Мы не увидимся больше, Наташа. Оставь мне на память что-нибудь наше. что-нибудь самое-самое наше, что-то давнишнее, что-то тогдашнее. Не веришь, что мы не увидимся больше? Ты вспомнишь, конечно, и в Вене, и в Польше, Но, если вернешься, как только дашь руку, увидишь, что мы потеряли друг друга. Мне предстоит понимать долго все, отчего сейчас вою волком. пойму ли когда-нибудь твой тепловоз, и запах, и звук пролетевших колес? Оставь мне на память что-нибудь наше – футляр для очков зеленый вчерашний. А впрочем, не надо – что взято судьбой, пускай навсегда уезжает с тобой.

Все призрачнее осень, день короче, и вечер в листопадовой погоде готовится к холодной, длинной ночи, когда никто по улицам не ходит. Приходит осень – стали мерзнуть уши. Я ночью сяду к батарее греться. Я ночью буду все пластинки слушать, я слушать буду собственное сердце. За всеми – боль. И никого не надо. Здесь не поймет никто и не поможет. Я ухожу от слова и от взгляда, И тоже никого не вижу, тоже. Все вянет, все уходит, все желтеет, теплее люди стали одеваться. Я фонарями полдуши согрею, пока до дома буду добираться. Вот магазин заснет, он весь из стекол, и купол старой церкви глянет в тени. О чем-то слишком уж от нас далеком невымытые думают ступени. Пересеклись дорожки, дремлют вроде. На всем – большая лапа листопада. За церковью трамвай бессонный бродит, все засыпает, мерзнет – значит, надо? Невольно начинаешь торопиться, а ночь не ждет, хоть медленно приходит. Троллейбус. Свет. В дорожных масках лица – одно и то же и при любой погоде. Как холодно. Зачем все стынет, стынет? Ползет бездумно стрелка по запястью – она не чувствует себя в пустыне, она не знает, что такое счастье.

Как жаль, когда пришедшие в трамвае единственные точные слова мы навсегда внезапно забываем, когда стола коснутся рукава. И мимо в тишину уходят мысли, когда у нас нет времени на них. Их отпечатки бледные повисли среди рельефных контуров живых. Я знаю – ничего не исчезает. Оно идет за нами по пятам. Слова растают – пусть слова растают, пускай. Я из созвучий их создам.

И опять я застану только зимнюю тень. Промелькнут бесконечные летние лица, я опять нарисую угасающий день, где все некогда, некогда было солнца напиться. Я опять расскажу себе: все это сон, что тебе это солнце, и лица, и годы, и на кванты твой космос давно разнесен. Примеряй, примеряй – и погоду, и моду. Вот, обновки любя, время кутает нас то в осеннюю даль, то в апрели, играя. Отчего же я снова, измерив семь раз, очерчу, отчерчу? Отчертя, отсекаю? Защитит меня шляпа от осенних ветров, заслоняя последний играющий лучик. И, не веря в приметы, сожгу я без слов на снегу прошлогодние слезы – и тучи.

Осень дождем и покоем застыла. – Не уходи, – говорит. – Здесь все знакомо, хоть тускло, уныло лампа в подъезде горит. – Не уходи из этого дома, детства не береди, не надо нам даже небесного грома. Не уходи. – Сядем на месте прежней ссоры, глупости давней и слез, книг про разреженный воздух просторов, трассу космических грез. – Лучше не знать, чего знать невозможно, помни уют этих стен. Что-то в последнее время тревожно. Ты не забудешь совсем? Душу погладит большими слезами, желтый листок оброня. Я ей отвечу одними глазами: – Прости и не плачь без меня.

Рыдать не велит, листвой шевелит вечно Древо. И справа болит, но сердце горит – слева. Уйти за фасад!.. Дожди моросят, ноют. Прощайте, глаза, не стоит назад, Не стоит. Жизнь – монолит, когда он надбит – странно. Но вдруг его вид цветком оттенит рана. Все, что орет – знаю, уйдет в Лету. Полный вперед! Новый Год. Ракету…

Я мысль в парке потеряла. опять не сберегла, опять! Когда на мостике стояла, боялась очень потерять. Темнели клочья неба низко. помяла фонари вода. и плавал черный лебедь близко к остаткам тающего льда. И что-то было в нем родное. пересекая пруд, приплыл, чтоб взглядом говорить со мною, от тихих и пустых перил. Зачем, бессонная зверюга из перьев, клюва и хвоста, ты ищешь в человеке друга у потемневшего моста? С собой не захватила хлеба. Не позаботясь о тебе, любуюсь я вечерним небом и фонарями на воде. И подставляю ветру уши, по звуку чувствую весну. Вот так все сразу можно слушать, совсем не слыша – тишину. И снова к треснувшему льду плывет чернеющая птица. Зверюга, я домой пойду, чтоб в темноте не заблудиться. Осталась под мостом вода. Глядя в нее, я что-то знала, и рифму помнила тогда, но по дороге потеряла.

