Во свезло! – за селом москвичи нахватали усадеб: Есть занятье теперь Тоньке с Юркой, соседской семье У соседей в саду, а не то – хоть бомжуй Христа ради, Безработной четой, по земле. Торговали чернику, грибы, браконьерскую рыбку Трассы вдоль – москвичам. Днём, встречаясь с соседкой, хоть вымучит Тонька улыбку, А чума – по ночам: Нет робят, рубль имущества, чем Антонине гордиться, Спросит мать, что соврёшь? Стыд ест очи, как встреча с маман… кровь, не лги, не водица… Да и Юрка, напьётся, хорош — А теперь – благодать и лафа! Засвистайская вилла, Ох, богата! Ох, пахоты там! Ну – коттеджище – сила! — Комнат двадцать, и три туалета (на три этажа), Есть, конечно, и русская баня, и два гаража. ……………………………………………… А за эти рубли Рой, да сей, да поли…. Засвистайский Глеб Дмитрич гоняет авто с прибылью́ — Из Германии. Крут… А вот на-ть – озадачен, как мальчик. Засвистайской Глафире свербёж: захотелось свинью. Их, свиней, часто держат взамен теперь кисок-собачек. «Несолидно свинью», – Глебу Дмитричу кажется, – «гм… Несолидно… Но Глашку обижу – ни за что ни про́ что… Карлик-pig… мини-свин… что-т’ я слышал, а ну, поглядим», И пошёл в кабинет, там был комп, электронная почта… «Есть тайваньский профессор», – Глеб вспомнил, – «а звать Ву Шин-Чих, Инженерию генную он применяет на свинках. Хрюшки светятся те. Сам-то Чих неплохой мужичок, Мой парижский приятель»… – качнулся в скрипучих ботинках Глеб мой Дмитрич, да сел за компьютер… Что ж, в мае к нему К именинам Глафиры доставлен был свин, звать Му-му, А девятого мая, в день жениных именин, Муж коробку несёт, рассыпая дугой серпантин, Хлоп коробку на стол, ах, завязки из красного шёлка. Перестали жевать все уста, и разинулись. Ножниц звонкий щелчок… из-под крышки вдруг визг поросёнка! С Глашкой чуть не инфаркт, стульев скрип: отодвинулись. Глеб кричит: «Не пугайсь»! – гаснет лампа. Фонарь. Синий луч, И сияет свинья, как светило, возникнув из туч. Тонька ж – очень желала матрац себе фирмы Schlaraffia: «Ортопеды немецкие, а не хухры, Юр, мухры. Немцы пашут на совесть, а тут мебель делает мафия. Заработаем, купим, а то вся спина, Юр, – бугры»! Что ж, купили. Назавтра ж, рыдаючи, Тонька моя, — «Там, у них», – молвит, – «Юр, на таком же матраце… свинья». Юр, свинья на матраце немецком, как наш, слышишь, Юра? Да зелёное рыло у ней, да зелёная шкура»! Юрка вынес на свалку матрац, хоть и дома – скандал. Случай был, Глеба Дмитрича вёз, и вопросец задал: «Убиралась недавно в коттедже моя Антонина, Говорит, держишь в спальне Гле-Дмитрич, зелёного свина»… Рассмеялся Глеб Дмитрич: «Тайванец, а звать Ву Шин-Чих, Этот фокус проделал, помрёшь, зажигает мужик»! Вот и весь разговор. И забыл бы Глеб Дмитрич, небось, Юркин хмык, кабы после в суде повторять не пришлось, Потому что когда эту свинку нашли в речке Шоше, «Не искать виноватого», – Дмитрич подумал, – «не гоже». Юрке дали условно и, вроде бы, казус забыт, Только Тонька сорвалась с цепи, пьёт, орёт и блудит, Юрка терпит, он Тоньку не бьёт, не прощается с нею, Да разбил сгоряча мотоцикл. Вот, везёт дуралею, Жив-живёхонек, сломаны ноги, но шея цела. «Что ж мадам Засвистайка? – Свинью вдругорядь завела»? Глеб не дал, говорит: «Ты бы, дура, – дитё родила».

