Преломляется свет, и в осколках стекла отражается тень и бесформенность, мгла. Преломляется медленный солнечный свет, изменяется форма, уходит сюжет. А какие сюжеты бывают у снов? Отраженье мечты, преломленье основ. Преломляется время в осколках стекла, отражаясь мгновенье, я мимо прошла, А потом промелькнет отраженье колес, снова солнце и зонтик, что кто-то пронес. Ночью город наденет созвездья огней, чтобы их отразить в сновиденьях детей. Остановленный миг, когда бьется окно, Остановленный мир на мгновенье одно. Преломляется время в осколках стекла, наша жизнь отразилась – и мимо прошла. …А прохожий стекло раздробит каблуком – новый луч засверкает под новым углом.

Расстелю я коврик на полу, сяду в мягких тапочках, в халате, свою куклу на руки возьму в длинном белом с розочками платье. Снова в детство с ней перенесусь, снова маленькой на время стану, в сказку невозможную вернусь, куклы, платья, лоскутки достану. Так тепло, и тикают часы, занавеска снегопад скрывает. Заплетаю кукле две косы, ленточки по цвету выбираю.

Взгляд на луну. Гудок паровоза. Шум вагонов в цепи огней. Там, за городом, ночью поздно, Стучат колеса судьбы моей. Тише улицы, дома темнее. Как много даром пропало дней! Зато за городом все слышнее шумят вагоны мечты моей. Гудок паровоза, печальный. далекий, Закутанный в кружево лет и дней, Разлейся – на краски, на звуки, на строки, громче, колеса души моей! Часы отбивают века и мгновения, От ветра закрытые светом луны. Растают все годы, как дальние тени. Колеса, вагоны! Вы – были слышны.

Вдруг из воспоминания тумана, из времени, из космоса, из сна, сквозь зиму – как-то снежно, как-то странно, картинками из детства принесла снежинка и мечта зачем-то мне те окна, что в вечерней снежной тьме, сквозь ветки, странным холодом сияли, но почему-то детство согревали. И трещины на каменной стене, и солнечные блики на полу, и радость каждой встреченной весне, и таянию, теплому стеклу. С балкона звезды хорошо видны, укачиваю куклу на руках. Теперь отвыкла я от тишины, что в этих старых пряталась дворах. Но из воспоминания тумана из времени, из космоса, из сна, сквозь зиму – так по-детски и так странно ко мне снежинка на окно легла.

Как трудно поверить, что жизнь начинается, как странно понять, что все впереди. Как тонкие ветки в лужах качаются и хочется в небо шагами уйти!. Удариться в крайние сентиментальности и в слезы без повода, глядя в окно! Как трудно поверить, что в мире останется все то, что казалось ненужным давно. Вернуться к тому, от чего убегая, исчезнуть в тумане и стуке часов! Звезда голубая, которой не знаю, и давний, никем не услышанный зов.

И будет настоящий март! Снег будет не идти, а таять. когда вся жизнь идет на старт, через плечо закинув память. И будет солнце – наяву, оставив зиму эпизодом. я в будущее поплыву, глядя в оттаявшую воду. И снова – первая гроза, что ночью с ветром спляшет гибко. И чьи-то заблестят глаза. Мелькнет и спрячется улыбка.

Как это все-таки глупо – вдруг отвернуться от всех, когда под темною лупой темный рождается смех, Когда на лицах прохожих спит равнодушия тень, когда захочется тоже злую не прятать рожу, не любить этот день, Когда не ждешь озарений и не творишь кумиров, когда тоска и презренье застят все краски мира, Когда жизнь проносится вкратце, и как будто мерзнешь на льдинах, и хочется разрыдаться на руках у любимых.

Еще не день, но утром ранним луч преломляется в стекле. А в памяти, стирая грани, следы босых и сонных лет. Рассвет таит следы заката. И он же – будущий закат! И зеркала не виноваты в том, в чем никто не виноват. След первых утренних прохожих, влюбленных с вечера следы. В стекло две капли! Это тоже частицы мировой воды. Свеча, одна. Предмет старинный. Сюжеты многие лучей. И пахнут слезы – стеарином у стеариновых свечей.

Улыбнулись весной в феврале облака, по воде – островок снежный. То была уходящая в небо тоска, но и радость придет, конечно. Говорят, будто счастье заметить нельзя – замечаешь, когда улетело. Вдруг пойму, разных чувств целый воз провезя: счастье – чтоб ничего не болело. Когда что-то внезапно и кстати нашлось, как монетка простая в трамвае, когда вынут из сердца стареющий гвоздь, и оно на глазах заживает. В феврале никогда не приходит весна, все имеет порядок, хоть тресни. Сохраню, как музейную редкость из сна – все свои прошлогодние песни.

Барабанным боем желтые листья разорвали прозрачную штору лета. Впереди – туман, но, чуть оглянись я и придется лицо заслонить от света. Пусть огромный, как звон, он ударит в зрачки, пусть, как солнце, смеется и плачет, Пусть поет. Ты поверь, разнеси на клочки все, что было и будет иначе. Эти света лучи – так легко, без тоски, понимания ветром незримым. Свет. За ним не беги. От него не беги. Настигающий. Непостижимый. Он в тумане, как в зеркале, отражен. Оглядываться не надо. Оглянешься – он вспыхнет, блеснет, обожжет и уйдет в тишину листопада.

Темнеет небо, вечер, очень поздно. Когда природа вечной не была? А эти звезды – маленькие звезды – огромные, далекие тела. Реальные! Как мы и как наш голос. Понятные – хоть руку протяни. Как будто небо мелко прокололось в огромные, сияющие дни. Вот бы потрогать их края руками, увидеть из окна получше их. Ведь между ними, как и между нами, Так много и погасших, и живых.

Распалось на мелкие бусины лето, В небо ушло в темноту среди звезд. Вопрос оказался проще ответа – ответ был уже не на этот вопрос. А солнце на небе, как желтая роза, не плещется слово, как свет, ручьем. Ответ оказался новым вопросом, который еще неизвестно о чем.

Мне не жаль уходящего лета, если б в осени – стылой и нежной под дождем было сердце согрето музыкальной и твердой надеждой. Если б с каждым стареющим годом разрешались судьбы поединки. Непонятным, узорчатым сбродом глянут в лужицах первые льдинки. Замелькают по улицам зонты, оттенят незнакомые лица. Может, вспомнишь последний мне сон ты, если осень особенно снится? Если силы у сердца могучи, вспомнится, что забыто когда-то, и с дождем разметается в туче Патетическая соната.

Сотрясает мир неслышный пульс. Две недели – и уже весна. Столько весен улыбнулось! Пусть… Но о каждой скажешь, что одна. Существует будущая жизнь – будущее в жизни. По ступеням времени неслышно пробежись, прикоснись к неприлетевшим теням. Станут прошлым будущие дни, и приходит новая весна. Ты тихонько пульс весны возьми и постигнешь, что она одна.

Над крышей соседней большая звезда, Прости – ты пугаешь меня иногда. Ты похожа – на будущей памяти дни, на поющие ветры в руке Хакани, на шагающих строчек неангельский звон, на нездешний и синий, неслышимый сон. На нетвердую клятву важнейшей мечты, Уходящие рельсы напомнила ты… От тебя я все шторы закрою, звезда – не шути, не свети, не зови никогда.

Как весной, все небо улыбается, блеск лучей – от края и до края. Может быть, и счастье возвращается, просто я его не замечаю. Я иду осенней шумной улицей, лужи высыхают на дорогах. Может быть, не стоит сердцу хмуриться, может, впереди еще так много. Улыбнулись осени угрюмости, шепчет ветер: «рано еще стариться». Может быть, пора поверить юности? Может быть, мечты еще сбываются. Может быть, и счастье возвращается, просто я его не замечаю. Как весной, все небо улыбается, блеск лучей – от края и до края.

А мне весна напоминает осень. Стучит вода в железный подоконник, и взглядом ночь в окне чего-то просит, и долго сушит крылья зонтик. Открыть окно – и в безнадежной тьме прощанье встретить вместо возвращенья. И вдруг – воспоминаньем о зиме ударит странное мученье. Мы ночью видим только сны. она от нас скрывает слезы. А днем мы видим не морозы – прямой и мягкий взгляд весны.

