Откуда я здесь… Вот, из бездны греха Меня извлекла повитухи рука, Чтоб сладостным образом очаровать, Чтоб тонкую кожу мне с сердца сорвать, Чтоб бездну небесную сердцу приснить, Чтоб кости в каверне земной схоронить.

На тебя есть много видов, Коль уж водку пьёшь один. Дорогой Денис Давыдов, К сердцу в гости заходи! Наших били, – говорится, Мы за это вас ату! Враг удрал, жерло дымится, Фронт являет красоту. Скушно, братцы, преть, влюбляться, На паркетах топотать, Неумело извиняться, На верандах чай глотать. Бац! Картечью пли! Победа! Строки – парами гусар. Иностранцы, брысь отседа, А за удаль – портсигар, Весь – в брильянтах – нет им сносу, Долговечен, как стихи. Нюхай, прапор, папиросу, Всё вкуснее, чем духи. Скушно, братцы, преть, влюбляться, На паркетах топотать, Беспричинно извиняться, На верандах чай глотать В облаках парить прелестно, Ибо рифма лупит в цель, Слоги вымеряны честно. Бац! Бац! К чёрту канитель. Час дымком понаслаждаться, Покуражить, погалдеть, Прыг в седло – и снова драться, На крылатом усвистеть! На тебя есть много видов, Если водку пьёшь один. Дорогой Денис Давыдов, К сердцу в гости приходи!

Звук имперской торжественной меди Лжёт, терзаясь, душа извелась. Говорят, мы в России – медведи. Что ж, тогда акварель есть о нас: Бур медведь на подтаявшей льдине. Ниотколь, никуда, во нигде Плыть весной в скучной пропасти синей… Нет бы – к соснам рвануть по воде! Путь озёрный туманом дымится. Вышивают лучи гобелен. Грязный по ветру мех шевелится. Кем-то брошен полиэтилен, Лёд. Со зверем, пловцом злополучным, Лозунг рядом – рекламы пивной. – Для чего же мы бедного мучим? — Брата спрашивал луч золотой.

Ветер воронье гнездо из ветвей выдувает: Осень-бомжишка скитается, пёс подвывает. Не прекращается дождь и, глумясь надо мною, Нудно диктуя, с указкой гуляет за блочной стеною С мятыми фалдами, плечи сутуля, прической Мелко трясет паклевидно-седой, узнаёшь? Школьным тираном нудит в сюртуке маршаковском: «Осень, осины, осока», – диктует мне дождь, — «Петли ворот ржаво, скрипами ветер встречают». «Глина… листва… вслед УАЗу дворняга бежит». «К мокрой качельной доске лист бардовый пришит». «Ветра порывы сырые качели качают…». «Ветер воронье гнездо из ветвей выдувает». «Влажные выбоины. Хлябь. Раскисла дорога… Пишешь ли, Слава?. Надеюсь, помарок немного».

Утрешняя грёза Как хрусталь звенит — Эхом ли канона Критского Андрея, Теньком ли синиц. Рыхлый снег истоптан, И бугристый вид Приобрёл – как вырван, брошен, Лёг в асфальт, мокрея, Ворох пушкинских страниц, Где былые грёзы Во былой хрусталь Плещут бывшее молодое вино. Окно. Печаль, Печаль, Окно.

Грустно с чего, Это – Бог весть, Но – тоска. Я – до края дошёл, Из души древле-чудная повесть Всё нейдёт, всё владеет Душой. Свежо на реке. Смеркается. Спокойно текущий, пуст Рейн. Береговая сверкает вся Скал гряда от вечерних лучей. Высоко над бережком дева На диво красна, сидит. Над челом, что звезда, диадема, Част по золоту гребень скользит — Част скользит злат по золоту Гребень — В волосах. Песню дева поёт. И её так нездешен молебен, Столь могуч беспощадный рот, Что гребца – в челноке его малом Прободела вдруг острая скорбь, Руль он правит к невидимым скалам, Ввысь он глянул, но срок его Скор, Полагаю, гребца, не жалея — Вместе с судном проглотит волна. Исчезает со скал Лорелея, Ей довольно. Допела она.