Москвичкам нынешним – коровы не хватает, Звенящей выменем, как православный храм, Которая по заливным проходится лугам, Так статна, так горда, так томно обрывает Трав бубенцы и струны. Клевер по росе, Качающийся по неведомой причине, А то для красоты сорвёт понуро зев. Пастух, как тучам Зевс, привык к чужой скотине. Рассвет Москва-реки. Да разве ж он – рассвет? Пусть радуется слух, что тишина над нею, В звездах светящихся кремлёвских смысла нет. Один рубин. Моторов голос катится, пьянея, Замена утреннему разговору стад И голубых ботал молитвенному звону. Обманчива Москва: наобещает сад, А даст лишь камушки да голые балконы. От нищеты здесь на балконах держат коз И злые козы лгут хозяевам глазами, Что счастливо живут: забыли про покос, Поляну, полную хрустящими листками. Физиология. Что возразишь? Ведь скот. Рыданья петухов застенчивы, но гулки. Мильёны женских рук, и каждая берёт, Ленивая от сна, для буднишной прогулки И для готовности к обыденному дню Вначале турку, чтоб на газ поставить кофе, Потом нож: хлеб и сыр – возможности меню. А кстати, крест Кремля – есть память о Голгофе. Потом косметику: смешав цвета теней, Чтоб быть неузнанной, помады круть-круть донце. Творят расчёски из волос горгоньих змей: Забот полно о всяком встречном пошехонце! ……………………………………………… ……………………………………………… Та завела себе собаку, та – кота, Та в банке держит пару мышек невиновных, Напоминающих семью. Ждёт банка та Плодов мышиных игр известных-безусловных. ………………………………………………… ………………………………………………… Москвичке нынешней – коровы не хватает, Звенящей выменем, как православный храм, Которая по заливным проходится лугам, Так статна, так горда, так томно обрывает Трав бубенцы и струны. Клевера в росе, Замоскворечья не сорвёт понуро зев. ……………………………………………… ……………………………………………… Стерильной сучке дали куклу за щенка. Кому-то чаще спится, а кому-то реже. Собаке снится сон, что мясо с рынка свеже, Проходит жизнь. Течёт в жерло Москва-река.

Здесь нынешнего часа несть, Здесь время гость и знает честь, …………… не ранит нас вчерашний …………………………………………… на облаках …………………………………………… душа родная. Я, Катя, благодарен… страшно За отдых небесам, не зная, ………………………………………………… дышу ……………………………………… и ещё прошу, ……………………… младенец на руках. Ткань полдня солнечно-льняная, Цветущей ветви нежный жест — (Я о черёмухе пишу, О ней, ней… надо хоть однажды Нам всем. Небось, не надоест, На то нам музыка в руках — ………………………………………… балду пиная… Над озером, на облаках, Как роща спит, так дремлет ум, Там ценит сердце стук свой каждый. ……………………………………… здесь, я – текст… Лицо, ты маской было. Шут Распался, канул, глянь, мой прах. Вон – точка, точка, запятая, И шрифта чернота святая, ……………………………………… спящая в горах, В ней молний блеск, в ней грома шум, Чернь. Херувимы мчат из мест, Таинственных, любимых, страшных, Где благоденствие не в брашнах. Ты скажешь: объясни мне, как Белеет роща неземная И облак у неё в корнях? ………………………………………… гляди, мой свет, ………………………………………… в чём мираж мой? Над облаками жить не страшно, ……………………………………. вот березняк, прошу, Взгляни на белизну окрест, Жизнь, Катерина, вся земная Над озером, на облаках. Над озером, на облаках Там роща спит, вот я что знаю. В ней славно: изумишься, как… Как снег, бела. Берестяная Она. От влажных мхов до звезд Крон шумных пенье. Тишина – я Заметил – это шелест, шум, Шум… да. И шелест. Но не каждый — Шум тех тенистых русских мест, Где утолённой пахнет жаждой.

Не смог тебя не пригласить в кафе, А ты мне, как пошёл последний стольник, Сказала: «Чувства – аутодафе. Любовь – не разговоры через столик»… Соседний немец – очевидно, чёрт, С каким-то нашим взяли по рюмашке, А я: «Ты знаешь, сердце мне печёт, Что в Подмосковье не растут фисташки»… Ты всё же мне про шрамы и любовь, А я кричу, тебя перебивая: «Пойми», – кричу, – «во всей красе дубов Сквозит анчара тайна огневая! Пойми»! – кричу, – «Нет, ты меня пойми»! — В ответ мне ты, а я не понимаю. Сосед сказал: «Мартини, чёрт, возьми, Я расплачусь»… – А немец: «Угощаю»! Мы ж оба плачем, сидя за столом. …А что ж – слезлив я, бывший алкоголик: «Ты знаешь», – говорю, – «я был ослом. Любовь – не разговоры через столик».