И по инерции гудят, а иногда и рвутся струны. По светлым зайчикам идя, не морщиться от боли трудно. Когда меняется сезон, все нервы ветром поднимает. Опять один и тот же сон я вижу – но не понимаю. Удрать – и запереться вновь, как ливень, переждать моменты, когда насквозь сверлит любовь или другие сентименты. Дрожит весна в сухой пыли, в слепящем солнце, в длинной тени. Как расставанье не могли мы отличить от возвращенья… Плечами разве что пожать: пройдет бравада листопада. Вот только рифмы заплетать сейчас, наверное, не надо.

Страсти-мордасти – из наихудшей напасти! Разной шерсти и масти бывают они. Разной масти с одним обобщеньем: они с ускореньем и увлеченьем съедают дни. Причем с одинаковым аппетитом олигофренам и эрудитам. Они очень любят, когда их зовут и голубят. Кто их одним ударом отлупит – к тому не идут. Страсти-мордасти всегда нуждались, чтоб в них очень вежливо покопались – сразу тут! Только тыкать в них лучше мимо – эти создания очень ранимы. Их не пугает, когда то клянут, то ругают – их убивает яркий свет. Распутаешь пару туманных далей На несколько сотен простых деталей – и зверя нет! …Открыть, наверно, в науке надо Отдельно для них законы распада!

Не будет здесь и меня? Будут рождаться люди. Живые, как столб огня, Живые, как все, что будет. Как все, что они сохранят. Перед окном мальчишки будут учить по книжке: «Материя. Неорганика. Сознанием не обладает». Подумаешь – книжка старенькая, кто из нее узнает, как я писала это, и как любила жизнь, и как ушла со света по команде «ложись!». Скомандовала природа в одно из времен года. Что-то известно науке, но не понять душе, как это – стихли звуки, и навсегда уже? Все станем потом неорганикой, Все, говорят, там будем. Будут учить по ботанике нас будущие люди. Прочтет ученица, и даже подумает – «поняла». Молекула не расскажет, о том, как во мне жила, как коллективы атомов писали это сейчас. Открестимся ли – от Фатума, что вечно около нас? Жизнь (ну и пусть сентименты) осталась звуком невнятным, разбрелись элементы – не соберешь обратно, Слетаются, прорастают с силой ночи и дня, А люди живут и не знают, что все это – часть меня. Они без меня обойдутся, здесь никому не помочь. Ну почему б не проснуться? Неужто хуже, чем ночь? И мы сейчас – из кого-то, из прошлого – наша кровь. Калейдоскоп-природа узоры меняет вновь. Спокойно плывет по кругу водоворот веществ. Так надо. Врага и друга когда-нибудь это съест. Вот в зеркале – я живая, Я столько могу сама, пыльные рамы хватаю – там уходит зима. Неужто не будет были, зачем протирать штаны, если еще не открыли Ворота Той Стороны? Если бы мне сказали, что неделима всегда, я бы ушла на вокзале обгонять поезда! Людям бы, как мартышка, дарила на счастье прогнозы, И, думаю, без одышки промчалась вперед паровоза! Сколько всякого, давнего… О чем мы все говорим? И вспоминаю: «Не сравнивай!». Живущий неповторим.

Лаковая, цветная. Картины, пейзажи, лица. Ведь никто не узнает, пока на полке пылится. Вот, повинуясь мигу (пусть бросится взгляд свежий), я разорву книгу, листы по стенам развешу. И не всегда – мигу, всей жизни своей – тоже: себя сотворю, как книгу, листы на всем свете брошу.

Вот пейзаж на стене – календарь, ерунда. Успокоиться мне помогает всегда. Я в пейзаж побреду, если нужен совет, только все, что найду – это листья и свет. Прошивают лучи построенья из крон – Михаила мечи. Пусть архангел молчит, но присутствует он. Прошивают лучи и пылинки несут. И архангел молчит, как божественный суд. И в зеленом миру пока будут лучи – пока будут лучи ничему не учить, я пока не умру. Я в зеленом миру никому не совру. У меня на стене календарь, а под ним – я поставлю «Вангелис», что ветром другим. Льется звук. Он идет и ползет по стене, он, наверное, тот, что приснился во сне. Поднимается к кронам, идет по стволам, К этим веткам зеленым, без драки и драм. Среди шумов других, не дошедших сюда, это больше, чем стих, но живая вода. Эта песня приносится ветром другим, в уши нотами просится ветрами зим. Я в зеленом миру никому не совру.

Я не жалуюсь – я утверждаю, Утверждаю, что я побеждаю. Говорите, но будет иначе, победители тоже ведь плачут! Плачет ветер, и воет, и рвется, беспорядочно в небе метется, и рыдает, и крыши срывает, но однажды и он побеждает. Плачет дождь, и врывается в реки. Поднимает небесные веки – посиневшие тучи больные, и летят солнца ноты шальные! А костра непонятное знамя Своей болью швырнет перед нами. Но глаза, как из сказки, лучились – у огня мы победе учились. Из воды, из огня, да из ветра мы телом, из нетленной души первым делом. По слезам да по звездам блуждая, я не жалуюсь – я утверждаю.

Я рву мечты, как письма рвут. Я ночью слушаю пластинки. Вот, учинила самосуд – Все слезы превращу в песчинки. Все лишнее, в забытых днях, Напрасно было столько боли, Ведь тут, в декартовых осях, как на кресте в открытом поле. Всё, как Христа, не воскресить. Пойду к распятью – не молиться. Пойду спросить. Молить. Просить – мне б воскрешенью поучиться.

Зачем мне теперь моя неповторимая жизнь? Зачем мне теперь все старые краски мои? И все возвращается давняя-давняя мысль, крестись-не крестись – привидение нашей любви. На зеркале пыль – подойду и сотру, чтоб смотреть Увижу себя в нем, и солнце в открытом окне, и ветер качает прозрачную, легкую сеть, и теплые тени ползут по знакомой стене. На памяти пыль – а что я увижу за ней? Увижу ли мир настоящий – не этот мираж? За это отдать мне не жалко настенных теней, да только решиться не смею на этот пассаж. Я знаю – есть Свет. Я читала про неба глаза. Недаром же люди любили смотреть в небосвод. Есть сила, что к жизни, к земле возвращает назад, и та, что уносит в галактики прямо вперед. Я слишком люблю свою неповторимую жизнь. и слишком люблю все старые краски мои. Зачем мне теперь та давняя-давняя мысль, крестись-не крестись – привидение – призрак любви.

Вот он лежит спросонок – мир – смотрите, молчите. Ваш сумасшедший ребенок, ваш Великий Учитель. Я все мечтаю заранее о том, каким же он станет. Растут драгоценные камни Прямо в горшках герани. Птицы летят со стонами и непостижимым смехом. Между живыми колоннами мне отвечает эхо. Немею и холодею, себя с ним ближе знакомя. Я поняла, где я: я просто в пустом доме.

Собраны нервы – и брошены в точку. знаю: шаг первый – самый точный. Самое верное – первое слово. И – уходите, не ждите второго! Сказано – сделано. Снилось – случилось. Нотное зарево в воздух явилось. Слышите? Дышит. Смотрите – танцует. Ветер вселенский сквозь стены дует… Сквозь потолок – не видите звезды? Нотный поток – и снежный, морозный, странный, счастливый, теплый… Что тело? Куда-то от тела душа улетела взглянуть на свободные звездные дали, чтобы прощать – и чтобы прощали.

Я в этом мире – всего лишь эхо, твоя ученица, Дед Мороз, не надо счастья, не надо смеха, не надо слез. Лететь мне светом, чужим аккордом, узором зим, временем странным, пространством гордым, словом своим.

Может, просто сова на осенней скале, На осеннем пейзаже сова-нелюдим. Пусть не зная, зачем, на планете Земле по галактике едем, а там поглядим. Время скачет по нотам, и этот напев повторяется день, повторяется ночь. Подожду. Может быть, ничего не успев, я успею стихами кому-то помочь. Время кинулось вскачь, зря гонюсь, может быть. Не успею закончить, не успев и начать? Мой будильник устал ежедневно звонить, мое сердце устало еженощно стучать.

