Испания освобождалась от засилья мавров. Население, в свое время бежавшее от них в земли Астурии, основало королевство Леон. Те, кто укрылся в Пиренеях, создали королевство Наварра. Возникли также Барселонское и Арагонское графства. Потребовалось полтора века, прежде чем Испания сумела освободить от завоевателей более половины своей территории.

Из всех тогдашних христианских правителей самым грозным считался леонский король Альфонс, прозванный Великим. Уже его предшественники присоединили к королевству Кастилию, и первоначально различными частями этой провинции управляли губернаторы, которые в конце концов превратили свое губернаторство в наследственную должность. Появились опасения, как бы они не заявили о своей самостоятельности и о создании собственных королевств. Все они именовали себя графами Кастильскими, и самыми могущественными среди них считались Диего Порсельос и Нуньес Фернандо. Фернандо, прославившийся остротой ума, владел огромными угодьями. Своей славой он был обязан не только нажитому богатству, но и своим детям – судьба подарила ему сына и дочь необычайной красоты. С его сыном, Консалвом, не мог сравниться ни один испанский юноша; он настолько выделялся среди сверстников умом и внешностью, что казалось, будто небо наделило его тем, чего лишило остальных.

Однако немилостивая судьба понудила Консалва оставить королевский двор в Леоне. Преследуемый напастями, Консалв принял решение покинуть Испанию и окончить жизнь в уединении. В тот печальный день, собравшись на скорую руку, он оседлал коня и направился к каталонскому побережью, с тем чтобы на первом же корабле отплыть на один из греческих островов. Углубленный в свои мысли, юноша нередко сбивался с пути и, вместо того чтобы пересечь Эбро у Тортосы, спустился по берегу реки почти до самого устья. Только тут он заметил, что сделал немалый крюк, и попытался найти лодку. Добрые люди объяснили ему, что в этих краях лодки он не найдет, но если продолжит путь, то вскорости попадет в небольшой порт, а оттуда морем сможет добраться до Таррагоны. Он так и сделал. В порту он сошел с лошади и спросил у рыбаков, нет ли какого суденышка, готового к отплытию.

Во время его разговора с рыбаками на него обратил внимание мужчина, печально прогуливавшийся по берегу. Пораженный красотой и благообразным видом Консалва, мужчина подошел поближе и, услышав, о чем идет речь, вмешался в разговор. Он сказал, что все барки ушли в Таррагону, вернутся лишь назавтра и что отплытие состоится не ранее, чем через два дня. Консалв, не заметивший подошедшего, обернулся на голос, который, как ему показалось, не принадлежал рыбаку, и также был удивлен обликом незнакомца. Незнакомец держался благородно, с достоинством, и Консалв нашел его даже красивым, отметив, что перед ним стоял уже вполне зрелый мужчина. Консалв был слишком занят своим делом, чтобы отвлекаться на посторонние вещи, но тем не менее эта неожиданная встреча в столь пустынном месте задержала его внимание. Он поблагодарил незнакомца и вновь обратился к рыбакам, желая узнать, где в этих краях можно остановиться на ночлег. Ответил ему незнакомец:

– Кроме этих лачуг, которые вы видите, ничего подходящего здесь нет. Вряд ли в них вы будете чувствовать себя удобно.

– Все-таки я должен буду воспользоваться ими, чтобы отдохнуть. Вот уже несколько дней я не слезаю с лошади, и усталость подсказывает мне, что мое тело нуждается в отдыхе больше, чем мог бы позволить ему мой разум.

Печально произнесенные слова юноши тронули душу незнакомца, и он почувствовал, что встретил глубоко несчастного человека. Схожесть судеб пробудила в нем к юноше симпатию, которую мы испытываем по отношению к тем, кого считаем собратьями по несчастью.

– В этих убогих лачугах вы не найдете достойного вас ночлега, – сказал он. – Если вы соизволите принять мое приглашение, вы будете чувствовать себя гораздо лучше в моем пристанище, которое расположено за этим лесом.

Испытывая неприязнь к людскому обществу, Консалв поначалу отклонил предложение незнакомца, но затем настойчивость последнего и огромная потребность в отдыхе заставили его согласиться.

Он последовал за ним и вскоре увидел приземистое строение незамысловатой конструкции, но чистое и хорошо ухоженное. Двор обрамляла живая изгородь из гранатовых деревьев. Сад также не имел глухой ограды, и от леса его отделял лишь небольшой ручей. Консалв был не в том настроении, чтобы чем-то восхищаться, но этот дом и окружавший его уголок природы произвели на него приятное впечатление. Он поинтересовался у незнакомца, родные ли ему эти края или его привел сюда какой-то непредвиденный случай.

– Я поселился здесь года четыре, а может быть, и пять лет тому назад, – ответил его новый знакомый. – Живу я затворником и дом покидаю только ради прогулок по берегу моря. Должен сказать вам, что вы единственный достойный человек из всех повстречавшихся мне за это время людей. Морские бури нередко разбивают корабли об этот опасный берег. Мне довелось спасти жизнь нескольким несчастным и приютить их у себя. Все, с кем судьба сводила меня, были чужестранцами, и я не мог завязать с ними разговор, даже если бы пожелал этого. Должен признаться, что встреча с вами доставила мне удовольствие.

– О себе могу сказать лишь то, – поддержал разговор Консалв, – что я избегаю общения с людьми, и у меня на это есть веские причины. Если бы вы знали о них, вы бы не удивились той сдержанности, с какой я воспринял ваше предложение. Более того, вы бы поняли, почему я сторонюсь общества людей, причинивших мне столько несчастий.

– Если речь идет лишь о других и сами себя вы ни в чем не можете упрекнуть, то, уверяю вас, есть люди, которые страдают более, чем вы, и вы гораздо менее несчастны, чем думаете. Нет большего несчастья, – голос у собеседника дрогнул, – чем видеть причину своих горестей в самом себе, собственными руками вырыть пропасть, чтобы угодить в нее, по своей воле совершать неразумные и недобропорядочные поступки. Одним словом, быть единственным виновником своих бед.

– Я могу понять ту боль, о которой вы мне говорите и которую переживаете. Но разве может сравниться она с той, которую испытывает обманутый, незаслуженно отвергнутый человек, лишенный всего самого дорогого!

– Насколько я могу судить, – продолжил мысль Консалва незнакомец, – вы решили покинуть вашу родину, чтобы порвать с людьми, вас предавшими и причинившими вам горе. Но представьте себе те страдания, которые вам пришлось бы испытать, если бы вы по-прежнему находились среди тех, кто омрачил своими действиями вашу жизнь. Я нахожусь именно в таком положении, так как не в состоянии убежать от самого себя, которого ненавижу, и имею на это множество причин – и не только потому, что сам повинен в своих страданиях, но и потому, что своими действиями заставил страдать любимую женщину.

– Я бы не сетовал на судьбу, если бы мог укорять в чем-то только себя. Вы считаете себя несчастным, поскольку у вас есть причина ненавидеть себя. Но разве вы не самый счастливый на свете человек, если вас самоотверженно любила ваша возлюбленная? Возможно, вы и потеряли ее по своей вине, но вы можете утешаться мыслью о том, что вас любили и продолжали бы любить, если бы вы не нанесли ей обиды. Видимо, вы не знаете, что такое любовь, раз не находите утешения в мысли об этом. Себя вы любите больше, чем свою возлюбленную, так как, возможно, и простили бы себе свой поступок, если бы она не страдала и не мучилась.

– То, что вы не сами породили свои несчастья, мешает вам представить, насколько возрастает боль, когда человек сам навлекает на себя беду. Но поверьте пережитому мною жестокому опыту: утрата по своей вине той, которую боготворишь, порождает ни с чем не сравнимые душевные муки.

С этими словами они вошли в дом, который показался Консалву столь же располагающим внутри, как и снаружи. Ему пришлось провести неспокойную ночь, так как с вечера его охватил сильный жар, который еще больше усилился в последующие дни, поставив под угрозу его жизнь. Хозяин дома был безмерно огорчен случившимся, тем более что ему импонировала манера юного постояльца говорить и держаться. Он попытался выяснить через слугу, которого приставил к больному, кто этот юноша и откуда. Слуге, однако, ничего узнать не удалось, кроме того, что зовут его якобы Теодорихом, но, как слуге показалось, вряд ли это имя подлинное. Жар держался еще несколько дней, но в конце концов отдых и молодость больного взяли над недугом верх. Хозяин дома, видя угнетенное состояние Консалва, всячески старался отвлечь его от грустных мыслей и почти не отходил от него. Мало зная друг друга, они вели разговоры на отвлеченные темы, но тем не менее успели за короткое время проникнуться взаимным уважением.

Живший отшельнической жизнью новый знакомый Консалва ни с кем в округе отношений не поддерживал, никому о себе ничего не рассказывал, но сейчас, повинуясь внутреннему чувству, испытал потребность открыться молодому человеку и рассказал ему, что родом он из королевства Наварра, что величают его Альфонсом Хименесом и что горестная судьба заставила его найти приют в этих краях, где наедине с собой он мог предаться скорби по утраченному. Консалва поразило услышанное имя – он знал, что оно принадлежит одному из самых прославленных родов Наварры. Откровенность собрата по несчастью глубоко тронула его, и, несмотря на неприязнь к людям, он испытал к новому знакомому чувство дружеского расположения, на которое уже не считал себя способным.

Здоровье его стало тем временем быстро восстанавливаться, и, когда он почувствовал себя полным сил и наступила пора покинуть гостеприимный дом, понял, что расстаться с Альфонсом будет ему нелегко. Он заговорил об отъезде, сообщив, что также намерен провести остаток своей жизни в одиночестве. Эти слова взволновали и огорчили Альфонса – он уже настолько привык к присутствию в доме юноши, к его мягкой манере речи, что мысль о расставании не могла не причинить ему боли. Он сказал Консалву, что тот еще не совсем здоров, а затем и попытался уговорить его отказаться от поиска другого пристанища и остаться там, куда уже привела его судьба.

– Я не надеюсь, что сумею сделать ваше пребывание в этом доме менее тоскливым, чем оно может оказаться в другом, – сказал он, – но, думается мне, то длительное затворничество, к которому вы себя готовите, можно в какой-то мере скрасить присутствием родственной души. Мои страдания безутешны, но я полагаю, что испытал бы некое облегчение, если время от времени имел бы возможность поделиться с кем-либо своими печалями. Здесь вы найдете то же одиночество, что и в другом месте, но при этом у вас всегда, когда вы только этого пожелаете, под рукой будет человек, сумевший оценить ваши достоинства и воспринявший ваше горе как свое собственное.

Поначалу слова Альфонса не показались Консалву убедительными, но они запали ему в голову, а мысль об уединении, лишенном всякого общения, и зародившаяся привязанность к новому другу повлияли на его планы, и спустя несколько дней он сообщил Альфонсу о своем решении остаться в его доме. Единственное, что его беспокоило, – это боязнь быть узнанным. Альфонс успокоил его, сославшись на свой пример: здешние места настолько удалены от людского общества, что в течение многих лет, проведенных на этом побережье, он не встретил ни единой знакомой души. У Консалва отлегло от сердца, и друзья высказали друг другу самые добрые слова, на какие только способны два благородных человека, решившие связать дружбой свои судьбы. Консалв тут же отправил часть драгоценностей, которые взял с собой в дорогу, купцу в Таррагон, чтобы тот снабжал его всем необходимым. Наконец-то он нашел для себя на этом заброшенном берегу укромный уголок, где проведет остаток дней. Наконец-то он может остаться наедине со своими горестными мыслями и уповать на то, что никаких других бед уже не падет на его голову. Увы, судьба очень скоро доказала ему, что тот, кого она выбрала себе в жертву, не скроется от нее и в самом пустынном месте.

Как-то в конце осени, когда под порывами ветра море уже приобрело свойственный ему для этого времени года грозный вид, Консалв отправился на утреннюю прогулку несколько ранее обычного. Разразившаяся ночью сильная буря к утру не совсем затихла, и шум накатывающихся волн звучал в унисон с его грустными мыслями. Какое-то время он стоял, созерцая игру стихии и погрузившись в ставшее для него привычным раздумье о своей доле. Постепенно взгляд его сместился к берегу и обнаружил разбросанные по нему обломки лодки. Он огляделся, ища глазами, не нужна ли кому-нибудь помощь. Под лучами восходящего солнца неподалеку что-то трудно различимое отсвечивало яркими красками. Желая удовлетворить свое любопытство, Консалв направился к заинтриговавшему его предмету и, приблизившись, увидел распростертую на песке женщину в великолепном одеянии, которая, судя по всему, была выброшена бурей на берег. Она лежала так, что лица ее разглядеть было нельзя. Консалв приподнял ее, желая убедиться, жива ли она. Каково же было его удивление, когда ему открылось невиданной красоты лицо девушки, над которым уже, казалось, витала смерть! Эта красота вызвала у него еще большее сострадание и огромное желание помочь несчастной. Он взмолился, чтобы Бог сохранил жизнь этому прелестному созданию. Альфонс, случайно оказавшийся поблизости, подошел к Консалву, и друзья постарались оказать хоть какую-то помощь. Их усилия были вознаграждены – девушка проявила признаки жизни, но ей требовалась гораздо большая помощь, чем та, которую они могли оказать ей на пустынном берегу. Дом их находился невдалеке, и они приняли решение перенести ее к себе. Войдя в дом, Альфонс сразу же приказал принести снадобья и позвать сиделок. Когда женщины раздели девушку и уложили ее в постель, Консалв тихо вернулся в комнату, чтобы внимательней разглядеть незнакомку. Он был поражен утонченностью и пропорциональностью черт ее лица, безупречной линией губ и удивительной белизной шеи. Он был настолько очарован открывшейся ему красотой, что готов был принять девушку за неземное существо. Консалв провел часть ночи в комнате, не находя в себе сил удалиться. Его друг посоветовал ему пойти отдохнуть, но Консалв ответил, что минуты отдыха редко посещают его, и он уже свыкся со своей долей, так что вряд ли стоит пытать судьбу, безнадежно выпрашивая у нее покоя.

К утру незнакомке полегчало. Она приподняла веки. Поначалу яркий свет причинил ей боль, но затем она медленно перевела свой взгляд на Консалва. Большие, необычайно выразительные черные глаза были, казалось, созданы для того, чтобы внушать к их обладательнице любовь и поклонение. Судя по ее взгляду, она стала приходить в себя и различать окружающие предметы. На ее лице можно было прочесть удивление, которое несомненно было вызвано присутствием в комнате двух мужчин. Консалв не находил слов, чтобы выразить свое восхищение красотой девушки, но он все-таки поделился охватившим его чувством с Альфонсом, причем с той поспешностью, которую мы не можем сдержать при виде того, что обвораживает нас и поражает.

Девушка, однако, молчала, и Консалв, полагая, что потребуется еще какое-то время, прежде чем она полностью восстановит силы, удалился к себе в комнату. Случившееся погрузило его в размышления. «Как я рад, – говорил он себе, – что судьба свела меня с женщиной, состояние которой дает мне право не избегать ее, а чувство сострадания позволяет проявлять о ней заботу. Да, я восхищен ее красотой, но как только она поправится, я отнесусь к ее чарам лишь как к орудию, которым она будет пользоваться для совершения измен и умножения числа несчастных. И сколько их будет? Сколько их уже бродит по свету? Но, боже мой, какие глаза! Какой взгляд! Как мне жалко тех, кто поддастся их власти, и как в своем горе я счастлив, что мне уже пришлось пережить жестокий опыт женского коварства и навсегда избавиться от любви!» С этими мыслями он забылся в недолгом сне и, проснувшись, поспешил к постели незнакомки справиться о ее самочувствии. Девушке стало много лучше, но она продолжала молчать и не произнесла ни слова ни следующей ночью, ни на следующий день. Удивленный Альфонс не смог не заметить Консалву, что тот проявляет необычную заботу об их гостье. Консалв и сам начал понимать несуразность своего поведения – красота незнакомки действительно влекла его к себе. Ему казалось, что в его отсутствие ее состояние может неожиданно ухудшиться. В какой-то момент, когда он находился в ее комнате, до его слуха донеслась невнятная речь. Его охватило чувство радости и одновременно смятения. Он подошел поближе, чтобы разобрать слова. Девушка продолжала говорить, и Консалв был удивлен, услышав незнакомый язык, хотя уже раньше, обратив внимание на одежду, похожую на то, что носят мавританские женщины, понял, что в их доме чужестранка. Зная арабский, он обратился к ней на арабском языке, но был еще больше удивлен, видя, что остается непонятым. Он заговорил на испанском, итальянском, но все безрезультатно. Напряженный и растерянный взгляд незнакомки красноречиво свидетельствовал, что эти языки ей незнакомы. Тем не менее она продолжала говорить и порой останавливалась, как бы ожидая ответа. Консалв старался вслушаться в слова, пытаясь хоть что-то разобрать. Он пригласил в комнату всю прислугу в надежде, что кто-то будет удачливее его. Он раскрыл перед глазами девушки испанскую книгу. Ему показалось, что она знает буквы, но не может изъясняться. На ее лице были написаны отчаяние и тревога, которые лишь усиливали отчаяние и тревогу Консалва.

Он уже не знал, что делать, когда в комнату вошел Альфонс в сопровождении красивой женщины, одетой точно в такое же платье, как и их незнакомка. Увидев друг друга, женщины бросились в объятия. Вошедшая несколько раз произнесла слово «Заида» с выражением, которое не оставляло у присутствующих сомнения в том, что это имя ее подруги. В свою очередь, Заида неоднократно произносила слово «Фелима», из чего можно было заключить, что так зовут вновь пришедшую. После нескольких слов, которыми обменялись женщины, Заида разрыдалась и жестом руки попросила всех покинуть комнату. Консалв последовал за Альфонсом, чтобы узнать, откуда появилась новая незнакомка. Друг сообщил ему, что она была подобрана на берегу моря рыбаками из соседних лачуг в тот же день, когда они нашли Заиду, и в таком же, как Заида, состоянии.

– Вдвоем им будет легче перенести свалившуюся на них беду, – высказал свое мнение Консалв. – Но что вы, Альфонс, думаете об этих женщинах? Судя по их одеяниям, они далеко не из низшего сословия. И как очутились они в утлом суденышке посреди моря? Обломки, выброшенные на берег, отнюдь не принадлежат кораблю. Та, которую вы привели к Заиде, рассказала ей нечто такое, что причинило ей невыносимую боль. Все это труднообъяснимо.

– Я вполне разделяю вашу точку зрения, Консалв, – ответил Альфонс. – И поражен как тем, что с ними произошло, так и их красотой. Вы, возможно, не заметили красоты Фелимы, а она действительно необычайна и наверняка поразила бы вас, если бы вы прежде не увидели Заиду.

После этих слов друзья расстались, и Консалва охватила еще большая, чем прежде, грусть, причину которой он усмотрел в том, что не смог быть понят незнакомкой. «А что бы я ей сказал, – вдруг спохватился он, – и что пожелал бы от нее услышать? Уж не намерен ли я поведать ей свою печаль и узнать, что так сильно огорчило ее? Может ли человек столь несчастный, как я, проявлять праздное любопытство? Вправе ли я интересоваться бедами незнакомого мне человека? Почему ее боль отдается болью во мне? Неужели перенесенные мною страдания не должны были сделать меня безучастным к страданиям других? Нет, конечно же нет, – поспешил успокоить себя Консалв. – Это несомненно всего лишь моя отшельническая жизнь понуждает меня проявлять интерес к необычным событиям, на которые я никогда не обратил бы внимания при других обстоятельствах».

Самоутешение не избавило его от бессонной ночи. Не видя Заиды, он провел в беспокойстве и большую часть дня. К вечеру ему сообщили, что она поднялась с постели и направилась к берегу моря. Консалв пошел за ней и нашел ее сидящей у воды со слезами на глазах. Заметив молодого человека, Заида встала и сделала в его сторону несколько шагов. Походка ее была изящна, и лицо излучало приветливость. Она указала Консалву на затерявшуюся в море рыбацкую лодку и несколько раз произнесла слово «Тунис», как бы прося отвезти ее в эту далекую страну. Консалв в свою очередь показал на уже появившуюся на небе луну и попытался знаками объяснить ей, что это вполне можно будет сделать после двух оборотов светила. Ему показалось, что Заида поняла его, но почти тут же девушка вновь расплакалась.

Наутро ей вновь стало хуже, и за целый день она так и не покинула своей комнаты. Никогда еще со времени появления Консалва в этом доме время не тянулось для него так долго и утомительно.

На следующий день, не ведая, что побудило его к этому, он решил привести себя в порядок. Пребывая в отшельничестве, он практически перестал следить за своим внешним видом. Консалв относился к той породе людей высшего света, для которых простая опрятность заменяла самые изысканные наряды. Альфонс, встретивший друга в лесу на прогулке, не смог скрыть своего удивления его столь необычным видом. Глядя на приятеля с улыбкой, он сказал ему, что, судя по изменившейся одежде, его горе под благотворным воздействием жизни в пустынном крае начинает затухать.

– Я понимаю, на что вы намекаете, Альфонс, – ответил ему Консалв. – Вы полагаете, что присутствие Заиды облегчает мои страдания. Но вы ошибаетесь. Я испытываю к ней сострадание, которое вызывают во мне ее беда и ее красота.

– Я тоже сочувствую ей, как и вы, – возразил Альфонс, – мне жаль ее, и я также хотел бы облегчить ее участь. Но я не ищу постоянного с ней общения, не окружаю ее мелкими заботами, не расстраиваюсь, если не слышу ее голоса, не испытываю неуемного желания говорить с ней. Вчера, когда она провела целый день в своей комнате, я не чувствовал себя более печальным, а сегодня мне так же безразлична моя внешность, как и обычно. Наконец, поскольку мы оба сострадаем ей, но ведем себя по-разному, вы несомненно испытываете по отношению к Заиде нечто большее, чем простое сострадание.

Консалв слушал не перебивая, как бы вдумываясь в слова друга и сверяя их со своими чувствами. Он уже собирался ответить, как его позвали и сообщили – в соответствии с его просьбой, – что Заида покинула комнату и прогуливается у берега моря. Консалв хотел сказать Альфонсу, что тот не ошибся в своих предположениях, но более важным было для него сейчас поспешить на встречу с девушкой. Он увидел ее издалека: она сидела с Фелимой там же, где и два дня назад. Консалв не мог удержаться от любопытства понаблюдать за ними и остановился в надежде узнать о ниx хоть самую малость. Заида плакала, а Фелима, похоже, ее утешала. Но девушка, по-видимому, не слушала подругу и не отрываясь смотрела в даль моря. Сцена навела Консалва на мысль о том, что она горевала о ком-то, кто потерпел кораблекрушение вместе с ней. Он уже видел ее плачущей на этом месте, но тогда ничто не подсказало ему причины ее скорби, и, как ему представлялось, ее слезы были вызваны тем, что она осталась одна, далеко от родной земли. Но сейчас он был почти уверен, что Заида оплакивала погибшего возлюбленного, что в бурном море она оказалась ради его спасения. Он уже не сомневался – как будто узнал это от нее самой, – что причиной ее горя была любовь.

Вряд ли можно словами описать ту тревогу, которую зародило в его душе это открытие, ту ревность, которая заполнила смятением его сердце, еще не признавшееся в любви. Да, он был влюблен, но никогда не испытывал чувства ревности. И вот эта неизведанная страсть впервые дала о себе знать, обрушившись на него с такой яростной силой, что причиненная ею боль показалась ему невыносимой. Он считал, что прошел через все жизненные испытания, но муки, которые терзали его сейчас, были куда более тяжкими, чем все ранее пережитое. Консалв не мог оставаться на месте и двинулся в направлении Заиды, твердо решив услышать от нее самой причину ее горя. Зная, что она не может ни понять его, ни ответить ему, он тем не менее задал волнующий его вопрос. Девушка, естественно, выразила недоумение, но вытерла слезы и пошла рядом с ним. Наслаждение от того, что она была рядом и смотрела на него своими прекрасными глазами, несколько успокоило Консалва, который, чувствуя, что его лицо выдает растерянность, постарался придать ему по возможности более спокойное выражение. Заида несколько раз с живостью повторила название своей страны – Тунис – и знаками показала, что хочет вернуться туда. Консалв без труда понял, что она хотела ему сказать, и мысль о ее отъезде тут же отдалась болью в его сердце. Именно боль, порожденная любовью, убедила его, что он влюблен, и объяснила ему, почему еще до того, как он сумел разобраться в своих чувствах, его уже мучили ревность и страх перед неизбежной разлукой. Еще совсем недавно, случись ему влюбиться, Консалв всего лишь горько усмехнулся бы и посетовал на свою несчастную долю, но сейчас, когда он оказался во власти не просто любви, но и ревности, когда он не мог ни рассказать о своих чувствах любимому человеку, ни понять его, а значит, должен навсегда остаться в неведении о том, кто эта прекрасная девушка, и обреченно ждать часа расставания, ему открылась вся безысходность его положения.

Он шел погруженный в свои мысли, Заида и Фелима прогуливались поодаль. Прогулка затянулась. Наконец Заида присела на камень и вновь заплакала, глядя в море. Судя по ее жестам, могло показаться, что она обвиняет Фелиму в обрушившемся на нее несчастье. Чтобы развеять горе девушки, Консалв попытался привлечь ее внимание к находившимся поблизости рыбакам. Несмотря на печаль и душевное смятение, присутствие возлюбленной наполняло его возвышенным чувством, которое вернуло ему его прежний привлекательный вид, а то, что он вновь стал следить за своей внешностью, делало его на редкость красивым молодым человеком. Заида на него посматривала сначала с каким-то особым вниманием, затем с нескрываемым удивлением и, наконец, после долгого пристального изучения обернулась к подруге и кивнула в сторону Консалва, произнеся при этом несколько слов. Фелима также посмотрела на него и, похоже, согласилась с тем, что услышала от подруги. Почти тут же Заида вновь бросила взгляд на Консалва, вновь что-то сказала подруге, которая также повернула голову в его сторону. Консалву показалось, что женщины обнаружили в нем сходство с кем-то из своих знакомых. Эта догадка поначалу не произвела на него никакого впечатления, но, видя, что Заида продолжает внимательно разглядывать его, он почти явственно различил на печальном лице девушки блики благодатной умиротворенности и тотчас же вообразил, что она нашла в нем сходство с оплакиваемым ею возлюбленным.

На протяжении дня он неоднократно находил в поведении Заиды подтверждение своим подозрениям. Вечером она и Фелима отправились к морю и что-то искали среди выброшенных на берег обломков лодки. Их поиски были настолько тщательными, а разочарование их безрезультатностью настолько явным, что это послужило Консалву дополнительным поводом для беспокойства. От Альфонса не укрылось угнетенное состояние друга, и, проводив вместе с ним Заиду в ее комнату, он остался с Консалвом.

– Вы еще ничего не рассказали мне о ваших прошлых несчастьях, – обратился Альфонс к другу, – но о своих переживаниях, связанных с Заидой, вы обязаны мне поведать. Человеку, влюбленному, как вы, всегда приятно поделиться с кем-нибудь своим большим чувством. Каким бы безутешным ни было ваше горе, моя поддержка и мой совет могут оказаться вам полезными.

– Дорогой мой Альфонс, – воскликнул Консалв, – как я несчастен и как я слаб! Я в таком отчаянии, что могу только позавидовать вашему мудрому поведению – увидеть Заиду и не поддаться ее чарам.

– Вы не могли скрыть от меня свою любовь к ней, хотя и не пожелали признаться мне в этом.

– Я сам был в полном неведении, пока ревность не открыла мне глаза, – прервал друга Консалв. – Заида наверняка оплакивает своего возлюбленного, который погиб во время кораблекрушения. Именно это заставляет ее каждый день уходить к морю, неся свою скорбь к тому месту, где, как ей сдается, он исчез в бурных водах. Да, я люблю Заиду, но ее сердце отдано другому. И это – самое большое из всех несчастий, которые мне довелось испытать; именно то несчастье, от которого, казалось мне, я застрахован надежнее всего. Я тешил себя мыслью, что, возможно, заблуждаюсь, но сила ее горя отметает любые сомнения. Мне довелось к тому же видеть, как сосредоточенно она искала что-то на берегу среди обломков разбитой лодки, и это, несомненно, была хоть какая-нибудь вещица, принадлежавшая ее избраннику. Но самым печальным является то, что я, судя по всему, похож на этого человека. Она обратила на это внимание, прогуливаясь по берегу, и я заметил в ее глазах благостный блеск, вызванный воспоминаниями. Она несколько раз указала на меня Фелиме, заставив ее внимательно вглядеться в мои черты, и весь день присматривалась ко мне. Конечно же, видела она не мой образ. Когда она смотрит на меня, в ее голове рождаются воспоминания о возлюбленном, тогда как я только и мечтаю о том, чтобы она забыла о нем. Это лишает меня радости видеть ее прекрасные глаза, и любой ее взгляд, брошенный в мою сторону, вызывает во мне прилив ревности.

Консалв говорил так проникновенно, что Альфонс не решался прервать его.

– Вы уверены, Консалв, – спросил он, дав другу выговориться, – что все рассказанное вами соответствует действительности? Не являются ли ваши сегодняшние переживания плодом вашего воображения, уже растревоженного прежними несчастьями?

– О нет, мой друг, – поспешил ответить Консалв. – Я нимало не сомневаюсь, что Заида скорбит по тому, кто ей дорог, и мое присутствие будит в ней воспоминания. Жестокая судьба не позволяет мне выдумывать страдания более мучительные, чем те, которые сама готовит мне. А то, что может уготовить злой рок, превосходит любое воображение. Для меня судьба изобретает такие беды, которые другим и не снились. Если бы я рассказал вам обо всем, мною пережитом, вы поняли бы, что я не кривлю душой, называя себя самым несчастным человеком на свете.

– Я не сомневаюсь, – заметил Альфонс, – что, если бы у вас не было веской на то причины, вы бы не лишили меня возможности услышать от вас, кто вы, какие на вас обрушились беды и чем они тяжелее моих. Я сознаю неуместность своего любопытства, тем более что сам не поделился с вами своими невзгодами, но простите это человеку, который все-таки не скрыл от вас ни своего имени, ни происхождения и который, если это принесет вам хоть какое-то облегчение, готов рассказать о своих горестях и печалях, даже несмотря на едва начавшую утихать с годами боль воспоминаний.

– Я никогда не попрошу вас сделать то, что может причинить вам боль, – заверил друга Консалв. – Более того, не могу простить себе, что ничего не рассказал о себе. Я действительно решил никому о себе не рассказывать, но мое огромное к вам уважение и та забота, которой вы окружили меня, побуждают меня открыться перед вами: меня зовут Консалв, я сын Нуньеса Фернандо, графа Кастильского, о котором вы наверняка наслышаны.

– Неужели вы тот самый Консалв, который прославился уже в своих первых сражениях против мавров, разгромив их полчища и проявив доблесть, восхитившую всю Испанию! – воскликнул Альфонс. – Мне хорошо известно начало вашей блестящей карьеры. До моего затворничества я восторженно наблюдал, как в битве, выигранной королем Леона против знаменитого мавританского полководца Айолы, именно вы склонили чашу весов в пользу христиан. Я помню также, как вы первым бросились на штурм Саморы, что вы сыграли главную роль при взятии этой крепости и вынудили мавров запросить мира. Уединение, в котором я пребываю с тех пор, лишило меня возможности проследить за вашими дальнейшими успехами, но не сомневаюсь, что они были не менее славными.

– Я не мог даже представить себе, что имя мое вам знакомо, и я невыразимо рад, что вы расположены ко мне благодаря доброй и скорее всего незаслуженной молве.

После этих слов Консалв начал рассказ о себе, который его друг выслушал с неослабным вниманием.

 

История Консалва

Мой отец, считавшийся при дворе леонского короля первым вельможей, представил меня свету с пышностью, достойной его сана и состояния. Мои взгляды, возраст и положение сблизили меня со старшим сыном короля герцогом доном Гарсией. Герцог был молод, хорош собой и честолюбив. Его добрые качества намного превосходили его недостатки, причем эти недостатки относились к числу тех, которые всегда свойственны страстным натурам. Меня вполне устраивало его покровительство, совершенно мною не заслуженное, и я всячески старался отблагодарить его своей преданностью. Судьба благоволила ко мне и распорядилась так, что, когда его безрассудная храбрость обернулась для него смертельной угрозой, я оказался рядом и спас ему жизнь. Эта услуга еще больше укрепила его доброе отношение, и он стал относиться ко мне скорее как к брату, нежели как к своему верному подданному, ничего не скрывал от меня и ни в чем мне не отказывал. Другим он дал понять, что на его расположение может рассчитывать только тот, кто пользуется расположением его друга, Консалва. Столь откровенное благоволение, а также всеобщее уважение, которым пользовался мой отец, настолько возвысили наш род, что король усмотрел в этом угрозу своей единоличной власти.

Среди многочисленных молодых людей, с которыми судьба свела меня при дворе, больше других мне нравился дон Рамирес. Он, несомненно, выделялся на фоне светской молодежи, но далеко уступал мне по своему состоянию. Не в моих силах было сделать его таким же богатым, но я всячески старался использовать влияние отца и мое собственное, желая помочь ему занять в обществе более высокое место, и прилагал все усилия, чтобы милость герцога распространилась и на него. Со своей стороны, благодаря своим мягким манерам и умению расположить к себе дон Рамирес также сделал немало для завоевания расположения герцога, и в конце концов дон Гарсия признал его вторым после меня фаворитом. И тот, и другой уже испытали все сладости любви и нередко упрекали меня в моей якобы бесчувственности. Отсутствие у меня возлюбленной они считали моим недостатком.

Я защищался, убеждая их, что подлинные чувства им просто неведомы.

– Вам нравятся светские ухаживания, которые вошли в моду в Испании, – как-то сказал я им, – но никакой любви к своим избранницам вы не испытываете. Вы никогда не убедите меня, что полюбили женщину, которую, следуя привычному для вас способу знакомства, только что увидели в окне ее дома и которую даже не узнаете, повстречайся она вам в другом месте.

– Вы не очень преувеличиваете, говоря, что мы мало знаем наших возлюбленных, но нам известна их красота, а в любви это главное, – возразил мне герцог. – Об их уме мы судим по их лицам, а чуть позже по письмам. А когда наконец мы с ними встречаемся, нас волнует та тайна, которую предстоит раскрыть. В их голосе мы улавливаем прелесть новизны, их манеры поражают нас, неизведанность будит и разжигает страсть. Тот же, кто хорошо знает женщину, которой собирается объясниться в чувствах, уже настолько свыкся с ее красотой и умом, что никогда не сможет полностью насладиться счастьем.

– Что, что, а уж это вам никак не грозит, – усмехнулся я. – Но, господи, влюбляйтесь сколько хотите в тех, кого вы не знаете и никогда по-настоящему не узнаете, только оставьте меня в покое и дайте мне возможность полюбить лишь одну женщину, которую я буду достаточно хорошо знать, чтобы проникнуться к ней уважением и быть уверенным, что, ответив на мою любовь, она сделает меня счастливым. И сразу же хочу оговориться, что я должен быть единственным в ее сердце.

– Я же, – вступил в разговор дон Рамирес, – испытываю гораздо больше удовлетворения, когда завоевываю сердце той, которая охвачена страстью к другому. Тем самым я одерживаю двойную победу и обретаю уверенность в подлинности испытываемых ко мне чувств, так как они родились в борьбе с чувствами к моему сопернику. Отнять любовницу у соперника льстит моему самолюбию и еще сильнее разжигает мою страсть.

– Консалв настолько удивлен вашими словами, – заметил герцог, обращаясь к дону Рамиресу, – и находит их настолько шокирующими, что не знает, как вам ответить. И пожалуй, в этом я с ним согласен. Однако я не разделяю его желания хорошо знать свою будущую возлюбленную. Я никогда бы не смог полюбить женщину, к общению с которой давно привык. Мои чувства может пробудить только неизведанность. Мне представляется, что естественные чувства рождаются неожиданно, а страсть, приходящая со временем, вряд ли может быть названа естественной.

– Ну что ж, сеньоры, можно подвести итог – вы способны лишь на любовь с первого взгляда, – сказал я и добавил веселым голосом: – В таком случае, я должен познакомить вас с моей сестрой, пока она не выросла и не расцвела. Это позволит вам привыкнуть к ней и оградит ее от ваших ухаживаний.

– Вы, стало быть, боитесь этого? – спросил меня герцог.

– Вне всякого сомнения, – ответил я. – Более того, сеньор, я счел бы это за самое большое несчастье, которое могло бы со мной приключиться.

– В чем же вы видите это несчастье? – поинтересовался дон Рамирес.

– В том, что не мог бы отнестись одобрительно к чувствам герцога. Если бы он захотел взять в жены мою сестру, я был бы лишен возможности дать на это согласие в интересах самого же герцога, учитывая его высокое звание. А если бы он не захотел жениться на моей сестре, – а она, несомненно, полюбила бы его всем сердцем, – мне было бы неприятно видеть ее в роли любовницы человека, которого в таком случае я обязан возненавидеть, не имея на это права в силу моего при нем положения.

– Прошу вас, покажите мне ее, пока она еще в невинном возрасте, – прервал меня герцог. – Я буду очень огорчен, если совершу поступок, который вам будет неприятен, и поэтому хочу познакомиться с ней как можно раньше, с тем чтобы успеть привыкнуть к ней и никогда не полюбить ее.

– Теперь я понимаю, сеньор, – обратился дон Рамирес к дону Гарсии, – почему вы никогда не влюблялись в подраставших при дворе прелестных созданий, с которыми вы были знакомы с раннего детства. Должен признаться, меня всегда поражало, что вы так и не воспылали страстью ни к одной из них, тем более к Нунье Белле, дочери дона Диего Порсельоса, которая, как мне кажется, способна удовлетворить самым требовательным вкусам.

– Да, – согласился дон Гарсия, – Нунья Белла прелестна. У нее восхитительные глаза, изумительные губы, утонченные манеры. Она полна благородства. Я наверняка был бы очарован ею, если бы не знал ее почти со дня моего рождения. А почему вы, Рамирес, видя ее красоту, не влюбились в нее?

