Мрак, серовато, не сказать – казисто. Без слов пустых – возьми, и ощути: Не может быть идеи евразийства. Нет бледной тени «третьего» пути. Чтоб луч хрустальный снизошёл, молю, в потёмки, Развеяв морок наш (о, если б!), на засов Закрылось эфэсбэ – надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Да если б «как без псов?» – вопроса – не вставало, Так тут бы на Руси и жить, и поживать… …То дерево растить, чтоб – листьев не роняло, Мальчишкой Парус Твой с причала наблюдать…

Бродский умер день в день с моей тёткой. Великая тётя была. На себя записала недвижимость. Я без угла. На себя он стихи записал. Слава Л. – без словца. Очутился лишь Бог за учителя, мать мне, отца. И тоскую о тетке, певшей на ночь баюкалку мне, И на смерть эмигранта слагаю стихи в тишине. Бедный Бро… В три погибели согнут, автомат стиснув так у колена, Что с него чуть не соком чугунным бьёт в мраморный пол, Сто смертей переживший, избежавший лишь буржуйского плена, До сих пор трём коням на тачанке кричащий «по-шё-ол!» О, матрос из метро, О, матрос, отчего твои руки трясутся, На гранит уронив автомат? – Где ты, Бро?… Неужели теперь нам не видеть ни северных граций, Ни южных акаций, Ни широких брюк белых, ни соломенных шляп канотье В черноморских волнах, Ни с шипеньем стакашки ситро? О, матрос из метро, Дрозд упал с кипариса за море и ему не проснуться, Уголёк, упорхнувший из пламени трёх революций, Спящий Бро!..

У пустоты не счесть коварных масок… Живой пример — Свобода – книга чужестранных сказок В СССР. Юнайтед идол из-за океана Мне в морду– пых! И – плачь, мой стих, Вся Русь моя – пылающая рана. Я… вижу «фридом» – той же тиранией, Что ж до царей — Двух дятлов без корон башки пустые Мне пострашней. И от того, что нет отца народов, Цепного пса, О, небеса! — Ни капли не убавилось уродов. Твой калькулятор сладостных миганий — Мгновений сна, — Дрожит в руке, ещё моля, как пьяный — «Вина, вина»… Я в дерзкий рот набрал простую воду, И в глаз, не бровь, Попал слюнявой струйкой в – для воров Одних – свободу. Свобода… фи – подросток-надоеда!.. Копилка снов, Чей завтрак на траве – пир людоеда Среди рабов. Та никогда не побывает общей, Чей сладкий кнут Давным-давно украден, им бьёт плут Плута попроще. А я так не привык, и не сумею Так горлом брать, Так вольно лгать и вольно льстить, не млею, — Не благодать… Я, вот – прошу поддержки там, где пусто, Где нет персон, Где сладкий сон Как «фридом» не благоухает вкусно. У пустоты есть очертанья Бога, Когда ж нет их, То бездна поит ядом понемногу Сирот своих, Лучи её как щупальца кальмара Вползают в грудь. Ты это именуешь «просто жуть», Я – «Божья кара».

Гоп – муха на стекле мне бабочку заменит. Гоп – дружба, что нас ценит, – навеселе. Гоп – хронос не всерьёз, хлоп – в шутку даже бабы; Вся жизнь моя – ухабы, гоп-хлоп и злость! Милейшая строфа – «она была модисткой». Огурчики с редиской. Старьё-софа, Бывалый граммофон. Трильяж с французским духом. Подушка с жёлтым пухом. Стол, миль пардон, Да стул, пардон муа. На шторах кисти. Хрусталь плюс сухие листья равно зима. Красавицы портрет в овальной бурой рамке — Она проходит в дамки сто тысяч лет. …Желтеет абажур с блестящими кистями Над чаем, над гостями н «авек тужур». Сервант, сервиз открыт, хлоп – злато на фарфоре Шапчонкою на воре чудно горит. Хлоп – содержанье дней – душевные нарывы, Людских судеб извивы, бег злых страстей. Гоп – это разделить я с каждыми обязан, Раз пуповиной связан с глаголом «быть». Что говорить о том, что мы не виноваты! Простите нас, пенаты в дому пустом! Ничейно тут жильё, ничейны здесь пожитки, Тут – общее до нитки, всё не моё. И есть ли что, чему среди немых развалин Я всё-таки хозяин в своём дому? Гоп – так же, как и встарь – обобществленье: Равны в житейском тленье я – раб, я – царь.