1. В виду, Свет мой Горний! – того, что пускает душа пузыри, 2. Того, что я в тине, где не на что встать, потому что Я в грозное море заплыл, где бьёт меня шторм вдалеке от земли, 3. Что слабну от крика, ушам непонятно, шепчу что… 4. Того, что глаза истомились от соли и от ожиданий Твоей скорой помощи; Того, что их – тех, 5. Кто вздумал меня ненавидеть безвинно за Грех — Поболее, чем в шевелюре волос скоро станет; Того, что враги, укрепившись всё больше, желают догнать, Убить и тэ. пэ. (если б было, за что!); И того, что (кому-то) отдать Я должен по мненью врагов то, чего и не брал, — 6. Ты, добрый Судья, для кого моё сердце – кристалл, А может, – стекло: суть в прозрачности сердца, достаточной, Чтоб видеть безумье и Грех, 7. Ты, добрый Судья, прошу, – не заставь за грехи мои многих порядочных Людей, на тебя уповающих, до срамоты Дойти оттого лишь, что шли они рядом со мной, Не я, так они Тебя честно искали и ищут, Свет мой. Припев: И боящийся нашего Бога увидит мою судьбу И порадуется, и много вслед таких ринется Мне, рабу. 8. А что до меня, мне, рабу, поношение – из-за Тебя, и по той же причине мне – краска стыда. 9. Чужда моим братьям вся пылкая дичь и харизма. Единоутробным по матери странна, и чу́жда. Чужда́. 10. Так вышло: снедает меня зверем ревность о доме Твоём. Так вышло: вся ругань в Твой адрес снискала во мне адресата. 11. Так, вплоть до того, что оделся в лохмотья постом, Я, обозначая позор… 12. Пальцем тыкать им было занятно. 13. Склоняла меня болтовня всех завалинок праздных И в песнях героем у пьяниц я был безобразных. Припев :

14. Пляшу и молюсь… может, время коснуться меня? Спаси же! По великодушию правду послушай И правду яви! 15. Дай мне выйти из тины гниющей, Из горькой глубокой воды и ревущего злостью огня! А значит – спаси от воров. 16. Да не будет волненье потопом, Да не поглотит мою лодку пучина, да не Сомкнёт свои губы колодец над Божьим холопом, Зане — 17. Услышишь. Ведь – благ. Честно милостив. Щедр как угодно. Заметь, защити, и призри! 18. И только не нужно лица отворачивать: отрок Твой скорбен и мукой сжираем внутри. 19. Послушай! Избавь хоть затем, чтоб воры не смеялись, 20. Тебе ведь известен их смех: полагаю, они Видны хорошо Тебе. 21. Я, выносивший их ярость, Как ждал утешителя! – не было. Ждал сострадальца – ни-ни. 22. Меня на пирах угостили отборною желчью, Мне уксуса налили полную чашу. 23. Что им пожелать? Да будет их пиршество им же охотничей сетью, Расплатой, жестоким силком посреди их стола. Припев : 24. И, поражены слепотой, пусть глаза их погаснут. Хребты их согни, Вседержитель, навечно крюками. 25. Пусть ярость на них пролитая, ожжёт их ужасно, Дворы опустеют, дома пусть полны мертвяками. 26. За то, что когда Ты карал, как шакалы, пинали Они, и, когда уязвил, – расширяли мне раны. 27. Солги им на ложь, чтобы правды вовек не вкушали! Сотри их из книги живущих людей, ввиду того, что – обезьяны! — И нечего их поминать меж святых. 28. Я же – нищ, И вот пострадал, подлежу, вероятно, спасенью. Восславлю же Грома Живаго, подо чьей укрываюсь я сенью! Что́ юный телец с бугорками рогов и копытцами? — Не пища в сравнении с песней, сладчайшей из пищ. Припев : 29. Пусть, видя меня, оборванцы светлеют лицами, Пусть молятся, просят – душа моя тем оживает. 30. Ведь слышит убогих наш Свет и колодников сердцем прощает. Припев : 31. Хвали Его небо, хвали его, суша и море, 32. За то, что спасёт он Цыйон, города восстановятся вскоре, Поселятся Грома наследники в них, В потомках Господних рабов, в сердцах их всё тот же родник По имени Свет – будет бить, А значит, что в городе Грома им – быть.