Иконный сумрак в ряд, здесь вслух не говорят, здесь служба не идет, здесь свечи не горят. Хоть нечего сказать, но сердце не болит, но – некому мешать молиться без молитв. Вот сторож в полутьме бредет полуживой. Играет луч в окне – свободный и святой! Тихонько заблестит на завитушках рам. Никто не повторит неслышимое там.

Когда между собой и вами свет помирю, я формулами, не словами заговорю. Потом – согласный ли, ударный строки бросок. И вот – не перпендикулярно – наискосок. Нет, не напрасно выносила груз новостей. Я ведь о счастье расспросила у жизни всей. И все, что видно не глазами, взойдет в крови. Ведь Истина – не со слезами, а от Любви. Под куполом любим недаром проходит звон – ведь порождаем не ударом, а Небом он.

Качается дом под лиственный шум, качается том ненаписанных дум, качается шар засыпающим днем. Закат – как пожар лиловым огнем. В воздухе – взрыв неоплаканных дней, в сердце нарыв молчит все сильней. Вянут цветы перед окном, такой красоты не имея днем. Ближе волна, Сильнее накал. Каждый – сполна найдет, что искал! Кто чего ищет – не знает сам, Мы, духом нищие, все – к небесам. День все уходит в свою благодать. Где этот день завтра искать…

А Земля – тоже Небо. Хоть годы идут, рядом дерево листья на ветер роняет, я роняю слова, я теряю маршрут, но души не теряю, и она это знает. Рядом ветер подхватит последний листок, рядом окна засветятся за поворотом. Ветер – всех неприкаянней. Так одинок не бывает никто ни в какую погоду. Это счастье увидеть даже осень весной, эти лужи, доплывшие до магистрали! Слышу – пахнет закатом, землей и луной, и всем тем, что давно уже нам рассказали. Перекресток – и дом, во всем мире уют. Смотрит глаз неморгающий взглядом далеким. А спешить уже некуда! Больше не ждут ни глаза, ни вокзалы, ни ноты, ни строки.

Душа – актер, а внешний вид – герой. Сюжет – трагедия, актер живой. Но, на абстрактных темах драмы строя, замучил Режиссер Героя. «Прекрасным» критик все это назвал. Актера забросал цветами зал. А образы, что в драме были в горе, не знали ничего о Режиссере.

Ушла в себя. Когда – разве важно в точности? Услышала, секундные стрелки теребя, что нет там никого, там только я – в одиночестве бреду все по пустынным просторам себя. В пустыне той – луна и далекое зарево. Слушаю пески – сама не пою. Я, может, доберусь еще живой в свой террариум – вот, тень взяла и дудочку свою. Запомнила – какое-то большое растение так звонко цветет у ворот, не дыша! Спокойной ночи, всё! Ты – мое сновидение: в любой песчинке спит моя душа. И новый, будто мир (не зная, не старь его), собор моих снов со мной кочевал. Там, может быть, розарий, и совсем не террариум, а может, не розарий, а вокзал. Что ж, тень моя, давай быстрее ворочаться! Край моего пути – и край твоего. Я, может, доберусь еще в свое Одиночество и, как картину, разобью его.

Я была на Земле, когда выли метели, и смотрели с заката сны без ответа, и нельзя было крикнуть, и летели, летели разноцветными клочьями дни против ветра. Наезжая на время, душили спокойно, и, прижатые к стенке всеми ветрами, гасли тихо последние свечи без боя, навсегда не успев обменяться словами. Я была на Земле. Эхо знает – была. Темно-синим отчаяньем, лампой ночной, вырывая из Песни, она позвала то, что стало снежинкой, что сделалось мной. Я запомнила времени быструю сеть, одиночество эха в зеркалах бесконечности. И как трудно уметь не моргая, смотреть на призрачный след единственной Вечности. Как качались Весы от дыхания звезд, как менялись цвета по солнечным ритмам. Но часы для души пробили вопрос. Они долго звенели на перроне открытом. Я была на Земле.

Снегом свалится небо талое. чтоб потом понять – за пределами, я мелодию небывалую Вдруг из нитей невидимых сделаю. Вечность духа – словесной силе бы. За минутами оголтелыми Небо вдруг – необычно синее. Рассмотрю его за пределами. А зачем оно – небо белое? Небо синее – этой вечности? Небо белое за пределами, вечное, за чертой бесконечности.

Я в одиночестве играю на рояле. Я прихожу сюда во сне нередко. В каком-то неземном, нездешнем, зале разбрасывается земная клетка. И свежий воздух льется водопадом, но мне так душно в зале до рассвета под взглядом бесконечной колоннады немых, не разорвавшихся сюжетов. И голос поднимается из клавиш, и улетает в дальний космос нервно. Земное сердце – что же ты так давишь? Цветами распускаешься, наверно. Рассыпанные бусы. Гулкий грохот. Сгорают мысли в неподвижной свечке. Играю сказку – разве это плохо? для гномов, задремавших на крылечке.

Мне кажется, что помню я, Что в небе след был – от звезды. Вся круглая земля моя видна отлично с высоты. Зачем-то это напишу, пока открыты звезды все, пока, задумавшись брожу, по тихой млечной полосе. Я поищу ответа там о том, как лучше строить дом, и как не дать своим чертам исчезнуть в зеркале кривом. Проходит день, проходит ночь. Проходит давняя гроза. Как отторженье превозмочь и снова сдвинуть полюса? Как объяснить квадрат крестом, Как сделать из квадрата круг, Как жить потом, как строить дом без милых слов и адских мук? Я что-то старое пою весенним вечером земным, и тихо строю жизнь мою, тот призрак, что неповторим. А память дней и боль минут потом оставлю за спиной. Я знаю, что меня поймут по звездам шедшие со мной.

Может быть, я и правда смертна, но душа – от смерти лекарство. Я учусь у тебя, Герда, растопить ледяное царство. По земле я хожу тихо. Может быть, улечу однажды. Я учусь у блага и лиха, иногда их учу даже. Я учусь у всего снова, я писать научусь у Кая, из тепла я сложу слово. Только это сказка другая.

И Небо остается без меня, и я так часто остаюсь без Неба… Какие-то обрывки слов храня, какие-то молитвы среди дня в цветную небыль… Проходят мимо лица облаков, И даже с ними говорить не надо, хотя они – не очень высоко, всему, что выше, мы уже не рады… А небо ждет. В асфальт влипаю я в поисках неба на клочке бумаги. И часто Богом кажется заря, и адом часто кажутся овраги.

Белка с ветки слетела, с неба ли, но так мило. А зачем, чтобы все это было? А зачем, чтобы этого не было? Белка в руку приходит лапками И зверушкиными глазами. Нас бы не было – мы б не плакали, может, плачем – и исчезаем. Расцветает что-то неясное, Громыхает дуэт с богами – то ли синее, то ли красное, то ли белое под ногами. Это парк. Обычный, неубранный. По утрам я топчусь в этой гамме. Я спешу усталыми, грубыми, невнимательными шагами. Нет, мне некогда с этим возиться, есть задание – и исполню я: мне б – в бетонные стены вместиться! Сердце бы застегнуть на «молнию».

Плохо – стужа, осень – хуже, что нам нужно? Все не вечно и чревато – что же свято? Кто же в рай, кому же демон, Да и где он? Что налево, если здраво, что направо. Что направо сплошь неправы, что налево. И поют напевы девы да припевы. Странно – хоть и не тягучи, невезучи. а по небу бродят тучи серой кучей. Запахнись – и сгинь по старым тротуарам! не дается время даром мемуарам. Уберите этот ливень – несчастливень! побреду за горизонт. Где же зонт? Промелькну своим зонтом под мостом то на этом берегу, то на том. Как бывает весь измят даже взгляд! Только фонари горят ровно в ряд. От земли до неба сыр этот мир. Туча-туча, где ж ответ? Его нет.