Муза без отчества, в синих цветочках халат, Смуглая старожительница коммуналки Из двадцати пяти комнат дом №… по Фонтанке, Где коридоры во мраке коричневом спят, В четверть накала далёкие лампочки ватт Сорок горят — Муза без отчества тёмной от старости ру- кой ощущая костыльную тряпку на ручке, Грязное жёлтое дерево в кадр Бертолуччи Втягивает по линялому в проплешь ковру К жёлтым перинам, решив: нынче нет, не помру, И под себя не насру. Тело худющее смуглого цвета блокады, Где черноту с белокожестью немец смешал На произвольной палитре, – надсадно дыша, Хрипло гортанью свистя – в двери выползти надо, Тощая в выпуклых венах немеет нога-то, Экая гада. Вздёрнут подмышку костыль, задирая халат, И на здоровую ногу, засалена, шлёпка Чудом христовым наделась, и светится тропка По коридору. Как в тыл дерзновенный десант Выброшен мощный, старуха бредёт наугад. Жители спят. Здесь Александров, там Крутовы, там – Ромашовы, Строй из дверей, а в конце зеленеет сортир Масляной дверью… нога, дрянь, фашист, дезертир, Слушать не хочет команд своего боевого Маршала Музы без отчества. Твердое слово Ногу сурово В бой призывает. И вот – дверь перед ней. Крашенный синим бачок, цепь висит, свинцовея, Ручка оборвана жёлтая. Бог, впрочем, с нею, Крашенный маслом стульчак… важно сесть ей скорей, Ибо нога. Ибо и на закате ей дней Стыдно людей. Опорожнение. Грохот унёс нечистоты. «Не под себя», – шепчет Муза без отчества, «не Бабкину гажу перину»… и шепчет в густой тишине Правой ноге: «что ты прыгаешь, дурочка, что ты… Угомонися, немного осталась работы, Сдохну и всё тут.

Родился в Питере, друзья, Жил у Пяти углов. Я не сужу людей, но я Сужу временщиков. Кто мой герой, душа моя? — Купец Калашни-ков: Он, не судя людей, как я, Судил временщиков.