За моим окошком серый Дождь из тученьки лиёт. Спичка чирк. Воняет серой. Чайник пеночкой поёт. Вот уж он орлом клекочет: Зря, с плиты не улететь, Он не сможет, не захочет. Слава! Некуда хотеть.

Как март пахнул, писать мне хорошо. На свежем воздухе душа не нарывает. Возвышен в простоте душевной шорох слов, Тех, что гирляндами на сердце ночевали… Тих туч полёт – тих, никогда не завершён: У ветра знаков препинанья не бывает — Окончу точкой – что? Лишь жизнь – грошовый сон, Ничтоже не прейдёт – ни снега ткань живая, Ни кожа синевы, ни слов, ни облаков В лучах рассыпанные перлы, И ни лучи насквозь – их танец снежно-белый, Ни вздыбленная шерсть зверей-материков, Ни чешуя морей – не канет, и не минет. Весь мир оставлю я, меня он не покинет.

Спину спиннинг прогибает, Ветер Шумана врубает, В воздух выпрыгнула снасть Щука —             ух ты – сорвалась! После тины ног просушка… Так и лирика-простушка: Солнце – в брызге золотой. Окунь – солнце над водой.

И жарким летом холодок Моей души не выкипает — И синеву ведро копает. Звенит колодезный ледок, Со дна души достать, и пить — От звона капель зубы ломит. В труде, в поту не упустить, Как в небе ласточка филонит, И текст: «Не лучше ли я птиц?» — Взмах ветки в мошкаре судьбины, Пока в душевные глубины Плеснёт ведро цепное ниц.

Окошко, стол, и чайник на столе, Его шипение и, бледною змеёю Пар на хвосте, склоняясь надо мною, Излить свой хочет яд. Как на стекле Тень пляшет – бледной лентой голубою. Мой друг прекрасный! Друг ко мне пришёл, Хозяйка чашки подаёт на стол, И обе наливает сладким ядом, И вот воссели мы с тобою рядом. Сладка беседа. Оба мы умрём, И оба, облегченье получая, В земле под нескончаемым дождём Своё мгновенье отдохнём от чая.

Как чую сталь рукой под кожами у дачных Облезших дермантинных канапе — Сжигаемых, как ложь рифм плоских, неудачных. Пружины чувствую тугие сам в себе… Есть дачному старью блеск чудный. Он – в кострах. Бал! Менуэт раскрепощения пружин – их В шуршанье шёлковом огня простое ТРАХ, Без моды, лишних жестов да ужимок. Стальная страшная пружина, по пути Так нагло рвущая горелые преграды — Дрожит, скрипя мольбой, и ждёт простой награды — Из плена вынырнуть, лишь вспыхни дермантин. Хотеть ли снова бурь, опять покою, воли? Всё это нужно ей, как окуню блесна… Ты в страшную от тьмы, заржавую от боли Спираль пустую, брось мне луч, весна.

Припев: Вечных бар, Отче, сбрось с крепкой шеи моей, Божью Волю позволь исполнять. Вдаль веди меня светом небесных очей, дай глагол тёмным сердцем понять. 1. Как сладко знать, что Небеса услышали мой стон! 2. Как сладко чувствовать Их слух, чудесный поворот Их сердца – в сторону одну: мою – из ста сторон. Скажи, как после с языка молитва не сойдёт? Всегда молюсь. 3. Ты знаешь, смерть приблизилась к лицу, Обняли грудь мне дружески припадки жутких мук, Баюкала агония, и пела мне, мальцу, Ту скорбную мелодию, чей не избудешь звук. Тогда я шёпотом сказал: «Прости» – и всё. «Прости»! 4. А про себя подумал: «Ведь простишь, ведь Ты ж – мой Бог». 5. И Ты простил дитя, ведь я ребёнком стал почти, А ты детей спасаешь. Я смирился. Ты – помог. 6. Что ж, ты прощалась зря, вернись домой теперь, душа: Тебе подарок – жизнь твоя. Дар ни велик ни мал. 7. Не плачу, на ногах стою, зане ты не ушла. 8. Угоден быть Тому хочу, кто свет мне белый дал.