Ракурс – осень на своем престоле. Что-то с осенью. В себе ли, в ней, я сижу без света и без боли, думая о смерти и весне. А потом на набережной в сумерках будут тучи помнить – не о нас. Слушая, как день прошел, и умер как, за ближайшим зданием погас. Льдиною перед дворцами льдинными замереть на вдохе, не кроша ветер, улетающий с любимыми. Время отлетело, как душа. Осень – только половина лета. Тише звук. Отчетливее зов. Боль – всего лишь половина света, боль – это деление часов. В первый раз ли душу мы забросили? Зов души – или галактик вой? Я частица этой старой осени. Я частица старости самой. Боль – лишь третья половина лета. Осень – громыхание часов. Хлопает незапертая где-то дверь – и скоро отлетит засов, Глаз кошачий с Северного Полюса отмеряет синие цветы. Мы куда-то постоянно молимся, у черты темнеющей воды, На восходе пролетела яркая, пролетела странная звезда. Я, спросонья тапочками шаркая, снов не понимаю иногда.

– Собственно, кто ты? – спросили ноты. – Не знаю, – ответила я. – Здесь много работы, и эти высоты не для тебя! Кто был, не скроем, нашим героем, какой нас творили рукой! Зачем, отвечай, нарушить наш рай пришла? – Но я же без зла. Хочу хоть на волос услышать ваш голос. что вам за рай в тишине? Я без амбиций, и без репетиций, я – только тень на стене… Ни вами, ни ими… Зачем быть немыми? и ноты немые, и я. Давайте друг другу болтать через руку сказки сего бытия? Да, много работы, и эти высоты не для теней на стене! Давайте – торгуясь: чем лучше пойму вас, тем больше расскажете мне? – И все-таки – кто ты? – спросили Ноты. – Я нота, – ответила я. я старая сказка, крещендо, развязка и пауза бытия.

Как застывшие ритмы, древесные линии. Заблудилось в них что-то о душе небывалое. Как она, ослепленная, позабывшая синее, как она, оглушенная, позабывшая алое… Пусть проносятся линии мимо глаз неморгающих, как рассказы недлинные о тенях улетающих. Сожаление – сильное, но, увы, запоздалое. Позабывшая синее. Позабывшавшая алое… Бьет по хрупкой твердыне измеренье четвертое, долго сумерки бьют в бесконечную лестницу. Что-то синее-синее, что-то давнее, стертое, я хочу, чтоб вернулось и несло околесицу. Не запишется набело старая песня, если душу оставила, бейся-не бейся. Если в окнах подсвеченных дни отрешенные, если бьется в стекло лунным светом забвение… Это – мной незамеченное, ненапряженное, бродит будущих слов ко мне возвращение.

При чем здесь вы? Вы – только ноты, которые играет Бог. Ты все допытывался – кто ты? Ответить Он тебе не смог. Ведь их так много! и в китайской, Ни в нашей музыке их нет. Не тронь колки! Собой останься, пока не кончится балет. А если сдвинутся в попытке издать какой-то новый звук – уже не ты. опять попытки, Здесь каждый шаг – уже недуг. Ты – только звук, а Он играет, и вечно все это звучит. Ты – то живешь, а то, бывает, твой лад молчит.

Кто-то странный у колодца не того брал напрасно пробы с солнца своего. Где тот светоч, духа чаша, тот исток? стал читать он книги даже про Восток. Совершенства свет в сознании создавал, просветленья, понимания, искал. И кому-то прокричал он, что не видел ни начала, ни лица. Не дается солнце в руки ни фанатикам науки, ни певцам. Загрустил он очень скоро, путь в духовных коридорах – без перил. (А котенок под забором, в шерстке с неземным узором, лучик пил). И слова влетали в ухо, как ему не падать духом, много лет. Но потом, без слов, в покое, он искал совсем другое – сердца свет. Может, муза посетила, ценной мыслью осветила третий глаз, И ушла в свое светило, как все мысли, пошутила в этот раз. На мгновенье его разум нимбом вспыхнул – весь и сразу. Нимб погас, но в душе фантом Пегаса исцелил его от сглаза, как и нас.

Распалось на мелкие бусины лето, куда-то ушло в темноту среди звезд. Вопрос оказался проще ответа – ответ был уже не на этот вопрос. Старого солнца желтая роза, и снова от слов день защищен. Ответ оказался новым вопросом, который еще неизвестно о чем.

Час мой неплох, Он в светлый ряд Вольется. Но дай мне Бог выдержать взгляд солнца! В светлый проем Тихо войду. Здорово! Но в доме моем Все окна не в ту сторону. Смотришь без страха ты, Как сено косят, Но где-то тут – окна распахнуты. При смерти Моцарт. Цветы поют…

И – только небо впереди, уснули кошки, что в груди, а позади – не больше десяти домов. Степь. И – только, камень, пролети, а впрочем – не жалей кости, серп. А нет – так разреши пройти. Жизнь первой ласточкой была, и – добела. Потом – дотла. и позвала Степь. Крест. И только небо впереди, уснули кошки, что в груди, а позади – не больше десяти домов. Лес. И все же – разреши пройти. И кто-то шел, и кто-то звал, и кто-то – ничего не знал, не знал, что впереди провал, и пал. Экзамен сдал, и мир стал мал, а тот, кто знал и кто не звал, отстал. Он первой ласточкой не стал, не пел, не спал, а долго ткал, чтобы дотла и добела – колокола. Сползли все тени со стены, из окон улетели сны, а он все ткал и ждал войны. Пришла. Идешь, поймешь, скорбей не множь, и так хорош крест. Еще аккорд, еще верста, вместо распятого Христа – воскрес. И – залпы пламени вдали, цветы на знамени Земли. Только ничью не раздели месть.

Чтоб не писать таких громоздких фраз, не складывать их в выцветшие строки, я постараюсь в следующий раз родиться музыкантом на Востоке. Чтоб не искать нездешней красоты я больше ничего искать не стану – останется мне тонкие цветы высаживать на берег океана. А если вдруг захочется сказать хоть что-нибудь живому человеку, на этот случай буду собирать я детям сказки до скончанья века. Я буду слушать свет, прищуря глаз, и в лучшие мгновения счастливца подумывать, что в следующий раз я постараюсь вовсе не родиться.

Детское блаженство весеннего покоя. Солнце, не похожее на глаза и память. Я тогда не знала, что это такое – петь, держа Весы уставшими руками. А потом и старческая – та же улыбка свету, солнце в окна светит, не качнет покоя. Я пришла сюда, уже оставшись где-то, я опять не знаю, что это такое. За жизнью – жизнь, как только скорлупа расколота, остается море, где капля искупалась. Помню, что любовь – расплавленное золото, солнце – только то, что от нее осталось.

Аккорд попрошу: продлись, весь до дна! Утром явилась мысль. Растрепанная, как волна. Отсвет дня голубой, зеркала глубина… Эта встреча с собой будет только одна.

И опять я застану только зимнюю тень. Промелькнут бесконечные летние лица, я опять нарисую угасающий день, где все некогда, некогда было солнца напиться. Я опять расскажу себе: все это сон, что тебе это солнце, и лица, и годы, и на кванты твой космос давно разнесен. Примеряй, примеряй – и погоду, и моду. Вот, обновки любя, время кутает нас то в осеннюю даль, то в апрели, играя. Отчего же я снова, измерив семь раз, очерчу, отчерчу? Отчертя, отсекаю? Защитит меня шляпа от осенних ветров, заслоняя последний играющий лучик. И, не веря в приметы, сожгу я без слов на снегу прошлогодние слезы – и тучи.

Не бойся теней – это только твои рукава, А эти шаги – звуковая волна души. А эта беда – растущая в камне трава, Она прорастет, подожди, придушить не спеши. Не бойся волны! Она – океана ответ, и разобьется она на миллиарды огней. А если, проснувшись ночью, подслушаешь шорох лет, снова усни до утра и не бойся теней. Не бойся цепей, как сережек, колечек и бус – Их скоро порвут, из груди вырастая, цветы. А если, проснувшись ночью, услышишь, как дом твой пуст, не уходи – может, ангел выйдет из темноты.

