Смех, легкомыслие кому же надоест? Кто жаждет горечи «звериного» серьёза? Съесть слаще мякоть, нежли кость от абрикоса, А кость – в роток чужой, глаза позор не съест. Страсть к дольче жизни, к сладкой вите, наконец, Как оземь косточка ударится, и баста… Чушь, в абрикосовую мякоть от небес Нет смысла прятаться – как цербер синь глазаста.

Вы горько плакали, мне было вас так жаль, Вкруг ваших плеч я обернул, как шаль, Мою любовь расшитую цветами. Вы улыбнулись, вы затрепетали, Утёрли слёзы, горе позабыли, И шаль мою по праздникам носили. Был жарким месяц май. Прошло сто лет. Мою любовь вы превратили в плед, И грелись в нём у старого камина Под пианино, иногда наивно Шутили вы над пышностью соцветий На вашем старом, верном, тёплом пледе. Однажды, возвратясь издалека, Я постучал к вам в дверь. Вы отворили. Я вам принёс букет свежайших лилий. При виде вашего половика Я понял, что прошло ещё сто лет, Что износили вы свой старый плед.

Я вылуплен кричать «привет, заря». И – в небе брызга, – вмещаю в клюв я пенье. В слова преображается, горя, Луч солнечный, Дробящийся о перья. Не плачу, и чужих я слёз не пью В руке у ветра под дождём не мокну. «Привет», – спою, «Заря», – спою, и смолкну. Два. Два. Два слова слышал, их – пою. Дробящийся о перья чистый луч Есть радость речи. Глуп, одной ей – внемлю. Гнездо – Ладонь живая выше туч. Здесь облака мне застилают землю. О нём, гнезде, могу одном грустить, И грусть поёт, как наст крошат полозья. Но час пришёл, С ним – завязи, с ним – кисть, С ним косточки, с ним солнечные гроздья. Не плачу я, чужих я слёз не пью, В живой руке я под дождём не мокну. «Привет», – спою, «Заря», – спою, и смолкну. Два. Два. Два слова слышал, и пою.

Есть смерть… и – казнь. Казнь – смерть в квадрате, С учётом снов перед концом. Вот с опрокинутым лицом Мне вы и вспомнились, Кондратий, Кондратий Фёдорович – как Псалмы слагая в каземате, Подсаливали русский мрак Слезой нелюбого дитяти. У нас у всех одно рожденье. Был дважды вздёрнут, кто сумел. В слезах любви и вдохновенья, С петлёй на горле, бел как мел, Как вас не стало, песнопенье Лишь жаворонок и допел.

У работяг есть интонация нытья, Корявая на слух, но сердцу не чужая, Распев докучливый, как книга Бытия. К стыду аз, Ладогин, её лишь обожаю. Беспомощна её сентиментальность, вдруг Нахлынувшая: хлюп! – и обычайно спьяну, Воспоминания про добрый нрав подруг, О верности друзей, чьи мысли без обману, О ярких жизни полосах, к примеру о Том, что герою моему сказал начцеха, О том, как на курорте было хорошо… И приступ чувствуешь, и несуразность смеха, Виват, дивертисмент несмазанных дверей, Небритая, палеолитская культура, Мне, как художнику, твоя близка натура, Щемишь ты душу, и она, душа, добрей Бывает к золотой (июльский луч) травинке, Тут землю всю люблю, и каждый сантиметр, Тут мальчиком хочу погибнуть в поединке За честь, за Родину, за пошлый сантимент. Тут думаю: вот так смешно из желудей Рождаются дубки, боряся с буйством дёрна, Бояся коз, и гроз, и сапогов людей… Нытьё заносчиво, обидчиво и вздорно, Нудёж о том, что, мол, смотрите на меня, Какой я огурец, что прожил жизнь такую, Моя ли в том вина, что, вот, жена – змея, Всю юность я спустил с откоса огневую, Что нет отдушины, что жизнь, как то вино, Кончается, что ангел-бомж сдаёт бутылки Бессмертной бабе в запылённое окно, Античной Клавдии со гребешком в затылке, Раисе, Лидии, иль Зое – имена Пивных богинь, живых надгробий, жирных граций… Вахлацкое нытьё, твоя ли в том вина? — Милей мне твой псалтирь сонатных вариаций.

Ни звука в сердце нет, и очень тихо – в доме. Дым сигареты, будто выгорела страсть. И «Нервы» Анненского спят в объёмном томе. Не хочется желать и невозможно красть. Я в шоке: «Это рай, бывает ли такое? Душа, как утаишь от мира торжество»? – Бог знает, как… и вдруг сильней всего Спеть пьяно хочется: «Ты ж, детство… ты ж, златое»!

