Непопулярность – сорт ловушки, принц, Я б так сказал принц Чарльзу, Кать… за детку За Ди… слышь… килт порвут за клеткой клетку Болельщиц зубы – лютых кобылиц. Подсели куклы на газетный шприц, Сказал бы я принц Чарльзу, – на таблетку. Где ж, сэры, плети? – что внушали предку Плебея: «Проще стань да ляг ты ниц». М-да-с… палку б!.. гнать бы «барби» до Коциту, Кнут бы, «и всё былое ожило б, В отжившем сердце», кабы дать… э-э… в лоб. Что противопоставишь плебисциту, В особенности, аглицку и сыту? Не схватишь камарилью под уздцы ту!

В конце большой войны не на живот, Когда что было, жарили без сала, Сэр… Нобель видел мальчиком, как Сара Леандр, прежде, чем, э-э… эшафот, Пажа в кровянке чуть не лобызала, Вишь… ишь как… шведка тронула. И вот Курок поставлен был щелчком на взвод. Сын кинозала стал жильцом вокзала, А киноленту спрятал… э-э… в кивот. Мда-с… ведь мертво там было, как во гробе. И вот он пьяный, вечером в Европе. Совсем один средь шепчущих планет, А наш «Спартак» сожгли. Нет, не по злобе, Но пол-России больше нет.

А я свой путь пройдя до середины, Я – статуй навидался, как назло: Плешь Горбачёва, Ельцина седины, Два нефтедятла на одно мурло… Все мраморные римские кретины, У Лукоморья дуб, а в нём дупло, И это зуб мой. Больно. Тяжело, А в сердце Летний сад, там пруд без тины, Там леда баратынска шею гнёт, Там декабрист Чернов свергает гнёт. Туман, белеет парус в Териоки, Тень лыжника на токсовских снегах. Три грации танцуют волооки С балетным свистом в мраморных ногах.

Катюша! Ты ж, которую я, позже, Чем жизнь прошла, возвёл на пьедестал, Не англичанка. Кто бы с ними стал? Уж мне б закваску, право, ну их, дрожжи. Любовь-любовь… кровища, кнут да вожжи. То ножкой ножку бьёт, то быстрый стан… То ты в бутылку лезь, то вон из кожи, То в сердце мёд, то в голосе металл. Какой, какой там Игорь Северянин… Какой там макинтош, что ланолет! Влюблённых я по праву, как поэт, Сравнил бы с опупевшими курями. О, Небо! Страсти я видал в гробу. Кудахтанье в раздувшемся зобу.

Я… а Шекспира – хлебом не корми, Дай поиграть сердцами, дай – людьми. Гертруда, Мэри Стюарт, леди Ди… Ход королевских хроник нескончаем. Снимает смерть принцесс, как бигуди С кудряшек. Мной их след не различаем. Морозна пыль, кричат: «пади, пади», Всё пронеслось. Таксист болтлив за чаем. А счастье, Катя, в чём? Прижать к груди. А счастье, Катя, в чём? Отдаться чарам. Спеть трио, как Мишель Тариверди, Цветаева и Брыльска: «Бла-славляем». Люблю тебя. Поступок мой отчаян, А ты, могила, жди и не трынди.

Люблю тебя, вы не как все: не шлюха, Не леди… «отдана» тебе = «верна», Как жёнку Пушкин… вот моя война. Что ж, что погиб поэт: не всем непруха. Любезней мне, чем даже тишина, Твой голос, изумительный для слуха За то, что он не посылает на, За то, что он не требует: «а ну-ка»… Не дай мне Бог, полюбит вас другой, Да оглушит рифмованной пургой — Не дай вам Бог, как я – с ума сойдёте. Что до меня, то я, по счастью, влип До дня, покуда сердце на работе, Покуда взор не снял последний клип.