По длинным волосам когда проводит Её рука, да к дымчатым глазам Цветок подносит и не смотрит, бродит В березняке и верит парусам Качающихся белых яхт. Присядет На холмик и с собой наедине Грустит и машинально ногу гладит Да вдруг вздохнёт – люблю. Люблю вдвойне, Когда они весёлые, живые С подругами смеются – ни над чем, Так просто – знать погоды, что ль, такие… Люблю её одну. Куда им всем.

Страдания святых подобны огнемётам, Что страшной бьют струёй, обугливают плоть Земных гестаповцев. Так мощно по воротам Зла грозный форвард бил – как день босой – Господь, Зарёй кровила тьма, шар молнийно дырявил Всю сеть земную, угля спину вратаря. Нем, как сугроб, арбитр: гол – точно в рамках правил. В Трибунах треск костров. Бегущих бьёт заря Сухими стрелами в потеющие спины, Хруст: щепками хребты надломлены. Вой, стон. Окоченевшие, – что, бывшие мужчины, Что, жёны, скажете чумной орде ворон? Спортсмен огромный крест взъдеваетъ на Голгофу, И каждый гвоздь – струя огня из раны грозной, Пылают камни, уподобленные торфу, В огне чернеет кровь – в кострах любви бесслёзной. Зря, зря ты жаждешь, зло, страданье прекратить, Страх чуя, слыша смерть, ад – влажною спиною, Судьбе твоей, улыба-зверь, не быть иною, Измучив, сдохнешь, раз ужъ дал – себя простить.

Меня поразило лицо Перельмана. – «Чем»? – Гриш – чем,                 сам знаешь, мон шер, не лукавь, Не спрашивай даже. Одна у нас рана, Не уйти от неё – и за Берингов,                            вплавь. А имя той ране … Ты скажешь: «Не надо! Не надо о грустном, и так всё болит»… И песня моя уж начаться не рада, И мы замолчим от взаимных обид. ………………………………………………………………… Но я-то ведь знаю, в чем дело: покамест Не названы вещи, на сердце тоска, А давай, Гриш, я перед тобою покаюсь: «Ну, жидовская морда, прости дурака»! Я всё расскажу, назову по порядку, И кто Перельман, и чего поразил, А ты сделай вид, что ответ на загадку Услышал, и сделай лицо, паразит, Такое, как будто б я тайну, печати Ломая все семь, отворяю, шутя. Вздохну я, как няня: «С чего бы начати…и», А ты мне рукав тереби, как дитя.

Меня поразило лицо Перельмана. Мужик с Леонардо да Винчи близнец, А ещё он похож на того наркомана, Что теперь буржуа, и семейства отец, А когда-то был смертник… умрёт он нескоро, И в этом есть нечто… как будто надул. А ещё он похож на того режиссёра, Что сквозь рампу глядит, уцепившись за стул, И цедит сквозь зубы актёрам: «Бездарно», А ещё он похож… а ещё он похож… А ещё он похож… на ужасный удар нам По тем самым по яйцам, на серп, или нож. Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана, А из тайного кармана Месяц вынул Перельмана: «Буду резать, буду бить, Всё равно тебе водить».

Ты мне говорил про Григория Кольву, Который пророчил, и умер, и был Велик неизвестностью. Я его помню, Он славы хотел. И жить он любил. Меня поразило лицо Перельмана: Он славы не хочет и жизнь он отверг, Равно презирает толпу и тирана: «Возьму после дождичка деньги в четверг, Который вы мне на бедность даёте»… А в Купчино жил ты, Григорий? Я жил. А ты не мечтал о небесном полёте? А если б тебе Перельман одолжил Возможность не взять кость из рук негодяев, Ты взял бы возможность те деньги не взять? Ты стал бы пчелой, ты погиб бы, ужалив, Чтоб улей спасти, чтобы мёд не отдать?