Гуляя в Петергофском парке, Став гусляром – в подводном мире: В воображеньи строишь церковь, И возвращаешься к жене, А здесь вокруг тебя химеры, А здесь вокруг тебя русалки Гуляют в петергофском парке Или в неведомой стране. Лист подорожника на ранку, Стихотворение на память. Корабль в небе с рёвом мчится Над паутиной городка, Не думаю на травы падать На восковых прекрасных крыльях. Ты ждёшь меня в аллее парка. Причал. Травища высока.

Что за лицо там, за строкой? Ты ль – прежний Славка? Скажь мне слово, Застрочник, молви, всё не ново — Сквозную рану успокой. Глаза я увидал: твои, Вчерашний «я», подросток странный — Полны не слёз и не любви, Но черни, звезднообуянной. Ночь, улица, фонарь… фонарь — Ты плоской усмехнулся шутке. Мы едем (в рифму) на попутке В гэ Павловск – зелень, киноварь, Парк общих нам воспоминаний, Где ты-я некогда в тени Прожёг, свободный от желаний, «Златыя», – извините, – «дни» И вновь глядишь ты на меня Сквозь текст, лица не узнавая, Кто для тебя – трава, тропа я На дёрне золотого дня? Английский, может, я пейзаж? Ты свистнешь: «жизнь – фью – пролетела Как», – скажешь, – «сойка просвистела»… Возьмёшь советский карандаш, Срифмуешь на листочке в клетку, …В пустом окне и – в золотом — Рассеянно увидишь ветку Сирени, ветку за стеклом, Так врозь, друг-Славка, мы с тобой Живём, глазами не встречаясь, Звёзд полной бездне скажем «Ой», Как тело с духом, разлучаясь, Ты – за строкой, я – перед ней… Что слаще, мальчик, что больней, Чем с прошлым «я» своим разлука: (Раз) невозможность говорить, (Два) слышать сердце друг у друга? (Три) «нашим жизням в царстве звука Едину часть не обхитрить», — Как сам Г.Р. бы спел Державин — Ловец блестящих фазанов, Рыбак на зорьках – осетров — Строф мощных… тот, с кем рифма: «Навин», Что солнца бег остановлял… О нём ты вспомнил, Славка… встал, Прошёл по комнате, вздохнул, Схватился вдруг за сердце, пылко Лист в клеточку перечеркнул… Сервант. Серебряная вилка, Нож, сковородочка шкворчит. Секундной стрелкой поезд мчит, Бросаются навстречу ели, Вишнёвый сад… дымок вдали… Обедать дачники засели… Две тёти за водой пошли, Ведя бомондную беседу; У правой юбка с бахромой… Зачем же в поезде с тобой, Скажи на милость, я-то еду? Зачем «зазноба» мне твоя, К которой жаждешь на свиданку, Как – не найду сравненья я — Дурында рыба, – на приманку? Плотвой потрачен – «день златой», Дождь на щеках и целованье, Не смей, цветок, Марина, мой… Отобрала воспоминанье… – Ты ж не обиделся? Сидишь, В зубах ты беломор мусолишь, Марину любишь? Вряд ли… лишь, Себя-да-сам любить изволишь; А ветер, от дождя сырой, Качает клёна ветку в неге. Попался, и в сети элегий Моих ты блещешь чешуёй, Дуда из белого листа, Судьба без блёсток, без помады. Но где в них, в сумерках, звезда, Что копит дружеские взгляды? Джаз вертит облак, как винил. Взошла труба, как ум за разум, Внезапный Паркер ум пленил, Ум оковал. Жизнь пахнет джазом, Жизнь всё смешней. Мерцает комп, Прикинулся фонарь звездою, И солнце, вспухшее как тромб, И дух смущённый над водою… Но листья за твоим окном, Но перечёркнутые клетки Тетрадные, но смех соседки, Известной токсовской кокетки, …В серебряном саду ночном…

Нельзя поддаваться отчаянью: уныние, Ладогин, – гроб. Не вдруг выбирать собеседника, но чтоб не попался жлоб. Хватает мне на обед сухого хлеба с травою? Так – усы всему свету не дёргать, посчитав их за свой укроп.

