутство, по нраву бесчинства – Я в натуре Омар и в натуре Хайям! Где мой наколотый кинжал? – былого не вернуть. Где мой малиновый пиджак? – былого не вернуть. Тоскую в Каннах, чистый лорд, в костюме от Версаче… Из зоны в зону я сбежал – былого не вернуть.

В декабрьских болотах царит тишина, Густая, как молоко, Звезда, тишиною оглушена, Серьгою в небе дрожит, Уходит день, и его спина Скучна, как вечный покой – Но каждый год, В сердце болот Вступает Белая Жизнь. У Белой Жизни белая бровь И белый зрачок в глазу. Сугробы-веки, ресницы-снег, Морщины – корявый наст. У Белой Жизни белая кровь И белый по телу зуд, Один раз в год Кого она ждет, Кого она ищет? – нас. Зыбун под слюдою намерзшего льда Зевает и видит сны О том, как растрескается слюда – У солнца остры ножи – И будет апрель, и будет вода, И тень от кривой сосны… Но смертен год, И в дрёму болот Вступает Белая Жизнь. У Белой Жизни седой висок И пудреная скула, Улыбка – мел, а рассудок бел, Крахмальней, чем хруст белья, А бледный лоб, как скала, высок И холоден, как скала. В глуши болот Кого она ждёт, Кто нужен ей? – ты и я. Декабрьским болотам хвалу пою! Звезде во мраке ночном, Пурге, что в озябшем, глухом краю Поземкой по кочкам вьюжит, Бесстрашному дню, что в неравном бою Сражен, уснул вечным сном. Ты – наш оплот, Стылый мир болот, Где ждет нас Белая Жизнь. У Белой Жизни есть белый лист, Но нет ни капли чернил, Перо в руке, как луна в реке, Рука, как метель в ночи, – Небесный свод равнодушно мглист, Мерцают огни в тени, За годом год Она ждет и ждет, А сердце болот молчит…

Было трое отличных друзей у меня, Трое верных друзей – ого-го! Я друзей у судьбы на врагов поменял, На отличных и верных врагов. Было трое чудесных невест у меня, Трое славных невест – это так! Я сперва у судьбы их на жен поменял, А потом на щербатый пятак. У меня была уйма прелестных детей, Может, десять, – а может, и сто! У судьбы я детей поменял без затей, Только, правда, не помню, на что. У меня была куча несделанных дел, И забот, и хлопот – это так! Все дела у судьбы я сменял, как хотел: На кабак, и табак, и коньяк. Вряд ли я успокоюсь в дубовом гробу, Закрывая предъявленный счёт – Хитроумный мой череп семь пядей во лбу, Я и лёжа сменяю судьбу на судьбу, Доплачу, и сменяю ещё!

У поэта что-то с горлом: Вместо песни – громкий кашель. У поэта что-то с сердцем: Вместо сердца – твердый камень. У поэта счеты с жизнью, Как с прокисшей манной кашей. Хочется в музей поэту – Чтоб не трогали руками. Вот стоит поэт в музее, Застеклен для ротозеев, Выделен поэту угол Для прижизненных изданий, На поэте – черный смокинг, Пудрой-перхотью засеян, Под поэтом – теплый коврик, Чтобы мог стоять годами. Ходят-водят хороводы Критики вокруг поэта: Ах, какое было сердце! Ах, какое было горло! Ах, как трогался руками И за то он, и за это, Мы бы чаще мыли руки, Он бы дольше жег глаголом! Нет глагола у поэта – Отобрали для потомков, И местоимений нету, И наречий, и союзов, И гипербол, и метафор Наш поэт лишен жестоко – Раз хотел стоять в музее, Значит, расплевался с музой. Лишь безлунными ночами По музею бродит призрак – Сумасшедший и печальный, Неприкаянный и голый, Бродит призрак и бормочет, Отражен в стеклянных призмах: "У поэта что-то с сердцем, У поэта что-то с горлом…"

Пас – это пас, а вист – это вист, и вместе им не бывать, А я – обалденный постмодернист, и Киплинга взял в кровать, Я возбужден, как юнец весной, и свеж, как яичный желток, А Запад – он, братцы, не хрящик свиной, и не беш-бармак – Восток. Увидел бур, и прицелился бур, и все, кранты буровой, А я это дело видал в гробу, я – дворянин столбовой, И в нашем дворе такие столбы, что хуже занозы в заду, А ты, Томплинсон, не пугайся трубы, а то поймаешь звезду. Баллада что, баллада – пустяк, сложу и швырну под стол, А Киплинг – он у меня в гостях, и мы с ним хряпнем по сто, За верный наган, за скверный Афган, за настоящих мужчин, За буйвола, чьи могучи рога, за вой Акелы в ночи, За двух пацанов, чей слог не хренов, за леди, которых мы Любили, как сорок тысяч слонов, среди мировой кутерьмы, За беспокойных Марфы сынов, за воду в палящий зной, За добрый табак и хмельное вино, за жизнь с прикрытой спиной. И снова по сто, и еще разок, и чокнемся через года, Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда, Но двум поэтам плевать на рок, на срок и на пару веков, Поскольку нету таких дорог, чтоб встать на вечный прикол, И ни гу-гу, и ни капли в рот, ни слова в ухо времен – А на висках дрожит серебро, и тяжек шелк у знамен, Звезда в тылу, и звезда впереди, и звездный отблеск вверху… Налей-ка нам, братец Ганга-дин, пора смочить требуху! О, рай – это рай, и ад – это ад, но арфа вилам сродни, Когда ни вперед, ни вбок, ни назад, и кем-то исчислены дни, А вечность – миф, и не бросят роз на гроб из пахучей сосны, И только память весенних гроз, когда ни грозы, ни весны. Но что есть запрет, и что есть судьба, и что есть от рая ключи, Коль выпал час плясать на гробах и рыжих собак мочить, И туже затягивать ремешок, и петь, как поет листва – Давай, дружище, на посошок, нам завтра рано вставать!

Не пир во дни чумы – чума во время пира! Двенадцатая ночь? – нет! дюжина в ночи! О, пушкинский хорей, ямб Вильяма Шекспира – Легко вам подражать! Так в унисон мечи С монетами звенят, так рыло у тапира, Как хобот у слона, подобием торчит..

У любви, как у пташки, крылья, Клыки пантеры, драконий хвост, Бандерилья, Мадрид-Севилья, Твоя мантилья, мерцанье звезд… Половое грозит бессилье, Коль неразборчив и в связях прост.

Я знаю много умных слов, От новых до старья, Чтоб громко в обществе ослов Реветь: «И я! И я!» А длинноухие скоты Ревут в ответ: «И ты! И ты!..»

Бродит ветер по лимонным рощам, Ищет эхо смолкнувшего крика. Расстрелять поэта много проще, Чем не расстрелять. Да, Федерико? Бродит ветер с ночи до рассвета, Ищет сердце мертвого поэта.

Повадка лисья закулисья, На сцене беспредел и пьянка, В партере лица, будто листья, И в ложах лица, будто пятна. Театр! Гляжу в тебя со дна, Иначе вечность не видна.

Грозою летней, беспределом шмона, Горбатым танком надвигался миф. Прости меня, смуглянка Суламифь, Прости меня, седого Соломона. Любовь чумою бродит меж людьми В безглазой маске вечного ОМОНа.

Когда пройдет мирская слава Чеканным шагом лейб-гвардейца, Наступят тишина и слабость, И никуда уже не деться От этой гостьи-тишины, В которой трубы не слышны.

Урони героя на пол, Оторви герою лапу, Умори героя папу, Сунь ежа герою в шляпу. И пускай сидит герой В ж…пе, точно геморрой.

Депрессия, озвученная вслух, Остра, как клык вампира, и внезапна, Как кнопка, что вам мальчик подложил Под зад. Затейник юный, он хохочет, Он кнопкин нож, он клык вампирий точит, – Колом его осиновым, колом!

Тополиный пух, Жаркая зима. Придавив лопух, Умирает май. Друга отпою – Вот и я, июнь…

С трагическою маской на лице Он был рожден, с ней век недолгий прожил И умер с той же маскою на роже, Ужален хищной мухою це-це. Когда б он улыбался, злая муха Не села бы ему на кончик уха.

Циничен в меру, в меру похотлив, Местами грешен, не без покаянья, Частично бел – архангельский отлив, Частично черен – адское сиянье, Фрагментами я червь, я раб, я бог – Но целиком: шедевр или лубок?

Нас однажды не будет. Понять это очень не просто. Будет август и солнце, февраль и продавленный наст, Возле дома взметнутся деревья саженного роста, Будет день, будет пища… Но все это будет без нас. Этих слов безнадежную, вялую, скучную тьму Никогда не пойму. Хоть убей, никогда не пойму.

Я скрою от тебя, как брали Трою. Зачем терзать любимую жену Рассказами про старую войну, Где бились боги, люди и герои? Когда ночами я кричу во сне, Ты просто знай: я снова на войне.

На этой сцене у лжи – котурны, У правды – пестрый колпак. Мы все в прицеле литературы, Литература слепа. В кого ударит шальная пуля? Давай, родная. Стреляй вслепую.

Когда окинет землю осень Холодным взглядом живописца, С нее мы многого не спросим – Всего лишь заново родиться Одним коротким словом: «мы». Мечты в предчувствии зимы.

Спаси мою душу, прозрачный октябрь, Хотя бы на час, на минуту хотя бы, Иначе, беглец, я уйду без души Туда, где сухие шуршат камыши, И тихо до марта усну в камышах. Будь ласков, октябрь. Пусть спасется душа.

Я такой же, как вы. Это кажется, будто иначе Я хожу и дышу, и пишу, и смеюсь, и грущу. Не сносить головы, раз в козлы отпущенья назначен – Отпустите меня, или я вам грехи отпущу. И как камень в руке, станет тяжкой пушинка стиха: Кто здесь сам без греха? Ах, простите – здесь все без греха…

…и манит зло. Уже в который раз Готов поддаться, сдаться, соблазниться. Кому из нас по нраву власяница? Кому по нраву вытертый матрас, А не перина? Но терплю: а вдруг Матрас с периной – оба не к добру?

Волшебна утренняя нега В изящно смятых простынях, А за окном летит в санях Зима, кудрявая от снега. В кровати нежится поэт – Ах, сколько зим, ах, сколько лет!

«Мы пишем так, как дышим!» – часто слышится От творчески настроенных мужей. И все же непонятно: как вам дышится Без запятых и верных падежей? И тягостна до боли встреча с книжкою, Где в тексте что ни строчка, то с одышкою.

Ох уж эти греки – Гомер их праху, Ох уж эти Трои – Эней их стенам, Ох уж эти сказки – помрёшь со страху, Если вдруг поймёшь, что раскрыта тема, Словно двери, настежь – входи, не медли, Примеряй доспехи из красной меди!

Всегда в сомненьях – сам себя достал, Всегда на грани – жуткий человек, Живу недолго – без семи полста, Но и немало – скоро полувек. Скажите мне, коллеги-старичьё: Я – образ и подобие… Но чьё?

Настанет день, и нас убьют, Настанет день, и мы воскреснем, Поэтому цени уют И мягкий плед в знакомом кресле. Сквозь ледяную вечность лет Нам греет ноги этот плед!

