Наташенька, из стольких лет И зим, что проживались сложно, Сложилось вдруг: героев нет, И счастье – в целом – сон, и ложно. Брось! Нескончаем свет в окне, Рассыпчат, точно соль на рану, — Поющий сердцу: «Льни ко мне, Жечь, пламенеть я не устану», И быстр, на облаке лихом, Чу! Мчится новый вечный странник, Со свистом молодых и ранних — Оконным резким сквозняком.

Из облаков сноп световой Залил асфальт пятном янтарным, Запечатлён листом кустарным В нём дагерротип теневой. Мелькнул прохожий человек, Пронзил янтарь и растворился. Не дрогнув, луч в дыру все лился… Нет, с неба, снизу рос наверх — Из луковицы в синеве, К асфальту пыльному в окурках — Чтоб на приклеенных к траве Лечь перевернутых фигурках.

У страха настоящего Обычай скверный есть: Сначала наступать, Как мнимая гроза На будущую жертву, В готовность дух привесть, Потом же отступать От существа дрожащего, Расслабиться давать, Дать продохнуть объекту, И тут-то грянуть наново, Как хищница подводная, Так щука за плотвой, А то за краснопёркой Внезапно прянет молнией Серебряною в бой, Зубов смертельной раною Сломить дух рыбий, робкий… Так что борись с бедой Без роздыха, брат, окунь мой, Борись, чтоб с целой чешуёй Бродить над глубиной.

Слова не спасали, скорей, продлевали дорогу, И лишь замедляли движенье сапог пешехода, И молвил я: мыши, потише! от слов нету проку, От них лишь, увы, беспросветней, печальней погода, Лишь сумрак темнее в московских кривых подворотнях, Лишь душу сильнее печалят безглазые окна. Речь, зыбкое счастье, ты слишком похожа на отдых, Поди-ка пойми, почему всё ущербное модно, Вот и словеса… удаляют поэтов от света, Чего не хотелось бы: как я без них, кем я выйду? И выйду ли кем-нибудь? Речь моя – реченька Лета: Ушла, утекла ты, забылась ты, скрылась из виду.

Велосипед взмывает лихо На холм. Стрекозы. Лето. Тихо Сквозь спицы утро настаёт, Бессвязно механизм поёт, Полунамёком напевает, А на потёртом на седле С корзинкой некто восседает, Быть вечером навеселе, Продав добычу, полагает. Так им владеет взятый план, Смотри, как крутит-то ногами, Днём должен быть уже с грибами, Чтоб к вечеру успеть быть пьян. Его велосипед уносит, Дорога серая свистить, Себя не просит он простить, Слёз, смеха, – ничего не просит. Колёса быстрые с холма Его дорогой увлекают. Кажись, как бабочка легка, Усмешка по губам порхает. Что ж, вот он промелькнул, и нет. Дорога, сосны, елки, сосны. С березы катится рассвет, Осока стряхивает космы.

Рано понял я, что означает «судить», И о чём умоляешь, когда Тихо шепчешь товарищу: «рана смердить, На спине, подлецом нанесёна, хгудить, Я в жару, ты подай, друх сердешный попить, Може, будет живой та вода», — Но товарищ заснул, он воды не несёт, Мой язык залипает в гортань, И антонов огонь белы кости трясёт, А из пор каплет пот, будто мёды из сот, Вот так даст тебе жизнь от ворот поворот, Чтоб ты понял, что дело-то дрянь. Жизнь! Пустыня моя! Раскалённый песок, Что я скрюченной горстью скребу. Вот тогда и звенит из груди голосок: «Рассуди, Отче, мя, и судьбу! Ты один со мной был, Дорогой, средь зверья, Рассуди, неужели пора? Жизнь, попутчица, баба, обуза моя, Продлись, чтоб я пел до утра»…. Рано понял я, что означает «судить», И о чём умоляешь, когда Тихо шепчешь товарищу: «рана смердить, На спине, подлецом нанесёна, хгудить, Я в жару, ты подай, друх сердешный попить, Може, будет живой та вода».

