Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник)

Ладогин Вячеслав

Исповедь алкоголика

 

 

М

Я, Оля, пил, конечно неспроста. Я до Москвы не пил – хоть рядом пили. Меня ведь здесь в метро дубинкой били И называли, Оля, лимита. А жил я не за пазухой Христа, В чужой квартире. Из меня лепили Мужского Галатея. Те места, Что отличались, боги сохранили. И здесь, и в Петербурге я чужой, Как летчик самолета над тайгой, Как беженец столиц, бомж-небожитель. И вот вхожу к тебе, оправив китель. Прости, что этот стих был прост, как чох. Зато вилял хвостом, как кабыздох.

 

1(I)

Я, Оля, пил, конечно неспроста, Хотя втянулся и забыл причину. И по привычке вечно пьяным стал И ждал, что сам себя из ямы выну За белую косичку парика в места, Где кочки блат, сошедшись воедино, Становятся пристанищем куста Ветвистого, как длань простолюдина. У Родины сон утренний так тонок, Как хочет ласки матери ребенок, Что требует заботы и вниманья. Я водки можжевеловой хотел. Вернуться не возмог в родной предел. Я с горя пил и от непониманья.

 

2(I)

Я с горя пил и от непониманья. И для того, чтоб встретиться с тобой. Шуршала щёткой в детстве баба Маня, Я вспомнил. И горнист трубил отбой. В моей душе еще переживанья Тех давних лет, и небо над собой Я в душу принимал без основанья, Ещё за зоб не схваченный судьбой. Потом пришла любовь и перемены, Но Оленька, ведь я не резал вены! Хотя признаюсь, что душа пуста Бывала для меня у женщин милых, А я тебе откроюсь – я любил их. Но совесть? Совесть у меня чиста.

 

3(I)

Но совесть – совесть у меня чиста. Я бедствовал, как скромный сочинитель, Лишь чтоб в стихах читалась красота. Поэт придумал, что он носит китель, А кителя и нет. И пусть проста Читательница вроде, а не видит, Нет кителя, тогда в чем красота? А если китель был, кто китель видел? Так неужели же в стихах обман! Зачем тогда писать их, как баран? Вот верное однако замечанье. Нет выхода стыда мне избежать. Стыжусь я, Оля, даже и молчать, Хотя пойду я в храм на покаянье.

 

4(I)

Хотя пойду я в храм на покаянье, Что я скажу ему, он целый Бог, А я с тобой двух слов связать не мог. Стыд испытал до кровоизлиянья. Опять соврал. Вот, Оля, наказанье, Как ложь испортила хороший слог. Прости! Прости! Вот лживое рыданье, Вот лживый стыд. Вот лживых лет итог. С тобой сойдешь с ума, борясь с собой. Рвать хохотом святую правду стало На индикатор чистого листа. Соврать совсем? Я, Оля, голубой, Я ощущаю женское начало. Ты спросишь – пил я вина? – нет, спирта!

 

5(I)

Ты спросишь – пил я вина? – нет, спирта! Я честно жрал их, честно опускался, Я честною свиньею честно стал, Был, был, был свинтусом, а не казался. Дверь дома честно стала заперта, А я все жрал и честным оставался, Я честность был сама. Почто ж тогда Никто честно со мной не целовался? Теперь я знаю, ты мне не встречалась, А то бы ты страдальца поняла, А то бы ты к груди моей прижалась И честное мне слово постлала. Есть способ врать, но в меру состоянья. Я офицер, хоть небольшого званья.

 

6(I)

Я офицер, хоть небольшого званья. Я капитан, не вру, не генерал. Бывали, Оля, у меня взысканья. Я, Оля, как ты понимаешь, врал, Я старший лейтенант, я прапорщик, зав. баней! Я вру, что я тут веник потерял, Мне неуютно тут, я клоп в сметане. Нет, я соврал, я счастлив здесь. Я врал! Я обманул тебя, прости все, Оля! И, гордая, вслед не направь перста, Прощай, я искупайт мой вин вруняво. Их бин Фриц, Оля, никакой не Слава. Я – Франкенштейн! Ложь! Жертва алкоголя… И посещал я злачные места.

 

7(I)

И посещал я злачные места, Чтоб ты врала мне, что я вру, что врешь ты, Что мне не веришь, что я врун, литл стар, Твинкл, твинкл, ври, ври и врать могу как хошь ты! Я врал, как хочешь ты – вот ложь свята. Лги как хочу, мне нравится как лжешь ты. Врала ты мне в лицо, и лжив я стал, Как ложь сама. Врешь, не протянешь ложь ты. Заглавье лжет, я строчку обрываю, Стыдясь, что вру, вру, что стыдясь смолкаю. Но даже белый лист есть враки, Таня, Вру, Рита. Я заврался. Оля, Оля! Как лживо это имя, вру я что ли? Чтобы унять души своей исканья.

 

8(I)

Чтобы унять души своей исканья, Ты просишь: свет мой зеркальце, скажи. На голубой газ, веря в лжесиянье, Утятницу тушенной, Ольга, лжи Ты водрузила. Лица, расстоянья В соку разогреваются – моржи Потеют в проруби пар содроганья Души. И дым отечества. Чужи Лысеющие отблески сознанья. Твоим. Со шваброй бродит баба Маня. Тебе чужа она, зато моя. Мы разошлись, как в море петухи. Придумал Бабу нынче ночью я. Я, Оля, иногда пишу стихи.

 

9(I)

Я, Оля, иногда пишу стихи. Ты варишь. Моя мама вышивает. Андропов не отходит от сохи. А Белкин, повесть написав, зевает. Покойный пан изволил в дурачки. И тезка твоя Ленского встречает. Строка спрыгнула. Хрясь, стопу ломает. Как больно! Завтра выживут дружки. Я тезку кое-чью люблю душою, Мы с нею жгли невинных голубей. Как было больно потерять друзей Любимых… Она плакала и мстила И на груди моей метаясь выла. Мне грустно так становится порою.

 

10(I)

Мне грустно так становится порою, Что я хочу покушать. Положи В тарелку мне твоей тушенной лжи. Открыв рот, на брехню глаза закрою. У женщин в доме масса геморрою — Порежь, помой, свари да обслужи. Зато за женщин иногда горою Спокойно спят троянские мужи. Спит Гектор. Спят Парис и Менелай, Ахейцы, спит отчизна, Рок, Кассандра. В хлеву спит гекатомба. Песий лай. Не зная, что навек уснула Сарра, Абрам с ней спит. Храпят все инки в Чили. Забыл, я что такое чахохбили.

 

11(I)

Забыл я что такое чахохбили, Зато столицу помню – Катманду. Я вам люблю, как вряд ли вам любили. Я встречусь вам, я Вас еще найду. Я помню вас, вы ручкой теребили Итоги. Шарик, ах земной ты пес, Баранкой хвост в своем собачьем стиле. Осклабился он, милый, в блеске звезд, И, как блоха в шерсти его лохматой, От старости скончался век двадцатый. Кому же прок от этой чепухи, У блошки той на кончике подковы… Тост за Левшу я поднял, хмелен словом. Вобще-то я люблю котел ухи.

 

12(I)

Вобще-то я люблю котел ухи. Его готовят, Оля, не из блесен, И, Оля, в нем не варятся крючки, В нем никого не ловят, Оля. Осень. В нем тихо рыбку варят мужики В прохладе. Это ложь. Я сам несносен Себе. Любовь до гробовой доски Мне кажется ухой. Волной реки И рыбой с белым глазом, чьей спиною Тоску я собираюсь прикусить, Как женский язычок, и жажду жить, Опустошать с компанией честною.

 

13(I)

Опустошать с компанией честною Недолго каждый, Оленька, карман. Спасибо, что беседуешь со мною. Приятно ведь, что я не наркоман, А только алкоголик тихий, ною, И в доме пью твой чай, поскольку зван, Не требую души делить со мною И слушаю водопроводный кран. Твоя улыбка шириной в три мили — Другая мне награда ни к чему, Не видим в сигаретном я в дыму, А может вовсе никого с тобою, Кто просит то покушать, то покою. Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

 

14(I)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили. Хоть рядом пили, жрали в полный рост, Хоть квасили, киряли и долбили Внутрь, нет, вовнутрь, артериальный гвоздь, Хоть как, хоть что, хоть сколько не лупили Ее родимую, хоть черт мне хвост Показывал, хоть роги, хоть синильный Свой пятачок, я чист был, длился пост Всю молодость, нет, не без приключений, Точнее скажем не без исключений, Но исключенья только подтвержда… Что говорить об этом? Ерунда… Гори, гори вонючая звезда. Я, Оля, пил, конечно, не спроста.

 

M(I)

Я, Оля, пил, конечно, не спроста Я с горя пил и от непониманья. Но совесть? Совесть у меня чиста, Хотя пойду я в храм на покаянье. Ты спросишь – пил я вина? Нет – спирта. Я офицер, хоть небольшого званья, И посещал я злачные места, Чтобы унять души своей исканья. Я, Оля, иногда пишу стихи. Мне грустно так становится порою, Забыл я что такое чахохбили. Вообще-то я люблю котел ухи Опустошить с компанией честною. Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

 

1(II)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили, И заедали корочкой запой, Со страшным шприцем весело шалили Да в жмурки бегали с судьбой слепой По царскосельским паркам. Крокодильим Слезам моим не верь, послушай, Оль Настало утро, и звонит будильник, И он играет значимую роль, Роль кочета, почти что вурдалака, Что топчет зазевавшихся чувих, Чей красен глаз, чей тряский гребень лих, Кто заорал, небес дождавшись знака. Что ж, на заборе есть о чем орать, А здесь – да что тут, Оля рассказать.

 

2(II)

А здесь – да что тут, Оля, рассказать — Здесь – лебеда, лопух и одуванчик, Здесь неулыбчивый жидовский мальчик Поймал жука и хочет растерзать Но астма – надо-ж, задохнулся дачник, Ему бы надо помощь оказать Шипит аэрозоль, орет коза, Жук улетел, заплакал неудачник, И стынут на руках у матерей Морозным утром тыщи снегирей, И льется пиво местного разлива В густые воды финского залива, Чтоб и при жизни воблы не тужили. Тебе я или предлагаю или.

 

3(II)

Тебе я или предлагаю – или Побыть со мной, иль в небо улететь, О, майский жук, взносящий храм подкрылий, И съединяющий со твердью твердь. Вознесшийся над желтым треском лилий Из рук – ты с твердью сочетаешь твердь, Как литтл ковчег завета – без усилий, И сам не знаешь, что ограбил смерть. Очкарик астму поменял на слёзы, А их – на хохот. Беленится мать: «Весь извозился – было б чем – порола, Стой, не кривляй…»Что делать тут, Мелхола, Запить – или беседу завязать?

 

4(II)

Запить – или беседу завязать? О чем? Душа согнулась, как открытка Внутри стиха, что я хочу послать Тебе и в небо – выйдет ли попытка — Скажи, где тот почтовый ящик, мать Мой герб внутри меня иглою выткан, И на открытку вклеен тканью – глядь, По виноградному листу улитка Ползет, чуть что – в свой прячась хрупкий дом, Когда ударит капля дождевая, Под брюхом почва дрогнет поплавком, Но улетел, повеяв, запах гнили, И можно вылезть, рожки выдвигая, В том смысле – развязать язык – и в стиле.

 

5(2)

В том смысле – развязать язык – и в стиле. И в выборе фонетики – кто прав, Забыто, те, кто спорил, опочили, Могильщик, на ладони поплевав, Взмахнул лопатой – сколько ж тут нарыли, И скольких еще станут умерщвлять Г фрикативное, и с точкой, крылья Грамматики простреленные, ять, А вот и Богдановича могила, А вот – свеженасыпанный сонет, Под коим труп, над коим – ты – привет, Тебе, привет, когда-то полюбила В той юбке, как сиреневая мгла, Мне возражать, как любишь, в пол-стола.

 

6(2)

Мне возражать, как любишь, в пол-стола Несложно, коль не знаешь об открытке, Где майского жука не догнала Рука. Где дорог хрупкий лист улитке Снаружи Саранча все сожрала, Русь в апокалиптической накидке Летит, пришпорив горского козла, И бабий хрип в ночи рождает Шнитке, И ты как смерть в сиреневом дыму, Присев за столик у могилы Блока, «Алкаш ты, Сашка» – говоришь ему, «Как глаз тебя неймет, хоть видит око!» В магическом стекле, где без усилий Бюст Боратынский с Пушкиным слепили.

 

7(2)

Бюст Боратынский с Пушкиным слепили. И Галатея вышла из двоих, И на двоих всего одна. Любили — Так отвечайте – кто теперь жених. Я до сих пор – кого на ком женили, Не вычислил – все сложно там у них, Как жеребцам легко! Он – царь кобылий, В саванне – власть – вестимо, у слоних, У пауков закусывает самка Отцом, у шашек всех сжирает дамка, Но прежде она дамкой не была, Была как все – как ландыш потаенный, За партой Рафаэлевой мадонной — Два локтя, подбородок – как мила!

 

8(2)

Два локтя, подбородок – как мила! Как – видимость одна – её товарка На жизненном ветру. Так – лишь весла Касаньем вмиг меняет курс байдарка Нет, ею управляют не со зла, А просто август, это значит – жарко, Внутри кипит садового котла, Бросает нитки русских судеб парка, Срывает с шеи мокрое колье, С плеч сарафан – и к пристани в белье, Где реет фиолетовая дымка В веселии смертельном, постсоветском — Невыразимая для глянца снимка — Ты стала – козочка в обличье женском.

 

9(2)

Ты стала – козочка в обличье женском Как все – возросшая из октябрят, Оправив пушкинскую челку жестом, Где пальцы рифмы женские творят, Где заяц удирает перелеском, Где пули в жарком воздухе висят, Недвижимы с сухим смертельным треском, Под ними утка в пруд ведет утят… Так умер Фет, и ты за ним следила, Над Воробьёвкой кроны шевеля, Ты душу возле нерва находила, И трогала, рушилась земля, Кричит под взглядом заяц – Гамлет мценский, Московским взглядом полу-деревенским.

 

10 (II)

Московским взглядом полу-деревенским. Весна глядит на майского жука, В её глазах несчастье, в них – тоска, Смерть поразил он усом молодецким, Раскинувши дюраль, он весь Кавказ Ошпарил вдруг жужжанием не детским – Что это, Славка, там, где брег турецкий? – Ах, это, Ольга Юрьна, облака-с. – Мне скучно, бес. – Что делать, Ольга Юрьна, всех утопить? – Постой, не исчезай, – Ты всех спаси, будь добр, как дед Мазай, – Все зайцы дабы всех зайчих любили — – Зайчатинки бы, Оль. Весьма недурно – Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий.

 

11 (II)

Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий Смотря в глаза очаковской братве Которой изменяет вкус, и синий Взлетает вал, а брызги на Неве И чайки крылья и гранит залили У лейтенанта Оли страсти две В одной не уживались голове, А волны между тем вздымались, выли, Обшивка содрогалась, и те де, И в трюме кочегар больной смертельно Вздыхал в народной песне безраздельно, И мать ждала его, а не зазноба, К которой сердцем лейтенант радел. Ты смотришь на мою персону в оба.

 

12(2)

Ты смотришь на мою персону в оба. Моя персона смотрит в оба на Твою. На жертвенном быке Европа Дрожит от сладких страхов, так нежна Рифмовку если поменять на пробу, И «на твою» в конец строки – то «на Быке» бы стало «под быком», так, чтобы — «Дрожит от сладких страхов на…» одна Строка меняет целую картину, Сдвигает кадры старого кино Беспечный танец языка у нёба — Когда я пьян, всё, милая, едино, Ах, милка, буду пьян я всё равно… Тяжка обуза северного сноба.