Будь я режиссёром, короткометражку б я снял, Вложив в неё всё содержание сирого сердца: И в кадре – одно серебро среднерусского дня, Длина? – Две минуты. Сюжетец? – почти без сюжетца: Нашивка, что ранен. Сержант отворяет калитку. Некрашеный дом, бузина, на калитке кольцо. Дам я ему лет двадцать пять – двадцать восемь навскидку; Мешок его пуст, зарыжело цевьём ружьецо. Собака с баранкой на месте хвоста приседает, И пасть разевает, и блещет на солнце слюна. «Хоть, может напиться дадут – так же в книжках бывает — Мать, может, там, или вдова, и предложит вина, А может, постелят в сенях», – мой служивый мечтает, — «Тулупом овчинным накрывши простреленный бок, Оставят в покое». Дворняга смеется и лает, И вздорно по ветру весёлый гремит флюгерок. Будь я режиссёром, я выбрал бы при монтаже Единственный кадр, тот, в котором застыло движе

Веранда, сруб неважен, мотылёк, Неважен над углём тоски дымок. И не важна сирень в стекле веранды, Неважно всё, чему все были рады, Что в памяти есть россыпь снимков с дома, Что сердце, график – линии маньяк Срисовывает дом – с фотоальбома. Дом выглядел родной не важно, как, Точней – веранда. Скорбно, с абажура — Тем жарче, чем незримее натура. Воображенье пишет акварель, Ведь не при мне же абажур горел. Дом цел в воспоминаньях мотылька Приабажурного, прожившего так мало, Что до пожара мотылька не стало, Что фото гладишь, памяти рука? Брось, память так умрёт, как я умру, Брось, снимки, что желты, совсем истлеют. Что глаз фотографировал? Муру, Любительскому кадру – двойка. Неуд. Не лги, что жил, короче жизнь, чем день, Что длится до закатного пожара. У ангела, в сирень Впускающего хоботок свой, вздрагивает жало.

В кулак с роскошного куста Калина – девка – сирота Жмень крупных ягод отпускает. Над южным ветром облак тает; Трава над чёрными комками Земли. Горячий воздух сух. Глаза беспутных молодух — Нет, вороны над головами! Над золочёною травой «Глаза», летящие попарно, Следят, как сочный бьёт угарно Из чернозёма пар живой. Черны, в ресницах мощных крыл, Молчащие без выраженья. По небу ярких лиц скольженье: «Ты что, о смерти позабыл?» — И: «Для чего в горсти калина?» — И: «Горечь рвать – знать горечь есть». И вспорет ветер тучи жесть. И вспыхнет неба середина.

Вам сказать, почему столько раз из воды я сухим выходил? То меня кочегар небеснейший ни разу не подводил. …Труба была длинной-длинной, солнышко крепко пекло. Везде арматура, доски, битое стекло, Да что я о стёклах?.. дальше труба паровая шла, Которую отколупывать отбойником, а компрессор Был хилый-прехилый, шло вяло, нешуточная жара, Досточка через ров, сучок под ногою треснул, Пришлось и плечу ознакомиться с паровою трубой, Легонько шипела кожа, после ойкала медсестричка. Йод жёг, работать в бинтах неудобно же день деньской, Да в каждый обед перевязка, да что я про бинт?.. я о личном: О том, что с тех пор талисманом в моей труба Проходит в душе паровая с оборванной стекловатой, Бывало, давление пара доходило до невербальности, и тогда ожог мой саднил сероватый На правом плече, и я тихо просил: «Кочегар, Открой там, мой ангел, вентиль, на сердце так давит пар»… Меня кочегар мой небесный ни разу не подводил, Лишь поэтому столько раз из воды я сухим выходил.