В процессе ремонта Мой бог закатился под шкаф, А может, куда-то еще, Но я знаю, что он найдется. В процессе ремонта Никто не бывает прав И, тыкаясь в двери, Никто не находит солнца. И тени приходят, Пугая, ползут вдоль стены, в стаканах, в дверях, в зеркалах, И мешают закончить ремонт. А лучик свободен. Его не накроют сны, Его не накроет страх, Его остановит зонт. В процессе ремонта Приходит осенний дождь. Когда мы уйдем, Кто-нибудь выбросит шкаф. И вместо ремонта Заклеит на стенах ложь. Потом под дождем Окажется тоже не прав. Но нужно успеть, Божья воля – в прятки играть, Он только не может выбросить зонт и шкаф. Он может стереть. Он может нарисовать. Нужно успеть тому, кто хочет быть прав.

Выйдите все – Как будто переодеться, Мне нужно сбросить с себя тяжесть чувств, будто лишний вес. мне нужно укрыться чем-то из сердца, людям душа – только лес, темный лес. Выйдите все – я думаю ни о ком. Я вспоминаю вас В контексте большой звезды. И только тогда выйдет из горла ком, Когда с неба прольется много воды. Этот дождь во дворе – то же, что музыка в доме. Тут никто ни при чем, будто сбои в Божьем НИИ. Так давно мы в игре, а с условием всё не знакомят. Я останусь с дождем, чтоб остались только свои. Оставляю ангар, чтоб учиться падать на лапы. мне не нужно чужих, потому что их где-нибудь ждут. их разбудит удар моей сброшенной шляпы, мой открытый маршрут.

Замолкает шум. Больше не угрюм дом. это подо льдом замолкает свет, замолкает след лет. Я зайду туда, в память, иногда, в сон. Со страниц – весна. Разольет струна звон.

Что мне делать с весной? хоть рассвет со мной, я не знаю. Вот огонь свечи, вот стихи в ночи, вот слова стираю. Со свечи огнем? Если вижу в нем все решения? Может, нет меня, только след огня у весны на шее? Что мне делать с собой? Напишу весной новые куплеты. Может, нет весны, все трамваи – сны, я на них уеду. За окном найдешь Мой любимый дождь, Колыбельную. До окна дошла неба глубина беспредельная.

Трамваи бродят за окном да светит в воздухе фонарь. И снежным коченеет сном ушедший год. Идет январь. Январь кончается на дне реинкарнации времен, остановившихся теней, опавших в белый, снежный сон. Когда родится новый год, живущий всяк увидит сам: весенним блеском он пройдет по лужам и по небесам. Зима, зима. Анабиоз. Чистилище календаря. Уходят тихо в бездну звезд сюжеты, жившие не зря. И светят звезды-зеркала, храня земные наши сны и нашу явь. Зима пришла покоем снежной белизны. И снова песнь трамвай поёт, в домах – вечерний тихий свет. Идет январь. Уснувший год на всем, на всем оставил след.

Граалевой бездне земные вериги – мягки, легки, как валенки. Мне бы какую-нибудь религию, религию бы – хоть маленькую. О, счастливы, счастливы, свечи жгущие, в храмах поющие где-то. Мне же все видится: небо тучами, серыми, фиолетовыми. Горела свеча, догорела, погасла. Знаю – вспомнится в старости, как он сочинял вечерами маслом домишко беленький в зарослях. О, счастливы под куполами певучими, счастливы жгущие свечи. Мне бы Грааль, не разъеденный тучами, Мне бы молиться, да нечем.

Уйди с волны не любящих тебя, забудь – совсем! об их существованье. В изменчивом тумане ноября имеют смысл одни воспоминанья. Уйди с волны. Танцуй и пой, как будто никого здесь не было и нет. Да ведь, по сути, штрихом уединенья твоего от самого рожденья были люди. Уйди с волны. Невидимые двери хороши. Прозрачны, зыбки, призрачны, но все же никто не выпьет из твоей души ни капли яда. И нектара тоже. Уйди с волны. И осторожно, будто видя сны, касаясь рукотворных изваяний в миру – уйди с любой чужой волны в свои рассветы – истинные, ранние. Уйди с волны.

У юности на краю знаю, что не напрасно строю душу свою невидимо, ежечасно. Крепки основы души, их не снесет ветрами, ветры поют в тиши блуждая ее мирами. Но часто кажется мне под этот напев сольный, что пусто – так пусто в ней без лампы моей настольной. Светом в ее окне звездным узоры свиты, но грустно, так грустно в ней без чьей-то свечи и молитвы. Будто музей, душа, сколько чудес в ней разных. Строю ее не спеша, невидимо, ежечасно.

Инопланетный художник нарисовал храм. Нарисовал неземные глаза на иконах там. Нарисовал неземные цветы, от которых свет, и вокруг храма – птиц, каких на Земле нет. Будто бы в окна светлые там струятся лучи, будто о лучших чувствах там душа не молчит, будто бы это здание создано для души, и на Земле кто-то его воплотить спешит. Может быть, тот художник сам человеком был, и, улетев, тосковал вечность – нас не забыл. Мы ему снились ночами, если и там есть сны. Помнил художник – людям рамки земные тесны. Он бы на Землю снова с радостью прилетел, хоть бы одно слово снова б сказать хотел. Серебрятся туманности, Млечный бежит Путь. Может, вернется на Землю художник когда-нибудь. Люди в небо ночами, как и раньше, глядят, церкви почтамтами в рай на каждом углу стоят. Кто бы во что ни верил, верим, что жизнь – не прах, что нам нарисуют храм в инопланетных мирах. Художник заснул, счастливый, бросив кисть у реки, картина сверкала в небо возле его руки. Во сне летели на Землю и память его и храм, А люди смотрели в небо и что-то видели там.

Мне листья с высоты приветы шлют, проспекты заливают желтым светом. А я тебя по-прежнему люблю, и даже больше, чем весной и летом. «Не уходи! Не уходи! Не уходи!» – Стучался пульс во сне и под дождем. Мне б подойти, мне б только взгляд спасти, Но мы опять чего-то молча ждем. Друг друга знали мы тогда едва ль, и многое пришлось потом понять. Стоим на месте – и уходим вдаль. И молча разъезжаемся опять. Летят все листья в клумбы и крыльцо, тебя куда-то ветер гонит в спину. Когда увижу я твое лицо, Когда я маску от него откину? Опять все это под дождем гудит, как будто никуда не уходило. Что это – кроме слез «не уходи», и мокрых, желтых листьев на перилах?

Нет, та была зима не та, Снегов и счастья красота, и те снега – как берега. Она как будто в двух шагах, но только в снах. Летят снежинки с неба вновь, не в глаз, а в бровь моя любовь, все сны к тебе обращены, но эти сны уйти должны. Нет тишины. И незачем смотреть назад, И мне твой взгляд уже не рад. Вокруг зима, как столб, нема. я до ума дойду сама, Сойдя с ума.

Взгляд – и бросилось пламя рассвета, вдох – огромные звуки в мгновенье, взмах – умчаться в движение это, миг – застыть неподвижной тенью. Взмах – свет клином сошелся на сцене, вдох – под светом фигурка рояля, взмах – и веером доли мгновений! Миг – и пальцы аккордами стали. Взгляд – и я ни о чем не жалею, вдох – слова, будто эхо, раскатом, взмах – и броситься просто на шею. Миг – и в памяти след экспонатом.

Я не буду оконные рамы ломать, если снег за окном в день весенний не пустит. Никогда не забыть. Никогда не понять. Что-то в чувствах не выдержит скоро – и хрустнет, И покатится эхом в большой снегопад, И уйдет в никуда, приглушенно рыдая. Так и буду стоять, обернувшись назад, пусть слетится на голову снежная стая. Замерзая, увижу цветной полубред, не разбудит пощечина зимнего ветра, и забуду, что больше со мной тебя нет. Даже если ты здесь, через несколько метров. Никогда не забыть. Никогда не понять. И разгонится сердце, и прыгнет на шею. Да, на сердце, наверное, нужно пенять. Я не жду, но, жалею. Ты слышишь – жалею. Время лечит. Пройдет и сегодняшний день, и душа, без сомнения, раны залижет. Но останется тихая лунная тень. Подойдет – и прошедшее сделает ближе. Чтоб однажды мне все это вспомнить опять, через годы – и новые милые лица, Чтобы, глядя на снег, твое имя назвать, и дрожащими пальцами в рамы вцепиться.