Все, наверно, уже распрощались со мной, все меня отодвинули в прошлое. Будет дождь проливной за вокзальной стеной, и запомнится мной все хорошее. Только на ночь я лампу свою погашу, Я пройду по знакомому следу. Я еще позвоню, я еще напишу, я еще, может быть, не уеду. Обгоняют меня – не боюсь пропустить, игнорирую рельсы и старты: мне дистанцию незачем, не с кем делить – с кем разделишь июли и марты? Я бегу от себя, я бегу за собой. Это кредо и сила привычки. Видишь – плачу, но все же прощаюсь с тобой. и заносит меня на кулички. Только на ночь я лампу свою погашу, Я пройду по знакомому следу. Я еще позвоню, я еще напишу… Я вообще никуда не уеду.

Я для одиночества пришивала шторы, и для одиночества лампу покупала. В мире – все закончится. Я снимаю шоры. Даже одиночество начинать сначала. Я гримасу сделаю Может, рассмеяться мне? Может, память вытряхнуть и заправить снова? Тихую и белую Вставлю между пяльцами, не верну ни крошечки! Не верну ни слова. А состав отчаянный быстро рельсы кушает. Радость промелькнула со скоростью окна. Вот сижу и думаю. Будущее слушаю. Мысленно склоняю: мы, они, она…

Я видела вокзал – уходят поезда. Я видела блеск солнца в лужах на вокзале, и видела счастливые и грустные глаза – глаза, что долго-долго поезд провожали. Я видела, как ночью город засыпал, как на вокзале люди до утра не спали, и тусклый огонек, что вдруг напоминал о том, о чем лишь можно думать на вокзале. Я видела огни ночные на путях, и темные леса, бегущие без края, и станции во тьме, что в тусклых огоньках, которые и в полночь поезда встречают.

Я пришла на край Земли: – Добрый вечер. Больше некуда вперед – не назад же. Мне бы крылья, да не выдержат плечи, я себя не в силах выдержать даже. Не мираж ли? Край Земли не бывает. Видно, пропасть перепрыгнуть мне страшно. Только что там за туманом пылает? Но если некуда свернуть, то неважно. Если б крылья, и забыть бы все ссоры (не уснешь ведь на краю, не станцуешь), чтоб увидеть в небе радужный город и дорожку – прямо к Солнцу – косую. Выходили бы октавы навстречу… Но чего мы еще здесь не сказали? Всем по лучику пришлю. Добрый вечер. На краю Земли стою. На вокзале.

Полусон, Дорожный бред. Указательный знак – в унисон с бездорожьем. Это, может, все мелькает, будто призрак лет. На свечу того храма, где нет меня, долететь. Вот и до домашнего огня долечу. Фонари. Сон не зван. За меня повторит Это все Последний Меломан. Под мостом Лежит густой туман. На мосту ветер рвет фонари. Не забыть. Может быть, Последний Меломан повторит. Не могу. Автобус ест асфальт. Как с земли сбегу, допоют. Пусть луна, как сталь, Пусть уют. Автобус, подожди! Впереди котлован горит без огня… Последний Меломан повторит все это без меня. Бликом свет. Дорожный бред. Или сон. Или нет. Указательный знак – в унисон с бездорожьем. Это, может, все мелькает, будто призрак лет.

Уходящие вдаль фонари. Жизнь, ты все это мне повтори. Человек, ты им все говори, фонари все поймут! Фонари… Ощути колоссальный проспект, На запястье – стрелки пробег, И в гудящее чудо смотри. А вокруг – фонари, фонари… Будь свободен, да только не ври, задыхаясь, на небо смотри, чтоб остались внизу фонари. Говори. Повтори. Фонари… Если нет – одинокая тишь. Ты ее среди шума услышь, и, неслышимый в нем, хоть ори, говори, говори, говори. Даже небо не может отнять права что-то в душе поменять. Уходящие вдаль фонари – не один, и не два, и не три.

«Как весной был двор красив», – скажу Оксане. Странен ночью жилмассив, странен, странен. И темно, и дождь идет вечером рано. Кто-то тут теперь живет вместо Оксаны. Окна светлы, как всегда, тридцать лет – новыми, как всегда – поезда где-то – подковами. Колоколами – поезда, рядом, за городом, отголоском Рождества, шумом, шепотом. Мы мечтали, как могли, звезды, метели. Бабушки еще с Земли не улетели. Будто прошлым полон двор, скажу Оксане. Как самой души простор – странен, странен.