В пространстве исследуемого жанра главным героем является филолог. Концепция его личности складывается из поля его творческого потенциала, «багажа» и «обремененности» знанием культурно-литературного характера. Область знаний, которыми «жонглирует» филологический герой, – от «мейнстрима» до узкопрофессиональных лакун. Именно из этого филологического дискурса (литературные факты, стилистическая/лексическая игра, персоналии историко-литературного процесса) складывается контекст филологического романа.

В эпоху постмодернизма концепция творческой личности по сравнению с филологической прозой 20-х – 40-х годов XX века приобретает новые черты, связанные с серьезными изменениями в эстетике художественного творчества: стиранием границ между эстетическим и неэстетическим, внесением существенных корректировок в устоявшиеся понятия прекрасного в искусстве, а также стремлением постмодернистов к варьированию и комбинированию бесконечного множества элементов текста культуры, унаследованной от прежних поколений.

Одна из основных особенностей в создании образа творца в литературе постмодернизма – многочисленные интертекстуальные отсылки к узнаваемым произведениям предыдущих эпох, имплицитное использование цитат, реминисценций и аллюзий. Такие межтекстуальные взаимодействия особенно ярко проявляются в романе «Пушкинский Дом» А. Битова.

Главный герой романа Лева Одоевцев – своего рода «гибрид» Печорина из «Героя нашего времени» Лермонтова и Евгения из пушкинского «Медного всадника». Несомненное сходство ряда сюжетных перипетий романов Лермонтова и Битова («параллельные» отношения с тремя женщинами, испытание судьбы, дуэль) позволяют автору «Пушкинского Дома» как сквозь увеличительное стекло рассмотреть профессиональную деятельность молодого ученого-филолога 50-х годов XX века с учетом аморфности, раздвоенности его души. Не хватает Леве Одоевцеву ни трезвого печоринского взгляда на жизнь, ни подлинного чувства человеческого достоинства. Практически отсутствует у героя «Пушкинского Дома» и умение сохранять внутреннюю свободу в условиях внешней несвободы. Подобно Евгению из «Медного всадника», Лева убегает от погони, но не от статуи грозного государя, как пушкинский герой, а теперь уже (в фарсовой интерпретации Битова) – от строгого ленинградского милиционера.

Поначалу интеллектуальная раскрепощенность и внутренняя свобода, появляющаяся у молодого филолога в первые годы «оттепели» 60-х годов, позволяют Леве написать смелую, оригинальную статью «Три пророка», где он сопоставляет пушкинского и лермонтовского «Пророков», обращаясь и к стихотворению Ф. Тютчева «Безумие». А. Битов подчеркивает решительность молодого ученого: «…он берет на себя смелость, не вдаваясь в обсуждение развития поэтических форм, сравнить их по содержанию, что в науке в последнее время не принято…» [4: 316], «… так решительно и образно расправлялся Лева… Это еще хорошо, чисто и понятно: Пушкин – Моцарт, но вот еще появляется, кроме шумного и несчастного Лермонтова – Бетховена – Сальери, – Тютчев…» [4: 318]; «…но тут уж Лева договаривается до совсем страшных вещей. Он ставит под сомнение искренность стихотворения Тютчева на смерть Пушкина!» [4: 326].

Автор «Пушкинского Дома» отмечает и стремление главного героя оттолкнуться в своих исследованиях от научных подходов своего знаменитого деда: «Так Лева увлекся некоей цельной и все еще полузапретной системой исследования теперь. Хотел или не хотел, в своих учебных делах все поверял ею…» [4: 118]. Математические подходы Модеста Платоновича Одоевцева в лингвистических исследованиях оказали определенное влияние на внука при написании «Трех пророков»: «Автор статьи строит некое неустойчивое сооружение из дат, цитат и ссылок, некую таблицу, напоминающую Менделеевскую, где буковки и цифирки, кое-как уцепившись хвостиками друг за друга, держатся на одном трении…» [4: 321].