Я встретился с Пушкиным в дымке, где реальность граничат и сон. Живые черты, быстрый взгляд, и был полон мучения он, Его одиночество было уж разбавить ничем нельзя. …Он смерти своей ожидал, как Рука ожидала гвоздя. Потом я заснул… и приснился мне осенний лиственный лес, И голос в том сне моей крёстной, которой уже нет здесь: «Ты видишь», – сказал мне, – «там, где Александр Сергеич прошёл, На каждом шагу белый гриб травяной пробуравил шёлк, А там, где брызнула кровь его по лесам всей России, там — Рыжими целыми стайками лисички бегут по мхам». Какая красивая сказка, – подумал я в полусне, — Нежнее любой колыбельной. Простая. И нравится мне.

Жене отрезал Пустяков: – Не визитёр в кинотеатры Я после эфтой «Клеопатры»: Ни в грош не ставят мужуков. Там, Тань, египетские… падлы. Муж заворочался, двуспальной Кроватью скрипнув. «Раб нахальный», — Вдруг слышит, сам не понял, как Шлёп, на паркет упал бедняк, «Пшёл вон», – шипит царица спальной. «Не понял, чтой-то ни рожна я, Танюся, что не так, родная?»… А Танька, как в кино, точь в точь: «В мою торжественную ночь Не приходи. Тебя не знаю».

Знал ужас я и страх свой звал– Иваном. …Был Глебов кандидат в КПСС. Мне виделся «Глеб» неким злом коварным — Так он – так радовался, прям дитя. Он влез На грудь мне, Славке, зверь, ножищами и, стоя Как памятник, велел: «Блядь, пушкин, оду Пиши-кось про меня, не то грудину вскрою», — Ответствовал я злой частушкой сходу, Сержант прочь отошёл.

1. От тех, кто враждует, всех тех, кто бунтует, Ото всех, кто пленяет, во зле обвиняет, 2. Кто кровь обожает, шаббат нарушает, Меня упаси ты, Отец! 3. Все Хребет мой ломают, как сила – солому, Но я ж не повинен Греху никакому: 4. Ведь жил себе честно, Тебе же известно, Очнись! Пробудись, наконец! 5. Встань, будет дремать! Все народы обследуй, Всех их, оскорбителей правды заветной, Казни! Без пощады для них! 6. …Ишь, ходят, ишь, рыщут – чуть вечер, собаки, Урчат животами, готовятся к драке, По городу бродят – знай, алчут, вояки, Потрохов приобщиться, к тому ж ведь – моих! Слышишь? Припев: О небесной тропе Твоей думая, проводил в её поисках дни. И когда забрезжила в сумраке, поспешили ноги мои. 7. Чуть вечер… Ишь, рыщут… треща языками. Ты скачешь – язык ли у них меж губами, Нет, меч, честно слово – ведь – меч! Мол кто нас, охальников, слышит? 8. Гром, нет же! — Задай, Гром, им перцу небесного, свеже- помолотого – чтоб сбежать им, понеже… Ну, как от Грозы – не побечь?! 9. Ах, пусть моя крепость – стоит как стояла: Ведь кто мой помощник? Вот то-то! Немало 10. Ты явишь добра мне, а им – зла, зла, зла! 11. Гром, вот только что: убивать их не надо, Пусть Грома попомнят, блудливые чада. Позор им награда, да – страх им награда, Чтоб знали бы – наша взяла! Припев: 12. За то, что творят языками проказу, Клянясь, чтоб забыть про слова свои сразу — Пусть скорчит им ужас смертельный гримасу, Пусть смерть поцелуют в лицо! 13. Но не убивай ты их… – пусть уважают, Пусть помнят, чья мощь всей землёй управляет, Кто в Доме Йа’акова главный!.. Смеркает- 14. ся солнце – сейчас стая псов Голодных нагрянет, вдоль стен будет рыскать… 15. Ай, нет им куска ни далёко, ни близко, Осталось повыть на луну. 16. А мне – воспевать Твою силу и милость: Смахнул Ты слезу, что из глаза катилась, 17. Мой Друг, мой Помощник! Вся грудь устремилась Всего себя выплеснуть в Твою вышину. Припев:

А теперь, я скажу наилучшее, что прочёл – из исландских саг: Вот – вечеряет дядя могучий, а ко входу крадётся враг. Стук в двери. Жена открывает. Темно, ни души. Опять Стук тот же. Открыл уж племянник… Стучат. Довелось ему встать. Дверь хозяин открыл. Тут вонзилось копьё во широкую грудь. Но лицо его не изменилось. Возможно – совсем чуть-чуть. Взглянув на копьё, дядя молвит: хм, длинные наконечники стали модными. Всё. Наступил конец. Что сказал тот убийца, сага скрывает от нас, Спешил он, естесс-но , упиться насилием здесь, и сейчас.