Меня поразило лицо Перельмана: Отсутствие в мире, где трон прокажён, Тот хлеб, тот кефир, нищета без обмана, Считание в небе сверхновых ворон… Теперь все кричат, понимая немного, Мол, физику взрыва-де он доказал, Вселенная, взрыв… есть природа, нет Бога… А я вот, увидел, Гриш, Божьи глаза! В лице Перельмана и в физике этой Я видел: из точки взрывается мир, И после сжимается в точку – без света, Без тьмы… Сам Творец бесприютен и сир, «Так стань по подобью Творца Перельманом», — Сказал вдруг мне голос, – «Так точку поставь, И точка взорвётся. Из точки, из малой, Козявочной точки получится явь, И в этой из точки случившейся яви, Прекрасной, как Тора, и злой, как Коран, Тиран и толпа будут править не в праве. Так точку поставил мудрец Перельман»… Меня поразило лицо Перельмана. Он знал, что он делает, он заплатил За верную точку. И очень мне странно Узнать о незримости главных светил. Всё, хватит быть нянькой. Окончена ода, Пора тебе, дитятко-Гриша в кровать. Не скрою, мне чем-то понравилась мода Твоя вдруг дурацкий вопрос задавать.

Рэны, Эллы, Конкордии, Киры, Снег, растаявший позавчера, Риммы, Нонны и Юнны, Эльвиры, Я признаюсь в любви вам. Пора. Слава Ладогин с видом смущённым, С неподдельной тоской, во весь рот Генеральшам, профессоршам, жёнам Лебединое нечто орёт. Поколение голубоглазых, Белокурых язычниц, прощай! Схоронили мужей-верхолазов И певцов: содрогнись, епанча! Под вуалью, под траурной сеткой Потеки сквозь припудренность тушь, Никому не назвать больше «деткой» Эту бабушку, Боже! А муж… Где Георгии? Где Арчибальды? Анатолий, Эраст и Марлен? Как омелой пронзённые Бальдры, Облеклись в Новодевичий тлен, И кутья на саксонском фарфоре Тошнотворно и клейко густа, Рис мой сладкий! Советское горе, Где изюм не по форме креста. А когда-то они рысаками — И министр, и полярник, и бард, И актёр мчались над облаками… Свист омелы. Куда же ты, Бальдр? Где ты, памятник в бронзовой краске, Милый Ленин, домашний зверок? Где на клумбе анютины глазки? Где под старый рояль вечерок?

Абажур и вязанье под лампой, Дачный зной, хрусталей окиян, Рай Эльвир, Даздраперм и Евлампий, Нефтяного гулага дворян? Авиатор, и физик, и маршал, Академик, вратарь, режиссёр, Всех их звук похоронного марша Со страниц общей памяти стёр. Дешевеет хрусталь, и картины, И икра не нужна никому, И Америкой пахнут витрины, И отечество в сладком дыму… И Гагарин давно не летает, И Высоцкий давно не поёт, Бледный внук в никуда вырастает, Неудачница-дочь поддаёт… Времена независимых, нервных, Истерических женщин пришли, Нет, увы, жён манерных, но верных, Нет язычниц советской земли. Как теперь их ужимки фальшивы! Как доступны их стали тела, Их заботит лишь идол наживы, На крючке же наживка сгнила. О, фишнеты на голеньких ножках С силиконовым дутым лицом! Не сравнить их, плебеечек в норках, С вашим соболем, вашим песцом! Не сравнишь их коттеджей уродство, И сады ваших царственных дач, Спесь плебейского их превосходства С коньяками имперских удач! Всё их виски и все их омары В трюфелях – разве стоят оне Важной стерляди с пылу да с жару В генеральском саду, в тишине! Поросёночка с гречневой кашей Из духовки за орден «Звезды»… Знайте наших! Не знают наших, Утекло выше крыши воды… И хрусталь, и фарфор, и картины С неразборчивой подписью – чьи б? И сирень, и жасмин, и куртины, И весь мир утонул и погиб. А ля Штаты орда сексовсадниц, Добывающих «треньем» огонь… Далеко хилым гузкам до… задниц Над тугой, в фильдеперсе ногой Белизны прошлогоднего снега… Отчего же прорвалось хамьё? Отчего ваши альфа, омега И фита оттрубили своё? Культ оставил великую личность, Рухнул сук, на котором седло, Вы поверили в демократичность, Вы расслабились. Не повезло. Как конец неудавшейся шутки О свободе (да что вы, ха-ха)… Подворотенный выползень жуткий Правит бал в бледных язвах греха Из-под шёлковой вашей исподней Юбки… после с прислугой греха Выполз бледный, как из подворотни. Ангел лжи, шпионажа… (ха-ха). Кто ж остался? Одни Михалковы, Что со шлягера делят процент, Кончаловские… вита нуова! Где вы, лётчик, спортсмен и доцент? Маргариты! Эльвиры, Ренаты! Спите фотками в жёлтом стекле! Были вы не особо богаты, На язычески-дикой земле, А теперь, видя дождь на берёзах Дачных, креститесь, и (мол, плевать На грозящий апостола посох) Стали вероучительствовать. Мне ль судить вас, прелестные дуры? Слава Ладогин любит вас, прах Отошедшей в ничто субкультуры В хрустале и в гардинах, в цветах И в шмелях… псевдоаристократки, Я люблю ваш салат оливье, Ваши дачи, походов палатки, Шляпки в бантиках на голове, Музыкальные ваши пристрастья, Ваш изысканный, душный мирок. Ваше материальное счастье. Вашу боль, что оставил вас Бог. У меня ж не монашеский норов, Но уйду я от вас далеко — От высоких садовых заборов До звезды, что нальёт молоко…