Если можешь не думать – не думай, если можешь уйти – уходи. А иначе булыжник угрюмый на душе начинает расти. А иначе – великие чувства разорвут твои лучшие сны, только будет больно и грустно вспомнить мягкие лапки весны. Уходя без оглядки, по темя то ли в радость, а то ли в страсть помнить логику, помнить время, чтобы там навсегда не пропасть. Помнить жизнь и глаза незнакомых, ничего не забыть, полюбя, чтоб, как лица на старых иконах, взглядом дни провожали тебя. Чтобы память не выла угрюмо, если нечего ждать впереди, если можешь не думать – не думай, если можешь уйти – уходи.

Во сне, вот ерунда, цветут сады. Проснусь – воде обычной буду рада. Стакан воды и солнце с высоты – все, что запомнить в это утро надо. Осенний вечер, как всегда, жесток. Уходят тихо листья за оградой. Летит листок. Всего один листок – все, что запомнить в этот вечер надо. Я, слышишь, не хочу смотреть назад, не вспоминать ни одного бы взгляда. Еще б – ну хоть один, такой же – взгляд, который навсегда запомнить надо.

Ты нет-нет и напомнишь змею – постоянно готовое жало! Мы любовь напугали мою, и она от меня убежала Убежала, тоскуя за мной, Но, когда без тебя, возвращалась, чтоб мешать мне остаться одной, так она ничего не боялась. Долго билась в ночное окно. С ней ведь было вдвойне тяжелее! И дубиной, забытой давно, я ее прогнала, не жалея. И, с победой оставшись одна, я ее не звала, не грустила, и не знала, жива ли она. Но она ничего не простила. Прослежу за улыбкой твоей, за не мне адресованным взглядом: нет. Таких не рождается змей! Не пугаешь ни жалом, ни ядом. От улыбки – но той, что любя, возвращается жертва изгнанья, чтоб спасенья искать у тебя от меня. Чтоб найти оправданье.

Летает зной по тротуарам, гоняет пыль, я снова тут. Беседы с памятником старым ели дремучие ведут. Стояли у бордюра лужи – апреля пьяная вода. Когда был вечер, снег и стужа, мы здесь прощались иногда. Рукопожатья увертюра, троллейбус открывает дверь. в сугробе не найти бордюра… я снова здесь стою теперь. Троллейбус жду. Июнь в исходе. Апрель мне вспомнился опять, где сны сцепились в хороводе, где ничего нельзя понять. Летает зной по тротуарам, гоняет пыль, и снова тут беседы с памятником старым ели дремучие ведут.

Только взгляд, только голос твой. Больно снег по луне скребет. Наш табак над столом седой. Наше время наоборот. Ясно свечи горят во сне, и беззвучно весенний шторм засыпает цветами мне и окно, и ресницы штор. В бесконечность уйду, назад. Я – давно, я уже бегу. Это свечи – тогда горят, мной забытые в том снегу. Это звезды летят по мне. Рассыпаются… Но – постой: Ты же здесь сейчас, не во сне, в самом деле передо мной. Разве это надолго нам? Этих споров ненужный сон. Где-то там есть великий храм – днем и ночью светится он. Разлетаются два крыла, перелистывая простор. Я, наверное, не могла Отпустить тебя до сих пор. Эти звезды в окне, как в раю, Эти сорок дорог впереди. Ты уедешь. Память мою захвати.

Забудется все. Все нити раскрутятся, Закончатся лестницы, слезы рассудятся. А ветер внушает, он так утешает: – Забудется, милая, все забудется. И весь этот шум, вечерний, древесный, поющий, что мир – одна молитва, что мир известный совсем не тесный, что только чудится боль и битва, забудется. Милая, все забудется. И все объяснения, давние, тихие, которые, может, потом осудятся, все наши странности, все наши сдвиги забудутся, милая. Все забудется. Останется только души звучание, души свечение. Может, пение, может молчание, может, просто – кому что судится. А наше отчаянье, а радость случайная забудутся, милая. Все забудется. …Луна – как памятник. Голос студится. Мне снится поезд дьявольской силою. Шумит сквозь слезы он. Но все забудется. Забудется – все! Забудется, милая.

…И прощание – будто крылья разлетелись в разные стороны… Стихнет музыка от бессилья, будто лучшие струны оборваны. Провожу ли тебя на вокзале, обниму ли под самолетом – и мельчайшие встанут детали, встанет в памяти год за годом. Снова солнцу по небу трогаться, к подоконнику тени желтые. Будет сердце болеть и дергаться, будут падать слезы тяжелые. Мы с тобой никогда не расстанемся, может, в мире не этом встретимся, состоится наш главный танец. Не разъедемся. Не отвертимся. И лучи из глаз так смешаются, вспыхнув, станут звездой сверхновой… Знаешь, все же мечты сбываются, хоть погаснет окно мое. Знаешь, звезды, наверно, помнят, помнят весны, церкви и ливни, как горела во мне, как в домне, эта вера во все счастливое.

Мы станцуем этот танец без звука, не поймет его никто, не увидит. попытаемся подать руку, но у нас ничего не выйдет. По деревьям, что у наших подъездов, бродят бесы, нелюбимые вечно. Мы найдем себе другое место – мы станцуем на Пути Млечном… О душе, увы, немногое зная, самое себя не видя, не слыша, в этой жизни – между Адом и Раем, ну а после – не прощаясь, выше. Мимо нас пройдут планеты, годы. Пусть и танец наш еще только начат, мы пошлем на Землю теплые ноты, если кто-то перед сном плачет. И, кометой на пути солнца, разноцветным растворясь вихрем, к самой сути своей вернемся и в мелодии ее стихнем…

Ушла за ватерлинию. Прощайте. Поздно. Подумать только – что-то погубя, качнувшись, опрокинутся внезапно звезды. В их глубину уйти, чтоб там забыть себя. Уйти – так в темноту космической пустыни, где нет живого взгляда – только свет и звук. Стать легким, тонким мячиком для них отныне. отпрыгивать от их нерасцепленных рук. Ушла за горизонт. Превысила. Забылась. Прощайте. Я уже – сверхскоростной песок, Я то, что до сих пор мне еще только снилось. И вот – уже и нет. Всего один бросок. На грани пониманья и колодца, на грани бесконечности и глаз, увы, не знаешь, где еще живется, а где – летящий пепел вместо нас. Пересекая зазеркалья плоскость, я вдруг пойму, споткнувшись о зрачки, пойму твою вчерашнюю промозглость, прощу давно простившие стихи.

Тихо, чтоб не больно пальцам, трону брови и прикрытые ресницы. Где теперь искать твою корону, да и нужно ли по свалкам рыться? Твоего ль мне спрашивать совета? Все здесь – только на моей дороге. Обойду по полю. Пальцы ветру протяну – пусть вылечит ожоги. И холодных слез пустые капли, и травы спокойное шуршанье… И – летящие сквозь сердце сабли, неуместного воспоминанья. Бьют из сердца искры золотые, Облака уносят в небо душу! Сны пустые. Эти раны злые я переживу, а дождь разрушит. И тогда я вновь увижу Бога. И другой не пожелаю воли! И вернусь я на свою дорогу. и оставлю скошенное поле.

Смотрю на фотографию твою до умопомраченья, как на озеро, и думаю – я все еще люблю, что время тонкой льдинкой заморозило. Чего как будто нет уже нигде, что, показалось, помню я одна. Воспоминания – как по воде, под клавиши Бетховена – до дна Идут – из светлого былого сна, из самой дали счастья моего! На голову накатится волна, и только слезы, больше ничего.