Пока не любишь, ищешь идеал, Сев у реки времён, глядишь на воду, Историю тасуешь, как колоду. Вдруг, сидя, понимаешь, что устал Вот так сидеть. Москва полна народу, На Пасху в храме каждом «Суперстар», Максим Амелин сочиняет оду Андрею Боголюбскому. Удал Да мал, в качелях дева: в тучку – вжик! Из тучки – вжик! К пюпитру стал Светланов, И – айне кляйне в смокинге мужик — Идёт Моцарт, пьянее фортепьянов. Тверской бульвар. Никитские врата. У воробья сюитка изо рта.

Как жить? Себя представлю эмигрантом, Приехавшим на родину пожить: Ох, батюшки, как времячко бежить, — Сказала бы старушка мне дискантом. – Чирик, – сказал бы воробей, – фьюить, — Синица б свистнула, – каким вы… франтом! А в Новый год внимал бы я курантам И пробовал бы после них блажить, И тут бы встретил вас, во всю бы прыть Вы шли бы, например, с красивым бантом. Где закусь, я забыл бы, где стакан там, Ах, ожили б тогда моей души Терновники. – Жаль, время свет тушить, Изрек бы аз, да выругался б мантом. Опричнина. Бей земских. Лей кровя, И где была икона – тень тирана. Не так цари кончины несказанно Боятся, как могильного червя. Политика вся – после, страх сперва. Как пролил кровь – минут на пять нирвана. Катись очередная голова, Подёргивайтесь ноги бездыханно. Как жить? Взять куш на опии, и – в Канны, Там – женихом принцессы стать Дианы, Решить, что всё на свете трын-трава, Любить, жить, посещать чужие страны, Воспоминаньям зря не предаваться, И умереть от вспышки папарацци?

Апрельский вечер шепчет… Сел с Менадой. Увы, не поднимающею лба. Куда не эмигрируй, там труба Архангельской встречает серенадой. Орёл – невольник всякого герба. «Ушла гулять», – начертано помадой На дымном зеркале, – «Приду, порадуй Хоть чем-нибудь. Привет. Твоя судьба». Не тратить время на бега, а жить, Как это чудно! Надо научиться! Любить красавицу, а не жар-птицу Приятней, нежли поступать в пажи Трагичные, собаку съесть на этом, И Босуэлом быть, и Альфайедом.

Топор ли, яд ли, автокатастрофа, Принц Чарльз всегда убьёт и победит. Один из двух врагов всегда бандит. Чпок! Ди мертва, и это не Голгофа. Казнь любящих – обыденный редиф, (То бишь словцо, что украшает строфы, И повторяется): «Власть», «Страсть», «Любовь», а За строем блюд житейских гроб смердит. Шекспир сказал, мол, отдаём кредит Мы, душу выплеснув в жерло из штофа. Никто не прокричал «Диди, атас!» В тот час, когда башмак давил на газ, И «мамкнуть» Ди с испугу не успела. Дальнейшее словесность. Наше дело. Кто делает Историю? – Врали. Стишата? – Те же бантики, вид сбоку. Врёт пишущий в горящем доме хокку. Врёт о покое. Брешет о любви, А сам в крови. Мечты с ума свели: Тьма низких, мол, де, истин, что в ней проку. В мечтах такой Иисус стал сниться Блоку, И венчик стал такой, что ай люли. Любви страшились больше топора, И оттого-то гибли фраера. Мне ж лень свистеть о том, что смерти нет, Лень слово «там» оправить в многоточья. Мне хорошо, где музыка планет, Гречишный цвет, и бестолочь сорочья.

Мне хорошо, где – ты, и я не стану Простую суть свою приукрашать. Мне радостно, как в клевере барану Бродить, пыльцой июльскою дышать. Насквозь лучи небес меня крушат, Мне, понимаешь, всё елей на рану. Кукушки судьбы якобы вершать, Пусть…           осы сплетничают про Диану, Пусть…           осам полюбить не довелось, Так что им остаётся, кроме сплетен? А что ж мишурный царь? Вложить всё зло-с В издёвку: «Ты богат, я очень беден»? Всё Пушкин написал про «Тощ и бледен», А Гоголь про мундир, в котором – Нос.