 

13(2)

Тяжка обуза северного сноба Когда в метро, во весь великий пост, С ужасным счастьем женщины – циклопа Объявят станцию «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ» Динамик, сладко акает, вся сдоба Садовый бублик, домик пряник, мост Маниловский, Воланда сладок хвост, Сладка глазурь на каждой крышке гроба, Сладки рыданья жен и дочерей, Сладки, сладки надежды жизни новой, Сладки безумства сладкой доли вдовой, И даже Чацкий от архивной пыли, Все ненавидя, сладок, как еврей. Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

 

14(2)

Меня ведь здесь в метро дубинкой били. По пьяному, конечно делу, Оль, – Вот, до чего доводит алкоголь, Вздохнешь ты сладким запахом ванили И мент матрешкой станет, и хлеб-соль Точнее – булку – мед, виляя килем, Подаст мне, пискнув – «Батюшка, изволь, Побалуй-ка себя!» – Вся форма в мыле Окажется у дяди сзади брюк А на лице покажется довольство — И эта булка с мёдом – хлебосольство Москвы? Помилуй, Душенька, мой друг! Не надобно нам булок, дома были Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

 

М(2)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили. А здесь – да что тут, Оля, рассказать, Тебе я или предлагаю, или Запить, или беседу завязать, В том смысле – развязать язык и в стиле Мне возражать, как любишь, в полстола Бюст Боратынский с Пушкиным слепили — Два локтя, подбородок – как мила Ты стала – козочка в обличье женском, Московским взглядом, полу-деревенским Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий, И смотришь на мою персону в оба Тяжка обуза северного сноба. Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

 

1(3)

Меня ведь здесь в метро дубинкой били. Три раза вышибали на вокзал, «Ну ты козел…» Я прошипел, как вылил Мочу, и сотой доли не сказал. Ну вы козлы, и тысячной нет, жили Вы, были вы козлами козлами, сто сот зол На вас обрушься, совести бензол Сожги вам души, козло-эскадрильи, Козло-бригады, козло-ГУВД, Козло-ГИПДД небесных улиц. Где светофорам звезд нема конца Чтоб ваши души в ужасе проснулись, Вне окружной дороги. Быть беде Я вспомнил, что я помню два лица.

 

2(3)

Я вспомнил, что я помню два лица. Одно Пречистой Девы, нет, другое, Другое, в нем рожденья и конца Два глаза, колокольца под дугою. Дугою тройки, радуги, венца Смятенный ангел лестницей кривою Сбегает вниз к душе моей, неся Ей зернышко забвенья золотое А то лицо… Могу ли я простить Могу ли я, рыдая под крестами Вновь из под палки крылья отпустить И ветру дать нести их до конца. Есть дважды два над здешними местами Одно из них с усами наглеца

 

3(3)

Одно из них с усами наглеца: «Я вашу дочь того-с, люблю-с», со свистом Показ на пальцах дырки и конца Ус промокнув платком не суперчистым… Когда у таракана два яйца Он смотрится известным футболистом Шестидесятых, с волею борца. Бросками бурными срамящим Листа До таракана, Ференц, как до звезд Тебе с твоим сухим рояльным звуком. Сто тараканов с клавиш соскочили Мундиры вздели, строясь друг за другом, Не масленица вышла, холохост И с кожей щек оттенком в перец чили.

 

4(3)

И с кожей щек, оттенком в перец чили Души лицо опухло с оплеух Звучат, как рэп, иглою на виниле Ругательства, терзающие слух По питерской, да вдоль по Пикадилли Прошла моя душа одной из шлюх. Ее катали на автомобиле, Она поет, рот от спасибо сух, Она душа, у ней тугая грудка, Она голубка сизая во мне Сидит в зрачке, как в форточке, и не Взирая как тверская проститутка На прошлое, прозрела через ад Другое сборище, как снежный сад.

 

5(3)

Другое сборище, как снежный сад. Зимой из детской памяти глядится Нырнувшей ветки шорох, снегопад, Красивое словечко джиу-джитсу И ветер звуком ледяных рулад Эстонскую целует черепицу, И вскоре поезд «Таллин – Ленинград» Сейчас назад Эстония умчится И я останусь со своей страной Как Клодта мальчики в борьбе с конями Гол над мертвенно-ледяной Фонтанкой В чуть зримой ряби, под сырой сметанкой До белых искр небес, любимых мной Красивых черт, с брезгливыми тенями

 

6(3)

Красивых черт, с брезгливыми тенями Полны снов дюны, точно янтарем, Веранда там роилась мотыльками, Там люстры свет истек в дверной проем, Там чей-то голос шумно хочет к маме, Там в озера рассветный окоем Гуашью льется солнечное пламя Присядем, Ольга, на бревно вдвоем. Сухое, спящее в песке прибрежном Сосновых сучьев кожа дышит нежно, Ты в памяти моей – кто ты? Похожа На мать за тридцать. Ветр. Вдруг чья-то рожа Из под воды все прячет рыбий взгляд, Чтоб не подумали, что он Де Сад.

 

7(3)

Чтоб не подумали, что он Де Сад, Он притворился юношей-курсантом, И в струнку позвонки, и ясный взгляд, И весь таков, что бить пора курантам. А если же без шуток, то он гад, И выползень змеи под аксельбантом. Все революции змею щадят, Как ей сам дьявол удружил талантом, Ему милы и царь, и враг царя, Ему милы и Кушнер и Ягода, И год весь с февраля до января, Он ищет, хто таперя враг народа. Быть блошкой суждено ему богами, Но и маркизом быть над всеми нами.

 

8(3)

Но и маркизом быть над всеми нами. Кто как всегда продулся в свист в козла — Игру всей жизни, злыми петухами Всем нам кричать теперь из под стола. Петр на воде и Моцарт в птичьем гаме, Услышат нас, и бросив вдруг дела Скакнут под стол, чтоб вечно быть там с нами. Любовь? Что ж, умерла, так умерла, Мы реквием ей сложим. Мы, пока Кричим в три горла, в голове иное, Холоп, молчи, скрывайся и таи. Но вечно славься небо голубое. Бог сущ, хоть сотворила нас тоска Скотами рынка, преступленья чьи.

 

9(3)

Скотами рынка, преступленья чьи Чьи хитрости и скользкие уловки Чьи пальцы новой полные сноровки Считают и чужие и свои Для дела, злого дядюшки, семьи, Бумажки – после быстрой сортировки, Бумажки эти право, не в крови, А руки все же моются, плутовки, Всем сочетаньям букв цена одна Их не пересчитать Прочь неба клей У них поди ты выжми – клей хрустальный, Иль человеком прочность создана, Чтобы дела давно минувших дней Расследовать устало и печально.

 

10(3)

Расследовать устало и печально. Глубины слов, точно глубины вод На берегу своей души, причаленный Боясь ступить, качнул я веры плот. Сверкнула чайка в небе. Окончательно Я осознал свой невозможный ход. Толчок шеста, и шелест несказанный И голос мой мне чужд как шелест звезд, Как шелест звезд, я, повторясь в сонете, Сонет разрушил, словно гладь души, Которая скорбя, волнуясь в свете Уж сказанного все меняет вид, А быть с тобой, застыв в густой тиши — Долг юноши, защитника любви.

 

11(3)

Долг юноши, защитника любви. Точить язык до остроты кинжала, И принимать порой смиренный вид, Чтобы жена с другим не убежала. Сама к любви ты рифму назови, ведь ты, я слышал, гордо у причала Стихи любви с платком вослед кричала, Высвобождая душу. C'est la vie Но наша vie, коль не согнётся выя Перед беспечным небом, где златой Вздох дня летит, то ночью око Вия Нас взглядом с тенью обручит пустой, Ударив в душу, словно в наковальню, И на дубинке оттиск обручально.

 

12(3)

И на дубинке оттиск обручально (Вот предо мною кладбище и храм, Чьё бедное убранство не сусально, А просто – Ардов, Вас я вижу там; Моя невеста в платье невенчальном Велела недоверчивым глазам Быть робкими, губами машинально Шептала что-то, что – не помню сам. Куда за тридцать ей – с фатой прозрачной Пылать от страха, счастья и стыда «Беру ли я? Беру. Боюсь? О, да!» — Но не своею свадьбою – мента Сомкну я губы тесно, ново)брачно Го вжат кольца, свистит дубинка та…

 

13(3)

Го вжат кольца, свистит дубинка та… Поговорим о «го» из прошлой строчки «Го» – это выдох звука изо рта, Когда летит в затылок или в почки Столичного салюта высота В зеницах глаз-то белые цветочки, А ягодки потом прут изо рта, И пусто в голове, как в винной бочке Стрельцы, опричники и мусора Мне симпатичны тем, что без боязни, Обрублены с утра стрелецкой казни Обрубленные их тела Петра На бережку воздвигли, как с куста, И называли, Оля, лимита.

 

14(3)

И называли, Оля, лимита. И медный всадник за меня вступился, «Ты затворил калитку, Калита, Открой её» – сказал, и я влюбился В твою Москву – о, нет, не в паспорта, А в женщину, чей образ мне явился, И отворил калитку, и предстал, Я, Оля, в первый раз тогда напился. С тех пор я пил (был пьющий человек) Возможно, что сломали неудачи — Ведь мог же и удар по голове Мне психику расстроить, не иначе. Теперь хочу, чтоб все меня лечили, Меня ведь здесь, в метро дубинкой били.

 

М(3)

Меня ведь здесь, в метро дубинкой били. Я вспомнил, что я помню два лица — Одно из них – с усами наглеца, И с кожей щек оттенком в перец чили, Другое – сборище как снежный сад Красивых черт с брезгливыми тенями, Чтоб не подумалось, что он Де Сад, Но и маркизом быть над всеми нами, Скотами рынка, преступленья чьи Расследовать устало и печально — Долг юноши, защитника любви, И на дубинке оттиск обручально- го вжат кольца. Свистит дубинка та, И называли, Оля, – лимита

 

1(4)

И называли, Оля, лимита. Эх, стань я на секунду Кончаловский, Или Михалков – брысь бы от винта… Мне, Ольга, жаль, я Ольга, не таковский, Я брёл, я грустно брёл, как сирота По многоликой улице московской, Бредя, напоминал себе кота, Но до чего же с мордой философской Вокруг меня давали калачи, Их зубками девчёночки кусали, Шли, показавши ножки мимоходом И так я жил здесь девять лет – стучи По дереву, Оль, мы не выбирали Отцов, прославленных известным ходом.

 

2(4)

Отцов, прославленных известным ходом. Ботвиника – ты что? – А я бы взял А кто бы отказался – хоть уродом — Быть сыном не слона, а, блин, ферзя. Чё не ходить, коль клетки мажут мёдом, И мата не слыхать, чай не вокзал — Коней бери, бери слонов за моду — И в пешках я б себе не отказал. И я вздыхал, ледок сбивая ломкий — И вдруг в подмётки пробралась вода, И было о Ботвинике забыто. Привет, разбитое моё корыто, Ты принесло с собой пустые ломки. Истории надменные потомки… м-да.

 

3(4)

Истории надменные потомки, м-да Мне надоели, я хочу гулять, Уйду из дома, скрывшись в кинопленке, м-да Что бы где я глядеть и не понять Мне душно словно в газовой колонке, м-да И духоту мне не на что сменять Я сам бы от себя побыл в сторонке, м-да Но надоело злоупотреблять. Какая скука: летняя жара, Как медленно асфальт под пешеходом Течет. Как мчась шипит под БМВ, Клубясь, об угол брызжа мошкара, Брызг электрических жила в Москве. И улыбнулся шанс им стать народом.

 

4(4)

И улыбнулся шанс им быть народом Холмов, электризованных луной, Луны, летящей бабочкой по водам, Мостов, чьи спины в дымке над водой Подобные ни аркам, ни воротам Надбровным дугам девушки одной, Которую хотел назвать женой, Пока не пил. Но пью. Пью, Оль, чего там. Чего там. Заходи. Тебе пивка? Или винца? Или венка с листа? Сегодня именины, мой стакан Сегодня именинник всяк граненный Стакан. Играют грани роль закона Господ для тех, чья доля нищета.

 

5(4)

Господ для тех, чья доля нищета. Святой Владимир укрепил над нами, Славянами. И весело лета Купальщиками падают во пламя Из света, где печален Михаил В ночь, прошлым став, из глупых книг, углями Выглядывает тлеющий берилл Легенд про то, что древле огурцами Хрустели коренные зубы, княжа Над закусью. Ядрена вошь, гвоздь в душу, Серебряный костер по пищеводам, И, по кругам передаваясь, чаша Дошла до этих рук, дрожащих дружно. От русских не спастись своим исходом.

 

6(4)

От русских не спастись своим исходом. Будь ты хоть трижды проданный в Египет Сто крат Иосиф, С Новым, Ося, годом Все, кроме спирта – параллелепипед, Плевать, что твоя баба став сексотом Общественной морали нервы щи пет, И льет струю словес сродни кислотам В твой суп, и красный перец в клапан сыплет — Желудочек сгорающего сердца И красные тела жрет – как вампирша — С невыразимой жаждой комара; Владимир-солнышко нарек нам перца Стручок крестом, и пали мы пред Вышним И власть опричнины, и дым костра…

 

7(4)

И власть опричнины и дым костра. Сносить решил народ для ради хмеля Устав внимать скажи: et cetera А про себя вздохнешь – мели, Емеля, Сегодня, Оля, (сноска: см. вчера) Или статью «чем пахнет вся неделя» А-то на букву «В», из словаря — «Всегда» и «Вечно». А на «П» – Паденье Звезды, снежинки, пробки, запятой, Заначки, сердца в пятки, листьев, нравов, И штанги, поднятой перед народом Что в воздухе как стих парила мой И пала, как в кафе с подносом Клава, Куда теперь? Уходим дымоходом.

 

8(4)

Куда теперь? Уходим дымоходом, К затылку приколоченной звездой Сиять да капать, глядя по погодам, В приятный дым фонетики густой Что из трубы, где речь в кору невзгодам Вонзает алый сноп голосовой Язык гудит и крутится, вот подан Тобой, Оль, щей горшок, да сам большой А я не стану лопать, я в печали, Задумался, ты это уважай, Бери ухват, и снова в печь сажай. Качнулось древко, щи на доски – хлоп! Бог с ними с бабами, с обедами, со щами, На посошок прости их протопоп.

 

9(4)

На посошок прости их протопоп. Все путают московские балбесы Мешают с воскресением потоп Иеремия стал Фомой, а бесы И радуются. Роют знай подкоп Под душеньки ленивые, известно, Они под скатертью скрывают гроб. Сверкают жиром губы их скабрезно, Они пируют, хоть не голодны, А нравятся им сахарные кости. Мозг в полых трубах сладко мил вельможам Вот ария тех кто в России гости Московские. Так ставь на гроб страны Дай скорбной прозы слопать этим рожам.

 

10(4)

Дай скорбной прозы слопать этим рожам. Чтоб на газу тушили не вранье, А свист ремня влипающего в кожах Спин. Да и на веревках не белье. Тесраль, ты думаешь о нас. Мы сложим В тебя в тебя тушиться утро, воронье Простой и зверский как мороз по коже Российский будний день. Здесь все ничье. И жизнь ничья. Ничья невиноватость И денежки ничьи. Все на троих: Редактор и читатель делят стих Сотрудницы – брюк, пиджака помятость, Мешки у глаз. Аввакум, что делить нам, сельский сноб? Пахуч твой древнерусский, как укроп.