В 12-м часу побрёл, зевая, в спальню Борис Пудведев. Он в разводе, спит один. Куда как слаще спать на кожистом диване, Хотя нешуточный альков есть, балдахин, Пудведев спит «по-холостяцки, по-простому», Как любит сказануть, легонечко хмелён. Сорочку положил на стул. И брюки. К слову, Без скобок доложу: пожалуй, складен он… Животик есть, да ведь не пузище – животик! Немного дряблости на ляжках. В целом – всё ж Борис Михайлович – стройняшка. Прехорош! Любашечка звала его: «Борюнь, мой котик». Но Любки нет. Один. Что ж, раз таков расклад! Сам плюхнулся в постель. И простыни хрустят. Чу! Нос задвигался, ища непроизвольно Источник запаха мертвецкого вокруг. Глаза прикрытые раскрылись недовольно. Борис Михайлович наморщил лоб и вдруг Спустил лениво на пол ноги: «Чем воняет»? — Борис бормочет сонно, – «что за чёрт»? Ба! На подушке, презелёный возлегает Исштопанный носок. Герой разинул рот. Опомнясь же – как звезданёт по этажерке. Ну, братия мои, не спать служанке Верке! Звонок. Вот и она. Дрожит в руке носок. Торнадо бешенства свирепствует в обоих: Борис Пудведев – монумент в трико трусов — Дымится и шипит: «Вас, Верочка, с любовью Поздравить? Где баран, грешивший впопыхах На фирменном белье, в неслыханных носках»? Бряк Верка в обморок. Секьюрити уносят Носок, а с ним и Верку. Коньяку Пудведев грустный принести из шкафа просит. Ложится. Егозит на правильном боку. И чувствует могильный запах несусветный… Носок!!! И задрожал, крестясь, Бориска бедный. И где бы с этих пор бедняк ни отдыхал, Зелёный там носок был, и благоухал. Бывал с носком герой и в Греции, и в Риме, В Париже, в Катманду и в Иерусалиме — Везде, куда его забрасывала жись. Не вечно ведь сидеть! Ведь так и так ложись. И тут носок как тут несносный развонялся. Борис Михайлович теперь не высыпался, Вдыхая гадостный бессонный аромат. Всегда он был несвеж. Всегда ходил помят. Наметились круги под красными глазами. А рассказать друзьям нельзя – судите сами, Кого б позвали вы в свидетели носка? И стискивала дух английская тоска. Он визы оформлял. Он от тоски скрывался, Но вонь была сильней, чем дальше улетал. Менялась вонь! И постепенно догадался Борис Михайлович, что запаха «накал» Зависит очень странным образом от места, В котором он сегодня будет почивать: Южнее был душок невероятно мерзок, А к северу имел привычку «затухать». Подумалось: «А что б по «всей Руси великой», (как Пушкин сказанул) вояж не сделать мне? Избавлюсь, может быть, от вони (рифма – дикой?), Ведь есть там где-нибудь местечко, чтоб во сне Там не было носка, где воздух стал бы свежим, Воспрянет дух больной и счастье будет прежним. И начал персонаж Россию изучать По признаку, где как смердит носок проклятый. На картах начал сам маршруты размечать, Бубня: «Движенья нет, сказал мудрец брадатый, Другой смолчал, и стал (бум-бум) пред ним ходить». На карте вышла очень странная картина: В Тюмени вонь вовсю. Рязань не так смердит, Немного пахнет побережье Сахалина, Смрад в Нижневартовске не слабже, чем в Москве, Воняет СПб, Мурма́нск – не так воняет… Неясен алгоритм. Мешонка в голове. Он чертит графики. Линейкой вымеряет… Как загнанный зверёк овалы на лугу Наматывает. Жизнь спасая от терьера, Борис Пудведев убегал… Всё: жизнь, карьера — Забыто всё. Он может вылететь в трубу! И вдруг заглох мотор. Встал чёрный джип с мигалкой В посёлке беженском каком-то. Меж лачуг Борис Михайлович проходит с миной жалкой Искать механика из бывших шоферюг. Как джип без сервиса чинить в такой дыре, Удачно, правда, что поломка небольшая. Придётся на ночь задержаться. Засыпая, Не видит он носка! Вскочил, офонарел. Нет подлого носка! Искал по всей лачуге, Нет – гадины такой! Нет духа сволочуги! Он в полуобмороке рухнул на топчан. Отвык спать человек без смрада по ночам. В посёлке беженском обыденное утро. У дощатых лачуг желтеет ссаный снег. И на снегу стоит счастливый человек, Одетый хорошо, глядит с улыбкой блудной На женщину, что тюк с постиранным шмотьём Развешивает вдоль на бельевых верёвках, И вдруг взглянула на него в руке с носком Зелёным, штопаным, знакомым слишком крепко… Взглянула на него, и пальчиком грозит, И улыбается: «Смотри мне, паразит»! Счастливый персонаж носку не удивился, Но рот его с тех пор в улыбке искривился, Характером он стал добрее с этих пор. Всё улыбается судьбе наперекор.

Так в воздухе разлита грусть, Как будто этот воздух – пойма, А грусть – река. Дымится, пуст, Взгляд, как расстрельная обойма. Дымится… вот убит февраль, Пал март, и раны в нём чернеют, И скулы неба каменеют, И прищур неба цедит даль. Весна выходит из тюрьмы, Как мать ребёнку потакая, Рукой, изнывшей от зимы, Мне гладит волосы, лаская.

Пестель, Рылеев, Каховский Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол, Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский, Пестель, Рылеев Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский, Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин. В каком порядке ни ставь, запомнить их список не просто Из-за двойных двух фамилий. Проще гораздо Ленин, Плеханов, Маркс, Энгельс, Сталин в любой очерёдности списка: Тоже пятеро, но их не вешали тринадцатого июня, То есть – июля, и большинство из них не знало друг друга так близко, Как вздёрнутые над помостом пятеро идеалистов. Вторую пятёрку вешали в коридорах советской власти, Отчего-то всегда без Плеханова, зря обижая предтечу Лагерной революции, простого народного счастья… Да что я, впрочем… иных уж нет как нет, те – далече, А я теперь – живи, не горюй, не велел Данелия, Сколько влезет – болей на здоровье, а умрёшь – не парься: не страшно, Как еловая шишка упала… не печалься, что в самом деле я Напускаю тоски да тумана! Друг мой, вечность оплатит наш вексель. Ах, Каховский! Бестужев-Рюмин, Муравьёв-Апостол… ах, Пестель! Ах, Маркс-Энгельс, Ах, Ленин-Сталин, ох, Плеханов, ах, Берия-Берия…

Когда читаю в Мандельштаме я Слова а ля «великолепный теннис», Не море чёрное шумит во мне, друзья, Увы, лишь лопается пена, в кружке пенясь. С ней, потерявший родину свою, На иностранных Патриарших я стою: Ливретки в поводках. Каникулы небес, …И лисий глаз разрез, И – взор сверкающий у спутницы Ковбоя. …Фигуры горожан – с весенней желтизною, Скамьи меж листьев, как индейские пироги. В заплатах туч раздулся свод – как балаган. Ея щека пылает розой без румян, Улыбка белая сомкнулась на хот-доге. Как будто годы, нет, столетья, просто враки — В глазах ея лучи лукавства и проказ. И в шляпном фетре аплодируют зеваки, Как будто паровоз придуман только щас.