Любовь гораздо меньше неба, ибо, Как ни крути, небесный дар она, Род облака пернатого. Род сна. Дубрава. Света солнечного глыба. Пастушка ножки вскинула, верна Обычаю пастушек. Шмель, и липа, Июнь, и лень, синичий звук верлибра, Бор, клевер, Боже мой, моя жена. Любовь сильней разлуки, но, увы, Короче несколько она разлуки. Сочти разлукой всё, что было «до», Потом – Любовь, она с тех пор, как «вы», Как ты – мой одуванчик на разрухе, Над водопадом ласточки гнездо. Я заговариваюсь… бросив тему, Как мой учитель Рейн на пикнике. А тема проще репы: теорему Я доказать спешу «на пол-пинке»: Любви желаешь ты? – так диадему Не тронь, любовь ядрёней налегке. Жаль, что учить принцесс – горох об стену. Жаль, жизнь на волоске. Дом на песке. И ты, душа, приклеенная к телу, Жаль, не голубка в бережной руке. А то бы, верно, посрамлён был демон Гордыни царской, взвыл бы в тупике. Мечта царицей быть чужих сердец, Раз трон не светит, вот вам рифма «здец»!

Свет мой, вернула форму ты углам! Всё скрадывала тьма до этой ночи: Взяла гречишный цвет, и гам сорочий, Компоста спёрла тыщу килограмм, Да в нём жемчужное зерно: стыд, срам, Прочь, сумерки! Вот мне и Бог, короче, Вот мне порог: поздравь сынулю, Отче, С рассветом. Вот мне злато, вот мне хлам, Ну, в общем, коемуждо по делам Тире по вере – у кого какая, Вались всё вместе: полумесяц, крест, Диана с Альфайедом, к их телам — Мари, как воплощение лехаим, Кого Господь не сдаст – тех Русь не съест. Корона покатилась наземь, плюс Парик, плюс голова. Печально. Как говорится, машинально Дантист времён вскрывает свежий флюс. Я, воля ваша, не влюблюсь В такое действо, барин, хошь, серчай, но Чтоб с бор-машиной?.. Я?.. Орально?.. Мечтал?.. Да упаси, Иисус! А кстати: Пушкин (поделиться Невмочь) когда «О. Е.» писал, Не бок сонета обкусал, Врёшь! – растянул строфу «Фелицы», И получилось у него В строфе – сонета волшебство. А вот Шекспира хлебом не корми, Дай поиграть в прощания, невстречи, В «иных уж нет», чтоб ноги класть на плечи… Досилясольфамиредореми… Занудно, что осталось в русской речи, Вдолбить, как школьник, в гамму из семи Богатырей с флажками: прочь из сечи, Царевну в гроб: мы плачем, подремли. Прости меня, глазастый истукан, Ты слеп. Ты глух, ушастый. Ты носат, но Не дышишь. Кто перед тобой склонён, Тот глух, тот слеп, тот бездыханен сам, Темно и вяло пишет… ну и ладно, Катюша, май настал! Проснись, пойдём!

Теперь в России, Катя, как всегда: Май, подбоченясь, выглядит июнем. Увы, гэбня. Что ж, эти господа Утонут, как покачественней плюнем. Изюбрь пьёт. С губ падает вода. Кто жаждал, и кто – пьёт, бывает юным В момент глотка, как будто навсегда. Сцепились тучки строем златорунным, И смотрят, как бараны: самолёт. А мы-то, Кать, как Гавриил с Пленирой, По парку бродим, я, естессно, с лирой, И дуб, и белка песенки поёт. Хоть липа не цветёт, лес мёдом пахнет, Дыши, Кать! Пусть Чубайс над златом чахнет.

Так грифелем, охочим до портрета, Хоть спору нет, не воду пить с лица, Я как изобретатель колеса Опять обрисовал любовь поэта, Всё вышло по Лескову, Кать: краса Природы совершенство… Песнь допета. …А если ты разлюбишь, я Творца, Как за любовь, восславлю и за это. На Беатриче не было венца, Суровый Дант не презирал сонета. Не памятник из злата и свинца, А лёгкая цветочная пыльца Осядет со шмелиных лапок где-то, Где всем баранам клевер и роса.