А. Битов находит «…сочинение Левы основательным, но необоснованным, содержательным, но недоказательным» [4: 321]. Основное, что привлекает писателя в «Трех пророках», – это стремление Левы исходить не из суждений авторитетов, а из собственного жизненного опыта, писать «свое»: «Авторитеты заслоняют нам суть, решительно заявляет Лева. Нам нравится в этом смысле больше всего в Левиной статье то, с чего он начал, с содержания, оставляя совершенство формы как бы в стороне, как необходимое условие для начала разговора…» [4: 331]. Казалось бы, вот путь для перспективного молодого ученого-филолога, вот предпосылки для свободного творчества. Но «подмораживается» «оттепель», и изменения общественного климата обрекают главного героя на творческое бесплодие. Писать «свое» ему не дает необъяснимый страх. Лева стал бояться выдвигать что-то новое, идущее вразрез с официальными установками. Новая работа Одоевцева о «Медном всаднике» «…получилась, уже можно было судить, даже более уверенная, ясная и крепкая, более и профессиональная – Лева стремительно обучался – и вдруг она оказалась как бы не новостью… И Лева остыл, расплескался, охладел…» [4: 344]. Это охлаждение постепенно отдалило повзрослевшего, профессионально подготовленного ученого от того дерзкого, молодого Левы, написавшего «Трех пророков»: идеи тех лет кажутся ему теперь бесконечно далекими: «Он придвигал и отодвигал листки, выравнивал их края…Он читал эти вдохновенные, обрывочные и “для памяти” записи – и не понимал, что имел тогда в виду. Это его теребило и мучило…» [4: 345].

В разделах «Герой нашего времени» и «Бедный всадник» писатель проводит глубинный психологический анализ характера главного героя, вылепленного насыщенной противоречиями эпохой. Во всем проявляется двойственность, аморфность натуры Левы Одоевцева. Сам автор, раскрывая замысел «Пушкинского Дома», поясняет, что его интересовала душа человека, вовлеченного в систему: «Мне нужен был исходно положительный материал, одушевленный, способный по рождению чувствовать и думать, физически и эстетически полноценный, чтобы продемонстрировать, как все это может не развиться, не воплотиться, заглохнуть…» [37: 35].

Используя постмодернистскую стилистику, Битов отсылает читателя к перипетиям «Медного всадника»: пушкинская сцена «Евгений на льве» заменена сценой водружения Левы на льва; вместо сцены преследования Евгения Медным всадником описывается погоня за Левой милиционера. Обозначенный Пушкиным конфликт между «маленьким человеком» и государственной машиной, по мнению автора «Пушкинского Дома», продолжает мучить человека и в XX веке. И. Скоропановой замечено, что цель Битова – не в том, чтобы осудить (или оправдать) своего героя, а в том, чтобы почувствовать, «что такое жизнь под взнесенными над головами копытами Медного всадника» [136: 139].

Процесс преодоления творцом страха перед тоталитарным режимом, умение его сохранить внутреннюю свободу воплощен Битовым в образе Модеста Платоновича Одоевцева. В приложении к третьей части романа под названием «Ахиллес и черепаха» писатель приводит отрывок из сочинения героя «Сфинкс», в котором рассказывается о событиях жизни Одоевцева-старшего перед арестом, когда ученый на заседании Комиссии отказался поддержать утверждение, что Экклезиаст был материалистом, что и явилось причиной его ссылки в Сибирь. Глядя на облака над Северной столицей, он понимает, что если бы погрешил против истины, то не был бы уверен в том, что он свободный человек. По мнению Э. Чансес, «здесь у Битова эхом “Преступления и наказания” Достоевского звучит мысль о том, что свобода – это внутреннее состояние» [158: 223]. Человек свободным может быть только тогда, когда он живет по совести, в согласии с самим собой.