 

11(4)

Пахуч твой древнерусский, как укроп, А мой венок, – как лавр древнелатынский Ты был упрям и был сожжен как столб Но, вкопанный по вспухшие мениски, Москве грозишь двумя перстами, чтоб Твой страшный голос слышали редиски В бульварных грядках, и взмывает столп Отмщения, как перст Александрийский, Как пламени колышимый рулон Над улицей, где злобствует Астарта В тесрали рыбы пляшут. Моське слон Справляет течку. Клятву Гиппократа Дал Герострат, и люба доброта В щах свежего капустного листа.

 

12(4)

В щах свежего капустного листа. Вкус пахнет вешней чистотой капели Спасут нас не любовь и красота Но воробьи, что вдруг на тополь сели. Посторонись тарелки, борода, Чтоб пегий волос не упал в суп. Трели Тогда не выйдет, и не суп, бурда В тарелке будут. Менестрель застрелен И развлекает нас жена его. Так соловьиха стала петь здорова В безумии одной весны, где двор Черно-коричнев от песка сырого Под Брюсова мы Ленина положим В истории России. Подытожим.

 

13(4)

В истории России. Подытожим. Конец. Где недо-Ленин – Горбачев, Где недо-Сталин надвое помножен, Где пере-Брюсов, извращенный черт Из ада выперт, так как мужеложен Долбит их всех до джаза из аорт С их крупов пар, и русский воздух сперт, Но хер все не покинет кожу ножен С пятном и без пятна, горячий ass Твердя – тружусь, чтоб Сталин не воскрес. Быть пидарасом нужно пидарасу, Не то он просто уничтожит рассу. И Воланд вытер пот о борт клифта. А жил я не за пазухой Христа.

 

14(4)

А жил я не за пазухой Христа. Я жил в урбанистическом пейзаже Мышь щеголяла формою мента, Часы спешили, и луна на страже Глядела в море стекол. Был картав Собачий лай, вещавший о пропаже Всей жизни. И явлении кота Чьей дерзкий променад лажовей лажи. Не правда ль я на Бродского похож. Тогда ты, Оля, видимо, Мария Mrs Stewart-Ivanova.  – все ты врешь — Ты скажешь, губки выпятив смешные, Вру, Оля, я не тот – и ты не та. И называли, Оля, лимита.

 

М(IV)

И называли, Оля, лимита. Отцов прославленных известным ходом Истории надменные потомки, м-да И улыбнулся шанс им стать народом Господ рабам, чья участь – нищета. От русских не спастись своим исходом, И власть опричнины, и дым костра Куда теперь? Уходим дымоходом. На посошок прости их, Протопоп, Дай скорбной прозы слопать этим рожам, Пахуч твой древнерусский, как укроп, В щах свежего капустного листа Истории России. Подытожим: А жил я не за пазухой Христа.

 

1(V)

А жил я не за пазухой Христа. Ты уж поверь, подружка, блин… Заплаты На рубище – вот – слава, ну, туфта, Вот, Ольга, рассужденья Герострата, А жил я, точно злющая звезда Вдруг озарила луг, где брат на брата У времени в кишечнике киста Тут сделалась, и стало темновато Я точно ненавидящий пилот Смерть разминая, словно сигаретку Смерть дожевав как с сыром бутерброд Хочу, как перед сном, нажать гашетку. Резня стоит в округе Вифлеемской Оля, не червь я в яблоке едемском.

 

2(V)

Оля, не червь я в яблоке едемском. И не сестра Иродиада мне Ее, пока смеющуюся дерзко, Согреют от тоски ее в огне Те ангелы, что почернели резко Как негатив, как орк, в неверном сне, Как колбасы вчерашняя нарезка От мух на улице, при жарком дне Я не хочу, чтоб грех был безнаказан, Я не хочу наказывать греха, И я не мудр, мне нет еще полета — Что ж, из себя мне сделать старика, Чтоб не колоть вам руки дикобразом? — В горах не пас я триста лет гурта.

 

3(V)

В горах не пас я триста лет гурта. Не попадался мне кавказский пленник На роль раба, героя ли, шута, На лбу которого наклеен ценник Асоциальность для меня пуста Ее проглотит как хохол вареник Жерло времен, лилитова пизда, Террор ей парит зад, как в бане веник, Ей раздражает сексуальный пыл Война – апофеоз ее гордыни, Ей дорог репортер с билетом членским Синедриона, что царит доныне Григорий жить меня не научил Пчел не водил на хуторке под N-ckom.

 

4(V)

Пчел не водил на хуторке под N-ckom И крокодилов в Ниле, и людей В шатрах Нью-Йорка, в юртах под Смоленском, Как должен правоверный иудей. Прозрачнокрылых зебр желта подвеска Сочащаяся медом меж грудей «Наша невестка все ить, Катька, трескат, Мед и тот жрет» нет царственней блядей. Куда до ней Стюартихе мосластой Да Анке мушкетерской, к чьим ногам, Плюгавый лорд свалился Букингам Орлова Люба, рысаковой касты, Звезда простая. Люд наш ни черта На Курщине не скрещивал сорта.

 

5(V)

На Курщине не скрещивал сорта Мичурин, чтоб на ней родилась репа, И чтоб народ осознанно восстал Своих хохлов не скрещивал Мазепа. А было все само, все как всегда Немного трогательно и чуть-чуть нелепо Откуда кто – Бог весть, и что куда, И дайте-дайте всем земли и хлеба. И кто чужие здесь, и где свои Неясно – для чего живот с поддувом В одно лишь твердо верь: В кругу семьи, Сынок, среди своих, не щелкай клювом. Так и Симон ловил с азартом детским На Умбе розовую семгу с плеском.

 

6(V)

На Умбе розовую семгу с плеском. Ловил Симон. И Бог к нему пришел, И молвил та к: поговорить мне не с кем Ты пригласи меня, рыбак, за стол. И в это время оборвались лески И рыбьи спины на море пустом Явились взглядам их, как бы на фреске В соседстве с хлебом, на рядне простом. Я лески покажу тебе, что крепки, И рыб я укажу тебе иных, Промолвил Бог, прибрежный лес затих, Ловил ли на уду ты, Петр, кита? А душу, чтоб с твоей, как с сетью в сцепке? Я не поймал ни разу. Жизнь не та…

 

7(V)

Я не поймал ни разу. Жизнь не та… Ответил Богу Петр, себя ругая И поднял свои очи на Христа. Раз рыба – значит жизнь там есть другая Другие волны, запах изо рта Не этих сигарет, и скорбь спиртная Иначе в душах пьяниц пролита В твоих краях, и как – того не знаю, Но вижу небо. В низких космах дождь Родился это знак, что мне не лжешь Прохожий, пусть прикончил я рыбалку, Но семги почему-то и не жалко. Тяжка ведь лодка, на волне Небес, коль Не та и рыба. Провисает леска.

 

8(V)

He та и рыба. Провисает леска. И злится, угасая, высота И ищет человек где глубже, где с кем В какую сеть попасть не навсегда Чей образ полюбить, чье слово веско Какая грань опасней чем черта, За коей бездна, что она за бездна, И так ли уж бездонна бездна та. Поэтому, осуществляя выбор, Не может некто, например, Никифор, Петром стать по заказу, он умней, И слышится басок его далекий, И кое кто мелькает одинокий В моей руке, точней в руке моей.

 

9(V)

В моей руке, точней в руке моей. Твоя рука вздрогнула снова робко Как и всегда, как вдруг коснусь до ней. Не бойся. Просто вынута уж пробка, Стаканы на три пальца, не полней, Не будешь, ты не пей, пригубь и только. А у меня нет выбора честней Быть собеседницей для алкоголика Не западло тебе – и данке шён, На том и порешим. Знай я смущен Радушием твоим к такой вот пьяни, Я превратился, к сожаленью, в кою В судьбе присел как с вилкой ресторане, И не в моей, точней – с рукой чужою.

 

10 (V)

И не в моей… точней с рукой чужою Моя столкнулась. Клава, паразитка, Поднос бах! Вылез пеною пивною. И между нами встала Афродитка. Оль, Олюшка, не белочка ль со мною? Осколки, Ботичеллевская спинка, И пенясь «Балтика» шипит. Оль, Троя! Оль, тройка «Балтика», Как голуба визитка В руке богини, белый номер три там Классическое пиво, шея, профиль И грудь, и зад, и… завтра только кофий. Спирт лупит из духовной вены вскрытой Сверкает пыль, Оль, с радугой-дугою Я спутал свою руку над Москвою.

 

11 (V)

Я спутал свою руку над Москвою. С собакою печальною твоей. Притом собаку спутал я с тобою И, что ж, глаза ее еще грустней Тогда я спутал левый со звездою С Марией церковь старую под ней Но как ребенка спутал я с толпою Что в Рождество сквозила из дверей? — Что мне твоим казались правым глазом Оль, я все спутал, Оля, ум за разум. Я, нет сомненья, хвощ. Меня скосили. Я хрустнул и лежу, и сохну, Оля. Вот, следую граблям не чуя боли Вид из окна, рассвет уж кони сбили

 

12 (V)

Вид из окна, рассвет уж кони сбили Во! Тройка Русь. Во, крошка Ру от Кенги Как скачет! Скоро рейс прибудет в Чили Так как не вспомянуть тут про коленки Кузнечика, с которым разлучили Любого мальчика, что лопал гренки Пока хрустят покуда не смягчили Их хрусты звука, помокрев в тарелке Где ж это все? Между коленей женских ТТоутекло. Слюбилось, не слюбилось Коленочки. Кузнечик. Ландыш. Ленский. Где все? – все там, откуда и явилось, Откуда мир сверкнул, как зимних дней Лед с башен. Братец Феб, щади коней

 

13 (V)

Лед с башен. Братец Феб, щади коней Пускай продлится каждый день немного, А впрочем, кончен день и слава Богу, Ведь согласитесь, Ольга, так честней. Я перешел на Вы, не с тем ей-ей, Что отстраняюсь. Рассуждая строго Вы не причем. И я не холодней — Так, хмель выветриваться стал немного. Простите мне. Я откровенен был, и Вам решать, не перегнул ли, коли Позволите прямым быть, палку. Или Считаете, кокетствуя, шалил? Удивлены? Онегина, как в школе, В чужой квартире из меня лепили.

 

14 (V)

В чужой квартире из меня лепили. Овидия. И дрогнула рука. И вышло что небрит пушок на рыле Большой любви большого знатока. Был и балет тут. И в брегет звонили, Обедал и куда-то я скакал. Пилились пилочки. Духи душили. Был детский праздник там же, где и бал Причудниц света, душек полусвета, И «Душеньку», Оль, в авторстве любом (Она все ж мне милее у поэта.) Я всех того-с, любил-с. В лице одном. И, Оль, увы, скучна наука та. А жил я не за пазухой Христа.

 

М(5)

А жил я не за пазухой Христа. Оля, не червь я в яблоке едемском. В горах не пас я триста лет гурта, Пчел не водил на хуторке под N-ckom. На Курщине не скрещивал сорта. На Умбе розовую семгу с плеском Я не поймал ни разу, жизнь не та. Не та и рыба. Провисает леска. В моей руке, точней – в руке моей, И не в моей точней. С рукой чужою Я спутал свою руку над Москвою Вид из окна, рассвет. Уж кони сбили Лед с башен. Братец Феб, щади коней. В чужой квартире из меня лепили.

 

1(6)

В чужой квартире из меня лепили. Горбатого, а я и не потел Сыт был по горло, коли не кормили, Что не давали, то и не хотел. Был виноват я в том за что судили, Чтоб денег не водилось – я свистел Ноздрей, и дрых, хоть как меня будили Свой фитилек, хоть он всегда коптел, Не понимая слов и не взирая, На суть вещей, на в мышеловке сыр, Мой фитилек, вперед копти, – я взвыл. Не выдаст Бог, не съест земля сырая, Кто муж жене? Муж разве, алкаши? — Кекс, чтобы ковырять изюм души!

 

2 (6)

Кекс, чтобы ковырять изюм души — Вот муж кто для жены. Скотопобен, И пьян он входит в дом. Бабье, пиши Свое пропало. Я вонюч, я злобен, Я не побрит, я лезу лаптем в щи, Ручищей всех вас хлопая по попе, Рыча и ржа, хоть вон святых тащи. Растаскивая их по всей Европе. Европа же, и на – и под – быком Грозит мне деликатным кулаком. И зря. У рифмы к ней пробор намылен. Юпитер, вспомнив это, – холодел, Лез пальцем в нос рассеянно, и ел Козюли, сладкие на вкус, попилен.

 

3(VI)

Козюли, сладкие на вкус, попилен. С любовью кровь глотая узнавал, Страсть там, где вкусы кровь и сопли слили И эта химия бьет наповал. Змей химию любви преподавал Двум школярам, по методу ириний, И Каин Авеля не убивал, От слез бывает летний воздух синий. Свою топор чертя дугу завис Раззявив пасть, забыл братан про брата, Он выпучился на змеюку вниз Он понял боль, внутри намокла вата, Раз так, сам библию топор пиши. Я щеголял обличием лапши.

 

4(6)

Я щеголял обличием лапши. Без фарша, не светила ни полушка, Братишка, фитилек-то притуши, Коптит. Зачем душа как погремушка, Малютке Року в ручки кем дана? Чтоб он крича тряс, тряс, да заагукал? Надолго разве грудничка она Утешит костяною дробью звука? Надолго ли утешится, смеясь? Не долго пальчики душой играли Летит уже исполнена печали Игрушка с высоты коляски в грязь. Где колокольчики, ах, отзвонили, А мать с отцом пельмени покупали. Пляши, пельмень, раз зубы закадрили.

 

5(6)

Пляши, пельмень, раз зубы закадрили. Крутись, будь то собой то не собой Будь равиоли хоть, хоть мантом, или Ты маской щеголяй пельмень иной. Клыки красавицы склонны к любви-ли? Нет, к пережевыванью мяс с мукой Что слюнным соком сдобрены, до мили Проходят, чтобы сдобрить прах земной. К котором серебрист высокий тополь. Звенит, пельменей, чувств, и лет Некрополь Шуршат и пляшут на ветвях листы Пух школьник жжет под днищем у души В аду наши надежды так пусты. Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши.

 

6(6)

Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши А том как хор поет, пельмень как пляшет. Резвись, дитя природы на гроши Которые мамашка те откажет. Как звать тебя, Державин иль Су ши Мурза иль китаез, чей облик краше? Кто в лодке той Пленира иль Си ши, Суши весло, не различая даже Китайских иероглифов и литер Италия одна безумна лишь Ты это знаешь, Батюшков-малыш А так едино, что Харбин, что Питер А Батюшкову пиццу мы купили У пиццы есть двойник, зад гамадрилий.

 

7(6)

У пиццы есть двойник, зад гамадрилий И у Торквато есть двойник – дурдом Где музыку огалопередили. Небесные октавы ходят в нем В халатах. К русским их не пропустили. Они на языке звучат не том, А здесь их санитары победили. Урчат, как пиццы в животе пустом. В палате № 6 – там Гоголь-моголь, Там Чехов – чебуреков, Пушкин АС И гермошлем на нем, и дым Казбеков Как много здесь истории гримас Как много здесь и смысла и души, Мы горячей в любви, чем беляши.

 

8(6)

Мы горячей в любви, чем беляши. Фарфоровые слоники Киприды У Весты на трильяже хороши Ларарий пуст. Дм. Ларин мертв. Атриды, В соседстве с бригадиром Дм. нашли Общагу. Пусто, Оленька, ни гниды В кудрях у Купидона не нашли Персты Венеры. Нет ни аскариды В кишках Деметры. Пусто на Земли. Свистя лишь вечно холостой Борей Проходится по вотчине своей Зовя восторженных гипербореев Унылых видит, зябнущих Евреев, Что курицу закону учат сухо: Желток яичный опекай, пеструха.