– Только потому, что она никогда никого не любила и мне некого изгонять из ее сердца. А без этого, как я только что вам поведал, мое сердце к любви глухо. Скорее об этом надо спросить Консалва. Она отвечает всем его требованиям – она красива, у нее нет возлюбленного, и он знает ее уже достаточно долго.

– А кто сказал вам, что я не испытываю к ней никаких чувств? – проговорил я, одновременно улыбаясь и заливаясь краской.

– Быть не может, что вы влюблены! – воскликнул герцог, глядя на меня. – Если это действительно так, то, умоляю вас, не таитесь. Вы доставите мне огромную радость, признавшись, что и вы поражены недугом, который до сих пор обходил вас стороной.

– Если говорить серьезно, я не влюблен в нее, – сказал я. – Но, чтобы успокоить вас, сеньоры, могу признаться, что мог бы полюбить Нунью Беллу, знай я ее чуть-чуть получше.

– Если все зависит только от того, чтобы узнать Нунью Беллу лучше, считайте, что вы уже влюблены в нее, – оживился герцог. – Впредь я всегда буду брать вас с собой, когда посещаю ее величество мою матушку. Я постараюсь как можно чаще затевать с отцом ссоры, после которых она всегда приглашает меня к себе, чтобы примирить нас, и у вас будет предостаточно времени для бесед с Нуньей Беллой. Вы узнаете от нее все, что вам нужно, и окончательно влюбитесь в фаворитку королевы. Она непременно очарует вас, и, если ее сердце ни в чем не уступает ее уму, лучшего для себя вы ничего не найдете.

– Прошу вас, сеньор, – взмолился я, – не делайте этого, если не хотите выставить меня в дурном свете, и, главное, не ищите новых ссор с королем: вы знаете, что вину за вашу строптивость он нередко возлагает на меня и считает, что мой отец и я, пользуясь нашим положением при дворе, толкаем вас на поступки, которые идут вразрез с его волей.

– Я сделаю все, чтобы Нунья Белла вас полюбила, – возразил герцог, – и не собираюсь осторожничать, как вы мне это предлагаете. У меня найдется немало предлогов, чтобы представить вас королеве. И хотя сегодня у меня такого предлога нет, мы все равно у нее появимся. Ради того, чтобы сделать вас счастливым, я даже пожертвую сегодняшним вечером, который рассчитывал провести под окнами особы, о которой вы даже не подозреваете.

Я не стал бы, Альфонс, пересказывать вам этот разговор, но, как вы увидите в дальнейшем, он был как бы прологом ко всем моим будущим бедам.

Герцог тут же отправился к матушке, захватив меня с собой. У королевы никого не было, кроме наиболее приближенных к ней дам, среди которых присутствовала и Нунья Белла. В этот вечер она выглядела особенно привлекательной, и, казалось, сама судьба благоволила намерениям герцога. Какое-то время разговор был общим и, поскольку все чувствовали себя более свободно, чем на официальных приемах, Нунья Белла также оживленно принимала в нем участие, поразив меня своим острым умом, о чем раньше я мог только догадываться. Герцог попросил королеву удалиться с ним в ее кабинет, даже не придумав предлога для уединения. Пока они отсутствовали, я оставался с дамами и спустя некоторое время ненавязчиво увлек Нунью Беллу в сторону для разговора наедине. Мы говорили о самых обычных вещах, и все-таки наш разговор носил скорее интимный характер. Мы критиковали затворническую жизнь, которую вынуждены вести женщины в Испании, как бы сетуя на отсутствие возможности нашего более открытого общения. Уже в тот момент я понял, что во мне зарождается любовь, и, как позже призналась мне Нунья Белла, она тоже почувствовала, что я становлюсь ей небезразличен. По своему душевному складу она вполне могла ответить взаимностью на мои чувства. Мое положение в обществе было настолько блистательным, что любая менее требовательная женская натура незамедлительно согласилась бы стать моей возлюбленной. Нунья Белла держалась со мной любезно, но нисколько не поступалась своей природной гордостью. Попав во власть рождающегося чувства, я уже тешил себя надеждой на взаимную любовь, и эта надежда могла в любой момент разжечь во мне пожар любви, как, впрочем, появление удачливого соперника способно было погасить разгорающееся пламя. Герцог ликовал, видя, что я все больше и больше привязываюсь к Нунье Белле. Каждый день он находил возможность устроить наши встречи. Более того, он просил меня, чтобы я рассказывал Нунье Белле о его ссорах с королем и научил ее, как выведать через королеву планы короля на его счет. Королева настолько дорожила мнением Нуньи Беллы, что нередко обращалась к ней за советами, которые всегда оказывались очень кстати. Во всем, что касалось герцога, ее величество ничего не предпринимала, не переговорив предварительно с фавориткой, и обо всем этом Нунья Белла подробно рассказывала мне. У нас, таким образом, появился повод для долгих бесед, в ходе которых я все больше убеждался в ее уме, рассудительности и женском обаянии. Со своей стороны, она также нашла во мне качества, отвечавшие ее представлениям о достоинствах человека, почувствовала мою к ней привязанность, и между нами вспыхнула любовь, превратившаяся вскоре в неуемную страсть. Герцог захотел во что бы то ни стало играть в наших отношениях роль покровителя и конфидента. У меня от него не было секретов, но я опасался, что мои откровения могут не понравиться Нунье Белле. Герцог заверил меня, что она не из тех, кто может обидеться на подобные вещи, и сам решил поговорить с ней обо мне. Сначала она смутилась и почувствовала неловкость, но высокое звание герцога успокоило ее, и постепенно она привыкла к разговорам, которые он вел с ней о наших отношениях, и даже из его рук получала мои первые письма.

Любовь открывала нам все прелести новизны, все таинства блаженства, которые несет с собой первая страсть. Мое честолюбие было полностью удовлетворено достигнутым мною положением в свете задолго до того, как родилась наша любовь, и поэтому никакие другие заботы не мешали моему чувству крепнуть и разрастаться. Я всей душой отдался ему, как чему-то еще не изведанному и несоизмеримо более захватывающему, чем наслаждение властью и величием. Иное происходило в душе Нуньи Беллы. Страсть и честолюбие родились в ней одновременно и наполняли ее почти в равной мере, хотя в какой-то степени честолюбие стояло у нее на первом месте. Но, коль скоро оба чувства сходились на мне, ее любовь и предупредительность не давали мне никакого повода желать чего-то большего. Порой, правда, она уделяла слишком много внимания заботам герцога. Но не это волновало меня. Я жил исключительно охватившей меня страстью, и меня коробило, когда я видел, что ее могут занимать иные дела, чем наша любовь. Несколько раз я пытался обратить на это ее внимание, но мои слова не производили никакого впечатления или же приводили к натянутому разговору, убеждавшему меня в том, что ее мозг занят совершенно другим. Однако, наслышавшись, что в любви, как и в жизни, абсолютного счастья не бывает, я терпеливо переносил эти мелкие неприятности. Нунья Белла была верна мне, и от меня не ускользало то презрение, каким она отвечала даже на самые робкие ухаживания. Я видел, что она лишена тех слабостей, которые пугали меня в женщинах, и чувствовал себя наверху блаженства.

Судьба дала мне имя и место в обществе, которым многие могли бы позавидовать. Я был фаворитом герцога, к которому относился с искренним почтением; я был любим самой прекрасной в Испании женщиной, которую боготворил; у меня был друг, в верности которого я не сомневался. Меня, правда, беспокоили две вещи: нетерпеливость, которую проявлял дон Гарсия в своем стремлении взойти на королевский трон, и страстное желание моего отца, Нуньеса Фернандо, освободиться от опеки короля, в чем король справедливо подозревал его. Я опасался, как бы мое положение при герцоге и мой сыновний долг перед отцом не втянули меня в дворцовые интриги. Я не исключал, что эти мои опасения в значительной мере надуманны, и поэтому мою голову они посещали не так уж часто. В таких случаях я шел с тревожными мыслями к дону Рамиресу, которому полностью доверял и с которым делился всеми своими заботами, и большими, и малыми.

Главное же, что занимало меня в этот период моей жизни, было желание как можно скорее жениться на Нунье Белле. Уже прошло немало времени с тех пор, как нас связала любовь, но я так и не осмелился сделать ей предложение. Я знал, что мое решение придется не по вкусу королю. Нунья Белла была дочерью одного из кастильских графов, который внушал двору те же опасения, что и мой отец, и укрепление в их среде семейных уз не отвечало интересам королевства. Я знал и то, что мой отец, не возражая в принципе против моих планов, относился к объявлению о моей помолвке сдержанно из-за боязни возбудить у короля еще большие подозрения. Иными словами, свадьбу пришлось отложить до лучших времен. Я тем не менее не скрывал своих чувств к Нунье Белле и говорил ей о своей любви при каждой встрече. Часто о наших отношениях разговаривал с ней и герцог. Все это не осталось незамеченным при дворе, и в чисто любовной связи его величество углядел государственное дело. Король подозревал, что его сын благоволит моим отношениям с Нуньей Беллой небескорыстно. Он полагал, что герцог хочет объединить двух кастильских вельмож под своим началом и создать собственную сильную партию, способную противостоять королевской власти. Он не сомневался, что графы воспользуются этой партией для провозглашения своей независимости. Союз двух знатных домов Кастилии настолько пугал его, что он открыто высказался против моего желания жениться на Нунье Белле и запретил герцогу содействовать моим намерениям.

Графы Кастилии, которые скорее всего действительно вынашивали какие-то планы против короля, старались, однако, держать их в тайне и потребовали от нас с Нуньей Беллой забыть друг о друге. Мы были несказанно огорчены, но герцог пообещал нам уговорить отца сменить гнев на милость, а от нас потребовал поклясться другу другу в вечной верности и даже взялся помочь нашим тайным встречам. Королева, знавшая, что мы не только не настраиваем герцога против отца, но и стараемся сблизить его с ним, одобрила действия сына и также вызвалась помочь нам.

Лишившись возможности встречаться в обществе, мы попытались найти способ видеться вдали от посторонних глаз. Я предложил Нунье Белле переселиться с несколькими придворными дамами в дом, окна которого выходили бы на глухую улицу на высоте, позволяющей всаднику на коне вести беседу. Я поделился с герцогом своими соображениями, и он, заручившись поддержкой королевы и найдя какой-то благовидный предлог, помог осуществить задуманный нами план. Я почти каждый день наведывался к заветному окну в ожидании появления Нуньи Беллы. Иногда я возвращался домой как на крыльях, а иногда, покидая ее, не мог успокоиться, видя, что подчас всякого рода поручения королевы волнуют ее куда больше, чем наша любовь. К тому времени у меня не было случая усомниться в ее верности, но вскоре мне пришлось убедиться, что постоянство не было ее уделом.

Мой отец, для которого подозрения короля не были секретом, задумал еще раз подтвердить ему свои верноподданнические чувства, для чего решил устроить мою сестру при дворе, несмотря на свое прежнее твердое намерение держать ее около себя в Кастилии. Его поступок был продиктован исключительно честолюбивыми соображениями. Ему импонировало показать свету красавицу, равной которой в Испании не было. Как никто другой, он гордился красотой своих детей, удовлетворяя этим свое тщеславие, которое в таком человеке, как он, можно было принять не более чем за слабость. Короче говоря, он отправил свою дочь в Леон, и она была принята ко двору.

В тот день, когда она появилась во дворце, дон Гарсия пребывал на охоте. Вечером он отправился к королеве, не встретив никого, кто мог бы уведомить его о появлении моей сестры. Я также находился у королевы, но стоял в отдалении, и дон Гарсия не мог меня видеть. Ее величество представила Герменсильду – так звали мою сестру – герцогу, и он был буквально сражен ее красотой. Его восхищение не знало границ. Он заявил, что никогда не видел сочетания в одной особе такого блеска, величия и изящества, никогда не видел такого оттенка черных волос при удивительной голубизне глаз, столь умилительной серьезности на фоне непорочной свежести первой молодости. Чем больше он смотрел на нее, тем больше восхищался ею. Это восхищение не осталось незамеченным доном Рамиресом. Не мог не заметить этого и я. Увидев меня в другом конце комнаты, дон Рамирес подошел ко мне и рассыпался в похвалах в адрес моей сестры.

– Я желал бы, чтобы восхищение, вызванное красотой моей сестры, осталось только восхищением, – ответил я.

В это время, к тому месту, где мы разговаривали с доном Рамиресом, подошел герцог. Увидев меня, он смутился, но тут же взял себя в руки и также завел разговор о Герменсильде. Он сказал, что нашел ее гораздо более красивой, чем я описал ее. Вечером, до ухода герцога ко сну, разговор о моей сестре не прекращался. Я внимательно наблюдал за доном Гарсией и укрепился в своих подозрениях, заметив, что в моем присутствии он был гораздо сдержаннее других в выражении своего восхищения. Следующие дни он не отходил от нее. По всему было видно, что страсть увлекала его как поток, которому у него не было сил сопротивляться. Я решил поговорить с ним в шутливом тоне, чтобы выведать его чувства. Как-то вечером, когда мы покидали покои королевы, где он длительное время беседовал с Герменсильдой, я спросил его:

– Смею задать вам вопрос, сеньор, не слишком ли долго я ждал, чтобы представить вам свою сестру, и не слишком ли прекрасна она, чтобы не вызвать у вас чувств, которых я опасался?

– Я потрясен ее красотой, – ответил он. – Но если я уверен, что нельзя увлечься, не испытав потрясения, то я не менее уверен и в том, что потрясение необязательно ведет к увлечению.

Дон Гарсия, следуя моему примеру, также уклонился от серьезного ответа. Но поскольку мой вопрос смутил его, и он сам почувствовал это смущение, в его ответе прозвучало едва уловимое недовольство, которое убедило меня, что я не ошибся. Герцог понял, что его чувства к моей сестре не являются для меня тайной. Он все еще питал ко мне дружеское расположение и испытывал в моем присутствии чувство неловкости, зная что его поведение причиняет мне боль, но уже настолько был захвачен страстью к Герменсильде, что не находил сил отказаться от попыток одержать новую победу. Я не рассчитывал на то, что его дружеское ко мне отношение отрезвит его, и, желая уберечь сестру от ухаживаний герцога, посоветовал ей во всем следовать указаниям Нуньи Беллы. Она пообещала мне выполнить мою просьбу, и я поделился с Нуньей Беллой своим беспокойством относительно поведения дона Гарсии. Я рассказал ей о пугающих меня последствиях его возможных домогательств, и, согласившись со мной, она заверила меня, что ни на минуту не оставит Герменсильду одну. И действительно, с этого момента они всегда, как бы невзначай, появлялись только вдвоем, лишив его возможности оставаться с моей сестрой наедине. Оказавшись в столь необычном положении, герцог почувствовал себя оскорбленным. Обычно он всегда делился со мной своими переживаниями, но на сей раз не стал откровенничать и вскоре резко изменил свой образ действий.

– Вас не поражает несправедливость, на которую способны, пожалуй, только мужчины? – как-то обратился я к дону Рамиресу. – Герцог уже не терпит меня за то, что мне пришлись не по вкусу его ухаживания за моей сестрой, а если она ответит ему взаимностью, он увидит во мне помеху своим домогательствам и просто возненавидит меня. Я как в воду глядел, опасаясь его ухаживаний за Герменсильдой. Если так будет продолжаться, я уже в ближайшее время перестану считаться его фаворитом даже для окружающих, поскольку для него лично я таковым уже не являюсь.

Дон Рамирес, так же как и я, не обманывался насчет намерений герцога, но, чтобы развеять мои грустные мысли, сказал:

– Я не знаю, на чем вы основываетесь, утверждая, что дон Гарсия увлекся Герменсильдой. Да, при первой встрече он восхищался вашей сестрой, но впоследствии я не увидел ничего, что могло бы подтвердить ваши догадки. А если даже это и так, что же здесь плохого? Он вполне может жениться на ней и будет далеко не первым представителем королевского рода, женившимся на своей подданной. Вряд ли ему удастся найти более достойную пару. А если они поженятся, разве это не будет великой честью для вашего дома?

– Именно по этой причине король никогда не согласится на подобный союз, – возразил я другу. – А без согласия короля я тоже буду этому противиться. Что касается герцога, то и он не пойдет против воли отца, а если и решится на такой шаг, то не проявит ни упорства, ни терпеливости, чтобы довести дело до конца. Короче говоря, ничего путного из этого не выйдет, и я не хочу, чтобы кто-то подумал, будто наш дом готов пожертвовать репутацией Герменсильды в иллюзорной надежде породниться с королевским домом. Если дон Гарсия не прекратит ухаживаний за моей сестрой, я буду вынужден положить конец ее пребыванию при дворе.

Мои слова удивили и обеспокоили дона Рамиреса. Его пугала моя размолвка с доном Гарсией, и он решил рассказать ему о моем намерении, не спрашивая у меня согласия, так как считал, что действует в моих интересах. На самом деле в еще большей степени он хотел услужить герцогу и войти к нему в доверие.

Дон Рамирес улучил минутку, чтобы остаться с ним наедине, и, оговорившись, что боится показаться по отношению ко мне неверным другом, и что толкает его на этот шаг лишь долг служения королевскому дому, рассказал о состоявшемся между нами разговоре. Он сообщил герцогу, что я знаю о его чувствах к Герменсильде и настолько переживаю, что готов отправить ее обратно в Кастилию. Слова дона Рамиреса до такой степени поразили герцога, а опасение потерять Герменсильду так встревожило его, что в первый момент он не мог скрыть своего негодования, но, тут же овладев собой, постарался удержать себя от поспешных действий. Подумав немного, дон Гарсия решил, коль скоро дон Рамирес уже наслышан о его страсти, открыться ему, как бы вводя его этой откровенностью в круг своих приближенных, и склонить моего друга к тому, чтобы он сообщал ему обо всех моих намерениях. Действуя по своему обыкновению, герцог не стал откладывать дело в долгий ящик. Он подошел к дону Рамиресу, обнял его и рассказал о своей любви к Герменсильде, заявив, что по-прежнему испытывает ко мне самые добрые чувства, но не может жить без моей сестры и поэтому просит помочь ему удержать ее при дворе и сохранить тайну его любви. Дон Рамирес был не из тех, кто мог бы устоять перед ласками всесильных, тем более что он уже видел себя в числе фаворитов герцога. Дружба, даже скрепленная чувством признательности, не устояла перед честолюбием. Он пообещал герцогу тщательно оберегать его тайную любовь от чужих глаз и содействовать в осуществлении всех его планов в отношении Герменсильды. Дон Гарсия обнял нового фаворита еще раз, и они принялись обсуждать пути претворения в жизнь своих замыслов.

Первым препятствием, мешавшим осуществлению их планов, была Нунья Белла, которая ни на шаг не отходила от Герменсильды. Они решили переманить ее на свою сторону, хотя и понимали, что это будет непросто, учитывая мои с ней близкие отношения. За эту задачу взялся дон Рамирес, который, однако, заявил герцогу, что прежде надо попытаться разубедить меня в его увлечении Герменсильдой, и посоветовал ему сказать мне в дружеской непринужденной беседе, что его обидели мои подозрения и в отместку он решил подшутить надо мной, но, видя, как я легко поддался на уловку и принял все слишком близко к сердцу, раскаивается и просит поверить в отсутствие у него каких-либо чувств к моей сестре.

Такое предложение пришлось дону Гарсии по вкусу, и осуществить его ему не составило никакого труда. Зная от дона Рамиреса причину моих подозрений, он с наигранной веселостью заявил, что его поведение было сплошным притворством, шуткой, и я поверил ему. Более того, ко мне не только вернулось доброе к нему расположение, но я стал относиться к нему даже лучше, чем прежде. Меня, правда, не оставляла мысль о том, что все-таки в его сердце что-то произошло, в чем он не хочет до конца мне признаться, но я убедил себя, что это было всего лишь мимолетное увлечение, которое он превозмог, и даже был ему признателен за его благородный поступок, совершенный, как мне казалось, во имя нашей дружбы. Дон Рамирес также был доволен, видя мое успокоение. Мое беспечное неведение требовалось ему, чтобы легче войти в доверие к Нунье Белле.

Продумав свои действия, дон Рамирес стал искать случая для встречи с Нуньей Беллой. Это было не так уж сложно, поскольку временами она с ним виделась, и, зная, что я никогда от него ничего не скрываю, свободно обсуждала с ним все наши дела. Начал он с того, что выразил ей свое удовлетворение нашим с герцогом примирением.

– Я, так же как и вы, очень этому рада, – ответила она, – так как, зная, с какой заботой Консалв опекает свою сестру, боялась разрыва между ним и герцогом.

– Я хотел бы надеяться, сеньора, – продолжал дон Рамирес, – что вы относитесь к числу тех женщин, которые способны в интересах любимого человека хранить от него некоторые секреты. Если это так, то мне было бы значительно легче разговаривать с вами, лицом, наиболее, пожалуй, заинтересованным в судьбе Консалва. Мне кажется, что могут произойти события, которые пугают меня, и вы являетесь единственной, с кем я могу поделиться своими опасениями, но только, сеньора, при условии, что вы ничего не расскажете Консалву.

– Я обещаю вам это и сохраню любой услышанный от вас секрет. Я прекрасно понимаю, что от друзей нельзя скрывать правды, но нельзя и говорить ту, знание которой может обернуться для них несчастьем.

– Сейчас вы увидите, синьора, насколько важно сохранить в тайне от Консалва то, о чем я хочу вам рассказать. На днях дон Гарсия вновь заверил Консалва в своей дружбе и просил его больше не волноваться за сестру, но, сдается мне, он по-прежнему от нее без ума. Зная характер герцога, я думаю, он не сможет долго скрывать своих чувств, а Консалв тоже не из тех, кто смирится с открывшимся обманом. Он не удержится от ссоры с герцогом и навсегда потеряет его благоволение.

– Признаюсь вам, что у меня те же предчувствия, – ответила Нунья Белла. – Судя по тому, что мне довелось наблюдать самой и что я слышала от Герменсильды, умоляя ее при этом ничего не говорить брату, мне трудно поверить в искренность герцога, действия которого не похожи ни на игру, ни на желание подзадорить Консалва.

– Вы поступили совершенно правильно, проявив осмотрительность, и надеюсь, что и впредь вы удержите Герменсильду от того, чтобы она сообщала брату о поступках герцога. Говорить ему это не нужно и даже опасно. Если дон Гарсия испытывает к ней лишь мимолетное влечение, он никому не выкажет своих подлинных чувств, а с вашей помощью Герменсильда без всякого труда вылечит его от хвори. Консалв же останется в неведении, и это избавит его от излишних переживаний и сохранит ему милость герцога. А если вдруг окажется, что страсть герцога поистине безмерна и безудержна, разве можно исключить, что он попросит руки Герменсильды, и разве в этом случае мы не сослужим добрую службу Консалву, не раскрыв ему тайны, которая породнит его с королевским домом. Я полагаю, сеньора, что мы должны тысячу раз подумать, прежде чем вмешаться в отношения между доном Гарсией и Герменсильдой, и вы обязаны подумать об этом более чем кто-либо хотя бы уже потому, что может наступить день, когда и вы станете родственницей будущей королевы.

Эта мысль еще никогда не приходила в голову Нунье Белле. Перспектива породниться с королевской семьей больше, чем что-либо другое, убедила ее в правоте рассуждений дона Рамиреса, и она уже не могла не попасть в расставленные сети. Они договорились ничего мне не говорить, не спускать глаз с герцога и действовать в зависимости от его поведения.

Дон Рамирес, удовлетворенный разговором, доложил о своих успехах герцогу. Дон Гарсия в порыве благодарности облек его всей полнотой полномочий для описания его чувств и поступков в разговорах с Нуньей Беллой. Мой друг вновь поспешил увидеться с Нуньей Беллой и при встрече долго рассказывал, каких трудов ему стоило уговорить герцога признаться в своей любви к моей сестре, добавив при этом, что никогда в жизни не видел столь страстно влюбленного человека, что герцог самым невероятным образом переживает ту боль, которую он мог бы мне причинить, и что вряд ли стоит пытаться его образумить. По мнению дона Рамиреса, наиболее верным шагом было бы вселить в герцога хотя бы самую малую долю надежды на благосклонное к нему отношение Герменсильды. Нунья Белла согласилась с ним и пообещала повлиять на мою сестру.

Дон Рамирес поспешил во дворец с обнадеживающей вестью и был встречен с распростертыми объятиями. Герцог чуть ли не облобызал нового фаворита, долго с ним беседовал и впредь больше ни с кем не пожелал встречаться наедине. Тем не менее он счел необходимым оставить внешне все как было и поддерживать со мной прежние дружеские отношения. Дон Рамирес также предпочел скрыть от других свое новое положение первого фаворита, но, сознавая низость своего поведения, жил в постоянном страхе оказаться уличенным в предательстве.

Вскоре между доном Гарсией и Герменсильдой состоялся разговор. Герцог уверял мою сестру в своей к ней любви с присущей ему страстью, а поскольку он действительно был влюблен, ему не составило большого труда убедить ее в искренности своих чувств. Она готова была тут же ответить ему взаимным расположением, но, помня о моих наставлениях, сдержала порыв сердца и решила сначала рассказать о случившемся Нунье Белле. Нунья Белла, следуя уговору с доном Рамиресом, посоветовала ей ничего мне не говорить и вести себя так, чтобы еще больше понравиться герцогу, не теряя при этом чести и достоинства. Она сказала ей также, что, несмотря на мое недовольство ухаживаниями дона Гарсии, я буду рад тому счастью, которое мне уготовано, но которое в силу ряда причин я, мол, не хочу торопить. Вера Герменсильды в добрые чувства Нуньи Беллы была настолько непоколебимой, что она полностью доверилась ей, и ее расположение к герцогу лишь возросло при мысли о возможности стать обладательницей короны королевы.

Герцог так ловко скрывал свою страсть, что если при первом появлении Герменсильды ни от кого не ускользнуло восхищение, отразившееся на его лице, то в эти дни придворные находились в полном неведении. Нунья Белла прилагала все усилия, чтобы их встречи происходили подальше от посторонних глаз, он никогда не встречался с моей сестрой прилюдно. Я видел, что дон Гарсия стал проявлять ко мне меньше знаков дружеского внимания, чем прежде, но относил это к присущей молодым людям неровности характера.

Так продолжалось до тех пор, пока Абдала, король Кордовы, не нарушил довольно долго соблюдавшееся перемирие с Леонским королевством и не возобновил военные действия. Положение Нуньеса Фернандо при дворе давало ему право на командование армией, и король скрепя сердце вынужден был поставить его во главе войск. У него не было предлога поступить иначе, так как для этого надо было обвинить моего отца в каком-либо преступлении и взять под стражу. Он мог бы послать на поле сражения дона Гарсию, чтобы поставить герцога над Нуньесом Фернандо, но доверял сыну еще меньше, чем графу Кастильскому, и опасался их сговора, который позволил бы им сосредоточить в своих руках огромную силу. В это же время взбунтовалась Бискайская провинция. Король решил послать туда дона Гарсию, оставив моего отца воевать с маврами. Я был бы рад сражаться рядом с отцом, но герцог пожелал взять меня с собой, да и король предпочитал видеть меня в свите герцога, нежели под началом графа. Мне не оставалось ничего иного, как подчиниться и проститься с отцом, который отбыл в армию первым, проклиная все на свете за то, что я не был с ним. Его плохое настроение объяснялось огромной отцовской любовью. Он всегда проявлял о моей сестре и обо мне самую нежную заботу и взял с собой наши портреты, чтобы иметь возможность постоянно любоваться нами, а при случае и похвалиться перед другими красотой своих детей, чем, как я вам уже говорил, он очень гордился. Граф Кастильский выступил против Абдалы во главе довольно значительных сил, которые, однако, уступали силам мавров, и, вместо того чтобы ограничиться пресечением продвижения противника в местах, служивших его армии естественным оборонительным рубежом, решил, уступая тщеславному желанию отличиться, вступить в бой на равнине, что лишало его всяких преимуществ. В результате сражение он проиграл, армия была разбита и ему едва удалось спастись самому. Мавры захватили огромные трофеи и праздновали победу, каких еще никогда не одерживали над христианами.

При известии о столь крупном поражении король пришел в ярость и не без основания обвинил во всем графа. Более того, желая унизить моего отца, он, в ответ на его оправдания, лишил его всех почестей и привилегий и приказал убираться в свою Кастилию и не попадаться ему на глаза, если не хочет, чтобы ему отрубили голову. Мой отец не мог не подчиниться воле короля и отбыл в свои края в отчаянии честолюбивого человека, по репутации и состоянию которого был нанесен тяжелый удар.

Тем временем дон Гарсия все еще оставался во дворце. Его выступление против восставшей Бискайской провинции задержала неожиданная болезнь. Против же мавров король решил выступить сам, собрав под своим началом все, что осталось от разбитой армии. Я обратился к нему с просьбой взять меня с собой, и он хотя и поморщился, но согласился. С гораздо большим удовольствием он отправил бы меня вместе с моим отцом в Кастилию, но поскольку моей вины в разгроме королевской армии не было, а его сын по-прежнему благоволил ко мне, оставил меня при дворе. Таким образом, я был зачислен в его свиту, а при герцоге остался дон Рамирес. Нунья Белла была очень огорчена опалой, в которую попал мой отец, и моим отъездом, и я отбыл в армию, утешаясь лишь тем, что увожу с собой любовь самого дорогого мне человека.

Поскольку герцог не смог из-за болезни возглавить армию, в Бискайю отправился его брат, дон Ордоньо, который оказался настолько же неудачлив в усмирении мятежников, насколько его отец преуспел в войне против мавров: войска дона Ордоньо были разбиты наголову, а сам военачальник мечтал лишь о том, чтобы смертью в бою смыть с себя позор; король же сокрушил мавров и вынудил их просить мира. Судьба благоволила ко мне и предоставила возможность отличиться в сражениях, что, однако, не повлияло на более чем прохладное ко мне отношение со стороны короля. Несмотря на оказанные мною услуги, я не переставал ощущать его немилость. По возвращении в Леон мне пришлось убедиться, что слава не дает тех преимуществ, которые дает расположение королей.

Дон Гарсия использовал мое отсутствие для тайных свиданий с Герменсильдой и делал это настолько скрытно, что их встречи ни у кого не вызывали подозрений. Он всеми силами старался понравиться моей сестре и даже намекнул ей, что наступит день, когда она наденет корону королевы. Его усилия не пропали даром, и Герменсильда отдала ему свое сердце.

Руководя их тайной связью, дон Рамирес и Нунья Белла постоянно виделись между собой. Красота Нуньи Беллы никого не оставляла равнодушным, и восхищение дона Рамиреса росло с каждым днем. Она, в свою очередь, оценила его незаурядный ум и обходительность. Их близкое общение и совместная забота о делах герцога и Герменсильды помогали Нунье Белле переносить мое отсутствие намного легче, чем она себе это представляла.

Вернувшись с победой в Леон, король распорядился передать отцу дона Рамиреса все должности и владения моего отца, но даже в этих условиях я остался верным нашей с ним дружбе. Конечно, после оказанных мною в двух военных кампаниях услуг я мог рассчитывать на то, что все, чего лишался мой отец, король передаст мне, и тем не менее не стал противиться королевской воле. При встрече с доном Рамиресом я сказал ему, что, как ни горько видеть мне потерю нашим родом огромного состояния, утешением для меня служит то, что оно переходит в дом моего друга. Несмотря на природную сметливость, он не нашелся что ответить – столь сильным было его смущение перед лицом моих дружеских чувств, которых он менее всего заслуживал. Я же тогда расценил его молчание как невыразимую словами признательность за мое доброе к нему отношение.

Лишение моего отца огромной доли богатства было воспринято двором как его окончательное падение. Почести, перешедшие к отцу дона Рамиреса от моего отца, и покровительство со стороны герцога поставили моего неверного друга почти в такое же положение, в котором до этого находился я. Их новые отношения стали для всех очевидными, хотя оба старались не выпячивать их. Постепенно дворцовая публика отвернулась от меня, перенеся свои пристрастия на нового любимчика герцога. Любовь Нуньи Беллы не оказалась достаточно прочной, чтобы выдержать столь резкие перемены в моей судьбе. Она ценила во мне как мои личные качества, так и мое положение в свете. Но когда я попал в немилость, только большая любовь могла сохранить наши отношения. Для большой же любви ее сердце оказалось слишком маленьким. Вскоре при наших встречах я заметил в ее манере держаться со мной некоторую отчужденность и поделился своими мыслями с доном Рамиресом. Затем я решил поговорить об этом и с Нуньей Беллой. Она заверила меня, что ничего не изменилось, и, поскольку у меня не было конкретных оснований для сетований и все мои переживания основывались на обрывочных впечатлениях, ей нетрудно было убедить меня в моем заблуждении. Она действовала так ловко и так искусно, что на какое-то время смогла успокоить меня.

Дон Рамирес рассказал ей о моих подозрениях. Ему хотелось узнать, как она относится ко мне на самом деле, насколько в своих сомнениях я близок к истине.

– Мое отношение к Консалву не изменилось, – ответила она ему. – Я его люблю так же, как и любила. Но если я буду его любить меньше, то вряд ли будет справедливым упрекать меня в этом. Разве страсть вспыхивает и затухает по нашей воле?

Интонация, с которой Нунья Белла произнесла эти слова, не оставила у дона Рамиреса ни малейшего сомнения в том, что я больше не любим, а вспыхнувшая в глубине души искра надежды заставила его по-новому взглянуть на мою неверную возлюбленную и полнее оценить ее красоту. Он был настолько поражен своим открытием, что, потеряв над собой контроль, воскликнул:

– Вы правы, сеньора. Мы не властны над нашими чувствами. Я хорошо понимаю вас, так как тоже охвачен безудержной страстью, которой не в состоянии противиться.

Смысл его слов не ускользнул от Нуньи Беллы и смутил ее. Дон Рамирес также почувствовал себя неловко. Эти слова вырвались из его уст помимо воли, и он был поражен ими не менее собеседницы. В его памяти вдруг промелькнуло все, чем он был обязан моей дружбе. В замешательстве он опустил глаза и погрузился в молчание. Смущенная Нунья Белла также не знала, что сказать, и они расстались, не обменявшись больше ни единым словом. Он корил себя за непроизвольно высказанные чувства, она терзалась тем, что не нашла достойного ответа. Подавленный и недовольный собой, дон Рамирес выбежал из комнаты, не ощущая под ногами пола. Чуть позже, несколько успокоившись, он задумался о том, что произошло, и чем больше думал, тем больше удостоверялся в охватившей его страсти. Только теперь он понял, какую опасность таили в себе его частые встречи с Нуньей Беллой, осознал, что удовольствие, которое он получал от разговоров с ней, объяснялось совсем другими причинами, что он давно уже был влюблен и слишком поздно разобрался в своих чувствах.

Убедившись, что Нунья Белла не питает ко мне прежней любви, дон Рамирес решил не сопротивляться своей страсти. Ища самооправдания, он уверял себя, что полюбил ее лишь после того, как она охладела ко мне. Его самолюбию, однако, льстило, что перед ним открывается возможность завоевать сердце, которое принадлежит пусть и не полностью, но другому. Отбив у меня возлюбленную, он умножил бы число своих побед. Но когда он явственно представил себе, что речь идет о Консалве, о том самом Консалве, который не проявлял по отношению к нему ничего, кроме самой верной, самой искренней дружбы, он вдруг устыдился своих мыслей и с такой решимостью отогнал их, что ему показалось, будто он уже одержал над своей слабостью верх. Он тут же поклялся не говорить больше Нунье Белле ни слова о своей любви и избегать поводов для подобных разговоров.

Нунья Белла, которая упрекала себя лишь в том, что не нашлась, как ответить дону Рамиресу, не предавалась столь глубоким размышлениям. Она убеждала себя, что поступила правильно, сделав непонимающий вид, что при столь частых встречах с мужчиной ее, несколько иное, чем просто обходительное, отношение вполне естественно и что к тому же никакого особого смысла в свои слова он не вкладывал, хотя на самом деле прекрасно разобралась в его чувствах. Наконец, чтобы перестать корить себя и сохранить добрые отношения с доном Рамиресом, она решила при последующих встречах вести себя так, как будто ничего не произошло.

Какое-то время дон Рамирес оставался верен данному слову, хотя сдержать ему его было нелегко. Он встречался с Нуньей Беллой каждый день, она была красива, меня больше не любила, с ним держалась приветливо – соблазн был слишком велик. В конце концов дон Рамирес не устоял и принял решение отдаться велению сердца, а приняв решение, избавился и от угрызений совести. Первое предательство повлекло за собой второе: он перестал говорить мне правду и рассказывать о содержании своих бесед с Нуньей Беллой. Кончилось это тем, что он признался ей в любви. Уверяя ее, что испытывает неимоверные страдания, нарушая законы мужской дружбы, дон Рамирес ссылался на безудержную страсть. Он говорил, что не претендует на взаимность, понимает разницу между его и моим положением и невозможность занять в ее сердце мое место, но просит лишь выслушать его, помочь ему преодолеть свою любовь и не открывать его слабость мне. Опасаясь нашей ссоры, Нунья Белла пообещала ему последнее, но отказала с нотками нежности в голосе в двух других просьбах, не желая якобы стать соучастницей неблаговидных действий в случае, если инцидент будет иметь продолжение. Продолжение действительно последовало: любовь дона Рамиреса и его дружба с герцогом решили мою участь. Я стал для Нуньи Беллы фигурой менее привлекательной, она уже не видела преимуществ, которые могла бы дать ей наша совместная будущая жизнь. Ничего хорошего не сулила ей и моя возможная ссылка в Кастилию. Она была осведомлена о желании короля отправить меня к отцу, как и о том, что возражения герцога на этот счет были продиктованы исключительно чувством долга. Она не верила, что Герменсильда когда-нибудь станет женой дона Гарсии, так как, оставаясь его конфиденткой и пользуясь любовью дона Рамиреса, была в курсе всех дел. Ей было известно, что король совсем не расположен дать свое согласие на наш брак, тогда как у него не было никаких причин возражать против ее брака с доном Рамиресом, в котором она нашла все, что когда-то нравилось во мне. Наконец, она пришла к выводу, что благоразумие и предусмотрительность требуют сменить привязанность и отказаться от человека, который не может стать ее мужем, в пользу другого, который станет им наверняка. Вряд ли нужны более веские доводы, чтобы оправдать женское непостоянство. Нунья Белла была готова открыто заявить о своей связи с доном Рамиресом, но от этого шага в тот момент ее удержали прежняя любовь ко мне и прежде данные обещания – несмотря на перемену чувств, она не нашла в себе силы признаться в этом в тяжелые для меня дни королевской опалы. Дон Рамирес также боялся сделать достоянием гласности свое коварное поведение. Они договорились, что Нунья Белла будет держать себя со мной, как и раньше, рассчитывая без труда обвести меня вокруг пальца. Их расчет был верен, поскольку я продолжал искренне делиться с доном Рамиресом всем, в том числе и мучившими меня сомнениями, которые он сразу же передавал своей сообщнице. Они решили также рассказать о своих взаимных симпатиях дону Гарсии и просить его отнестись к ним благосклонно. Разговор с герцогом взял на себя дон Рамирес, хотя стыд и опасение быть уличенным в недобропорядочности не облегчали ему задачи. Он, однако, подбадривал себя тем, что, владея секретом любви герцога к моей сестре, мог в случае чего воспользоваться этим козырем. И действительно, ему удалось добиться от герцога всего, что ему было надо, и даже больше – он уговорил дона Гарсию замолвить перед Нуньей Беллой за него слово. Конфидент герцога не только стал его фаворитом, но и заполучил в конфиденты своего хозяина. Нунья Белла, также опасавшаяся осуждения со стороны герцога, испытала облегчение и стала еще чаще встречаться с доном Рамиресом, не теряя при этом бдительности. Герцог и дон Рамирес решили также, что, поскольку до этого они никогда от меня ничего не скрывали и их перешептывание между собой может показаться мне подозрительным, дон Рамирес будет приходить к герцогу через потайной ход, когда во дворце не будет других посетителей. Таким образом, я был предан теми, кого любил больше всего на свете, ничего не подозревая и находясь в полном неведении.