На мир и на себя не злая, дождем с руки, не жалуясь и не желая, пишу стихи. Не праздную победный топот, ни жизнь – борьбу. Смотрю в огонь: сожги весь опыт, сожги судьбу. Мечты тяжелые червонцы менять не лень. Я помню церковь, помню солнце, и помню день. Любви отпущенные вожжи в степь без следа! Люблю всю жизнь теперь – прохожих и города. Не объяснить одним молчаньем сожженный мост. Тебя целую – на прощанье под шепот звезд. Цветы и вечер. Тает где-то еще гроза. За все спасибо – за куплеты и за глаза.

Я искала себя в отраженных по лужам проспектах. Я увидела ночь в ритме вздрагивания свечи. Я узнала себя по стеклу проползающим светом и рассветом, который так громко молчит. Я искала других в дебрях собственной тающей мысли, я искала слова – они были в мыслях прохожих. Я – неписаный стих, от которого крылья повисли даже в смысле дня, который по-зимнему прожит. Но в себе всего мира было мне до обидного мало. Я искала себя. Но себя я в тебе искала.

Я шукала себе В ліхтарях, що пливли у калюжах, я побачила час у тремтінні свічок уночі. Я впізнала себе склом, що повне світанкових смужок і світанком, що голосно в небі мовчить. Я шукала людей десь в думках своїх, десь у повітрі. я шукала слова, що в думках у людей невідомих. Я – нестворений вірш, ніби крила сумної палітри, ніби тітри дня буденного, сніжного вдома. Цілий світ пронесу я, але мало цого мені, мало. Я шукала себе. Десь в тобі я себе шукала.

А ночью где-то дерево заснет, по лесу леший бродит. Я постоянно чувствую твое присутствие в природе. Летит по небу дождевая дрожь – ладонь раскрываю. Я только вижу – ты ко мне идешь а я тебя встречаю. А в переливах вольтовой дуги – раздвоенная нота. Я только слышу тихие шаги огромного чего-то. А в этом мире, как в любом ином, одна и та же месса. И кажется мне время – полотном, а дерево процессом.

Я буду любить только так, как смогу. Иначе – никак. Или – не добегу. Но если уж выльется с неба дождь, значит, ты тучи уже не найдешь. Значит, и я уже стала не та, правда – во сне, а дни – суета. День – тоже сон, только ночью в нем сердце сверкает внезапным огнем. Это моих отражение дней в комнате тихой и темной твоей, это меня продолжают будить мысли из дней, что еще впереди. Чувства недогоревшая нить. Что ты? Иди же, иди.

Последняя секунда перед сном имеет форму свернутого мира. Она блеснет качнувшимся окном. Грань, рушась, рвется, разлетаясь в дыры. На тумбочке звучал магнитофон. Пространство в ритме времени кривилось. И где бы я в мозгу своем ни рылась, все видоизменялось в точку «он». Мне надоел блик снега за окном. Усну. А ну их, эти грани все и дыры. Последняя секунда перед сном имеет форму свернутого мира.

Я на случай дождя завернусь в солнечный шар. Поднимусь над землей – подо мной проплывают лужи отраженьем меня. Я не знаю, зачем ты мне нужен. Отраженье меня? …Больше музыки нет! Только взгляда бродячего вой. только след слов, взорванных за тобой. Я мечтаю о том, чтобы ночью, весной и в дождь вышел ты и на тучу забросил плащ. В этот шелест страниц, в этот неба развернутый том, уплывающий в плач. В этот рай твой седьмой! Засмеешься свободой волос, и, как вечный вопрос, уплывешь надо мной. Я не выдержу волн, звукового переворота, превращаясь в кого-то, я то сон, то не сон. Я на случай дождя стану радугой над землей, превращаясь в того тебя, когда ты еще не был мной.

Ты провожал меня на этот бой с собой. И воздуха, и света не хватало. Ты знал, что я смогу, что я приду живой. Ты уже знал, а я еще не знала. Пожала тебе руку я, но медлила идти на встречу с незнакомыми богами. Смотрела все, как пропасть на моем пути все шире расползалась под ногами. Вдруг, оглянувшись, по твоим глазам все будущее с прошлым прочитала. Из горя к жизни ты вернулся сам, И на моем плече уснул устало. …Осенний мир неповторимо пуст. В нем ветер – все, что я смогла заметить, когда ушла в Страну Неразделенных Чувств, чтоб там найти себя и обезвредить.

…Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня… Крикну я… но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.

Вот тебе мои слезы вместо дождя, в них из прошлого голография. В тысячу первый раз уходя – эпитафия. Небо в помощь. Но этот звук неприкаянный, ветер, плащ и движенье рук – нестираемы. Эти слезы уже летят через небо большими стаями, отомстят за тебя, как яд. Опоздают ли? А потом в окно к тебе ливень бьет, не опомнится. По ночам там бьется сердце мое. А твое не находится.

Мне ветер такую песню поет, будто споткнулось сердце мое, будто случилось что-то со мной, и в солнечном центре – дворец ледяной. Увижу усыпанный розами путь. И ноги в шипах. И уже не свернуть. захочешь прилечь – на шипы головой. и кровь с твоих плеч – долой. Мне ветер такую песню поет. что где-то услышал, но сам не поймет. Будто вдали, под холодным дождем – ангел, которого ждем.

Какие нужны слова, чтоб описать страну, где встретились два льва и стали вести войну. И каждый неправым был, и каждый правду сказал, и первый лев победил, и лев второй убежал. Там буйно цвели цветы, львы долго рычали в них. Трудно ждать правоты, где места нет для двоих. Вот раскололась земля. Там теперь – острова. Начали жизнь с нуля два одиноких льва. А солнце осталось одно, как раньше, цветы цвели, и все хорошо бы, но… сказка была – о любви.

Играл артист на рояле, да в две руки. Будто не дописали одной строки. Не пустотой – тишиною звучащий зал. Вздохнул оркестр за спиной и что-то сказал. Будто не весь под своды звук долетел. Крыльями брать аккорды кто бы сумел? Крыльев не видно в зале, не слышен крен. Артист давил на педали и на рефрен. Шестикрылы ль писали песню тоски на два крыла, три педали, и две руки? Оглянулся несмело – аплодисменты вдруг? Душа разве так летела с четверки рук…

В окно смотрела ветка. Я прониклась ветки песней тайной. Меня вернул из забытья звонок, звонок, звонок трамвайный. Зачем? Я думать о своем, влюбившись в лампу, долго буду. О том, как мы осенним днем ушли вдвоем в души Бермуды. Глядит в Бермуды та звезда, что в омут для чертей не светит, живут в Бермудах иногда мечты, и чувства, и столетья. Вот вечер рано настает, я ноги пледом укрываю. Ветка неслышимо поет звонкам, звонкам, звонкам трамвая.

Хоть пять томов симфоний напиши, услышит ли в миру рожденный: так любит не имеющий души – восторженно и отрешено. А может быть, внимая не спеша, я постараюсь рассуждать иначе: что любит так сама душа. Душа не любит, не страдает и не плачет.

Мы не увидимся больше, Наташа. Оставь мне на память что-нибудь наше. что-нибудь самое-самое наше, что-то давнишнее, что-то тогдашнее. Не веришь, что мы не увидимся больше? Ты вспомнишь, конечно, и в Вене, и в Польше, Но, если вернешься, как только дашь руку, увидишь, что мы потеряли друг друга. Мне предстоит понимать долго все, отчего сейчас вою волком. пойму ли когда-нибудь твой тепловоз, и запах, и звук пролетевших колес? Оставь мне на память что-нибудь наше – футляр для очков зеленый вчерашний. А впрочем, не надо – что взято судьбой, пускай навсегда уезжает с тобой.