 

9(6)

Желток яичный опекай, пеструха. Примешанный к январским полудням На желтой лестнице, где заваруха В любой секунд ай, будет невзначам. Где побывали сны Святаго Духа И мелочь дней где преподав, на чай Окончились, чтоб вознести, горча Нужду сыновью до отцова слуха. Пор этой губки, блеска острия Не ведала, Тиберий, мать твоя, С которой ты был мил, но мил жестоко. Твой сапожок, как зуб за чье-то око Во рту подметкой сгнил. И ныло брюхо Пекись о чреве пирога, стряпуха.

 

10(6)

Пекись о чреве пирога, стряпуха, А то поймаешь пыром в жирный зад! И кулаком костистым врежу в ухо, Так заорал полтыщи лет назад Поэт подруге. И струхнув, подруга, К жаровне, гузном дрыгая, где чад, Жир красных сковород, туда, толстуха Торопится, чтоб не догнал он, гад. А он письмо еврею Мендельсону Тем временем строчит: Париж-Москва, Чтоб Мендельсон французские слова Отдал как долг советскому жаргону Мне сон был, Оль, твой визг и дым костра Так пекарь Франсуа учил, сестра.

 

11(6)

Так пекарь Франсуа учил, сестра. Мэтр, Франсуа, мадам Марго, хитрюгу. И, Оля, я скажу тебе, как другу, В Ершалаиме ввечеру жара Подскисла, но не так, чтоб ждали вьюгу Исключено, не та земля, но рай Далек и там. Марго идет по кругу, Маэстро Франсуа, не Франсуа, Все бьет ее и страждет как Иаков Купивший первородство одинаков Отцу слепому. С чечевицы – ренту, С яиц – навар, а их по покупной Ревекка, сбив соперников ценой, На яйцах срубим в лавке по проценту.

 

12(6)

На яйцах срубим в лавке по проценту. Со всех колен кузнечика. Псалмы Как нож с утра счищая с солнца цедру Небесное поем, как можем мы, Саксофонисты в ожиданье центу От молодых любительниц зимы. Что черному подруги пистолету, А он статист и на пиру Чумы Он скажет кушать подано, камрады Он вносит пиццу с ветчиной терцин Вползли октавы, как спагетти, lento И крестится братва, и все как надо В тени кулис молчит статист один В духовке же румянец сквозь плаценту.

 

13(6)

В духовке же румянец сквозь плаценту. Ареса, Оля, да, Оль, не того, Который по ахейскому рецепту, Нам новый нужен, тот был не того, Ребята на мечи не знали цен там, Подумать, так Елена просто скво, Росинка, дочь вождя, Оль, ешь ли хлеб ты? Один за всех и все за одного, Кто наш троянский конь? Распутин Гришка Кто самурай атрид – Япончик Мишка Бывает ахиллесова пята Пробита раз, и умирают войны, Любимый хор Ольг может печь спокойно Мужского галатея – те места…

 

14(6)

Мужского галатея те места Что заболят, на них мы сразу дунем, И все пройдет, все пшик, кто пахнуть стал, Того мы от себя спасем шампунем. Расти мой мальчик, набирай лета, Чтоб нравился ты всем окрестным дуням, Чтоб от рогов до самого хвоста Ты был блестящ, как яблоневый Бунин. Люби Россию, русских презирай, И попадешь тогда в тот самый рай Куда твои папашка и маманка. Взлетит туда же эта атаманка. Молчалина в замоскворецком стиле В чужой квартире из меня лепили.

 

М(6)

В чужой квартире из меня лепили Кекс, дабы ковырять изюм души, Козюли, сладкие на вкус, попилен Я щеголял обличием лапши. Пляши, пельмень, раз зубы закадрили. Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши. У пиццы есть двойник – зад гамадрилий. Мы горячей в любви, чем беляши. Желток яичный опекай, пеструха О чреве пирога пекись, стряпуха Так пекарь Франсуа учил, сестра На яйцах срубим в лавке по проценту В духовке же румянец сквозь плаценту Мужского галатея – те места.

 

1(7)

Мужского гапатея те места. О кои не один резец накрылся, Который бы конечно завсегда, Но как бы так который не сбесился. Их ищут дамы даже у скота. А как же, Минотавр же ведь родился… Есть у любого, и ведь у мента Изваяны, и скульптор извинился. Они последних массу тысяч лет Обильных шуток радостный предмет И не имеют только их поэты Лугов – кузнечики, амуры слуха Для них одних певцов греха запреты Зовутся – хер, скажу тебе старуха.

 

2(7)

Зовутся – хер, скажу тебе старуха. Межножных антиподы дырок, чье Звучанье, не столь звучное для звука, Стихов в брады роняет мужичье. Допустим гдей-то невкусна сивуха Или собачий дух вдруг у нее Тут помянут о, хер,(вот бляха-муха!) Прекрасное пристанище твое. О чем бишь я сегодня? За стеной Штанов дремли себе, товарищ мой, Я о тебе пишу воспоминанья И молодые так цветут года Стремительные, страшные восстанья В душе, где наступили холода.

 

3(7)

В душе, где наступили холода. Восторг внезапный ум пленять не станет. Лишь огненная страшная вода Еще к себе живую душу тянет. Есть ножки, от которых несть следа Несть фотографий, секретарь их занят. Их трубка телефонная снята, И мысль о них уж никого не манит. Уходит день и ночь мне не жена, Но лишь она стоит, легка как муха Ко лбу луны, коснулись облаков Прозрачных пальцы. Рвется ткань грехов Все гулко, ясно, чересчур уж сухо.

 

4(7)

Все гулко, ясно, чересчур уж сухо. Закуриваю, холод из окна. По пояс гол. Вот так. Прости старуха. Со мной лишь ночь, и ночь мне не жена; А Беатриче, значится, не сука Душа, душа. Душа давно больна Так ты б дала…Дала бы, что-ли, руку На ней как на луне судьба видна Луна плывет, судьба плывет за нею, И наша жизнь то меньше, то полнее, Вдруг смерть. И сразу новая луна И вечно, Оль, такая лабуда… Скажи мне, Оль, Она тебе нужна? Пыль белая, была и ты вода.

 

5(7)

Пыль белая, была и ты вода. Тебя хранили берега, нет плиты Нет плиты из гранита, это да! — Сказал им Пушкин. Здесь жила элита. Теперь она живет в других местах И только бубенцы моих сонетов Остались в тех гранитных плоскостях И прав Гаврила, Званки больше нету, Фонарь волшебной выдумки потух И мрачной тучей скрыт времен и будней. Такая знаешь грусть все это, ух… Проснусь, наверно, завтра пополудни. А ты, вода, Нева, моя сеструха Сколь ты несла для носа, глаза, уха.

 

6(7)

Сколь ты несла для носа, глаза, уха. Я позвонил тебе, или Неве В два тридцать пять. И голос я расчухал Застыл автоответчик в голове И лед зимой упеленает туго Поток, и закует ужасный ветр, И мы с Невой незримы друг для друга Свистим в меха как легких груши две Слезу из глаза ветер вышибает И, как хрусталик, уносится слеза, На целый мир, вертясь, она взирает Вот как бывает. Ты пойми, коза. Откуда я зову тебя, куда Ворона скачет, пишет – никогда.

 

7(6)

Ворона скачет, пишет – никогда. И колбасы я шмат ножом тесаю Мне вкусно с черным хлебом, Ольга, да… И розовая женщина босая Вошла и пеньюарчик, красота… Лицо чуть повернула – молодая Мать женщина, в лобешнике – звезда Ты кто? – спросил, и говорит: Я – Рая Ах Рая, где твой рай. Я смерть твоя Или любовь, как хочешь. Что ты, Рая! Как можно, детка, у меня семья Я кажется еще не умираю. Рукой махнула, и сквозь дверь Раюха, И эхо, и не молкнет оплеуха.

 

8(6)

И эхо, и не молкнет оплеуха. И длится столько, сколько жизнь моя Как белая горячка – праздник духа Кто дернул за язык сказать семья Волшебнице, чей голос мягче пуха Чья как янтарь балтийского литья Тепла для глаза кожа. Вот непруха. Что ж, ноль – один. А быть могла ничья С красоткой жизни, белою горячкой Когда б я не прогнал ее в снега И трезвость, но сорвал бы жемчуга И целовал, и ставил на карачки Бог делает печально тихий ход Уходит, не оглядываясь, Лот.

 

9(6)

Уходит не оглядываясь Лот В мой будний день от женщин и от пьянства Куда, зачем, кто оплатил поход? Бесплатно, Оль, ищу я постоянства. Ищу я постоянства. Малый плод Среди души отдельно от пространства Предаст жена, ребенок жить уйдет Останется святое хулиганство стиха Из глыбы мрамора мой друг Я выброшен не зря, как Буратино Твоей Москвой, которой все едино Иона, БМВ и акведук. Дрожа, мы слышим, как Москва ревет От берега, как гневный кашалот.

 

10(6)

От берега, как гневный кашалот. Со мною, как во чреве, как с Ионой Уходит жизнь, которая не мед И им не кажется. Со льдом, с вороной, Которая на дереве уже, Растущем одиноко под Рязанью И во плоти поручик я Киже В сонете отбываю наказанье, В котором я ворочаюсь, грызу Печенье… Комары меня достали, Они в сонете что-то залетали Или в ките, Ионе жу да жу Плывет бутылка, что внутри не зная, А за хвостом пустыня соляная.

 

11(7)

А за хвостом пустыня соляная. Перед пустыней – хвост, соленый хвост Он движется, он нем, он, запятая, Ни с кем не здрасьте, ни зачем не гость Он просто хвост, он отрасль спинная Хоть, вдуматься, принадлежит он пост Не соблюдавшей рыбине, – смешная Деталь. А коль не вдуматься он прост Так что ж вне жизни прочей жизнь сейчас? Хвост быстро убегающего чуда. В чьем чреве эмбрИона, Оль, наш Спас Спасет нас от участия повсюду В хвосте времен, его не отрубили, А перед усом буря войн, воды ли…

 

12(7)

А перед усом буря войн, воды ли И Сталин крутит ус, чтоб заострить Ус отпустил, второй взял Джугашвили Взял ус чужой и – ну давай крутить! А на прилавках возлегают дыни И нет усов обоих и персон Флакон озона кто-то в воздух вылил Что то был сон, или эти дыни сон? Все совместимы сны с другими снами, И совместимы мы с другими нами, И мир наш с миром, что лишь проступает В стекле, где ноготь музы, соскребая Снег, сломан. Серафим не прилетает. Огонь. Обломки зданий. Тех я знаю.

 

13(7)

Огонь. Обломки зданий. Тех я знаю. И тех я знаю. Этих – нет, не помню Так Чекотило говорил, вздыхая Пойми меня, начальник, не легко мне, Усы души его два шалопая Крутили между тем и снега комья Валились на ограду где резная Глава Горгоны – светла память Домне Так проходил наш век. Времен Тортила Обочину его переползала Пустыни пузом трогая немые А век остался, будто Чекотило Пред лицами из зрительного зала, Что отличались, Боги сохранили.

 

14(7)

Что отличались, Боги сохранили. Мы от себя одних другие мы То просто многих деньги изменили, Они, вообще, влияют на умы А мы их, извиняюсь, получили. И лично я стал пропивать в дымы Дымы в поднебесье поуходили Из тела моего, как из тюрьмы Молитвы заключенных, что взывают Порою скорбно к имени Христа Ведь многие спастись не успевают Без помощи того, чей взор неистов И добр. А кто-то верит в Монте-Кристо Мужского галатея те места.

 

М(7)

Мужского галатея те места. Зовутся хер, скажу тебе, старуха. В душе, где наступили холода Все гулко, ясно, через чур уж сухо Пыль белая, была и ты вода Сколь ты несла для носа, глаз и уха Ворона скачет, пишет никогда И эхо, и не молкнет оплеуха Уходит не оглядываясь Лот От берега, как гневный кашалот А за хвостом пустыня соляная А перед усом буря вод, войны ли Огонь, обломки зданий, тех, я знаю, Что отличались, Боги сохранили.

 

1(8)

Что отличались, Боги сохранили. Те буквы почерка, такое К Что вьется точно волосок в черниле, И смотрит на соседку свысока, Как фрейлина на охтенку, ну-с, жили Да, были люди многие века Потом они род-племя позабыли И жизнь их оказалась коротка Все умерли, разъехались, устали Очистились от душ, да телеса Согнали в вертолет, на небеса. Забывши дом, ушли искать одной Калитки на ветру, да под крестами Черты зимы какой-то неземной.

 

2(8)

Черты зимы какой-то неземной. Искали в небе, и она настала На широте страны моей родной И липкой шкуру сделала металла Зима пришла, ей не уйти весной Пришла и вертолеты разметала По небу тученьками, мерзлый зной И тощих семьдесят коров сначала Иосиф, плача голосом зимы, Прозрел в снегу, исходим снегом, люди, В глубь наших душ, в Париж, в Ростов-на-Ниле, И в Фивы-на-Дону, мечтать о чуде, Что книгу даст нам Бог. И тронем мы Черты лица зимы на бумвиниле.

 

3(8)

Черты лица зимы на бумвиниле. Черта лица земли, чужой для всех Как мать, которую похоронили, Лишь блудный сын свершил свой первый грех Все видел он, как вены реки вскрыли И впали в океан, веселый смех Камней, что друг от друга уходили На суше, что плыла плотом, прорех Сливая пятнышки в пятно пучины. Все виделось, лишь сын не приходил Лишь послушаньем душу бередил Старшой, нося название мужчины. Любого бы теленка в стаде я Отдал, а что еще могу? Кручина. Я ничего не смог, отец для сына. И сын приполз, сказал он: Отче мой Как мог. Теперь теленка режь, детина, В чьем глазе планы, зависть, слабость вся Оттиснутые беленькой фольгой.

 

4(8)

Оттиснутые беленькой фольгой. Блестят стихи из первых эмиграции Как перья перелетных птиц, о той, Что Родиной привыкла называться, А стала вдруг еще одной, одной, Одной из стран, одной из провокаций, Души, дагерротипом и струной Вне дек. И с нами, чтоб им не сбиваться, Чтоб им не быть, или не быть другим Картавым, как в Одессе ночь сырая, Слыхал, на Брайтон поселилась Рая, Моя, торгует, наш спивая гимн Она с английским помогает Зине. О, нет, не серебро, нет, алюминий.

 

5(8)

О, нет, не серебро, нет, алюминий. Цена продажи – тусклый и чужой Как будто нет молитв, лишь звук уныний Пустых висит над нашей широтой Разинут рот беззвучный в пантомиме Молчанием и тьмою начатой, И, может, ангел в поднебесном дыме Не видит их, а видит снег пустой На коем ни следа от них ни тени. Бела его страница и мудра И ангел чертит кончиком пера Весну, с наставшим вербным воскресеньем По переплету дней скользнул стих злой И сел на это супер, как влитой.

 

6(8)

И сел на это супер, как влитой. Нет изменений, их не будет, Оля, От строчки, как от этой, так от той Струится слабый запах алкоголя. Не будет изменяться мир, он твой, Бери его, на языке глаголя То льда весной, то бабочки цветной, Нева. Неволя. Воля. Не равно ли? Не все ль окутал поднебесный лед? Ведь ты не та. Я сам-то разве тот, Кто нужен, чтобы к небу голубому Сутра придти бульваром, точно к дому. Уйду и сам, ты ж вспоминай, друг мой, Как сел на тень сознанья снег седой.

 

7(8)

Как сел на тень сознанья снег седой, Ты вспоминай, друг мой, дружочек милый, А я уже не здесь, я не с тобой. Я выдернул свой штопор из могилы, Где захоронен хлеб и виноград. Гуденье зерен, ягод излиянье В корзины. Я уже и сам не рад, Что слишком смело начал излиянья До нежности ли к буре роковой В цвету пуховом липы вековой Чьи тихие парят листы едва-ли Чтобы порывы ветра все прервали, Так пусть луна сидит в высоком штиле, Как бабочка сидит на книжном «мыле».