Шедевров слыхано – неслыхано, талантов видимо – невидимо, Вопит стих каждый: «шит не лыком я», и строчка Петина и Витина, И рифма Пашина и Дашина как глаз горит с хвоста павлиньего, И надо всем зияет скважина предмартовского неба синего. Предмартовского, как (послушайте, созвучно) неба предынфарктного, Растает лёд февральской лужищи, метнутся руки из-под фартука, Вздохнёт зима, хватаясь за сердце, ногой скользнёт, за стену схватится, Апрель, апрель на снег позарится, сквозь тротуар ручьём покатится, Ему ли дело до покойницы, домохозяйки-белоснежницы, Его трапеции, пропорции, черешни, тополя, скворешницы, Его курение озёрное, его Курляндия балтийская, Его свобода беспризорная на шитом облаке батистовом… Живи за нас, апрель наш мартович, умри за нас, зима февральевна, Ходи вприсядочку за нас, кумач, да не по струнке, да неправильно, Скажи, воробушек, как выжил ты, а мы смекнём, да мы поучимся, Да от зимы, как от сумы, тюрьмы, мой друг, заречься не получится.

Горький кофе, сладкий снег, В сердце зимние симптомы: Ветра сдавленные стоны, Облаков слепящий бег. С нежной лиственной молвой Нежеланье распроститься, В глубине, над головой Растворившиеся птицы. Прошлого полукольцо, Новый год, грядущий в дымке, Уголовника лицо На листке, призыв к поимке. Сын, что из дому исчез, Мать, что видели в халате… Разговоры о квартплате, Обнажённый, грязный лес. Пива полупуст баллон, Взоры вдаль полупустые, Щен, сбежавший на балкон, Треплет простыни простые. Время мчит без перекура, Настоящее темно, По двору гуляет кура, В дымке светится окно.

Блестит на солнышке лёд, полезет пёсий помёт вот-вот. По-над пшеном голубок склоняет голову вбок, клюёт, Дрожит перо сизаря, глаз багровеет, горя: заря И только… звук громовой прёт из утробы пустой – грозой, Понятно, тощий кошак гравюрит по снегу шаг – хорош гравёр! Средневековый узор… глазаст, внимателен, скор, ушмя прижат, Урчащ, внимателен, скор, ценитель перьев и горл, хрустящих шей, Сверкает лёд и поёт капель, не зная забот про смысл вещей. А на скамеечке в парке пожилые товарки трёкают, Язык их прост, узнаваем, быт без конца воспеваем, широкое Мужское качество – пьянство, сопливых девок убранство нескромное. Осиротевшие детки в ужасном мире, где деньги – искомое, А у невестки, у швабры, сплошные турции, гагры,                                                                италии, Борща сварить не возможет, век сына попусту прожит, и далее Ни в чём не видно просвета, вот только, может быть, лето зелёное Нас приласкает, утешит, оно порхает, и брезжит над клёнами, Оно в гудках электричек, с ним самый мат как лирический, фетовский. Размер воздушней пера, прекраснодушный – игра тени-света… снег Летучий, пышный, тополий, нежней, чем ворот соболий на кралечке, «Ах, на завалинках тёплых, сравню ль я с чем дачный отдых, Наталичка»! Ещё февраль не кончался, а уж и август промчался за трёканьем: Та – с «а» московским, манерно, другая врёт характерно, да с цоканьем, И что ж, что баба пскопская, есть у неё кровь донская, кубанская, Была когда-то вострушка, привыкла действовать, как мушка шпанская На кавалеров военных, подтянутых, да примерных, да с чувствами… Теперь стары её губы, теперь борта её шубы обкусаны, И часто недомогает, но к внешности прилагает всё тщание, А лёд сверкает, смеётся, и как там в песне поётся – про щастие?.. Скажи ей слово, синица, седой зимы ученица, отличница — Как ожидая погоды, ты выносила невзгоды, добытчица, Искала малые крохи, роняла горькие вздохи синичие: У всякого безобразия, зная, есть своёбразное приличие, Которое начинается, когда снега осыпаются синькою, Сверкают грязной обочиной, в грязи билайна просроченной симкою, Кожуркой жёлтою перечной и упаковкой сарделечной, чипсовой, Лихих воробушков гомоном,                       веслом скульптуры отломанным, гипсовым.