Золотая осень молчит. Золотая осень горчит. Где же ты, мой друг, где же ты? Липовые ветки желты. Паром изо рта вечерок. Холодок, звезда, ветерок. Липовый холодный настой. Воздух пуст, до дна испитой. Где же ты, мой друг золотой?

Я в эпицентре шахматных фигур Встал во плоти. Звать небеса на помощь, Прекрасно зная нрав, и поступь тур, Коней, ферзя, знать, что король за овощ, — Судьба моя. Ты скажешь: «балагур», — Оставь, прошу, определенья обочь. В живой груди стучит не каламбур, Я, Слава, не пластмассовая сволочь, Сквозь маску не коснуться небу – щёк, Я выбросил поэтому забрало. Я человек, мне умереть – в свой срок, Что б там – у белых с чёрными – не стало, Пусть движет человеками рука, Беспечен путь мой в пальцах игрока.

Притяжение неба сильней, чем воды, мой Григорий. Оттого настоящий ныряльщик не падает вниз. Ты бы счёл эти строки набором пустых аллегорий, Если б адреса не было. Ну же, признай, не ленись. Я ж тебе предлагаю взять зеркало и отразиться. В облаках нет кругов от нырянья… так что ж, что их нет, Прыгнуть нужно. Но – ласточкой. Просто подумай: «Я – птица», И смотри прямо под ноги, в тучу, приблизь её взглядом… Привет. Ничего не изменится: дно тебе неба знакомо. Мы на нём родились, мы на нём, полагаю, умрём, Но увидишь, что первая мысль твоя будет: «Я дома. Мне так сладко дышать на Неве без аптек с фонарём». Обрываю письмо, извини, не терплю излияний, Кроме них же всё сказано, так что, надеюсь, зайдёшь. Небо можно простое, совсем без светил и зияний. Лучше, чтоб было сухо и ясно. Но хочешь – и в дождь.

Не «крестьянские дети», советские… Не Россия. Но что? Но Союз. Не Катенины-пушкины, детские Фольклористы, чьих слов я боюсь, Почему? Просто знаю, что именно Называется «детский фольклор». Изучать его? Бог упаси меня! Вот пример есть, он свеж, остёр: Это детское стихотворение Хриплым голосом надо читать, В ноздри якобы запахи тления Шумно втягивать, завывать. Лучше делать сие тёмным вечером, Чтоб девчонки визжали. Чтоб им Представлялось лицо твоё черепом Вместо взгляда с пространством пустым, Вместо рта со сквозною прорехою… Чтоб боялись, чтоб корчили рты. Кстати, можно скакнуть, кукарекая, Мигом поудирают в кусты! Как приятно у трупа смердящего Перегрызть сухожилия ног, И холодного мяса скользящего Отхватить на полфунта кусок… Я балдею – вот стихотворение! А каков театральный эффект! Может мерзко с другой точки зрения? Дело прошлое. Плюсквамперфект. Дело в прошлом. Росли несмышлёныши. Умирала идея отцов, Потому как бессмысленна. Горечи Слишком много для сладостных слов. Перегрызть сухожилия ног, Отхватить на полфунта кусок… Детвора? Кем украдена родина? Неужели моя жизнь по стишку? Где там был волосочек, где родинка — Разберу ли в гнилостном соку? …Вынуть глаз: голубой-голубой! — На тарелку его положить И, смешавши с протухшей кишкой, Съесть, и тёпленьким гноем запить. Дальше стих обрывался. Откуда он? Кто придумал дурацкий кошмар? Кто бы ни был, боюсь я, иуда он, Или кровью надутый комар… Хлоп ладонью! Ах, если б так простенько: Хлоп о доску – и в дамках… нельзя. Лишь в душе ты жива: кудри, родинка, Василькового цвета глаза.