 

8(8)

Как бабочка сидит на книжном «мыле». Так на обложке жизни, смерть красна, Покуда мы весь мир не разлюбили Нас рассчитает касса из окна, Окошечка, сочтет и все излечит. Зарплата наступает, как весна, И видит жизнь и смерть, как чет и нечет, Решительно иным увлечена Но не душой фатальных зимних улиц, Которые уходят в грустный день Где мы с тобой почти не разминулись А только сердце, бедное, хладей, Молчишь? Скрываешься, таишь мой друг. Звучит шоссе, и никого вокруг.

 

9(8)

Звучит шоссе, и никого вокруг. Мое сердечко, что молчать, иль тяжко? Кровь завершает круг, который круг, Не считано. А кто считал – тем Пряжка Что, сердце, ты? Не северный ли звук, Не плотью ли покрытая монашка Иль ты, душа, узнавшая, что вдруг Смирительная на тебе рубашка? Как хочется у женщины в очах Не зрителя увидеть, а подругу, И поверять то кротко, то в сердцах Ей роковую тягу, путь к недугу. Мал, как дитя, Уча же, как Ликург. Г. А. Иванов едет в Петербург.

 

10(8)

Г. А. Иванов едет в Петербург. И Родина моя покрыта льдами, Что мне до лета, я же слеп от вьюг, На дробь лишь туфель кланяюсь я даме. По запаху люблю, на слух супруг. Что сделала война со всеми нами, Получишь ты Иванова из рук Чужих тебе. Ему. Рук в черной раме Наживы духа, жадного разлук С землей. Мне так тяжка моя обуза Что, чуя трепет плеч, ты надо мной Смеешься с интонацией Карузо Иванов же в одном плацкарте с нами, С французским утюгом и со штанами.

 

11(8)

С французским утюгом и со штанами И с нами, с ними, с вечностями слов, Что как снега парят над временами. Мне говорит Иванов: будь готов, Мой пионер, ты школьным переменам Развеселить себя не позволяй, Не разрешай владеть собою генам И Иванову Олю не ругай. Веди прилично с девочкой ты в школе, А то поставлю за стихи я кол. Я, дядя Жора, лезть не стану к Оле, И за косу тягать, пусть жжет глагол Мне душу в пепел, не сбегу я к маме Погружен в кузовок тремя томами.

 

12(8)

Погружен в кузовок тремя томами. Не выдаст Бог, свинья меня простит За бисер, что предназначался даме, Что нынче где-то бабочкой летит, Глагол времен, металла звон, часами Считает жизни. В воздухе поспит И в воздухе проснется, и крылами Неброский мой цветочек осенит Ее фамилия лишь Иванова. Она меня и любит, И плевать Ей на меня вовсю, и любит снова, Чтобы опять и снова вдруг опять Опята собирает, весь седой И думает, повеса молодой.

 

13(8)

И думает, повеса молодой. За что в груди смычок хрустальной скрипки Так озабочен всякой ерундой, Что даже волосы грязны и липки, Что старец, как ребеночек грудной И в смысле жалких слез, и в смысле пипки, Что с корабельной не сравнить сосной В коре и шишках чьих златятся рыбки, Махнувшие хвостом на то и се, А корень – спящий под сосной Басе. Заря, как молодая христианка Смутилась. Блеск. Полна саке жестянка У корня спящего, или росой. И здесь и в Петербурге я чужой.

 

14(8)

И здесь и в Петербурге я чужой. Кто виноват мне пьянице, солому Не путал с сеном бы, а спирт с водой И не бежал бы из родного дому, Чтоб стать ломтем, отрезанным ханжой. Тончайшим и прозрачным. К голубому Налету плесени готовым. Ой, Пора мне. Я пойду уже до дому. Ведь допит чай. А дома то и нет, Все местности названья изменили И Петербург Москвою оказался И явью оказался пьяный бред Лишь тех, кто никогда мне не казался, Что отличались, Боги сохранили.

 

М 8

Что отличались, Боги сохранили. Черты зимы какой-то неземной Черты лица зимы на бумвиниле, Оттиснутые беленькой фольгой. О, нет, не серебро, нет алюминий И сел на это супер, как влитой Как сел на тень сознанья снег седой, Как бабочка сидит на книжном мыле, Звучит шоссе, И никого вокруг. Г. А Иванов едет в Петербург С французским утюгом и со штанами Погружен в кузовок тремя томами И думает повеса молодой И здесь и в Петербурге я чужой.

 

1(9)

И здесь и в Петербурге я чужой. Я вышел вон из Никты или Нюкты, Или из Анненского в путь большой Без жажды от людей услышать» Ух ты!» И не имея ровно за душой Ни Ариадны, ни мотка, ни бухты Ни вздохов по себе любви большой Сам по себе. Нательный крест, мой друг ты Звезда моя на темени моем Ее зажег Господь в башке придурка Чтоб в пепле головы была огнем И я, горя, играю роль окурка, Иль так, дать затянуться, обреченный Себе и остальным я заключенный.

 

2(9)

Себе и остальным я заключенный. Не нужен, или не необходим. Хотя порою голос телефонный И скажет мне, давай поговорим. И вот шучу я, злой, как Саша Черный, И матерюсь сквозь сигаретный дым Во тьме ночной, сквозь сон вершины горной Злой месяц, что нисколько не раним, Поскольку он Московского изданья А я из ниоткуда говорю, Эфирных врак неполное собранье Равно для Ивановой Букварю На вас гляжу и верю, Боже мой В себя. Навеки разлучен с любой.

 

3(9)

В себя. Навеки разлучен с любой. Забавой, кроме зрелищ – глубже пены Твоих глаз – что там спит под глубиной Неведение тайн страшней мурены Скажи мне А – больная, рот открой Я прыгну в рот и выплыву из вены Вбирая камерой ландшафт морской Как Жак Пустой. Запрыгал по вселенной. Хорош скакать, блоха, ведь подкуют Гвоздями из серебряного звука В стихах последний у меня приют И невозможная болезнь-разлука Узнала власть над имяречкой оной Душой, перед землей, перед иконой.

 

4(9)

Душой, перед землей, перед иконой. Я грязен, вероятно, ангел мой Возможно и в сравнении с вороной, Что все не вылезает из помой Вот я тут сравнивал себя с Ионой, Писал о Лоте, кто хоть сам такой Хотелось бы задать вопрос резонный. Или махнуть сам на себя рукой, И жить, дышать и плакать беззаветно Мотать свой срок в юдоли злых страстей Речную воду пить не из горстей А из реки лакать, как волк, наверно, Ведь я же воду пью, не кто иной, — И жгу свою лампаду, шаг земной.

 

5(9)

И жгу свою лампаду, шаг земной. Мой монастырь велик и аккуратен Сын, Отче, Дух, слух клонят над Землей Пустынной. Внешне я не всем приятен Но им – надеюсь. Но какой казной Откупишься ты от кислотных пятен Души, двойник мой, фарисюга злой Я мародер был, мент был, непригляден, Я нищ и грязен, мстителен и зол Заткни – ка, баба, уши, незаконный Я сын поэзии, как червь я гол, Душою разделенный на два жвала Теперь, сестра, отвороти хлебало, А в легких тихий воздух небосклонный.

 

6(9)

А в легких тихий воздух небосклонный. И в нем печаль познанья разлита Я буду пить его, как кровь Христа Под небом стоя толстый, обнаженный, Не встретив даже призрака отца Я, одинокий негодяй прожженный Черны чьи мысли, чьи бесплодны жены Чья истинность лишь капает с конца Что чистоты желает, как белья, В себе завязнув как в навозной жиже Сын, не Россия родина твоя, Ты сам дерьмо, и в том дерьме сиди же. Сижу, и пар зловонный над душой Колышется невидимой волной.

 

7(9)

Колышется невидимой волной. Людская грязь. Мать, мы не одиноки Возьмемся за руки друзья. Толпой Навозные по легче пьются соки Клянусь я, Оль, Берлинскою стеной, Что моего терпенья вышли сроки И смиряюсь, стоя над бедой, Как над водой, текущей в Териоки Истерики моей. Жан Жак Пустой Из моря вынырнул в зубах с лягушкой Француз найдет и в море завтрак свой Где он не водится, и полдень сонный Колышет воздух над моей макушкой И веткою свисает благосклонной.

 

8(9)

И веткою свисает благосклонной. В твоей квартире лампа с потолка Ты помнишь порошковый сыр зеленый Я не могу забыть его пока Как вкусно было, если в макароны Его, а? Оль, а без него тоска, Как без лягушек вдалеке от Роны Атосу не влезает в рот куска. И кончился в пороховницах порох И нечего писать о мушкетерах. Один лишь Гоголь не покинул нас Выходим из шинели круглый день Как бельевые вши. Который час? Цветам числа нет, или счесть их лень.

 

9(9)

Цветам числа нет, или счесть их лень. Поэтому бывает астроному Противен телескоп Чуть брезжит день, И он уже спешит до гастроному. Лосось там жирен, там драгая хрень Не по мошенке фраеру простому, Тому ж, кто башли тратит битый день, Кот Бегемот мурлыкнул про саркому Так есть ли выход в двери от судьбы? Не хочется искать дорог от Бога. Так не ищи, все вольты да столбы Но в множестве шоссе одна дорога, Дорога в ночь, чью ветку вынул день. Понятно, ветка эта не сирень.

 

10(9)

Понятно, ветка эта не сирень. И я с тобой несчастлив, как в пустыне Ты на бархане от верблюда тень Горбатый груз несущая гордыни. Дюк Элингтон, как август на дворе Уводит караван из тучи. Синий, Несчастен я – песок в глухой дыре Без серебра мираж, как алюминий. Эпоха аллюминиевой любви Настала. Граф Шувалов зря ты плохо Так судишь о стекле, графин увы Стеклянен, граф, а вилка, граф… Эпоха Слез горьких аллюминиевого Феба (В виду имеет автор звезды неба.)

 

11(9)

(В виду имеет автор звезды неба.) Когда о бабах пишет налегке, Иль о восходе, где с похмелья репа Трещит, (сказать на русском языке.) Где б ни был повод, к звездам он взывает К антеннам Бога, заводным ушам Высот, и в душах звезды назревают У тех, кто хочет с небом по душам. И автор сам, хоть он и затаился, Надеется на тихий разговор В нем, как в прудах, то месяц засребрился В глазах души, то чиркнул метеор, То воробей – от крошек, шли мол, все бы, Или какой кошмар в саду Эреба.

 

12(9)

Или какой кошмар в саду Эреба. Привидится мне вдруг в твоих чертах Кому-то нужен он, а нам не треба Личинок видеть в скрученных листках, Которые по свету осень носит В моих бордовых северных садах Где радуюсь, где рифма есть не просит, Нет нужды ей, как птице в червяках, Она решает строчек поединок, Порой роняет молча пистолет, Не доказав всю каверзность блондинок, Иль сядет вдруг в романский триолет И едет по накатанной со мной, А то вдруг вспомню Ленинград ночной.

 

13(9)

А то вдруг вспомню Ленинград ночной. И самолет, вернувшийся из Сочи, И дождь домашний, затяжной, родной, И те глаза, в которых видел очи Иль поздний чай, крепчае чем вино, А коль без диалекта – южной ночи Тот запашистей чай, пьяным оно, Сердечушко, пьяно, прости нас, Отче. Велик Господь, он милосерд, но прав, (Здесь строки Боратынского Евгения) Прощает он безумию забав, Но никогда – пирам злоумышления. И дышит стих печалью неземной, Как летчик самолета над тайгой.

 

14(9)

Как летчик самолета над тайгой. Видавший вид дождя, штормов, пожара, Видавший виды, бабой став Ягой И Яшу Проппа напугав до жара, До крика, фюзеляж дрожит сухой, И рваных молний голубеют жала, И бабка костяной сама собой Стучит ногой, чтоб ступка не сбежала. Скажи мне, летчик, где же ты живешь, Где правда у тебя, что ты за ложь Купил, душевных судорог ценою? (Е. Боратынский), поделись со мною. И говорит мне голос не земной: И здесь и в Петербурге я чужой.

 

М(9)

И здесь и в Петербурге я чужой. Себе и остальным. Я заключенный. В себя. Навеки разлучен с любой Душой. Перед Землей, перед иконой Я жгу свою лампаду, шаг земной, А в легких тихий воздух небосклонный Колышется невидимой волной И веткою свисает благосклонной Цветам числа нет, или счесть их лень Понятно, ветка эта не сирень, В виду имеет автор звезды неба Или какой кошмар в саду Эреба. А то вдруг вспомню Ленинград ночной, Как летчик самолета над тайгой.

 

1(10)

Как летчик самолета над тайгой. Как ас, чей дым весомей разговоров Шепну, нет, я не Пушкин, я другой, Шофер, не «волг», но пламенных моторов Шофер сердец, с чьей трассой неземной Знаком, как с вкусом многих Беломоров Елецк, Моршанск, Москва курились мной И дым их не был ни здоров не здоров. Подумать, «Беломор» не Черномор, Не крал Людмилы, что ж за ним гоняться? И сравнивать на сладость дым просторов Отечества? На этот приговор Не станет летчик даже извиняться, Когда динамик хрюкнет, что твой боров.

 

2(10)

Когда динамик хрюкнет, что твой боров, Урицкого обидит моего, Я напишу на каждом из заборов: Один за всех, и все до одного! И де Тервиль, всей роте мушкетеров Жрать запретит лягушек, ничего, Он скажет, понимаю Вас, Егоров, Хотите жабу. Ан, не comme il faut! Жаб мне не жрать, понятно, остолопы, Не то хуй вас дождутся пенелопы. Я закатаю в сральню вас, друг мой, И вас, друзья мои, мсье, дрючте баб Уж лучше. Кто вчерась дрыща от жаб Испортил связь, оглушен, знашь, вьюгой.

 

3(10)

Испортил связь, оглушен, знашь вьюгой. Промеж времен, как глаз, моряк Кронштадтский И распят был на льду душой нагой, И ленточки на венчике так адски Звенят у бескозырки козырной. Все снова как-то вышло по-дурацки Вновь, Ольга, дежавю мое со мной — Рояль… На беленький ледок кривляться Да выпал, падла, беленький снежок, Да трупики мотросские, как надо Запастерначил, за стежком стежок Вот мой бокал, чьих губ на нем помада? Оль, ты зачем пила? Нам хватит споров, Являюсь я лишь зрителем приборов.

 

4(10)

Являюсь я лишь зрителем приборов. Которые принадлежат не мне, Они принадлежат другим, в которых Струячит жизнь, которые во сне Восходят на белейший из линкоров И уплывают по лучу в окне, Проникшему с утра в разрез на шторах, Чтоб осветить лежащих в глубине Детей мечты, когда-то затонувших, Руками жадно обнимая снасть, Чья жизнь теперь лишь повесть лет минувших В которые рассудку не упасть С поднебесья ни бомбой ни строкой Мне облачность забила видовой.

 

5(10)

Мне облачность забила видовой Учебник, и закрыла панорамы На коих был нагляден так герой Любой строки немой российской драмы Где был предъявлен грешник и святой Где всяк поймет, что господа не дамы, Где Брюсов дострадался ерундой, Что в вазы Зимнего насрали хамы. Теперь конечно стало ничего, Когда б не новорусское блядво, Когда б в тумане меньше дирижеров, Которых нет, и до ре ми фа соль — Какая боль, какая ж, Ольга, боль — Простор, погода выказала норов.