В сокровищнице скарабей-жучок, Бедняжка, мечется по жемчугу морскому, И шепчет с фрикативным «г», так, по-простому: «Пошли Ты, Хосподи, хоть козий катышок»! Навозника частично понимая, Перечитаю «Горе от ума» я.

Коль уж скоро – с бараном решишься Ты в суд, Рожкам-ножкам быть наверняка. Есть надежда – простить не сочтёшь Ты за труд: «Жалко», – молвишь, – «из-за пустяка»… Вкус отведать мне даждь Твоего пирога — Там вон – лакомый кус – пожирней. Вздыхал Моисей сам, как жизнь коротка… Я, видишь ли, не Моисей. Твой с жару пирог зажевать – благодать, Запашистый ноябрь пить – бульон. Дай не сплошь к декабрю Ты листве увядать… Пусть, ах, пусть будет правда – не сон! Если ж – сном, дай хоть – сладко, без задних посплю Мыслей, задних ног, задних забот… Впрочем, если, бездельник, о тщетном молю, Обеззвучишь, надеюсь – мой рот, Вряд ли голос беззвучный соврёт.

Молодость как одеяло Сбросить и воскликнуть – ха! Утро – лёгкое начало Традицьонного стиха. Ветра древняя забава. Зрю в пылающих лучах: Возникает величаво Львиный прайд на облаках. Во глазища! – точно лампы Наземь с облака глядят. Золотисты, мягки лапы, Когти солнышком горят. Ранний ветер лань рисует На вершинах золотых, Лань на облаке гарцует, Львица замерла на миг. И бросается, и когти Распускает в высоте… И в рассветной позолоте Растворилась на холсте.

Безжизненные вы, усталые, Бугристы и берестяны, Сквозь вас сочатся воды талые И топят вас, снега весны. Холодным звуком их бурления, Как вешним соком древо вешнее, Живет земля. Лишь сожаления О снежном духе грусть нездешняя Звенит из холода откуда-то И к сердцу больно так касается. Пой, ретивое, к нам красавица Явилась, пой, да что ж те худо-то? И пусть себе сезон меняется, И пусть, и пусть, имей терпение. Начнут лишь листья сердцу нравиться, Коснётся слуха вьюги пение.

Если персонажа взять в кавычки, Хоть кого, а даже и меня, То скажи, кто в этой электричке Едет на закат сырого дня? То не боль ли едет в ней без плоти, Как свеча, колеблясь… не душа ль? То, чего, кавычки, не возьмёте. А всего, что взяли, ей не жаль.

И жить мне лень, и стоят ли усилий Рык львиный, ржанье зебр, визг гамадрилий? Я думал – место в Африке всему, Что Русь открыла взору моему.

На столе кленовый носик… Русская глубинка. Там крестьянка воду носит, Там над ней – рябинка. Там её знакомый парень Раз – назвал «голубкой». Там спознал проезжий барин — Что у ней под юбкой… Эко кислое житьё – на Вкус – как аскорбинка. Носик слётывает с клёна. Вертится пластинка. Утром пар плывёт из просек Простынью – с отмостка. На столе кленовый носик, Щели – в серых досках. Тут прознал проезжий барин — Что у ней под юбкой… Тут её знакомый парень Раз – назвал «голубкой». Тут голубка воду носит, А над ней – рябинка. На столе кленовый носик… Русская глубинка.