За витринным стеклом механической бабочки крыловидные лопасти Иллюстрируют ложь, и спешат к суете вне игры дегустаторы пропасти, Алкоголики пламени, и огнепийцы, трактирных расценок читатели, Пожиратели угля, и первопроходцы пути к упомянутой матери, Покупай, налетай, мы красивую жизнь продадим, расфасуем, как сладости. Механической бабочки крик за витринным стеклом – отрицание слабости, Ибо слабой душе мы не сможем полёт обещать в наши дали небесные, Только сильным и смелым подвластны,                          сквозь тучи таща ввысь их, крылья железные! Крылья злые, железные – для круженья над бездною.

Теперь все судят! Все – не даром! Дай, дай, дай… Дай, дай им… с праведных судов – иметь прибыток. Врёшь! Как судья ни резв, ох, как палач ни – прыток, Порой, им – не дадут, – я поручусь, – «на чай». Пустил, вишь, в речку Нерль три, пять ли, шесть… – пираний, Богатый «апельсин» по буйной пьяни. Возьми одну из рыб, да клювом вынь – журавль, (Во камышах плотвиц жил-пожирал, Журавль – либерал, он – на ура, — Жизнь черпал из научных – изысканий): «Ты – очень вредоносный рыбий вид, Ах ты ж», – Журавль пиранье говорит, — «Мне, либералу, чужд тоталитарный строй, Знай, в небе журавлям ваш чужд – кровавый рой, Уж я читал: ты кротко смотришь – для обмана, А чуть ни глад, а как ни сушь, Где кротость, рыбка? Забурлишь ты: «Ешь, грабь, рушь»! Скелетом станут мышь ли, слон ли, обезьяна… Я выведу тебя на чистую, дрянь, воду! Будь съеден за вину, Пираний – подь сюды, Move, изверг, Move… Не вышло… – мямлей не была пиранья сроду, Вцепилась судие рыбёшка – в клюв! Бедняга прыгает, треск веток, клок коры… Кричит – кулды журавль – булды, Насилу сбросил: «Ф-фу! Солоно пришлося»! — Вздыхает, грудь раздув… …«Спасён»! – Вскурлыкнул демагог – но… кроме шуток, Их – проглотить случись, чай – выгрызут желудок, От разеванья клюва долго ль – до беды, «Язвительно» грозят закончиться – суды». (Вчера за кофе я шутил: «Жена! Боюсь, Нас, россиян «вовнутрь» возьми – Евросоюз, «Закат», – по Шпенглеру – «Европы» выйдет – жуток).

Посереди Сенного рынка харчевня. Вот так на! Войдём! …Средневековая начинка: шалман весь, весь набит – ворьём… – …Харчо? Но, может быть, пит у ? – спросил Гомер советских буден. — Неведомы и чужды людям все рифмы наши на спирту… Там били женщину кнутом. Я ж – видел, что её не стою, Что даже тем, мол, пил с тобою, себя не обелю… потом.

Я не сделал всего возможного и совесть моя грязна. Без моего участия на землю приходит весна, Освобождая листья из одиночек-почек, И без моей руки ласточки в небе росчерк, И без меня потянулись к вымени первенцы стад, И без меня до осени ястреб считает цыплят, И без меня прокладывается первая в насте лыжня, Всё без меня, о мой Боже! Всё без меня. Ночи мои оплавил изобретательский жар, Придуманный перечень правил, церковь без прихожан, Убежавших, сыпля проклятия, храм мой безлюдный кляня. Без меня моя молится братия, Боже мой, без меня! На детском велосипеде, изобретённом не мной, Ездят в стихах медведи. У них турне… Боже мой, Цепь – не хуже, педали, руль – чем в модели моей. Чертежи опоздали. Жить теперь веселей: Растворяется в неудаче жизнь – в арабике сахарок, Остаётся лишь вера, а значит: только в Бога. Никак не в Рок.

Когда Бог был студентом… был весь космос – ручным зверьком, Солнце утром казалось упавшим на блюдце цветком, То гулял я с тобою по вечным, прекрасным садам, Городя ерунду, за которую нет, не отдам Голубиного пуха, приклеенного у бачка. Ты любила меня, я в раю побывал тчк