 

6(10)

Простор, погода выказала норов. На уровне трав полевых – мой кар, Я вижу пятна шляпок мухоморов В лицо мне мчится смерти перегар Белесый подполковник из майоров Брательник. Но поэт не есть Икар. Лик матери взволнован, бледен, стар Когда б вы знали, из каких же соров Взлетает в поднебесье по дуге Душа, когда выходит из пике Истории, любившей умноженье О, радуга, о, спектр разложенья Веранда, свет оконный, свет свечной Куда летишь ты, самолетик мой?

 

7(10)

Куда летишь ты, самолетик мой? Мой мотылечек. За стекло глубоко В коричневатый, сочный день живой Скажи там солнцу, чтоб взошло с востока, И больше ничего. Живи, родной, Гораздо больше выданного срока, И будь всегда в строке моей со мной, В строке моей со мной не одиноко Янтарь и жемчуг стоят ремесла Но ты, в чьих крыльях рифма ожила Достоин даже дуновенья Бога, Который создал все живое, строго Сказать. Сядь кладезю времен на ворот. Какой тебя, сиротка примет город?

 

8(10)

Какой тебя, сиротка, примет город? Какая ж тебя вынесет земля, Теперь, когда сковал потоки холод И души в проруби – на мотыля? Ввысь прыгнула душа, чей рот распорот Крюком Петра и Павла. Боже мой, — Душа сказала, жабры вскрыв, мне холод Полезней духоты подледяной Я больше не хочу быть акварелью Душа сказала, быть собой учусь Поэт, не сравнивай меня с форелью Иначе я душевно огорчусь. Куда же я взлетела наугад? Не Китежбург ли прошлый Ленинград?

 

9(10)

Не Китежбург ли прошлый Ленинград? Вокруг меня, реальней чем мы сами Не здесь ли колыбельные творят Все гусляры с тресковыми усами, Не здесь ли пивом алкаша поят, Не здесь ли, околдован небесами, Подросток на вокзале под часами Той самой девочке тот самый взгляд Отдаст, постой, Кола Бельды, олени Я помню этто чудное мгновенье Орет Высоцкий жаренным жерлом Кать. Катя. Катерина два с жезлом, Весна. Исакий гордой головою Сокрывшийся под ладожской водою.

 

10(10)

Сокрывшийся под ладожской водою. И дух над ней. И дождь над ней. Потоп. Прощай, любимый город, все родное, Уходим завтра в море, пушка хлоп! И сизый голубь на ладони горя Хлебнувшего матроса, только столп Александрийский, ангел в чистом море, Как в чистом поле, крест кладет на гроб Ликуй, Москва, отличена ордою Подавлено восстание тверское, Но что теперь? Уж сколько лет. А зим? И Китеж для Орды неотразим Смотри в глаза воде и прячь свой взгляд, Чтоб ни германоговорящий гад…

 

11(10)

Чтоб ни германоговорящий гад… Наш вересковый мед доить не взялся Я побеседовать с тобою рад Вот я на голову твою и взялся Ты видишь, не совсем аристократ, Но и не с улицы, не навязался Не привязался, да, немного гад, Но был свиньей. Был, был, а не казался, А не казался-зался, был свиньей, А НЕ КАЗАЛСЯ. Но болтун какой. Слилась Москва, туманно вечерея С блондинкою, вдовой полу-еврея В эпоху, когда чуть отец родной Не вполз на Невский, с гусениц ордой.

 

12(10)

Не вполз на Невский, с гусениц ордой. Полк саранчи зеленой, серой, дерзкой, Иисус не тронул ангела рукой, А может быть и цел остался Невский, И наводненье схлынуло долой, И я узнаю очертанья детской, И Летний сад. Холодною рукой Лба в жаре бог коснется Бельведерский. Быть может до сих пор течет Нева Аквамаринова Васильевского стрелка, И до сих пор ломается как целка Весною лед, ударит ветр едва И льдины прут искрясь, я искры видел. Шепчу, посадку, Китеж, мне дадите-ль?

 

13(10)

Шепчу, посадку, Китеж, мне дадите-ль? И гермошлем снимаю на ходу. Нет, я не тот АС, я другой, иду, В далекую иду свою обитель И слез я для разлуки, как хотите, Окаменев от горя не найду. Моя княгиня, Вы меня простите, Что к вам пришел справлять свою беду, У вас ведь и своих хватает, верно? Для нас двоих чужое эфемерно, Вы видитель – Вдова с тремя детьми, А я, я, я – пьянчуга, черт возьми, Очей я ваших мутноглазый зритель, Как беженец столиц, бомж – небожитель.

 

14(10)

Как беженец столиц, бомж – небожитель. Я по земле ступаю дураком И захожу, болтливый сочинитель К вам, чтоб побаловаться кофейком. Бывает вкусен он, и вспомнишь Питер, К которому уж вряд ли и влеком, Бывает растворим, что ж, губы вытер Сидишь, да и болтаешь языком, Закинув ногу на ногу, для свойства, Спросив, не причинил ли беспокойства Жестикулируя одной рукой, Другая рефлекторно ищет рюмку Вот мчится крыша, назло недоумку, Как летчик самолета над тайгой.

 

М(10)

Как летчик самолета над тайгой. Когда динамик хрюкнет, что твой боров, Испортит связь, оглушен, знашь, вьюгой, Являюсь я лишь зрителем приборов Мне облачность закрыла видовой, Простор. Погода выказала норов, Куда летишь ты, самолетик мой, Какой тебя, сиротка, примет город? Ни Китеж – град ли, прошлый Ленинград, Сокрывшийся под Ладожской водою, Чтоб не германо – говорящий гад Не вполз на Невский с гусениц ордою Шепчу, посадки, Китеж, мне дадите ль? Как беженец столиц, бомж – небожитель.

 

1(11)

Как беженец столиц, бомж – небожитель. Я откровенно плюнул в потолок Поэзии. Упало, морду вытер Плевок, паденье, как же мир жесток! И едок спирт, как пятновыводитель, И мыльный, отвратительный снурок На коем вздернут Достоевский, злыдень Суди сама, ну закусь ли сырок? Ну закусь ли, суди сама «Виола», Причем не вся, а долька от нее Ох, луковое горюшко мое Жжет воздух, щас вот лопнет альвеола Свисает с потолка сопливый сок, Алкивиад, собака, взял венок.

 

2(11)

Алкивиад, собака, взял венок. Надел его, и вертит попой, во как, За что ему любой бы, если б мог На зад бы натянул бы оба ока И стал бы мотоциклом наш вьюнок Наш вьюноша, обиженный глубоко И создавал движеньем ветерок Хорошего и свеженького рока И рок звучал бы, и под рок-н-ролл Сократ Алкивиада бы порол Как девку в металлических заклепках А я бы время проводил в подъебках, Как Диоген. Нашел, помыл, подвытер, Венок померив снял, другой увидел.

 

3(11)

Венок померив снял, другой увидел. Зевнул и лег, циничен и сонлив Чуть Александра шуткой не обидел, И вытер нос, поскольку нос соплив, Продрал глаза, айдес устроил гниде Сожрал инжир и мятый чернослив И, тупо наблюдал, как берег вытер От человеческих следов отлив, И дрых, и просыпался, и ругался На представителей противных школ И дрых, и в грезах самопостигался, Крича во сне, вот до чего дошел. Надел рукав, собака ест хот дог, Второй надел. И он нам не помог.

 

4(11)

Второй надел. И он нам не помог. Башмак, И взором окатил ворону И ненавидя прикурил «Дымок» Не «Бело мор», дешевле, и к «Сайгону» С утра, с утра потребен кофеек М-2.Рассвет малинового звону Ай, полька, я твой малый фитилек Ой, поле, колосок, каюк Кобзону Каюта жизни в черепе моем А в ней кают – компания лихая Культяпкой Сильвер гладит попугая И королева карт, по ноздре в свите Джон Дон, и шутовской колпак на ем Корону мне померить разрешите?

 

5(11)

Корону мне померить разрешите? Блок флейту разрешите прикурить, Я Гельдерод де, звать Мишель, фьюить — Я Брейгель Петр, стирающий в корыте Я принц Пиф-Паф, я старший пуп в синклите, Я вам не разрешаю говорить, Граф Сен-Жермен. Свечу и блюдце, битте, Нашел заначку, можно покурить. Вы кто такой, какого хера двое, На кой мне хой поэма без героя, Я сам себя оставил без порток, Чтоб припевать, что мир жесток, жесток, Жан Беранже, давай свой котелок, Да отчего ж не спробовать, сынок.

 

6(11)

Да отчего ж не спробовать, сынок. Как яблочко румян и пьян всегда я Хотя в стекле лишь воздуха глоток, Зато на Брайтон не умчалась Рая, И здесь ее еврейский говорок И грудь в халате кофе наливая, Как сцеживаясь, на вот сосунок, Кто скажет мне сейчас? Земля сырая? Кто мне заменит шарф мой и берет, Кто вставит зуб назад на склоне лет, Кто скажет мне таинственное слово Как днем осенним памятник Крылова? Труп Листьева мне скажет, извините, Ворона любит блеск, и вы любите.

 

7(11)

Ворона любит блеск, и вы любите. Друзья мои, яд яблок наливной И к слову битте добавляют дритте, Чтоб вместо смысла вышел звук смешной. Простил и не кручинюсь об обиде, Моя лучина, болью головной Трещит многоголосо, свет не взвидя, Как извела она меня тоской. Моя лучина. Догорай, весталка, За половой контакт заточена В Российский погреб. Холодно и жалко. Хлеб съеден, молока кувшин до дна. Не сравнивай меня с собой, щенок, Сказал мне чей-то тихий шепоток.

 

8(11)

Сказал мне чей-то тихий шепоток. Что Рим четвертый обречен, и задник В конце спектакля вспыхнет, уголек На кончике жезла подержит всадник, И тронется, поскольку путь далек, Ловить безумца, век считая за день. Увы, пылает Царского восток Так, что попробуй, помолись на складень Глаза горят и лопнула кора На дубе в Невском устье, сок востока Немую пустошь оросил жестоко Благословив унылые утра, Осыпав ветром полну ростр колону И вот я, Ольга, пробую корону.

 

9(11)

И вот я, Ольга, пробую корону. Бутылочными стеклами убран Мой светлый лоб бордово и зелено И весело, и козлоног, как пан Скачу за проводницей по вагону В бюстгальтер лезу ей, как наркоман, И шепчет нимфа мне, опять обман, Никто не позвонит по телефону. И падает ей челка на глаза, И вымя подставляет мне, коза., Кося зрачком, чей луч так невозможен, Как будто в нем летит Гермес зеленый И с любопытством нос коснулся кожи, Напоминая сам себе ворону.

 

10(11)

Напоминая сам себе ворону Фонетики, чей клюв, как постовой Присутствуя, из черной мостовой Вдруг высек огнь малинового звону Я не врублюсь кто мертвый, кто живой И кто как будет проклят по канону Могил, чей сын, чья дочь умрут от той Чумы, что пращур бабе впрыснул в лоно, Чью черный камень нынче смерть зовет Чью душу черной речки черный лед Затягивает, руки чьи до локтя Как струйки меда льются в реку дегтя В пух пьяная ворона скажет «Кря» Кря, клювом папиросочку куря.

 

11(11)

И клювом папиросочку куря Эрнст Теодор, на чьих полах известка В морозе самом центре ноября Возник, Листающий альбомы Босха Вдруг на меловке, вдруг не упыря Лицо открылось, а с крестом из воска Рука, желта, как слиток янтаря И корабельный лазарет, и жестко Свеча сияла, белое лицо Озарено. И грязная тельняшка, И вены в руку влитые свинцом, Что на кресте. Звенит от качки чашка Какая – то пустая, слух деря А лето, что ж, дойдет до января.

 

12(11)

А лето, что ж, дойдет до января. Чтоб Токсово, где снеги воссияли, Крутило в воздухе холмистом дали В кружащихся соснах задор беря Звук пристального циркуля печали, Березка с висельником, повторя Отечество нам царское, настали Другие времена, до фонаря, До фонаря, от фонаря досюда Брожу, и жду свидания с тобой Ночь, что была, бела, моей судьбой Теперь, увы, лишь(ах!)моя причуда Уедет вон, во мглу, последний житель. Покроет снег древа, как победитель.

 

13(11)

Покроет снег древа, как победитель. Затопит снег немолчный моря шум И в шишке оторвавшийся увидит Взгляд наркомана медленный свой ум. В воде плывущий из воды не выйдет Сказал Демьян, ну что ж, ушицы, кум И Фока в ужасе заерзал, сидя И скакуна к порогу подал грум И впереди просторы с бубенцами, И призрачные пары под венцами Не бывшие быть может никогда, Какие-то сухие господа. Скажите ей, с визитом Грязь фон Гнидель. И вот вхожу к тебе, оправив китель.

 

14(11)

И вот вхожу к тебе, оправив китель. И ты мне с локтем на стене молчишь И рядом пес, как на суде свидетель, Точнее, сука, кроткая как мышь Однако ризеншнауцер, не пудель, Не пидель, рифма точная, – шалишь, — Ты улыбнешься, что ж ты так, фон Гнидель, Фон Жупел, фон Засранец, фон Малыш, Лишенный мужества перед судьбиной, Москва слезам не верит, дорогой. Сурово улыбнувшийся мужчина В ответ вам стукнет костяной ногой И сухо выдаст кашель, нерешителен, Как беженец столиц, бомж небожитель.

 

M(11)

Как беженец столиц, бомж небожитель. Алкивиад, собака, взял венок, Венок померив снял, другой увидел, Второй надел, и он нам не помог. Корону мне померить разрешите? Да отчего ж не спробовать, сынок, Вороны любят блеск, и вы любите Сказал мне чей – то тихий шепоток. И вот я, Ольга, пробую корону, Напоминая сам себе ворону, И клювом папиросочку куря, А лето что ж, дойдет до января, Покроет снег древа, как победитель, И вот вхожу к тебе, оправив китель.

 

1(12)

И вот вхожу к тебе, оправив китель. С улыбкой, прорисованной на ять При этом слове, китежбургский житель Должен большой свой палец отставлять И в нос совать вам. Нюхать не хотите? Так можете дыханье задержать, Но если меня любите, любите Обычай мой, и соизвольте знать: Мой дорогой, вне всяческих приличий, Мой сахарный, мой пламенный обычай. Свою родную я с собой лохань С флэта забрал на родину чужую, Представлюсь, коль не мил, вас – не держу я, Сын лейтенанта Шмидта – Срань фон Дрань.

 

2(12)

Сын лейтенанта Шмидта – Срань фон Дрань. Хороший парень, вот те крест на пузе, Все скажут. Правда ж я хороший, Сань. Смотри, гвоздика у меня в картузе Люблю хватать я трепетную лань, Люблю ей делать дырку на рейтузе, Вообще – то я – гусар, греби табань, И исчезай мой парус в кукурузе, Читаю Ге, и думаю, эге, Да мы с тобой, Ге, на одной ноге, А, кстати, Оля, душка, нет ли мидий, С вином, блин, кайф! Ты ела? Ты пила? Не убирай, мать, рюмок со стола, Молдавией обдолбанный Овидий.

 

3(12)

Молдавией обдолбанный Овидий. С утра почешет пенис сквозь трусы, На молдаван, я, Цезарь, не в обиде, Но эти мне молдавские носы… Везде притрется человек к любви – де Философы сказали. Врали, псы. Сквозь дверь в себя попробуй, Цезарь, выйди Попробуй в ону дверь кого впусти, Впустую, Цезарь, там где Рим – ты Цезарь А здесь, дай Бог, чтоб стал румынский слесарь, И починял хозяйкину трубу, И почивал, быть может, не в гробу А так, землей засыпанный под брань. В столицу понаехавшая дрянь.