Как стучит в мокрой роще дятел и как звучно растёт трава, Так естественно мой читатель понимает мои слова. Никогда ничто не проходит, навсегда останется звук Молоточка при мокрой погоде, и стихи читающий друг, Тот, кто знает за мной такое, что и сам я вспомнить стыжусь, Тот, которому «мы с тобою» говоря, я втайне горжусь Тем, что это не ложь, а въяве, эта грёза о дружбе твоей, Ты, единственный, на переправе не менявший живых коней.

– Ты сказал: «Серезлеев»?.. Крепчайший чекист, православнейший!.. Только, слышь, почему Серезлеев ростбифы не ест? – Знаю, но не скажу. – Ну, скажи! Казус, видно, забавнейший… – Нет, никак не забавный. Скорей уж – такой… жуткий крест. – Жуткий крест? Вот те на! Расскажи, брат, теперь не отвяжешься! – Да такой, понимаешь ли, случай, не сразу отважишься Рассказать… В общем, так: день рождения был у него. Сел к столу он. Ребёнок пришёл, сын, лет девять всего. Он гостям говорит: Серезлеев Сын мой учится в школе воскресной. Расскажи нам урок свой сегодняшний, душеполезный, Что рассказывал детям сегодня, скажи, иерей? Мальчик Царь был Молох у древних. Они убивали детей. Серезлеев Как ужасно, мой друг. Что ж ещё вам рассказывал он? Мальчик Поедали людей его слуги с древнейших времён. Серезлеев Что-то жуткое ты говоришь. Что ж ещё он сказал? Мальчик . Что теперь век иной, жертвы божеской, кроткой настал, Что теперь слово молвишь над хлебом и чашей вина, Будешь плоть есть, и пить его кровь ты на все времена. Серезлеев Это так. Ну, скажи, как вино превращается в плоть? Мальчик Это чудо, отец, и его совершает Господь. Ну, а нам неподвластно Господнего чуда понять, И едим эту плоть мы опять, и пьём кровь мы опять… Серезлеев Хорошо, молодец, что запомнил урок ты, сын мой, Сядь-ка с нами к столу… прежде руки поди-ка, помой. Сын ушёл, а пока он ходил, в дверь раздался звонок, И вошёл поздний гость, по околышу бледный вьюнок. И сказал поздний гость: Проведу с вами я вечерок. – Расскажи же о том, что же это за гость был такой? – Это был генерал, из Чечни генерал боевой. – Ну, и что, он принёс, несомненно, какую-то весть? Позже, позже, мой друг, все к столу собираются сесть. Гостья . Вы глядите таинственно. Поздний гость Что вы, мой друг, взгляд мой прост. Именинник у нас за столом, так поднимемте тост. Гостья. Вам салат? Поздний гость Нет, подайте мне хлеба, привычек своих Не меняю, вино я закусывать хлебом привык. Гостья . Что ж, скажите нам тост, опоздавший. Мы просим, мы ждём. Поздний гость …При условии, что сразу выпьем, а тост мой потом. 1 гостья Это оригинально, так, кубарем, наоборот… Но зачем, почему?.. 1 гость Знать, так в голову крепче даёт! Поздний гость Пьём мы, или же нет? 1 гость Без запинки! Гости Да хватит уж, пьём! 1 гостья При условии, что тост услышим мы сразу потом!