Если при встречах с Нуньей Беллой я замечал малейшее изменение в ее чувствах, – а ее чувства больше всего занимали в эти дни мой ум и сердце, – я спешил к дону Рамиресу излить свою печаль. Он, в свою очередь, спешил к Нунье Белле и советовал ей лучше играть роль притворщицы. Когда он находил меня более умиротворенным, его охватывало волнение – он опасался, как бы к ней не вернулось ее прежнее чувство. Тогда он требовал, чтобы она умерила свой пыл. Она слушалась его и начинала проявлять больше сдержанности. Дон Рамирес испытывал наслаждение, видя, как его соперник бежит к нему со своими обидами, которые наносятся по его наущению. Особую радость он испытывал, когда узнавал по моим сетованиям, что Нунья Белла, несмотря на его наставления быть со мной пообходительней, не подчинялась ему. Он тешил свое честолюбие и распалял свою страсть, наблюдая за раздавленным соперником, и был бы полностью счастлив, если бы его не мучила ревность.

В то время, как я был поглощен мыслями о своей возлюбленной, мой отец полностью отдался своим честолюбивым замыслам. С помощью всевозможных козней и интриг ему удалось собрать силы, которые, как он полагал, позволят ему открыто выступить против короля. Но прежде он хотел, чтобы я покинул двор из-за опасения оставить меня королю в качестве слишком дорогого заложника. О моей сестре он так не волновался, считая, что девушке, особенно красивой, вряд ли что-то могло угрожать. Нуньес Фернандо послал в Леон верного ему человека, чтобы оповестить меня о готовящемся мятеже и передать приказ незамедлительно возвращаться в Кастилию, не ставя об этом в известность ни короля, ни герцога. Посланец был крайне удивлен моим отказом: я просил передать отцу, что участия в мятеже принимать не намерен, что не считаю его действия оправданными, что, хотя король и лишил его почти всех привилегий, ему следует смириться с королевской немилостью, которую к тому же он вполне заслужил, и что я не собираюсь покидать двор и никогда не выступлю против его величества с оружием в руках. Посланец отвез отцу мой ответ, который поверг его в отчаяние, так как мое непослушание срывало все его замыслы. Он предупредил меня, что от своих планов не откажется, а поскольку я его ослушался, пойдет до конца, даже если король Леона отрубит мне голову. Зная отцовскую любовь, я не сомневался, что все это пустые угрозы.

Страсть дона Рамиреса к Нунье Белле между тем росла, и он уже не желал мириться с двусмысленностью своего положения.

– Вы, сеньора, смотрите на Консалва прежними глазами, – не выдержал он после одной из моих продолжительных встреч с Нуньей Беллой. – Вы говорите ему те же слова, что и раньше. Пишете те же письма. Могу ли я быть уверен, что вы не питаете к нему прежних чувств? Когда-то он очаровал вас, и сегодня, сеньора, вы не в состоянии избавиться от первого увлечения.

– Помилуйте, – возражала Нунья Белла, – я делаю только то, что вы от меня требуете!

– Согласен с вами, но от этого моя боль становится еще более невыносимой: осторожничая, я вынужден давать вам советы, которые приводят меня в исступление. Слыханное ли дело, чтобы влюбленный просил возлюбленную ублажать его соперника! Я дошел до предела, переступив который не смогу за себя поручиться: в моем положении мне легче убить Консалва, чем продолжать истязать себя. Отняв у него ваше сердце, я не остановлюсь и перед тем, чтобы отнять у него и жизнь.

– Ваш мозг слишком воспален, и я не думаю, что вы исполните вашу угрозу. Представьте себе, сколько неприглядного вы извлечете на свет, сделав неверный шаг, и каким позором покроете самого себя.

– Я не слепой, сеньора, – не унимался дон Рамирес, – и я прекрасно представляю себе, что если для исполнения моей угрозы большого ума не требуется, то уж наверняка надо полностью его лишиться, чтобы бесстрастно наблюдать, как чуть ли не каждый день вы мило секретничаете с интересным молодым человеком, к которому неравнодушны. Если бы все это было от меня скрыто, я находился бы в состоянии блаженного неведения, и только. Но все это происходит у меня на глазах, и я испытываю невыносимые мучения – я вижу, как вы встречаетесь с ним, я ношу вам его письма, я утешаю его, когда он жалуется мне на ваше невнимание. Ах, сеньора, у меня нет больше сил терпеть эти муки! Если вам дорого мое спокойствие, сделайте так, чтобы Консалв покинул двор. Добейтесь согласия герцога на его отправку в Кастилию, как на том настаивает король.

– Вы понимаете, на что вы меня толкаете! – воскликнула Нунья Белла.

– Прекрасно понимаю. Но после того, что вы уже ради меня сделали, стоит ли проявлять щепетильность. Ваше нежелание расстаться с Консалвом лишь укрепит меня в намерении разлучить вас. Где доказательства, что вы к нему охладели? Вы с ним постоянно встречаетесь, мило беседуете, он от вас без ума. Вы утверждаете, что не испытываете к нему прежних чувств, но ваша манера держать себя с ним не изменилась. Я поверю вам лишь тогда, когда вы пожелаете отдалить его от себя. Пока же буду считать, что вы не притворяетесь, когда говорите ему о своей любви.

– Ну что же, – заговорила после некоторого молчания Нунья Белла. – Ради вас я уже совершила немало предательств, совершу еще одно. Но вы должны мне помочь. Герцог всячески противится воле короля и вряд ли откликнется на мою просьбу, вразумительно объяснить которую мне будет просто невозможно.

– Хорошо, – согласился дон Рамирес. – Я сам поговорю с герцогом, и, если вы дадите ему понять, что не возражаете, он, я уверен, перестанет упорствовать.

Нунья Белла дала обещание продолжить коварную игру, и в тот же вечер дон Рамирес навестил герцога и намекнул ему, что не в их, дескать, общих интересах удерживать меня при дворе. При этом он не забыл попросить герцога обратить внимание короля на его, дона Рамиреса, рвение. Уговаривать дона Гарсию долго не пришлось, так как помимо всего прочего он испытывал чувство стыда за свое неблаговидное поведение, и мое присутствие служило ему постоянным живым укором. Нунья Белла выполнила данное дону Рамиресу обещание, и было решено, что при первой же оказии герцог уведомит короля о своем согласии на мою ссылку, при том, однако, условии, что для всех остальных я отправлен в Кастилию вопреки его воле.

Вскорости случай представился. Король, взбешенный очередной выходкой сына, во всем обвинил меня, заподозрив, что тот действовал по моему наущению. Дон Гарсия, не пожелавший предстать перед королем, сказался больным и провел несколько дней в постели, и ее величество королева пеклась, по своему обыкновению, об их примирении. Навестив сына, она рассказала ему о причине отцовского гнева.

– Король, матушка, гневается по другой причине, – отвечал герцог, – которая мне хорошо известна: он просто ненавидит Консалва. Консалв для него – виновник всех бед. Король не желает видеть его при дворе, и я никогда не угожу ему, пока не соглашусь на ссылку моего друга в Кастилию. Я очень люблю Консалва, но, видимо, мне придется расстаться с ним. В противном случае на расположение короля рассчитывать не приходится. Скажите, матушка, отцу, что я отступаюсь, но пусть мое решение останется для всех тайной.

Слова герцога несказанно удивили ее величество.

– Мне ли не радоваться вашему послушанию воле отца, – промолвила королева, – но я поражена вашим согласием на отъезд Консалва.

Герцог пробормотал что-то невнятное и поспешил перевести разговор на другую тему.

Случайно при их беседе присутствовала одна из фавориток королевы – наша с Нуньей Беллой самая близкая приятельница. Она находилась недалеко от постели, и от ее слуха не ускользнуло ни одно слово. Услышанное настолько поразило ее, что она предпочла бесшумно удалиться. Я застал ее в глубоком раздумье, и она даже не заметила, как я подошел к ней и заговорил, подтрунивая над ее мечтаниями.

– Вы должны благодарить меня, а не насмехаться надо мной, – сказала она. – Я только что услышала такое, что никак не укладывается в моей голове.

И Эльвира – так звали девушку – поведала мне о разговоре герцога с королевой. То, что она рассказала, потрясло меня, уж наверное, сильнее, чем ее. Я попросил еще раз повторить рассказ слово в слово. И когда она его уже почти закончила, королева вышла от сына, прервав наш разговор. Не находя в себе сил встретиться с герцогом с глазу на глаз, я вышел вслед за ее величеством и уединился в королевском саду в надежде разобраться в столь неожиданном повороте событий.

Мне казалось невероятным, что герцог, всегда проявлявший ко мне самые лучшие чувства, мог беспричинно согласиться с моим изгнанием, тем более настаивать на нем. Я не понимал, что заставляло его продолжать держаться со мной как с другом, если таковым для него я уже не был. Я не видел повода для такой перемены и просто не мог поверить услышанному. Я искренне любил герцога и был огорчен случившимся до глубины души. Мне ничего не оставалось, как пойти к дону Рамиресу и поделиться своим горем.

С этими грустными мыслями я вернулся во дворец и попросил камердинера дона Гарсии вызвать дона Рамиреса для срочного разговора, если тот еще не ушел. Комнатный служитель, которого я когда-то рекомендовал герцогу, ответил, что дон Рамирес пока не появлялся, так как, по обыкновению, приходит, когда дворец пустеет. Эти слова меня удивили, мне даже показалось, что я ослышался. И все-таки кое о чем они мне говорили и заставили меня задуматься о некоторых странностях в поведении герцога и дона Рамиреса. До сих пор у меня и в мыслях не было кого-нибудь подозревать, но сейчас, после открывшегося предательства герцога, я заподозрил их в тайном сговоре. Я спросил у камердинера, который всегда был со мной откровенен, как часто дон Рамирес наведывается во дворец после ухода гостей и посетителей. Он в свою очередь выразил крайнее удивление, полагая, что я-то уж наверняка должен был бы знать и о встречах дона Рамиреса с герцогом, и о содержании их разговоров. Я ответил, что мне ничего об этом не известно и что я озадачен молчанием дона Рамиреса. Камердинер не поверил моим словам, решив, что я хочу проверить его честность, и, желая доказать свою преданность, поведал мне об ухаживаниях герцога за моей сестрой и о посреднической роли дона Рамиреса. Он сказал, что не раз украдкой присутствовал при их разговорах, да и многое узнал от самого дона Рамиреса, которому герцог вручал письма для передачи Герменсильде. Мне открылась вся неприглядность действий герцога и дона Рамиреса, но осталась сокрытой роль, которую играла в этом Нунья Белла.

– Вот почему дон Гарсия изменил ко мне свое отношение! – вырвалось у меня. – Совершенное им предательство делает для него мое присутствие невыносимым. Боже мой! Он влюблен в мою сестру, она любит его, и дон Рамирес у них на побегушках!

На этих словах я замолк, не желая выказывать слуге свои чувства. Я приказал ему держать язык за зубами и побрел к себе, где предался гневу и отчаянию. В моей голове рождались планы мести: я готов был поразить кинжалом сердца дона Гарсии и дона Рамиреса. Однако, несколько успокоившись, я принял иное решение: я порываю отношения с доном Рамиресом, увожу Нунью Беллу в Кастилию, добиваюсь у ее отца согласия на наш союз, а поскольку ее отец, как и мой, питал ко двору ненависть, присоединяюсь к ним, принимаю участие в мятеже и войне против леонского короля, который будет лишен трона, а следовательно, будет лишен трона и его наследник, дон Гарсия. Другого выхода я не видел.

Мне не терпелось увидеться с Нуньей Беллой. Только ее сочувствие могло облегчить мои страдания. Я уже готов был покинуть дом, как появился ее посыльный, который вручил мне письмо, сообщив, что госпожа весьма огорчена, но принять меня сегодня вечером не имеет возможности по причинам, изложенным в послании. Испытывая неотложную необходимость во встрече с Нуньей Беллой, я попросил посыльного подождать моего ответа. Вернувшись в кабинет, я вскрыл письмо и прочел:

 

Письмо

«Не знаю, благодарить мне Вас или, напротив, упрекать за разрешение, которое Вы соизволили дать мне на то, чтобы я выразила Консалву свою боль по случаю его отъезда. Я чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы Вы запретили мне встретиться с ним и тем самым избавили бы меня от неприятной обязанности. Хотя Вам и было больно видеть мою манеру держаться с Консалвом после его возвращения с победой над маврами, Вы все-таки страдали меньше моего. Вы не сомневались бы в этом, если бы знали, какие муки я испытываю, уверяя в своей любви человека, к которому давно не питаю никаких чувств. Я кляну себя за то, что полюбила его, и готова заплатить жизнью за те слова, которые вынуждена была говорить ему и которые должны были быть предназначены исключительно Вам. Когда он покинет двор, Вы поймете, насколько были несправедливы ко мне, а радость, которую Вы прочтете на моем лице, будет самым верным тому подтверждением. Герменсильда вне себя от негодования из-за того, что герцог слишком долго беседовал вчера с дамой, которая уже неоднократно давала ей повод для ревности. Именно этим объясняется ее отказ сопровождать королеву в покои герцога. Желательно, чтобы герцог не выдавал Герменсильде своей осведомленности об этом. Она действительно от него без ума и… Мне пришлось прервать письмо, так как произошло крайне неприятное событие. Одна из моих подружек слышала сегодняшний разговор герцога с ее величеством королевой о Консалве и тут же передала ему слова дона Гарсии. Она только что побывала у меня и сообщила мне об этом, как о чем-то, что, по ее мнению, должно возмутить и огорчить меня. Консалв наверняка заподозрит Вас в сговоре с герцогом и попытается докопаться до истины. Представьте себе, чем это может обернуться. Я – в полной растерянности и не знаю, как вести себя. Я собираюсь отложить нашу намеченную на сегодняшний вечер встречу с Консалвом, так как не смогу объяснить ему Вашу скрытность и вообще не знаю без Вашего совета, что ему сказать. До скорого свидания. Постарайтесь войти в мое положение».

Меня как громом поразило. Я стоял, оглушенный и ослепленный гневом. Мое душевное равновесие было до предела нарушено уже ранее открывшимся предательством со стороны моих лучших друзей. Но прежние переживания были ничем по сравнению с новым ударом, обрушившимся на меня в результате случайной ошибки. Я продолжал стоять как вкопанный, в больной голове путались мысли.

«Вы разлюбили меня, – кричала моя душа, – но вы не удовлетворились тем, что охладели ко мне. Вам понадобилось оскорбить меня жалким обманом и войти в предательский сговор с человеком, которого, после вас, я любил больше всего на свете. Сколько несчастий свалилось вдруг сразу на мою голову, – продолжал я разговаривать сам с собой, – сколько нанесено обид, которые заслуживают скорее презрения, чем негодования! Я отступаю перед невиданной жестокостью судьбы. Если у меня были и желание, и воля отомстить коварному герцогу и неблагодарному другу, я оказался бессильным перед низостью Нуньи Беллы. В ней было все мое счастье. Она отвернулась от меня, и все мне стало безразличным. Никакая месть не сможет послужить утешением. Только что я был на самой вершине. Меня вознесли на нее имя моего отца, моя доблесть, покровительство герцога. Мне казалось, что я любим самыми дорогими мне людьми. Судьба горько посмеялась надо мной – меня обманула сестра, предал герцог, украл мою любовь друг. О, Небо! Возможно ли, Нунья Белла, что вы предпочли мне дона Рамиреса? Как могло статься, что дон Рамирес мог отнять у меня человека, которого я так страстно любил и который был так со мною нежен? Я потерял вас обоих – самых близких мне друзей – и лишен даже слабого утешения излить свое горе хотя бы одному из вас».

Я терял рассудок. Каждое из свалившихся на меня в этот день несчастий, даже самое незначительное, отдавалось в сердце нестерпимой болью, а все вместе затуманивали ум. Я не знал, на чем сосредоточить внимание. Посыльный Нуньи Беллы ждал ответа. Оторвавшись на мгновение от мрачных мыслей, я сказал ему, что отошлю ответное письмо на следующий день, и приказал слугам никого не принимать.

Воспаленный мозг попытался разобраться в том, что произошло со мной, что изменилось в моей нынешней жизни по сравнению со вчерашней. Переменчивость судьбы и человеческая недобропорядочность подтолкнули меня к мысли навсегда оставить общество людей и закончить жизнь в отшельничестве. Внутренний голос настоятельно твердил, что другого выбора нет. Я мог уехать к отцу. Однако, зная, что он собирается взяться за оружие, отбросил эту мысль, не считая возможным даже при моем отчаянном положении поднять руку на короля, который к тому же ничем меня не обидел. Если бы мои беды объяснялись лишь роковым стечением обстоятельств, я бы поднял брошенную судьбой перчатку и постарался доказать ей, что она обошлась со мной незаслуженно. Но на что еще я мог уповать после того, как был предан самыми дорогими мне людьми, которым доверял безгранично? «Смогу ли я быть более верным слугой, чем был для дона Гарсии? – спрашивал я себя. – Смогу ли я быть лучшим другом, чем был дону Рамиресу? Смогу ли любить кого-нибудь сильнее, чем Нунью Беллу? И именно они меня предали! Я должен навсегда оградить себя от мужского вероломства и женского коварства».

Мои размышления о дальнейшем жизненном пути были прерваны появлением молодого человека по имени Олмонд, который боготворил меня и отличался редкой добропорядочностью и душевной чистотой. Дон Олмонд был братом девушки, поведавшей мне о предательстве герцога, и пришел сообщить об уже известном мне разговоре дона Гарсии с королевой, который услышал от сестры. Он знал меня достаточно хорошо и, видя мое крайне возбужденное состояние, должен был догадаться, что сама по себе утрата знатного положения при дворе не могла расстроить меня до такой степени. Это, однако, ему в голову не пришло, и, решив, что причиной моего удрученного вида является вероломство герцога, он принялся утешать меня. Я всегда относился к нему с самыми дружескими чувствами, не раз поддерживал в трудную минуту, но предпочтение все-таки отдавал дону Рамиресу. Чтобы как-то загладить вину и, возможно, желая хоть с кем-то поделиться горем, я рассказал дону Олмонду о вероломстве самых дорогих мне людей. Выразив возмущение предательством со стороны герцога и дона Рамиреса, он без особого удивления выслушал мои упреки в адрес Нуньи Беллы. Как оказалось, он узнал от сестры не только о разговоре дона Гарсии с ее величеством королевой, но и о том, что Нунья Белла уже давно не питала ко мне прежних чувств и многое от меня скрывала.

– Взгляните на это послание, Олмонд. – Я протянул ему письмо Нуньи Беллы. – Вы найдете здесь полное подтверждение вашим словам. Письмо попало ко мне по ошибке. Нетрудно догадаться, что предназначалось оно дону Рамиресу.

Дон Олмонд был потрясен содержанием письма и, поняв наконец причину моего горя, дал мне возможность закончить печальную исповедь.

– Я убеждал себя, что хорошо знаю Нунью Беллу, и считал поэтому, что могу быть уверен в ее любви. Но это были химерические надежды. Проникнуть в душу женщин нельзя – они и сами-то не знают себя. Их чувствами руководит случай. Нунья Белла думала, что любила меня, но любила лишь мой сан и мое положение. Не исключаю, что в доне Рамиресе ее привлекает то же самое. Но как смириться с тем, что она обращалась ко мне со словами, которые подсказывал ей дон Рамирес! Как пережить унижение человеку, который бежал к своему сопернику, чтобы поделиться с ним своими радостями и печалями! Разговаривая с Нуньей Беллой, дон Рамирес пекся о своих интересах, а я, наивный, полагал, что он оказывает мне дружескую услугу. Какой наглый и циничный обман! Разве я заслужил это? Вероломный посредник – между мной и Нуньей Беллой, вероломный друг – между мной и доном Гарсией! Я вверил двум самым близким людям судьбу сестры – они свели ее с герцогом. Союз Нуньи Беллы и дона Рамиреса, которому я сам способствовал и которому радовался, обернулся против меня. О Небо, почему ты не хочешь покарать тех, кому не должно быть на земле места?

Выплеснув боль, я вновь вернулся в мыслях к Нунье Белле, коварство которой затмевало все остальное. Меня вновь охватило отчаяние, и я поделился с доном Олмондом своим решением навсегда расстаться с обществом. Он бурно запротестовал, но, выслушав меня, убедился в твердости моих намерений и тщетности своих возражений, по крайней мере, в тот момент. Я собрал все свои драгоценности, и, оседлав лошадей, мы поспешили покинуть дом, не дожидаясь королевского указа о моем изгнании.

Мы провели в седлах всю ночь и с рассветом добрались до дома одного из друзей дона Олмонда, где, отдохнув с дороги, я предложил ему расстаться. Сам я намеревался дождаться ночи и продолжить путь в одиночестве. Он начал было протестовать, но в конце концов согласился при условии, что я не покину этого места, пока он не съездит в Леон и не узнает, какое впечатление произвело при дворе мое исчезновение и не произошло ли каких-либо событий, способных побудить меня изменить свои планы. Он так скорбно умолял меня, что мне не оставалось ничего иного, как пойти ему навстречу, но при этом я также выставил условие: он умолчит о встрече со мной и о месте моего пребывания. Я внял его просьбе не потому, что надеялся на какое-то чудо, а просто уступил невольно проснувшемуся любопытству – мне захотелось узнать, как восприняла мой отъезд Нунья Белла.

– Поезжайте, мой дорогой Олмонд, – напутствовал я его, – повидайте Нунью Беллу и попытайтесь выведать, что она думает о моем бегстве. Попробуйте также узнать через вашу сестру, когда именно Нунья Белла охладела ко мне и не связано ли это с моей опалой.

Дон Олмонд заверил меня, что выполнит все мои поручения. Спустя два дня он вернулся с печальной миной на лице, и я понял, что никаких утешительных вестей ждать не приходится.

Он сообщил мне, что никто даже не догадывается о причинах моего исчезновения, что герцог и дон Рамирес изображают огорчение, а король видит во всем этом результат моего сговора с его сыном. Дон Олмонд сказал также, что виделся с сестрой, и она лишь подтверждает мои догадки. Он отказался вдаваться в подробности, которые, по его мнению, способны причинить мне дополнительную боль, и просил уволить его от их пересказа. Терять мне было нечего, а его молчание лишь распалило мое любопытство, и я настоял, чтобы он рассказал мне всю правду без утайки. О многом из того, что я услышал от дона Олмонда в доме его друга в день нашего расставания, я, как вы, Альфонс, могли заметить, рассказывал вам по ходу повествования, желая сделать его более стройным и удобопонятным, поэтому не буду повторяться. Скажу лишь, что вечером, в день моего отъезда, Нунья Белла не появилась у королевы, и Эльвира, сестра дона Олмонда, нашла ее у себя, залитую слезами с письмом в руках. Обе подруги, в расстроенных по разным причинам чувствах, какое-то время молчали, а затем Нунья Белла, плотно закрыв дверь, поделилась с Эльвирой тем, что назвала тайной своей жизни. Сказав, что попала в безвыходное положение и ждет от подруги сочувствия и понимания, она поведала ей неприглядную историю, участниками которой были герцог, дон Рамирес, она и попавшая в их сети Герменсильда, то есть то, о чем я вам только что рассказал. Закончила Нунья Белла тем, что показала Эльвире пакет, незадолго до этого полученный от дона Рамиреса, – в пакет было вложено письмо, которое предназначалось мне, но по ошибке попало к нему. Письмо же дона Рамиреса оказалось у меня, открыв мне так долго и так старательно утаиваемую от меня правду.

По словам Эльвиры, она никогда еще не видела подругу столь жалкой и беспомощной. Нунья Белла боялась, что я извещу короля о связи его сына с моей сестрой и добьюсь от него ее и дона Рамиреса отлучения от двора. Ее пугала перспектива оказаться посрамленной в глазах света, а нежелание признаться самой себе в своей же неверности разжигало ненависть ко мне.

Как вы можете судить, Альфонс, все, что я услышал от дона Олмонда, лишь добавило масла в огонь и укрепило меня в правильности принятого решения. Дон Олмонд, движимый искренними чувствами, умолял меня взять его с собой, чтобы составить мне компанию в моей будущей отшельнической жизни, но я довольно резко оборвал его, о чем до сих пор сожалею; на этом мы расстались. Правда, он добился от меня обещания посылать ему весточки, где бы я ни обосновался. Дон Олмонд повернул коня в сторону Леона, я направил своего в сторону моря, где в первой же гавани рассчитывал погрузиться на первый же корабль. Оставшись наедине с невеселыми мыслями, я задумался над будущим, которое предстало мне долгим и полным мук и страданий, и изменил свои планы: смерть на войне, которую король Наварры вел против мавров, показалась мне куда более привлекательной развязкой. Я нанялся на королевскую службу под именем Теодориха, но не только не нашел смерти, но, даже не помышляя о славе, отличился в сражениях. Война закончилась, и мне не оставалось ничего другого, как привести в исполнение первоначальное решение. Встреча с вами перевернула мою судьбу, и ожидавшее меня горестное одиночество обернулось благостным уединением.

Я вновь обрел утраченные покой и отдохновение. Не скажу, что во мне никогда не рождались никакие желания, но непостоянство судьбы сделало меня полностью равнодушным к ее прихотям, а обманутая любовь иссушила все чувства, кроме разве что тихой грусти. Появление Заиды прервало мое горестное успокоение и уготовило мне, судя по всему, новые, еще более жестокие испытания.

* * *

Консалв кончил, и Альфонс, одновременно потрясенный и завороженный рассказом друга, долго не мог вернуться к действительности.

– Я восхищен вашим мужеством и стойкостью, – заговорил наконец он, – и должен признаться, что услышанное намного превосходит то, что может подсказать воображение.

– Боюсь, что я скорее испортил ваше благоприятное обо мне суждение, наверняка удивив вас своей наивностью и доверчивостью. Но я был молод, не подозревал о дворцовых интригах и изменах, сам был далек от них. Я любил одного-единственного человека и не мог даже подумать, что любовь преходяща. Предать друга или любимого человека мне тем более казалось немыслимым.

– Не поддаться обману вы могли бы лишь в том случае, если бы сами от природы были человеком подозрительным и недоверчивым, – поспешил утешить друга Альфонс, – да и ваши подозрения, даже обоснованные, вряд ли заставили бы вас разглядеть предательство – вы полностью доверяли обманувшим вас людям; к тому же они действовали настолько коварно и изворотливо, что разум достойного человека просто не в состоянии представить себе подобное.

– Оставим мои прошлые беды – они меня больше не трогают. Образ Заиды вытеснил из моей головы все воспоминания о прежней жизни. Я даже удивляюсь своему столь подробному рассказу о пережитом. Еще более удивительно, что я мог полюбить женщину исключительно из-за ее красоты, да еще страдающую по возлюбленному. О ней мне ничего не известно, кроме того, что она прекрасна и ее сердце отдано другому. Я хорошо знал Нунью Беллу, но был обманут. Чего же мне ждать от Заиды, о которой мне ровно ничего не известно? На что надеяться, на что претендовать? Случайная волна выбросила ее на пустынный берег, она сгорает от желания скорее отсюда выбраться. У меня нет никакого права удерживать ее здесь – это было бы и несправедливо, и бессердечно. Да и буду ли я счастлив, если удержу ее? Рядом со мной будет находиться женщина, которая думает о другом, а мое присутствие будет постоянно напоминать ей о нем. Ах, Альфонс, ревность – испепеляющее зло. Боже мой, неужели дон Гарсия прав? Неужели подлинная страсть та, которая захватывает внезапно, поражает с первого взгляда, а все остальное – лишь привязанности, которые мы вынашиваем в своем разуме? Пожалуй, это так. Настоящая страсть захватывает нас нежданно-негаданно, так и моя любовь к Заиде увлекла меня как лавина, сопротивляться которой бесполезно. Простите, Альфонс, что я отнимаю у вас время, вынуждая выслушивать мои невеселые откровения. Время позднее, пора подумать и об отдыхе.

Друзья расстались. Альфонс ушел в свою комнату, Консалв – в свою, проведя остаток ночи без сна. Наутро Заида, как обычно, отправилась на берег моря в надежде на счастливый исход своих поисков. Консалв, сопровождавший девушку повсюду, постоянно забывал, что она его не понимает, но, спохватившись, он через какое-то время вновь заговаривал с ней, расспрашивая о причинах ее горя, причем с такой чуткостью и участием, как будто боялся обидеть ее выражением своих чувств. Не получая ответа и вспоминая, что обращается к ней на непонятном языке, он, уже не стесняясь и не сдерживая себя, начинал рассказывать о своей любви.

– Я люблю вас, прекрасная Заида, – чуть не кричал он, глядя ей в глаза. – Люблю безумно и благодарю Бога, зная, что, по крайней мере, не гневаю вас, произнося эти непонятные вам слова. Ваше поведение подсказывает мне, что, если бы вы поняли их, они пришлись бы вам не по душе. Любите ли вы кого-то, слышали ли от него признания, подобные моим? Вымолвите хоть слово, развейте мои сомнения!

Заида слушала его, поворачивала удивленное лицо к Фелиме, и, как ему казалось, обращала внимание подруги на его сходство с погибшим возлюбленным. Сердце Консалва сжималось от боли. Он не задумываясь отказался бы от своей привлекательной внешности, лишь бы не походить на соперника. Боль была настолько невыносимой, что он готов был реже видеться с Заидой, предпочтя лишать себя радости встреч, нежели представать перед ней в образе ее возлюбленного. Если в глазах Заиды Консалву виделось больше благожелательности, чем обычно, он впадал в уныние, полагая, что думы ее не о нем. Он стал избегать общения с ней и после обеда уединялся в лесу. Когда же все-таки их пути пересекались, ее взгляд казался ему еще более прохладным и печальным, чем прежде. Он даже убедил себя в ее неровном к себе отношении, и, не зная подлинных тому причин, отнес переменчивость ее настроения на счет превратностей пребывания в чужой стране. От него, однако, не ускользнуло, что по сравнению с первыми днями горе Заиды слегка пошло на убыль, тогда как вид ее подруги выдавал неизменную и безысходную тоску. Фелима находилась в состоянии постоянной подавленности и полной отрешенности. Альфонс неоднократно обращал на это внимание друга, подчеркивая, что переживания Фелимы нисколько не умаляют ее величественной красоты. Консалв же думал только о Заиде и вновь стал искать ее общества, пытаясь развлечь девушку прогулками, охотой, рыбной ловлей. Заида и сама придумывала себе занятия. Она провела несколько дней за изготовлением браслета, который плела из своих волос, и, удовлетворенная работой, тут же надела его на руку. Судьба распорядилась так, что в тот же день она потеряла его во время прогулки по лесу. Консалв, видевший, как Заида покинула дом, поспешил вслед на ней и, к своей огромной радости, нашел потерю. Радость была бы намного большей, получи он столь дорогой сувенир из рук самой Заиды, но он и без того был несказанно рад и не только не роптал, но и благодарил Бога за счастливый случай. Расстроившаяся Заида пошла по своим следам и, увидев Консалва, знаками объяснила ему случившееся. Как ни тяжело было Консалву причинять ей боль, он не нашел в себе сил расстаться с подарком судьбы и сделал вид, что помогает ей искать браслет, а затем, также знаками, уговорил ее вернуться домой. Дома, уединившись в комнате, он покрыл браслет поцелуями и прикрепил его к ленте, усыпанной драгоценными камнями. По утрам, пока все еще спали, он уходил подальше от дома и, найдя укромное место, снимал с шеи дорогую ему вещь и не отрываясь смотрел на нее.

Однажды утром, сидя с браслетом в руках на уходящих в море скалистых камнях, Консалв ощутил чье-то присутствие и, резко обернувшись, с удивлением и испугом увидел Заиду. Судорожным движением он попытался спрятать браслет, но, как ему показалось, не настолько быстро, чтобы она ничего не заметила. Ее лицо выражало огорчение, смешанное с грустью, что убедило Консалва в правоте его предположения: конечно же, Заида рассердилась на него за то, что он не хочет вернуть ей браслет. Он боялся, что она будет настаивать на его возвращении, и сидел, не смея поднять на нее глаза. Вид у Заиды был печальный и несколько смущенный. Не глядя на Консалва, она присела рядом, устремив взгляд в морскую даль. Порыв ветра вырвал из ее рук легкую вуаль. Консалв вскочил, чтобы подхватить ее, и выронил браслет, который не успел повесить на шею. Заида повернула голову на шум упавших драгоценностей и, заметив браслет, подняла его. Отбежавший за унесенной ветром вуалью Консалв не видел этого, но когда он вернулся и разглядел в ее руках ленту, то невероятно огорчился утратой бесценного сувенира и приготовился к заслуженным упрекам. Однако лицо девушки не только не выражало укора, но, напротив, просветлело и смягчилось, зародив в душе Консалва надежду и вытеснив страх ожидаемого гнева. Заида как зачарованная смотрела на ленту с драгоценными камнями, затем сняла с нее браслет и вернула ленту Консалву. Оставшись без браслета, расстроенный Консалв подошел к самому берегу и как бы невзначай уронил ленту в воду. Заида вскрикнула, бросилась к воде, пытаясь спасти драгоценности, но Консалв жестами объяснил ей ненадобность и тщетность ее усилий, подал девушке руку и увлек от берега. Оба смущенные и как бы готовые в любой момент разойтись в разные стороны, они шли молча, не глядя друг на друга, невольно выбрав путь к дому.

Проводив Заиду до ее комнаты, Консалв ушел к себе, погруженный в раздумье. Да, Заида не разгневалась на него, но все-таки была рада вновь обрести браслет – печаль сразу слетела с ее лица. Эта мысль болью отдалась в его сердце, и он с грустью подумал, что, как бы страстно он ни желал получить из ее рук браслет, он, несомненно, обидит ее такой просьбой. Что может быть мучительнее, чем любовь без надежды! Консалву не оставалось ничего иного, как поделиться горем с Альфонсом и корить себя за слабость, не позволившую ему устоять перед чарами Заиды.

– Вы напрасно упрекаете себя, – как всегда в таких случаях, утешал его Альфонс. – В столь пустынном месте, как наше, трудно устоять перед необыкновенной красотой Заиды. Мы не при дворе, где стайки обольстительных куртизанок готовы кого угодно исцелить от сердечной боли, а погоня за славой и почестями вполне способна занять место любовных утех.

– Но как жить и любить без надежды! – продолжал Консалв. – Я даже заикнуться не смею о своей любви, а если бы и решился рассказать о своих чувствах, то как я смог бы сделать это на непонятном ей языке. Как доказать, что никого, кроме нее, для меня не существует, тем более когда вокруг нет ни одной соперницы и она даже не может проверить моих чувств! Как заставить ее забыть того, кто дорог ей! Единственный, кто мог бы сделать это, – я сам, с моими достоинствами и недостатками. Но она не видит меня. Мой образ рождает в ее памяти образ моего соперника. Дорогой Альфонс, не утешайте меня. Полюбив Заиду, я потерял рассудок, забыл обо всем, даже о том, что когда-то любил и был обманут.

– Глядя на вас, я убеждаюсь в том, мой милый Консалв, что до Заиды вы никого никогда не любили, так как впервые познали, что такое ревность.

– У меня не было повода ревновать Нунью Беллу, – возразил Консалв. – Она слишком искусно скрывала измену.

– Подлинная любовь не нуждается в поводе для ревности. Ваши собственные страдания должны были подсказать вам это. Вы видите плачущую Заиду, и ревность тут же вынуждает вас думать, что оплакивает она возлюбленного, а, скажем, не брата.

– Конечно, я люблю Заиду несравненно больше, чем любил Нунью Беллу. Честолюбие Нуньи Беллы, ее чрезмерная забота о делах герцога нередко раздражали и отталкивали меня. Но ничто не может умалить мою любовь к Заиде – ни ее привязанность к другому человеку, ни отсутствие возможности проникнуть в ее мысли и чувства. Все это, однако, лишь подтверждает мое безрассудство. Моя любовь к Нунье Белле обернулась горьким разочарованием. Такое может случиться с каждым. Поразительно другое. Я не был ослеплен неожиданно обрушившейся на меня страстью, так как долго и хорошо знал Нунью Беллу, я ей нравился, у нее не было другой привязанности, и мы вполне могли бы соединить наши судьбы. Но Заида – кто она, что я о ней знаю? Какое имею право претендовать на взаимность? И что, кроме ее неземной красоты, может оправдать порыв моих чувств? Все, абсолютно все против меня!