Я стою на молитве великим постом. На коленях Ардов страстно молился, звуча, точно пушкинский стих, И задумчиво дух мой парит в неземных откровеньях: Владыко дней моих! Дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения. Да брат мой от меня не примет осуждения, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи… И крестом осенил я себя. Тут открылася дверь, И вошёл в неё некий лохматый, с гитарой подмышкой, С беломориной… «экий», – подумалось, «зверь». Оправданье одно: то, что был он безусым мальчишкой… Дружно бабки зашикали, пламя качнулось свечное, Шмыгнул носом, и встал визитёр у меня за спиною. И шепнул: «Не валяй дурака, ты со мной ведь знаком, Потому что ты был мной»… И на двор вышли мы с пареньком. Было зябко… нет, юноша мне ничего не поведал, Только под ноги плюнул, растёр, и сказал: «Сволочь. Предал». Я плечами пожал и сказал: «Врёшь, я тоже поэт», И достал он тогда из портков комсомольский билет, Говоря: «Я сегодня на стол его клал, потому как Заплатили нечестно бригаде». – И детская мука Исказила неумно лицо, не слеза ли сбежала?.. На его комсомольский билет посмотрел я устало, И плечами пожал: я ведь знал – оплатили бригаду, Только нынче мне той справедливости было не надо… Он сказал: «Мне семнадцать. Мы в армии были? Ответь». Я кивнул. – «А присягу давали»? – Кивнул. – «Сука, смерть Заслужил ты», – презрительно мальчик сказал мне кудрявый. «Убивай», – говорю, – «Я ведь – ты. И зовут меня Славой». Тут он бритву достал марки «Спутник», – и к вене, гад, строит. Говорю: «Это было в двенадцать. Ты взрослый. Не стоит». Спрятал бритву щенок, хоть и гнал с его точки «пургу» я. И сказал: «Если врежу, ты щёку подставишь другую»? «Да. И ты подставлял, хоть не помню, чему ты молился». Тут он врезал. Храм в небо уплыл, я ж – на землю свалился. И привиделось мне, что вошли двойники в Белый Дом, И привиделось, что двойники овладели Кремлём, И что бьют пожилое жулье молодые солдаты, И что русская кровь на камнях Грановитой Палаты. А когда я очнулся, был весь перепачкан в земле, Неуверенный, что, дай Господь, всё в порядке в Кремле, В головинскую церковь, качаясь, вошёл, покрестился, И сказал: «Ты прости меня, Боже, душой я смутился». И вернулся к молитве Великим постом. На коленях Ардов страстно молился, звуча, точно пушкинский стих, И задумчиво дух мой парил в неземных откровеньях: Владыко дней моих! Дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения. Да брат мой от меня не примет осуждения, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи…

Ты связной пьесы просишь. Получай. Ко мне во тьму мою возник пришелец, Белёс и горек, будто молочай, Плюс огнедышащ, как кайеннский перец. Шепнул мне зло: «Про Колыму слыхал? — Где в брызги рвался человек сверхновой»? – Я в курсе, – был ему ответ суровый. Он захлебнулся: «Я туда сажал! Я молод был! Я метил в главари! Я стал бы генералом, хоть умри! И что? Сказали: «Колымы не надо»?! Я на свободу выпущу вас, гады, Я вышки в вас, внутрях, сооружу, Сердца вам проволокой-колючкой окружу, И стану, издеваясь, править вами», — И сам задохся этими словами. «Что ж», – тихо произнёс я в тон ему, — «Народ тебе прощает Колыму. Правь царством далее»…

Перельман разъяснил мне: поверхность пылавших лесов Просто может сводиться к нажатию клавиши с точкой После фразы, и пламя качнулось на чаше весов, И наехали буквы одна на одну длинной строчкой, Чтобы вышивкой внутрь свернулась земля, как покров, Некто – пальцем об клавишу – в некий момент, ставший почкой. Гроздь же огненных ягод, полна серебристых ветров, Расцвела, заклубилась под женственной солнечной мочкой. Над нагой чернотою земли жемчугов белизна. И горящая наша страна – в ухе бездны серьга, Друга было нам в копоти не отличить от врага, В геометрии дыма мы кашляли еле живые, Не понять мне, пожалуй, вот Фёдор Иванович знал, Чем блажен тот, кто мир посетил в эти дни роковые.