1. Жаждет, жаждет душа – встал, проснувшись чуть свет C жаждой. Если смогла б к Тебе душенька-птица! Так здесь гадко: бежать моё тело стремится. Камень сплошь непролазен, пуст, сух, разогрет. Припев: Вся земля полна Твоим светом, дай и мне светлой тайны Твоей. Мук моих благотворнее нет, и нет Добра, Твоего добрей. 2. Так бы вот и впорхнул я, мечтатель, в Твой Храм — Вновь сообщником стал Твоей славы и мощи! 3. Что мне жизнь, если милость Твоя только там, Где алтарь… Но и здесь буду петь Тебя, пусть и до нощи. 4. Так и буду, покамест дышу, Тебя петь, И к Твоим небесам пальцы-перья воздену! 5. Небо – тук, небо – масло! Захочется есть — Сыт я, пьян я, – благодарю откровенно! Припев: 6. Вспоминал о Тебе я в постели моей И, восстав ото сна предрассветного, тоже. 7. Так Ты мне помогал в жизни каверзной всей, Так крылами скрывал, так был счастлив я, Боже. 8. Вот бы к небу прильнула голубка-душа, Ну, а Ты мою горлицу принял бы в руку. 9. С ног бы сбилась погоня, и, часто дыша, Очутилась в аду бы на вечную муку. 10. Будет войско их предано вскоре мечу, Львам, лисицам глодать их тела при дороге. 11. Я же с радостью к Грому в ладонь прилечу, Голубь, царствовать буду. Кто клянётся о нашем Боге, Тот найдёт честь и славу, врунам Высота, Лгущим в клятвах, – навек затворяет уста.

Рассказать о шторме? – всё сползает с палубы, Кто крепил, кто проверял – алкаш, и гад, А теперь, ребята, la finita, стало быть, Платит каждый, кто бы ни был виноват. Нужно не давать, чтоб ползали контейнеры, Нужно закрепить, не то «вап-ще каюк». Навались! Салагу Ваньку не ко времени За борт смыло вдруг. Остальные только повернули головы: Мальчик, жаль, погиб. Ах, как крутится пучина невесёлая, Что за хищный всхлип! Не волна ль опять над судном поднимается В грозовом свету, Рухнула, и как же это получается? — Мальчик жив, он снова на борту! «Он ли это? Вроде – да! Эй! не отлынивай»! Подучи, пацан, морское ремесло! Среди синя моря, моря синего Ничего с моим матросом не произошло.

Вы певучи, Сёстры-тучи, Хор ваш золотой, Чистый, молодой Льётся вольно, Слышать больно Ваш напевный звон… Сер, как мышь, перрон. Что ж, сестричка, Электричка, Двери отвори, Братца забери! Жизнь кавычка, Смерть кавычка, Боль внутри.

Шмель пушечным ядром мясисто мчит. ………………………………………………………………… ………………………………………………………………… Он в колокольчик лезет, и все лапки Зев раздвигают у цветка как будто, Ворсинки, двигаясь, да вот, своею волей, Что как-то удивительно и жутко — Подглядывать (не скажешь тут – «смотреть»), И отчего-то стыдно. Как не стыдно, Ты, дорогой, признайся, быть шмелем? А вот еще: едины этот шмель И колокольчик – боль в единстве этом. Страданья символ – колокольчик. Лапки, Их шевеленье – босховское масло. «Ох, мать!», – вахлак невдалеке, где пиво И ломаные ящики, ругнулся, — «Ох, перемать! Водяру не купить уже – рабочему хмельному человеку…». А шмель всё лезет в колокольчик как-то Особенно и неуклюже мягко. ………………………………………………………………… Как маятник качнулся Иван-чай, Неужто стенки он порвёт цветку? Тогда порвутся перепонки уха. Нет, колокольчик прочно сделан Богом — Его шмелиной лапкой не провертишь — Всё изготовлено довольно прочно: Спросить хоть у девицы деревенской, Что с жестяным ведром белоэмальным Идёт себе, по-своему мудра. Вахлак с ней заговаривать не стал: У них по жизни разные задачи. ………………………………………………………… …………………………………………………………… Шмель в колокольчик влез, боюсь, до дна — И кажет плюшевый в полоску задик. Блестит листвою яблоневый садик, Даль пресно приближается. Пылит Дорога сельская. Твердь самолёт сверлит. Надув цветок, шмель задом вылезает И, рыкнув как миниатюрный лев (Люблю смотреть как в жёлтый львиный зев Грабитель заползает), Шмель полетел. Мне скушно без него. ……………………………………………………………… Шмель Славке драгоценней был – всего.