Все призрачнее осень, день короче, и вечер в листопадовой погоде готовится к холодной, длинной ночи, когда никто по улицам не ходит. Приходит осень – стали мерзнуть уши. Я ночью сяду к батарее греться. Я ночью буду все пластинки слушать, я слушать буду собственное сердце. За всеми – боль. И никого не надо. Здесь не поймет никто и не поможет. Я ухожу от слова и от взгляда, И тоже никого не вижу, тоже. Все вянет, все уходит, все желтеет, теплее люди стали одеваться. Я фонарями полдуши согрею, пока до дома буду добираться. Вот магазин заснет, он весь из стекол, и купол старой церкви глянет в тени. О чем-то слишком уж от нас далеком невымытые думают ступени. Пересеклись дорожки, дремлют вроде. На всем – большая лапа листопада. За церковью трамвай бессонный бродит, все засыпает, мерзнет – значит, надо? Невольно начинаешь торопиться, а ночь не ждет, хоть медленно приходит. Троллейбус. Свет. В дорожных масках лица – одно и то же и при любой погоде. Как холодно. Зачем все стынет, стынет? Ползет бездумно стрелка по запястью – она не чувствует себя в пустыне, она не знает, что такое счастье.

Как жаль, когда пришедшие в трамвае единственные точные слова мы навсегда внезапно забываем, когда стола коснутся рукава. И мимо в тишину уходят мысли, когда у нас нет времени на них. Их отпечатки бледные повисли среди рельефных контуров живых. Я знаю – ничего не исчезает. Оно идет за нами по пятам. Слова растают – пусть слова растают, пускай. Я из созвучий их создам.

И опять я застану только зимнюю тень. Промелькнут бесконечные летние лица, я опять нарисую угасающий день, где все некогда, некогда было солнца напиться. Я опять расскажу себе: все это сон, что тебе это солнце, и лица, и годы, и на кванты твой космос давно разнесен. Примеряй, примеряй – и погоду, и моду. Вот, обновки любя, время кутает нас то в осеннюю даль, то в апрели, играя. Отчего же я снова, измерив семь раз, очерчу, отчерчу? Отчертя, отсекаю? Защитит меня шляпа от осенних ветров, заслоняя последний играющий лучик. И, не веря в приметы, сожгу я без слов на снегу прошлогодние слезы – и тучи.

Осень дождем и покоем застыла. – Не уходи, – говорит. – Здесь все знакомо, хоть тускло, уныло лампа в подъезде горит. – Не уходи из этого дома, детства не береди, не надо нам даже небесного грома. Не уходи. – Сядем на месте прежней ссоры, глупости давней и слез, книг про разреженный воздух просторов, трассу космических грез. – Лучше не знать, чего знать невозможно, помни уют этих стен. Что-то в последнее время тревожно. Ты не забудешь совсем? Душу погладит большими слезами, желтый листок оброня. Я ей отвечу одними глазами: – Прости и не плачь без меня.

Рыдать не велит, листвой шевелит вечно Древо. И справа болит, но сердце горит – слева. Уйти за фасад!.. Дожди моросят, ноют. Прощайте, глаза, не стоит назад, Не стоит. Жизнь – монолит, когда он надбит – странно. Но вдруг его вид цветком оттенит рана. Все, что орет – знаю, уйдет в Лету. Полный вперед! Новый Год. Ракету…

Я мысль в парке потеряла. опять не сберегла, опять! Когда на мостике стояла, боялась очень потерять. Темнели клочья неба низко. помяла фонари вода. и плавал черный лебедь близко к остаткам тающего льда. И что-то было в нем родное. пересекая пруд, приплыл, чтоб взглядом говорить со мною, от тихих и пустых перил. Зачем, бессонная зверюга из перьев, клюва и хвоста, ты ищешь в человеке друга у потемневшего моста? С собой не захватила хлеба. Не позаботясь о тебе, любуюсь я вечерним небом и фонарями на воде. И подставляю ветру уши, по звуку чувствую весну. Вот так все сразу можно слушать, совсем не слыша – тишину. И снова к треснувшему льду плывет чернеющая птица. Зверюга, я домой пойду, чтоб в темноте не заблудиться. Осталась под мостом вода. Глядя в нее, я что-то знала, и рифму помнила тогда, но по дороге потеряла.

Все, наверно, уже распрощались со мной, все меня отодвинули в прошлое. Будет дождь проливной за вокзальной стеной, и запомнится мной все хорошее. Только на ночь я лампу свою погашу, Я пройду по знакомому следу. Я еще позвоню, я еще напишу, я еще, может быть, не уеду. Обгоняют меня – не боюсь пропустить, игнорирую рельсы и старты: мне дистанцию незачем, не с кем делить – с кем разделишь июли и марты? Я бегу от себя, я бегу за собой. Это кредо и сила привычки. Видишь – плачу, но все же прощаюсь с тобой. и заносит меня на кулички. Только на ночь я лампу свою погашу, Я пройду по знакомому следу. Я еще позвоню, я еще напишу… Я вообще никуда не уеду.

Я для одиночества пришивала шторы, и для одиночества лампу покупала. В мире – все закончится. Я снимаю шоры. Даже одиночество начинать сначала. Я гримасу сделаю Может, рассмеяться мне? Может, память вытряхнуть и заправить снова? Тихую и белую Вставлю между пяльцами, не верну ни крошечки! Не верну ни слова. А состав отчаянный быстро рельсы кушает. Радость промелькнула со скоростью окна. Вот сижу и думаю. Будущее слушаю. Мысленно склоняю: мы, они, она…

Я видела вокзал – уходят поезда. Я видела блеск солнца в лужах на вокзале, и видела счастливые и грустные глаза – глаза, что долго-долго поезд провожали. Я видела, как ночью город засыпал, как на вокзале люди до утра не спали, и тусклый огонек, что вдруг напоминал о том, о чем лишь можно думать на вокзале. Я видела огни ночные на путях, и темные леса, бегущие без края, и станции во тьме, что в тусклых огоньках, которые и в полночь поезда встречают.

Я пришла на край Земли: – Добрый вечер. Больше некуда вперед – не назад же. Мне бы крылья, да не выдержат плечи, я себя не в силах выдержать даже. Не мираж ли? Край Земли не бывает. Видно, пропасть перепрыгнуть мне страшно. Только что там за туманом пылает? Но если некуда свернуть, то неважно. Если б крылья, и забыть бы все ссоры (не уснешь ведь на краю, не станцуешь), чтоб увидеть в небе радужный город и дорожку – прямо к Солнцу – косую. Выходили бы октавы навстречу… Но чего мы еще здесь не сказали? Всем по лучику пришлю. Добрый вечер. На краю Земли стою. На вокзале.

Полусон, Дорожный бред. Указательный знак – в унисон с бездорожьем. Это, может, все мелькает, будто призрак лет. На свечу того храма, где нет меня, долететь. Вот и до домашнего огня долечу. Фонари. Сон не зван. За меня повторит Это все Последний Меломан. Под мостом Лежит густой туман. На мосту ветер рвет фонари. Не забыть. Может быть, Последний Меломан повторит. Не могу. Автобус ест асфальт. Как с земли сбегу, допоют. Пусть луна, как сталь, Пусть уют. Автобус, подожди! Впереди котлован горит без огня… Последний Меломан повторит все это без меня. Бликом свет. Дорожный бред. Или сон. Или нет. Указательный знак – в унисон с бездорожьем. Это, может, все мелькает, будто призрак лет.

Уходящие вдаль фонари. Жизнь, ты все это мне повтори. Человек, ты им все говори, фонари все поймут! Фонари… Ощути колоссальный проспект, На запястье – стрелки пробег, И в гудящее чудо смотри. А вокруг – фонари, фонари… Будь свободен, да только не ври, задыхаясь, на небо смотри, чтоб остались внизу фонари. Говори. Повтори. Фонари… Если нет – одинокая тишь. Ты ее среди шума услышь, и, неслышимый в нем, хоть ори, говори, говори, говори. Даже небо не может отнять права что-то в душе поменять. Уходящие вдаль фонари – не один, и не два, и не три.

«Как весной был двор красив», – скажу Оксане. Странен ночью жилмассив, странен, странен. И темно, и дождь идет вечером рано. Кто-то тут теперь живет вместо Оксаны. Окна светлы, как всегда, тридцать лет – новыми, как всегда – поезда где-то – подковами. Колоколами – поезда, рядом, за городом, отголоском Рождества, шумом, шепотом. Мы мечтали, как могли, звезды, метели. Бабушки еще с Земли не улетели. Будто прошлым полон двор, скажу Оксане. Как самой души простор – странен, странен.