Поёт мой велик, замелькали спицы, Как тает расстояние! И вот Стал ближе, чем асфальт, мне – небосвод, Как ткань из пресной, но хмельной водицы. Я вижу, будто: в свет одета даль, Как (смутная) высокая фигура В шатре, а над шатром вверху – хрусталь, Мой велик мчит и мчит со свистом бурным, Мой правый тормоз обрывает свист, Застыл мой ветер – велосипедист. И встали сосны, как от дуновенья, Как буквы золотые откровенья, Береговой камыш из озера встаёт, Его не сгубит зной, не перережет – лёд, Когда мороз падёт из ямы из небесной, Заблещет пыльный снег, где Волги рябь неслась, Снежинка каждая руками чёрной бездны Обрамлена в сребро, прозрачна, как алмаз, Весной же нож расколет лёд, вскипят сугробы, Вода, мутясь, навалит лес, пойдут потопы, Но догудеть стихиям небо не даёт, Приходят в берега, отбушевав, разливы, Чтоб я увидел трав поднявшиеся гривы, Чтоб плавно тёк поток, чтоб в нём блистал восход, Чтоб вышел чёрный лось с лосёнком сероватым, Чтоб пил да фыркал над волнами – ртом горбатым.

Плюх!.. Гуси северные падают на гладь, Чу! – Чайки гомонят, высматривая пищу, Дождь, солнышко, грибы, с черникой… благодать, Стрекоз не счесть, жуков, и мух, и мошек – тыщи. Трава оленям в корм, а птицам – мошкара, А поселковым хлеб, да ягоды, да водка, Краснеют лица во хмелю не больно кротко, Хлеб сердце кормит… каждый сдох бы уж вчера, Когда б не хлеб… Вода ручья поит берёзы, Мчит сквозь сосновый бор, спит в ельнике сыром, У цапель в камышах величественны позы, Взмахнул лесной орёл коричневым крылом, Гляжу, вся пятнышках лань бродит по пригоркам, Гляжу, а там ежи скрываются по норкам, Там месяц календарь рисует на воде, Там солнце к западу стремится в высоте, И наступает ночь, и совы вылетают В лесу охотиться, и воет волк в полях, Но только солнце в небесах луну меняет, Как хищный сыч ночной в густых исчез – ветвях, Тут просыпается добытчик поселковый, Он голубику в лес выходит собирать, Чтоб выручить в Москве – чуть не соврал: «целковый»… N тысяч лет тому – был день, есть день опять… На озере большом ух ты какая заводь, Подлещик выскочил и щука вслед за ним, Стать лодкой хочется, скрипя веслом, поплавать, Посмаковать, как пробуждается налим, Как сом змеится, будто ждёт спиной остроги, Как всё в воде живёт, но вдруг пылает жар, И кверху брюхами всплывают рыбы многи, Птиц, рыб, зверей сражает тепловой удар… И вот, леса горят… но ливень налетает, И ожило зверьё, и рыбий плещет хвост, И новорожденное утро наступает В те дни, как объявляет поп Успенский пост, И мой велосипед поёт, сверкают спицы, Я счастлив… но чуть-чуть коснёшься Ты земли, Вновь сажа, детский плач и погорельцев лица. Прочь руку – травы огневые зацвели! И я запел, катаясь на велосипеде. Благослови меня, чтоб верный тон я взял, И да погибнет враг, как N тысячелетий Назад я так же пел, а злыдень – погибал.