Консалв и Альфонс не раз вели такие разговоры. И после каждого разговора страсть Консалва к Заиде не только не затихала, но разгоралась еще сильнее. Он не мог запретить своим глазам не выдавать переполнявших его душу чувств, и порой в ее ответном взгляде ему виделось понимание, а в ее смущении – подтверждение своей догадки. Ему казалось, что за неимением слов она тоже хочет что-то сказать ему своим взглядом, и от этого завораживающего взгляда у него кружилась голова. «Милая Заида, – мысленно обращался он к ней, – если таким взглядом вы удостаиваете безразличного вам человека, каким же вы одаривали того счастливого избранника, которого, на мое горе, мне суждено напоминать вам?» Консалв был убежден в своей несчастной судьбе и даже то, что в поведении Заиды должно было бы зародить в нем надежду, воспринимал не иначе, как проявление безразличия.

Как-то, оставшись в одиночестве, он отправился к берегу моря и незаметно вышел к небольшому лесному роднику, около которого частенько прогуливалась Заида. Подходя к нему, он услышал голоса и сквозь ветви разглядел Заиду и Фелиму. Сердце Консалва забилось от радости, как если бы он увидел ее после долгой разлуки. Он направился к роднику, не обращая внимания на заросли. Несмотря на производимый им шум, Заида продолжала громко говорить, ничего не слыша и не замечая вокруг себя. Она увидела Консалва только тогда, когда он предстал перед ней, и, забыв, что говорит на непонятном ему языке, смутилась, как смущаются громко разговаривающие люди, застигнутые врасплох. Смущение делало ее еще более привлекательной, и Консалв, не совладав с чувствами, пал перед ней на колени и заговорил с такой страстью, которая обнажает смысл слов, на каком бы языке они ни звучали. Он был почти уверен, что Заида поняла его. Она действительно зарделась и, сделав рукой жест, как бы отмахиваясь от него, встала, сохраняя достоинство и самообладание. Могло показаться, что она предлагала Консалву покинуть место злосчастной встречи, поставившей его и ее в неловкое положение. Заметив проходившего неподалеку Альфонса, Заида направилась в его сторону, даже не взглянув на Консалва, который так и остался стоять на коленях, не имея сил подняться.

«Вот какое обращение уготовано мне, – заговорил сам с собой Консалв, – когда не желают видеть во мне двойника возлюбленного. Вы, Заида, смотрите на меня благожелательно и милостиво, когда мой образ напоминает вам моего соперника, но, когда я осмеливаюсь заявить о своей любви, вы не просто гневаетесь, но и вообще отворачиваетесь от меня. Признаюсь, я был бы рад и испытал облегчение, если бы смог объяснить вам, что мне известна причина вашей скорби. Я добиваюсь этого исключительно в надежде услышать из ваших уст, что заблуждаюсь. О Заида! Конечно, я поступаю небескорыстно, но у меня и в мыслях нет желания оскорбить вас, я лишь хочу получить от вас заверение, которое сделало бы меня самым счастливым человеком».

Консалв поднялся с земли и направился к дому, спеша покинуть злополучный родник. По дороге он заглянул в домашнюю галерею Альфонса, служившую одновременно мастерской для приглашенного художника. Консалв иногда заходил сюда, ища уединения среди картин и набросков. Сейчас его мозг был занят единственной мыслью – как объяснить Заиде, что ему ведома ее потаенная любовь, как сделать это, не зная языка. Не находя ответа, он уже собрался покинуть мастерскую, как к нему обратился художник с просьбой высказать мнение о новой картине, которую он создавал по заказу хозяина дома. Консалву было не до картин, но, не желая показаться неучтивым, он задержался. Огромных размеров полотно должно было изображать вид на разбушевавшееся море, который открывался из окон дома. В морской дали корабли боролись со стихией, некоторые разбивались о прибрежные скалы. Люди спасались вплавь; то тут, то там лежали выброшенные на берег тела несчастных. Консалв не мог не вспомнить свою первую встречу с Заидой, и его вдруг осенила дерзкая мысль – поведать ей свои чувства с помощью кисти художника. Он посоветовал ему дополнить картину несколькими человеческими фигурами, в том числе фигурой плачущей девушки, склонившейся над распростертым на песке телом; рядом должен находиться молодой человек, уговаривающий девушку покинуть место трагедии; девушка, не глядя на молодого человека, одной рукой отстраняет его от себя, другой прижимает платок к мокрому от слез лицу. Идея заинтересовала художника, и он тут же принялся за работу. Консалв попросил его закончить картину как можно скорее и оставил галерею. Несмотря на испытанное у родника потрясение, ему вновь захотелось повидать Заиду. Заида, однако, закрылась в своей комнате, и остаток дня он провел в муках и терзаниях, усмотрев в ее действиях наказание за свое безрассудное поведение. Наутро она вела себя сдержаннее, чем обычно, но уже в последующие два-три дня поведение ее стало прежним.

Тем временем художник усердно трудился, а Консалв с нетерпением ждал завершения работы. Когда картина была почти готова, он пригласил Заиду на прогулку, предложив ей для разнообразия посетить домашнюю галерею Альфонса и понаблюдать за работой художника. Они обошли всю галерею и оказались у картины, над которой трудился художник. Консалв обратил внимание Заиды на фигурку девушки, оплакивающей погибшего. Заида смотрела на полотно, не отрывая глаз, как будто узнала скалу, к которой часто приходила посидеть у моря. Консалв взял карандаш и вывел под фигуркой девушки «Заида», а под стоявшим рядом с ней человеком – «Теодорих». Заида, следившая за карандашом, покраснела, выхватила с недовольным видом кисть из рук художника и замазала распростертое на берегу тело – она поняла, о чем думает Консалв. Консалв же, видя, как Заида закрашивает того, кого считал причиной своих страданий, ощущал себя наверху блаженства, хотя и сознавал, что прогневал ее. Конечно, ее жест можно было расценить как проявление оскорбленного самолюбия, а не как доказательство ошибочности его скоропалительных выводов, но после неудачной попытки объясниться в любви у лесного родника он не мог не испытать радостного чувства – разве Заида не оставила ему пусть маленькую, но все-таки надежду думать, что сердце ее никем не занято. К сожалению, у него, как ему казалось, было немало других поводов для сомнений и переживаний.

Рассудительный и бесстрастный Альфонс совершенно иначе оценивал чувства прекрасной чужестранки.

– По-моему, – говорил он Консалву, – вы напрасно жалуетесь на судьбу. Конечно, вы имеете право считать себя несчастным, так как полюбили девушку, с которой, вероятно, не сможете связать свою жизнь. Но вы были бы в тысячу раз более несчастным, если бы твердо знали, что она вас не любит. Внешнее проявление чувств всегда обманчиво.

– Если бы я судил об отношении Заиды ко мне только по выражению ее глаз, – отвечал Консалв, – я мог бы тешить себя надеждами. Но, как я вам уже говорил, мне все время кажется, что она видит во мне того, кто вызывает у меня чувство безудержной ревности.

– Не знаю, так ли это на самом деле, но если бы мне пришлось оказаться на месте того, кого она оплакивает, вряд ли я был бы доволен тем, что мое сходство с вами побуждает ее смотреть на вас столь благожелательным взглядом. Никак не могу согласиться, что воспоминания о ком-то другом способны породить в Заиде чувства, которые она питает к вам.

Надежда – лучшее успокоение для влюбленных. Благожелательные взгляды, которыми Заида одаривала время от времени Консалва, уже давали ему повод надеяться на лучшее, а после слов Альфонса слабая надежда переросла чуть ли не в уверенность – как он мог подумать, что Заида относится к нему с неприязнью! Сердце Консалва радостно забилось, но радость тут же уступила место новым сомнениям – нет, она видит в нем своего возлюбленного, и именно ему предназначены благожелательные взгляды, она не может забыть его и думает только о нем. Страсть Консалва, его ревность, его достоинство – все протестовало в нем. Он пришел к горькому выводу, что, даже если Заида когда-нибудь и полюбит его, в мыслях она будет с другим, а его участь – муки и страдания. Слабое утешение он видел лишь в том, что по сравнению с первыми днями их знакомства Заида проявляла к нему больше внимания, и какими бы причинами эта перемена ни объяснялась, его страстная любовь принимала ее с благодарностью.

Одним погожим днем, видя, что Заида не покидает своей комнаты, Консалв зашел к ней, желая пригласить на прогулку. Девушка писала, склонив голову над столом, и не обратила внимания на его приход. Консалв остановился, молча наблюдая за ней. Случайно подняв голову и увидев Консалва, Заида смутилась и поспешила спрятать листок бумаги в стол. Сердце у Консалва дрогнуло – какую тайну может скрывать письмо, чтобы так поспешно спрятать его? Расстроенный, он вышел из комнаты, горя желанием как можно скорее повидать Альфонса и поделиться с ним возникшими подозрениями. Не найдя друга и все более снедаемый ревностью, он вернулся в комнату Заиды. Комната была пуста – девушка, видимо, ушла к Фелиме. На столе белел сложенный вдвое лист бумаги. Не совладав с любопытством, Консалв развернул его и без труда убедился, что это было письмо, которое только что писала Заида, – в письме лежал сплетенный из волос браслет. В этот момент в комнату вошла Заида и, увидев в руках Консалва письмо и браслет, бросилась к нему с явным желанием вернуть свои вещи. Консалв сделал шаг назад, как бы моля оставить их ему, но решительный вид девушки и уважение к ней вынудили его повиноваться. Он покорно протянул ей письмо и браслет, твердо уверенный, что они предназначены другому, и, не имея сил скрыть свою боль, выбежал из комнаты. У себя он застал Альфонса, которому передали, что его искал друг.

– Я полагал себя несчастным, – тут же заговорил Консалв, – но настоящее несчастье пришло ко мне только сейчас. Я считал моего соперника погибшим в кораблекрушении, а он, как оказалось, здравствует и поныне. Мне только что довелось видеть, как Заида писала ему письмо и собиралась отправить браслет, которого я по своей оплошности лишился. Судя по всему, она каким-то образом получает от него вести и кто-то из здешних передает ему ее послания. Все мои надежды на счастье – не более чем плод моего воображения и непонимания ее поведения. Конечно, у нее были причины закрасить на картине бездыханное тело – она прекрасно знала, что человек, которого, как мне представлялось, она оплакивала, жив и невредим. Именно этим и объясняется вспышка ее гнева при виде в моих руках браслета, который она сплела из своих волос для возлюбленного. Ах, Заида, Заида! Зачем вы так жестоко обошлись со мной, вселив в меня надежду благосклонным отношением и доброжелательным взглядом ваших прекрасных глаз?

От боли и волнения голос Консалва осекся. Дав ему время прийти в себя, Альфонс поинтересовался, как его другу удалось узнать то, что он поведал в своем рассказе, и пыталась ли Заида что-либо объяснить ему. Консалв подробно изложил, как он пришел к ней в комнату, как она смутилась, увидев его за своей спиной, и как он нашел в письме браслет, который был вынужден в конце концов вернуть ей вместе с письмом.

– Ничего не значащее письмо, дорогой Альфонс, не может заставить девушку покраснеть и смутиться. Кроме нас с вами, Заиде здесь не с кем общаться, у нее здесь нет никаких дел. Так сосредоточенно она могла писать только о том, что у нее на сердце, и писала она это не мне. Как, по-вашему, я должен ко всему этому отнестись? – с горечью закончил Консалв свой рассказ.

– Я бы очень хотел, чтобы вы, Консалв, не забивали себе голову подобными несуразностями, которые ничего, кроме мук, вам не доставляют, – ответил на вопрос друга Альфонс. – Заида краснеет, когда вы застаете ее за письмом, и вам тут же приходит в голову мысль, что она пишет его вашему сопернику. А мне кажется, что она настолько влюблена в вас, что покрывается румянцем всякий раз, когда вы неожиданно оказываетесь с ней рядом. Разве она не могла писать просто для того, чтобы скоротать время? Она не оставила вам письма скорее всего потому, что оно вам ни к чему – все равно вы не знаете ее языка. То, что она отобрала у вас браслет, меня не удивляет. Ни одна умная и уважающая себя девушка не подарит браслет из своих волос человеку, которого любит, но о котором ничего не знает. А то, что Заида вас любит, я в этом уверен. И уж совсем непонятно, откуда вы взяли, что она кому-то пишет письмо и хочет послать браслет. С тех пор как Заида появилась здесь, она все время у нас на глазах, ни с кем, кроме Фелимы, не перемолвилась ни словом, а те, кому пожелала бы что-то сказать, говорят на другом языке. Ума не приложу, каким путем до нее доходят письма от доставляющего вам столько хлопот мифического возлюбленного и как она дает ему о себе знать?

– Возможно, я и впадаю в крайность, но неведение, в котором я пребываю, невыносимо. Другие рвут на себе волосы хотя бы уже потому, что сомневаются, так ли сильно их любят, как этого бы им хотелось. А мне вообще ничего не известно. Слабая надежда сменяется во мне полным отчаянием. Я даже не знаю, радоваться мне или печалиться, ловя благожелательные взгляды Заиды. Вы стараетесь утешить меня, Альфонс, но ваши добрые слова не могут заставить меня поверить, что письмо она писала не возлюбленному. Увы, как бы я ни хотел этого, я не могу усомниться в том, чему только что был свидетелем!

Альфонс тем не менее настойчиво продолжал убеждать Консалва в беспочвенности его беспокойства, и в какой-то степени ему это удалось, а вид Заиды, которую они встретили, отправляясь на прогулку, окончательно успокоил влюбленного: она увидела их издалека и пошла к ним навстречу, излучая столько доброты и нежности, что Консалв тут же забыл о всех своих невзгодах.

Однако время отплытия корабля из Таррагона в Африку неумолимо приближалось, порождая в сердце Консалва новую, еще более мучительную боль. Мысль о неизбежной разлуке была ему невыносима. Понимая, что любая попытка удержать Заиду была бы жестокой несправедливостью, он тем не менее направил весь свой ум и волю на то, чтобы помешать ее отъезду.

– Что же мне делать? – обращался он к Альфонсу, ища у него поддержки и сочувствия. – Я потеряю Заиду навсегда. Меня ждет разлука без всякой надежды вновь увидеть ее. В какой части света мне ее искать? Она собирается плыть в Африку, но она не африканка, и я даже не знаю, под каким небом она родилась. Я последую за ней, хотя и знаю, что никогда больше не смогу быть с ней рядом. Если она из Африки, то обычаи африканских стран и ее целомудрие не позволят ей даже приблизиться ко мне. Но, по крайней мере, я закончу опостылевшую мне жизнь на одной с ней земле, буду дышать одним с ней воздухом. Все равно у меня нет родины – случай привел меня сюда, любовь уведет в другие края.

Делясь с Альфонсом душевной болью, Консалв распалял себя и укреплялся в своем решении, оставаясь глухим к увещеваниям друга. В создавшемся положении он особенно остро чувствовал свою беспомощность, невозможность объясниться с Заидой на родном ей языке. В его памяти вдруг всплыло письмо, которое она писала, и он припомнил, что буквы походили на греческие. Он не был полностью в этом уверен, и желание убедиться навело его на мысль отправиться в Таррагону и поискать человека, говорящего по-гречески. Консалв и раньше неоднократно посылал туда слуг Альфонса, но выбранные наугад толмачи не смогли помочь делу. На этот раз он решил ехать сам, несмотря на опасения быть узнанным в большом городе. Не хотелось ему и покидать Заиду. Но надежда на то, что он сможет наконец-то понять ее, пересилила все страхи и сомнения. Объяснив ей знаками причину отъезда и по возможности изменив внешность, Консалв отправился в Таррагону. Бродя по улицам, куда чаще всего наведывались иностранцы, он затратил немало сил и времени, прежде чем нашел то, что искал. Один из многих опрошенных им иностранцев сказал ему на ломаном испанском языке, что приехал с Ионических островов. Консалв попросил его произнести несколько греческих слов и, к неописуемой радости, понял, что это тот самый язык, на котором Заида говорила с Фелимой. На счастье, особых дел у грека в Таррагоне не было, и он принял приглашение взять на себя роль переводчика, поразившись размерами полученного за свое согласие вознаграждения. Они покинули город на рассвете следующего дня, и Консалв был рад своей удаче больше, чем если бы его голову украсили королевской короной.

В пути Консалв выучил несколько греческих слов, и прежде всего: «Я вас люблю». Уже сама мысль о том, что он скажет эти слова Заиде и она поймет их смысл, убеждали его в близости конца всех его несчастий. Добравшись до дома и увидев Альфонса, Консалв не замедлил поделиться с ним своей радостью и тут же спросил, где Заида. Альфонс ответил, что она ушла к морю и он давно ее не видел. Увлекая за собой грека, Консалв бросился к скалам, где Заида чаще всего проводила время, и, не найдя ее там, был крайне удивлен. Он стал искать повсюду и даже сходил на пристань, куда она также порой наведывалась. Не обнаружив ее, он вернулся к дому и пробежался по лесу – девушки нигде не было. Он послал на ее поиски слуг, которые также вернулись ни с чем. Его охватило недоброе предчувствие. Наступила ночь – поиски не прекращались. Консалв был в отчаянии. Ему казалось, что с ней случилось что-то ужасное, и он проклинал себя за то, что оставил ее одну. Всю ночь с факелами в руках Консалв, Альфонс, вся прислуга осматривали окрестности, заходили в рыбацкие хижины, расспрашивая, не видел ли кто Заиду. Все было тщетно. Наконец под утро две женщины, возвращавшиеся с места ночевки, сообщили им, что издалека видели Заиду и Фелиму на берегу моря, и рассказали, как к берегу причалила большая лодка, из которой высадилось несколько человек, как девушки сначала хотели удалиться, но потом, когда их окликнули, вернулись и после долгой и оживленной беседы сели в лодку и отплыли, причем, судя по их жестам и восклицаниям, вполне довольные.

Лицо Консалва покрылось смертельной бледностью. Глядя на него, Альфонс не решился произнести ни слова в утешение. Когда остальные участники поисков удалились, Консалв заговорил первым.

– Это конец, – голос его дрожал, – я окончательно потерял Заиду. Я потерял ее в тот самый момент, когда появилась надежда объясниться с ней. Ее отнял у меня тот, кого она оплакивала. Это подтверждается рассказом женщин. Судьба и здесь оказалась ко мне безжалостной, открыв мне тайну, которая лишь усугубляет мои страдания. Я потерял ее навсегда – она вернулась к своему возлюбленному. Теперь уже нет никаких сомнений, что письмо, за которым я застал ее, она писала ему, сообщая о месте своего пребывания. Это выше моих сил! – Консалв почти перешел на крик. – Мне одному выпало столько несчастий, сколько хватило бы на дюжину страдальцев. Это невыносимо! Неужели я от всего отказался только ради того, чтобы в этой глуши взвалить на себя еще больше мук и страданий, чем при дворе? Поверьте, Альфонс, потеря Заиды причиняет мне в тысячу раз больше горя, чем все мои прежние невзгоды, вместе взятые. Я не могу смириться с мыслью, что больше никогда ее не увижу. Если бы мне было известно, нравлюсь я ей или безразличен, я бы легче перенес свою боль, так как знал бы, как поступить. Если Заида неравнодушна ко мне, я не имею права ее забыть и должен посвятить остаток своих дней тому, чтобы избороздить весь мир и найти ее. Если она любит другого, мне не остается ничего, как пожелать ей счастья. Сжальтесь надо мной, дорогой Альфонс! Скажите мне, что Заида любит меня, или, наоборот, что я ничего для нее не значу. Быть любимым и жить в разлуке – это несчастье пострашнее, чем быть нелюбимым. Но, Боже мой, о каком несчастье я говорю, если она меня любит! Увы, я потерял ее именно тогда, когда должен был узнать свою участь. Даже если бы она захотела скрыть свои чувства, я выведал бы у нее все – причину ее слез, из какой страны она родом, кто она, что с ней случилось, и сейчас бы знал, должен ли я поспешить вслед за ней и если да, то где ее искать.

Альфонс хранил молчание, не находя, что сказать другу в утешение. Наконец он решился посоветовать ему не принимать поспешных решений, противопоставить несчастью благоразумие и прежде всего отдохнуть и успокоиться. Уйдя к себе, Консалв тут же пригласил толмача и попросил его объяснить смысл слов, которые он слышал от Заиды и запомнил. Грек перевел несколько слов, в том числе те, которые Заида часто произносила в разговоре с Фелимой, глядя при этом на Консалва. Из объяснений толмача Консалв понял, что не ошибся: Заида действительно говорила о сходстве, и он ни на минуту не усомнился, что речь шла о его сходстве с ее возлюбленным. Уже не думая ни о чем другом, он послал за женщинами, которые были свидетельницами отплытия прекрасной чужестранки, желая расспросить их, не было ли среди высадившихся на берег мужчин кого-нибудь, кто походил бы на него. Женщины не смогли удовлетворить любопытство Консалва, сказав, что находились слишком далеко, но видели, как Заида обняла одного из них. Услышав это, Консалв испытал такое отчаяние, что поклялся найти Заиду и на ее глазах убить счастливого соперника. Узнав о решении друга, Альфонс постарался объяснить ему, что это и невозможно, и несправедливо, так как у него нет на Заиду никаких прав, что она была обручена еще до того, как повстречалась с ним, а возможно даже, это ее муж, и что ему неизвестно, где искать Заиду, но если бы он и нашел ее, то наверняка в стране, где его соперник обладает и силой, и властью, достаточными, чтобы помешать ему осуществить свои гневные замыслы.

– Что же мне остается делать? – вскипел Консалв. – Неужели вы полагаете, что я должен сидеть сложа руки!

– Я полагаю, – спокойно ответил Альфонс, – что вы должны найти в себе силы пережить удар, который судьба нанесла вашей любви к Заиде, как вы перенесли измену и коварство друзей.

– Мне столько довелось пережить, что на новые страдания у меня просто нет сил. Я должен найти Заиду, увидеть ее, убедиться, что она любит другого, и умереть у ее ног. – На какой-то миг Консалв замолк и вдруг резко изменил свое решение. – Нет, я не должен ее искать после того, как она со мной обошлась. Мое к ней уважение и моя любовь обязывали ее хотя бы предупредить меня о своем отъезде – простая признательность за мое доброе отношение должна была подсказать ей это. Но она покинула меня, даже не попрощавшись. Я не только был ей безразличен – она презирала меня. Я был слепцом и не видел, что мое присутствие ей в тягость. Я должен выбросить из головы безумные мысли. Альфонс, вы были правы. Нет, Заида, я не буду искать вас. Я оставляю вас в покое. Мне не на что больше надеяться и остается покорно ждать конца моей постылой жизни.

Излив другу свое отчаяние, Консалв несколько успокоился, но его опечаленный вид вызывал жалость. Последующие дни он провел, бродя по тем местам, где гулял с прекрасной незнакомкой, постоянно ощущая рядом ее присутствие. Толмача он попросил остаться и принялся за изучение греческого языка, но не потому, что надеялся когда-нибудь вновь повстречать Заиду, а потому, что испытывал легкую щемящую грусть, мысленно разговаривая с ней на понятном ей языке. За короткое время он выучил то, на что другим понадобились бы годы, и, когда занятия прекратились, оборвалась последняя ниточка, которая связывала его с Заидой. Образовавшуюся пустоту вновь заполнили тягостные раздумья.

Консалв скорбел о жестокости судьбы, обрушившей на него столько горя в Леоне и пожелавшей подвергнуть еще более тягостным испытаниям, отняв самого дорогого человека, ради которого он не раздумывая пожертвовал бы всем, что у него когда-то имелось, – славой, состоянием, друзьями. Сравнивая свое настоящее с прошлым, он вспомнил об обещании, которое дал дону Олмонду – писать ему о своем житии. И хотя все его помыслы были обращены к Заиде, Консалв счел своей обязанностью уделить время человеку, который с дружеским бескорыстием откликнулся на его беду. Опасаясь, как бы их переписка не попала в чужие руки, он просил дона Олмонда писать ему на Таррагону, которая находится недалеко от его убежища, и сообщал, что в жизни довольствуется малым, не таит злобы против дона Гарсии, не питает ненависти к дону Рамиресу, не испытывает ничего, кроме равнодушия, к Нунье Белле, но чувствует себя еще более несчастным и одиноким, чем до отъезда из Леона.

Альфонс, видя состояние Консалва, всячески заботился о нем, не спускал с него глаз и старался, как только мог, облегчить страдания друга.

– Заида покинула вас, – как-то обратился к нему Альфонс, – но в этом нет ни доли вашей вины, и, как бы вы себя ни истязали, судьба избавила вас от еще больших мук. Вы не знаете, что такое нести крест своей собственной вины. Я обречен нести этот крест вечно. Если вас хоть немного утешит сознание того, что на вас могло обрушиться еще большее горе, я могу рассказать вам историю своей жизни, как бы ни тяжелы были для меня воспоминания.

Консалв не смог скрыть желания узнать причину, которая вынудила его друга уединиться в этом пустынном краю, и Альфонс, оценив искренний интерес Консалва к его судьбе, поведал ему свою, не менее грустную, историю.

 

История Альфонса и Белазиры

Как вы уже знаете, мой друг, зовусь я Альфонсом Хименесом и принадлежу к довольно знатному испанскому роду, восходящему к первым королям Наварры. Я не буду утомлять вас историей всей моей жизни и остановлюсь лишь на моих последних злоключениях. К тому времени, о котором я хочу рассказать вам, судьба уже не раз подвергала меня испытаниям, но все мои несчастья были результатом поступков других людей, и я умолчу о них. Скажу лишь, что мне уже довелось пережить и женское непостоянство, и женскую неверность. Тогда я и дал себе зарок никогда и никому не дарить своего сердца. Любовь представлялась мне мукой, и хотя при дворе было немало прелестных созданий, готовых ответить взаимностью, я относился к ним не более чем с уважением, которое мужчина должен свидетельствовать женщине. Мой здравствующий в ту пору отец, обуреваемый, как и все люди его круга, навязчивой идеей продолжения рода, желал поскорее женить меня. Я не имел ничего против, но, наученный горьким опытом, решил для себя никогда не жениться на красивой женщине. Зная ветреность прекрасного пола, я боялся оказаться во власти ревности не просто страстно влюбленного человека, но вдобавок еще и мужа. Именно в этот период моей жизни отец как-то завел со мной разговор о Белазире, дочери графа де Геварры, которая только что появилась при дворе и считалась выгодной партией как по состоянию, так и по родовитому имени. Отцу очень хотелось заполучить ее в качестве невестки. Я ответил ему, что меня это мало интересует, что я уже наслышан о ее красоте и разборчивости в выборе женихов и что уже одно это отбивает у меня всякую охоту стать ее мужем. Удивленный, он спросил, доводилось ли мне хотя бы видеть ее. Я сказал, что всякий раз, когда она приезжала в столицу, я находился при войске и поэтому знаю о ней только понаслышке.

– Повидайся с ней, – взмолился отец. – Я уверен, что она заставит тебя забыть о клятве не выбирать в жены красивую женщину. Ты наверняка понравишься ей, и мы не замедлим сыграть свадьбу.

Прошло несколько дней, и я повстречал Белазиру на приеме у королевы. Я спросил, как ее зовут, хотя был уверен, что имею честь разговаривать именно с ней. Она также поинтересовалась моим именем и также не сомневалась, что перед ней не кто иной, как Альфонс Хименес. Мы оба знали то, о чем спрашивали друг друга, и тут же признались в своих маленьких хитростях, после чего наш разговор стал гораздо более непринужденным, чем это бывает при первом знакомстве. Я нашел Белазиру очаровательной и намного более умной, чем предполагал. Я сказал ей, что допустил оплошность, не познакомившись с ней раньше, что тем не менее не ищу более близкого знакомства, так как знаю, как трудно добиться ее расположения и тем более удержаться от желания понравиться ей. Я сказал также, что несомненно пошел бы на любые жертвы ради счастья завладеть ее сердцем, если бы красота ее не была такой упоительной, но, поскольку красота дана Богом раз и навсегда, я никогда себе этого не позволю. Я даже попросил ее пресечь в случае чего мои попытки понравиться ей, сославшись на данный самому себе обет никогда не связывать судьбу с красивыми женщинами. Эти необычные признания восхитили Белазиру, и в окружении друзей она отзывалась обо мне с исключительной доброжелательностью. Я также отзывался о ней как о женщине, выгодно отличающейся от других незаурядными качествами и редким обаянием, и захотел, к своему собственному удивлению, узнать, кто входит в круг ее почитателей. Мне рассказали, что к ней долго и безнадежно пылал страстью граф де Лара, трагически погибший в пекле сражения, куда толкнула его безответная любовь. Также безуспешно руки Белазиры добивалось немало других молодых людей. Но в конце концов, разуверившись в успехе, неженатая молодежь перестала ее тревожить. На какой-то миг эта неприступность задела мое самолюбие, но только на какой-то миг. И все-таки я стал видеться с Белазирой чаще, чем это позволяли обстоятельства. Обычаи королевского двора Наварры не так строги, как в Леоне, и нашим встречам ничто не препятствовало. Ничего серьезного в наших отношениях не было, и я шутил, говоря ей, как далеки мы друг от друга и как я был бы рад, если бы она смогла избавиться от красоты и изменить взгляды на мужчин. Мне казалось, что мои слова доставляли ей удовольствие, как и ход моих мыслей, в которых она угадывала родство душ. Белазира выказывала мне доверие, и это подталкивало меня на откровенность; я даже позволил себе поинтересоваться, почему она с таким упорством отвергает ухаживания поклонников.

– Отвечу вам с той же откровенностью, – сказала она. – Похоже, я с рождения питаю отвращение к замужеству. Брачные узы всегда представлялись мне чем-то вроде цепей, и я думала, что только неуемная страсть способна затмить разум и толкнуть на подобный шаг. Вы не хотите жениться по любви, а я не понимаю, как можно выйти замуж без любви, причем без любви неистовой. У меня такой любви не было и поэтому не было и привязанностей. Я, Альфонс, не замужем, так как никого никогда не любила.

– Позвольте, – воскликнул я, – неужели вам никто никогда не нравился? Неужели ваше сердце ни разу не замерло при имени или виде хотя бы одного из ваших почитателей?

– Нет. Любовные переживания мне абсолютно неизвестны.

– Даже ревность? – не переставал я удивляться.

– Даже ревность.

– В таком случае, сеньора, вы действительно не знаете, что такое любовь.

– Да, – согласилась Белазира, – я не только ни к кому не испытывала никаких чувств, но и не нашла никого, кто был бы мне приятен и близок по духу.

Я затрудняюсь сказать, какое впечатление произвели на меня слова Белазиры. Возможно, я уже был влюблен в нее. Но мысль о том, что рядом бьется сердце, не знавшее трепетных чувств, поразила меня. Это было настолько необычным, что мне вдруг захотелось завладеть этим сердцем, которое другим казалось неприступным, и удовлетворить свое тщеславие. Постоянно размышляя над ее словами, я уже не был просто учтивым собеседником, который старается поддержать светскую беседу. Мне показалось, что, говоря о неприязни к своим поклонникам, она исключала меня из их числа. Короче говоря, я оказался во власти радужных надежд, и уже ничто не могло удержать меня от вспыхнувшей страсти – я полюбил Белазиру так, как никогда еще никого не любил. Не буду долго распространяться о том, как я признался ей в своих чувствах. Для этого я избрал шутливый тон – серьезно говорить с ней о своей любви я бы никогда не решился, а шутки помогли мне очень скоро высказать все, что я, наверное, еще очень долго не посмел бы сказать. Итак, я полюбил Белазиру и был счастлив, что завоевал ее расположение, но мне оставалось сделать главное – убедить ее в моей любви. Она питала врожденную неприязнь к лицам мужского пола. Хотя она и относилась ко мне намного лучше, чем к остальным, а следовательно, и лучше, чем я того заслуживал, она не очень верила моим словам. Белазира держалась со мной совсем не так, как другие женщины, и ее манера поведения подкупала меня благородством и естественностью. Прошло еще немного времени, и она призналась мне в своей приязни, а затем и поведала, что я занимаю в ее сердце все больше и больше места. Она была со мной откровенна во всем и не скрывала, что ей во мне нравится, а что говорит не в мою пользу, и даже заявила, что не верит в подлинность моей любви и не выйдет за меня замуж, пока не удостоверится в обратном. Я не могу передать вам радость, которая охватывала меня при мысли о том, что я разбудил так долго спящее сердце. Я умилялся, видя, как ее лицо отражало смущение и замешательство, порождаемые незнакомым ей чувством. До глубины души меня трогало ее удивление, когда она вдруг обнаруживала, что теряет самообладание и не может сдержать вспыхнувшую страсть. Я испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение, наблюдая за пробуждением любви. Тот, кто не вкусил счастья пробудить в женщине ранее не изведанное ею чувство, не может похвастаться знанием истинного блаженства, которое таит в себе любовь. Я был безумно рад, что Белазира полюбила меня, но при этом терзался муками, не зная, верит ли она в мою любовь, и сомневаясь в возможности убедить ее. Эти муки и сомнения возвращали меня к моему прежнему решению – мне казалось, что я сам себя обрекаю на страдания, которых всеми силами старался избежать. С одной стороны, меня тревожило, что я не смогу убедить Белазиру в своей искренней любви к ней, а с другой – я приходил в ужас при мысли, что если мне удастся ее убедить, если она ответит мне взаимностью и мы поженимся, то я подвергну себя страшной опасности: разве не может случиться так, что со временем ее любовь ко мне угаснет. Я говорил себе, что супружеская жизнь охладит ее чувства, любовь превратится в обязанность, ей может понравиться кто-либо другой. Я представил себе весь ужас положения человека, оказавшегося во власти ревности, и, несмотря на мое к Белазире уважение и на мою к ней привязанность, готов был уже от всего отступиться, предпочтя несчастье остаться без нее несчастью быть с ней и не быть любимым. Белазира предавалась примерно таким же мыслям. Она не скрывала своих сомнений, а я делился с ней своими. Мы обсуждали причины, которые мешают нам соединить наши судьбы, и не раз принимали решение прекратить ненужные встречи. Мы расставались, но наши прощания были такими трогательными, а взаимное влечение столь сильным, что мы тут же начинали искать новых встреч. Наконец, после долгих колебаний и размышлений, мы отбросили все сомнения, и Белазира согласилась назвать день свадьбы, как только наши родители уладят все положенные случаю дела. Однако отец Белазиры, посланный королем на границы с поручением подписать мир с маврами, отбыл, даже не успев приступить к выполнению своих родительских обязанностей, и нам пришлось ждать его возвращения. Я тем не менее чувствовал себя самым счастливым человеком на свете – я услаждался своей любовью, был страстно любим и с нетерпением ждал часа, когда Белазира станет моей женой.

Как суженому, мне было дано позволение встречаться с Белазирой в любое время по моему желанию. В одну из встреч нелегкая дернула меня поинтересоваться ухаживаниями ее поклонников. Мне хотелось знать, как она держалась с ними, и сравнить ее отношение к ним с отношением ко мне. Белазира перечислила всех своих воздыхателей и подробно рассказала об их ухаживаниях. Она сказала мне, что те, кто проявлял особую настойчивость, вызывали у нее наибольшую антипатию, и в числе их назвала графа де Лару, который был верен своей любви до самой смерти и к которому, по ее словам, она никогда не питала расположения. Не знаю, чем объяснить это, но после такого заверения личность графа заинтересовала меня больше других. Я был поражен его стойкой верностью и попросил Белазиру рассказать мне подробнее об их отношениях. Она согласилась, и, хотя я не услышал ничего, что могло бы задеть мои чувства, я ощутил в себе зарождающуюся ревность. Мне показалось, что, если Белазира и не питала к графу де Ларе особого расположения, относилась она к нему с явным уважением. В мою голову закралось подозрение, что она не до конца откровенна. Я решил не выдавать своих сомнений и, расстроенный, удалился к себе. Я провел беспокойную ночь в ожидании новой встречи и новых подробностей – несомненно, она не могла рассказать в один присест историю многолетней любви ее поклонника. На следующий день я узнал кое-что новое и почти не сомневался, что у нее еще есть о чем мне поведать. Задавая один вопрос за другим, я чуть ли не на коленях умолял ее рассказать все без утайки. Если она говорила что-то льстившее моему самолюбию, я считал, что она хочет угодить мне; если я улавливал в ее голосе хотя бы малейшую нотку доброжелательного отношения к графу, я считал, что она скрывает от меня правду. Одним словом, меня охватила отталкивающая своей неприглядностью ревность. Я замучил Белазиру, стал бесчувственным и жестоким, досаждал ей своими назойливыми расспросами. Я ругал себя за то, что возродил в ее памяти образ графа де Лары. Я клялся никогда не заводить о нем разговора, но всегда находил повод для новых вопросов и попадал в лабиринт, из которого не находил выхода. Мне было одинаково мучительно и спрашивать, и молчать.

Сон покинул меня. Белазира виделась мне уже в другом свете. «Я уверил себя, что Белазира никого до меня не любила и даже никем не увлекалась, – пытался я разобраться в своих чувствах. – Именно это влекло меня к ней. Но, судя по тому, что я от нее услышал, граф де Лара не был ей безразличен. Она уважала и почитала его. Его бесконечные ухаживания и притязания его родителей должны были оттолкнуть ее от него, вызвать к нему отвращение. Но этого не произошло, потому что она любила его. Вы обманули меня, Белазира! – все во мне кричало. – Вы оказались не той, за кого себя выдавали. Я боготворил вас за то, что другим вы были недоступны, именно это я ценил в вас превыше всего. Но я заблуждался. Я ухожу и уношу свою любовь. А если она говорит правду? – вопрошал во мне другой голос. – Какую страшную обиду нанесу я ей, какого счастья лишусь сам!»

Я решил поговорить с Белазирой еще раз. Я полагал, что после ночных раздумий я смогу лучше изложить ей причины своих терзаний и избавиться с ее помощью от подозрений. Мы встретились, но нам не хватило времени, чтобы до конца во всем разобраться. На следующий день я принялся за свое, все более горячась и распаляясь. Белазира, слушавшая меня с удивительной терпеливостью и сердечностью, всячески старалась развеять мои сомнения. Наконец и ее утомила моя неугомонная и беспочвенная ревность.