2 гость Что ж, мы выпили. Поздний гость Тост будет прост: «За Хозяина!» 1 гость Йес-с! 1 гостья Столько тайны, и – пшик? Нет уж, я заявляю протест! Он ещё улыбается! Нет уж, смеяться, так вместе! Поздний гость Клеветница Давыдова утром убита в подъезде. 1 гостья Боже мой! 1 гость К дню рожденья подарочек, вот тебе на! 2 гость (вполголоса) Месть остывшая, как говорят мафиози, вкусна. Серезлеев Кто б её не убил, я не радуюсь. 1 гостья Божья десница…

1 гость. М-да… Друзья, не пора ль нам горяченьким уж подкрепиться? Гости. Да, пора, да, пора! Серезлеев Хорошо, что мой сын не вошёл, Не для детских ушей разговор… Галка, живо ростбифы на стол, И фамильный ребёнку прибор… Гостья Ну-с, мужчины, вино по бокалам разлейте пока. Мальчик Ай! Серезлеев В чём дело, сынок? Мальчик Там вон пальцем шевелит рука! Серезлеев Где? Мальчик В тарелке моей. Серезлеев Что за чушь, ерунду не мели! Мальчик Ай! Тарелку долой! Убери её прочь, убери! Серезлеев Безобразною шуткой пугать хватит попусту нас! Мальчик . Ай! У папы рога! Папа выел у тётеньки глаз! Гости Что с ребёнком? Что с мальчиком? Поздний гость. Нервы… нам лучше всего Удалиться. Приедут врачи и полечат его. Мальчик . Ай! У папы рога! Папа выел у тётеньки глаз! 1 гость Чёрт-те что! Гостья . Что бы ни было, пусть будет дальше без нас.

Двое : – Согласись, что история мрачная, что ни на есть, Сын в больнице единственный. Будешь ростбифы тут есть!.. – Что ты там говорил, братец, про итальянскую месть?..

Холодна вода. Холодна земля. Студят холода воздух до нуля. Лампу коротит: в дыме провода. Тишина. Отит. Больно в холода. Буду есть, дремать, детектив читать, Сигарету брать, по утрам чихать, Буду наблюдать стынущим лицом За моим смешным, мёрзнущим скворцом. Скоро улетишь в тёплые края. Виноград клевать. Ах, Бургундия! Что ж, малыш, один зазимую я, Да со мной хандра, мерихлюндия. Вместь шиповника – снежок розовый. Гол, следит облака ствол берёзовый.

По первому снегу иду я с утра. Всё вымерло. Чисто и тихо. Над Новодевичкой кресты, и ветра, И гроздья вороньего крика, Искрится алмазами маленький парк, И в сахарном инее ива, И тут я шепчу, чуя лёд на губах: «Как, Господи Боже, красиво»! И знаю: с упором французским на «р», Звук «э» всюду ставя жеманно, Шептал эту строчку мою офицер, Которому речь моя странна. Небось он сказал бы: «гороховый шут», И сечь приказал для примера… Я вслух говорю: «Э… пгости, что я тут Гуляю… одна у нас вера». А он сквозь пенсне: «Ты не выкрест, солдат»? А я: «Да пожалуй, что выкрест». …«И как, э-э… забрёл»? – Уточняю: «Сюда-то»? – «Да. Из купчин, и э-э… разных выриц?.. Гуляй уж, служивый, раз как-то забрёл». — И он повернулся спиною. И, знаете, в бешенство я не пришёл, Что он так… насмешлив со мною: На мне тяготела большая вина, Побольше, чем барские палки, И за это вода холодна-холодна Подо льдом, в Новодевичьем парке.

Кто, кто, ну – кто же – изверг, блин, сентиментальный, В некрасовский в жару обряженный сюртук Полупердонистый, школярско-тривиальный — Изверг цыганисто-гитарный звук? Кто, кто сей господин? Не я ли? Об-па! – братцы! Бомжи бы сказанули: «Обосраться»!