Я —        шкет… Вот Холодильный институт, И сквер напротив. Сквер теперь застроен. Ребята наши собирались тут. И был футбольный корт такой устроен Для потных мужиков и пацанов. И, в общем-то, хватало мне штанов, Да не совсем: я помню парень – Рафка Носил пиджак, я, шкет – балдел – пиджак Без хлястика с двойным разрезом сзади… Он прыгал через стенку: Бога ради — Как здорово… и в драку он вступал. И Слава Ладогин в милицию попал. Ещё Панама… этот клёш на нём! Я видел сны о подлинной свободе, О брюках клёш, о пиджаке таком… Бродить так модно во дворе ночном… Я – шкет, я – сны…                       Что делать мне теперь? Что снилось в детстве, после не сбывалось. Том Пушкина. Зачем, зачем? Поверь, Над ним печально молодость умчалась. На клёше сочинял я бахрому, Из хлопка выдирал-пыхтел по нитке. Зачем читал я Пушкина в избытке? Зачем не жил как люди? По-че-му, Зачем вполсилы дрался и любил? Что смысла девам в рифмах принуждённых? Зачем, зачем у тополей зелёных Я во дворе шкетом так водки мало пил? Что, лётчик Пушкин, сделал ты со мной? Уж смысла сердце в жизни не увидит. Солдат же – врёшь, ребёнка не обидит! А ты? Ты, камер-юнкер отставной Зачем меня, я ж Славка, не тунгус? — Ты вынудил читать, не разбирая От слёз в глазах? Ты обещал мне рая, С тобою не до ада ль доберусь? Ты вещь носильная. Я жизни не узнал. Не выше пёстрой клетчатой рубахи Простёрся мой несложный идеал. Из за тебя бывал я битым в драке, Из-за тебя с девицами не спал, Как ни смешно. В тюрьму попал (почти) Из-за тебя. Уж ты за брань прости: Зовя навстречу смерть, чумную гостью, Как с кистенём, кто шёл с чугунной тростью? А девок у друзей кто отбивал? А кто их обнимал и це-ло-вал? В порыве чувств пустых, ненастоящих, В слепых очёчках, мимо лож блестящих, Что здесь дежурный делал твой герой? Как выжить мне? Осеннею порой Ох, гадко в Петербурге оказаться Твоим тунгусом, Пушкин, лет в пятнадцать… Ты всё сменил мне – душу, жизнь и вкус. Прости мне, бюст, я – шкет…. Чжурчжэнь… тунгус.

В глубине моих недр – коротышка, Барков – как его я послал Подальше, визжит, он, мартышка! Рёв стоит – как из уст осла: «Ты лишил мя бабцов, скот! – бухла, бань, рыбалок… и где мой футбол? Для чего ж я, мартышка, жила? Для чего ж я ишачил, осёл»? – Хорошо, что всего лишил я тебя, обезьяноосла, Скажь мне данке , что не придушил,                  так что неча тут мне – «бла-мне-бла-бла».