Редеют кудри смоляные, Висит унылая мотня, И косо барышни иные Глядят с презреньем на меня. Господь, мою мольбу услышь: Пошли мне с барышни барыш!

Войдите в положение певца – Он худ и бледен, сильно спал с лица, И даже умер. Согласитесь – грустно. Отдайте лютню, что вам проку в ней, У мертвых вещи красть всего грешней… А впрочем, лютню – вам. Певцу – искусство!

В самураев поиграем, Хорошо быть самураем, У меня в руке катана, Я тебя сейчас достану! Я достал, ты достал – Холодна катанья сталь…

Не жили – доживали. Пшеничный хлеб жевали. Слегка переживали. Не за себя? Едва ли… А рядом рвали жилы. Не доживали. Жили.

Ах, Золушка, жизнь – это партия-блиц, И мы ее проиграли, Ах, Золушка, время садиться на шприц, Года идут, трали-вали… Но тут из кустов галопирует принц Верхом на белом рояле.

Ни весь я не умру, ни по частям, Мой хладный труп в могиле – чушь собачья, Не доверяйте мясу и костям, Не сокрушайтесь, милые, не плачьте – Я здесь. Я просто вышел покурить И с небом о земле поговорить.

Лихой подарок – бег времен, Старт – жизнь, и финиш – труп, Вот за спиною – век знамен, Вот за спиною – век имен, Вот прожит век, где я умен, И начат век, где глуп.

Рассыхается Ноев ковчег в ожиданьи потопа, Каин с Авелем – братья такие, что жены ревнуют, У Самсона седые власы и четырнадцать внуков, У Юдифи роман с Олоферном закончился свадьбой, А у Йова все живы – и овцы, и жены, и дети… Это что же за книга, в которой все было иначе?!

– Не в раю Канар ли я, Словно сокол, гордо рею? – От кого ж, каналия, Похватил ты гонорею? – Это вакханалия. Я старею и мудрею.

Хамоватый жлоб-брюзга С накладной брадой пророка, Нижнегубая лузга, Матерочек ненароком, Гений чистой простоты… Где ни плюну – всюду ты!

Уж сколько раз твердили миру Во всевозможных интервью: Не сотвори алтарь кумиру! Да не убий, не то убью! Но кто бы бисер не метал, А только воз и ныне там…

Кричат, впадая в дикий раж: – Какой, мол, у тебя тираж? А мы, брат, столько нарожали, Что закидаем тиражами! Стою над над пропастью во ржи… Какие, к черту, тиражи?

Муций Сцевола – редкая сволочь, Гракхи пошли в олигархи, Братья Горации дали просраться им, Братья – плуты, не Плутархи. Новый, какой-то-там-надцатый Рим Хором благодарим!

Начинающих поэтов не бывает, Начинающих поэтов убивают – Похвалою, оскорблениями, ложью… Те, кто выжили, об этом забывают. Ах, кюветы, придорожные кюветы! – В вас валяются небитые поэты.

Когда уйдет последний дождь, По зябким лужам шаркая, И гром ударит, как в бидон, Над лающими шавками, Мы победим всех, от и до, И закидаем шапками.

Увы, Елена бросила Париса, Не покидая Спарты. Менелай, Косматый и нелепый с похмела, Провел гостей до пристани. Триера Качалась на волнах. Был день багров. Корабль не без помощи багров Отчалил. Что за странная манера: Брак сохранять? Елена не права. И с кем теперь велите воевать? Ну, я уже не буду про Гомера… Кассандра вышла замуж. У неё Уютный дом и милый палисадник. Муж ласково бормочет: "Мой Кассандрик, Свари обед и постирай бельё!" На ложе из сосны и палисандра Он любит по ночам свою Кассандру, Но любит, как умеет – без затей, Желая прибавления детей, Которых у него и так без меры. Ну, здесь совсем уж глупо про Гомера… У Андромахи вырос взрослый сын – Астианакс иль что-то в этом роде, А Гектор признан гением в народе И произведен в генеральский чин. В хрустальной вазе расцветают маки, В духовке поспевают пирожки, И ночью, быстрокрылы и легки, Кружатся сны над телом Андромахи, Танцуя менуэт и хабанеру… Привет многострадальному Гомеру! Закат Эллады счастьем обожжен Над тихой жизнью трех счастливых жен. Любовь благословенна, быт устроен, – Чего еще желать? Паденья Трои? Приам с народом навсегда едины? Разверзнитесь, пустые небеса! «Бессоница. Гомер. Тугие паруса…» И список кораблей – как жизнь – до середины.

Это мы – Ночным туманом Тихо шарим по карманам Зазевавшейся души. Есть ли стертые гроши? Это мы – Благою вестью Подбираемся к невесте, Приближая срок родин. Ты не с нами? Ты – один. Это мы – Листвой осенней Догораем в воскресенье, Размечтавшись о весне. В понедельник – первый снег. Это мы – Без тени смысла, Как пустое коромысло, Упадем на плечи тьмы. Не узнали? Это мы.

Наклонись, луна, над горбатым Стиксом, Над безумием черной воды, Заходи, весна, на часок проститься – Тяжело умирать молодым. Заходи, весна, Посиди часок, Прозвучи, струна, Охлади висок. Мне бы с кручи вниз, Да обрыв высок. Здесь ни мирных нив, ни войны трофеев, Здесь лениво цветет асфодель, И летит во мгле птичий клин Орфеев, Отражаясь в стоячей воде. Ах, куда ни кинь, Всюду птичий клин, Будто мне зрачки Бритвой рассекли. Берегли меня, Не уберегли. Вот и день прошел, вот и век, и больше – Время сбора камней и теней… Оглянись на нас, безымянный боже, Оглянись и оставь в тишине. Оглянись в ответ, Там, где ты, там свет, Там, где мы, в траве Не оставлен след. Мне немного лет, Я была – и нет.

Нет, Эвридика, не приду. Не плачь. Не жди. Поспели яблоки в саду, Идут дожди. Запахла осенью трава, Сулит беду, Болит с похмелья голова. Нет, не приду. За Ахероном – тишина, Теней полет, За Ахероном не струна – Судьба поет, Там каждый день нелеп, как тень, Как жизнь в бреду, Как та, что греет мне постель… Нет. Не приду. А наверху сплошной бардак, Все как всегда: Судьба – паскуда, кровь – вода, Дерьмо – еда, На бой толпу ведут вожди – Гори в аду!.. Не помни. Не люби. Не жди. Я не приду. Я стал другим, оглох, ослеп, Пришел мой срок, Я выстрою чудесный склеп Из звонких строк, Ты в нем увязнешь навсегда – Оса в меду. Ни ты сюда, ни я туда… Нет. Не приду. Зачем я сел? Зачем я встал? За что плачу? Я исписался, я устал, Я не хочу! Не верь! не жди! не надо! пас! Я – мертв! Я – не… Орфей, зачем ты в сотый раз Идешь за ней?!

Клитемнестра тоже ждала Микенца, Только все гордыня и нрав упрямый, Ночью – плач в подушку, а днем – коленца И ходьба вприсядку над волчьей ямой. Ах, он, значит, Трою берет годами! Ах, он у Ахилла подстилку отнял! А у нас весна побрела садами, А у нас любовник, один как сотня… Он там шлемом блещет и выей крепок, Мы здесь к шлему – рожки, а к вые – ножик, Он там богоравный, прям с Зевса слепок, Ну а мы в постели детишек множим. Что? Вернулся барин? Несите вина! – И велите, ванну чтоб наливали… Да, у Клитемнестры была кузина. Рохля, мужнин хвост. Пенелопой звали.

А в лесной глуши – ни живой души, Лишь змея спешит, да трава шуршит, Да зеленый дуб, да пчела в меду, Да коня ведет витязь в поводу, Глохнет стук подков… Этот лес таков. Думает герой, голова горой, Тяжкою стопой топчет мох сырой – Гибнуть мне, как псу, во сыром лесу, Лечь на меч-косу во ночном часу, Не порвать оков… Этот лес таков. Как вода в горсти, протекает тишь, Что ж ты, конь, грустишь, сушняком хрустишь, Хвост – витая плеть, круп – амбара клеть, Страшно околеть, под сосною тлеть, Волк зайдет с боков… Этот лес таков. У коня печаль в налитых очах, И герой зачах, тяжесть на плечах, Да и мне, творцу, борзому писцу, Грусть-тоска к лицу – с чем идти к концу, Как спасать братков?.. Этот лес таков.

Я пишу, писец, добрый молодец, Я – герою брат, я – коню отец, Я им – тихий вздох, я им – в ножнах сталь, Из машины бог, из кустов рояль, В сапоге змея – Это тоже я. Мне ни пить, ни есть, мне ни встать, ни сесть, Завершить бы бы песнь, только чем – Бог весть, Про тропу в лесу, про чиряк в носу Во ночном часу всяку чушь несу, Цельный ковш вранья – Утомился я. У меня, писца, красен цвет лица, Для меня, писца, тёмен смысл конца – То ль на дне ларца блеск кощей-яйца, То ль во мгле дворца чёрт зайдет с торца: «Где душа твоя?» А душа-то – я. Ах, душа, дыши, не спеша пиши За алтын-гроши, маковы шиши, У гнилого пня, на закате дня, Витязя храня, сохрани коня, Дай им свет жилья… Свет ведь тоже – я. Испокон веков Этот свет таков.

Если руки заняты, хоть хвост подай, Если нет хвоста, подай хоть голос! Первый, образ и подобье Господа, Помнишь ли, как небо раскололось? Как, еще вчера – счастливый баловень, Рыцарь без упрека и изъяна, Не любимцем шел, а тварью малою, Из Эдема прямо в обезьяны. У плеча беззвучно Ева плакала, Ангелы злорадствовали: «Поняли?» Ты молчал и шел. Зеленым яблоком Клялся: «Я вернусь. Однажды. Помните…»

Он убил их всех. Рыжий, будто пламя, Тетивой звенел и дождил стрелами, Все полы в таламе устлал телами – Мой герой, мой муж и мой бог. Рядом бился сын, и копье с размаха Уязвляло плоть. Руки Телемаха Торопили смерть. О, седая пряха – Бронзой ножниц кромсай клубок! Двадцать лет ждала, не смыкая веки, Двадцать лет текла, как ночные реки, Об одном-единственном человеке Умоляла я горизонт. Два десятка лет – разве это много? Лишь бы гладкой к дому была дорога, Лишь бы у судьбы затупился коготь, Лишь бы не накрыло грозой. Он убил их всех. Каждый год разлуки Умолял о жертве. Пою о луке, О стреле и кольцах! Итакской суке Довелось встречать вожака. Умывайся кровью, моя Итака! Двадцать лет войны – как монету на кон, Двадцать лет пути стоят доброй драки, После боя любовь сладка.