1. О Вечном пой, душа, служанка Бога! – Ты, вечный Бог», – кричи, душа, – велик, В исповедальный Ты одет язык, Чьё слово вскроет очеса слепого! 2. Ведь ткань твоих одежд – чистейший свет, Шатёр – из туч овчина грозовая, 3. Вода на мехе туч – как горный самоцвет, Из тучи мчится – колесница огневая, И Ты, остановив её, сквозь дым Идёшь по крыльям ветра перьевым. Припев: О, вступись за раба благодетельно, чтобы гордый раба не топтал. Очи тают мои, плачет сердце моё, я заждался спасенья, я Слова взалкал. Отвори Ты рабу двери милости, ясной речи Твоей научи. Образумь ничтожество силой своей, Очеса отверзая в ночи. 4. Ты в воздух дунул – ангел воплотился, Огнём из уст – слуга тебе родился. 5. Ты сушу вытащил на свет из глубины И держат землю камни вечные, прочны. 6. Ты одеваешь сушу в бездны, как во ткани. Снег блещет на горах – то замерла вода Перед Тобой пугливо снежными волнами. 7. Но прыгнет с гор, услышав громовой удар, Бурля от страха. 8. Горы-исполины Вздымаются из бездн и падают равнины В те точные места, что обозначишь 9. Им. Не разрешаешь ты воде распространиться, Покрыв собою мир. 10. И кучно волны мчатся По долам, среди скал, гул, брызг сверкает дым. 11. Их роль – поить зверей и утолять собою, Вот воду пьёт онагр и брызгает губою. Припев : 12. Гнездуются у рек небесных стаи птиц И скалы полнятся визгливой их молвою, 13. Дожди идут в горах, ручьи ложатся ниц, Земля пирует тем, что выросло: 14. Травою Скотов питаешь, а пшеницу – для людей Растишь. Люд кормится, 15. И пьёт вино хмельное, И масляным лицо становится любое От пития. Хлеб сердце делает сильней. Припев : 16. Едят и пьют Твоё деревья полевые, Ливанских кедров посажённые Тобой Леса. 17. Там гнёзда птиц – в зелёной крон стихии, Где Аист правит всем, и выше всех как царь. 18. На кручи Ты Оленей лёгких поселяешь, А зайца робкого в ущелье укрываешь. 19. Луна Тебе творит небесный календарь. 20. Сказал Ты солнцу, где садиться, Государь, 21. Чтоб наступила тьма, да зверь лесной проснулся, 22. И львы молились молодые о еде. 23. Но только что Твой луч воды речной коснулся, Львы в норы канули и не рычат нигде. 24. Проснулся человек, и на работу ходит, И до заката занимается трудом. 25. Какой великий план! Какой прекрасный подвиг! Как много тут существ в миру, мой Свет, Твоём! Припев : 26. А море посмотреть! – Громадное какое, И плещет мелочь там, и крупный скот морской, И змеи длинные клубятся под водою, 27. Там носится корабль над пенною волной, Там есть и дивный змей, что создан для сверженья. 28. И все-то молятся: в свой час их накорми! 29. Откроешь Ты ладонь – и всюду объеденье. 30. Сожмешь её, и всё живущее – умри, Отдай Твой дух, и стань опять обычным прахом. 31. Но духа Ты пошлёшь – и созданы опять! Обновлено лице земли единым махом! 32. Конечно, славен Ты, конечно, исполать! Припев : Будь рад Творением! 33. Ты почву сотрясаешь Одним лишь взглядом. Если Ты коснёшься гор, Дымится камень Твой! Ты всё воспламеняешь! 34. Пою Тебе всегда, всю жизнь, и до тех пор, Покуда не умру. 35. Да будет Тебе сладко От песни пламенной! Обрадуюсь и я. 36. Где ж враг торчал лихой, Бог – щёлк! – и станет гладко. 37. О вечном Боге пой, слуга, душа моя! Припев :

Тёзка гнева, ярости, и крика, Тёзка умер Бенджамена Крика. Как имперству смертный приговор, Лёг на труп холодный триколор. Карточных царьков в домах мишурных Ты любил, раздевши, голышом — Пёрышком, макаркой, калашом Поотвадить от пристрастий шкурных. Над судьбою попановать геройски, Силой вымогать лавэ у ней. Вор, прощай – что щупал смерть по-свойски, Смерть была почти рабой твоей. В Белом Доме людям плохо спится Потому, что ты Законный вор. Кремль тебя боялся. Кремль боится. Гроб стоит. А поверх – триколор. Воровская пылкая идея Падает как пепел. Ветер крут. От судов и тюрем, холодея, Отдохни. Не приходи на суд. Что ж не жалко никому нимало Ни вора в законе, ничего — Ни моей страны, ни флага моего? Закопали флаг, и не бывало.