– Альфонс, – обратилась она ко мне во время одной из наших встреч, – вздор, который вы вбили себе в голову, одержит в конце концов верх над вашими ко мне чувствами. Но вы должны иметь в виду, что ваше безрассудство загубит и мою любовь. Подумайте только, к кому вы меня ревнуете – к мертвому человеку, которого я не любила, о чем вы можете судить хотя бы уже по тому, что не вышла за него замуж, хотя для этого не было никаких преград. Мои родители только и мечтали о нашей свадьбе.

– Да, вы правы, сеньора, – отвечал я, – я ревную к мертвому человеку, но ничего не могу с собой поделать. Если бы граф де Лара был жив, я бы присутствовал при ваших встречах и имел бы возможность сравнить ваше отношение к нему и ко мне. Я мог бы убедиться, что вы его не любите. Женившись на вас, я испытал бы радость победы над соперником, я лишил бы его надежд, которые вы поддерживали в нем, несмотря на все ваши уверения. Но он погиб, унося с собой любовь к вам. О сеньора! Я всегда буду чувствовать себя обделенным при мысли о том, что кто-то другой мог льстить себя надеждой на вашу любовь.

– Альфонс, я еще раз спрашиваю вас: если я его любила, почему же не вышла за него замуж?

– Ваша любовь не была достаточно сильной, чтобы превозмочь ваше отвращение к брачным узам. Я не сомневаюсь, что вы любите меня больше, чем графа де Лару. Но вы его любили, и моя любовь разбита. Я уже не единственный, кто вам нравился, не я первый разбудил в вас чувства, не я первый завладел вашим сердцем. Прошу прощения, сеньора, но я рассчитывал не на это – вы упали в моих глазах.

– Ответьте мне в таком случае, Альфонс, как же вы могли любить других женщин и не терзаться при этом муками ревности? Была ли среди них хоть одна, которая до вас никогда никого не любила?

– Таких женщин я не искал, сеньора, – ответил я, – и не надеялся найти. Меня не интересовало, любили они кого-нибудь до меня или не любили. Мне было достаточно знать, что они любят меня больше своих прежних возлюбленных. Вы – другое дело. Мне казалось, что до меня вы не снисходили до любви, и я был первым, кому вы открыли свое сердце. Я был счастлив и гордился тем, что совершил столь необыкновенный подвиг. Умоляю вас – развейте мои сомнения, не скрывайте от меня ничего о ваших отношениях с графом де Ларой. Что бы я ни услышал от вас, ваше признание и ваша искренность облегчат мои страдания. Освободите меня от подозрений, дайте мне возможность увидеть вас такой, какая вы есть, – ни умалить, ни переоценить ваши достоинства.

– Будьте рассудительны, Альфонс. Если до сих пор мне не удалось убедить вас, то что еще я могу сделать? К тому, что я говорила вам, могу добавить лишь следующее, и пусть это послужит вам неопровержимым доказательством моей искренности: я никогда не любила графа де Лару, но если бы я его любила, то никогда бы не отреклась от своего чувства; я бы сочла позором отречься от любви к человеку, смертью доказавшему мне свою верность.

– Ваши слова – бальзам на мои раны, – вырвалось у меня. – Я готов их слушать бесконечно. Напишите мне об этом в письме. Воскресите мою любовь к вам и простите за то, что я терзаю вас своими безумными речами, но я еще больше терзаю самого себя. Если я могу чем-то искупить свое поведение, я готов пожертвовать жизнью.

Мои слова произвели на Белазиру большое впечатление. Она поняла, что я действительно схожу от любви с ума, и дала обещание подробно написать в письме о своем отношении к графу де Ларе. И хотя я не сомневался, что прочту в нем уже много раз слышанное из ее уст, но возможность увидеть на бумаге ее собственноручно изложенные заверения наполняла меня радостью. На следующий день мне принесли обещанное письмо, в котором Белазира во всех подробностях рассказывала об ухаживаниях графа де Лары, о том, как она уговаривала его не мучить себя безнадежной любовью. Письмо дышало искренностью и откровенностью и должно было развеять мои сумасбродные идеи, но эффект оказался обратным. Прежде всего я проклял самого себя за то, что дал повод Белазире погрузиться в воспоминания о графе. Обстоятельность ее повествования выводила меня из себя. Можно ли так хорошо помнить самые незначительные поступки человека, не испытывая к нему никаких чувств? – задавался я вопросами. – События, о которых она упоминала вскользь, наводили меня на мысль, что она чего-то недоговаривает. В конце концов я довел себя до такого состояния, что в полном отчаянии решил тут же отправиться к Белазире. Белазира, полагая, что письмо должно было меня успокоить, поразилась моей несправедливости и, оскорбленная, выговорила мне с решимостью, которой я раньше у нее не замечал. Я принес ей свои извинения, но успокоиться не мог. Я понимал, что поступаю неправильно, но собою уже не владел. Я пытался объяснить ей, что мое болезненное отношение к чувствам графа де Лары продиктовано моей к ней любовью и уважением и что даже в мыслях я не могу уступить другому хотя бы частичку ее сердца. Я всячески хотел оправдать свою неуемную ревность. Белазира отвергла все мои доводы и сказала, что если мои объяснения могут оправдать вполне понятное для влюбленного человека беспокойство, то мое безрассудное самоистязание есть результат болезненного состояния. Она добавила, что опасается за мою дальнейшую судьбу и, если я не возьму себя в руки, не ручается за свою любовь. Эта угроза привела меня в чувство. Я бросился на колени и стал горячо уверять ее, что впредь она не услышит моих ламентаций, и даже сам уверовал в свои обещания. Хватило меня, однако, ненадолго, и я принялся за старое: я вновь стал мучить ее расспросами, вновь просил прощения и давал клятвы образумиться и, несмотря ни на что, продолжал упрекать ее в любви к графу де Ларе – причине всех моих несчастий.

Должен сказать вам, что задолго до этого я подружился с прекрасным человеком, на редкость приятным и обходительным, по имени дон Манрикес. Наша дружба породила большую дружбу между ним и Белазирой. Я не только не противился их добрым отношениям, но и всячески поощрял их. Видя, что со мной происходит что-то неладное, дон Манрикес неоднократно справлялся о моем самочувствии. Я никогда ничего от него не утаивал, но признаться ему в своих капризах мне было стыдно. Однажды он пришел навестить Белазиру и застал меня у нее в один из тех моментов, когда я предавался своему очередному безрассудству. Белазира также выглядела измученной приступами моей ревности. По выражению наших лиц дон Манрикес понял, что между нами пробежала кошка. Я не раз просил Белазиру не рассказывать ему о моей слабости и при его появлении вновь напомнил о моей просьбе. Но она решила пристыдить меня и открыла дону Манрикесу причину нашей размолвки. Он был крайне удивлен услышанным и, найдя мои подозрения безосновательными, встал на защиту Белазиры, чем окончательно вверг меня в исступление. Посудите сами, Консалв, до какого безумия довела меня ревность: упреки дона Манрикеса я истолковал ни больше ни меньше как проявление его любви к Белазире. Я понимал, что перехожу все границы, но мне казалось, что так укорять меня может только влюбленный человек. Я сразу же убедил себя, что дон Манрикес давно влюблен в Белазиру. Он решил, подумалось мне, что я, ослепленный страстью, не замечу ее других увлечений. Мой воспаленный ум пошел еще дальше: я уверил себя, что Белазира несомненно знает о более чем дружеском к ней расположении дона Манрикеса, и это льстит ей как женщине. Я не подозревал ее в неверности, но возревновал даже к дружбе человека, в котором, как мне уже казалось, она видела своего поклонника. Белазира и дон Манрикес, поражаясь моему крайнему возбуждению и не догадываясь о его причинах, тщетно пытались успокоить меня. Их увещевания раздражали меня еще больше. Чувствуя, что теряю рассудок, я покинул их. Оставшись наедине со своими мыслями, я понял, насколько был смешон, ревнуя Белазиру к мертвому графу де Ларе, который не мог причинить мне никакого вреда. Куда больше мне надо было опасаться дона Манрикеса – с Белазирой он был учтив и галантен, она отвечала ему дружеским расположением, часто виделась с ним. Я не сомневался, что, устав от моих капризов и придирок, Белазира неизбежно будет искать его сочувствия и постепенно он займет в ее сердце мое место. Родившаяся ревность к дону Манрикесу полностью вытеснила из моей головы образ графа. Я знал из его рассказов, что он давно уже влюблен в другую женщину. Но это никак не могло служить мне успокоением, так как его возлюбленная не шла ни в какое сравнение с Белазирой. У меня, видимо, еще сохранились крохи здравого смысла, и я не считал действия дона Рамиреса преднамеренными. Я подумал, что он стал жертвой невольной страсти и пытается превозмочь ее во имя нашей дружбы, боясь проговориться Белазире о своих чувствах, но выдавая их всем своим видом. У меня, следовательно, не было оснований подозревать дона Манрикеса в коварных замыслах, тем более что уже хотя бы в знак уважения ко мне он, несомненно, попытается сохранить свою безответную любовь в тайне. Мне удалось окончательно убедить себя, что моя ревность к нему столь же нелепа, как и ревность к погибшему графу. Нет надобности рассказывать вам, Консалв, насколько мучительны были для меня эти безрассудные мысли. Представить себе это нетрудно. При первой же встрече с доном Манрикесом я извинился перед ним за то, что умолчал о своей болезненной ревности к графу де Ларе, но ничего не сказал ему о своих новых переживаниях. Ничего не сказал я и Белазире, боясь, как бы это не повредило нашим отношениям. Я по-прежнему верил в ее любовь и полагал, что если перестану выставлять себя в смешном виде, то не дам ей никакого повода разочароваться во мне и искать утешения в любви к дону Манрикесу. Страх перед последствиями, к которым могла привести моя ревность, обязывал меня скрывать ее. В который раз я извинился перед Белазирой и постарался убедить ее, что окончательно избавился от своего недуга. Она с радостью выслушала мои заверения, но, зная меня, не обольщалась моим напускным спокойствием.

Дон Манрикес продолжал как обычно навещать Белазиру. Более того, теперь же, когда они оба знали о моей ревности к графу де Ларе, у них появился повод встречаться чаще. Белазира, уловив мое неудовольствие тем, что она не сдержалась и рассказала дону Манрикесу о причине моей вспыльчивости, стала более осмотрительной и никогда в моем присутствии не заводила с ним неприятных для меня разговоров. Но когда она замечала малейшую перемену в моем настроении, она обращалась к нему за советом, как помочь мне освободиться от безрассудных мыслей. Несколько раз, на свое несчастье, я был свидетелем, как при моем появлении их беседа прерывалась на полуслове. Нетрудно вообразить, что происходило в подобных случаях в моем ревнивом сердце. Однако Белазира проявляла ко мне столько нежности и была так счастлива, когда я представал перед ней прежним уравновешенным Альфонсом, что мои мысли об их тайном сговоре улетучивались на время сами собой. Мне трудно было также поверить, чтобы дон Манрикес, который так заботливо оберегал наши добрые с Белазирой отношения, мог домогаться ее любви. Я настолько запутался, что уже не только не знал, как он относится к ней или она к нему, но и не понимал, чего хочу сам. Как-то я зашел к Белазире и застал ее тихо беседующей с доном Манрикесом. Она как бы не замечала меня. Я вспомнил, что она, выслушивая мои стенания по поводу графа де Лары, неоднократно грозилась проучить меня, дав мне настоящий повод для ревности. Мне тут же пришло в голову, что она решила привести свою угрозу в исполнение и разыгрывает перед моими глазами сцену любовного шушуканья с доном Манрикесом. Мое настроение улучшилось. Несколько дней я ничего не говорил Белазире о своей догадке, но в конце концов не выдержал и отважился на разговор.

– Должен признаться, сеньора, – обратился я к ней, упав на колени, – вам прекрасно удалась ваша задумка поиграть на моих нервах. Я все-таки познал ревность к реальному сопернику, как вы мне неоднократно это обещали. Она действительно намного превосходит ревность к умершему. Да, я получил по заслугам. Но, даже зная, что вы разыгрываете меня, я претерпел страшные муки, и впредь вы легко можете наказать меня, когда вам только это заблагорассудится.

– Что вы еще придумали, Альфонс? – В ее голосе слышалось раздражение. – Вы полагаете, что я нуждаюсь в каких-то уловках, чтобы вызвать вашу ревность? Мне вполне достаточно той, которая терзает вас без посторонней помощи.

– Сеньора, не давайте мне повода для новых сомнений, – вырвалось у меня. – Я повторяю еще раз: я испытал невероятные мучения, даже зная, что вы всего лишь договорились с доном Манрикесом проучить меня.

– Вы сошли с ума, Альфонс, или сознательно мучаете меня тем же способом, какой приписываете мне. Вы никогда не убедите меня, что действительно поверили в мои угрозы пробудить в вас ревность и якобы поддались на мою уловку. Боже мой! Могла ли я пожелать, – продолжала она, глядя мне прямо в глаза, – чтобы после вашей безумной ревности к погибшему человеку, которого я никогда не любила, вы возревновали меня к живому человеку, у которого и в мыслях нет ухаживать за мной.

– Значит, вы не хотели возбудить во мне ревность? Чем в таком случае, как не желанием скрыть свои чувства к дону Манрикесу, вызвано ваше замешательство, когда, увидев меня, вы тут же прекратили с ним шептаться и заговорили о другом? Если это так, сеньора, то я самый несчастный на свете человек!

– Вы, мой дорогой Альфонс, не самый несчастный человек, а просто безумец. Если бы я вас не любила, я давно порвала бы с вами и никогда на вас даже не взглянула. Как только вам в голову могло прийти воспылать ревностью к дону Манрикесу!

– А как могло быть иначе, если я вижу, что вы скрываете от меня секреты!

– Да, скрываю, – заявила она твердым голосом. – Скрываю, потому что вы обиделись, когда я рассказала дону Манрикесу о ваших чудачествах. Скрываю, потому что переживаю за вас и делюсь с ним своими переживаниями, но не хочу этим доставлять вам неприятности.

– Вот видите, сеньора, вы судачите обо мне с моим соперником и считаете, что у меня нет оснований ревновать его к вам!

– Я, как вы изволили выразиться, судачу с вашим другом, а не с вашим соперником.

– Дон Манрикес – мой соперник, и вы не можете отрицать этого.

– А вы не смеете называть его вашим соперником, зная, что, находясь у меня, он только и думает о вашем благе.

– Я, конечно, не считаю, что дон Манрикес желает мне зла, но в том, что он любит вас, не сомневаюсь. Надеюсь, что он вам в этом еще не признался, но при вашей манере обращения с ним за этим дело не станет. Надежды, которыми вы его одариваете, быстро помогут ему справиться с угрызениями совести, если он уже не отрекся от нашей дружбы.

– Альфонс, у вас действительно помутился разум. Вы говорите невероятные вещи. Я начинаю сомневаться, действительно ли вы верите в мою к вам любовь и в любовь к вам дона Манрикеса.

– Верю и в то, и в другое. – Я был искренним.

– Но если верите, – воскликнула Белазира, – то как вы себе представляете мою одновременную любовь к вам и к дону Манрикесу, как понять, что дон Манрикес влюблен в меня и продолжает боготворить вас? Альфонс, ваше безумие причиняет мне нестерпимую боль. Вы неизлечимо больны. Выйдя за вас замуж, я обреку себя на участь самой несчастной супруги. Я вас очень люблю, но вы запрашиваете непомерную цену. Ревность любовника несносна, но ревность мужа не просто несносна, но и оскорбительна. Вы так явственно изобразили мне картину моих будущих страданий, что вряд ли я соглашусь когда-нибудь стать вашей женой. Да, я вас очень люблю, и наша разлука будет страшным ударом по моим надеждам провести рядом с вами всю жизнь. Умоляю вас, оставьте меня – ваши слова и ваш вид лишь усугубляют мою боль.

Белазира встала и удалилась в свою комнату, закрыв за собой дверь на ключ. Мои отчаянные просьбы вернуться и продолжить разговор остались без ответа. Подавленный, я ушел к себе в полном смятении чувств. Мне казалось, что я утратил остатки разума. На следующий день я опять был у Белазиры. Она выглядела грустной и печальной, но говорила со мной беззлобно, далее доброжелательно и ни словом не обмолвилась о своем вчерашнем намерении расстаться. Она как бы раздумывала о нашей дальнейшей судьбе. Человек легко прощает собственные ошибки, и я надеялся, что и она простит мне мои выходки и ее настроение изменится к лучшему. Я извинился уже, наверное, в сотый раз и попросил ее ничего не говорить о нашей размолвке дону Манрикесу, умоляя ее изменить к нему свое отношение и не давать мне повода для переживаний.

– Я ничего не скажу дону Манрикесу о вашем безумии, – ответила она, – но не собираюсь потакать вашим капризам и рвать с ним отношения. Если бы он был влюблен в меня, я навсегда порвала бы с ним независимо от ваших тревог и волнений. Но в его ко мне чувствах нет ничего, кроме дружбы. Вам прекрасно известно, что он влюблен в другую женщину. Я отношусь к нему с большим уважением, он мне очень нравится, и вы никогда против этого не возражали, так что ваша ревность – чистая фантазия. Если я уступлю вам, вы с вашим скверным характером не замедлите найти новый объект для нападок. Не понуждайте меня изменить мое поведение – это абсолютно бесполезно.

– Я очень хочу верить в вашу искренность. Вы не желаете замечать любви дона Манрикеса, но я ее вижу, и этого мне достаточно. Я знаю, что никаких других чувств, кроме дружеских, вы к нему не питаете, но в вашей дружбе столько неясности и обходительности, столько уважения и учтивости, что, даже если ей не суждено перерасти в любовь, она все равно пробуждает во мне ревность. Я боюсь, что эта дружба занимает в вашем сердце слишком много места. Ваш отказ изменить отношение к дону Манрикесу лишь усиливает мои опасения.

– Не знаю, как убедить вас, что мой отказ связан не с моими чувствами к дону Манрикесу, а исключительно с вашими капризами, – продолжала стоять на своем Белазира. – Могу лишь сказать, что если бы вы попросили меня не встречаться в свете с самым неприятным мне человеком, вы получили бы точно такой же отказ.

– Но я говорю не о неприятном для вас человеке, а о том, к кому вы настолько привязаны, что не желаете поступиться им ради моего спокойствия. Я ни в чем не упрекаю вас, но мне невыносимо видеть, что в вашем сердце помимо меня есть место для кого-то еще. Я страдаю от того, что вы не отталкиваете дона Манрикеса, хотя и знаете о его любви. Я полагал, что один имею право любить вас и быть любимым – все остальные поклонники должны вызывать у вас неприязнь и отвращение. Сжальтесь надо мной и пойдите мне навстречу, сеньора. В моей ревности нет ничего для вас оскорбительного.

Я приводил все новые и новые доводы в надежде добиться желаемого ответа – Белазира была непреклонна.

Время шло. Моя ревность к дону Манрикесу превращалась в кошмар. Мне удавалось скрыть от него свои чувства. Ничего не говорила ему и Белазира, поддерживая в нем убеждение, что причиной моего расстройства все еще служит ревность к графу де Ларе. Она не изменила своего отношения к дону Манрикесу, и он, не подозревая о моих мыслях, также держался с ней по-прежнему. Это еще больше распаляло мою ревность, расплачиваться за которую приходилось Белазире.

Я донимал ее мелочными придирками, а она терпеливо и безуспешно пыталась излечить меня от моего безрассудства. Наконец, мне сказали, что Белазира занемогла. Мы не виделись два дня, на третий за мной послали. Выглядела Белазира подавленной – я решил, что она еще не оправилась от болезни. Она предложила мне присесть на край постели и, немного помолчав, заговорила.

– Вы наверняка не могли не заметить, Альфонс, – сказала она ровным тихим голосом, – что последнее время меня неотступно преследует мысль о том, чтобы прервать наши отношения. Я бы никогда не решилась на такой шаг, если бы вы не вынудили меня к этому своими сумасбродными капризами. Если бы эти капризы были простым чудачеством и у меня была бы надежда излечить вас от вашего безумия, уступив вашим требованиям, я с радостью удовлетворила бы их во имя нашей любви, каким бы ограничениям мне ни пришлось подвергнуть свою свободу. Но я вижу, что ваше безумие неизлечимо и что, если у вас нет поводов для самоистязания, вы выдумываете истории, которые никогда не могли иметь места в прошлом и невозможны в будущем. Поэтому ради вашего и моего успокоения я твердо решила расстаться с вами и не выходить за вас замуж. Это наш последний разговор, и я хочу еще раз повторить вам, что, кроме вас, никого никогда не любила, и вы были первым и единственным, кто пробудил во мне такое чувство, как любовь. Я была убеждена, что счастья в любви нет, и вы еще больше укрепили меня в моем мнении, и знайте, что, поскольку вы были единственным человеком, которого я считала достойным любви, впредь я никому не открою своего сердца – вы открыли его для любви, вы навсегда и захлопнули его. Вы не должны также думать, что я питала какие-то особые чувства к дону Манрикесу. Если я отказалась изменить к нему свое отношение, то лишь в надежде, что это вас облагоразумит и я смогу быть рядом с вами. Я хотела счастья и терпеливо ждала вашего выздоровления. Это была единственная причина моего желания не уступать вашим капризам. Теперь меня ничто не удерживает. Я отказываюсь от всего, даже от дружбы с доном Манрикесом, как вы того хотели. Я только что говорила с ним и просила его со мной не встречаться. Я должна извиниться перед вами за то, что рассказала ему о вашей к нему ревности, но я не могла поступить иначе, да и наш разрыв все равно открыл бы ему глаза. Вчера приехал мой отец. Он согласился сообщить о моем решении вашему отцу. Не пытайтесь, Альфонс, переубедить меня. Я тысячу раз все взвесила, прежде чем пойти на этот разговор, отдаляла его, как только могла, скорее даже ради своей любви, чем вашей. Вы так и не поняли, что вас любила женщина, которой любовь была дана один раз и на всю жизнь.

Не помню, кончила Белазира на этом или продолжала говорить. Уже первые ее слова отняли у меня дар речи, но если бы я даже и попытался, то не смог бы ей возразить. Я перестал улавливать смысл долетающих до моего сознания слов, силы меня оставили, и я лишился чувств. Не знаю, ни что произошло дальше, ни как отреагировала на мой обморок Белазира. Очнулся я в своей постели, около меня хлопотал дон Манрикес и еще какие-то люди.

Когда мы остались одни, дон Манрикес принялся горячо разубеждать меня в моих подозрениях относительно его чувств к Белазире и просил извинить его за то, что стал невольной причиной потрясения, которое привело меня в постель. Он любил меня беззаветно и был искренне обеспокоен моим состоянием. Я слег надолго, и болезнь помогла мне понять, насколько я был несправедлив к другу, и я умолял его простить меня. Почувствовав себя лучше, я попросил дона Манрикеса навестить Белазиру от моего имени и постараться испросить у нее для меня прощение. Он отправился к ней, но принят не был. Он наведывался к ней ежедневно в течение всей моей болезни – все было напрасно. Едва встав на ноги, я попытался увидеть Белазиру лично, но также получил отказ. Я предпринял еще одну попытку, но ее компаньонка передала мне, что мое присутствие в доме нежелательно и нет необходимости настаивать. Жизнь теряла для меня всякий смысл – я готов был с собой покончить. Мне казалось, что, если она увидит и услышит меня, огромная ко мне любовь заставит ее изменить свое решение. Ее отказ встретиться со мной приводил меня в отчаяние. Могла ли судьба обойтись со мной более жестоко? Я был влюблен, любим, держал свое счастье в руках, и вдруг все рухнуло. Я искал случайной встречи, но Белазира всячески избегала меня и вела настолько затворнический образ жизни, что все мои усилия были тщетны.

В поисках утешения я ночами стоял под ее окнами, но они были закрыты наглухо. Однажды, когда я покидал место ночных бдений, мне послышалось, как кто-то открывает окно. То же самое повторилось следующей ночью. Льстя себя надеждой, я подумал, что Белазира, оплакивая нашу любовь, тайком поглядывает мне вслед. Мне захотелось проверить мое предположение. Придя в очередной раз к ее дому и постояв как обычно под окнами, я сделал вид, что ухожу, с тем чтобы в нужный момент, оставаясь незамеченным, быстро вернуться назад. Я уже поворачивал за угол, когда услышал шум, похожий на скрип открывающегося окна. Я поспешил к ее дому, и мне даже показалось, что я различаю в окне силуэт Белазиры. Каково же было мое удивление, когда я заметил фигуру мужчины, прижавшегося к стене дома в том самом месте, где находилась ее спальня. Мои привыкшие к ночной тьме глаза безошибочно определили: передо мной дон Манрикес. Мой разум помутился – она все-таки его любит, он пришел к ней на свидание, окно открыто для него. Лучшего доказательства коварства дона Манрикеса быть не могло. В пылу гнева я выхватил шпагу и бросился на соперника. Мы скрестили клинки, и я нанес ему два неотразимых удара, но он продолжал сопротивляться. На звон металла или по приказанию Белазиры из дома выбежали люди. При свете факелов дон Манрикес узнал меня и отступил на шаг. Я хотел выбить у него шпагу, но он опустил ее.

– Боже мой! Это вы, Альфонс, – проговорил он слабым голосом. – Какое проклятие свело меня с вами в бою!

– Молчите, предатель. – Я продолжал кипеть от злобы. – Вы заплатите мне жизнью за то, что отняли у меня Белазиру. Она открывает вам окна, которые для меня закрыты.

Дон Манрикес, опираясь о стену, едва держался на ногах. Совершенно обессиленного, его поддерживали выбежавшие из дома Белазиры слуги. Он смотрел на меня глазами, полными слез.

– Я опять доставляю вам неприятности, Альфонс, – обратился он ко мне. – Жестокая судьба утешает меня тем, что незаслуженное наказание я принимаю от вашей руки. Я умираю, и пусть моя смерть явится доказательством моей честности. Клянусь вам, в моем отношении к Белазире не было ничего, что могло бы хоть как-то оскорбить ваши чувства. Сегодня на улицы ночного города меня привела любовь к другой женщине, имя которой я не скрывал от вас. Мне казалось, что за мной следят. Я все время ускорял шаг, выбирая незнакомые улицы, чтобы избавиться от преследования, пока не остановился там, где вы меня застали. Я не подозревал, что нахожусь у дома Белазиры. Это правда, мой дорогой Альфонс. Умоляю вас, не корите себя моей смертью – я вам все прощаю.

Это были его последние слова. Он протянул руки, чтобы обнять меня, но силы оставили его.

Вы не можете, Консалв, представить себе моего состояния. Я ненавидел себя и, глядя на умирающего друга, готов был вонзить шпагу в собственное сердце. Меня силой оторвали от бездыханного тела дона Манрикеса. Граф де Геварра, отец Белазиры, услышав, что за окнами произносят наши имена, вышел на улицу и, узнав о случившемся, отвел меня домой. Мой отец, видя мое отчаяние, приказал не сводить с меня глаз, но вряд ли кому-нибудь удалось бы удержать меня, если бы моя религия позволила мне свести счеты с жизнью. Мне сообщили, с какой болью Белазира восприняла гибель дона Манрикеса. Рассказали мне и об откликах, которыми был встречен при дворе мой чудовищный поступок. Все это ставило меня на грань помешательства. Мысль о том, что в совершившемся зле повинен только я, приводила меня в исступление. Я презирал и проклинал себя. Отец Белазиры, по-прежнему относившийся ко мне с добрыми чувствами, не забывал навещать меня и, не оправдывая самого поступка, видел в нем результат моей безудержной страсти к своей дочери. Он рассказал мне, что горе Белазиры безутешно и состояние ее вызывает опасения. Зная ее характер и щепетильность во всем, что касается чести и достоинства, я мог легко представить себе ее муки. Несколько дней спустя от нее прибыл верховой с поручением. При упоминании дорогого мне имени сердце мое заколотилось и готово было вырваться из груди. Я просил впустить посланца, и он передал мне письмо, которое я приведу вам, Консалв, полностью.

 

Письмо Белазиры Альфонсу

«Наша разлука сделала для меня окружающий мир настолько невыносимым, что у меня нет никакого желания пребывать в нем, а недавний трагический случай нанес моей чести удар, который делает это пребывание невозможным. Я решила покинуть двор и найти место, где мне было бы не стыдно смотреть людям в глаза. Все мои несчастья исходят от Вас, но я не могу отбыть, не попрощавшись с Вами. Я должна также признаться, что продолжаю любить Вас, несмотря на все ваше безумство. Моя любовь к Вам и память о Вашей любви ко мне – самое дорогое, что я могу отдать в жертву Богу, с которым впредь будет связана моя жизнь. Суровые условия моего дальнейшего существования должны показаться мне благостью. Нет страшнее боли, чем оторвать себя от того, кто любит тебя и кого ты любишь больше всего на свете. Скажу Вам также, что мое решение служит единственным средством, способным отвратить меня от рокового шага – если бы, после того как мы расстались, Вы бы вдруг вновь появились в доме, где наделали столько бед, я скорее всего простила бы Вас и согласилась стать Вашей женой. Я не помню, возможно, я даже сказала Вам об этом в тот вечер, когда Вы обрушились на дона Манрикеса, а потом вновь мучили меня своими подозрениями, которые явились причиной всех наших несчастий. Прощайте, Альфонс. Вспоминайте иногда обо мне и пожелайте мне, ради моего успокоения, никогда не вспоминать о Вас».

Судьба решила, что недостаточно наказала меня, и нанесла завершающий удар, дав мне знать, что Белазира по-прежнему любит меня, что, не соверши я последнего безрассудного поступка, она, возможно, вернулась бы ко мне, что убийством своего лучшего друга я лишил себя всяких надежд и сделал ее несчастной на всю жизнь.

Я спросил посланца, где в данное время находится Белазира. Он ответил, что отвез ее в монастырь с очень строгими правилами, недавно основанный французскими монашками, и получил от нее два письма. Одно письмо она посылала своему отцу, другое – мне. Я отправился в монастырь, но меня не пустили даже на порог. В это время в монастыре у Белазиры находился ее отец, граф де Геварра. Когда он вышел, уже по его виду я понял, что она не изменила своего решения – ни отцовская воля, ни его слезные увещания не возымели никакого действия. Пока она была послушницей и могла покидать монастырь, и ее отец, и я не щадили усилий, чтобы вернуть ее к мирской жизни. Все было тщетно. Не потеряв надежды увидеть Белазиру, я отказался от своего решения покинуть Наварру. Но когда через год она дала монашеский обет и навсегда заточила себя в монастырь, я уехал, не сказав никому ни слова. Мой отец к тому времени умер, и некому было хотя бы попытаться удержать меня. Я отбыл в Каталонию, с тем чтобы морем добраться до Африки и провести в ее пустынях остаток дней. В этот дом я попал случайно, остановившись на ночлег. Он мне приглянулся, и хозяин согласился его продать. Живу я здесь пятый год горестной жизнью, которую заслужил, погубив своего друга и сделав несчастной достойнейшую из женщин. Я сам лишил себя счастья навечно связать с ней свою судьбу. Можете ли вы, Консалв, считать себя после этого самым несчастным на земле человеком?

* * *

Альфонс умолк. Его лицо отражало боль, вызванную заново пережитыми событиями прошлого. Консалву, который был поражен услышанным, показалось, что его друг вот-вот лишится чувств, и он постарался найти для него самые добрые и теплые слова. Про себя же подумал, что они действительно два самых несчастных человека на всем белом свете.

Разлука с Заидой становилась для Консалва все более тягостной. Он поделился с Альфонсом своим намерением покинуть испанскую землю и наняться на службу к королю Астурии, начавшему войну против сарацинов, которые захватили Сицилию и совершали опустошительные набеги на Италию. Альфонса это решение глубоко огорчило. Он попытался отговорить друга, но его усилия ни к чему не привели.

Консалв не мог оставаться в бездействии. Вопреки рассудку в нем теплилась надежда найти Заиду, и эта надежда гнала его из рокового места. Даже мысль о том, что ему навсегда придется расстаться с Альфонсом, не останавливала его. Прощание было грустным. Друзья посетовали на свою судьбу, с трудом сдержали слезы разлуки, пообещали давать о себе знать, и Консалв, оставив у дома одинокую фигуру Альфонса, направился в Тортосу, где ему предстояло провести ночь.

Он нашел ночлег недалеко от дома, окруженного великолепным садом, террасами спускавшимся к Эбро. Это место считалось самым красивым в городе, и Консалв весь вечер и часть ночи провел, прогуливаясь по берегу реки. Утомившись, он присел у подножия одной из террас, настолько невысокой, что мог отчетливо различать голоса прогуливающихся. Людской говор не мешал ему предаваться размышлениям, и он не обращал на него внимания, пока его слуха не коснулся голос, напоминавший голос Заиды. Удивление и любопытство заставили его вслушаться в разговор. Консалв даже встал, чтобы быть ближе к краю террасы, оставаясь при этом невидимым для разговаривающих. Голоса удалились – люди на террасе дошли до края и повернули обратно. Консалв решил подождать. Вскоре, как он и рассчитывал, голоса вновь приблизились, и он услышал поразивший его голос.

– Слишком многое воспротивилось моему счастью, – услышал он. – Конечно, мне не суждено быть счастливой, но на душе у меня было бы гораздо спокойнее, если бы я смогла рассказать ему о своих чувствах и узнать, как он ко мне относится.

Прогуливающиеся вновь удалились, а когда вернулись, тот же голос продолжал:

– Возможно, меня извиняет то, что это было мое первое увлечение, и я не смогла сдержать душевного порыва. Но вдруг случится так, что это первое чувство, в котором я увидела предначертание судьбы, будет всю жизнь болью отдаваться в моем сердце.

Это были последние слова, которые донеслись до Консалва. Голос, похожий на голос Заиды, взволновал его до глубины души. Возможно, он даже поверил бы, что слышит именно ее, если бы разговор велся не на испанском языке. Его слух уловил, правда, легкий акцент, но он не обратил на это внимания – в этих краях говорят совсем не так, как в Кастилии. Консалв подумал лишь, что ему жаль эту девушку и что в ее судьбе есть что-то необычное и загадочное.

На следующий день он отправился из Тортосы в ближайший порт, с тем чтобы погрузиться на корабль и отплыть в Африку. Его путь лежал вдоль Эбро. Любуясь рекой, он заметил большую, богато убранную лодку, посреди которой возвышался шатер с поднятыми краями. Под красивой тканью шатра расположились несколько женщин, и среди них Консалв узнал Заиду – она стояла, задумчиво глядя на пробегающую мимо лодки воду. Только тот, кто, как Консалв, навсегда потерял возлюбленную и вдруг нежданно-негаданно нашел ее, мог бы понять, что происходило в его душе. Он был настолько поражен, что забыл, где находится и что привело его в эти неведомые места. Чем пристальнее он вглядывался, тем отчетливее различал знакомые черты лица, все еще не веря своим глазам. Ему представлялось невероятным, что Заиду от него отделяет всего-навсего река, а не бескрайние, как он думал, просторы морей. Он хотел закричать, чтобы она обернулась на его голос, броситься к ней, заговорить с ней, но побоялся показаться назойливым и не осмелился привлечь ее внимание, тем более выказать свою радость при посторонних. Неожиданное счастье и захлестнувшие воспоминания сковывали его мысли. Наконец, несколько оправившись от потрясения и полностью убедившись в реальности происходящего, Консалв решил остаться незамеченным и добраться до порта, не теряя лодку из виду. Он не сомневался, что в порту найдет способ увидеться с ней наедине и наконец-то узнает, где ее родина и куда она направляется. Он даже подумал, что вместе с ней в лодке может находиться его соперник-двойник и ему удастся разрешить все сомнения и, кто знает, возможно, открыть Заиде свое сердце. И все-таки он страстно желал, чтобы Заида посмотрела в его сторону, но она продолжала стоять в глубокой задумчивости и не отрывала глаз от воды. Он вдруг вспомнил девушку, чей голос слышал в саду тортосского сада. Она говорила по-испански, но иностранный акцент ее речи и присутствие Заиды здесь, совсем рядом, посреди реки, не могли не навести его на мысль, что и там он слышал ее голос. Эта догадка омрачила радость Консалва – ему вспомнились слова той девушки о первом увлечении. Любой на его месте принял бы эти слова на свой счет, но не Консалв, по-прежнему уверенный, что на пустынном берегу моря около дома Альфонса Заида оплакивала погибшего, как ей тогда казалось, возлюбленного. Но он вспомнил и другие, сказанные девушкой слова, и в нем вновь зародилась надежда, – в конце концов в жизни нет ничего невозможного. Размышляя, Консалв бросался из одной крайности в другую, не переставая выискивать поводы для сомнений; в частности, подумалось ему, могла ли Заида выучить испанский язык за такой короткий срок.

Он продолжал свой путь. Сомнения постепенно рассеялись, уступив место радостным мыслям о скорой встрече с Заидой, о том, что он вновь может почувствовать на себе взгляд ее прекрасных глаз. Консалв ехал довольно медленно, стараясь не опережать лодку, и его обогнала уже скакавшая какое-то время сзади группа всадников. Не желая, чтобы его узнали, он предусмотрительно повернул лошадь в сторону, но, увидев, что один из всадников задержался, решил, забыв всякую осторожность, расспросить его о людях, едущих в лодке, – ему не терпелось хоть что-то разузнать о Заиде.

– О, это мавританские вельможи, – ответил всадник. – Они провели в Тортосе несколько дней и теперь возвращаются на родину. В порту их ждет огромный корабль.

Отвечая Консалву, он пристально вглядывался в его лицо, затем пришпорил коня и пустился вдогонку за отрядом. То, что Заида ночевала в Тортосе, окончательно убедило его, что ночью в саду он слышал ее голос. Лодка в это время, следуя изгибу реки, скрылась в месте поворота за небольшим пригорком, и в тот же самый момент из-за пригорка выехали обогнавшие его несколькими минутами раньше всадники. Консалв понял, что его узнали, и решил повернуть назад, но было поздно – он был окружен со всех сторон. Отрядом командовал Олибан, один из хорошо известных Консалву старших офицеров гвардии дона Гарсии. Сердце Консалва сжалось до боли, когда он увидел, что Олибан узнал его, а услышав от офицера, что тот разыскивает его уже несколько дней, имея на руках приказ герцога доставить его во дворец, взорвался от гнева:

– Вот как! Герцог не удовлетворился тем, как он обошелся со мной, и теперь хочет отнять у меня свободу! Это все, что у меня осталось, и за нее я готов положить голову.