1. Печально с Отцом говорю, Он слышит: «Избавь меня, Отче! 2. Предателей слушать нет мочи, Нет сил – доверяться льстецу и вралю». Сулит тебе сахарный рот, Увидишь, – обильный прибыток: Точёные стрелы высот И угли язвительных пыток. 3. Я мыкаю горе в шатрах Кидарских, сбежав от гоненья, 4. Долгие годы я прожил вот так — В ладу с кровопийцами всё это время! 5. Мне стоило слово сказать — Со мной без причины войну начинали! Ты слышишь, Господь, эту песню печали: «Когда же, когда же вернусь я назад?» Проста механика поэзии моей, Как костюмированный бал, как бред Декарта, Как честный скальпель в кулаке Ролана Барта: Взять с бородой сюжет, взять двух любых людей, Взять самого себя и выставить неряхой, Вложить жаргон в уста, не причесать вихров, Для декораций взять местечко будь здоров, И всё. А после заходиться певчей птахой. К примеру вот он я, как яблочко румян, Сижу в кофейне пьяный и тридцатилетний, И Гену Святца разместил на задний план, А Гена – он наркоторговец не последний, Женившийся давно на девушке моей… Друг, слушай, как поёт дворовый соловей: Гене Святцу В кафе заштатнейшем, проткнув                сельдь тусклой вилкой,                послав на длинный фертъ подруг, Внимая мой полудикарский звук,                 прости его, и встреть —                 полуухмылкой.                  Ты – мне, а я – тебе – валяй – по сказке: За Терек, за Куру, и проч… А кстати, помнишь чёрненькие глазки… …В шашлычной ленинградской помнишь ночь, Когда избитый нами гардеробщик В свисток заладил, гад! – чтоб им – чертей глушить! Тогда бес в образе брюнетки, как извозчик, Умчал (умчала?) – на чердак… любить Под слуховым окном на шлаковой засыпке, Кругом сирены воют – ментовские скрипки… ……………………………………………… Как я в ту ночь орал! Как лапой рвал я струны! Как не боялись мы с тобой тюрьмы…                    сумы… легко давалось, Ген, взаймы! …Всё объяснимо, мы ж ведь, Генчик, были юны, Меж невских першпектив разболтанной зимы. Носил башку всегда ль всяк вьюнош аккуратно, Кто «низкий страх» с пижонским видом не ругал? (Не «в курсе», что слова вернутся – не бесплатно)? …Сто лет друг другу не звоня, На разных досках – два мы шахматных коня: То – быстрый шах, то – вскачь, стремглав, обратно… Поговори теперь, да – выслушай меня! Вот вся несложная механика стиха — Прожекторов, кулис и рампы. По-возрожденчески классические штампы В театре освежаются. Близка Становится нам вдруг старьё-поэма снова, Хотя её склоняли все, кому не лень: Мы помним тексты Пушкина, Толстого… Ах, юный Лермонтов в фуражке набекрень! Ещё историю? Что ж, расскажу ещё я: Вайнах вскричал                    перед базальтовой скалою: – Хочу, хочу… Алла, Алла! В Москву! В Москву, Там наяву Я был бы сыт, Алла,                           телячьей колбасою, Проста механика – кавказский рэкетир Мне в жизни встретился, стихи слагавший мило, С акцентом: «Враг, какая мать тебя кормила», — Под Лермонтова врал, «какой породы молоко»? — В поэму я его засунул далеко За то, что у поэта Ладогина Славки Брал дань говяжьей колбасой он с книжной лавки. Теперь в мечтах он слизывает жир Бараний с пальцев… снится пир Горой… Есть хочет наш герой. «Вай мэ!», – абрек, как рысь, приподнялся, Вдруг сузились глаза. И вот – УАЗ, рыча, сошел с ухаба. Смолк двигатель. Замка щелчок,             посыпались из тьмы солдатушки Хаттаба. Абрек подумал, подавив зевок: «…А в штатах гэвэрят, на Рождэство – индюк», — «И нет бы в подпол                       палажитъ на лёд барашкъа»! — «Шлеп!» – пленный вытащен как человеко-тюк, И – к мышкам в подпол:                           «хараша «заначка»»! — Джигит нахмурил бровь, …Меж тем в подвале, слыша скрип шагов …Дрожит американец, лёжа ниц. Зовут его Кен Глюк, с «Врачами без границ» Он помогал военврачам, хирургам, —                        бандитам раны пользовать и уркам, Где взял того американца? Лично знал, Знаком через одну московскую блондинку, Сюжет про плен – весь рассказала мне она, Детали выглядели дико, Как кафкианские куски дурного сна. …Аж прослезился мой нью-Гулливер Сквозь эластичную чеченскую повязку, Мысль: «Где ж тут ссать»? – вогнала янки в краску,                       и мрачно съежился американский хер. ………………………………………… ………………………………………… Вокруг базальт, снега, ветра, гранит, Поземкой по небу горит Далёкий перевал, пустой и вьюжный, И сипло кашляет астматик безоружный… …………………………………………… …………………………………………… «Уж лучше б застрелили сразу»… — Он сам не знает, почему — Шаг дамский чудится ему: «Горянка?»… – в погреб дуновенье лаза, «Чеченка!», – меж запястий, за спиной Ослабла боль, плечо тряхнуло,      С глаз сняли тряпку, головой      Над лазом поднявшись, что ж видит янки?                                           Видит – дуло. Над дулом – маска: Молча чай дает, Кидает в подпол одеяло: «Пэй»! – шепчет. Мериканец тихо пьет. «Вы кто, мадам»? – и маска закивала,           и кашлянул под маской чей-то рот: Тут я придумал от себя: лорд Байрон всем Вбил в голову, что дамы пленников спасают, И кстати, их ни вши, ни мухи не кусают… Все с лордом заодно… а мне тот лорд зачем? Решил английский штамп я выбросить из текста: Ждёт голосочка Кен, а что же будет вместо? Вдруг маска – сиплым Голосом мужским, «Ну что, нэпилсэ, бляд»? – сказала, — «Влэзай»! – и дулом покачала. И деревянный приподняла лаз над ним: Свернул и подоткнул тряпичные края, Возясь, ворочаясь, улегся:        «Как там, по-русски… мог и спечься я… Мог, сто пудофф… Да вот, не спекся», — Так в полудреме полумыслил Кенн. Уж веки тьма ему слепила,                      сидящего вайнаха тень У очага папахою крутила. …………………………………………………………… Что ж, вот и вся механика моя. Читайте сами. Умолкаю я. Промчался день. Был снова чай. Был сахар. И снова. Тут вайнах защелкал языком,                    и гордо указал американцу на пол:                    а на полу – стоит магнитофон!.. Мелодия, с нажатым «плэй»; На пленке: «Русского – давай, убэй»! И подпевает стражник. Глюк решил спроситься:                    «Где мне, не скажешь, помочиться»? — Со стула поднялась тот час Горбатая ночная птица,                     несет ведро: «Вот унитаз.                     И слышь, братан, не очень шэвэлитсэ»! Ударил в окна дальний гул. Вильнула струйка безобразно:                    «Ссы, ссы, лавина не опасна», —                     сказал чеченец «гостю» и рыгнул. …………………………………………………………………………                     Кенн Глюк был из подвала извлечён, Когда пришли вторые сутки плена:                    «В «Юнайтед стейтс», – в уме прикинул он, — Вмешается сенат всенепеременно, Вот и относятся чеченцы понежней, Lo! Кормят! Жить в Америке верней… Вдруг – хриплый шепот – прямо в нос ему: «Захочэш, доктар, маску, э… сниму»! — «Сними, ведь в ней, конечно, жарко». — Движенье белое руки, И в свете свечного огарка Глаза горячие сухи.