Я Слава Ладогин. Фелица — Основа скорбного письма. Я к вам пишу – прошу молиться За Русь, сходящую с ума. Вас не смутить таким итогом, Державин? Что ж, я вашим слогом, Смутясь, насилу овладел. Я вам не то чтоб подражаю, Нет, заступиться умоляю… Начну. Кто ж начал беспредел? — Победоносный поп с Кавказа! Вползла в московскую орду Киргиз-кайсацкая проказа …Под чью, прапращур мой, дуду? – Под чью дуду – мяучит эхо — На мировом белье – прореха: В Шестую долю простыни?! Русь – в язвах, белый снег – не штопка, В гербе двуглавый дятел-попка… Дал водке слово Жомини. Дал травке слово – для покою… Жаль, мало нас, мышей – живых: Осталось – подерзить с судьбою, Нас, пращур, правнуков твоих, Нас – острым когтем инородца — Не счесть разорвано – народца, Тьмы – трижды тьмы, – дед Блок шутил. Блок, Блок!.. Накрылись тьмы, короче, На мёртвых – тьфу… апчхи на прочих: Знай – Рашу – мамку всех кутил! Русь прищемил кошак ужасный! — Дикарь без сменного белья. В тиранской должности потрясной Мяуча. Прадед! Плачу я… Не дорожа своим покоем, Поп русских парил смертным боем… …«Восторг внезапный ум пленил», Прозрел я: мы Кавказ мочили, За что – от Кобы получили «Мур-мяу» – росчерком чернил. Разбил нас фрукт конгениальный, Барс-мститель, для отвода глаз Напяля френч патриархальный. Чтоб хряк сожрал, чтоб – выдал Спас. В край взбеленившегося Мцыри Всяк палец – ткнет в крещёном мире — «Восторг внезапный ум пленил», Игру кошачью вижу ясно — Грузин, России мстивший страстно, В кошачьем френче – витязь был! Мы превращаем праздник в будни. «Пусть – скифы мы». И что нам в том? Проспавши Крым, спим… до полудни, Встав, цедим «Уинстон», кофий пьём; Всех персы мчат в аэропорты: Сядь на пески османской Порты, Ляг, хам вселенский, как султан, Ляг, лярвь – с запросами султанши, От игрищ будничных устамши, Согласно купленным местам. А хошь – айда по кабаченцам Верёвкой горе завивать, Хлебать харчо с ядрёным перцем, Чтоб в ужасе не завывать, А после жрать шашлык по-карски, Попировать, как тигр, по-царски, Лицом не ударяясь в грязь: Лей, не тяни, кацо, резины! Мы, мыши, сделались – грузины: И чья отара, тот, слышь, князь. …Захошь – забудься в женской ласке В гурьбе классических берёз, Под соловьиные подсказки Живя для грёзы, спи всерьёз, Гори со свистом, как поленья, Похерь три русских поколенья, НКВД перекрести, Целуйся с милою своею, Воспоминаний брось затею, За комсомол себя прости. Цветы мнёшь – тама, давишь – здеся, Валямши с милкой по траве! Взял – прокатился в Мерседесе… Мерс надоест – прыг – в бээмве; Скок – на сноуборд! Прыг-скок – в тарзанку! В бар, на ночь, забурись, на пьянку! …Пить – скажем так – невмоготу — Так – плюхнись, зада не жалея, На злющего верхом – Харлея, Хоть – сухость перебьёшь во рту… …Дружок, изволишь ли – хард-рока? Пожалте, мистер-твистер, в клуб! Что-с? Там с билетами морока? Есть бокс! Чем бокс-то вам не люб? Приелся спорт? Пойдём на зайца, Затравим псом, съедим мерзавца Мы, скормим гончим требуху. А то влезай на катер белый, Дуй по волнам, рыбаль день целый, Пали костёр, варгань уху. А хошь – ступай с женой в парилку, Пришли – так битый день ленись, Ляг с ней у телека в обнимку. Потраться, скажем, на сюрприз: Пусть – тесто на пирог поставит, Пусть – прыщик на спине раздавит… Влезь в сеть, весь веб кругом облазь, Как шарят дети любопытно, Сходите в парк, поешьте сытно… Не в церковь, фи! – на кой сдалась. Мой пращур! Наш диагноз – Коба, …Теперь никто не верит в труд Из тех, кто раньше слушал в оба Ослиных уха то, что врут.

«Не ходим светлыми путями, Бежим за тёмными мечтами». Не поп ли, пращур, тут виной: Аскет и скромник, ненароком Поп сделал мерзостным пороком Путь добродетели прямой. Для слуг идеи заблуждаться Увы, естественны… а там, Где разум станет спотыкаться, Возобладает страстный хам, А значит, коль уж поконкретней, Наука станет хуже бредней, Соблазн, и лесть всех развратят, Глядь, как снега, идеи тают, Таджики лужи подметают… Поп утопил нас, как котят. Он оскорбил нас непристойно За всех униженных грузин. «Совком» своим он преспокойно Перемочил всех нас один. Из разногласия согласье И из страстей свирепых счастье Как в цирке, горец извлекал. Кораблик, диверсант бывалый, С размаху бросил поп на скалы, Идёт-гудёт девятый вал!

Он русским не прощал промашки Как окончательный абрек. Врагами стали нам бедняжки Хохол, прибалт, татарин, грек. Со всеми поп нас перессорил, Поп море русской крови пролил, За всё до капельки отмстил, За каждую расчёлся крошку, Костями выстлал путь-дорожку, Нам всем теперь по ней ползти. Перед дьячком стал медный всадник — Библиотечных кур куми- ром! Фоном! Театральным задни- ком! Для туристов сувени- ром! Поп теперь – артист народный! Чей твёрдый жест бесповоротный С экрана лижет каждый взор! Акцент дурацкий души трогал… В гробу перевернулся – Гоголь: Дают в России «Ревизор». – Господь, вам – шах! Съел храбрый Коба Царя: дал всей Руси – гардэ! Смерть городничих твердолоба… Всех бесов – геть – в ЭНКАВЭДЭ, Дзержинских… Дзержимордашвили, Где Бобчи-Добчинские жили, Шлёт сорок он тыщ воронков Курьеров, трам-пам-пам… чтоб дико В них выл нетрезвый Земляника, Чьей кровью мылся Хлестаков! Поп верно вник в пороки наши, Поп душу русскую прочёл. «Кто гнить нэ жаждэт у параши, Будь, вах! – идэйным палачом, Стань стукачом», – пришил вождь горцев На дратву шилом стихотворцев: Раздумал Бориспаст бузить, Стих Ахма записать боялась… Вкус к музам вывернулся малость — «Знай, лижут – там, гдэ нэ кусить». Сказать, чем пахло в наших детских? Что было в чреве фонарей?.. Не скиф я! Прадед! – Сын советских, Стамеской деланых, зверей. Грузинский Хлестаков, скотина, Как – папа Карло – Буратино Тесал, тесал меня, тесал Трусливый, русский деревяшка, — Сказал он, – нет тебе поблажка… Тьмы буратин!.. лесоповал