Консалв выхватил шпагу и, не обращая внимания на численное превосходство противника, с таким остервенением ринулся в бой, что трое всадников тут же рухнули с коней на землю. Олибан приказал гвардейцам взять его живым и ни в коем случае не причинить вреда. Гвардейцы нехотя, но повиновались приказу. Однако под ударами Консалва им пришлось думать не столько о том, чтобы захватить его живым, сколько о сохранении собственной жизни. Олибан, видя столь мужественное сопротивление и опасаясь потерять свою должность из-за невыполнения приказа, соскочил на землю и, изловчившись, поразил коня Консалва. Смертельно раненный конь, падая, придавил Консалва. Его шпага сломалась, и, безоружный, лежа на земле, он оказался в окружении гвардейцев. Олибан с учтивым поклоном показал ему на сгрудившихся вокруг всадников, как бы давая понять, что всякое сопротивление бесполезно и что придется подчиниться приказу герцога. Консалв понимал безвыходность своего положения, но возвращение в Леон казалось ему верхом всех его несчастий. Найти Заиду и тут же потерять – было от чего сойти с ума. Увидев подавленный вид Консалва, гвардейский офицер подумал, что его пленник страшится сурового обращения со стороны герцога, и решил успокоить его:

– Вам, сеньор, видимо, неизвестно, что произошло в Леоне за время вашего отсутствия, иначе вы бы так не противились возвращению.

– Я не знаю, что произошло в Леоне, и меня это совершенно не интересует. Я знаю одно: вы доставите мне гораздо больше удовольствия, если здесь же убьете меня, чем приволочете в Леон.

– Я мог бы вам сказать большее, – невозмутимо продолжал офицер, – если бы не получил от герцога приказа не сообщать вам о причинах его действий. Могу лишь заверить вас, сеньор, что вам нечего опасаться.

– Думаю, – сказал Консалв, – что то состояние, в котором вы доставите меня в Леон, лишит его удовольствия проявить свои звериные инстинкты.

Во время их разговора лодка вынырнула из-за поворота. Консалв увидел Заиду – она сидела у борта и смотрела в противоположную сторону, лица ее не было видно. «Проклятье, – выругался он про себя. – Судьба вернула мне Заиду и тут же отняла ее. В доме Альфонса она была рядом, я мог разговаривать с ней, но незнание языка мешало мне понять ее. В Тортосе я слышал ее голос, понимал, о чем она говорит, но не узнал ее. Теперь я ее вижу, я узнал ее, мы можем понять друг друга, и я опять теряю ее, и на этот раз навсегда». Консалв поднял глаза на всадников и промолвил:

– Вы, как и я, понимаете, что мне не вырваться из ваших рук. Милостиво прошу вас, позвольте мне подойти к берегу и сказать несколько слов людям, сидящим вон в той лодке.

– Должен вас огорчить, – ответил Олибан, – но полученные мной указания не позволяют мне исполнить ваше желание. Вам запрещено разговаривать с кем бы то ни было.

Офицер прочитал на лице Консалва такое отчаяние, что, испугавшись, как бы пленник не позвал на помощь сидящих в лодке людей, приказал солдатам отвести его подальше от берега и располагаться на ночлег. Утром Олибан распорядился седлать коней, и, проделав почти без отдыха немалый путь, уже через несколько дней отряд спешился в двухстах шагах от города. Посланный в Леон нарочный вернулся с приказом доставить окольными путями пленника во дворец, в кабинет герцога. Убитого горем Консалва уже не интересовало, ни куда его ведут, ни чего от него хотят.

 

Оказавшись во дворце в знакомой обстановке, где когда-то он чувствовал себя самым счастливым человеком на земле, Консалв еще острее ощутил трагичность своей участи. В нем вновь проснулась ненависть к дону Гарсии. Боль, причиненная утратой Заиды, на какой-то миг уступила место неистовому гневу и желанию высказать герцогу все, что накопилось у него в душе.

Отрешенный от действительности, Консалв вздрогнул при виде Герменсильды, направлявшейся к нему в сопровождении дона Гарсии. Их появление вдвоем в ночное время в месте, которое ничего, кроме неприятных воспоминаний, у него не вызывало, настолько поразило его воображение, что он не мог скрыть своих чувств и невольно отшатнулся. Уловив его замешательство, герцог заговорил первым.

– Наконец-то вы вновь с нами, мой дорогой друг! – обратился он к Консалву. – Неужели до вас не дошли слухи о тех событиях, которые произошли в королевстве? Позвольте представить вам мою жену. Да, я ее муж, и для полного счастья нам не хватает лишь вашего благословения.

Герцог нежно поцеловал Герменсильду, и она так же неясно ответила ему своим поцелуем. Затем оба стали умолять Консалва простить их за те страдания, которые по их вине ему пришлось пережить.

– Это мне надлежит просить у вас прощения за то, что я не мог совладать со своими подозрениями. Я надеюсь, вы простите мне мой первый недобрый взгляд, вызванный вашим совместным и столь неожиданным для меня появлением, и мою слепоту, помешавшую мне оценить милость, которой вы одарили мою сестру.

– Можете не сомневаться, ее красота и мое счастье простят вам еще большие грехи. Я же, со своей стороны, прошу вас забыть о том, что Герменсильда скрыла от вас свою любовь к хорошо известному вам герцогу, в чувства которого поверила.

– Счастливый конец уже оправдал ее поведение, – отвечал Консалв. – Скорее она имеет право предъявлять мне претензии за то, что я пытался воспротивиться ее счастью.

Дон Гарсия заботливо поинтересовался у Герменсильды, не устала ли она и не желает ли ввиду позднего часа удалиться к себе, попросив у нее позволения недолго побыть наедине с Консалвом.

Когда они остались вдвоем, герцог по-дружески обнял Консалва и сказал:

– Я бы очень желал, мой дорогой друг, чтобы вы забыли нанесенные вам мною обиды. Сделайте это хотя бы во имя наших прежних добрых отношений. Поверьте, я нарушил законы мужской дружбы, движимый страстью, которая лишает человека разума.

– Сеньор, я настолько поражен всем случившимся, что не знаю, как выразить свою признательность. Мне кажется, я вижу сон и не могу поверить в счастье вновь обрести ваше расположение. Но скажите мне, ради бога, чему я обязан своим возвращением.

– Вы, Консалв, задаете вопрос, ответ на который потребует долгого разговора, Но я, желая как можно скорее оправдаться перед вами, не хочу упустить случая и попробую в двух словах изложить суть того, что произошло.

Дон Гарсия хотел рассказать, как он воспылал страстью к Герменсильде, какую роль сыграл дон Рамирес, но Консалв, жалея время герцога, попросил его сразу перейти к событиям, случившимся после его отъезда из Леона, сказав, что до этого момента ему многое известно. Герцог согласился и продолжил свое повествование.

 

История дона Гарсии и Герменсильды

– Не сомневаюсь, что вы покинули Леон, прослышав о не извиняющем меня согласии на вашу ссылку в Кастилию и получив по ошибке отправленное вам письмо Нуньи Беллы к дону Рамиресу, из которого узнали все, что так тщательно от вас утаивалось. Дон Рамирес, в свою очередь, получил письмо, предназначенное вам, и, не сомневаясь, что вы стали обладателем его письма, невероятно забеспокоился. Меня это тоже привело в замешательство. Наша вина была общей, хотя цели мы преследовали разные. Он вашему отъезду несказанно обрадовался, я поначалу также вздохнул с облегчением. Но, поразмыслив над тем, что произошло, и поняв, какие по моей вине вам приходится переносить мучения, я готов был наложить на себя руки. Я, видимо, действительно лишился рассудка, коли так тщательно скрывал от вас свою любовь к Герменсильде. В моих чувствах к ней не было ничего, что надо было держать в тайне. Неоднократно я порывался послать за вами погоню и сделал бы это, если бы вина лежала только на мне. Но это касалось уже не одного меня – отношения между Нуньей Беллой и доном Рамиресом встали на пути вашего возвращения непреодолимой преградой. Я ничего не говорил им о своих переживаниях и надеялся, что со временем смогу забыть вас. Ваше бегство вызвало большой переполох, и каждый комментировал его на свой лад. Лишившись ваших советов и действуя по подсказке дона Рамиреса, который в своих интересах всячески старался восстановить меня против короля, я вконец разругался с отцом, и он понял, что заблуждался, считая вас причиной моего непокорного поведения. Мой разрыв с королем стал неизбежен. Усилия моей матушки-королевы по восстановлению семейного мира не дали ровно ничего, и дела зашли так далеко, что уже никто не сомневался в моем намерении создать при дворе собственную партию. Я бы никогда не пошел на это, если бы не ваш отец, который от своих людей из окружения Герменсильды узнал о моей к ней любви. Через тех же людей он передал мне, что если я хочу получить руку его дочери, то должен принять его условия: он передаст под мое командование огромную армию и неприступные крепости, не пожалеет денег, а я должен заставить отца поделиться со мной королевской властью и отдать мне часть владений. Вы знаете, Консалв, насколько я поддаюсь страстям, знаете мое честолюбие и неспособность сопротивляться порывам души. В ответ на сделанные мне предложения я получал корону и руку Герменсильды! Я проявил слабость, а вы были далеко и не могли помочь советом. Короче говоря, я принял эти предложения с радостью, но все-таки поинтересовался, кто войдет в партию, которую мне предстояло возглавить. Мне назвали имена важных особ, в том числе отца Нуньи Беллы Диего Порсельоса, одного из самых влиятельных графов Кастилии. Он и Нуньес Фернандо потребовали также, чтобы я признал их суверенитет. Это требование насторожило меня, и я, почувствовав, что иду против интересов королевства, устыдился той поспешности, с которой пожелал стать обладателем короны. Однако дон Рамирес, преследуя свои корыстные цели, сумел уговорить меня. Он пообещал ходатаям кастильских графов добиться от меня уступок в обмен на руку Нуньи Беллы. Вести переговоры с Диего Порсельосом о своем намерении просить руки его дочери он поручил мне. Я успешно справился с поручением дона Рамиреса, после чего договор между мной и кастильскими вассалами моего отца был незамедлительно подписан. Не желая дожидаться окончания открывшихся военных действий, чтобы обвенчаться с Герменсильдой, я предупредил Нуньеса Фернандо о своем намерении изобразить похищение его дочери и покинуть с ней королевский двор. Отец Герменсильды не возражал, и мне оставалось лишь привести свой план в действие. У дона Рамиреса были те же заботы, и отец Нуньи Беллы был даже рад, что его дочь будет похищена вместе с дочерью Нуньеса Фернандо. Мы выбрали для похищения день загородной прогулки королевы и уговорили возницу кареты, в которой ехали наши возлюбленные, немного отстать, чтобы дать нам возможность пересадить их в наш экипаж и отправиться в Валенсию, где я был полным хозяином. Там нас должен был ждать Нуньес Фернандо.

Все вышло как нельзя лучше. Вечером того же дня была сыграна свадьба. На стороне нашей любви была Божья воля. Она же помогла мне вынудить Нуньеса Фернандо безоговорочно подчиниться моим интересам. Мы с Герменсильдой были переполнены счастьем, и огорчало нас лишь ваше отсутствие. Я поведал ей причину вашего отъезда, и вдвоем мы часто с грустью вспоминали о вас, не зная, где вы и что с вами. Я не мог простить себе того, как обошелся с вами, и, считая дона Рамиреса виновником своего неблаговидного поступка, возненавидел его. Их свадьба была отложена, так как Нунья Белла решила ждать возвращения Диего Порсельоса, собиравшего в Кастилии войско.

Между тем меня поддержало большинство провинций, и королю не удалось собрать силы, способные противостоять моей армии. Начались сражения, и в первом же из них погиб дон Рамирес. Нунья Белла тяжело переживала его гибель, и ваша сестра постоянно находилась при ней, помогая перенести утрату. За два месяца я одержал несколько важных побед, и моя матушка в конце концов убедила короля пойти на уступки. Она прибыла в мой лагерь и заявила, что отец решил отойти от дел и готов отказаться от короны в мою пользу, но просит оставить в его руках Самору, где хотел бы провести остаток дней, а также Овьедо, чтобы после своей смерти передать эту провинцию моему брату. Я с радостью согласился на эти выгодные условия и, когда договор был готов к подписанию, отбыл в Леон, где король торжественно вручил мне корону. В тот же день он уехал в Самору.

– Вы, сеньор, – не удержался Консалв, – рассказываете невероятные вещи…

– Потерпите минутку, – прервал его дон Гарсия, – я должен еще посвятить несколько слов Нунье Белле. Я не знаю, доставит вам то, что вы услышите, боль или радость, так как мне неизвестно, какие чувства вы сохранили к ней.

– Никаких.

– В таком случае я могу продолжить свой рассказ с легким сердцем.

Сразу же после подписания мира Нунья Белла вместе с Герменсильдой, теперь уже королевой, вернулась в Леон. Мне показалось, что она очень ждет вашего возвращения. Из разговора с ней я понял, что она искренне раскаивается в содеянном. Мы договорились попытаться найти вас, хотя и понимали, что, не зная, в какой части света вы нашли себе прибежище, сделать это будет весьма непросто. Нунья Белла предположила, что если кто-то и может подсказать, где вас искать, так это дон Олмонд. Я тотчас послал за ним и попросил его сообщить мне все, что ему о вас известно. Дон Олмонд сказал мне, что после моей свадьбы и гибели дона Рамиреса он неоднократно порывался поговорить со мной, поскольку причины, побудившие вас покинуть Леон, отпали сами по себе, но так и не решился на это, не зная места вашего пребывания и полагая, что каких-либо серьезных шансов найти вас у него нет. Он сообщил мне также, что на днях получил от вас письмо, в котором вы просите его писать вам на Таррагону, и высказал мысль, что вы не покинули пределы Испании. Я не замедлил отправить на ваши розыски нескольких офицеров своей гвардии. Из вашего письма к дону Олмонду я понял, что вы ничего не знаете о переменах в королевстве, и приказал им в случае вашего задержания ничего вам не говорить, желая быть первым, кто расскажет вам все новости. Несколько дней спустя дон Олмонд также отправился на ваши розыски, считая, что он лучше других справится с нелегкой задачей. Надеясь вас вновь увидеть, Нунья Белла почти не скрывала своей радости. Однако ее отец, который, как и ваш тоже, получил от меня суверенную власть над своей провинцией, обратился к королеве с просьбой отправить его дочь к нему. Герменсильда и Нунья Белла тяжело переживали разлуку, но воспротивиться воле Диего Порсельоса не посмели. Сразу же по прибытии Нуньи Беллы в Кастилию отец выдал ее, против ее воли, замуж за немецкого князя, которого привела в Испанию набожность. Он принял этого иностранца за личность исключительных достоинств и поспешил сыграть свадьбу. Возможно, этот немец и отличается какими-то особыми качествами и незаурядным умом, но ни в его натуре, ни в его внешности нет ничего привлекательного, и вряд ли судьбу Нуньи Беллы можно назвать счастливой.

– Таковы, мой дорогой Консалв, огромные перемены, случившиеся после вашего отъезда, – заключил свое повествование король. – Если вы освободились от прежних чувств к Нунье Белле и сохранили ко мне хоть толику прежней привязанности, вы наверняка сможете почувствовать себя здесь таким же счастливым, каким были раньше, а я буду несказанно рад вновь обрести столь верного друга.

– Вы слишком добры ко мне, ваше величество, – ответил Консалв, – и я не нахожу слов, чтобы выразить вам свою признательность. Но мое сердце еще не излечилось от тоски, к которой приучили его несчастья и одиночество.

Дон Гарсия удалился, пожелав другу покойной ночи, а Консалва препроводили в приготовленные для него во дворце покои. Оставшись наедине с собой, он с горечью отметил, что почти не испытывает радости по поводу столь благоприятных для него перемен, объяснив себе это тем, что все его чувства вытеснены страстью к Заиде.

«О Заида, – мысленно обратился он к ней, – вы одна могли лишить меня радости, которую другой испытал бы при виде столь благосклонного поворота в своей судьбе. Я обрел несоизмеримо больше, чем когда-то потерял: мой отец получил над своими владениями суверенную власть, моя сестра стала королевой, все, кто меня предал, сурово наказаны. Но счастье меня обошло. Я готов пожертвовать всем, чем одарила меня судьба, только ради того, чтобы вновь вернуть тот блаженный миг, когда я увидел вас в лодке посреди реки».

Утром весть о возвращении Консалва тотчас облетела дворец. Король усердствовал в проявлении к нему самых теплых чувств и, как бы стараясь загладить свою вину, делал это на глазах у всех. Но эти очевидные знаки внимания не могли вернуть Консалву душевного покоя. Как он ни старался, ему не удалось скрыть своей печали от короля, который, заметив переживания друга, заставил его открыться. Консалв, уступая королевской воле, рассказал о своей любви к Заиде и о всем, что произошло с ним после его поспешного отъезда из Леона.

– Вы были правы, сеньор, – признался в конце своего повествования Консалв, – когда не соглашались с моими уверениями, будто полюбить человека можно, лишь хорошо узнав его, и я жестоко наказан за свое неверие – меня обманула женщина, о которой, как мне казалось, я знаю все. Со мной случилось то, что шло вразрез с моими убеждениями, – я полюбил Заиду, не зная о ней ровно ничего, как, впрочем, не знаю ничего и сейчас. Завидное положение, которое я занимаю сегодня при дворе благодаря вашему ко мне расположению, не может вернуть мне радость жизни.

Знаток сердечных дел, король не мог не оценить глубины переживаний друга и не предложить ему своей помощи. Он принял горе Консалва близко к сердцу и пообещал ему сделать все, чтобы получить о Заиде хоть какие-то сведения. Было решено послать в Тортосу людей, чтобы разузнать у владельца дома, в котором ночевала Заида, кто она, откуда родом и куда держала путь. Консалв, давно уже желавший дать о себе весточку Альфонсу, решил воспользоваться случаем, чтобы написать ему о своих приключениях и заверить в верности дружбе.

Тем временем мавры, пользуясь неурядицами в Леонском королевстве, захватили без объявления войны ряд городов и продвигались все дальше на север. Дон Гарсия, уязвленный в своем самолюбии и наслышанный о воинской доблести Консалва, решил двинуть войско против узурпаторов и вернуть потерянные территории. Вместе со своим братом, доном Ордоньо, он собрал большую армию и поставил во главе ее своего друга. Одержав ряд громких побед, Консалв за короткое время добился значительных успехов, вернул захваченные маврами города и осадил Талаверу, крупный город и почти неприступную крепость. Король Кордовы Абдерам, сменивший на престоле Абдалу, решил лично возглавить войска, собранные для борьбы против леонского короля, и двинул их на помощь осажденной Талавере. Дон Гарсия и его брат взяли под свое начало большую часть королевской армии и направили ее против Абдерама, оставив Консалва у стен осажденного города. Консалв с легким сердцем подчинился приказу – его не волновала ни смерть на поле брани, ни слава победы. О Заиде так ничего узнать и не удалось, и все его мысли были посвящены только ей. Он мечтал о встрече, и никакое положение при дворе, никакие почести не могли скрасить его безотрадную долю, которая толкала его в пекло самых яростных сражений. Король двинулся навстречу Абдераму и к концу дня вышел к хорошо укрепленным позициям врага. Несколько дней соперники стояли друг против друга, не решаясь завязать сражение: Абдерам не хотел покидать своих укреплений, дон Гарсия не располагал достаточными силами для нападения. Консалв, со своей стороны, убедился, что с оставленным ему войском осаду продолжать не только бессмысленно, но и опасно. Полностью окружить город он не мог, и каждую ночь к маврам просачивалось подкрепление. Сдерживать их вылазки становилось все труднее и труднее, и Консалв отважился на отчаянный шаг. Он решил воспользоваться небольшой брешью, которую уже проделал в обороне мавров, и бросить свое небольшое войско на штурм крепости, надеясь неожиданными действиями совершить невозможное. Хорошо все продумав и отдав нужные распоряжения, перед самым рассветом он первым бросился на врага, увлекая за собой солдат отчаянной храбростью и безудержным желанием победить. Чудо свершилось, и через два часа Консалв овладел городом. Он предпринял все меры, чтобы не допустить грабежей, но удержать от бесчинств жаждавших военной добычи победителей не смог.

Наводя порядок на улицах города, Консалв натолкнулся на группу солдат, наседавших на мужественно отбивающегося мавра. Высокий немолодой воин, отражая удары, пытался пробиться к расположенному поблизости замку, защитники которого продолжали обороняться. Бой был неравным, и жизнь мавра висела на волоске. Консалв со шпагой в руке бросился между сражающимися и остановил схватку, пристыдив солдат за недостойное поведение и приказав им удалиться. Солдаты, узнав своего командира, извинились, но предупредили его, что перед ним знаменитый Зулема, положивший немало их товарищей и пытающийся укрыться в замке. Консалву было хорошо известно имя прославленного полководца, командовавшего войсками мавров. Он подошел к нему, и Зулема, понимая бесполезность дальнейшего сопротивления, с достоинством отдал испанцу саблю. Консалв передал пленника сопровождавшим его офицерам, потребовав от него распорядиться о сдаче замка и пообещав взамен сохранить жизнь его защитникам. Двери распахнулись, и Консалв, взяв с собой часть свиты, вошел внутрь. Ему сообщили, что в замке находится много арабских женщин, и он попросил провести его к ним. В большой, изысканно убранной в мавританском стиле комнате на коврах полулежали несколько женщин. Понимая свое положение пленниц, они встретили вошедшего молча, с затаенным страхом. Несколько поодаль на диване сидела еще одна женщина, в богатом одеянии, подперев одной рукой голову и смахивая другой слезы. Она смотрела в сторону, как бы не желая видеть своих врагов. При шуме шагов подошедшей к Консалву свиты женщина повернула голову, и он увидел Заиду, свою Заиду, только еще более красивую и великолепную, чем раньше, несмотря на ее печально-отрешенный вид. Консалв был настолько поражен увиденным, что пришел в полное замешательство; Заида была удивлена не меньше, но ее глаза оживились и засветились надеждой на спасение. Придя в себя, они кинулись друг другу навстречу и оба одновременно заговорили. Сбиваясь, Консалв на греческом языке пытался извиниться за то, что предстал пред ней в роли врага, Заида на испанском уверяла его, что все ее страхи прошли, и благодарила за то, что он вторично спас ей жизнь. Они вдруг замолчали, удивившись, что понимают друг друга, и оба покраснели, вспомнив причины, побудившие их взяться за изучение языков. Первым прервал молчание Консалв, вновь заговорив на греческом языке:

– Не знаю, сеньора, правильно ли я поступил, проведя столько дней и ночей над учебниками только для того, чтобы иметь возможность разговаривать с вами. Не услышу ли я такое, что заставит пройти меня через новые испытания? Но как бы то ни было, я благодарю судьбу за то, что после всех неудач вновь вижу вас.

Услышав слова Консалва, Заида смутилась и посмотрела на него своими прекрасными глазами, в которых не было ничего, кроме грусти.

– Позвольте мне ответить вам вопросом, который волнует меня больше всего, – сказала она, перейдя на родной язык. – Я ничего не знаю о судьбе своего отца, который весь день подвергал себя смертельной опасности. Не могли бы вы хоть как-то успокоить меня?

Консалв подозвал стоявших поблизости офицеров и приказал им сделать все, чтобы найти отца Заиды. К его великой радости, ему сообщили, что отцом девушки является принц, которому он только что спас жизнь. Услышав об этом, Заида, восхищенная благородным поступком Консалва, искренне, со слезами радости на глазах, поблагодарила его. Консалв смутился и, сославшись на свои обязанности военачальника, учтиво попрощался с дамами и занялся осмотром замка. Каково же было его удивление, когда среди его обитателей он увидел дона Олмонда, след которого пропал с тех пор, как тот отправился на поиски Консалва. Выразив самые лучшие чувства и признательность своему юному другу за заботу о нем, Консалв поспешил вернуться к Заиде, но их разговор тут же был прерван появлением вестового, сообщившего о новых беспорядках в городе – солдаты продолжали бесчинствовать, грабя жителей и сея панику. Утихомирив солдат, Консалв отослал к королю курьера с сообщением о взятии им Талаверы и вновь отправился в замок. Он нашел Заиду одну и решил наконец-то открыть ей свою страсть, но настолько оробел, что лишился дара речи – куда как легче оказалось овладеть понятным для возлюбленной языком, чем выразить ей свои чувства. Однако, не желая упускать случая и вспомнив все их злоключения, так долго не дававшие им возможности поговорить и узнать друг друга, он поборол робость и уже был готов произнести первые слова, как его опередила Заида:

– Я очень рада, что теперь, когда вы знаете мой язык, а я ваш, нам не надо прибегать к жестам, чтобы понять друг друга.

– Я был настолько несчастен, не имея возможности разговаривать с вами на понятном вам языке, – сказал Консалв, – что выучил его, даже не надеясь, что смогу когда-нибудь воспользоваться им и рассказать вам обо всем, что накопилось у меня на душе.

– Я выучила ваш язык, – ответила, слегка запнувшись, Заида, – потому что нельзя жить в чужой стране, не зная ее языка. Очень трудно, когда тебя никто не понимает и ты никого не понимаешь.

– Мы провели вместе немало часов, сеньора, и порой мне казалось, что, не понимая смысла слов, я хорошо понимаю ваши мысли и чувства. Думаю, что и вы хорошо понимали мое состояние.

– Уверяю вас, я не столь проницательна, как вам это кажется. Могу лишь сказать, что нередко в ваших глазах мне виделась глубокая печаль.

– Я пытался на своем языке объяснить вам причины этой печали и уверен, что вы, не имея возможности проникнуть в смысл моих слов, сумели тем не менее проникнуть в мои мысли. Нет, сеньора, не возражайте. Вы не только поняли меня, но и ответили мне вашим подчеркнуто сдержанным отношением. Но, узнав, что я вам безразличен, я не мог не узнать и о других ваших чувствах, которые трудно скрыть, как бы нам порой того ни хотелось. Признаюсь вам, иногда я ловил на себе такой взгляд ваших прекрасных глаз, который мог бы сделать меня самым счастливым человеком, если бы я не знал, что он предназначен не мне, а кому-то другому, и я лишь напоминаю вам о нем.

– Не смею убеждать вас в обратном, – ответила Заида. – Вы действительно напоминали мне кое-кого. Но у вас не должно быть причин для беспокойства, даже если я скажу вам, что нередко желала, чтобы вы были тем, кому завидуете.

– Не знаю, сеньора, радоваться мне вашим словам или печалиться, но я готов ко всему и прошу вас объяснить их смысл.

– Я и так уже очень многое сказала вам, а мои последние слова просто вырвались у меня, и, прошу вас, ни о чем меня больше не расспрашивайте.

– Я поистине обречен не понимать вас, даже когда вы говорите на прекрасном испанском языке. Неужели вы столь жестокосердны, чтобы своим умолчанием посеять в моей и без того растерзанной душе зерна новых сомнений? Или я умру у ваших ног, или вы расскажете мне, кого вы оплакивали во время нашего пребывания в доме Альфонса и кто, на мое горе или мое счастье, так похож на меня. У меня есть немало других вопросов, но в знак моего к вам уважения я не смею докучать вам своей назойливостью. Не сомневаюсь, однако, что со временем ваше доброе сердце само откроет мне все тайны.

Заида хотела что-то ответить, но в комнате появились арабские дамы, засыпавшие Консалва вопросами, а затем и другие люди из замка, и она с явным облегчением прервала разговор.

Консалв покинул замок и удалился в свои апартаменты в хорошем расположении духа, довольный тем, что наконец-то нашел Заиду, и нашел в отвоеванном им у мавров городе, где был полновластным хозяином. Ему даже показалось, что его появление обрадовало ее, а в том, что она выучила испанский язык и при первой же встрече заговорила на нем, он увидел добрый знак. Он был счастлив, насколько может быть счастлив влюбленный, еще не уверенный во взаимности, но уже не сомневающийся в благосклонном к себе отношении.

Приятные мысли Консалва были прерваны приходом дона Олмонда, которого он оставил руководить размещением в стенах замка части гарнизона. Полагая, что дон Олмонд, проведший вместе с Заидой в замке длительное время, может что-то знать о ней, Консалв решил расспросить его, опасаясь при этом встретить в лице юного друга нового соперника. Однако желание узнать о возлюбленной как можно больше взяло верх, и, поинтересовавшись сначала о том, какими судьбами дон Олмонд оказался в Талавере, и, выслушав рассказ друга о его пленении во время поисков Консалва в Таррагоне, он перевел разговор на Зулему, с тем чтобы, как бы невзначай, перейти к той, кто интересовал его больше всего остального.

– Видите ли, – отвечал дон Олмонд, – Зулема приходится племянником халифу Осману, и, если бы судьба была к нему более благосклонной, он, вне всякого сомнения, уже давно был бы на месте сегодняшнего каимакана. Но и сейчас он высокочтимая среди арабов особа. Король Кордовы поставил его во главе своих войск, воюющих с испанцами. Я был поражен роскошью и великолепием здешнего двора, как и благородством царящих здесь нравов. Мне довелось застать Белению, жену принца Осмина – брата Зулемы, даму, всеми почитаемую как за ее достоинства, так и за высокое происхождение. При ней постоянно находилась ее дочь – принцесса Фелима, всех поражавшая своей красотой и умом. Вы наверняка обратили внимание на необычайную красоту Заиды и можете легко представить мое удивление, когда я впервые увидел здесь сонм красавиц, достойных самого большого восхищения.

– Да, я не могу не согласиться с вами, – ответил Консалв. – Такой совершенной красоты, какую являет собою Заида, мне не доводилось видеть. У нее, должно быть, нет отбою от поклонников?

– В нее безумно влюблен Аламир, принц Тарский. Впервые он увидел ее на Кипре и с тех пор очарован ею. Потерпев кораблекрушение у берегов Каталонии, Зулема с дочерью остался в Испании. Аламир вслед за Заидой поспешил в Талаверу.

Услышав от дона Олмонда эти слова, Консалв побледнел. Разве не подтверждали они его подозрений? Он понял, что сбылись его худшие предчувствия, и надежды, которыми он так часто себя убаюкивал, на ошибочность своих предположений окончательно улетучились вместе с радостью от встречи с Заидой, уступив место новой, еще более острой боли. У него не было ни малейших сомнений, что именно Аламира Заида оплакивала во время их пребывания в обители Альфонса, что похож он именно на этого принца, разыскавшего ее у берегов Каталонии. Вид Консалва испугал дона Олмонда, и он поспешил предложить ему помощь. Но Консалв не мог объяснить причин своего расстройства – ему было стыдно признаться, что он вновь охвачен страстью после несчастной любви и бегства из Леона, свидетелем которого был его юный друг. Он сослался на временное недомогание и не удержался, чтобы не спросить, не видел ли дон Олмонд Аламира, достоин ли он красоты Заиды и любит ли она его.

– Мне не довелось с ним встречаться – он отправился вслед за Абдерамом еще до того, как пленником меня доставили в этот город, – ответил дон Олмонд. – Знаю лишь, что он пользуется большим уважением. Любит ли его Заида, мне неизвестно. Но насколько я наслышан о его галантности и обходительности, думаю, что женщине трудно не обратить на него внимания, тем более что Аламир – ее страстный поклонник. Принцесса Фелима, с которой меня связывают дружеские отношения, несмотря на затворнический образ жизни арабских женщин ее круга, часто рассказывала мне о нем, и, судя по ее словам, его достоинства под стать его беззаветной любви.

Консалву хотелось услышать от дона Олмонда все, что тому известно о Заиде и ее отношениях с Аламиром, но, боясь проговориться о своих чувствах, он осведомился лишь о судьбе Фелимы. Дон Олмонд ответил ему, что Фелима последовала за своей матерью в Оропесу, где ее отец, принц Осмин, возглавил войско.

Консалв удалился к себе, сославшись на усталость. На самом же деле ему не терпелось остаться одному, наедине со своим горем. «Почему я встретил Заиду раньше, чем узнал о ее любви к Аламиру? – вопрошал он. – Знай я об этом, я никогда бы так не страдал от разлуки с ней и никогда бы не радовался так, найдя ее. Надежды вспыхивают во мне лишь для того, чтобы тут же угаснуть. Почему даже доброжелательный взгляд Заиды должен причинять мне страдания? Зачем ей надо утешать меня, если сердце ее принадлежит Аламиру? И что означает ее желание видеть меня на месте того, кто похож на меня?»

Эти грустные размышления лишь усугубляли его горе. Подавленный, он ждал наступления следующего дня, который мог бы подарить ему радость встречи и беседы с Заидой, если бы его не угнетала мысль, что продолжение прерванного накануне разговора лишь полностью откроет ему глаза на несбыточность его мечтаний.

В середине ночи Консалва разбудил гонец, посланный им к королю с победной реляцией, и передал приказ его величества срочно идти на соединение с королевской армией. Дону Гарсии донесли, что к маврам подтягивается подкрепление, и, узнав о взятии Консалвом Талаверы, он решил собрать в один кулак все свое войско и нанести удар до подхода свежих сил противника. Консалву было непросто выполнить королевский приказ – его солдаты еще не отдохнули от тяжелого боя предыдущей ночи. Но желание вновь ринуться в пекло сражения было столь огромным, что уже к рассвету ему удалось подготовить солдат к выступлению. Как ни тяжело ему было, он решил покинуть город, не попрощавшись с Заидой, но приказав отвести Зулему в замок к дочери и сообщить ей после ухода войск о причинах его внезапного исчезновения.

Двигаясь во главе кавалерийской колонны, Консалв, погруженный в печальные размышления, вновь и вновь перебирал в памяти удары, нанесенные безжалостной судьбой. На подходе к лагерю его встретил король, и Консалв, спешившись, в подробностях рассказал ему о взятии Талаверы. Доложив о делах военных, он поведал о делах сердечных, рассказав, при каких необычных обстоятельствах он нашел Заиду и что наконец-то узнал, кто его счастливый и причинивший ему столько страданий соперник. Король поблагодарил его за ратные подвиги и близко к сердцу принял его личное горе. Ответив поклоном, Консалв ушел к солдатам, думая, как лучше разместить их на отдых перед новыми боями. Король, однако, все еще колебался начинать сражение. Его смущали хорошо укрепленные позиции врага, его численность и открытая местность, которую предстояло преодолеть войскам перед решающей схваткой. Консалв, подогреваемый надеждой сойтись с поклонником Заиды в открытом бою, с таким рвением доказывал необходимость немедленного выступления, что король не устоял и назначил сражение назавтра.

Армия арабов расположилась на равнине перед городом Альмаразом. К их лагерю, окруженному большим лесом, вела пролегающая через него теснина – единственный путь, позволяющий незаметно вывести войска на равнину, но и представляющий немалую опасность. Консалв, однако, выбрал именно этот путь, и во главе кавалерии первым углубился в лес. Появление его эскадронов на равнине, перед самым носом противника, застало арабскую армию врасплох, и, пока они перестраивали свои порядки, батальоны Консалва заняли на левом фланге выгодные для атаки позиции, вслед за чем его конница обрушилась на врага, смяла его и обратила в бегство. Преследуя отступающих, Консалв не столько думал о победе, сколько искал встречи с принцем Тарским. В это время на правом фланге королевских войск дела шли намного хуже. Арабам удалось прорвать испанские линии и выйти к позициям резервных войск, командовал которыми сам король. В ожесточенной схватке ему в конце концов удалось не только остановить врага, но и, переломив ход событий, отбросить его к воротам Альмараза. У арабов оставалась еще пехота, возглавляемая Абдерамом. Консалв бросил против нее свою кавалерию, но вооруженные луками и копьями пехотинцы, не дрогнув, подпустили всадников поближе и остановили их градом копий и стрел. Трижды Консалв безуспешно бросал против них свою кавалерию, пока не взял их в кольцо и, восхищенный их мужеством, не предложил сложить оружие. Пехотинцы сдались Консалву и, в свою очередь, оценили как его доблесть, так и великодушие. Подъехавший к нему король рассыпался перед ним в похвалах, благодаря за решающий вклад в победу испанских войск. Король Абдерам почувствовал, что сражение проиграно, и поспешил укрыться за стенами Альмараза. Овеянному славой Консалву одержанная победа не принесла, однако, никакой радости – он не нашел желанной смерти в бою и не скрестил оружия со своим счастливым соперником.

От пленных Консалв узнал, что принца Аламира в войсках Абдерама не было – он возглавлял спешившие на подмогу войска, на которые арабы возлагали все свои надежды.

Между тем арабы, собрав остатки разбитой армии и получив долгожданное подкрепление, укрепили город, и леонскому королю пришлось отказаться от его штурма и довольствоваться празднованием победы, одержанной на равнине. Абдерам к тому же предложил заключить перемирие, чтобы похоронить погибших, и дал понять, что не возражает против мирных переговоров.

Перемирие было заключено, и как-то, объезжая войска, Консалв увидел на одном из холмов двух вражеских всадников, отбивающихся от наседавших на них испанцев. Храбрецы отчаянно сопротивлялись, но силы были неравные. Консалв, пораженный недопустимой во время перемирия стычкой и возмущенный действиями испанских всадников, явно пытающихся воспользоваться вопреки законам воинской чести своим численным преимуществом, послал вестового с приказом немедленно прекратить схватку и доложить ему о ее причинах. Вернувшийся гонец сообщил, что два арабских всадника, покидавших город, были без всяких на то оснований задержаны передовым охранением недалеко от испанских позиций, но оказали сопротивление, и подоспевший кавалерийский отряд решил взять их в плен. Консалв отправил одного из офицеров своей свиты с приказом извиниться от его имени перед арабами и обеспечить им безопасный проезд. Продолжив осмотр войск и побывав в ставке короля, он вернулся на свой бивак далеко за полночь и тут же уснул. Утром офицер, посланный обеспечить безопасность двух арабских всадников, пришел к нему с докладом.

– Сеньор, – обратился он к Консалву, – один из арабов, которых мы по вашему приказанию сопровождали вдоль наших позиций, просил передать вам, что только неотложное дело, которое не имеет никакого касательства к военным действиям, не позволило ему, принцу Аламиру, лично отблагодарить вас за спасение его жизни.