И вдруг – транзисторный приемник Из под его полы возник! И выставлен на подоконник. И заиграл. Чечен поник. Смущенный рот сверкнул вдруг зубом, Сквозь Цоя сторож забубнил: «Тэбя, брат, выпустят отсюды», — Мол, – «руку дашь»? – усмешку смыл. Усталость веки завалила: «Дам руку, дам, конечно, дам»… — И грёзо-облако раскрыло Пред ним вечерний Амстердам… ……………………………………………………………                   …Звук влаги в жести заплескался, И пауза, да тут сигнал Вечерних новостей прорвался.                   Глюк пожалел, что так и не поссал. …Нюх скунсы-репортеры бередили, Судили Глюка и его рядили: «…Опасный (мол, де) Глюк яйцеголов, Агент еврейской-мериканской контрразведки — Ста дагестанских языков                    сто словарей хранит в салфетке. ……………………………………………………………… ……………………………………………………………… Вздремнул от униженья Кенни, И видит сон: Москва мертва… ……………………………………………………………… И тут все оживает. По столице В шальварах бакстовы девицы… …Верблюды взмыленные мчатся, А по «Садовому» пылятся Снежком ручьи джейраньих стад… Чалмы брильянтами горят, Все кажут на него, все брызжут ядом слов: «Калашный ряд – не для таких козлов»! Взвились до неба                 в гуталине – кирзачи, Взлетали до небес чадры и шаровары, Ягнята, ватники, матрёшки, самовары: «Изгнать его! Изгнать Его»! – Москва кричит. Тут Кеннет Глюк проснулся. ………………………………………………………………… Жизнь походила на липучую халву: Одежда гадко к потному прилипла телу,              Глюк встал, пошатываясь подошел к ведру,              Нутро, полупроснувшись поутру,              Влекло к единственному действию. Поступку. Делу. А тут – как стук пуантов балеринки, Донесся от дверей чеченца робкий шаг. Руке не справиться в ширинке. Идёт: «О, Джезус, о, Аллах»! Упал луч света. Горец нёс Под свечкой небольшой поднос. На нем был помазок и бритва, И мыла «детского» кусок… Моргнул Кен Глюк: «Не сон, на месте помазок». — «Чех» встал, торжествен как молитва, Сказал: «Побриться можэшь, гость! Тэбэ отпустят, вот рубашка. Я сам тэбэ погладил». – Все в груди зашлось, И – астмой выдохнулось тяжко. Пульверизатор – под рукой… …Ударил сквозь гортань покой. Уже открыта воздуху трахея. Поднял глаза Кен Глюк, а в них мольба. Поднос несла ему кавказская судьба С повадкою волшебниц У. Диснея. «Хирург, твой друг», – рекла ему «судьба», Легонько шевеля губами, — «Хирург, твой друг, он спас тебя, Отмолен всеми ты, братан, муллами, Побрейся, стынет чашка»! – говорит Судьба.           – Зачем, и что мне брить? Я бороду ношу,           – Да? – ляпнул доброхот, Ведь янки ж, вроде, без бород? – Не знаю, кто, я ж – бородатый, —            вздыхает Робинзон пархатый,              И Пятница выходит вон. (Иль попугайчик вылетает, И в шуме перьев причитает: «О, горе, горе, Робинзон»!) И Глюк, понурившись, сидел, Поставив локти на колени, И редкий волос секся и седел, И под его глаза слетались тени… «Как можно ночью дать свободу»? — Шептал бедняга сам себе, — «…Нет, быть совсем другой судьбе, Я на нее гляжу, как в воду»! Но в час полночный рев мотора Услышан им из-за окна, В глухих обрывках разговора Идея уху янки не ясна: Но входят: «Отвэрнись к стене», — Уж руки жар стянул в ремне, Уже глаза повязывают тряпкой,                толкают в спину к выходу стволом. Все: «си ю лэйтер», «бай», добро со злом,                «Гуд лак», и помахайте Кенни лапкой… ………………………………………… Машина шла по серпантину, И усыпляюще звала В далекую от круч долину, Где жизнь не допроистекла. Похоже с трапа – на змею, Блондинки с визгом в очередь там встали, «Ты, бедный робинзон, в раю». — Вдруг, зашипев, защебетали:                Вдруг, стоп машина, Кенн качнулся. Открылась дверь, он выпал вниз, Стал, постоял, и не очнулся, Мотор в горах дорогу грыз, Не связаны, болтались «вольно» руки, Кругом нет стен и нет ведра, Лишь вспышка в памяти: в лачуге Сверкнувший зуб, магнитофон эт сетера — Ремембранс, ностальжи о горском друге. Не дать руки. Хотя – it's possible – пора. Свободен. Жив. Обочь дороги встал И, расстегнув штаны, он хохотал, и ссал… Вот так-то… может, Гена, Ахашени Откупорим? Шампанское обрыдло мне.