Модест Платонович размышляет и о внутренней, «тайной свободе», вспомнив стихотворение А. Блока «Пушкинскому Дому», которое поэт написал в честь празднования юбилея Пушкина в 1921 году. Слова «тайная свобода» понимаются Одоевцевым-старшим как свобода выбора творческой личности, идущей своей дорогой наперекор всем обстоятельствам, давлению власти и влиянию авторитетов: «Иди – один! Иди той дорогой, которая всегда свободна – иди свободной дорогой» [37: 456]. Для ученого-филолога творческие поиски всегда связаны с исследованием литературы, языка [5] , наверно, именно поэтому последние строки сочинения Модеста Платоновича звучат как гимн Слову: «Какое же должно быть Слово, чтобы не истереть свое звучание в неправом употреблении? Чтобы все снаряды ложных значений ложились рядом с заколдованным истинным смыслом!..» [37: 456].

В романе С. Гандлевского «<НРЗБ>» мы находим своеобразную перекличку сюжета с сюжетами лермонтовского романа «Герой нашего времени» и битовского «Пушкинского Дома». Сложные взаимоотношения главного героя с несколькими женщинами, мотив судьбы, дуэль (пусть в «<НРЗБ>» и несостоявшаяся), как и в романе А. Битова, стали предметом исследования и С. Гандлевского, тем более, что своего героя он «проверяет» то сравнением с лермонтовским Печориным, то – с Н. Гумилевым. Как и Леве Одоевцеву из «Пушкинского Дома», главному герою «<НРЗБ>» – студенту филологического факультета Леве Криворотову – не хватает ни трезвых печоринских суждений о человеческих характерах и общественных явлениях, ни гумилевских понятий кодекса чести: «…умиленный Криворотов решил упрочить свою лермонтовско-гумилевскую репутацию: в кармане у него лежали 60 рублей… Их-то он и решил спустить сегодня же. Знай наших!» [6: 121] (это об отъезде Левы в Памирскую гляциологическую экспедицию и его планах написать «восточный цикл» стихов); «Вам, небось, мерещатся лавры мученика, поэтически-политические гонения и прочая чайльд-гарольдовская галиматься?» [6: 74] (это о допросе Левы у следователя КГБ после выхода на Западе поэтического сборника «Лирическая Вандея»). Иронически автор «<НРЗБ>» описывает тех, кто был близок неискушенному и инфантильному Леве Криворотову: «… взмыл к нему прямо из кровавых застенков и с репетиловской одышкой отрапортовал. Что сатрапы-де борзеют, явки рассекречены, враг не дремлет и прочие страсти-мордасти» [6: 81] (о приходе главного героя к своему кумиру – поэту Чиграшову после допроса у следователя); «Вы вообще-то, кроме себя с Никитой, хоть кого-нибудь из современников всерьез воспринимаете?.. Филипок вы этакий» [6: 17] (это характеристика Левы из уст его возлюбленной Арины).

Инфантильность обычно с годами проходит. Нам не дано узнать, какие изменения произошли бы в личности Печорина через тридцать лет после событий, изложенных в «Герое нашего времени», но «диалектика души» Левы Криворотова – от юности до сорокадевятилетнего возраста – прослежена автором «<НРЗБ>»: поэт средних способностей стал известным литературоведом, исследователем творческого наследия Чиграшова. Как он сам признается, «…и видит Бог, часы, проведенные в этих, наверняка слишком личных для филолога, изысканиях, были далеко не худшими часами изо всего отпущенного на мой век. Быть может, опыт тихой и всепоглощающей страсти подвиг меня написать в один присест либретто к мюзиклу “Презренный металл” по “Скупому рыцарю”» [6: 57].

Любовь всей Левиной жизни, Аня однажды, после избавления от приставаний пьяного поэта-студийца, сравнила Леву с отважным героем «Мухи-Цокотухи»: «Спасибо, избавитель, вы – прямо орел. “Вдруг откуда ни возьмись – маленький комарик… и в руках его горит маленький фонарик”» [6: 39]. В ее словах было, конечно, немало иронии, но угадала она верно: «маленький фонарик» верности своему поэтическому кумиру и большой преданной любви к Ане и впредь будет освещать Левину жизнь, ибо основополагающими чертами творческой личности являются верность себе и стремление к эстетическому идеалу.