Консалв обомлел, услышав имя принца, которого готов был идти искать на краю света, не зная ни рода его, ни племени, и который на его глазах проследовал в двух шагах от позиций испанских войск. Он не сомневался, что Аламир отправился на свидание с Заидой. С трудом выдавив из себя слова, он спросил офицера, какой дорогой поехали арабские всадники, и узнав, что они взяли путь на Талаверу, попросил всех, кто находился в его палатке, оставить его одного. Нервы Консалва напряглись до предела – что он мог предпринять, если даже в лицо не знал принца Тарского? «Он не только избежал моей мести, – с горечью думал Консалв, – но я еще и расчистил ему путь в Талаверу. Я здесь терзаюсь мыслями, а он там беседует с Заидой, рассказывает ей, как обвел меня вокруг пальца. Да и имя свое он открыл офицеру, с тем чтобы посмеяться надо мной. Но радость его будет недолгой – я найду его, и шпаги нас рассудят».

Консалв решил тут же оставить армию и отправиться в Талаверу, чтобы помешать встрече Аламира с Заидой, пронзить шпагой сердце соперника или погибнуть на глазах у возлюбленной. Однако его решению не суждено было сбыться. Ему доложили, что в нескольких лье от лагеря обнаружено арабское войско и король приказал ему выяснить замыслы противника. Консалву пришлось подчиниться. Он оседлал коня и отправился во главе кавалерийского отряда в сторону леса. Войско оказалось всего лишь обозом, охраняемым несколькими всадниками. Консалв отослал отряд в лагерь, оставив при себе нескольких офицеров, и не спеша последовал за обозом. Подождав, когда отряд скроется из виду, он прибавил шагу и поскакал в сторону Талаверы. Не проехал Консалв и полпути, как ему повстречался богато одетый арабский всадник с печальной миной на лице. Кто-то из офицеров обратился к Консалву по имени. Всадник, услышав имя Консалва, встрепенулся и, подъехав, поинтересовался, кому принадлежит это имя. Когда ему указали на Консалва, всадник остановил коня и вежливо обратился к нему:

– Я очень рад увидеть человека, о доблести и великодушии которого ходит молва, и поблагодарить его за оказанную мне услугу.

Произнеся эти слова, молодой араб поднес в знак приветствия руку к головному убору, но, всмотревшись в лицо своего визави, воскликнул:

– Велик Аллах! Так это вы – Консалв?

Глядя в глаза Консалва, он замер на месте. Лицо его преобразилось, и голос зазвучал по-иному:

– Имею честь назвать себя – я Аламир, и Аламир обязан убрать со своего пути человека, которого судьба предназначила Заиде, если не само ее сердце остановило на нем свой выбор.

Консалв, спокойно внимавший первым словам всадника, услышав имена Аламира и Заиды, не сразу даже осознал, что перед ним его соперник, на встречу с которым он ехал в Талаверу, полный гнева и жажды мести.

– Я не знаю, – ответил он на выпад Аламира, – предназначена ли мне Заида судьбой, но если вы – как я понял из ваших слов – принц Тарский, то овладеть ею вы сможете, только лишив меня жизни.

– Теперь я не сомневаюсь, что вижу перед собой того, кому обязан своим несчастьем, и могу ответить вам вашими же словами.

Консалв почти не слышал последних слов Аламира и, сдерживая себя, чтобы тут же не броситься на соперника, отступил на несколько шагов. Не желая, чтобы свита вдруг вздумала вмешаться в их поединок, он приказал ей удалиться. В его голосе звучала такая решимость, что сопровождавшие его офицеры не посмели ослушаться. Они поскакали во весь опор в лагерь в надежде найти более высокое начальство, способное прекратить смертельную схватку. Консалв и Аламир не замедлили скрестить шпаги. Это был бой равных соперников, не желавших уступать друг другу ни в отваге, ни в мастерстве владения шпагой. Несколько раз клинок Консалва достигал цели. Сам он также был ранен, но, чувствуя, что одолевает противника, готовился нанести последний и решающий удар. Этим бы, наверное, поединок и закончился, если бы неподалеку от леса не оказался король со своей свитой. Привлеченный криками отосланных Консалвом офицеров, королевский отряд поспешил к месту поединка и разнял сражавшихся. Оруженосец Аламира назвал королю имя своего хозяина, и если бы не Консалв, приказавший своим людям оказать помощь истекающему кровью сопернику, участь принца была бы иной.

Преклоняясь перед великодушием друга, король приказал сделать все для спасения жизни раненого, но все-таки его больше волновала жизнь Консалва, которого, по его указанию, бережно доставили в лагерь. Путь до лагеря израненный Аламир вынести бы не смог, и его отнесли в ближайший замок. В лагере врачи успокоили короля, заверив его, что жизнь Консалва вне опасности, и дон Гарсия решил узнать из его уст причины кровавой схватки. Как всегда, Консалв был откровенен и поведал королю о своих злоключениях, и дон Гарсия, не желая долгим разговором утомлять раненого друга, решил оставить его в покое. Одиночество пугало Консалва, и он взмолился:

– Ваше величество, не оставляйте меня. Помогите мне освободиться от гнетущих мыслей. Я не понимаю ни слов, ни поведения Аламира. Я встречаю его, но вижу, что он не искал этой встречи. Он искренне благодарит меня и вдруг преображается, хватаясь за шпагу. Что заставило его так измениться, узнав мое имя? Кто внушил ему, что Заида предназначена мне судьбой и, как он говорит, возможно, даже сама или по воле Зулемы остановила на мне свой выбор? Что все это означает? Если он услышал обо мне как о сопернике из ее уст, ему нечего было меня опасаться. Он не может не знать, что ее отец даже не подозревает о моем существовании и о моей любви к его дочери, что моя религия уже лишает меня каких-либо надежд. Какой смысл таится в его словах? Почему мое лицо сказало ему больше, чем мое имя?

– Да, мой дорогой Консалв, – сочувственно проговорил король, – распутать этот клубок непросто. Чем больше думаешь, тем больше возникает вопросов. А не могло случиться так, – вдруг оживился дон Гарсия, – что Аламир видел вас, когда вы скрывались у Альфонса под именем Теодориха, и сейчас, столкнувшись с вами лицом к лицу, признал в вас своего соперника?

– Да, сеньор, я тоже думал об этом. Но эта мысль показалась мне настолько чудовищной, что я тут же отогнал ее. Возможно ли, чтобы Аламир прятался где-то в этом пустынном крае и тайком встречался с Заидой? Возможно ли, чтобы радостный блеск, который мне доводилось иногда видеть в ее глазах и который служил мне единственным утешением, был всего лишь отблеском счастья, испытанного от свиданий с Аламиром? Но я не покидал Заиду ни на минуту, был всегда с ней рядом, и, если бы Аламир находился там, я не мог бы его не увидеть. Теперь же она знает, кто я. Аламир только что виделся с ней, и она наверняка рассказала ему обо мне – значит, он знал, что я его соперник. Почему же тогда, учтиво обратившись ко мне со словами благодарности, он вдруг резко изменился? Когда я начинаю строить догадки, мой мозг, не находя вразумительных ответов, заходит в тупик.

– Уверены ли вы, Консалв, что Аламир виделся с Заидой? Вчера он довольно поздно покинул город, а сегодня утром вы встречаете его в лесу. Мне сдается, что добраться до Талаверы за столь короткое время вряд ли возможно. Впрочем, это нетрудно выяснить. Два моих офицера сообщили, что провели прошлую ночь в лесу и там же находился арабский принц. Сейчас они расскажут нам, где он им повстречался.

Король послал за офицерами и приказал им рассказать, где и в каком часу они видели Аламира.

– Сеньор, – ответил один из офицеров, – вчера мы возвращались из Ариобизба, куда были посланы с поручением, и к вечеру очутились в большом лесу, в трех-четырех лье от лагеря, где и решили заночевать. Вскоре меня разбудил шум голосов. Еще было светло, и в отдалении я увидел арабского принца, который разговаривал с благородной, судя по одежде, дамой. После продолжительного разговора собеседница принца оставила его в одиночестве и присоединилась к другой даме, расположившейся на траве недалеко от нас. Они разговаривали довольно громко, но на непонятном мне языке, не похожем на арабский. Несколько раз до моего слуха долетало имя Аламира. Я не мог различить их лица, так как видел их со спины, но мне показалось, что та, которая разговаривала перед этим с принцем, горько плакала. Затем они удалились и, судя по скрипу колес и топоту копыт, отбыли в сторону Талаверы. Я разбудил напарника, и мы двинулись в путь. Под одним из деревьев то ли в задумчивости, то ли в расстроенных чувствах лежал принц. Его оруженосец спросил нас, смогут ли они засветло добраться до арабского лагеря. Я ответил, что нет, и ночь и мы, и они провели в одной деревне.

Выслушав рассказ офицера, король мысленно отругал себя, почувствовав, что услышанное расстроило Консалва еще больше.

– Как видите, сеньор, – сказал Консалв, когда офицеры оставили их, – я был прав, утверждая, что Заида виделась с Аламиром.

– Но как это могло случиться, – удивился король, – если она содержалась в замке как пленница?

– Мой злой гений не упускает случая, чтобы обратить мне во вред любое мое действие. Уезжая из Талаверы, я приказал стражникам не ограничивать свободы Заиды и разрешать выходить из замка, когда ей заблагорассудится. Вот и расплата – она встречается с Аламиром в лесу. Недаром он сказал моим людям, что едет по своим личным делам. Вчера он встретился с Заидой. Расставшись с ним, она плакала. Разве нужны какие-либо еще доказательства ее любви к принцу? Дайте, сеньор, мне возможность спокойно умереть от полученных ран и не тратьте ваше драгоценное время и ваши душевные силы на уход за не угодным Богу пасынком фортуны. Зачем вы так добры к жалкому неудачнику – мне стыдно за самого себя.

Наутро принцу Тарскому стало намного хуже, он лежал весь в жару, и, казалось, часы его сочтены. Консалв вообразил, что Заида, узнав о состоянии Аламира, пришлет кого-нибудь за известиями, и отправил верного человека в замок, где находился принц, с приказом ежедневно доносить ему о появлении возможного гонца. Он даже думал поручить своему человеку узнать, действительно ли арабский принц похож на него, но этому мешало израненное лицо соперника.

Посланец Консалва добросовестно выполнил поручение и доложил, что никто не искал встречи или разговора с раненым принцем, но каждый день в замок наведываются неизвестные люди, которые справляются о его здоровье, но не желают назвать тех, кто их послал. Консалв перестал сомневаться, что Заида любит Аламира, но каждое новое тому подтверждение причиняло ему острую боль. В палатку вошел король и, увидев на лице друга следы душевных мук, запретил кому бы то ни было вести с ним разговоры о Заиде и Аламире, опасаясь ухудшения его здоровья.

Тем временем перемирие закончилось, и оба лагеря были готовы вновь сойтись в битве. Абдерам осадил небольшую крепость, которую защищал крохотный испанский гарнизон. По воле судьбы в этой крепости находился на излечении близкий родственник дона Гарсии герцог Галисийский, получивший ранения в недавних сражениях. Герцог возглавил горстку храбрецов и оборонялся с такой дерзкой самоотверженностью, что привел Абдерама в бешенство. Взяв крепость, Абдерам тут же приказал отрубить герцогу голову. Это был далеко не первый случай, когда мавры в победном раже проявляли бессмысленную жестокость по отношению к испанским пленникам. Узнав о гибели герцога Галисийского, король пришел в ярость. В войсках весть об убийстве любимого военачальника вызвала бурное негодование, и они, охваченные жаждой мести, потребовали от короля поступить с принцем Тарским так же, как Абдерам поступил со своим пленником. Король, опасаясь беспорядков среди солдат, дал на казнь свое согласие, но, не желая прослыть убийцей едва живого пленника, отложил ее до его выздоровления. Королю Кордовы он отправил послание, в котором известил его, что, как только принц Аламир оправится от ран, ему будет публично отсечена голова.

Консалв, которому по воле короля никто не смел даже заикнуться о Заиде и Аламире, находился в полном неведении об уготованной принцу Тарскому участи. Несколько дней спустя после этих событий ему доложили, что его желает видеть слуга дона Олмонда. Консалв принял посыльного и получил от него пачку писем. На словах слуга добавил, что его господин не понимает, чем вызван королевский приказ задержать его в Барагеле и почему он не может добиться никаких известий о состоянии здоровья своего друга и покровителя. Консалв взял письмо, на котором значилось его имя, и распечатал его.

 

Письмо дона Олмонда Консалву

«Если бы я знал о Вашем великодушии только понаслышке, я ни за что не решился бы обратиться к Вам с этим письмом и счел бы бессмысленным просить Вас встать на защиту Вашего врага. Но я знаю Вас достаточно и не сомневаюсь поэтому, что Вы с радостью откликнетесь на просьбу, которую мне велено передать Вам. Как бы ни был справедлив приказ короля поступить с принцем Тарским так же, как мавры обошлись с герцогом Галисийским, спасение жизни столь доблестной и достойной личности, как Аламир, несомненно, явилось бы с Вашей стороны еще одним благороднейшим жестом. Мне кажется также, что Вы не можете не проявить сострадания к небезызвестной Вам сгорающей от страсти душе».

Имя Аламира и последняя строчка письма заставили Консалва вздрогнуть. Что произошло с герцогом Галисийским, он не знал и попросил слугу дона Олмонда рассказать ему о случившемся. Слуга, которому показалось странным, что такая важная персона может не ведать об известных последнему солдату вещах, в двух словах изложил историю гибели герцога. Выслушав печальное известие, Консалв открыл пакет с небольшим письмом, которое пересылал ему дон Олмонд.

 

Письмо Фелимы дону Олмонду

«Используйте свое влияние на Консалва и уговорите его спасти Аламира от гнева леонского короля. Оградив Аламира от смерти, он не спасет ему жизнь – его раны смертельны. Консалв уже достаточно отмщен, и эта обращенная к нему просьба служит тому лишь подтверждением. Умоляю Вас, добейтесь отмены казни, которая унесет жизнь не только Аламира».

«Ах, Заида, Заида! – воскликнул Консалв. – Слова Фелимы – это ваши слова, и вы умоляете меня спасти жизнь Аламиру. Зачем вы так жестоки ко мне, и на что вы меня толкаете? Неужели мне мало своих несчастий? Почему я должен спасать жизнь тому, кто причинил мне столько горя? Могу ли я воспротивиться воле короля? Разве его решение несправедливо? Он был вынужден принять его, и я совершенно к этому не причастен. Я ничего не понимаю – если бы Аламир не был моим удачливым соперником, меня никто не попросил бы побеспокоиться об его участи, но он мой соперник – и меня просят спасти ему жизнь. Не жестоко ли это? Могу ли я побороть свою ненависть? Хватит ли у меня великодушия пощадить того, кто отнимает у меня Заиду? Уступит ли король моим настояниям? Рискнет ли он ради меня бунтом негодующих солдат? Разве я не должен печься об интересах короны? Смерть Аламира дает мне пусть слабую, но все-таки надежду. Он, и только он, лишает меня Заиды. Но буду ли я счастлив, если мой враг погибнет и я буду причиной ее безутешного горя?»

Внутренний голос Консалва умолк. Ни на один из заданных себе вопросов ответа он не нашел. Вдруг его как будто обожгло. Он решительно поднялся с постели и, несмотря на слабость и ноющие раны, приказал доставить его к королю. Увидев Консалва, дон Гарсия удивился, но еще большим было его удивление, когда он узнал, зачем его друг пожаловал.

– Сеньор, – обратился Консалв к королю, – если вы по-прежнему добры ко мне, отмените казнь Аламира. От его жизни зависит моя жизнь.

– Консалв, о чем вы говорите? – Король отказывался понимать. – И как может статься, что сохранение жизни человеку, который причинил вам столько страданий, может успокоить вашу душу?

– Я выполняю просьбу Заиды, сеньор. Я не могу уронить себя в ее глазах. Она знает, что я люблю ее и ненавижу принца Тарского, и тем не менее верит в меня и умоляет сделать все, чтобы спасти ее возлюбленного от неминуемой гибели. Заида обращается ко мне за помощью, и моя честь не позволяет отказать ей. Помогите мне выполнить ее просьбу.

– Я отказываюсь внимать чувствам, рожденным вашим слепым великодушием и любовью, которая лишает вас здравого смысла. Я не имею права поступиться своими и вашими интересами. Принц Тарский должен умереть в назидание королю Кордовы. Это научит его уважать противника и в то же время успокоит мои войска, готовые выйти из повиновения. Смерть Аламира к тому же отдаст в ваши руки Заиду и вернет вам душевный покой.

– О каком покое может идти речь, сеньор, если я буду знать, что смерть принца Тарского повергла Заиду в отчаяние, а на меня обрушила ее гнев, – с болью в голосе возразил Консалв. – Мне не отнять Заиду ни у живого, ни у мертвого соперника. Стоит ли пытать судьбу бездумным упрямством? Пусть лучше Заида по-женски посочувствует мне как неудачливому влюбленному, чем станет относиться с ненавистью и презрением.

– Не торопитесь, Консалв, с вашим требованием ко мне и подумайте хорошенько, так ли уж вы желаете того, чего у меня просите.

– Нет, сеньор, мне не о чем думать – своего решения я не изменю. Меня уже посетила недостойная мысль о том, что смерть Аламира сулит мне какие-то надежды, и не стоит к этому возвращаться. Я не хочу, чтобы Заида могла заподозрить меня в непорядочности. Умоляю вас, ваше величество, не отказать мне в моей дерзкой просьбе и сегодня же объявить в войсках о вашей королевской воле помиловать принца Тарского.

– Хорошо, – сказал после некоторого раздумья дон Гарсия, – я отступаю перед вашим благородством, но с обнародованием моей воли придется подождать. Вам известно о наших планах относительно Оропесы. Ее жители обещали нам открыть сегодняшней ночью ворота крепости. Если атака будет успешной, солдаты на радостях станут уступчивее, и нам удастся избежать волнений. В крепости находится Фелима. Она попадет в наши руки, и от нее вы сможете узнать, любит ли Заида Аламира. Задумайтесь о своей судьбе, прежде чем решать судьбу принца, и постарайтесь принять верное решение, чтобы потом не раскаиваться.

– Благодарю вас, сеньор, за вашу доброту. Но захочет ли Фелима открыть мне тайну Заиды?

– Командовать штурмом Оропесы будет дон Олмонд. Скажите ему, что вы выполните просьбу Фелимы лишь в том случае, если будете знать причины, заставившие ее принять так близко к сердцу судьбу Аламира, и дон Олмонд доставит вам ответ на вопрос, который вас мучает.

– Я последую вашему совету, сеньор, но будьте великодушны до конца и уважьте еще одну мою просьбу. Позвольте мне лично уговорить солдат, чтобы они сами обратились к вам с прошением о помиловании Аламира сразу же после взятия Оропесы. Захватив крепость, дон Олмонд узнает от Фелимы все о чувствах Заиды к Аламиру, но умолчит о данном мне вашим величеством обещании. Заида, прослышав о том, как вы объявили появившимся во главе со мной у вашего шатра солдатам о своем решении помиловать принца Тарского, уверится, что я при первой же возможности откликнулся на ее просьбу. Мое беспрекословное повиновение ее желаниям докажет ей, что, потеряв надежду на ее сердце, я не потерял чести и сохранил право на ее уважение.

Король не только оценил величие души Консалва, но и посоветовал ему немедленно отписать дону Олмонду и сообщить, как ему поступать дальше. Более того, он провел с ним остаток ночи, видя, сколько душевных мук пришлось пережить за прошедший день его любимцу, который предпочел похоронить остатки надежды стать обладателем сердца любимой женщины, чем поступиться достоинством, не сулившим ему никаких выгод.

Утром короля оповестили о взятии Оропесы, и он поспешил с радостной вестью к Консалву, предоставив ему право самому распорядиться судьбой Аламира. Консалв встретил слова короля с такой радостью, будто речь шла не о спасении жизни его соперника, а о его собственном счастье. Он приказал отнести себя в лагерь и обратился к солдатам с горящими глазами и голосом, каким обычно звал их на бой, вселяя в их сердца мужество и отвагу. Он сказал им, что они, его верные соратники, навлекут на него позор, если будут требовать от короля смерти несчастного принца Тарского, вся вина которого заключается лишь в том, что тот поднял руку на их начальника. Он призывал их подумать о том, что эта смерть запятнает его честь, добытую благодаря им в боях, и вынудит его оставить армию и покинуть Испанию. Консалв предложил им выбор: или он сейчас же идет к королю и просит его величество с Богом отпустить его на все четыре стороны, или они идут вместе с ним к королю с просьбой сохранить жизнь принцу Тарскому. Солдаты, не дав договорить Консалву, бросились к нему, умоляя не покидать их. Подхватив носилки с раненым военачальником, они понесли его к шатру короля, выкрикивая требования отменить казнь с той же решимостью, с какой несколько дней назад требовали отсечь арабскому принцу голову.

Дон Олмонд тем временем при всех заботах, которые свалились на него во взятой крепости, ни на минуту не забывал о просьбе Консалва. Улучив минутку для встречи с Фелимой, он попросил разрешения увидеться с ней, причем сделал это с такой учтивостью, которая, при его положении победителя, не могла не удивить окружающих. Фелима пребывала в глубокой печали, вызванной как тяжелыми событиями дня, так и болезнью матери. Как только они остались вдвоем, она заговорила первой:

– Какую весть вы принесли мне, дон Олмонд? Что вам удалось сделать? Добились ли вы у Консалва согласия помочь Аламиру?

– Сеньора, судьба принца Тарского – в ваших руках, – ответил дон Олмонд.

– В моих? – удивилась Фелима. – Чем же я могу помочь ему в моем положении пленницы?

– Я могу обещать вам, что с Аламиром ничего не случится, но для этого вы должны рассказать мне все, что знаете о нем и по каким причинам так печетесь о его судьбе.

– Ах, дон Олмонд, – воскликнула Фелима, – неужели это так важно!

Затем, немного помолчав, гордо выпрямилась и сказала:

– Разве вам не известно, что принц Тарский родственник Осмина и Зулемы? Я знаю его уже много лет, и это весьма достойный человек. Этого более чем достаточно, чтобы принять участие в его судьбе.

– У вас должны быть для этого и другие, более веские, причины. Если вы не считаете возможным открыть их, вы вольны это сделать, но в таком случае и я беру назад свое обещание.

– Я просто поражена, дон Олмонд, как низко вы оцениваете жизнь принца Тарского! И что только могло побудить вас обратиться ко мне с этой просьбой?

– Этого, сеньора, я вам сказать не могу, – ответил дон Олмонд. – Но, простите мне мою настойчивость, могу лишь повторить: от этого зависит его жизнь.

Фелима опустила глаза и погрузилась в раздумье. На этот раз ее молчание было настолько долгим, что заставило дона Олмонда заволноваться. Наконец, как бы очнувшись, она заговорила твердым голосом:

– В таком случае, дон Олмонд, я должна вам рассказать то, о чем по своей воле никогда бы никому не поведала. Но о вас я всегда была самого лучшего мнения, и вера в вас и мое желание спасти жизнь Аламира помогают мне решиться на этот шаг. Обещайте мне не разглашать мою тайну и наберитесь терпения выслушать меня – моя исповедь перед вами будет долгой.

 

История Заиды и Фелимы

– У халифа Османа, о котором вы, несомненно, немало наслышаны, был брат Сид Рахис, который мог, по праву первородства, потребовать у брата трон, но оказался всеми покинутым, даже теми, кто подбивал его к захвату власти. Он смирился со своей горькой участью, и халиф отправил его наместником на остров Кипр. Зулема и Осмин, имена которых вам также известны, были его детьми. Маленькие красивые мальчики выросли в мужественных воинов и влюбились в очаровательные создания – в двух сестер благороднейшего княжеского рода, который правил на острове до прихода арабов. Одну из сестер звали Аласинтия, другую – Беления. Осмин и Зулема, прекрасно знавшие греческий язык, без труда объяснились им в своих чувствах, и их объяснения были встречены более чем благожелательно. Очаровательные девицы были христианками, но это не помешало им ответить на чувства братьев взаимностью. Как только Сид Рахис скончался и братья освободились от опеки отца, Зулема женился на Аласинтии, а Осмин – на Белении. Мужья не только не возражали против христианского воспитания своих детей, но и сами подумывали о том, чтобы обратиться в христианство. Заида была дочерью Зулемы и Аласинтии, я – Осмина и Белении. Несколько лет влюбленные мужья прожили при своих женах на Кипре, но затем, следуя заветам честолюбивого отца и повинуясь собственному желанию прославиться и занять более высокое положение, уехали в Африку. Надежды их быстро оправдались, и при дворе нового халифа, сменившего Османа, они завоевали почет и уважение, что сказалось и на положении Аласинтии и Белении, которых мужья оставили на Кипре. Прошло пять или шесть лет, Зулема и Осмин не возвращались, и наши матери загрустили. До них доходила молва, что их мужей удерживают в Африке не только военные приключения, и они почувствовали себя одинокими и покинутыми. Аласинтия всю себя отдала Заиде, которая подрастала и требовала все больше внимания, Беления занялась моим воспитанием и образованием, желая сделать из меня даму света.

Как только мы с Заидой вышли из детства, наши матери уединились в замке на берегу моря, отказавшись от радостей жизни, и лишь заботы о нашем воспитании заставляли их вести совершенно ненужную им роскошную светскую жизнь. Нас окружали благовоспитанные молодые люди, и наше время протекало в занятиях и развлечениях, которые должны были помочь нам занять достойное место в свете. Нас с Заидой связывали не только родственные узы, но и большая дружба, которая только и может возникнуть с ранних лет. Я была старше Заиды на два года. Разница между нами была не только в возрасте, но и в характере. Заида отличалась веселым нравом, я же в своих чувствах была много сдержаннее. Это бросалось в глаза, как и не сравнимая с моей красота Заиды.

Как-то, незадолго до того, как император Лев послал войска для захвата Кипра, мы прогуливались по берегу моря. Море было удивительно спокойным, и мы упросили Аласинтию и Белению разрешить нам покататься на лодках. Мы взяли с собой наших подруг и поплыли в гавань любоваться большими заморскими кораблями. Приблизившись к кораблям, мы увидели, как от одного из них навстречу нам отошли шлюпки, и решили, что это арабские матросы, которых отпустили на берег. В первой шлюпке наше внимание привлек статный молодой вельможа, окруженный изысканно одетыми людьми. Их лодка повернула в нашу сторону, и мы, подумав, как бы они не решили, что мы украдкой наблюдаем за ними, смутились и изменили направление. Но они поплыли за нами, в то время как остальные шлюпки продолжали свой путь к берегу. Незнакомцы подплыли к нам совсем близко, и мы отчетливо видели, что тот, на которого мы сразу обратили внимание, откровенно разглядывает нас и что погоня за нами доставляет ему удовольствие. Заида восприняла все это как забавную игру и приказала еще раз развернуть нашу лодку так, чтобы не терять преследователей из виду. Меня же эта игра, если это можно было назвать игрой, страшно взволновала – я всмотрелась в того, кто верховодил погоней, и была поражена тонкостью черт его лица и его привлекательной внешностью. Я даже возвысила на Заиду голос, потребовав немедленно вернуться в замок, уверенная, что ни Аласинтия, ни моя матушка не одобрят наших заигрываний. Заида не стала возражать, и мы повернули к дому, но шлюпка преследователей обогнала нас и причалила рядом с другими нашими лодками, которые добрались до берега раньше нас.

Когда наша лодка уткнулась носом в песок, тот, кто привлек наше внимание, подошел к нам в сопровождении других молодых людей и подал руку, чтобы мы смогли спуститься на берег. Мы поняли, что он уже узнал у наших подруг, с кем имеет дело. Нас с Заидой поразили его светские манеры, тем более что перед нами были арабы, к которым нам всегда внушали неприязнь. Мы ожидали увидеть на лице молодого красивого араба удивление, когда он узнает, что мы не говорим по-арабски, но были сами весьма удивлены, когда он обратился к нам с греческой учтивостью на нашем языке.

– Я отдаю себе отчет в том, сударыня, – обратился он к Заиде, которая шла впереди меня, – что арабу не дозволено вести себя так вольно, но то, что для другого подобное поведение было бы равносильно преступлению, может быть прощено человеку, который имеет честь быть соратником таких выдающихся особ, как Зулема и Осмин. Уступая любопытству познакомиться с красотами Греции, первым делом я решил побывать на Кипре, и судьба оказалась ко мне настолько благосклонной, что на вашем острове я сразу же нашел то, чего не мог найти ни в одной другой стране.

Говоря, он смотрел то на Заиду, то на меня с таким восхищением, что нам даже в голову не пришла мысль усомниться в искренности его слов. То ли у меня уже зародилось какое-то чувство, то ли свою роль сыграла наша отрешенная от мира жизнь, но, признаюсь, эта неожиданная встреча взволновала меня. Аласинтия и Беления, находившиеся в отдалении, направились в нашу сторону, послав слугу узнать, что за люди пожаловали в наши нечасто посещаемые края. Вернувшийся слуга сообщил им, что с нами разговаривает Аламир, принц Тарский, сын того самого Аламира, который, объявив себя халифом, наводил ужас на христиан. Наши матери слышали, что принц Тарский был в союзе с Зулемой и Осмином, и желание услышать новости о своих мужьях, а также уважение к имени столь родовитого гостя умерили их неприязнь к арабам и заставили проявить больше терпимости и любезности. Аламир рассказал им о Зулеме и Осмине, с которыми виделся перед отъездом, и даже пожурил непочтительных мужей, бросивших на произвол судьбы столь приятных дам, чем окончательно расположил к себе наших родительниц. Разговор на берегу моря продолжался довольно долго, а когда закончился, Аласинтия и Беления, по обыкновению избегавшие общества, настолько расчувствовались, что предложили гостю кров и ночлег. Аламир сказал, что правила приличия должны были бы заставить его отклонить любезное приглашение, но он его принимает, так как не может отказать себе в удовольствии провести время в столь приятном обществе. Он отправился вместе с нами в замок, попросив разрешения не разлучать его со своим другом Мульзиманом, которого представил как достойнейшего и весьма почитаемого человека. Вечером Аламир продолжал очаровывать нас. Я не переставала поражаться его уму, обаянию и обходительности и наконец заподозрила появление в себе чувства большего, чем простое восхищение. Мне показалось, что на меня он смотрит с особым вниманием, и я уже льстила себя мыслью, что нравлюсь ему, по крайней мере, не меньше, чем Заида.

Утром Аламир не только не покинул, как предполагалось, замок, но еще больше обворожил Аласинтию и Белению, которые уговорили его остаться. Ему доставили с корабля великолепных арабских скакунов. Сопровождавшие его люди оседлали их, и сам он, с грацией, присущей людям его нации, вскочил в седло, восхитив всех своими качествами наездника. Он пробыл с нами три-четыре дня и настолько завладел умом и сердцем Аласинтии и Белении, что получил от них приглашение навещать нас во время своего пребывания на острове. Покидая замок, Аламир сказал мне, что если он докучает мне своим присутствием и будет докучать в будущем, то вся вина за это лежит на мне. И все-таки я заметила, что порой его глаза внимательно рассматривали Заиду. Однако взгляды, которые я улавливала на себе, и сказанные им слова убедили меня, что я ему небезразлична. О, боже мой! Если бы это было так! Он ускакал, и как только скрылся из виду, в мое сердце закралась неведомая ранее грусть. Я ушла к себе в смятенных чувствах. Мне не сиделось на месте, и я пошла к Заиде, видимо, ощущая потребность поговорить об Аламире. Она с подружками плела из цветов гирлянды, и, глядя на нее, можно было подумать, что никакого принца не было и она в глаза его не видела. Она с таким увлечением занималась цветами, что внутренне я даже разозлилась на нее и, почти насильно оторвав от дела, увлекла с собой на прогулку. Я завела речь об Аламире и сказала ей, что он не спускал с нее глаз. Заида ответила, что ничего подобного не заметила, и я поинтересовалась у нее, какое, по ее мнению, впечатление на Аламира произвела я. Она удивилась моему вопросу, сказав, что все это ее мало волнует. Я не понимала, как могло случиться, что если Заиду появление Аламира оставило равнодушной, то почему во мне встреча с ним оставила такой глубокий след. Теперь я уже рассердилась на себя и, как впоследствии оказалось, была права.

Несколькими днями позже Аламир вновь появился в замке. Аласинтия и Заида куда-то ушли и вернуться должны были лишь к вечеру. Аламир предстал передо мной еще более любезным и обаятельным. Моя печальная судьба распорядилась так, что в отсутствие Заиды все его внимание невольно было обращено на меня. Его безупречную обходительность я приняла за ответное чувство и убедила себя в том, что мы нравимся друг другу. Нас с Беленией Аламир покинул задолго до прихода Заиды, и я увидела в этом знак того, что он не ищет с ней встречи. Заида и Аласинтия вернулись довольно поздно, и каково же было мое удивление, когда я узнала от них, что Аламир встретился им недалеко от замка и проводил их до ворот. Поскольку он ушел задолго до их прихода, я с тревогой подумала, что он ждал их возвращения. Мне стало не по себе, но я старалась успокоить себя, объясняя все волей случая, и с нетерпением продолжала ждать новых встреч. Он пришел спустя несколько дней и сообщил Аласинтии, что император Лев готовится к захвату Кипра. Близость войны послужила ему поводом еще для нескольких посещений замка, и всякий раз он держался со мной с прежней галантностью и обходительностью. Мне приходилось напрягать всю волю, чтобы не высказать ему мои сомнения. Возможно, я так бы и сделала, если бы его пристальные взгляды, которые он порой устремлял на Заиду, не удерживали меня от опрометчивого поступка. Предназначенные ей знаки внимания я относила на счет его природной вежливости, а его умение владеть своими чувствами мешало мне разглядеть то, что я была обязана разглядеть.

До нас дошли слухи, что императорская армада приближается к острову, и Аламир уговорил Аласинтию и Белению покинуть наши места. Христианская религия служила нам залогом безопасности, но союз наших отцов с арабами и бесчинства, которые всегда несет с собой война, побудили нас последовать совету Аламира и перебраться в Фамагусту. Я с трудом скрывала свою радость в надежде, что Аламир будет рядом со мной, поблизости, а Заида с матерью разместятся где-нибудь в другом месте. Я мучилась сознанием ее красоты и по-женски опасалась ее присутствия. Мне казалось, что без нее мне легче будет распознать его чувства и, убедившись в их искренности, не сдерживать своих. На самом же деле я давно потеряла над собою власть. И все-таки я уверена, что, если бы тогда я знала его истинное ко мне отношение, как знаю теперь, я сумела бы обуздать себя.

В день нашего прибытия в Фамагусту Аламир выехал нам навстречу. Заида в этот день выглядела необыкновенно красивой и предстала перед глазами Аламира тем, чем он представлялся мне, – человеком, которого нельзя не полюбить. От меня не укрылось то внимание, которым он сразу же окружил мою подругу. Когда мы подъехали к городу, наши матери расстались, и Аламир последовал за Заидой, даже не позаботившись подыскать повод, чтобы объяснить, почему он едет с ней и оставляет меня. Никогда еще мое сердце не испытывало такой боли, и я поняла, насколько сильна моя любовь. Эта мысль сделала мою боль еще нестерпимей. Я увидела, какое несчастье я навлекла на себя по своей собственной вине. Но, как все влюбленные, я на что-то еще надеялась и даже стала убеждать себя, что поступок принца объясняется какими-то неизвестными мне причинами. И действительно, вскоре эта слабая надежда засверкала ярче – Аламир дал понять нам, Заиде и мне, что любит нас обеих, и в дальнейшем все будет зависеть от нас самих. Но красота Заиды была неотразима и сделала свое дело. Он даже забыл, что и мне обещал свою привязанность. Я его почти не видела. Если он и навещал меня, то только в поисках Заиды. Страсть захватила его полностью. Он относился к ней так, как могла бы к нему относиться я, если бы судьба была на моей стороне и меня не сдерживали правила приличия.

Вряд ли мне стоит рассказывать вам, что я пережила и какие мысли обуревали меня. Я страдала, когда видела его, ослепленного страстью, рядом с Заидой, но в то же время не могла жить без него. Я предпочитала видеть их вместе, чем не видеть его вообще. Его ухаживания за ней не только не охлаждали мою страсть, но еще больше распаляли ее. Все его слова, все его жесты, предназначенные Заиде, восторгали меня до такой степени, что, если бы кто-то другой полюбил меня, я бы посоветовала ему взять поведение Аламира в качестве примера для подражания. Любовь настолько коварна, что разжигает ваши чувства, даже если предназначена не вам. Заида рассказывала мне о сердечных излияниях Аламира и о своем полном к нему равнодушии. Когда она мне об этом говорила, я готова была признаться ей в своей любви к принцу и этим признанием побудить ее оттолкнуть его от себя раз и навсегда. Но я боялась, что, если Заида узнает о моих чувствах к Аламиру, ее отношение к нему может измениться в лучшую сторону. Во всяком случае, я твердо для себя решила не мешать его любви к Заиде. Зная по своему горькому опыту, что значит любить безответной любовью, я не могла пожелать того же самому дорогому для меня человеку. Возможно, все дальнейшие испытания мне помогла перенести Заида своим безразличным отношением к Аламиру.

Император послал на Кипр такую огромную армию, что мало кто сомневался в его победе. С приближением императорских войск дали наконец-то о себе знать и Зулема с Осмином. Халиф, побаивавшийся своих грозных союзников, стал подумывать, как бы ему от них избавиться. Но они опередили его и сами попросили поставить их во главе армии, готовящейся выступить на помощь защитникам Кипра. К великой радости Аласинтии и Белении, они появились на острове, когда их никто уже не ждал. Занятая собственными переживаниями, я не только не испытала особой радости по случаю приезда моего отца, но на меня свалилась новая беда с приездом отца Заиды. Меня сразу же охватило предчувствие, что Зулема поддержит Аламира в его домогательствах руки Заиды, и предчувствие меня не обмануло. Пребывание Зулемы в Африке накрепко связало его с прежней религией, и он прибыл на Кипр с твердым намерением обратить Заиду в свою веру, увезти ее в Тунис и выдать замуж за принца Фесского, выходца из знатного дома Идрисов. Но, познакомившись с принцем Тарским, он счел его вполне достойным руки своей дочери. Я не делала ничего, чтобы помешать Заиде полюбить Аламира, но то, что могло произойти с приездом Зулемы, испугало меня.