Ты поёшь. Ты дуэт со мной поёшь. Ты не я, Это самое прекрасное: Ты не я. И не ложь — На твою мечту заветную Я похож. Ты моя. Ты моя, И твоя струна витая, Долгий звук — Это друг, Эти струны – это стая. Это сонм. Я с тобой, Ты моя раба и кара, Ты мой сон. Взял тебя, Ты проснулась, и сказала: «Это он». Дай-ка «до». Эта нота в фа мажоре — Как набат. Не жалей. Моё сердце виновато, Не жалей. Веселей. Мы с тобою встретим звуки Наугад, Нас качнут, Как морские руки, днища Кораблей. Рассвело. Дорогая, веришь в сладкие сны? Мне тепло Оттого, что ты со мной, я с тобой. Отдохни, Замолкая на плаву, отдохни. Дорог мне Твой покой и сон твой тёплый, Живой. Бог нас хранит, Друг единственный мой!

Сказал мне Дельвиг: «Соловей мой, соловей!», — Так сердце вырвалось из клетки прочь, запело… Как я… ищу небесной родины моей! Как провожаю сам себя – как журавлей Всю жизнь. Гаврила, в перьях тело — Ты станешь лебедем когда-нибудь, притом, В звездах… плюс – месяц золотой в отверстом клюве… Не синим селезнем вспорхнуть бы над прудом, Но горлинкой-дичком найти я б жаждал дом Там, там, в тепле горсти, в июле.

Слушай… шли девяностые годы, давали по карточкам есть, С партбилетами вышли из моды почему-то совесть и честь, Голодали многие, зло, скажем прямо, частенько брало иных, То, что произошло, не драма, только случай – много таких: Один журналист с приятелем крепко выпил, и под Москвой на даче решил вдруг запретный попробовать плод, «Жизнь», – он сказал приятелю, – «сплошная теперь тоска», — А яйца по-панагюрски с жидким составом желтка В плотном белке, крепко схваченном клубящимся кипятком, Готовятся без скорлупы. Вперёд, не будь дураком, Не запретит нам время отведаем деликатес, И смело за яйцами всеми, что были в доме, полез. Раскалывая яйцо за яйцом в крутой кипяток, По-панагюрски яиц изготовить бунтарь не возмог, Пока не влетела жена, чтоб спасти последний запас, Крушил скорлупу он ножом, стервенел и впадал в экстаз, «Яйца по-панагюрски», – хрипло орал, хмельной, В поисках упаковки, спасённой от бури женой. Так и не были сварены яйца без скорлупы, Но был мой герой не согласен с теченьем своей судьбы, Много лет он решается, после бросает супругу и дочь, Уезжает с другой, возвращается, как будто бы могут помочь Разводы и переезды, если ты в крутой кипяток Не смог вбить яйцо, чтоб крепким стал белок и жидким желток. Жизнь прошла, а сварить не вышло. Не помог ни талант ни ум. Перед смертью сказал он дочери: «сogito, ergo sum [1] » И мысли исчезли, дух вышел, земную оставил юдоль: Несваренные по-панагюрски яйца, любовь, алкоголь, Всё, что не играет роли, когда последний инсульт, Когда не осталось боли, и в морг не тебя несут, А попросту «нечто». Проходит немало лет с похорон, Опять партбилеты в моде, только другой фасон. Дочь покойного вырастает, когда вовсю – Интернет, Задумчиво яндекс листает и находит болгарский рецепт «Яйца по-панагюрски», – «вода наливается так, Чтоб лишь яйцо покрывать, скорлупа разбивается так, Чтобы яйцо влить сначала в чашку, и лишь потом Из чашки, в кипящем растворе уксусном и соляном, И у вас всё получится». Дочь героя делает так, Как написано в «яндексе», получается просто смак, Остудив ледяною водой, в разогретую брынзу кладёт, Поверх посыпает паприкой, помидор строгает, и вот, С яйцами по-панагюрски справившись, молча она Наливает в бокал вино, осушает бокал вина.