Хлещут годы жгучей плетью, за спиной молчат столетья, Собирался вечно петь я, не заметил, как допел – Задыхаюсь в душной клети, сбит с пути, лежу в кювете, Стар, гляжу – смеются дети; одинок, бреду в толпе. Где надежда? Где удача? Ноги – бревна, сердце – кляча. Спотыкаясь, чуть не плача, по извилистой тропе В ночь тащусь, еще не начат, но уж кончен. Силы трачу, На ветру, как флаг, маячу – ах, успеть бы!.. Не успел. Скалясь с облучка кареты, что ж вы, годы, так свирепы? На таком, как я, одре бы не лететь, плестись шажком – Сбит стрелою пестрый стрепет, смолк травы душистый лепет, Смутен жизни робкий трепет, хрупок прах под каблуком. От тоски неясной млею, как овца худая, блею, Сам себя, дурак, жалею, сам себя гоню бегом, Сам болезнями болею, сам в гробу тихонько тлею, Белыми костьми белею… Сам – и другом, и врагом, Сам и птицей, и стрелою, и пожаром, и золою, Долей доброю и злою, желтой осенью жнивья, Сам – и нитью, и иглою, легкой стружкой под пилою, Круглым блюдом с пастилою и изюмом по краям. Что же, все мои невзгоды – тоже я? Капризы моды Или шалости природы – я, и только? Только я?! Оглянулся – где вы, годы? Глянул вдаль – не вижу коды. Отмахнулся – хворей кодлы, будто стаи воронья, Улетают с хриплым ором, черной тучею над бором… Думал – поздно. Думал – скоро. Оказалось – ни фига!

Прими моленья, небосвод, гляди – в пыли влачусь, Подбрось поленья, небосвод, гляди – в пыли влачусь, Пускай сгорю в твоем огне, от дыма прокопчусь, Ты – царь, я – пленник, небосвод, гляди – в пыли влачусь! Даруй мне гибельный пожар, гляди – в пыли влачусь, Даруй мне лезвие ножа, гляди – в пыли влачусь, Отдай меня моим врагам и в руки палачу, Когда-то я от них сбежал, теперь в пыли влачусь… Приди на помощь, грозный рок, гляди – в пыли влачусь, Отмерь мне день, отмерь мне срок, гляди – в пыли влачусь, От боя я не уклонюсь, покоя не хочу, Отмерь мне тысячу дорог – в доспехи облачусь! Пади грозою, небосвод, гляди – влачусь в пыли, Казни слезою, небосвод, гляди – влачусь в пыли, Забрось меня в кромешный ад, сотри с лица земли, Отдай на злое волшебство, гляди – влачусь в пыли! Горевшему легко ли тлеть? Гляди – влачусь в пыли. Презревшему сладка ли плеть? Гляди – влачусь в пыли. «Да он гордыней обуян!» – хихикают врали. – На плешь ему набрось-ка сеть! И камнем – целься! Пли!" Завистников мне, не вралей! Гляди – влачусь в пыли. Огня мне на душу пролей! Гляди – влачусь в пыли. От входа в тесный мавзолей страж-камень отвали, Верни простор родных полей, гляди – влачусь в пыли! Верни мне милость, небосвод – в пыли влачусь, гляди, Мне битва снилась, небосвод – в пыли влачусь, гляди, Я утром встал, а битвы нет, и сердца нет в груди, И никого, и ничего – в пыли влачусь, гляди! Низвергнутому с вышины – в пыли влачусь, гляди! – Ни боль, ни раны не страшны – в пыли влачусь, гляди! Страшусь не бешеной судьбы – бескрылья и тоски, Виски болят от седины, не излечусь – гляди! Зачем тебе беда моя? – в пыли влачусь, гляди. Зачем тебе ничтожный я? – в пыли влачусь, гляди. Я буду дорог лишь в бою, где копья – впереди, А сверху – туча воронья. Я в битву мчусь – гляди!

Похвалите меня – я вам горы сверну, Похулите меня – я вам шеи сверну, Одолжите мне доброе слово, друзья, Благодарный должник, я с лихвою верну! Кто взаймы мне давал – разве я обманул? Кто со мной враждовал, тот обрел сатану, Всем сверчкам по шестку, куликам – по болоту, Этим – мрачный подвал, тем – родную страну. Я талантлив и мудр (не кричите: «Да ну?»), Ногти как перламутр (возразишь – прокляну!), А в глазах – свет души, а в душе – Божий дар, Даже если не так, даже если в плену Я у каверзной лжи – нет, с пути не сверну, Мне нужна похвала, словно влага – зерну, Я без этого слеп, я без этого зол, Я без этого в ярости черной тону! Что вам, жалко? – подайте подачку одну, Спрячьте жало, не надо подначку одну, Улыбнитесь, скажите: «И вправду хорош!», Подарите мне мир, прекратите войну… Не хотите? Смеетесь? Хвалу, не моргнув, Отмеряете скупо, как рыжую хну: Мол, хулы сколько хочешь, а с этим проблемы, Мол, у нас не приветность, а яд на кону? Не вменяйте любовь к комплиментам в вину, Я привык к ним, как пьяница – к зелью-вину, Похвалите, султан, ободрите, ханум, Я вам жизнь отдам и спокойно усну!

Я боюсь писать трагичные стихи. И не то чтоб потянуло на хи-хи, Просто вижу, как вокруг с огромным кайфом Все смакуют непрощенные грехи. Я боюсь писать трагичные стихи. Слишком много беззаветной шелухи Облепило потаенную слезинку – Все Захары стали Захер-Мазохи. Я боюсь писать трагичные стихи. Депрессуют – кто эстет, кто от сохи, Кто совсем забыл, каков он и откуда, Но любой к хандре согласен в женихи. Я боюсь писать трагичные стихи, Задыхаясь от трагической трухи…

Что будет, если бросить тень на имя, А тени имя дать? Между двоими, Меж именем и тенью есть ли связь? Игры судеб пугающая вязь Мне чудится в понятиях без тела, Без плоти, той, что жизни захотела, И тень бежит по улице пустой, По имени зовя меня: "Постой! Остановись!.." Но имя отлетело И стало незнакомым.

Я жил в тени имен. В тени великих, Прекрасных, благороднейших имен. От их лучей в глазах плясали блики, В ушах плескался шелест их знамен, И строго на меня взирали лики Со стен, коря за то, что неумен. Знать имена теней я начал позже. Вот тень змеи. Тень чашки. Тень врага. Тень-кучер крепко держит тени-вожжи, Тень-кот ворует тень от пирога… А вот тень-день. Он был сегодня прожит И тенью-ночью поднят на рога. В предчувствии движения племен, Разломов тверди и кончины мира, Пою не то, о чем мечтает лира, А имена теней и тень имен.

По спине – холодный сквознячок. Ночь свежа. «Ну куда ты лезешь, дурачок?» Тень ножа. Полыхает в темноте жасмин, Как пожар. Тень спины, пожалуйста, возьми Тень ножа, Раствори в душистой темноте. Вечно быть вам вместе – тень и тень.

Не правда ли, Гамлет, опасно встречаться с тенями? Потом над дворцом нависает безумец-рассвет, Горацио хмур, ибо жизнь измеряется днями, А смерть бесконечна, и ты умираешь – в Москве, Милане, Венеции – остро наточена шпага, Отрава не знает пощады, – Берлин и Париж, – Лаэрт сокращает дистанцию – Харьков и Прага. Последняя реплика – выигрыш в этом пари. Мы смотрим из зала – живые, живые, живые, Домой возвращаясь, обсудим спектакль на ходу, Но занавес поднят – рассвет, Эльсинор, часовые… Идешь ли за призраком, Гамлет? Не слышу! «…иду…»

Разбегается занавес – от середины До краев авансцены. Зал зевает, и взгляды плывут, словно льдины, По теченью без цели, Этим взглядам не сразу прорваться на стрежень, Встать горбатым заломом. А в кулисах несет табаком от помрежа И цирюльным салоном. Ничего не случилось еще, ну а если И случится – пустое. У неначатой песни ни смысла, ни чести, Ни минуты простоя, Ни оваций, ни позы, ни прозы, ни ритма, Ни конца, ни начала… Есть всего лишь у горла опасная бритва И крупица печали. Но как бурное бегство из Мекки в Медину, Будто вызов рутине, Разбегается занавес – от середины, Чтоб сойтись – в середине.

Одичалый, Ветер воет, Душу мне терзает – Ходи, чалый, Ходи полем, Умер твой хозяин… Ходи летом, Ходи в стужу, Бей о наст копытом, Было плохо, Станет хуже – Быть тебе убитым. Грянет с ходу Волчья стая, Ненависть слепая… А весною Снег растает, Из-под снега – память. Как корабль У причала, Ветхий, всеми брошенный, Ходи полем, Ходи, чалый, Ходи по-хорошему, Или выйдет По-дурному – Во крови да в боли… Ходи, чалый, Мимо дома, Ходи, пока воля!

– Ланселот, не убивай дракона – Бесполезно. Говорят, его хребет откован Из железа, Говорят, он вспоен жутким зельем – Жидкой сталью, Хоть ты вбей его на локоть в землю – Прорастает… – Колосится гордым беззаконьем, Злыми снами? Оживает вновь и вновь драконом? – Да, я знаю. Но и я, хоть брось меня в могилу, Кинь в болото – Прорасту из плесени и гнили Ланселотом…

В огороде – бузина, Под горою – верба, Объявился у Зейнаб Хахаль правоверный. Я в ушанке, он в чалме, Третий лишний, пять в уме – Перешли Медина с Меккой Путь-дорожку Костроме! На горе ерша обули, С четверга свистели раки, – Во дворце ли, во Стамбуле, В Костроме ли, во бараке! Он сосёт кальян со сна, Аж колдобится десна, Он – султан, я – завснаб, Не ходи к нему, Зейнаб! У реки растет ольха, За рекой идет джихад, Ах ты, Зинка, егозинка, Доведешь ведь до греха!

В Карибском море плавал парусник В двадцатипушечных бортах, И много числилось на памяти Его отчаянных атак. И сокращалось население Прибрежных доков и портов От залпового сотрясения Двадцатипушечных бортов. Счастию не быть бездонным, Счастие – не океан, И с командой ночью темной Не поладил капитан. Был у капитана кортик, Был кремневый пистолет, Весь в крови помятый бортик, А команды больше нет. В Карибском море плавал парусник В двадцатипушечных бортах, На нем имеются вакансии На все свободные места, Больше нет костей на флаге, Нету мертвой головы, – Череп там бросает лаги, Кости стали рулевым! Все семьдесят пять не вернутся домой – Им мчаться по морю, окутанным тьмой!

Он пришел навеселе, Первый парень на селе, Первый парень на Эдеме – К первой девке на земле. – Здравствуй, Евка, я Адам, Вот колбаска, вот «Агдам», Хошь, налью стакан портвейну? Хошь, от страсти в морду дам? Полюби меня, козла, Отличи добро от зла, Путь-дороженька кривая От меня к тебе свезла! Стали с выпивкой спешить И колбаску потрошить, На ромашке погадали: Согрешить – не согрешить. Тут явился в сад Господь, Видят: тешат грешну плоть, Гневен стал Отец Небесный, Сорну травку стал полоть. Те – бежать, Он – угрожать: "В муках будете рожать! Чтобы знали, как без спросу На двоих соображать!" А от яблочка огрызок Хитрый змей успел дожрать…

Немного отдохну И двину вновь на штурм твоих ушей, Для моего рассказа неприступных. Какой кошмар! И кто? Родная дочь, Оплот моих надежд, отрада жизни, Которую я сызмальства люблю, Как сорок тысяч кротких матерей, И сорок тысяч бабушек, и сорок Мильонов безответственных отцов…

Нехама, делай ночь.