1. Человека Тебе из под камня не станет за труд. 2. Я пляшу, как умею. От меня, не скажу анонима, Восприми просьбу горькую! Ты посмотри, твой я – тут! Ты послушай, я – вот он я – баран Твой, никем не любимый. Припев 1: Свет и латы и щит мой неуязвимый. Враг от слова бежит Твоего. Сгиньте с глаз, язычники с гимнами, я вложил себя в слово всего. Сил пошли Ты мне с доброй волею, я выживу только тогда. Дай надежде моей богомольной трепетать во мне без стыда. Жизнь промчалась как дым, мои кости рассохлись щепой. 3. Скошен я луговою травой, стало сердце как клевер сушёный, Хлеб не лезет мне в горло. Когда я прикажу себе «пой», — Только кашель, стон хриплый – из глотки моей воспалённой, Стон такой, что всё мясо прилипло к костям от него. 4. Вот я кто! – птица в голой пустыне, ворон я, и в развалинах дома Глухо каркаю. 5. Я от бессонницы еле живой, Одинокая птица на крыше. Под худыми ногами – солома. Припев 2: Сил пошли Ты мне с доброй волею, я выживу только тогда. Дай надежде моей богомольной трепетать во мне без стыда. 6. Оскорбляют враги каждый день, а друзья мной клянутся и рады. 7. Вместо хлеба я пепел жую, от слёз вода солоновата. 8. Вот каков он, Твой гнев, Ты, подняв, меня сверг без пощады. 9. Жизнь исчезла, как тень: не нужна ей сухая трава-то! 10. Ты же – вечен, Хозяин: помнил прадед тебя, Вспомнят правнуки, 11. Ты, конечно, Цыйону подашь, будет щедрость – ко времени. 12. Ибо даже и камни мы любим Цыйона, и прах его. 13. Твоё Имя враждебным народам ужасно, и царскому семени. Припев 1: На земле – Твоя слава ужасна. 14. Поскольку Цыйон Ты создашь, Боже, сызнова, после — Явишься смертным, прославленный. 15. Скажут: «Смирных мольбу не отверг еле слышную Он». И об этом напишут, дополнят и «верить исправленному»… Припев 1: И потомки Тебя воспоют так, как пели и мы, 16. Понимая, что Ты с высоты землю слушал внимательно, И лечил её боль. 17. Вызволяя ягнят из тюрьмы, Жалко блеющих, связанных стражей кровавой старательно, Отпуская на волю детей, чьи убиты родители, 18. Чтоб им петь на Цыйоне, и в Ерусалиме Тебе, Господь. 19. Соберутся цари и народы в Господней обители. 20. Обратился царь к Грому, хоть была во цвету его плоть: 21. «Господь, дай мне узнать, Насколь близка моя кончина», — 22. И умолял на середине не порвать Живую нитку дней и не вести ко Гробу, Окрепнуть дать Изнемогающему нёбу. 23. Человека Тебе осчастливить не станет за труд, Ты ведь вечен. Из пальцев Твоих вышла суша, топь, небо, — 24. Это всё, я считаю, погибнет. И тучи умрут. Ты – останешься. Мир будет платьем изношен нелепо, Молью съеден до дыр, нитки будут торчать с высоты. Ты свернёшь его тряпкой: землю, море, и нас, горемычных, А потом мир изменишь Ты. 25. И не изменишься Ты, Лет Твоих не прибудет, не станет – больше обычных. 26. Ты поселишь в том мире детей Твоих: смирных рабов, И потомству их даст исправление – Неба любовь. Припев 1:

Плотина… похожа на лошадь она С прилипшим на холке жокеем. И смерть её – всадника только вина: Мы не все брать барьеры умеем. Кто скачку в «Карениной» с Вронским читал, Тот помнит: хребет он кобыле сломал, В прыжке надавив ей на спину, Так угробил наш дятел плотину. И вот, когда рухнула ГЭС, я глаза Погибающей лошади видел, Потом шкура сверкнула… простите, Два образа я произвольно связал. Ты побудь, моё сердце, на том берегу, Я оттуда тебя позову, как смогу. Что ж, дятел… Саянская рухнула ГЭС, И я пережил это трудно. Ты спросишь: «Откуда такой интерес К аварии этой у трутня, Лентяя, поэта»… – мой дядя, как есть, Всю жизнь положил в эту хренову ГЭС. …Был самых он, нет ли, но правил, И ГЭС мне в наследство оставил. …И я там работал, при «лошади» сей — Позвольте такое сравненье. А что ж? – огневое кипенье, И плотина – седло, и хребет – Енисей… Ты побудь, моё сердце, на том берегу, Я оттуда тебя позову, как смогу. А когда-то по жилам коня – ток скакал, И дыхание грозное пело, Только я там, на стройке, себя потерял, Своё сердце… обычное дело… Сокрушилось там всё, весь мой мир там погиб, Нет, блистательной лошади чистый изгиб, Чей жокей был советской страною, Не был той катастрофе виною, Всё, как в песне поётся: «Чужая жена»… Просто вышла опора из мира, Рухнул мир, наступила в нём ночь, тишина, Наказал меня Бог за кумира. Ты побудь, моё сердце, на том берегу, Я оттуда тебя позову, как смогу. Каждый думает: «Смерть – это только не я» (Но разлука, как смерть, окрыляет). Эту пропасть так трудно представить, друзья, Что никто её не представляет, Я поэт был получше, зато как он пел, Голос тих, так что трудно услышать в толпе, Но до сердца умел он пробраться В шуме женских ресниц-оваций. Видел мальчик (любя неудачно), Что на том бережку в каждой тени – Она. Как ты пуст, Енисей, чья, как смерть, студена Резвость, и над камнями прозрачна… Ты побудь, моё сердце, на том берегу, Я оттуда тебя позову, как смогу. Без надежды на встречу хоть с тенью твоей, Счастья нет, – говоря, – и не надо, — Доходил я до места, где бьёт Енисей По воде кулаком водопада. Я не знал этих слов «Уходи, уходя», Грохот водный мешался с портретом вождя, На два берега жил, как в пустыне, Столб ревущей воды посредине, По бокам скалы, камни сухие, Водосброс посреди – не как жемчуг, но как Злую боль причиняющий тверди кулак, Как стихии удар по стихии. Мне казалось, что два эти берега – я, Прямо ж в сердце мне – боли грохочет струя. Мне казалось – одна моя часть умерла В состязаньи с разлукой жестоком, Что как яблоко нож, меня боль рассекла Водопадом своим, водостоком, Как на алом моём комсомольском значке Нем портрет Ильича был в орущей реке, Мне казалось, что сердца не стало, И жемчужная пена летала. Быть? Не быть? Мне мозгов не хватало, И я молча смотрел в лошадиную прыть: Вод… Нельзя же не быть, и по-прежнему быть, Жив ум лжёт. Сердце плачет: пропало. Ты побудь, моё сердце, на том берегу, Я оттуда тебя позову, как смогу. И трубил я – шабашничком – в У-Ка-Бэ-Ха, Славка, на бережку Енисея, В пару месяцев не произнёс полстиха, Глухонем, с недосыпу – косея, Тёр мазутный кулак мой – слезящийся глаз, Как бугор будит утром – да с – грохотом нас — Брючин – об пол – в налипшем бетоне — И – уж будьте любезны, горбатились кони. Лучше попросту прыгнуть в разлуку, Неизбывную, будто… бездонную, как… Разбиванье стеклянное где-то в мозгах, Жить, ослепнув, по дальнему звуку. Жить на ощупь, проплыть ледяной Енисей, Без надежды на встречу хоть с тенью твоей. Там хвоя, а тут стекловата. Как пух Синь скальный кедрач, а под ним – стекловата… Смесь плотины с пейзажем. Грязь. Кедровый дух, Сок воздушный, дышать сладковато, До чего безразличен ты, брат-Енисей! Выйдет замуж, и… Славка стоял, как Орфей, Увести её? Чушь! – Уходя, обернётся… Глупый конкурс – с бездонной разлукой бороться. Мы, шабашка, трудов не бежали… Зверь-работа, не волк, удирать ей в кедрач, Знай, преу-по-спевай с воплощеньем задач, Пиджаки руководств здесь трубить не мешали. Ты побудь, моё сердце, на том берегу, Я оттуда тебя позову, как смогу. Можжевеловый куст, можжевеловый куст, Пел Евгений, Алёша, Серёжа… «Замирающий лепет изменчивых уст» Подпевали кто стоя, кто лёжа. Жаль, склерозницы-горы не вспомнят о нас, Жаль, мои «параллельны» слова им. Там, в душе двадцатипятитонный БЕЛАЗ Так грохочет, что незабываем… Вот и пели в шабашке сибирской: Можжевеловый куст, можжевеловый куст, — Енисей в темноте, как чернила, был густ, Я был полон разлукою близкой. Ты побудь, моё сердце, на том берегу, Я оттуда тебя позову, как смогу. А когда я услышал, что рухнула ГЭС, Моё сердце оттуда вспорхнуло, Пролетело, свистя, через весь этот лес, Города и поля, и прильнуло, И запело, и смог полюбить я опять, Снизошёл добрый Бог сердце мне поменять, Глухота умерла, тьма пропала, Только… лошадь под всадником пала… Только – рухнула ГЭС, лишь – пылают леса, Только – мир, где я жил, умирает, Только – всадник коня убивает, И бессовестно видит больные глаза. Ты живи, моё сердце, в груди у меня, Царский дар – от сломавшего спину коня.