 

4(12)

В столицу понаехавшая дрянь. На кожаную кепку наезжает, На пиджин рашн, грязную лохань Погаными словами наполняет Мне кожаную кепочку сваргань Портной, в груди моей шарманка тянет. Не унывай бескрылый дух, воспрянь Напейся всклянь, тебе и легче станет, Тебе же будет лучше, ангелок, Когда здесь выпьешь водочки глоток А то, что толку, что не алкоголик, Ведь ходишь, красноглаз, ей богу, кролик, Ну, заходите, господа, платите, То хорошо, что сапоги хоть вытер.

 

5(12)

То хорошо, что сапоги хоть вытер. Хоть пуговиц и нету у рубах А то ужасно это, волком выть и Помилуй, Ольга, в грязных сапогах Гитарой душу мне разбередите — Так плакала душа моя в ночах Валяясь у депрессии в ногах Я ухожу, ребята, извините, Я ухожу, не понятый пока У той реки, реки есть берега Меж гор, лесов, меж гор лесов, лесов Лесов река закрылась на засов Об острый угол душу не порань А то припрусь я хоть в позднять, хоть в рань.

 

6(12)

А то припрусь я хоть в позднять, хоть в рань. Как дома, как привык… не так уж дома Совсем теперь. Там тоже есть герань. Но там слегка белеет по другому. Так было. Отошла эпоха Тань И вышла Жень. И таньская истома Сгорела как солома, перестань, Пойми, ты страшно далеко от дома, Туда, до дома поезд не идет, Туда не доплывает пароход, И там вообще не протекают реки. Гляди, там предлагают чебуреки. Небес нет, самолетов… – цену видел? Звоню, как только телефон завидел [24] .

 

7(12)

Звоню, как только телефон завидел [25] . Но по делам, но только по делам. Я, Оля, позвоню, ты не в обиде, Я только позвоню от вас, мадам. Мне позвонить. Что? Да. Звоните. А телефончик можно? Счас, я дам. Один звоночек только. Подождите Вы разрешите? Мне кудам? Сюдам? Хей, мистер, кен ай кол э телефон ринг Оф коз ю кэн. Энд вер из ит. Джаст хир. Прости дурной английский мой кумир. Моя Памир, не сигареты, горы, Моих привычек между инь и янь. …И громко говорю: Здорово, Сань!

 

8(12)

И громко говорю: Здорово, Сань! На уличном Московском растабаре А что попишешь, ведь отколь не глянь, А мы уже – и далеко – не баре Мы книжный мир, торгашеская срань, Господня срань. Елецкий на бульваре Перчатку Верину поднял. Экран Мой перевернут донышком в пивбаре Моргает глубоко внутри меня Духовный глаз, и здорово слезится, А я ему, хорош моргать, фигня, Не лучше ли нам жизнью насладиться, Звоня туда, где время безвозратно Здорово, Сань, как сам, ниче? Ну ладно.

 

9(12)

Здорово, Сань, как сам, ниче? Ну ладно. Вот эк уста освоили жаргон Смех, катарсис, Услышал Эко звон Об Аристотеле, и сжег халатно Его трактат комический. Амвон Хохочущего фарса беспощадно И истово молитвой увлечен Пасись, Пегас, мы пишем безлошадно Иртеньевцы кошмара и греха Дебилы самолюбоебованья За нами зигзагует как пиранья Пластинок древнерусская тоска И говорит нам в трубку безотрадно Как там? Как здесь? А че? Ниче. Прохладно.

 

10(12)

Как там? Как здесь? А че? Ниче. Прохладно. Из языка мы выморозки пьем Бутылку языка в ларьке берем С названьем «Новый Свет» – читать приятно Откроем морозилку и невнятно Шипящую бутылку сунем в лед И выдержим, и вытащим обратно Замерзло, но не все, и сохнет рот Открой, налей жаргону, отморозок, Из языка так крепок выморозок, Что бьет в глаза и крутит вялый дух, А то душа опухла с оплеух И человек промолвил человеку: Че ты купил? Какого, блин, Сенеку?

 

11(12)

Че ты купил? Какого, блин, Сенеку? Опять издал его, какой бандит Так человек промолвил человеку По телефону, что ж, не повредит Немного философии и зеку Лечить в его душе тромбофлебит Хлоп хлоп по сапогу, подобно стеку Журавль летит, а девушка родит. Журавль летит, а девушка рожает. Бандит, продав Сенеку, наезжает На тех, кто расплатиться не горазд И говорит ему – ты педераст. И предо мной идет этап по снегу. Античка. Снова Грека через реку.

 

12(12)

Античка. Снова Грека через реку. Приехал чай хлебать, поскольку зван Он был к болгарам, просвещать славян, Чтобы славяне впали в ногу веку, Заросшему давненько бородой В котором место было печенегу А нынче Заболоцкий… козодой И лес пустой и вся любовь – лишь снегу И Золушки тряпичный башмачок Забыт за той хрустальною туфлею, А я любил – то лишь его не скрою, Когда за ней подсматривал соседский Чумазый мальчик, выросший без детской. И ржет своим остротам дурачок.

 

13(12)

И ржет своим остротам дурачок. Разбитой рожей. Боинги летают. Снежинки упадают и не тают На Золушкин тряпичный башмачок. И фетишем в душе он расцветает К нему бежит душа моя, и, ох, И говорит и к сердцу прижимает, Конечно, я не принц, и я не Бог, Не янки – дудл, но верить я умею. И верю я, что не расстался с нею. Мила мне тыква, бывшая вчера, Все крысами глядят мне кучера И в ужасе седеет мой висок. Прости, что этот стих был прост, как чох.

 

14(12)

Прости, что этот стих был прост, как чох. Я им нисколько щеголять не думал Хотя не знал, что я настолько плох И верил – свет в твоих глазах, найду мол И думал я, в руках взвертя цветок, И у подъезда мялся чьим-то кумом Не роза, пепельный мой василек, Что не доступен даже толстосумам. Заплата сердца, пегий микросвод, Пушистый микрокосм моих агоний Цвет пепельный и потные ладони, И мятный перегар во рту, и вот Мой венчик полевой уж вы простите… И вот вхожу к тебе оправив китель.

 

М(12)

И вот вхожу к тебе оправив китель. Сын лейтенанта Шмидта, Срань фон Дрань Обдолбанный Молдавией Овидий В столицу понаехавшая дрянь. То хорошо, что сапоги хоть вытер, А то припруся то в позднять, то в рань Звоню, как только телефон завидел И громко говорю: Здорово, Сань! Здорова, Сань, как сам? Ниче? Ну ладно, Как там? Как здесь? А че? Ниче? Прохладно. Че ты купил, какого, блин, Сенеку? Античка, снова Грека через реку, И ржет своим остротам дурачок Прости, что этот стих был прост, как чох.

 

М(13)

Прости, что этот стих был прост, как чох Не чох я выразить им попытался, Не человеческий обычный вздох Которым бы твой атрибут питался. Ни «Чудо-ягода» ни «Добрый» сок И ни «J7» не подразумевался Оль, это был лишь воздуха кусок, Каким ты был, таким ты и остался. Тень от степного сизого орла, Или отца, что на челе у сына Прозрачностью раздумий прилегла Под озорной мотив «Москвы – Пекина». Городовой японский или бог, Зато вилял хвостом как кабыздох.

 

13(1)

Прости, что этот стих был прост, как чох Он нравственность имел в виду, без соли, Без мыла в суть влезать я изнемог И в донышке зрачков свечусь у Оли. Я жаждал весть – не паразит ли Рок. Диктующий всем паразитам роли Меж десен сих как луковый сырок Остры и ароматны крылья моли. А я смотрю за этим. Глаз стиха Пылает, точно бабочку рука Луча вдруг тронула. И дым поднялся. И миг крыла, как глаза отгремел, Тишь. Кончен стих. И как же я посмел — Не чох я выразить им попытался.

 

13(2)

Не чох я выразить им попытался, Я взмыл и пал – хорош я или плох — Я взмыл и пал: и небу не достался, И здесь не испускаю дух. Подвох Тебе или в поддых не состоялся. И лишь радикулит причина «Ох!» (Звук сей меж нас слонялся, не склонялся,) И рощею березовой без ног И без корней приютом был нам мнимым, В который мнимые втекали мы Подобные свободным омонимам, Причастием, трещащим в знак зимы И раздавался, немощен и сохл Нечеловеческий обычный вздох.

 

13(3)

Нечеловеческий обычный вздох — Правописанья знак, в чьих бестолково — Колючих буреломах правит слог, Под ход ноги подгонит треском слово, И исчезает буквы бугорок, Как трепетный сигнал всего живого Как крылышки какого – то такого Что недоносок ли, не до носок, Сам прокричать не может, просказать Проверить, проболеть, пропить. Ах да же Сюжет, сюжет, ты ждешь меня на страже Как алкаша в лабазе портвешок: Я пьян сырым, дождливым, с утюгом По облакам с коротким замыканьем Промчавшимся дождливым летним днем, И тем, что ждет нас, Оля, расстоянье Разлуки звезд. А спирт – в огне метался. Которым бы твой атрибут питался.

 

13(4)

Которым бы твой атрибут питался, Когда б которым бы твой атрибут Был сыт. Когда бы атрибут остался. Но птицы ведь не сеют и не жнут И не ебут – их правила морали Крыла из пеших вырвавшие пут Подняли их на купол пасторали Им не понять, когда ботинки жмут, Они поджали лапки – точки в пухе, Их крик гуляет словно пьяный в ухе, Где от блужданья не спасет ничто: Ни воля, ни торпеда, ни зарок Начхать на лиру, кисть, перо и стол, — Ни «Чудо-ягода». Ни «Добрый сок».

 

13(5)

Ни «Чудо-ягода», ни «Добрый» сок Нам не заменят грязи наслаждений И лишь душа выходит на порог Поэзии – за ней злобятся тени Царя лесного тонкий голосок Сочится вдоль из лепестков сирени, Хотя их пять, как пальцы – как дорог Руки, смутясь, ласкающей колени Все пять дорог – все в Рим и мы все врем, Когда считаем до пяти лелея Сон, что у жизни не одна аллея, И можно разминуться с февралем Где желтый запад за спиной остался, И не «J7» не подразумевался.

 

13(6)

И не «J7» не подразумевался. Когда бокалы были налиты, Когда бокал к бокалу прикасался, Когда мечты касалися мечты, Когда язык с поэзией связался, Когда был крепок градус красоты, Когда рассказ вдруг взял и рассказался. Когда легонько ахнула вдруг ты Другому, очень давнему рассказу, Похожему немного на проказу — Болезненную шутку бытия. Напрасно полюбил я пить, свинья. И – сплин, хандра, туман, душевный смог, Оль, это был лишь воздуха кусок.

 

13(7)

Оль, это был лишь воздуха кусок, Отрезанный от ветра тонким слоем И ставший пленкой. Треск. Прожекторок В который раз знакомит нас с героем. Киномеханик пьяный – это я. Взлетает луч. Летят кубанки роем, Но что это в углу? Мечта твоя Смущаяся стоит пред аналоем. Из полотна выходит черный ус, Как в ледяной бутылке спирт с мороза Ты любишь, Оля, я почти клянусь, Ты любишь председателя колхоза. Не твой ли голос в темноте раздался: Каким ты был, таким ты и остался.

 

13(8)

Каким ты был, таким ты и остался. Граненый дух высокого стекла Тобою Один в тучах наслаждался Екатерина из тебя пила. И вдруг ты в голове моей раздался Алмазом, хрусталем, и сжег дотла Реальность. Пепел смыслом наполнялся, И пепельница серым расцвела. Вселенским бархатом. Душевный прочерк — Окурок на один еще глоточек Лежит здесь мал, и дым его иссяк — А в прошлом дымопада ткань светла. Полна кружев. Спит вдоль души летя Тень от степного серого орла.

 

13(9)

Тень от степного серого орла. Накрыла Русь и спела непогодку Протяжным ветром впереди стекла УАЗика, рычащего на горку Пыль белая, быть может ты зола Быть может жизнь дана была на водку Быть может жечь сердца людей была Ошибка? Помолчать потупясь кротко, И дать воды в пустыне. Говорят, Самаритянин был не человеком, А псом среди людей, так что ж он гад Ин вышел лучше всех. А был узбеком, Братком. Черта души сквозно – едина — Или отца, что на челе у сына.

 

13(10)

Или отца, что на челе у сына. Печатью лег – забыты письмена И больше не читается морщина Что смыслом, как испариной полна С утра. Руки растресканная глина Впитала влагу, хочется вина И слышится толчок адреналина От мысли о спиртном. И тишина. Вот ненависть какая. Вот какая Жизнь не читается, вишь картридж пуст Выходит не дыхание из уст, А тонкая лучина, догорая И вновь к стихам сиреневая мгла Прозрачностью раздумий прилегла.

 

13(11)

Прозрачностью раздумий прилегла. К России Азия, прищурив очи И рассказала сказку, как могла, И дожила до следующей ночи. Луна, почистив небо как метла, Стоит в углу. Вид тусклый, нерабочий Да, скифы мы. Да, нету ни кола Одна стрела и много многоточий… И двоеточий нежные глаза И скобок рты на наших мониторах И по ковру бегущей мыши шорох. И чистая мерцает бирюза Лелея грудь утеса-исполина Под озорной напев «Москвы-Пекина».

 

13(12)

Под озорной напев «Москвы-Пекина». Ты, Оля, – Оля – цетворяешь стройный ряд Девиц, застывших в ожиданье гимна, Чтоб в космос алый вынести плакат, На коем добрый и родной мужчина, Которого не все боготворят. Но, Оля-гархи – в ползунках все спят Еще – им есть лишь писаться причина А ты уже идешь, сто сотней ног, Тебя – вся площадь – все полно тобою Всё в платьях ситцевых, всё белокуро НО тсс, переглянулись два авгура. Онегин с Пушкиным. Вот и эти двое Городовой японский или бог.

 

13(13)

Городовой японский или бог. Тебя воздвиг, о, статуя свободы О, с вилами взошедшая на стог Ты без сомнения достойна Оды И Ленский бы писал их если б мог Да ты их не читала оны годы Зато теперь ты стала дочь свободы И совершила пламенный прыжок И я хвалю тебя от всей души И пьяному мне море по колену Щекотно бьет – разводит на измену А я не утону в его глуши Был океан страстей порой жесток Зато вилял хвостом как кабыздох.

 

13(14)

Зато вилял хвостом как кабыздох. С любовью лечь к твоим ногам стараясь Когда он лег, то видимо засох И я засохну скоро, повторяясь За Пушкиным. Лишь ножки той следок Лежит в песке пугливо озираясь Кто из поэтов рядом. Ах, дружок, Как жаль, что я в следах не разбираюсь — Могу я перепутать крой, размер, И вместо Золушки поймать баб ежку Могу, за музой повернув на стежку, Столкнуться со страшнейшей из химер Не твой бы след, я б заплутал и сдох, Прости, что этот стих был прост, как чох.

 

1(14)

За то вилял хвостом как кабызхдох Травил баланду врал и унижался, Через себя шагал как через ров Внизу с рогами кто – то мне казался И говорил шершаво – будь здоров И лип ко мне, а я его боялся, Бил веткой весь в крови от комаров А он был здесь, и надо всем смеялся, И развернулся я к нему лицом И оказался странным пришлецом В коралловых и жутковатых сгустках. Разломы их сияли как гранит, Водой облитый, иль гранат, чей вид Мулен и руж, эй, как это по – русски, Никак, я больше с вами не играю. Я со своим стихом дружа, пера я…

 

2(14)

Я со своим стихом дружа, пера я… Точней пираний, что у страшных птиц Зовутся перьями, нарвал, рыдая, И сей букет несу для учениц — Обжор Орфея. Сердце. Часть вторая Стихов вторая книга. Аустерлиц Моих кошмаров, горнами играя, Сметает с крыш остатки черепиц, Эстонки пьют. И много пьют эстонцы. От этого страдает весь народ Индейцы, говорят, глядят на солнце И не мигают, лишь откроют рот. А я, Щукарь, жид, Одиссей, циклоп, Из птиц надергал, на подушку чтоб.