Оставь цитаты! Постмодернизм нас больше не спасет. А вдруг он будет злобный маниак? Садист? Убийца? Сумрачный урод, В тельняшке драной, с гнусным бубенцом, В портках с дырой, с ухмылкой идиота, С громадным несусветным гонораром За выходки дурацкие его – О, сердце, разорвись! И я сама Должна купить для дочери шута! Позор! Позор!

Вчера по TV-6, По окончаньи буйного ток-шоу «Большая стирка», но перед началом Программы «Глас народа», что люблю Я всей душой, от суеты усталой, За пафос несгибаемый и мощь, Крутили малый ролик о шутах. Я внял ему. Когда б не здравый смысл Да возраст, я бы тоже приобрел Простого дурака. Как член семьи, Комичный, резвый и трудолюбивый, Ужимками забавными да песней Он развлекал бы нас. Придя с работы, Ты слышала бы оживленный смех, И на твои уста, где деловитость Давно сплела стальные кружева, Сходила бы здоровая улыбка. В том ролике, где выдумка рекламы Сплелась в объятьи с веским аргументом, Один профессор, – мудрый человек, Чьи кудри убелили сединой Не только годы, но и снег познанья, – Вещал про положительный эффект Общения с шутом.

О, продолжай!

Он говорил: мол, шут снимает стрессы И гнёт последствий их, что тяготит Сограждан наших. Крайне благотворно Влияет на сознание клиента, А также подсознанье; альтер-эго От выходок веселых дурака Приходит в норму. Кровообращенье Становится таким, что зло инфаркта Бежит того, кто водится с шутом. Естественность и живость поведенья Растет день ото дня. Да, наша дочь Пошла в меня! Удачные идеи Анастасию любят посещать. Я думаю, что в частном разговоре, Отец и друг, я смутно подтолкнул Ее к решенью: мужа потеряв, Обзавестись домашним дураком, Весельем утешаясь. Это я, Я надоумил! Кто ж, если не я?!

Конечно, ты! Ты в мире сделал все. Возвел дома, разбил густые парки, Сельдь в море изловил, летал в ракете, Постиг у-шу, цигун и каратэ, Ходил в походы, покорил Монблан, Играл в театре, Зяму научил Писать стихи, и семистопный ямб Придумал тоже ты. В том нет сомнений. Ты гений «если бы». А я – никто. Я – скучная подкладка бытия, Фундамент для затей, что ты и Настя Без устали творят. Я – фея будней, Что Золушек каретами снабжает, И жалованье кучеру дает, Чтоб кучер бывшей крысой притворился, Не разрушая сказки. Я есть я. Мой милый мальчик, прожектёр седой, Бездельник томный, я тебя люблю. За что? За то, что ты живешь не здесь. Ведь двое, мне подобных, никогда бы Не ужились друг с другом в тесном «здесь». Надумай я обзавестись шутом, Была бы то пустая трата денег. Мечом судьбы рассечена толпа: Одним назначен крест, другим – колпак.

Давай-ка спать…

Следи, Лазоревый Петух, Следи, боец с могучим гребнем, Чтоб огнь душевный не потух На смычке города с деревней, Чтоб гармоничным стал уют, Где денег куры не клюют, Где каждый кочет, как он хочет, Горланит песенку свою. Начнем-ка новую строку И Новый год! Кукареку!

Завистник, трепещи! Не быть тебе счастливым! Петух не гож во щи – С лазоревым отливом, Со шпорой рыцарской и клювом короля, Спешит петух в поля, Поет не «тра-ля-ля», Но гордою трубой зовет судьбу на бой. Померяться с судьбой, – твоей, моей, любой! – Топтать ее, топтать… Пусть победит любовь!

Новый год не без изъяна, Новый год не без греха – Опустили Обезьяну, Превратили в Петуха…

То ли синяя птица мечты, То ли жилистый кочет для студня… Не пеняй на засилие будней, Если с праздником ты не «на ты».

Гляжу-ка я – оба-на! Год Красного Кабана! Ай, год, знать, он молодец – Нальем же под холодец! Ай, год, радуй всю страну – Нальем же под ветчину! Румянец во все лицо – И стопочку под сальцо! Сударочку за бочок, Под чарочку – шашлычок! Гляжу, значит – вот он я, Прекрасен свиньей-свинья! Пришедшему январю Горланю лихое: «Хрю!»

Анально? – банально. Орально? – аморально.

Ах, если б виртуально!

Жениться? – нереально…

Испив безденежья фиал, На книжном рынке я влачился, И шеститомный сериал На перепутьи мне явился. Моих ушей коснулся он, И их наполнил денег звон: И внял я евро колебанье, И горний долларов полет, Рублёвый полунощный ход, И южной гривны прозябанье. И он к устам моим приник И вырвал русский мой язык, Литературный, яркий, стильный, – И клизму мудрыя попсы Мне под кровавыя усы Вложил десницей меркантильной, Кишечный распоров мне тракт, Он массу трепетную вынул И долгий фьючерсный контракт В кишки отверстые водвинул. Как труп, на рынке я лежал, И сериал ко мне воззвал: "Восстань, чувак, как в ж…пу ранен, Духовный свет в сердца пролей, И от столицы до окраин Руби бабло с читателей!"

У попа была собака, Поп ее любил – Пес загрыз попа, однако, Попадью, попенка, дьяка, Трех гусей, хавронью, хряка… Песик был большая бяка, Ну а поп – дебил!

Шам-бала, Шам-бала, Шам-балалайка, Шам-бала, Шам-бала, Шам-балала, Ом-балалайка, Хум-балалайка, Шам-балалайка, Шам-балала!

Было, не было, не помню, Комариный звон в ушах, У реки сырая пойма И лягушки в камышах. Возле речки три овечки Блеют блеклым тенорком, Черту – в рыло, Богу – свечку, Сострадания ни в ком. Ты не вейся, желтый овод, Над моею головой, Был бы мертвый, был бы повод, Только я пока живой, Я живее всех животных, И овец, и комарья, И лягушек беззаботных – Вот он, самый главный я, Не разбит, не пьян, не пойман, Царь, диктатор, падишах… У реки сырая пойма И лягушки в камышах.

Прошла любовь, увяли розы, Окончен бал, идут дожди, Читатель ждет стихов, не прозы, Но для стихов нужны неврозы, Поэт не должен бегать кроссы, А значит – жди, приятель, жди…

О дурак, властитель дум, Ты прекрасен, как Печорин, Лоб твой низок, фрак твой чёрен, Черенок могуч, как дуб! О дурак, звезда небес, Ты – законодатель моды! Кто не с нами – дать им в морды, Кто с апломбом – станет без. О дурак, моя строка Каждым неказистой буквой Воспевает сук и бук твой! Худо мне без дурака…

Прибегает по ночам страус, Он трагичен, как Максим Рыльский, Говорит: пойдем со мной, фрау, По пустыням оба-два рыскать! Сунем головы в песок, Покумекаем часок. Приползает по ночам полоз, Он печален, как верблюд в Гоби, Говорит: какая нам польза От горба, когда весь мир сгорблен? Нет у полоза горба, Знать, поэзии – труба. Приплывает по ночам щука И тоскует до утра в ванной: Где Геннадий, голосит, Жуков? Где Коденко, плещет, Диана? Я по-щучьи повелю Выть цепному кобелю. Прибегает по ночам кредо (У поэтов этих кред – уйма), И долдонит: обманул, предал, Плохо кончил, умер и шмумер. Я трагическим пою хором, И белеет от тоски ворон.

Лунный свет над страною рассеян, Вдалеке ни села, ни огня, Я сейчас покидаю Расею, Я спешу, извините меня! Говорю вам, как старому другу, Вас нисколько ни в чем не виня: Мне – в Нью-Йорк, вам – к Полярному кругу… Я спешу, извините меня! Мы когда-нибудь встретимся снова, Кто – копейкой, кто – центом звеня, Я – проездом с Канар, вы – с Ростова… Я спешу, извините меня! Над равниной прохладою веет, В зарубежные дали маня, Патриоты в цене на Бродвее… Я спешу, извините меня! Может быть, вы раскаетесь позже, На карьере лопатой звеня, Слыша эхо из Бельгии с Польшей: «Я спешу, извините меня!», Замолчите, не надо, не спорьте, На судьбу уже поздно пенять… Я звоню вам из аэропорта, Я спешу, извините меня!

Не пашу я и не сею, Все страдаю за Расею, От ее забот лысею, От ее скорбей грущу. Не вагоны разгружаю, Не детишек я рожаю – Беспокойство выражаю И в грядущее тащу. Не по шучьему веленью, Не по волеизъявленью, Я борюсь с душевной ленью, С надругательством судьбы – Я бы как бы весь бы встал бы, Я бы как бы всем бы дал бы, Я бы надолбы да дамбы, Я бы эх бы да кабы, Мне бы, значит, зов трубы – Уж я вам бы напахал бы!

Допустим, ты – пришелец жукоглазый, Со жвалами, в хитиновом покрове, Рожденный на планете Ыбламаунт В созвездии Нелепо-ли-намбяше, И, ветром галактическим несомый, На био-крио-трио-звездолете К нам в мегаполис тупо залетевший, Как залетает дура-малолетка, Поверив ослепительному мачо. Допустим, ты родился при Иване Не Грозном и не Третьем – Годунове, Хоть никаких Иванов Годуновых В истории отнюдь не наблюдалось, А тут, гляди, взяло и наблюлось. И с этой исторической развилки, Чудес в ассортименте стартовало: Отечество без каверз процветает, Америка накрылась медным тазом И в космос полетели москали. Допустим, ты – король подземных эльфов, Гномья лесного принц и канцлер орков, Ты – посох мага, ты – топор героя, Ты – болт из потайного арбалета, И артефакт чудесный – тоже ты. Вокруг тебя империи трясутся, На кладбищах пируют некроманты, Сражаются друг с другом кто попало, А ты им и руки не подаешь, Поскольку и велик, и бесподобен. Допустим, ты – фантаст-недописатель, Который допускает то и это, Воображает множество безделиц, Придумывает массу несуразиц И кучу зарабатывает денег Таким своим извилистым талантом. Нет, денег мы, пожалуй, не допустим – Уж больно фантастично допущенье. Но в остальном…

Хотел прожить жизнь тихо. Не получилось. Хотел – счастливо. Тоже получилось не очень. Хотел одного, получил другое. Смотрю в зеркало, изумляюсь тому, что вижу. Хотел – прожить. Не вышло. Пока ещё живу. Пока ещё хочу.

Если бы я был героем-любовником, я бы портил девок косяками. Если бы я был героем-резонером, я бы всех научил, как жить. Если бы я был героем-неврастеником, я бы заламывал руки. Если бы я был бытовым, рубашечным героем, я бы ругался при дамах. Если бы я был характерным героем, я бы носил бакенбарды. Ах, если бы я хоть чуточку был героем!..

Мои взаимоотношения с судьбой просты: «Я – кукла». Я – перчаточный болванчик. Властная рука наполняет меня, толкая на поступки. Опустев, я страдаю. Подчиняться – легко, вспоминать о подчинении – мучительно. Я – тростевой герой. Управляющие трости создают видимость свободы. Дарят возможность широкого жеста. Я – оратор, романтик, существо возвышенное и патетическое. Если герой велик, его ведут на тростях сразу несколько человек. Одному ведущему не справиться с великим героем. Я – марионетка. В отличие от прошлых обличий, не способных сопротивляться кукловоду, теперь я обладаю малой толикой самостоятельности. Пусть даже это обусловленно всего лишь весом и инерцией. Вешу, следовательно, существую. Хрупкость марионетки – цена ее крошечной свободы.