Не правда ли, сработана на совесть В старинном стиле романтическая повесть… Причёсываться всё же погожу И в гриме анекдот в довесок расскажу: …Ещё (для присказки) случа́й: Мой некий янки-однокашник Чай по́пил с горцем раз, да попил                                       дважды, Да – в гости зван. Да едет (раздолбай). ………………………………………… ………………………………………… Приехали, что ж. Янки,        Он – мало – однокашник, он – еврей, Так вот: брань слышит он                                на полустанке И видит там окрысенных людей. Чего-то мог он (янки) недотемкать, Почудилось ему,             что чурки собрались жидочков местных грохать Близ жел. дороги, почему-то (не пойму)… И тут, представь: за правды человечьи «Бой» разразился гневной речью:              мол: «Как хотите, чабаны,              жидочков убивать не стоит,              и сам я «джевиш». Тут оратора – хвать – ловит (тот, с кем он ехал) за штаны…. Семь дней наш янки заперт был в конурку: Для пущей целости! На день осьмой: «Раз тут мою порвут кожурку, То я скорей», – сказал, – «хочу домой»! Прощаться вышел старший брат – с женой. Так он – жену целует (старшего-то брата!) Кинжал сверкнул (ха-ха). Но младшим был герой Опять спасен. Приехали домой — С вокзала драпанул он —                              от «камрада»! Помрёшь, Ген…                    …сладкий азиатский флер! Дела!.. Где стол был яств, там прокурор… …Ещё я, Генчик, помню камеру, где – страх, Как – буйствовал чеченец в четырёх стенах. Кругами мчался он по клетке, С обезображенным лицом, Не прекращавшимся кольцом                  все время бил ногой по стенке:                  кому-то жаждал «брухо вскрыть»,                  пробежками скача туда-обратно. Я с ним расстался безвозвратно,                   хотел он и меня по случаю прибить… Когда же луч фонарный света Мне волюшку пообещал,                   я попросил, чтоб сигареты                    мои ему охранник передал. ………………………………………………………………… Вечеринка продолжается: Над Амстердамом самолет, Крылом царапнув небосвод, Покрытый красками густыми, Летит в безоблачной пустыне                  Среди жестоких вешних вьюг. —                  Ночные по Чечне дозоры.                  Мечтает воротится в горы                  Американский парень Глюк. И вся механика. Смотри-ка, современник, Я показал тебе сюжет «кавказский пленник». Немного жаль прощаться с ним, но кончен бал, Я причесал вихры и грим дворовый снял. 1. живёшь ты на небе, я в небо смотрю, как в мечту. 2. Так смотрит невольник на руки хозяина, так Рабыня на руки хозяйки, – так смотрят и ждут. И мы ожидаем из рук Твоих пищи и благ. 3. И мы ожидаем, казнить перестанешь ли нас — Мы, полною чашей испив унижение, ждём, Донельзя презреньем хозяев земных угостясь, И попраны гордостью так, как земля – сапогом.

О, Боже, ударь меня в грудь топором, И каждое зло замени в ней добром, Подай Твоё мясо, подай Твою кровь, Дай жить пуповиной в звезду, дай любовь.