 

3(14)

Из птиц надергал, на подушку чтоб. Кусачих перьев с мелкими зубами, Но не сожрут Александрийский столп, Но не сожрут они заката пламя Они сожрут лишь жирный горя горб И будешь ты счастливыми глазами Смотреть свой сон и будет сон твой добр И начинен кружащимися снами, Снежинками волшебных фонарей, И сколько эти фонари не бей На смену им другие уж блистают Есть чудеса, и снеги их не тают. Чтоб сердцу тайны снега поверяя Тебе Морфей шептал кругом шныряя.

 

4(14)

Тебе Морфей шептал кругом шныряя. Всю ночь, но утро вышло как рука, Смахнуло щеткой звезды с верстака И дерева открылась твердь сырая. Смотри, Икар, судьбе не доверяя Взлетая ввысь прожег капрон сачка И что ж, что жизнь как утро коротка Зато она нисколько не земная, Зато она небесная моя, Как василек, подобен небу с виду, Растет, а глянь – ка внутрь, где глубь тая Душа цветка, небесная, Пелиду Равна, чей слышится Цирцее вздох. То стих один, то стих другой, прыг-скок.

 

5(14)

То стих один, то стих другой, прыг – скок. В прекрасном платье ты сегодня, Нина, За что ж с тобой любовник так жесток, Что яд тебе пророчит окарина? Банальность рифмы – бытия залог Или итог. Мой друг с хвостом павлина Сравнил измены женские (зевок) Писать корону, в общем – то, рутина. Ведь надо продохнуть ее насквозь, Так, чтобы все в груди не порвалось Венок последний, а сонет лишь пятый. Свобода, как тринадцать начертаю. Устал, блин, как сказал мой соглядатай С тобою проводивши вечера я.

 

6(14)

С тобою проводивши вечера я. Не пил. Я завязал. То был прием Желал поведать слишком обо всем И, самому себе не доверяя Влез в шкуру алкаша, и так вдвоем Мы с алкашем, друг другу помогая Вставать и падать, падая, встаем И падаем опять, Москву ругая, Так зрелище засело у меня — По невскому два друга – матросня В дым пьяные, и света не видали А все идти друг другу помогали Так шел и я – да мой двойник продрог Узнал себя получше: и как дог.

 

7(14)

Узнал себя получше: и как дог. Я горд собой, породистый паскудник, Поднявши морду вверх, как юный бог, Что только перестал носить подгузник Ведь ваша форма – изобилья рог Научный младший скажет мне сотрудник Вот написал, и всем доволен лег. И сам себе играю сон, как грюндик И бантик сам себе я подарил, И сам себе Месродий и Кирилл Придумал буквы заново, как велик И сам себе наоткрывал америк. Сам триумфатор, сам себе толпа я Несу сонеты, гордо выступая.

 

8(14)

Несу сонеты, гордо выступая. То самостью то самопалачем, А ты вдали трибунная, другая Знакомишься с веселым циркачем Так зрелище взахлеб переживая, Как будто нашу жизнь узнала в нем — Смотри, лечу я воздух ртом хватая Все обошлось, смотри, я молодцом. Расти детей, держи свою ты масть, А я – я постараюсь не упасть. Не пасть туда, откуда нет возврата, И не расслаблюсь – с видом акробата Я буду громко тявкать вниз, на грязь И – мраморную шкурою лоснясь.

 

9(14)

И – мраморную шкурою лоснясь. Я буду жаждать шкурку от колбаски — Хотя на кой бы мне она сдалась Зато я тайн не передам огласке Зато душа, планетами искрясь, Уйдет к себе под занавес отмазки, Как русской прозы в серебро карась Стиски цитая дома бев бумазки Кирпич!!! А цем доказес, коселек? Мои стихи Жеглов мне не подложит, Когда ему сам дьявол не поможет, Чтоб я в матроске скрасил вечерок. К мальцу в матроске пёс бежит сквозь грязь И каплею слюны искрясь – искрясь.

 

10(14)

И каплею слюны искрясь – искрясь. Иссякла повесть русского разлива Да – с, музушка, конечно, говорлива Но есть предел всему. У слова часть Значенье – участь. Участь речи – сбыться, А часть поэт – лежа полениться И почесаться, помурлыкать – ах Корону сделал я себе в стихах. Теперь сижу и тряпочкой шлифую Мою корону, милую такую, Конечно, потускнеет красота, Но внук посмотрит ради интересу, Как бегать нравилось за дедом бесу, Следы когтистых лап – мои лета.

 

11(14)

Следы когтистых лап – мои лета. Оттенки синяков – моя палитра, Дворы – мои любимые места Спасала от судьбы меня молитва Просил я, но не пряника, кнута, И получал. Спина с кнутом – вся битва Моя, но я не обижался никогда, А верил в Бога, острого, как бритва И Бог всегда нас слышит. Мы пьяны, Нам больно, мы уходим от жены Мы презираем, любим и немеем, И высказать не слова не умеем Бог говорит, давай, давай, вставай – ка. Куда ты в лужу наступил, зазнайка.

 

12(14)

Куда ты в лужу наступил, зазнайка. Сударыня, свинья найдет говна, Поверьте мне. Грохочет таратайка, И едет смерть моя пьяным – пьяна Из бани аллюмиенивая шайка У ней подмышкой с дыркой вместо дна Безлистый веник да махорки пайка. Вот вся и байка. Банька. На хрена? То масленница, братцы, нестируха, Грязнуха да сожжем ее скорей. У ней от уха вислого до уха Рот красный, как арбуз, гнилья гнилей Открылся дорогих гостей встречай-ка Кричит убийце догу вдруг хозяйка.

 

13(14)

Кричит убийце догу вдруг хозяйка. Фас! Фас! Весны не будет на дворе Но воробьев взлетит пушистых стайка И догони их по такой жаре Их маленьких сердец углей горящих, Что рассыпают точки и тире В огромный мир из сирых тел лядащих И не нуждаются в поводыре. Поэт родился. И поэт скончался. Закончен год и новый год начался И вылез лист и жить на свете стал Никто его весной великой тою Не назовет пролезшей лимитою Я, Оля, пил, конечно не спроста.

 

14(14)

Я, Оля, пил, конечно не спроста. Хотел я умереть, и жить пытался. Ползла, дрожала, двигалась черта К моим ногам, а я собой питался Когда осталось досчитать до ста И умереть – вот тут я испугался. Воспользовался благостью Христа И выбрал жизнь – над чертом надругался И плюнул в омерзительный пустой И красный рот его своей слюной Ну, я пошел. Считаю завершенной Я исповедь мою луч с небосклона Пал. Кремль горит. Черт клялся, что он рок Зато вилял хвостом, как кабыздох.

 

М(14)

Зато вилял хвостом, как кабыздох. Я, со своим стихом дружа, пера я Из птиц надергал на подушку, чтоб Тебе Морфей тебе шептал вокруг шныряя То стих один, то стих другой – прыг – скок С тобою проводивши вечера, я Узнал себя получше и, как дог Несу сонеты гордо выступая И мраморною шкурою лоснясь, И каплею слюны искрясь – искрясь. Следы когтистых лап – мои лета Куда ты в лужу наступил, зазнайка Убийце – догу говорит хозяйка. Я, Оля, пил, конечно, не спроста.

 

Венок магистралов

 

М

Я, Оля, пил, конечно неспроста Я до Москвы не пил – хоть рядом пили, Меня ведь здесь в метро дубинкой били. И называли, Оля, лимита. А жил я не за пазухой Христа, В чужой квартире. Из меня лепили Мужского Галатея. Те места, Что отличались, боги сохранили. И здесь и в Петербурге я чужой. Как летчик самолета над тайгой, Как беженец столиц бомж – небожитель. И вот вхожу к тебе оправив китель Прости, что этот стих был прост, как чох. Зато вилял хвостом, как кабыздох.

 

M(1)

Я, Оля, пил, конечно не спроста Я с горя пил и от непониманья Но совесть? Совесть у меня чиста Хотя пойду я в храм на покаянье Ты спросишь – пил я вина? Нет – спирта Я офицер, хоть небольшого званья И посещал я злачные места, Чтобы унять души своей исканья. Я, Оля, иногда пишу стихи Мне грустно так становится порою Забыл я что такое чахокбили Вообще – то я люблю котел ухи Опустошить с компанией честною. Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

 

М(2)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили. А здесь – да что тут, Оля, рассказать, Тебе я или предлагаю, или Запить, или беседу завязать, В том смысле – развязать язык и в стиле Мне возражать, как любишь, в полстола Бюст Боратынский с Пушкиным слепили — Два локтя, подбородок – как мила Ты стала – козочка в обличье женском, Московским взглядом, полу-деревенским Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий, И смотришь на мою персону в оба Тяжка обуза северного сноба. Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

 

М(3)

Меня ведь здесь, в метро дубинкой били. Я вспомнил, что я помню два лица — Одно из них – с усами наглеца, И с кожей щек оттенком в перец чили, Другое – сборище как снежный сад Красивых черт с брезгливыми тенями, Чтоб не подумалось, что он Де Сад, Но и маркизом быть над всеми нами, Скотами рынка, преступленья чьи Расследовать устало и печально — Долг юноши, защитника любви, И на дубинке оттиск обручально -Го вжат кольца. Свистит дубинка та, И называли, Оля, – лимита.

 

М(4)

И называли, Оля, лимита. Отцов прославленных известным ходом Истории надменные потомки, м-да И улыбнулся шанс им стать народом Господ рабам, чья участь – нищета. От русских не спастись своим исходом, И власть опричнины, и дым костра Куда теперь? Уходим дымоходом. На посошок прости их протопоп Дай скорбной прозы слопать этим рожам, Пахуч твой древне русский, как укроп, В щах свежего капустного листа Истории России. Подытожим. А жил я не за пазухой Христа

 

М(5)

А жил я не за пазухой Христа. Оля, не червь я в яблоке едемском. В горах не пас я триста лет гурта, Пчел не водил на хуторке под N-ckom. На Курщине не скрещивал сорта. На Умбе розовую семгу с плеском Я не поймал не разу, жизнь не та. Не та и рыба. Провисает леска. В моей руке, точней в руке моей, И не в моей точней. С рукой чужою Я спутал свою руку над Москвою Вид из окна, рассвет. Уж кони сбили Лед с башен. Братец Феб, щади коней. В чужой квартире из меня лепили.

 

М(6)

В чужой квартире из меня лепили Кекс, дабы бы ковырять изюм души, Козюли, сладкие на вкус, попилен Я щеголял обличием лапши. Пляши, пельмень, раз зубы закадрили. Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши. У пиццы есть двойник – зад гамадрилий. Мы горячей в любви чем беляши. Желток яичный опекай пеструха О чреве пирога пекись стряпуха Так пекарь Франсуа учил, сестра На яйцах срубим в лавке по проценту В духовке же румянец сквозь плаценту Мужского галатея те места.

 

М(7)

Мужского гапатея те места. Зовутся хер, скажу тебе, старуха. В душе, где наступили холода Все гулко, ясно, через чур уж сухо Пыль белая, была и ты вода Сколь ты несла для носа, глаз и уха Ворона скачет, пишет никогда И эхо, и не молкнет оплеуха Уходит не оглядываясь Лот От берега, как гневный кашалот А за хвостом пустыня соляная А перед усом буря вод, войны ли Огонь, обломки зданий, тех я знаю Что отличались, Боги сохранили.

 

М(8)

Что отличались, Боги сохранили. Черты зимы какой-то не земной Черты лица зимы на бумвиниле, Оттиснутые беленькой фольгой. О, нет, не серебро, нет алюминий И сел на это супер, как влитой Как сел на тень сознанья снег седой, Как бабочка сидит на книжном мыле, Звучит шоссе, И никого вокруг. Г. А. Иванов едет в Петербург С французским утюгом и со штанами Погружен в кузовок тремя томами И думает повеса молодой И здесь и в Петербурге я чужой.

 

М(9)

И здесь и в Петербурге я чужой. Себе и остальным. Я заключенный. В себя. Навеки разлучен с любой Душой. Перед Землей, иконой. Я жгу свою лампаду шаг земной, А в легких тихий воздух небосклонный Колышется невидимой волной И веткою свисает благосклонной Цветам числа нет, или счесть их лень Понятно, ветка эта не сирень В виду имеет автор звезды неба Или какой кошмар в саду Эреба. А то вдруг вспомню Ленинград ночной, Как летчик самолета над тайгой.

 

М(10)

Как летчик самолета над тайгой. Когда динамик хрюкнет, что твой боров, Испортит связь, оглушен, знаш, вьюгой, Являюсь я лишь зрителем приборов Мне облачность закрыла видовой, Простор. Погода выказала норов, Куда летишь ты, самолетик мой, Какой тебя, сиротка, примет город? Ни Китежбург ли – прошлый Ленинград, Сокрывшийся под Ладожской водою, Чтоб не германо-говорящий гад Не вполз на Невский с гусениц ордою Шепчу, посадки, Китеж, мне дадите ль? Как беженец столиц, бомж – небожитель.

 

M(11)

Как беженец столиц, бомж небожитель. Алкивиад, собака, взял венок, Венок померив снял, другой увидел, Второй надел, и он нам не помог. Корону мне померить разрешите? Да отчего ж не спробовать, сынок, Вороны любят блеск, и вы любите Сказал мне чей-то тихий шепоток. И вот я, Ольга, пробую корону Напоминаю сам себе ворону, И клювом папиросочку куря, А лето что ж, дойдет до января, Покроет снег древа, как победитель, И вот вхожу к тебе, оправив китель.

 

М(12)

И вот вхожу к тебе оправив китель. Сын лейтенанта Шмидта, Срань фон Дрань Обдолбанный Молдавии Овидий В столицу понаехавшая дрянь. То хорошо, что сапоги хоть вытер, А то припруся то в позднять, то в рань Звоню, как только телефон завидел И громко говорю: Здорово, Сань! Здорова, Сань, как сам? Ниче? Ну ладно, Как там? Как здесь? А че? Ниче? Прохладно. Че ты купил, какого, блин, Сенеку? Античка, снова Грека через реку, И ржет своим остротам дурачок Прости, что этот стих был прост, как чох

 

М(13)

Прости, что этот стих был прост, как чох Не чох я выразить им попытался, Не человеческий обычный вздох Которым бы твой атрибут питался. Ни «Чудо-ягода» ни «Добрый» сок И ни «J7» не подразумевался Оль, это был лишь воздуха кусок, Каким ты был, таким ты и остался. Тень от степного сизого орла, Или отца, что на челе у сына Прозрачностью раздумий прилегла Под озорной мотив «Москвы-Пекина». Городовой японский или бог, Зато вилял хвостом как кабыздох.

 

М(14)

Зато вилял хвостом, как кабыздох. Я, со своим стихом дружа, пера я Из птиц надергал на подушку, чтоб Тебе Морфей тебе шептал вокруг шныряя То стих один, то стих другой – прыг-скок С тобою проводивши вечера, я Узнал себя получше и, как дог Несу сонеты гордо выступая И мраморною шкурою лоснясь, И каплею слюны искрясь – искрясь. Следы когтистых лап – мои лета Куда ты в лужу наступил, зазнайка Убийце-догу говорит хозяйка. Я, Оля, пил, конечно, не спроста.