У каждого свой свет и своя тьма. Но если они начинают именоваться с заглавной буквы – Свет и Тьма, Добро и Зло становятся неотличимы друг от друга ни по методам, ни по облику. Я хотел бы никогда не встречаться с ними, когда они в этом жутком обличьи. Мы связаны нитями. Для одного это – паутина, для другого – шерсть маминого свитера, для третьего – нити марионетки, а для четвертого – струны арфы. Потому что смысл – не в ответах, а в вопросах. Почему я не родился философом? Риторические вопросы – удел неудачников.

От трагедии до фарса – один шаг. Подавляющее большинство людей обезножело. Они не в состоянии сделать этот шаг. Топчутся на месте, моргая в недоумении. Только что было смешно, а вот теперь, значит, практически сразу, без предупреждения, без письменного уведомления, уже совсем несмешно. Нет, говорят они, мы так не согласны. Вы уж будьте любезны, скажите нам заранее, что мы должны делать в следующую секунду: плакать или смеяться? Мы подготовимся, настроимся… Эти люди не живут. Они все время готовятся, и все время не готовы. Потому что от фарса до трагедии – тоже один шаг. Хотите банальность? Наша жизнь короче этого шага.

Хорошая штука – скорость нервных реакций. Полезная. Торопясь и успевая, мы выигрываем время. А что проигрываем? Жизнь? Мудрость? Ничего? Зато, медля, колеблясь и опаздывая, мы чувствуем себя значительными. Пусть самообман, но какой приятный…

Есть вещи, которые не надо знать. Нельзя. Вредно. Например, нельзя знать, что будет с нами после смерти. Можно предполагать. Верить. Философствовать на эту тему. А знать – не надо. Никому не надо. Такое знание обесцвечивает жизнь. Хорошо, спорьте со мной. Возражайте. Приводите тысячу аргументов. А потом задумайтесь: вот вы знаете. Не верите или догадываетесь – знаете. Что, легче? Жить – легче?

Поэзия – любимая жена. Техническая поэзия – вышколенная, опытная проститутка. Слабая поэзия – случайная попутчица. Потому что хочется, а на лучшую не хватает средств.

Иногда кажется, что я не живу, а переживаю. Когда я что-то делаю, я кидаюсь очертя голову в холодную воду и бултыхаюсь, как придется, лишь бы не околеть. Обычно выплываю; и на том спасибо. Зато позже… О, позже я многократно вспоминаю, как было дело. Размышляю, правильно ли поступил. Прикидываю, как мог бы поступить иначе. Думаю, что все бы сделал гораздо лучше, если бы не всяко-разное. Вижу, что упустил очевидный плюс. Мыкаюсь, озабочен грозными минусами. Жую, жую, пробую на вкус горькую слюну… Произошедшее ходит во мне по кругу. Без толку, без пользы. Я перевариваю сам себя, и тем сыт.

Почему трехлапая собака вызывает больше сочувствия, чем одноногий человек? Вид больной обезьяны терзает душу сильней, чем нищая старуха, ковыляющая в магазин за буханкой хлеба. И ведь нельзя сказать, что животных мы любим, а людей – не слишком. Себя-то уж наверняка любим больше всех собак и обезьян, сколько их ни есть. Ребенок смотрит сериал «Никки», рыдает, видя раненого дельфина, из последних сил рвущегося на свободу. Спустя полчаса этот же ребенок лупит своего сверстника – завалил на землю, уселся сверху и тычет кулачками в замурзанную физиономию побежденного. Мы нервные, как бешеные голуби. Скандальные, как зайцы весной. Хрюкаем, ржем, рычим. Мы видим в зверях – людей, вот и сочувствуем. А в людях мы чаще всего людей не видим. Разве что в зеркале.

Ненавижу определение «творческий человек». Сразу представляется: сидит эдакая сопля на придорожном камешке и ноет. Весна – слякоть, лето – жара, осень – дожди, зима – холодно; и от всего у него душевный геморрой. Коллеги – завистники, поклонники – льстецы, жена – стерва, равнодушные – мерзавцы; и опять же от всех у него эррозия шейки музы. Вдохновение в бегах, быт заел, клоп укусил; ну и, кто б сомневался, хрупкая натура не выдержала столкновения с айсбергом реальности. Треснула от яиц до темечка. Говорят, Мейерхольд, когда его называли творческим человеком, без промедления бил в морду. Потому что гений.

Искренность не является художественным достоинством. Когда творец кричит на каждом перекрестке, что вложил в творение всю свою душу – он смешон. Когда умоляет пожалеть его, обессиленного, выплеснувшего в равнодушные лица всю кровь из вен – смешон вдвойне. Кому нужна его душа? Кому нужен он без души, оставленной в творении? Важно другое: появилась ли у творения собственная душа? Единственная и неповторимая? Шлепните ребенка по заднице, пусть закричит, пусть жизнь проживет – тогда и посмотрим… Искренность – твой залог перед Богом. Но выкупать залог придется на другие средства.

В луче света пляшут пылинки. Танец их прост и незатейлив. Они кружатся, взмывают, чтобы опуститься, сталкиваются, чтобы спустя миг разлететься в разные стороны. Прах к праху, свет к свету. За их танцем можно наблюдать вечно. Но вечность – фигура речи, не более. Во тьме космоса пляшут солнца. Танец их сложен и грандиозен. Они летят, вспыхивают, чтобы погаснуть, сжимаются, чтобы взорваться и прожечь насквозь шелковую подкладку мироздания. Мрак к мраку, свет к свету. Звезды-слоны, звезды-кони, звезды-олени – части вселенской карусели. Но карусель – фигура речи, не более. В органической каше, густо замешанной на страхе и страсти, булькают люди. Их бульканье похоже на кваканье жаб в пруду. Они кипят, развариваются, преют, сдабриваются маслом, ложатся бок-о-бок; ах, эти мелкие людишки заварят кашу, уж будьте уверены… Крупинка к крупинке, судьба к судьбе. Где-то там, в общей кастрюле, на дне – я. Я – тоже фигура речи. Не более.

Один и тот же человек наслаждается 6-м концертом Штеймана для фагота с оркестром, а час спустя – дегенеративным комик-шоу «Загляни под юбку». Один и тот же человек рыдает, стоя в Кремерской галерее искусств у «Скорбной Регины», а назавтра точит слезы, листая очередной том похождений межпланетной страдалицы Анны-Марии Рудивокс. Ты подаешь нищему грошик и тратишь сотню на проститутку. Переводишь старушку через дорогу и забываешь о могиле собственной матери. Свято блюдешь диету, чтобы взять однажды и напиться до полусмерти под бифштекс, жареный с кровью. Ссоришься с другом, миришься с врагом; путаешь одного с другим, говоришь комплименты и гадости каждому из них поочередно, и ты искренен во всех случаях. Почему «ты»? – я. Мы. Мир стал бы отвратителен, будь мы устроены иначе.

Мы уделяем снам слишком большое внимание. Вещий сон. Дурной сон. Сон в руку. «Дорожная карта» сновидений. Путешествия в мире грез. Проникновение в иные реальности. Астрал, ментал, эфир… За всем этим фейерверком кроется страх – банальный, скучный, как вид из окна на стройплощадку. Когда мы в сознании, когда бодрствуем – мы ясно чувствуем, как привычки, стандарты и нормы огораживают нас защитным кругом. А во сне? Во сне к нам могут подкрасться, и мы не услышим. Во сне нас обидят, а мы не успеем защититься. Беззащитность сна, уязвимость сна; доверчивость, которая расшатывает опоры настороженности. Давайте увешаем ее медалями и орденами, нарядим в загадочный костюм, наденем маску с длинными носом и ушами, похожими на нетопырей; придадим страху оригинальности, добавим тайны, как перчику в суп… Сон любят сравнивать со смертью. Еще один слой шелухи.

Труднее всего – делать. Это значит – ошибаться. Это значит – уставать. Изыскивать средства. Собирать силы. Пахать, как вол. Надрываться, как проклятый. Стремиться к завершению. Пробивать. Строить. Создавать. Нет, не работать. Делать. Это значит – обзаводиться врагами. Привлекать советчиков. На любое дело советчики летят, как сами знаете кто сами знаете куда. Спорить. Доказывать. Нести. Выслушивать дурацкие шуточки. Узнавать, что если бы делали они, то сделали бы лучше. Давиться этим сволочным «бы». Бредить ночами чужим, злым, коровьим; «А м-мы-ы б-бы-ы…» Спать вполглаза. Рвать жилы. Делать, короче. Ну, вот – сделал. Вытер мокрый лоб. Выдохнул: «Хорошо! И хорошо весьма…» Думаете, вам за это поставят памятник? Клизму вам поставят…

Человеку, лишенному чувства ритма, не объяснишь, почему одна танцовщица кордебалета разрушает всю сценическую композицию. Сколько ни тычь в девушку пальцем, отстукивая четверти и восьмушки на подлокотнике кресла – впустую. Пожмет плечами, и пошлет тебя к чертовой матери, чтоб не мешал любоваться. Человеку, лишенному музыкального слуха, не объяснишь, почему тебя корежит, когда вторая скрипка берет чистое фа вместо фа-диез. Ну, диез. Жалкие полтона. И кроме второй скрипки, в оркестре полно других инструментов – хороших, правильных. И музыка приятная. Тирьям-пам-пам. Иди отсюда, зануда. Человеку, лишенному чувства юмора, не объяснишь, в чем соль анекдота. Хоть по десятому разу изложи, акцентируя каждый нюанс – соль окончательно растворится в воде отчуждения, и раствор потеряет даже намек на вкус. Так же и он не сумеет доказать тебе, что пустить ветры в гостиной, полной народу – это верх комизма. «А нам нравится!» – и кончен разговор. Господи, за что караешь?! – раздавая достоинства, рождающие ворох проблем… Нравится, да? Очень нравится?!

Удивительная штука – достоверность. Досточтимая верность. Достопочтенная верность. От-и-до-верность. На-все-сто-верность. А если задуматься: чему верность? Правде, скажете вы. Реальности. Прожиточному минимуму фактов, который мы зовем реальностью. Вот так скажете вы, и попадете пальцем в небо. Неплохое достижение – пальцем в небо. И пальцу приятно, и небу без разницы. Ходишь потом, демонстрируешь направо и налево чудесный палец, хвастаешься… Достоверность – это сличение подозрительной загогулины с нашим куцым жизненным опытом. С нашим представлением о том, какие бывают загогулины. С нашей уверенностью, что уж мы-то знаем в загогулинах толк. С нашим убеждением, что любой другой жизненный опыт – чушь и набор фантиков. Достоверность, синьоры и синьориты – это очная ставка чужака-пришельца с Его Высочеством Самомнением, наследным принцем страны Самообмана. И ни на грош больше, право слово. Шлюха она, эта ваша достоверность.