На синей занавеси кончики берёз Как будто тянут маленькие пальцы Сильней, сильней, желают показаться, Схватить с небес и бросить купорос. Пруд. Крякают сиреневые утки, Но чёрный лёд им тыкается в грудки. Лёд. Люди в чёрном холоде, в пальто Ждут молча опоздавшего авто- буса и светятся. И сквозь Шуршанье шин сопят, и слышно уток Сиреневых покрякиванье – врозь Расставив лапки, бегают. «Ублюдок!», — Кричит жена на мужа своего, — «Ты с ней гулял!». Весна. Весны приметы. Заряженные веток пистолеты В финале выстрелят. И серый двор Заполнится зелёными флажками, И с тряпкою рука запляшет в раме.

Сокрушительным ударом Сломан лёд, раздавлен лёд. Пахнет воздух шумом-гамом. Тополь гол. Душа цветёт. Лижет воздух лёд как пищу Жадным, жарким язычищем. Так в кормушке лось лесной Лижет камень соляной. Сходный с чудищем морским Пузырится мегаполис. Глины и дыханья помесь Делит воздух на куски. Я – свисток – внутри сквозняк, …Обжиг с росписью несложной — Свист хорея заполошный Издаю в твоих губах.

Наконец-то я вижу, что Бог помогает России — Потому, что три: два. Потому, что – три: два. Три: два, бля. Съели горечь и желчь англосаксы, и красные, злые Удалились, пылая от срама, винить вратаря. Байрон встал на колени и плачет. Боб Саути, враг его, Шелли, друг его, в голос рыдают, у Мэри кошмар, Снится ей Франкенштейн, горло схвачено намертво. Ощущаете по демоническим яйцам удар? Киплинг с неба спускался, чтоб Краучу пас удружить, Двухметровому нехристю, голиафу с ножищей чудовища, Редьярд, ты проиграл, и в гробу тебе горько тужить: Потому что ты сделал из третьего мира содомище, Потому что три: два. Потому что – три: два. Три: два, бля. Потому что есть Ивица Ольвич, бультерьер, не сдающийся аду, И вмочил по воротам божественный Петрич, веля Бесоватым романтикам страх испытать и досаду. Наши с неба спустились! У ворот Грибоедов парил, Страшный Лермонтов Кажичу пас получить дал коварный, И творил Александр Сергеич игру. И пробил Час позора саксонского. Родины час лучезарный. Это вам за бомбёжки. За вашу любовь к хиросимам, Это вам за славянские горы, за слёзы, за кровь, За разруху, за то, что вы с третьим содеяли Римом, Это вам… кровь стекает в траву с языка царских псов. Вас крушат ураганы. И вас побеждают враги. Вас зарежут ирландцы, разрядив в трансвеститские килты. Ангел спустится к Лоту и скажет два слова: «содом» и «беги». И турист потоплённому острову молвит лишь: «был ты». Потому что вы хищники, кровожадные звери, глотать Кровь святых обожаете, и убили невинных так много… Оттого ваши женщины больше не будут рожать, И напрасно на ваших купюрах враньё в оскорбление Бога. Оттого ваши пажити станут пусты навсегда, Оттого вы добычею станете грозных соседей, Оттого обожжёт вас огонь и затащит вода В свою тайную глубь в назидание взрослым и детям. Мне насрать на Иран, на балкон, на партер, на галёрку, Я не знаю, что сделают с нами за наши грехи, Но сегодня примите, презренные варвары, порку: Дали право тому, кого грабили, на поднятие с плёткой руки. За линялые, бля, за линялые, бля, гимнастёрки — Те, с которых купили и вырвали вы ордена, Я стою, безучастен к постыдным следам вашей порки. «Вот такие», – как дедушка Идл сказал бы, – «дела». Устыдитесь, раскайтесь, вас предали ваши пенаты, Вас уделали в собственном доме, в Уэмбли – вам знак: Подползите к престолу суда и скажите: «Да. Мы виноваты». А иначе речённое Богом свершится. И именно так, Как вам сказано. Иначе бы Бог не помог нашим братьям, Ибо мы виноваты. Ибо мы бесконечно грешны, На футбольной траве наступает момент тишины, Но по воле Небес в облаках буду мячик гонять я.