Припев: Ой, пора Богу Йаакова действовать, Закон Небес разорён. Обожаю Твой голос торжественный, что мне – чистого золота звон? 1. Пастух-Пастух! Вонми моей хвале! 2. Кто б ни был раб Твой – мя оклеветали. Жизнь не оставь пустому злыдню на земле, Чей льстив язык, и лжёт, Кто лживо льстит устами, 3. Чьей неприязни душное кольцо — Одномоментно – острое оружие. 4. Я чист пред тем, как снег, кто прямо лжёт в лицо, Как будто на земле уже – любить не нужно им! Припев : 5. Я предан в час, в который пел, молясь за них. 6. Злом сдачу взял с добра… за то, что так любил их, 7. Хватило б ненависти их – на семерых! 8. Дай злого князя, чтобы заживо сгноил их! Пусть дьявол бережёт их правое плечо! 9. В судах – пусть проигрыши, и – потяжелее. 10. А чуть помолятся, наддай пинков ещё! 11. Дай им коротких лет: как жить начнут, так – в шею! Их честь, их славу пусть присвоят чужаки. 12. Сиротки – сыновья их, жёны сразу – вдовы! 13. Чтоб нищий сын не смог протянутой руки Вовеки опустить, гиб в людях, жил без дома. Припев : 14. До тла, что в доме есть, пусть выжрет кредитор. Расхитит вор, что кровью, потом и трудами. В протянутой руке его детей – лишь сор Пусть пищей будет им, мешаясь со слезами. Семью никто не защитит. 15. Чтоб всех детей Убили, чтоб на них фамилия прервалась. 16. Чтоб древний Грех отцов вскрыл череп сыновей, Чья мать – немытою б от нечистот осталась. Припев : 17. На миг не отвлечётся Гром – их всех терзать! Пока, их проводив, земля утратит память. 18. За то, что милость не желают оказать, За то, что нищих смерть вам доставляет радость, За то, что сердцем сокрушённый человек И в бедности – вам цель ловитвы смертоносной. 19. Проклятье возлюбил ваш жирный разум косный, И – рухнет на башку, как с гор алмазный снег! Благословение, кто продал, – не получишь. 20. Одень проклятие как дорогую ткань, Испей как воду, в кости влей как масло лучшее. 21. Вооружись им, опояшься и восстань!

Припев : 22. Се – участь тех, кто смел пред Небом молвить злое, Оклеветать меня, мне душу очернить. 23. Но, Боже, Боже, что творишь со мною! Не мог бы Ты свой гнев на милости сменить? 24. Ведь нищ я, ведь убог, и в сердце – ненадёжность, 25. Как тающая тень я начисто пропал, Гонимой саранчи имею в людях должность. 26. В коленях дрожь поста! Без масла – отощал, Я запаршивел весь, и тело изменилось. 27. А этим – только ржать, да головой трясти, Встречаясь на пути. 28. Спаси, Гром, сделай милость! 29. Чтоб знали, чья рука могучая спасти Умеет бедняка! 30. Вот будет им наука: Чуть проклянут они, глянь – Ты благословил! Останется пылать им краскою без звука, А раб весёлый Твой красивый стих сложил! Припев: 31. Пусть срам их окружит, как нежная туманность, Пусть служит стыд-позор им тканью дорогой, 32. Я ж буду вечно петь, чтоб горло не смыкалось, Гремя, хвалить Тебя, Всевышний, пред толпой! 33. Зане беднягу бережёшь ты одесную, От горлинки-души отвёл ловитву злую.

На паутине над ручьём Застыл, золотист, берёзовый лист. Я не забочусь ни о чём, Мне ветра нежный слышен свист.

С изношенной душой – как в старенькой шинели Стою я, Ладогин, пред тучей в небесах. Держать о буковках, написанных без цели, Отчет, купаясь в верноподданных слезах. И я провел рукой по выцветшему борту, И слышу пуговок веселую капель, — «Смех что́», – гласит Гроза: «За пуговки? Ни к черту. Пора пошить, сынок, хорошую шинель». «Пора, пора, сынок, пожить под псевдонимом, И душу изменить, и пуговки пришить, Пора бы, что ли, брат, любить и быть любимым». – А ну как гаркнет бес – отдать и не грешить? О буковки мои, вы за меня вступитесь, — Черницы, скромницы, вы – пуговки души… Иду – и чувствую себя вполне как витязь, К моим услугам ткань: обмер – раскрой – пошив.