Положи меня, как печать на руку, Положи меня, как тавро на сердце, Положи меня, как сухарь в дорогу, Как грозу на дол, как года на старца. Положи меня – я уже не встану, Я навеки здесь, я весь был и вышел, Облака над кручей от счастья стонут, Родники под кручей журчат: «Мы – ваши!», Родники журчат, а вода все слаще, Облака летят без пути, без ветра, Если я зову, а меня не слышно – Положи меня песней безответной…

Я жить хочу. В любое время суток. В ночи. С утра. Я жить хочу. Не отбирайте, суки! Не отбира…

Мой любимый город тих и светел, Догорают лип осенних свечи. Кто мне шепчет в уши? Это ветер. Кто идет за мною? Это вечер. Зябко и просторно в старом сквере, Зыбь тумана трепетна и нервна, Если и воздастся, то по вере, Если не воздастся, то поверь мне. Вал листвы несется вдоль аллеи, Пахнет небом, холодом и тленьем – Осень. Встать с молитвой на колени, И просить не счастья, а продленья…

Ах, осень – моветон! Жонглировать печалью, Как сорванной печатью, Над пестрым шапито, И в стареньком пальто Идти пустынным сквером, В мечтах, что было скверно, Но будет лучше, что В алмазах небосвод Взойдет над нашим домом, И ветру быть ведомым Сквозь ночи волшебство, А прочие приметы, Как стертые монеты, И крылья за спиной, И старики в пивной…

Напиши стихи про меня, Про того, кого променял На щепотку строк, горстку рифм – Напиши, прочти, Повтори. Напишу стихи про тебя, Ненавидя, веря, любя, Брошу жертву в пасть алтарю – Напишу, прочту, Повторю. Заверстаем жизнь, как сонет, Гороскопом строчек-планет, Возведем стихом новый Рим – Завершим, прочтем, Повторим.

Расставьте знаки препинанья В ряд на стене И, уходящему в изгнанье, Махните мне Платком, рукой ли, запятою, Стальным тире – Изгой, бастард, я вас не стою, Я на заре Уйду, оставив зябкой тенью В стекле окна Нерукотворный знак сомненья. Мой вечный знак.

Из дома в дорогу, из грязи в князья, Из будней в затёртые праздники… Так Галич писал: мол, уходят друзья. Да что там друзья! – Одноклассники. Не видел, не слышал, давно позабыл, По встречам отнюдь не печалился, И вдруг, как звонок от индейки-судьбы: Машиной, инфарктом, случайностью… У старого снимка потерты края, – Углы деревянного ящика – И в ужасе смотришь, как прошлое "я" Смеется в лицо настоящему.

Пади в объятья февраля – Гуляки, пьяницы, враля, Убийцы красноносого, Шута седоволосого. Теперь вас двое – феврали, Метельной пляски короли, С берлогами-утробами, С коронами-сугробами. Пляши, пляши, пляши, Во тьме завьюженной души, Пока не явится кошмар Всех февралей на свете – март.

Пьяный и красивый, На лихом коне, Я скачу Россией, Как в плохом кине. Прянут злые тигры, Упаду с коня – И полезут титры В небо из меня…

Здесь я лежу, а мог бы ты лежать, Постели этой нам не избежать, И глупо ждать, когда придет пора – Ложись сегодня, как я лег вчера.

Мы, увы, не молодеем, Не становимся бодрее – Доктора и лицедеи, Украинцы и евреи. Мы живем и в ус не дуем, Только ус, глядишь, седеет – Мудрецы и обалдуи, Арлекины и злодеи. Что-то ночью скверно спится, Кашель долог, нрав несносен, И кружит, кружит как птица То ли ангел, то ли осень. А потом шальное солнце Полыхнет в оконной раме, Котофеев хор бесовский Распоется меж дворами, Бес в ребре ударит рогом, Ангел в небе спляшет джигу, И дорога-недотрога Тихо спросит: «Эй, вы живы?» Эй, мы живы? Смех, и только – Платим смерти неустойку: «Эй, мы живы!» Эка малость – Пополам хандра сломалась!

Я не умею о любви. Беру ненюханную розу И романтическую прозу, «Шерше ля фам» и «Се ля ви», Охапку вздохов на скамейке, Мгновенья чудного итог, Аплодисменты шапито И ужин старенькой семейки, Ансамбль курских соловьёв, Улыбку гладенькой мулатки, Традиционные заплатки Паяцев, кислое жнивьё С пейзажа, писанного маслом, Которым кашу, милый друг, Нам то ли портить недосуг, То ль настроение угасло, Затем беру вчерашний суп, Пасть рокового чемодана, Колоду карт, где дура-дама Валета-блудня тянет в суд, Крыжовник, от дождя рябой, Немного страсти, много лени, И столбенею в удивленьи: Любовь! Гляди-ка ты! – любовь…

Приснитесь мне таинственной и томной, В колье из огнедышащих камней, Приснитесь мне однажды ночью темной, Приснитесь мне. Приснитесь мне владычицей видений, И неисповедимым колесом Скрипичной лжи Вивальди – рыжий гений! – Вкатитесь в сон. Приснитесь мне нагой и беззащитной, Вне страсти, вне томленья, в тишине, Когда итог измерен и сосчитан – Приснитесь мне. Приснитесь мне в унылой тьме алькова. О, легиона девственниц скромней, Изнемогая в страсти, как в оковах, Приснитесь мне. Приснитесь мне нелепой, небывалой, Невиданной нигде и никогда, Предчувствием вселенского обвала Шепните: «Да…» Слова – оправа вечности резная. Приснитесь мне, сама того не зная.

За окном танцует дождь, Теплый, благостный, нездешний – Дурачок, куда идешь? Глупый, камо ты грядеши? Горстка радостных минут, Смех над гибнущим Содомом, А потом тебя распнут На асфальте перед домом. Встав зеркальною стеной, Дождь смеется надо мной: "Посиди, прикован к креслу, Обожди, пока воскресну!"

Ощутите старость в сорок, Как звонок. Пусть в избе хватает сора – За окно! По сугробам ветер свищет, Что ж, зима… Время – деньги, время вышло, Пуст карман! Ах, нелепая свобода – Скоро в путь, От обеда до забора, Как-нибудь, К тем заоблачным высотам Вдалеке, Клюквенным забрызган соком, Налегке.

На Луне горят леса И Луна мерцает красным, А вокруг молчат, безгласны, Небеса. На Луне горят леса. Лунный Заяц бросил спичку, Как горящую жар-птичку. Полчаса, Полчаса гляжу в окно, Царским пурпуром взволнован. Век ли старый, миг ли новый – Все равно. Смейся, битый арлекин: Век ли, миг ли, фигли-мигли, Раз в овраге псы настигли – Скаль клыки. Потому что ночь темна, Потому что очень жарко, Потому что очень жалко, И – Луна.

Тихий ангел с сигаретой, Грустный ангел с дерзкой чёлкой, В Праге осень дольше лета, Поцелуй впечатан в щёку Золотым листом осенним, Знаком гибнущих вселенных. В Праге осень – воскресенье Из невинно убиенных. Меж готических костёлов Улочка – тесней оврага, В Праге осень бьётся в стекла: «Где ты, ангел?» «Здесь я, Прага!» На брусчатке параллелей Солнца жирная сметана, Как печать бен-Бецалеля. В Праге осень – это тайна. Ах, от тайны убегу ли? Кровяным плющом увита, В Праге осень – смех горгульи На плечах святого Витта. На часах – глухая полночь, Ангел укатил в трамвае, В Праге осень – это помощь. К счастью, так еще бывает.

В тополином пушистом безумьи переулками шествует май, Над Помпеей бушует Везувий, и как хочешь, его понимай, Потому что весна на исходе, и вальсирует дева Земля, А симфония близится к коде, где оркестр взорвут тополя – Ах, фаготы, гобои, кларнеты, ах, пушинки вселенской гульбы, То ли были мы, то ли нас нету, То ли были вы, то ли не бы… Дирижер в переулках смеется, тонкой палочкой режет углы, А над городом яблоком – солнце, облака, как сугробы, круглы, И цветущая вишня спокойна за грядущие чудо-плоды, Потому что, скажите, на кой нам заметать за собою следы, Уходить без остатка, без звука, без последнего хрупкого «до», Что висит, будто сладкая мука, над домами, над горной грядой, Где антенны, и кошки, и хлопья уходящей до срока весны… Я не верю, что сломаны копья. Я не верю, что клетки тесны.

Люди, признайтесь, что я вам сделал? Встав за столом, не сказал тоста? Заперт душой в темноте тела, Тихо прошу, неуклюжий, толстый: Господи, не обдели смехом! Смехом не обдели, Вышний! Милостью, счастьем, удачей, небом – Это как выйдет, но смехом… Слышишь?

Мне судьба говорит: «Не лезь!», А я лезу. И стоит судьба, словно лес Из железа. Мне судьба говорит: «Постой!», А я – ходу! И судьба – осенней листвой В непогоду. Мне судьба говорит: «Дружок!..» А я – в лоб ей. И горит судьба, как ожог, Хоть ты лопни. Мне судьба говорит: «Ложись!», А я спорю. И течет судьба, словно жизнь, Прямо к морю.

Привет, Вергилий, хмурый проводник! Сегодня я – ведущий, ты – ведомый. На небесах – чужой, в аду – как дома, Луч света в царстве тьмы, в песках – родник, Чужой среди своих, сквозь слезы – смех, Готов вести тебя я без помех По всем гееннам мира. Друг мой милый, Страх нас сопровождает до могилы, А за могилой он уже не страх, Сгорев дотла на гибельных кострах. О, в пекле – тишь да гладь! Иное дело, Когда душа – заложница у тела, А тело хочет жить. И вопль души Лишь подтвердит: все средства хороши Для достиженья цели. Целься, друг мой, Вздымай сиюминутные хоругви, Освой архитектуру на песке, Сегодня – весел, завтра же – в тоске, Сейчас и здесь, где хоровод материй Напоминает хоровод истерик У дамочек нервических. Вперед, Всегда вперед, кривя в улыбке рот, За кругом кругом, за другом – враг, и снова, Опять, всегда, в начале было слово, В конце был жест, а в середине – мы, На хрупкой грани вечности и тьмы, На острие ножа воздвигся дом… Мы, впрочем, заболтались. Что ж, идем.

И никто не позовет. Я и сам бы не пошел бы С вашей развеселой шоблой В обезумевший поход, Я и сам бы ни за что Никуда ни с кем ни разу, В драном драповом пальто, С неоконченною фразой, Исказив ухмылкой рот, Изваляв в опилках душу… Я бы зов, как песню, слушал, Но никто не позовет.

Давай поговорим о нас, Какие есть, какие были, Какими будем. Море пыли Пригасит свет счастливых глаз, Осядет в горле горьким комом, Любимых превратит в знакомых, Друзей – в приятелей. И все же, Сквозь годы, сквозь мороз по коже, Давай поговорим о нас. Давай поговорим сейчас, Не хороня нас в долгий ящик – О самых-самых настоящих, Без комплиментов, без прикрас, Со смехом или со слезами, Блестя счастливыми глазами, Давай поговорим сейчас. Давай поговорим не здесь И не сегодня. В странном месте, Где рубль легко пойдет за двести, Где хлеб насущный даждь нам днесь, Где нет ущерба нашей чести, Где мы – вовеки, где мы – есть, И сад, обещанный давно, Стучится ветками в окно, Цветет душистым белым дымом, Где мамы вечно молодые, Где в родниках течет вино, Где всем воздастся по заслугам Или по вере – свет и тьма Узлы мирские вяжут туго: Иному – посох и сума, Иному – тихая тюрьма, Иному – долгий путь за плугом, Тебе – что выберешь сама. Давай поговорим с тобой, С тобой и только. Каждым словом Делясь забытым, старым, новым, Сиюминутностью, судьбой, Сворачивая дни, как горы, Ты знаешь, эти разговоры И называются – любовь.