Над чашкой пар, на липах облака, Кивнул кустарник, ждёт в ответ кивка, У птицы в клюве закипает щебет, Бомж-Время ход вещей из хлеба лепит. Сирень парит, и пахнет, отцветая За липой и забором впереди. И вазочка с вареньем посреди Судьбы моей блистает золотая.

Когда веду я речь про Ленинград, Не забывай, я говорю о яде. Полдня вливался в твою вену яд В День снятия блокады в Ленинграде. Гнилой мне в вену Невский скрозь иглу Адмиралтейскую вонзался позолотой. Гнилая – в голень башня на углу Пяти углов, и вена та сродни воротам Московским, Нарвским, аркой гниль пила. Блокадой, горькой костью кровь воняла В час тот, как ядовитая игла Отравой тебе рак искореняла, Мне, взору моему являлись сквозь асфальт Ладони скрюченных от голода, застывших В агонии, мне думалось о тыщах, Чьё издыханье – медицинский факт, Чьё людоедство излечила сытость, Чью смерть не зачеркнёшь, хоть все мы тресни, Шёл по Владимирскому я сквозь сырость, Так новый день пришёл твоей болезни, Кусанья губ с надеждою на милость.

Я бродил в Эрмитаже с приятелем, там, где в часах Под звон музыкальный выходят фигурки смешные, Приятель, на них посмотрев, не сказал «ахахах», – Слав, знаешь, – спросил он меня, – про барокко в России? Хрупка наша жизнь – элементы барочной картины, Мы будем заменены в лёгкую, вот, Слав, тоска-то, А может, и радость… час пробил: сократы – кретины, Шаляпина бас грозовой – разновидность дисканта. Не любишь барокко, я сам не люблю. Что ж… барокко До нас дела нет – мы его элементы, не боле, Всего лишь мы – пена. Раскинулось море широко, И где ты в нём вычленишь все растворённые соли? Мой пивом торгующий друг поспешал на девятке — Металлик, новяк. Между Серпуховым и Москвою Шарахнулись в рефрижератор серьёзно ребятки, И Женька рассказывает: « Крышу над головою Салона снесло нах какой-то железною штукой, И я понимаю, должно было головы срезать, Я вылез, спокоен, прикуривать стал, пальцы, сука, Дрожат, не прикуришь. Я жив или мёртв? Вайсе верса… Вдруг: «Есть закурить?» – раздаётся – солдатик с косою Ко мне подошёл и стоит у меня за спиною. ……………………………………………………………………………. ……………………………………………………………………………. Я так понимаю: косил на армейскую лошадь, Козу там, корову, и, видимо, было жестоко Послать его знаешь куда… но ведь психика тоже… Хотя» …             повторяю, мы все элементы барокко, — Закончил приятель. – Гм-м. Что я завёлся о Женьке? Часы всё равно эти стоят немалые деньги.

На льду, что корова, танцуя… Бормочет, пыхтит про весну на ходу, Безумствует Гамлет: увидел во льду Мать-мачехи прядь золотую, — Болван-Фортинбрас собирает полки. Дрянные кропает Лаэрт стихи. Горацио звёзды торопит; Да топит в абсенте Гертруда грехи, Да девство Офелия топит. Ты руку без тёплой перчатки простёр, Но Клавдий не верует в чудо, Солдатикам времени худо; В густом бессезонье висит Эльсинор. Стеная о прожитом лете, Коричнево-серый взлетает журавль. Весенних ища междометий, Ты, Гамлет, натужно пыхтишь, но ты прав: Повсюду апрель, Несмотря на сезон Такой, что с карниза – сосулька. Не заметил апреля гордец Аронзон, В его черепе звякнула пулька.