Стремятся слез приятных реки, Как льёте, пращур, вы елей: «О! коль счастливы человеки Там должны быть судьбой своей, Где ангел кроткий, ангел мирный, Сокрытый в светлости порфирной, С небес ниспослан скиптр носить! Там можно пошептать в беседах И, казни не боясь, в обедах За здравие царей не пить». Мне, прадед, это незнакомо, Мне Бродский ближе, жаль, но факт, Что представитель Совнаркома Мой родич, мой скелет, мой шкаф, Что Хлестаков был мой мессия, Село тифлис – был мой Россия, Что хачапури, что шашлык — Был мой еда, что страх полночный Мой изгоняет Бог восточный, Что мой Руми – и тот – таджик! Я – буратин – Руси великой. Брысь, – каркнул горец, – Русь, изыдь! И стал, куда там львице дикой, В куски нас драть, кровь залпом пить. Треск позвонков я слышу шейных, Ржач деревянных Франкенштейнов — Все длинноносы от вранья, Все роют грунт перед тираном, Великим в зверстве Тамерланом, Ну не козлы ль они?! А я? Козлы… ох, славь, Державин, Бога, Который брани усмирил; Который сира и убога Покрыл, одел и накормил; Который оком лучезарным Шутам, трусам, неблагодарным Козлам, как все, как я козёл, Даёт печальное прозренье И грустное стихотворенье О мести горца, что был зол. В тени Андреевского флага — Мартышка с кличкой «Россиян», Знай, ты – кавказец, бедолага, Брат-буратино из славян. Тикай, советский брат несчастный В постгитлеровский рай прекрасный: Там торжествует Божество! Там старость по миру не бродит, Заслуга хлеб себе находит, Там месть не гонит никого, Не за пощёчину придурку, Шпиону, пендель-топтуну, Там комсомольца или урку За кровь людей ведут в тюрьму, Что ж мы-то? Луковое горе! Не инородцы, чай, из Гори На что нам кровной мести бред?!? Нехорошо, что нет царя, Нехорошо, что нет России, Нехорошо, где Бога нет, Жаль, что мертвее быть не может, Жаль, что чернее не бывать, Жаль, что никто нам не поможет, Что нам не стоит помогать!.. Вот этой самою цитатой Обласкан прошлый век – двадцатый. Что скажешь? Справедливо. Мрак! Но, дорогие россияне, Забыть о йеху, обезьяне, И выжить – не дал нам дурак. Сейчас, хоть Бог нам дал свободу В чужие области скакать, Позволил своему народу Сребра и золота искать; Всем призрак Горца страсть мешает: В пустых карманах лапой шарит Гэбня, поймавшая момент. Есть у советских вера в чёрта, Так заповедал Держиморда, Рога спилив, руль крутит мент. Поп Хлестаков был горским шутом, Знал спину розгам заголять, Сейчас он стал бы парашютом, Клинком, борьбой нас изумлять. Я б – не ходил на клоунаду, Чаёвничать с ЧеКа не сяду: Советский дух у них в пиру. Да, прадед, сам я был советским, Сам, сам я пах душком мертвецким… Был. Обрусел, и – не умру. На этом к вам письмо кончаю. Простите, если затянул, Ведь я через строфу причалю… А смысл был краток: «Караул»! Вы, пращур, там – поближе к Богу, Так поднимите же тревогу, И заступитесь там за нас, Пусть крылья птицам Бог расправит, Пусть отравителей отравит, Прощайте, пращур, в добрый час.

Я над пожарищем кустарник, Бодрюсь я в дымке голубой, Как Пушкина брадатый карлик Над богатырской головой, Как роща на ветрах скрипела! Какой истошный птичий звон… И вот, что сделаешь? – Сгорела. Теперь над гарью жив лишь Он — Я, Слава Ладогин, подлесок. А лес-хоть вырастет? Бог весть. Хотел бы я судьбу прочесть… Свищи среди небесных фресок! …У лукоморья дуб зелёный.