Цыганки трудились, цыганки гадали: У каждой медали – четыре педали, У каждой педали по две стороны, У каждой страны по четыре войны, У каждой войны десять тысяч героев, У каждого – орден за взятие Трои, И каждому ордену – тысяча лет, А каждому году названия нет. И каждой минуте – козырную даму, И каждому времени – свой Нострадамус, Чтоб каждый пророк – с бородой и в очках, Со сказкой про белого чудо-бычка. А чудо-бычок – он без левого рога, А дом – он казенный, но в дальней дороге Ты вспомнишь тот дом, и манящая даль Вдруг звякнет надтреснуто, словно медаль, Где родина – той и другой стороною, Забытой страною, чужою войною, Сутулой спиной да кирпичной стеной… Бывают медали с одной стороной?

Душа битком набита хламом – Гори огнем! Пусть суждено сгореть дотла нам С тобой вдвоем, Но слишком хочется простора, Не здесь – внутри. Коран ли, Библия ли, Тора, Весь смысл – гори! Пылай, душа! Стучится пепел В щиты сердец. Когда ни холоден, ни тепел, Тогда – мертвец. А так – взмахну себе крылами, Живой, нагой, Всегда – пожар, вовеки – пламя, Всегда – огонь!

Надвигается гроза, Фазу неба закоротит, Что-то бегают глаза У сидящего напротив, А вокруг все гладь и тишь, Даль пронзительно нагая… Эй, напротив, что сидишь, Подозрительно моргая?

У каждого свой бог – и в фас, и в профиль, Нимб над главой, Но, в сущности, лукавый Мефистофель – Он тоже в доску свой У каждого. То прямо, то кругами, То «нет», то «да», Так и снуем меж нимбом и рогами – Туда-сюда.

Когда мы выходим на сцену, Когда мы вершим торжество, Мы знаем и меру, и цену, И смысл, и значенье всего. Мы – древние мудрые боги, Мы – юные чудо-цари, С презреньем швыряя под ноги Кумиров любых алтари, Мы брезгуем адом и раем, Мы славим свободу и пыл, И вольной душой презираем Соблазны нелепой толпы. Когда мы выходим на сцену, За нами идет благодать, Вселенная – это плацента, Отвергнутая навсегда, Законы великим излишни, Могучим смешны рубежи… Но вот мы выходим. Мы – вышли. И каждою жилкой дрожим. Минута – и занавес поднят, Минута – и зал начеку. И правда коварную подлость Сорвет, как с гранаты чеку, И мы оставляем гордыню В кулисах, как сброшенный плащ, И в сизом искрящемся дыме Наш гимн превращается в плач, Стихает дробящийся топот, Скрываются в ножнах мечи… А кто-то нас хлопнет по попе И скажет: «Родился? Кричи!»

У лихой каравеллы дырявое днище, Затупились мечи, вместо ножен – труха, Утомленные принцы завидуют нищим, И глодают шакалы легенд потроха. Пока тускнеют древние венцы, И Белоснежка спит во гробе цинковом, Еще один романтик вышел в циники, Еще один тихоня – в подлецы. Черный флаг с костяком на портянки разорван, Белый флаг с алой розой сожжен по злобе, Из избы не выносят ни мыслей, ни сора, Ни детей, ни покойников – тихо в избе. Пока торгуют грешным и святым, И книги – нет, не жгут, но давят трактором, Еще один философ стал спичрайтером, Еще один поэт ушел в менты. Ах, романтика, птица, попутчица, стерва! Не даешь? – ну и ладно. Даешь? – за пятак. И опять не хватает ни мысли, ни нерва, И швыряешь монетку, как душу, с моста. Пока слепые возятся во мгле, И бес хромой, от счастья пьян, снует, Еще одна Джульетта лесбиянствует, Еще один Ромео на игле. А в Париже – дожди. Громоздится над Сеной Нотр-Дама ковчег (после нас – хоть потоп!), И клошар с мощной челюстью Жана Габена Пьет вино и, зевая, ломает батон. Пока винцо свершает чудеса, Пока его батон, хрустя, ломается, Клошар вздыхает и склерозом мается: Что видел он когда-то в небесах?

Когда хулили и хвалили, Когда толкали и тянули, И выпили, и вновь налили, И опьянели, и заснули, В том странном сне я понял вдруг, Что значат крест, звезда и круг. Потом вставали и спешили, Опять хвалили и хулили, Строгали, резали, пилили, Нимб примеряли, дело шили, И позабыл я навсегда, Что значат круг, крест и звезда. Однажды просветят и взбесят, Возьмут, поднимут и уронят, Заплачут, рассмеются, взвесят И отпоют, и похоронят, И я уйду из этих мест, Туда, где круг, звезда и крест. Там не хулят, но и не хвалят, Не зашивают и не рвут, Не поднимают и не валят, Не умирают, не живут – И я обратно убегу Вертеться с вами на кругу, С крестом – наградой и бедой, Под путеводною звездой.

Дождь был гуляка и повеса, Бездельник, баловень, босяк, Он плел из галок сеть над лесом, Ловя пустые небеса. А лес был возбужден и пылок, И так пронизан сентябрем, Как будто в мире лесопилок Еще никто не изобрел.

Романтический флер – как вуаль на стареющей даме. Там морщины, и тени, и горькие складки у рта, Что копилось годами, и в ночь уходило следами Этой жизни, которая, в сущности, вся прожита Без остатка. Остаток – тщета. Я люблю тебя, жизнь, как ты есть – без нелепой вуали, С дорогой мне морщинкой, с усталым, измученным ртом. Мы с тобою вставали, спешили, неслись, уставали, И давно не нуждаемся в том, что случится потом. Клен простился с опавшим листом.

Я говорю, а ты не понимаешь, Не то чтоб невнимательно внимаешь – И шляпу с уважением снимаешь, И смотришь, как колеблется гортань, Но в смысл тебя конфеткой не заманишь, И нет тебе в том смысле ничерта. Я говорю, а ты не понимаешь, Кусаешь губы, кулаки сжимаешь, То вдруг по-украински: «Як ся маєшь?», То вдруг по-русски: «А пошел ты на…» За сигаретой сигарету смалишь, И все ж не понимаешь ни хрена. Я говорю, а ты глядишь с укором, Не понимаешь, и поймешь не скоро, Своротишь горы и построишь город, Но пониманье, мой искусный джинн, Уже не ссоры, и еще не споры, Когда мы каждой жилкой задрожим От пониманья. Ты не понимаешь, Тебя влечет пустая кутерьма лишь, По кругу ты, как пони, ковыляешь, Я в центре круга, будто столб, стою, «Ешь, – говорю. – Вот хлеб. Он задарма. Ешь!» А ты не хочешь хлеба, мать твою!

У снега – свои причуды, У первого – вечный праздник, Он необъясним и чуток К дыханью рябины красной, Коснется легчайшей кистью Акации, дома, лавки, И пахнет лимоном кислым, А кажется – медом сладким, И вот отступает небо, И вот наступает нега, Как будто живешь от снега До снега, и вновь – от снега…

Влез на престол злодей, урод и хам, Горшки ночные – не горшки, а вазы, Алмазами зовутся гордо стразы, Завидует достоинство грехам, К победе ложь идет по головам, В почете не молитвы, а приказы, Не избежать ни мора, ни заразы, Когда гнильё на пользу потрохам, А время зелье варит, раз за разом Веля концам, началам и срокам Кипеть в котле. Ликуй, король Маразм! От нас в веках останется лишь фраза, Которую я смерти не отдам: «Я был рожден, и умер я не сразу…»

Зима расцветает ночной хризантемой, И кошки орут – мимо ритма, не в тему, И знать бы – откуда мы, кто же мы, где мы, А лучше не знать. А лучше идти по скрипящей пустыне, Нанизывать рифмы, как небо, простые, На жаркую нить, что и в стужу не стынет, В предчувствии сна. Помойка-монблан во дворе громоздится, Костер двух бомжей, как слепая жар-птица, Белеет в незрячести крыш черепица… Не зреньем, душой Я вижу их – крыш черепичные плеши, Помойные баки, где бомж, точно леший, Угукает радостно: "Камо грядеши?! Эй, брат, хорошо!" Эй, брат, закуси золоченою шпротой, Эй, брат, мы с тобой – арестантская рота, Узнать бы – каков ты, откуда ты, кто ты, Да мимо бреду, И некогда остановиться в смятенье, И некогда вспомнить: где люди, где тени, Где стены, где склоны, где дуба кряхтенье Под снегом в бреду.

Мы, поэты, редко святы, Часто биты мы, поэты – Если возлюбил себя ты, Ближний станет мстить за это. Мы, поэты, эгоисты, Не аскеты, а заветы – Если упованья мглисты, То медлительны рассветы. Мы, поэты, злы и хмуры, Неприветливы и грубы, Если снайперы – амуры, То стрела не в сердце – в губы. И с последним поцелуем Удалимся в небо с крыши… Если будет алиллуйя, То ее мы не услышим. Урони слезинку злую, Или выметнись вприсядку, Все приятней алиллуйи – Сдачи с прожитой десятки. Ах, десятка, центр мишени, Изодрать тебя, заразу! Мы желаем подешевле, Это значит – хлоп, и сразу. Под мотив из «Травиатты» Ляжем в облака, как в склепы… Мы, поэты, редко святы, Мы поэты, часто слепы.

Я становлюсь похожим на отца – Походкой, жестом, образом, движеньем, Не общим выражением лица, Но лицевым необщим выраженьем, Легчайшим ламца-дрица-оп-цаца, Которым мы намек на сути женим, Хлебнув винца. Я становлюсь похожим на отца, Не до мельчайших тонкостей похожим, А отраженым в зеркале прохожим… Лысей, цыпленок, на манер яйца! Не сходство до победного конца – Всего лишь силуэт, оттенок кожи, Словцо в сердцах. Я становлюсь похожим на отца Неясно чем, неясно как, неясно, Кому все это нужно. Вол и ясли, И небо наверху, и глас Творца: "Рожден в тени тернового венца, Иди, подобен, в жизни окаянство, Раб, червь и царь!" Я становлюсь похожим на отца, Как на кумира – встрепанный пацан, А если вам смешно, тогда иначе: Как грек Гомер – на каждого слепца.

Хрустни попкорном – Кровью накормим. Если под корень, Значит, в законе! Вольному – волки, Валенку – волны. Во поле двое? Значит, не воин. Шуры-гламуры, Новое племя, Если лемур ты, Значит, не лемминг! Нищему – money, Печени – финка! …В новом кармане Старая фига.

Не спрашивайте меня о большой любви, Такой чистой, что с ладоней ее можно есть, Не спрашивайте меня, где идут бои, Бои идут здесь. Не кричите – ответь, мол, как бога зовут, А когда он не слышит, то как клянут, Потому что, низвергнутый, на плаву Мой бог еще держится, и он тут. Он рядом, как вы, кто вопросом жжёт, И ответа ждет, и молчит в слезах, А я влюбляюсь в кротких соседских жён, И крадусь к ним ночью, И жёны – за. Не спрашивайте меня о заботах дня, И о злобе дня, что довлеет – вам Не поверить мне, не услышать меня И не внять беззвучным моим словам. Замолчите, вслушайтесь в тишину, Прикусите язык и закройте пасть, Чтобы рухнуть в искренность, как в волну, И пропасть. Я спрошу вас сам, ничего не сказав, Я отвечу, ничего не произнеся, И тогда, как жёны, вы будете – за. Это истина. Вся.

Не уйдете без награды: Всем сверчкам – по шестку. У кладбищенской ограды Ходит грач по песку, Птица-щеголь в черном фраке, Он здесь свой, я – чужой, Третий-лишний в честной драке С засапожным ножом, С золотой монеткой жизни, Непропитой дотла, Между мной и мигом тризны – Только грач да ветла, Да ограда, да Шопена Похоронка в руке, Да клубящаяся пена Облаков вдалеке, Да привявшего нарцисса Желтизна на плите, Да заоблачных артистов Хрипловатый квартет: Скрипка, альт, виолончелька, И в-четвертых – гроза, Небеса жужжат, как пчельник, Жмурят рысьи глаза, Что хотят, не знают сами, От меня-дурака, Между мной и небесами – Только эта строка. Тают строки, будто сроки, Длится рифм суета, Добродетели, пороки, Птичья тень от креста, Две старушки – мимо, мимо, Черный ангел анфас, Монументов пантомима, Песьей свадебки фарс, Птица-память за спиною Распласталась крылом… Меж тобою, смерть, и мною Встал горбатый залом, Нерушимая минутка, Неразменный часок, Недосказанная шутка, Непробитый висок. Ехал Грека через реку, Да на стрежне привстал: Эй, какому человеку Захотелось с моста? Эй, которому бедняге Вниз башкою с перил? – Дескать, тошно, брат, от шняги, Дескать, все, докурил, Дескать, трескать не желаю Ни рыбца, ни мясца, Грека, брат, судьбина злая Меня за руку – цап! Ехал Грека на баркасе, Хохотал: ой, дурак, Взял и прыгнул мимо кассы, Да забыл: в речке – рак, Широка клешня у рака, Как дорожка-стезя, Прыгуна схватил за сраку: Не сигай, где нельзя! Не топись, живи всухую, Нам башки не морочь, Раком ставь судьбу лихую, Хочешь – день, хочешь – ночь, Хочешь, утром на кладбище У оградки постой, Где и рак фальцетом свищет, Где и грош – золотой, Где пылает клен осенний, Как господня свеча… Светел лик у воскресенья, Черен фрак у грача.

Говорят, у моей девочки дурной характер, Издеваются: у крошки, мол, дурной характер – Слышишь, мама, эти парни только что из буцыгарни, А горланят, что у девочки дурной характер! А я все смеюсь над ними: дураки! На себя-то посмотрите: золотой характер? У самих-то, значит, сахарный, святой характер? Слышишь, мама, эти дурни только что из винокурни, И ворчат-бурчат, как старый заржавелый трактор, И орут, как злые жабы у реки. Говорят, у моей девочки собачий норов, Справедливо, мол, у сучки – и собачий норов, Слышишь, мама, эти шклюцы и пришлёпнуты, и куцы, А сочувствуют: "Как, брат, ты терпишь девкин норов? Как ты только это терпишь, брат?" Я в глаза им улыбаюсь: пусть собачий норов, Крошка – гончая стрела, а ты – вонючий боров, Слышишь, мама, это рыло всем нам истину открыло, Эта туша в курсе споров про собачий норов, Этот штымп желает мне добра!

На этих ступенях людские следы Втоптали заветы в скрижаль, Ни первой звезды, ни последней звезды Ступеням не жаль. На этих ступенях спит пьяный сосед И гложет беспамятства кость, Горячечной белкой в пустом колесе Летя под откос. У этих ступеней щербаты края, Обгрызен подошвами бок, Тут все побывали, от «вы» и до "я" – И дьявол, и Бог, Прошлись этажами, грустя и смеясь, О странном желая спросить, И следом ползла золотая змея, Спеша искусить.

Танцы-шманцы-обжиманцы, Тёлки с голыми ногами, Боль старинного романса Затерялась в сучьем гаме, Мы по нотам канем в нети, Неотпеты микрофоном… Южный полюс на планете – Будто маска с хлороформом. Одичалый рев гитары, Непохожей на гитару, Твари шумно ищут пару, Ах, поддайте тварям пару! Не до жиру, быть бы живу, Как бы впрямь не околели… Если глобус вскроет жилы, Опустеют параллели. В обезумевшем ковчеге Мы – чужие – допотопны, Мы не молим о ночлеге, Нам еще по хлябям топать, С этим тихим романсеро, С разговорами о разном… Если в доме пахнет серой, Значит, в доме – вечный праздник.

А потоп отменили. Ковчег рассыпается втуне. Хоть по паре, а твари – друг дружку с усердием жрут. Позабыт Арарат, намечается новый маршрут – От Содома к Гоморре, с заездом к Восьмеркиной Дуне. Дискотека, братва! – Ной танцует безумную самбу, И соленого хочет, и клеится к Лота жене, И меж несостоявшихся Рио-де-где-вы-Жанейр Вечный Жид кочумает – кочует с тоской: «К небесам бы!..» Это все кавардак, карнавал, и смешон, и жесток, Это апофеоз, это вызов кипящему року, И в отечестве нашем дадут всем сверчкам по пророку, Куликам – пополам, по полям, по холмам, и трем сестрам – комфортный шесток. Я – ваш сын, я – ваш внук, я – ваш брат по несыгранной роли, Я согласен пешком хоть от Белого моря к Голгофе, Лишь бы зарево прожекторов, лишь бы литрами – кофе, Лишь бы брань костюмеров в уборных, и вечно – гастроли. Умирал и рождался бессчетное множество раз, Уходил, возвращался – по кругу, по кругу, по кругу! – Знал удачу и крах, бил врага, подавал руку другу, Плоти от плоти я ваш – карвардак, карнавал, нам пора! …и плевать, что похмелье с утра, Что приблизился серп топора, Что на лбу пропахались морщины – Вот: идет к Магомету гора, Вне реальности и без причины! Значит, завтра танцует с вчера, И мужчины до смерти мужчины, А у женщин в глазах – блеск костра… Потанцуем, сестра?

…так и жизнь пролетит, просквозит, отболит и окончится, Отрыдает грозой, талым снегом в низины сойдёт, Ах, как много хотелось, и как же немного мне хочется В этот день, где акации мокнут под сизым дождём, Где лохматая псина вертит крендельком закурчавленным, Где жирнющие голуби булькают в мокрой тиши, И соседи зеленый борщец сотворили из щавеля, И бурчит вдохновенье: «Не можешь писать – не пиши!» Захотеть ли карьеры? – карьера курьером унесена, И в карьере утоплена, подлая, курам на смех. Захотеть ли богатства? – бумажник хохочет невесело, И бурчит вдохновенье: «Не сметь, безобразник, не сметь!» Захотеть ли друзей? – так по пальцам друзья пересчитаны, И хватило их, пальцев, с избытком, с запасом, вполне, Потому что друзья, словно книги, сто раз перечитаны, А друзей одноразовых, право, не надобно мне. Захотеть ли любви? – вот любовь, что-то моет на кухоньке, И ворчит, что посуды скопилось – в реке полощи! Захотеть ли гулянки? – калач улыбается пухленький, И горилка в баклажке, и в миске – с говядинкой щи. Ах, как много хотелось, желалось и в гору карабкалось, Ах, какие мечтались гроши, ах, какие шиши!.. Скоро жизнь отчалит – «Титаник», корабль-колосс – И бурчит вдохновенье: «Пиши, безобразник, пиши!»

Стихи смывают пыль с души, Стихи срывают с нас оковы, Пиши водою родниковой, И грязной тряпкой не маши. Стихи спасают от тоски, Стихи излечивают раны, Но если мы с тобой – бараны, Шашлык наш – бытия куски. Стихи взмывают к облакам, Днем – облегченьем, ночью – воем, Да, бейся в небо головою, Нет, не спускайся к дуракам. Стихи – редчайшие дары, Стихи – натянутые нервы, И это все не во-вторых, И даже, право, не во-первых…

А если уйду – это, право, не важно, Оставьте унынье врагам, Плывет по теченью кораблик бумажный К иным берегам, Газетою – парус, и спичкою – мачта, И время – широкой рекой, Не надо, прошу вас, не хнычьте, не плачьте, Махните рукой. Уйдите домой и без слез помяните, В бокалы налейте вина, Пока еще солнце над вами в зените, Пока не луна.

Пройдись за мною по тротуару, Упрись мне в спину тяжелым взглядом, Мне нужно знать, что ты где-то рядом, С петлей и мылом, ножом и ядом, С недобрым словом – моей наградой За те грехи, что считал товаром. Я торговал врассыпную, оптом, Себе в убыток, смешной барышник, Купец наивный – но только, слышишь, Осанна в вышних нас не колышет, Как поцелуй золотой малышки, Когда башмак до прорехи стоптан. Шагай за мной, человек мой черный, Криви в усмешке сухие губы, Твои движенья смешны и грубы, Тебе поют водостока трубы, Тебе метали лещи икру бы, Когда б икринки – размером с четки, А так, по малой – сдувайте щеки, Раз ты – не демон, а я – не Врубель. В безумном вальсе дома кружатся, В ночном тумане шаги поманят, В седом дурмане меня помянут, Огни зажгутся в небесной манне – Мне б в эти стены всем телом вжаться, Да жжется кукиш в моем кармане, Да гибнуть рано – пора рожаться. Шагай за мною, нелепый призрак, Пока есть время, пока не тризна.

Глоток луны из чаши неба Горчит, Тяжелый, черный запах хлеба В ночи, Шаги обиды за спиною, Наискосок меж всем и мною – Огонь свечи. Колючий иней звезд на окнах Студён, Куда идешь? – вернее, кто к нам Идёт, Сминая годы, вехи, тени? Курок ружья на мрачных стенах Взведён. Дома моргают вслед, не зная: Мой? Твой? Свисает облако, как знамя, Над головой, Наискосок меж всеми нами, Унылым гибельным цунами – Пса вой. Оледенил весь мир потоп, Оставив город на потом.

Отпусти ты меня в соловьиную ночь Ненадолго, Я тебе принесу новой песни зерно На ладони, Я тебе приведу снов горячий табун Некрылатый, Я ума притащу на озябшем горбу Хоть палаты. Отпусти, не держи, я грызу свою цепь, Кровь из дёсен, На душе – паутина, тоска на лице, В пальцах – осень, Мне бы грошиком в ночь, мне – копейкой во тьму Кануть в нети, И остаться совсем-рассовсем одному На планете. На коленях стою, бью поклоны, чудак, Умоляю: Отпусти, изрони милосердное «да» – Отгуляю, Отплачу, отслужу, отбегу и вернусь, Виноватый, Словно коврик, тебе на рассвете приснюсь У кровати. Наступи мне на горло, на спину, на все, Что подставлю, Урони на меня, что ли, томик Басе, Хлопни ставней, Погляди в золотое спросонья окно – В очи змею… Я распробовал ночь, как хмельное вино, Я трезвею.