Любовь Аламира к Заиде становилась все сильнее и сильнее. Те, кто знал его, были поражены его страстью. Мульзиман, о котором я вам говорила и которого приглашала к себе, так как он был близким другом Аламира, не переставал удивляться, и я поняла из его слов, что ничего подобного до сих пор с его другом не случалось. Аламир поведал Зулеме о своих чувствах к его дочери, и Зулема объявил ей о своей воле выдать ее за принца Тарского. Заида, которая догадывалась, что ее отец готов пойти на такой шаг, тут же, весьма обеспокоенная, поспешила с этой новостью ко мне. Должна признаться, что я не понимала причин расстройства подруги – мне отнюдь не представлялось несчастьем стать женой столь достойной особы. Узнав от отца Заиды о ее решительном отказе выйти за него замуж, Аламир полностью забыл о своих чувствах, которыми когда-то одаривал и меня, и тут же прибежал ко мне, умоляя помочь ему и замолвить за него перед Заидой словечко. Мысли мои помутились, и выдержка едва не оставила меня. Меня охватило такое волнение, которое он, несомненно, бы заметил, если бы не был, как и я, ослеплен страстью. Какое-то время мы молчали, и это молчание говорило о многом. Наконец я ему сказала:

– Я более других удивлена противлению Заиды воле отца, но менее других способна повлиять на нее. Я бы покривила душой, если бы стала уговаривать ее изменить свое решение. Несчастье полюбить человека другой веры мне хорошо известно, и я не могу посоветовать Заиде пройти через это испытание. Моя мать с пеленок предупреждала меня об этом, и думаю, что Аласинтия также приложила все усилия, чтобы ее дочь никогда не повторила ее ошибку. Уверяю вас, я менее чем кто-либо способна выполнить вашу просьбу.

Мой отказ повлиять на подругу очень расстроил Аламира. Он попытался разжалобить меня, заговорив о своем горе, о своей любви к Заиде. Его слова были для меня как соль на рану, но, находясь в том же положении отвергнутой, я понимала и жалела его. Несговорчивость Заиды доставляла мне маленькую радость мести, но в то же время мое честолюбие страдало от того, что она не хотела оценить человека, которого я боготворила.

Я решила открыть Заиде душу, но прежде посоветовать ей еще раз хорошенько подумать, способна ли она устоять перед волей отца. Она ответила мне, что пойдет на любую крайность, но никогда не согласится выйти замуж за человека другой веры, которая позволяет мужьям иметь сколько угодно жен. Она сказала также, что вряд ли Зулема будет упорствовать в своем решении, а если заупрямится, то Аласинтия найдет на него управу. Слова Заиды окрылили меня, и я решила, что наступил момент рассказать ей о своих чувствах к Аламиру. Сделать это оказалось для меня гораздо труднее, чем я полагала. И все-таки, преодолев гордыню и стыд, я, вся в слезах, поведала ей о своей несчастной любви. Для нее это было полным откровением, но, как я заметила и как того желала, она приняла мое горе близко к сердцу.

– Зачем же вы так долго скрывали свои чувства от того, кто заронил искру любви в ваше сердце? Я уверена, что, если бы он знал о них с самого начала, он, несомненно, полюбил бы вас. При малейшем намеке с вашей стороны, честь, которую вы оказываете ему своею любовью, и мое к нему прохладное отношение заставили бы его забыть обо мне. Если вы хотите, – добавила она, обняв меня, – я могу попытаться дать Аламиру понять, что ему следует обратить свой взор не на меня, а на вас.

– Дорогая Заида, не отнимайте у меня того единственного, что не позволяет мне умереть от моих страданий. Я не переживу, если Аламир узнает о моих к нему чувствах. И дело не только в моей гордости или женском самолюбии. Я была бы на седьмом небе, если бы он полюбил меня только потому, что я люблю его. Но любовью за любовь не платят. И, убегая от горькой правды, я сохраняю маленькую надежду, с которой не хочу расстаться. Это – единственное, что мне остается.

Я привела много других доводов, доказывая, что не должна открывать своих чувств Аламиру, и Заида согласилась со мной. Как бы то ни было, разговор с подругой и пролитые слезы облегчили мою душу.

Война тем временем продолжалась, и близость поражения ни у кого не вызывала сомнений. Вся равнинная часть острова была уже занята войском императора, и только Фамагуста продолжала оказывать сопротивление. Аламир каждый день подвергал себя смертельной опасности, и в его неистовстве было столько же мужества, сколько и отчаяния, что очень беспокоило Мульзимана. Он часто навещал меня, и его не переставала удивлять страсть, коей его друг воспылал к Заиде. Он настолько поражался его поведению, что я не удержалась и спросила его, был ли Аламир влюблен в кого-нибудь до знакомства с Заидой. Мульзиман не сразу удовлетворил мое любопытство, но, уступив моей настойчивости, согласился в конце концов рассказать о жизни и приключениях принца Тарского. Не буду вдаваться в подробности – это заняло бы слишком много времени. Расскажу лишь о самом главном – о том, что даст вам представление о персоне Аламира и глубине моего горя.

 

История Аламира, принца Тарского

– Я уже рассказывала вам о происхождении принца, о его достоинствах и моих к нему чувствах, и вы должны были убедиться в его учтивости и обходительности. Зная о своем обаянии, уже в юные годы он посвятил себя покорению женских сердец. И хотя образ жизни арабских женщин не располагал к амурным приключениям, галантность Аламира и настойчивость его ухаживаний позволяли ему добиваться побед там, где спасовал бы любой другой. Поскольку он был холост, а мусульманская религия разрешала иметь много жен, в Тарсе не было ни одной красавицы, которая не желала бы связать с ним свою жизнь. Такое отношение к нему со стороны женского пола могло бы без труда положить конец его холостяцкой жизни, но не в его характере было связывать себя узами, порвать которые было потом невозможно. Его привлекала роль покорителя сердец, но не любящего мужа. По-настоящему он никогда никого не любил, но настолько хорошо овладел всеми тонкостями любовной игры, что с необыкновенной легкостью убеждал в своей страсти всех, кого удостаивал своим вниманием. И надо сказать, что, когда он расставлял свои сети, желание понравиться разжигало в нем огонь, который вполне можно было принять за истинную страсть. Но как только он добивался своего, его увлечение угасало, а поскольку сама по себе любовь, не требовавшая преодоления преград и лишенная налета таинственности, ему была чужда, он искал повода к разрыву и начинал готовиться к новым победам.

Один из приближенных Аламира, некто по имени Селемин, был конфидентом принца и его напарником по любовным похождениям. У арабов, как вы, наверное, знаете, есть в году несколько праздников, во время которых женщины пользуются большей, чем в обычные дни, свободой. Им позволено, не снимая, правда, чадры, выходить из дому, прогуливаться в городских садах, посещать представления. Эти праздники длятся днями, и Аламир с Селемином всегда с нетерпением ожидали их наступления. Они искали встреч с неизвестными им прелестницами, заводили с ними разговоры и завязывали знакомства.

Во время одного из таких праздников Аламиру встретилась молодая вдова по имени Нария. Она была не только необыкновенно красива, но и обладала огромным состоянием и принадлежала к известному роду. Разговаривая с рабыней, она подняла вуаль, и Аламир, находившийся поблизости, был поражен чертами ее лица. Нария, заметившая взгляд молодого человека, хотя и смутилась, но не опустила глаз и внимательно на него посмотрела. От Аламира ее взгляд не ускользнул, он пошел за ней по пятам и даже не скрывал, что преследует ее. Праздник удался – он встретил прелестное создание и удосужился благосклонного взгляда. Этого было достаточно для нового увлечения и новых надежд. Он приказал своим людям разузнать о прекрасной незнакомке побольше, и слухи о ее добропорядочности и незаурядном уме лишь разожгли его желания. Аламир стал искать с ней встреч, часами ходил вокруг ее дома, тщетно пытаясь увидеть ее, не подозревая, что Нария наблюдает за всеми его ухищрениями. Он старался оказаться на ее пути, когда она ходила в городские бани. Два или три раза ему удалось увидеть ее лицо, и, все более поражаясь ее красоте, он начал подумывать, не та ли Нария женщина, которой суждено положить конец его непостоянству.

Прошло несколько дней, но со стороны его новой пассии не последовало никаких обнадеживающих знаков, и его, по обыкновению, радужное расположение духа сменилось беспокойством, которое, однако, не помешало ему завести две-три интрижки, в том числе с Зоромадой, красивой девушкой из богатой и знатной семьи. Увидеть Зоромаду было еще труднее, чем Нарию, так как эту девушку оберегало зоркое око строгой матушки. Но эта помеха не так разжигала азарт Аламира, как неприступность самой Нарии, встречи с которой он решил добиться во что бы то ни стало. Аламир попытался подкупить кого-нибудь из рабов Нарии, с тем чтобы узнать, когда она покидает дом и где проводит время. Удалось это ему не сразу, но через два дня слуга, больше других кичившийся своей неподкупностью, сообщил ему, что уже сегодня его госпожа отправится в свой загородный дом, и если принц желает увидеть ее, он легко найдет у ограды возвышенное место, с которого хорошо видно все происходящее в саду. Аламир тут же воспользовался добытыми сведениями и, изменив внешность, выехал из Тарса.

Он провел у садовой ограды всю вторую половину дня, но так ничего и не увидел и, когда наступил вечер, уже решил отправиться в обратный путь, как вдруг заметил подкупленного раба, который открывал ворота и знаками подзывал его к себе. Аламир подумал, что раб предлагает ему полюбоваться на Нарию через открытые ворота, но тот провел его в дом, в богато убранную, украшенную восточными орнаментами комнату, великолепием которой он не успел насладиться, так как его взор сразу привлекла Нария, полулежавшая на роскошных коврах в окружении нескольких девушек, словно богиня среди ангелов. Восхищенный и пораженный увиденным, Аламир бросился к ногам слегка смутившейся красавицы.

– Я не знаю, – обратилась она к Аламиру, понуждая его встать с колен, – следует ли мне начинать знакомство с вами признанием в чувствах, которые я так долго скрывала от вас? Я, возможно, никогда бы не открыла их вам, если бы вы не были столь настойчивы в проявлении ко мне своих чувств. Как видите, несмотря на призрачность надежд, я не смогла не увлечься вами. Вы сразу же обратили на себя мой взор, и я стала внимательно наблюдать за вами. И, надо сказать, преуспела в своем скрытном наблюдении больше, чем вы в своем. Сейчас же я пригласила вас для того, чтобы лучше узнать ваши чувства и чтобы вы выразили мне словами то, что уже доказали вашим поведением.

Несчастная Нария! Каких доказательств искала она в словах Аламира? Конечно же, она была в полном неведении относительно его обманчивого и неотразимого шарма. Любовь Аламира в преподнесенном им описании превзошла все ожидания прелестной вдовушки, и он без труда завладел ее сердцем. Нария отпустила его, одарив приглашением навещать ее в этом великолепном доме. Аламир вернулся в Тарс, полагая себя самым влюбленным человеком на свете, и едва не убедил в этом Мульзимана и Селемина. Он неоднократно встречался с Нарией и получал от нее самые искренние заверения в безграничности и неизбывности ее любви. Но при этом она сказала ему, что знает его пылкий, но ветреный нрав, и заявила, что никогда не согласится делить с кем-нибудь его сердце и, если он дорожит ее чувствами, все его помыслы должны быть только о ней – первый же повод для ревности прервет все их отношения. Аламир с присущим ему мастерством искусителя ответил клятвами и заверениями в вечной и неделимой любви, развеяв все сомнения Нарии. Но уже сама мысль о каких-то обязательствах охладила его пыл, тем более что все трудности и преграды для встреч были уже преодолены. Свидания в загородном доме, однако, продолжались. Нария думала только о том, как бы его женить на себе. Полагая, что никаких препятствий для этого нет – он ее любит, она его тоже, – вдова завела разговоры о свадьбе. Услышав это, Аламир сник, но, по обыкновению, не подал виду, и Нария уверилась, что через день-другой она станет женой принца.

Почувствовав, что любовь начинает затухать, Аламир удвоил усилия по завоеванию сердца Зоромады. Он воспользовался услугами тетушки Селемина, которая в знак доброго к ней отношения со стороны племянника относилась с благосклонным снисхождением к любовным делам его друга, и передал через нее Зоромаде письмо. Час свиданий, однако, никак не наступал, и соответственно возрастал любовный азарт Аламира.

События приняли благоприятный оборот во время одного из праздников в начале года. По обычаю, в этот праздник знатные люди одаривают друг друга богатыми подарками, и улицы переполнены рабами, нагруженными дорогостоящими покупками. Аламир также послал подарки своим друзьям и знакомым. Нарии, учитывая ее гордость и положение, он подарил редкие духи из Аравии, со вкусом уснастив свой подарок вычурными безделушками.

Нария была глубоко тронута вниманием Аламира. Сердце подсказывало ей, что надо остаться у себя наедине со сладостными мечтами о скорой свадьбе, но она предпочла принять участие в праздничных увеселениях и, приняв приглашение матери Зоромады, отправилась в знакомую семью с надеждой на веселое и приятное времяпрепровождение. Пройдя в большую залу, она почувствовала запах тех же духов, какие подарил ей Аламир, и не удержалась, чтобы не поинтересоваться, откуда исходит столь удивительное благовоние. Юная и застенчивая Зоромада покраснела и смущенно замолчала. На помощь ей пришла мать, которая поспешила с гордостью сообщить, что это запах духов, посланных ее дочери тетушкой Селемина, друга принца Тарского. Ответ сразу насторожил Нарию, а когда она увидела коробку из-под духов, украшенную теми же и даже еще более дорогими вещицами, ей стало не по себе. Ее тело пронзила острая боль, и, сославшись на недомогание, разбитая и опустошенная, она вернулась к себе. Нария отличалась болезненной гордостью и ранимой душой, и мысль оказаться обманутой любимым человеком повергла ее в удрученное состояние, но, несмотря на свою беспомощность и отчаяние, она твердо решила выяснить все о коварном поведении принца.

Нария отправила ему послание, в котором сообщала, что заболела и не в состоянии выходить из дому и посещать праздничные гуляния. Аламир тут же появился у нее и заверил, что также отказывается от праздничных забав, так как без нее ничто не может доставить ему удовольствие. Он был так красноречив, что Нария почти поверила ему и готова была даже испытать угрызения совести за свои подозрения. Однако, как только Аламир распрощался с ней, она поднялась и, переодевшись так, чтобы он не мог узнать ее, отправилась в городские сады и парки, где скорее всего надеялась его увидеть. Она почти сразу нашла его, также изменившего внешность, но эта смена одеяний явно предназначалась не для тайной встречи с ней – Аламир неотступно следовал за Зоромадой и не покидал ее в течение всего гулянья. На следующий день Нария вновь обнаружила его в праздничной толпе, но на сей раз, вновь изменив внешность, объектом своих ухаживаний он выбрал не Зоромаду, а новую, не менее привлекательную девушку. Поначалу Нария даже обрадовалась, решив, что встреча с Зоромадой, как и с этой девушкой, – простая случайность. Она незаметно смешалась со стайкой юных прелестниц, сопровождавших ту, за которой следовал Аламир, и на углу одной из площадей настолько приблизилась к нему, что услышала, как он заговорил со своей новой избранницей, обратившись к ней с хорошо известными Нарии словами. Посудите сами, какое это произвело впечатление на Нарию! В этот момент она была бы счастлива узнать, что Зоромада – единственная любовь Аламира, которая могла внезапно прийти после пламенной любви к ней, Нарии. Она могла утешать себя тем, что все-таки была любима, но, увидев, что ее возлюбленный способен расточать обещания двум, трем и неизвестно скольким еще молодым особам, поняла, что угождала лишь его тщеславию, а не любящему сердцу, удовлетворяла его прихоть, не получая взамен счастья.

Для Нарии – женщины, высоко ценившей свое достоинство, – это был удар, который она не могла перенести. Она вернулась к себе, полная горечи и обиды. Дома ей передали письмо от Аламира, который уверял ее, что пребывает в одиночестве, не желая никого и ничего видеть, так как без нее его жизнь утратила всякий смысл. Этот обман показал ей, чего стоили все его прежние слова, и ею овладело чувство жгучего стыда за саму себя, наивно принявшую за глубокое чувство пустое увлечение сладострастного ветреника. Она тут же написала Аламиру прощальное письмо, изложив на бумаге в идущих от сердца словах боль и отчаяние нежно любившей и обманутой женщины, но не соблаговолила уведомить его о своей дальнейшей судьбе. Получив послание, Аламир был поражен и даже огорчен – ум и красота Нарии были настолько необычайны, что потеря такой удивительной женщины горечью отозвалась даже в его изменчивом сердце.

Он рассказал о печально закончившейся любовной авантюре Мульзиману, который не постеснялся пристыдить своего друга.

– Вы глубоко ошибаетесь, – сказал ему Мульзиман, – если думаете, что ваше отношение к женщинам укладывается в рамки мужской порядочности.

Упрек друга пришелся Аламиру не по вкусу.

– Хочу перед вами оправдаться, – ответил он. – Я слишком дорожу вашей дружбой, и мне больно, что вы столь низкого обо мне мнения. Неужели вы считаете, что я не способен искренне полюбить ту, которая так же искренне полюбит меня?

– Вы пытаетесь оправдаться, – прервал его Мульзиман, – сваливая вину на любивших вас женщин. Хоть одна из них изменила вам? Или, может быть, Нария не любила вас искренне и преданно?

– Нария лишь думала, что любит меня. На самом же деле она любила мое положение и мое звание, которые прельщали ее. Всеми женщинами, которых мне довелось познать, руководило тщеславие и честолюбие – они любили принца Тарского, а не Аламира. Желание сделать блестящую партию и вырваться из написанного им на роду прозябания – вот что такое их любовь, точно так же, как мои увлечения и радость побед они принимают за мою истинную страсть.

– И все-таки я думаю, что к Нарии вы несправедливы, – отвечал Мульзиман, – она любила вас искренне; и именно вас, Аламира, а не принца.

– Нария завела разговор о свадьбе, как, впрочем, и все остальные. А коли так, то я перестаю верить в подлинность чувств.

– А вы полагаете, что женщины могут любить вас и не мечтать выйти за вас замуж?

– Я не хочу, – ответил Аламир, – чтобы те, кто стоят ниже меня, претендовали на замужество. Я мог бы согласиться на это, если бы влюбленная в меня женщина не знала, кто я, и, возможно, даже считала бы ошибкой связать со мной свою судьбу. Но пока во мне видят только принца и рассчитывают получить какие-то выгоды, никто не может побудить меня к женитьбе и заставить поверить в искреннюю любовь. Вот увидите, мой друг, – добавил он, – наступит день, и я полюблю искренней и преданной любовью ту, которая полюбит меня и не будет знать, что перед ней принц Тарский.

– Скорее всего, вы желаете неисполнимого, – возразил Мульзиман. – К тому же, если бы вы были способны на постоянство, вы без труда нашли бы то, что ищете, и вам не надо было бы так долго ждать чуда.

Аламиру не терпелось узнать, что сталось с Нарией, и, прервав разговор, он поспешил к ней. Ему сообщили, что Нария отбыла в Мекку, не сказав ни какой выбрала путь, ни когда вернется. Для Аламира этого было более чем достаточно, чтобы забыть о ее существовании, и все его мысли тут же обратились к Зоромаде, целомудрие которой по-прежнему блюло неусыпное око матери. Эта преграда была настолько труднопреодолимой, что Аламир отважился на крайнюю меру – спрятаться в одном из женских банных домов.

Банные дома, являющие собой образцы великолепия, женщины посещают три-четыре раза в неделю, где с удовольствием демонстрируют друг дружке свои прелести, важно расхаживая в окружении бесчисленных рабынь, несущих все необходимые для туалета предметы. Вход в эти дома мужчинам запрещен под страхом смертной казни, от которой не могут спасти их ни деньги, ни звания. Даже Аламир, которому его высокое положение позволяло не подчиняться обычным законам, вызвал бы нарушением этого запрета бурю негодования и возмущения и расстался бы не только со всеми почестями, но и с самой жизнью.

Но ничто не могло удержать его от принятого решения. Он передал Зоромаде записку, в которой сообщал о своем намерении увидеться с ней в банях, и просил подсказать ему, как и где ее найти. Зоромаду испугали последствия безрассудного поступка Аламира, но пылающая в ней страсть и желание освободиться от тоскливой затворнической жизни помогли ей преодолеть все страхи. Она описала ему банное помещение, в котором, по обыкновению, моются женщины и их семьи и где при предбаннике есть что-то вроде кладовой, вполне пригодной, чтобы укрыться от посторонних глаз. Зоромада сообщала также, что сама мыться не будет, а когда ее мать оставит предбанник и займется мытьем, они могут встретиться в этой довольно просторной кладовке. Аламир был вне себя от счастья в предвкушении столь опасной авантюры. Одарив главного банщика дорогими подарками, он проник в ночь перед встречей в бани, пробрался в кладовку и, сгорая от нетерпения, просидел там до утра.

Приблизительно в то время, когда должна была появиться Зоромада, он услышал в предбаннике шум, а когда шум стих, дверь в кладовку открылась, и вместо Зоромады он увидел незнакомое ему, в богатых одеяниях юное создание, которое сразу же покорило его необыкновенной красотой лица, отражавшего наивную невинность первой молодости. Удивление девушки было не меньшим, чем удивление Аламира. Ее также поразили его приятная внешность и изысканная одежда. При виде мужчины в столь неподобающем месте девушка, несомненно, закричала бы и позвала на помощь, если бы Аламир, несказанно обрадованный новому приключению, не приложил палец к губам. Она подошла к нему и осведомилась, каким чудом он здесь оказался. Аламир, сказав, что история эта слишком долгая, попросил не выдавать его и не губить человека, который, правда, нисколько не боится смерти, поскольку своей гибелью будет обязан самому прелестному на земле созданию. Лицо девушки покрылось краской застенчивости, и ее вид мог бы тронуть гораздо менее чувствительное, чем у Аламира, сердце.

– Я отнюдь не желаю навлечь на вас хотя бы малейшую беду, – ответила она, – но, находясь здесь, вы рискуете многим, и я не уверена, что вы отдаете себе отчет в той опасности, которой себя подвергаете.

– Я, сударыня, прекрасно сознаю, чем рискую, но, поверьте мне, это не самая страшная из опасностей, которая сегодня угрожает мне.

После этих слов, смысл которых, как он надеялся, не должен был ускользнуть от девушки, он поинтересовался ее именем и тем, каким образом она оказалась в этот час в банях.

– Меня зовут Эльсиберия. Мой отец – наместник Лемноса. Моя мать, как и я, в Тарсе всего второй день, и мы никогда здесь не бывали раньше. Матушка решила помыться, я не захотела и, оставшись в предбаннике, совершенно случайно открыла эту дверь. Позвольте, сударь, узнать ваше имя?

Аламир испытал огромную радость, повстречав юное прелестное создание, не знавшее ни его имени, ни сана, и назвался Селемином, первым пришедшим ему в голову именем друга. В этот момент послышался шум, и Эльсиберия поспешила к двери с явным намерением никого не пускать. Забыв о всякой опасности, Аламир двинулся за ней.

– Могу ли я рассчитывать на новую встречу? – с мольбой в голосе проговорил он.

– Не знаю, что сказать вам, – ответила она, смутившись, – но не думаю, что это невозможно.

С этими словами она вышла из кладовой и плотно закрыла за собой дверь.

Аламир остался один, несказанно довольный случившимся, – никогда в жизни ему не доводилось видеть такой очаровательной юной особы. Ему показалось, что и она проявила к нему интерес. К тому же она не знала, что он принц Тарский. Короче говоря, все складывалось как нельзя лучше. Переполненный счастьем и волнующими надеждами, Аламир до вечера просидел в маленькой комнатке, забыв, что пришел на свидание с Зоромадой.

Зоромада же, искренне любившая Аламира, весь день провела в невероятном волнении. Ее мать, почувствовав себя неважно, отказалась идти в бани и уступила банное помещение, которым обычно пользовалась, матери Эльсиберии. Расстроенная несостоявшимся свиданием, Зоромада, зная к тому же, какой опасности подвергает себя ее возлюбленный, не находила места. Вернувшись к себе, Аламир нашел ее письмо, в котором она изложила то, что я вам только что рассказала, и сообщала также о намерении ее отца выдать ее замуж, но она-де не очень волнуется, так как, узнав от Аламира о его намерении жениться на ней, отец, несомненно, примет его сторону. Аламир показал письмо Мульзиману, желая убедить его, что все женщины только и думают, как бы женить его на себе. Он рассказал также другу о своем приключении в банном доме, расписав прелести Эльсиберии и отметив при этом, что юное создание не знает, кто такой принц Тарский, и, стало быть, покорено исключительно его личными достоинствами. Аламир заверил Мульзимана, что наконец-то нашел ту, которой может отдать свое сердце, и готов доказать свою способность к искреннему и неизменному чувству. Про себя он решил забыть о всех своих прежних галантных похождениях и не думать ни о чем другом, кроме как о завоевании расположения несравненной Эльсиберии. Первым делом надо было добиться с ней свидания, чему, как всегда, сопутствовали трудности, которые в данном случае были тем более значительными, что он не назвался своим подлинным именем. Ему пришло в голову вновь устроить встречу в банях, но осуществлению смелой мысли помешала болезнь матери Эльсиберии, без которой его избранница нигде не появлялась.

Между тем свадебные дела Зоромады шли своим чередом, и нареченная, разуверившись в чувствах Аламира, покорилась воле отца. Поскольку ее отец, как и жених, принадлежал к знатному и богатому роду, свадьбу было решено сыграть с невиданной пышностью и великолепием. Эльсиберия была в числе приглашенных, но увидеть ее Аламиру в ходе брачной церемонии не представлялось никакой возможности, так как на арабских свадьбах женщины полностью отделены от мужчин как в мечети, так и во время домашних торжеств. Аламир, однако, решился на еще более опасный поступок, чем его посещение женских бань ради встречи с Зоромадой. В день свадьбы он прикинулся больным, с тем чтобы избавить себя от принародного появления на брачной церемонии, и, переодевшись в женское платье, отправился в сопровождении тетки Селемина в мечеть. На голову он накинул большое покрывало, как это делают, выходя из дома, арабские женщины. Он сразу заметил Эльсиберию, узнав ее, несмотря на закрытое чадрой лицо, по запомнившемуся ему тонкому стану девушки и по одеяниям, не похожим на те, которые носят обитательницы Тарса. Подходя к месту церемонии, он оказался рядом с Зоромадой и тут же забыл о данном себе обещании. Уступая еще до конца не изжитой природной ветрености, он обратил на себя ее внимание и заговорил с прежней избранницей, как если бы переоделся для встречи именно с ней. Потрясенная Зоромада отшатнулась, но, тут же овладев собой, прошептала:

– Вы поступаете бесчеловечно, пытаясь убедить меня, что остались верны мне. К счастью или несчастью, но я знаю, что это не так, и постараюсь как можно скорее забыть о муках, которые вы мне причинили.

Больше она ничего не сказала, и Аламир не успел, да и не нашелся, что ответить. Церемония закончилась, и женщины заняли свои обычные места.

Он тут же забыл о Зоромаде, и его мысли вновь устремились к Эльсиберии. Он занял место рядом с ней, преклонил колени и принялся подобно другим громко молиться. Невнятный гул голосов позволял расслышать слова только тех, кто находился совсем рядом, и Аламир, не поворачивая головы и не меняя молитвенного тона, несколько раз произнес имя Эльсиберии. Она повернула голову в его сторону. Увидев, что девушка смотрит на него, он как бы невзначай уронил молитвенник, а нагнувшись за ним, слегка приоткрыл покрывало, так, чтобы она узнала его лицо, которое благодаря красоте и молодости и в обрамлении женского одеяния могло кого угодно ввести в заблуждение относительно пола его владельца. По взгляду девушки Аламир догадался, что она узнала его, и, не скрывая радости, попросил ее подтвердить свою догадку. Эльсиберия, чадра которой не была полностью опущена, не поворачивая головы, но не спуская при этом с него глаз, проговорила:

– Да, я сразу узнала вас, но я дрожу от страха при мысли о той опасности, которой вы подвергаете себя.

– Я готов на все, лишь бы видеть вас, – ответил Аламир.

– Однако в банях вы подвергали себя опасности не ради меня, – возразила Эльсиберия. – Возможно, и здесь вы ищете свидания с другой.

– Я здесь только ради вас и буду продолжать подвергать себя опасностям, если вы не назначите мне места встречи.

– Завтра мы с матерью идем во дворец халифа. Будьте там вместе с принцем. Лицо у меня будет открыто, как это положено при первом появлении во дворце.

На этом Эльсиберия прекратила разговор, опасаясь быть услышанной соседками.

Место назначенной встречи весьма озадачило Аламира. Ему было известно, что когда знатные дамы впервые посещают дворец халифа, они при его появлении, а также при появлении его высокочтимых сыновей не опускают чадру; в дальнейшем же их лица всегда должны быть закрыты. Придя во дворец, Аламир мог бы вдоволь насладиться красотой Эльсиберии. Но чтобы попасть туда, ему надо назваться принцем Тарским, чего он никак не желал. Он хотел завоевать женское сердце как обаятельный и неотразимый Аламир, а не как всеми почитаемый и известный своим богатством принц. Но он не желал и отказываться от свидания, которое назначила ему сама Эльсиберия. Нотки ревности, которые он уловил в ее голосе, когда она напомнила ему о встрече в банях, заставляли его к тому же найти возможность, чтобы доказать ей искренность своих побуждений. Положение казалось ему безвыходным. Он вновь рискнул заговорить с ней и попросил разрешения написать ей письмо.

– Вокруг меня нет никого, кому бы я могла довериться, – ответила Эльсиберия, – но попытайтесь расположить к себе раба по имени Забелек.

Эти слова обнадежили Аламира. Вместе со всеми он покинул мечеть и отправился к себе сменить женское одеяние и поразмыслить над тем, что ему делать дальше. Как бы ему трудно ни было скрывать свое подлинное имя и как бы это ни мешало его встречам с юной красавицей, он решил не отказываться от намерения выяснить раз и навсегда, может ли кто-нибудь полюбить его, не зная его высокого сана. Аламир дал себе зарок добиться этого во что бы то ни стало и сел за письмо.

 

Письмо Аламира Эльсиберии

«Если бы ко времени написания этого письма я уже заслужил хотя бы маленькую долю Вашего внимания или Вы сами бы подали мне хоть какую-то надежду, я скорее всего не обратился бы к Вам с просьбой, которую излагаю ниже. Мне думается, однако, что некоторые основания у меня для этого имеются. Наше мимолетное знакомство, сударыня, не дает мне права рассчитывать, что оно оставило в Вашем сердце хоть какой-то след. Вы свободны от всяких чувств и всяких обещаний, и завтра Вам предстоит посетить дом, где Вы встретите принца, который никогда еще не отказывал себе в удовольствии завоевать любовь таких прелестных созданий, как Вы. Я не могу, сударыня, не опасаться этой встречи. Я не сомневаюсь, что Аламир будет покорен Вашей красотой и наверняка сделает все, чтобы очаровать Вас, – поэтому я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой не встречаться с ним. Вряд ли эта просьба может затруднить Вас – я не прошу чего-то немыслимого и являюсь, наверное, единственным человеком на свете, который способен додуматься до чего-либо подобного. Возможно, моя просьба выглядит как чудачество, но я прошу Вас смилостивиться над чудаком, только что доказавшим Вам в мечети свою любовь поступком, который мог стоить ему жизни».

Подписав письмо именем Селемина, Аламир вновь переоделся, чтобы изменить внешность, и, окружив себя верными людьми, отправился выяснить, кто тот раб, о котором говорила Эльсиберия. Он несколько раз обошел дом наместника Лемноса, пока не наткнулся на старого раба, согласившегося за мзду поискать Забелека. Появившийся вдалеке молодой раб поразил Аламира, укрывшегося за колонной галереи парадного входа, стройностью фигуры и утонченностью черт. Приблизившись, молодой раб внимательно вгляделся в державшегося в тени Аламира, как бы надеясь увидеть знакомого, но когда незваный гость заговорил о Эльсиберии, изменился в лице и с тяжелым вздохом опустил глаза. На его лице отразилась такая печаль, что Аламир не мог не спросить, чем вызвана эта перемена.

– Я предположил, что мне будет известна личность посетителя, и никак не ожидал, что речь зайдет о Эльсиберии. Во всяком случае, продолжайте – все, что касается моей госпожи, близко моему сердцу.

Манера молодого раба изъясняться крайне удивила Аламира. Представившись Селемином, он передал письмо для Эльсиберии и удалился, но, оставаясь под впечатлением печальной красоты юного раба, вдруг подумал: уж не переодевшийся ли это в раба любовник Эльсиберии, который даже не смог скрыть своей тревоги при виде письма, адресованного его якобы госпоже. Он тут же поспешил успокоить себя, усомнившись, что вряд ли в таком случае Эльсиберия послала бы его за письмом соперника. Как бы то ни было, изысканные манеры юноши никак не соответствовали его положению раба, и это не могло не отдаться неясной тревогой в сердце Аламира.

Весь следующий день он провел в беспокойном ожидании и, чтобы убить время, даже нанес ранним утром визит матери. Никогда еще ни один влюбленный так страстно не желал встречи с возлюбленной, как Аламир желал, чтобы такая встреча не состоялась – если Эльсиберия не появится во дворце, значит, она ответила милостью на его просьбу. Более того, это означало бы, что она получила письмо из рук Забелека и, следовательно, молодой раб не мог быть переодетым любовником. Он пришел во дворец и стал ждать, и, когда наконец ему сообщили, что мать Эльсиберии появилась во дворце одна, без дочери, радости его не было границ: Эльсиберия откликнулась на его просьбу, его соперник – не более чем плод его воображения, ничто не может помешать его любви. Окрыленный, он покинул дворец, даже не пожелав представиться матери своей возлюбленной, и отправился к себе в ожидании часа, назначенного для встречи с Забелеком.

Как и накануне, молодой раб появился с печалью на красивом лице и передал от Эльсиберии письмо, которое привело Аламира в восторг. В сдержанных, но глубоко прочувствованных выражениях Эльсиберия сообщала ему, что с готовностью удовлетворила его просьбу и воздержалась от посещения дворца халифа, где могла бы повстречать принца Тарского, и в дальнейшем готова благожелательно отнестись к его просьбам. Она просила также не предпринимать необдуманных шагов для встречи с ней, так как это ставит ее в неловкое положение, а нарушение строгих домашних порядков может лишь усугубить положение. Несмотря на обнадеживающий тон письма, красота и печальный вид Забелека продолжали беспокоить Аламира. На все его вопросы о возможностях встречи с Эльсиберией раб отвечал с явным нежеланием поддерживать разговор. Это еще более насторожило Аламира. Он никогда еще ни к кому не испытывал таких чувств, как к Эльсиберии, и боялся оказаться в положении тех несчастных, которые были в него влюблены и были оставлены им, и тем более в положении поклонника неверной возлюбленной. Аламир отдался эпистолярному творчеству, каждый день он исправно посылал Эльсиберии письма, осведомляясь, чем она занята и, главное, где бывает. Он тщательно избегал с ней прилюдных встреч, опасаясь, как бы по какой-нибудь глупой случайности ей не открылось, что рядом с ней принц Тарский. Одновременно он искал с ней тайных встреч и ради этого досконально изучил все подступы к дому лемносского наместника. Ему посчастливилось обнаружить в саду возлюбленной расположенную на пригорке беседку с пристройкой, напоминающей балкон. Балкон почти нависал над узким проулком, по другую сторону которого стоял полузабытый дом. Расстояние между двумя строениями было настолько мало, что два человека – один на балконе, другой в доме – вполне могли переговариваться, не повышая голоса. За небольшую плату Аламир приобрел дом и в очередном письме поведал Эльсиберии о своем открытии, уговорив ее прийти ночью в беседку. Свидание, состоявшееся при ярком свете луны, позволило ему не только слышать голос возлюбленной, но и наслаждаться необычайной красотой ее лица.

Беседа длилась долго, молодые люди говорили о своих чувствах, и Эльсиберия полюбопытствовала, чем было вызвано загадочное появление Аламира в банях. Аламир не стал лукавить и честно признался в своих бесславных, но так счастливо для него закончившихся ухаживаниях за Зоромадой. Эльсиберия, как и любая другая юная и возвышенная особа на ее месте, по достоинству оценила отважный поступок Аламира, хотя и испытала легкое чувство ревности. Ее поклонник нравился ей все больше и больше. Время, однако, шло, и наступил час расставания. Поскольку сказано было далеко не все, было уговорено продолжить разговор следующей ночью. Аламир уже собирался покинуть свое укрытие, но, обведя напоследок благодатное место взглядом, вдруг заметил в углу беседки юного раба, причинившего ему столько волнений.

Не в состоянии сдержать своего удивления, он обратился к Эльсиберии голосом, в котором звучала явная тревога:

– В своем первом к вам, сударыня, письме я не смог скрыть от вас мучившую меня ревность. Не знаю, смею ли и при нашем первом свидании докучать вам своей назойливостью? Мне небезызвестно, что именитые особы всегда окружают себя преданными рабами, но мне никогда не доводилось видеть в их окружении раба в столь юном возрасте и столь благовидной внешности, как тот, который находится при вас. Не скрою – все, что мне уже сегодня известно о благородных манерах Забелека и о его незаурядном уме, пугает меня не меньше, чем если бы на его месте находился принц Тарский.

Неожиданно для Аламира Эльсиберия улыбнулась.

– Подойдите поближе, Забелек, – обратилась она к юному прекрасному рабу. – Постарайтесь излечить любезного Селемина от ревности. Я не осмеливаюсь сделать это сама без вашего согласия.

– По мне, моя госпожа, вам следовало бы оставить его в положении ревнивого поклонника. Это не в моих, а в ваших интересах. Меня страшат несчастья, которые вы сами на себя навлекаете. А вы, сударь, – обратился Забелек к Аламиру, которого знал как Селемина, а не как принца Тарского, – не имеете никаких оснований ставить под сомнение добропорядочность моей госпожи. А теперь, если вам будет угодно, выслушайте мою историю. Перед вами несчастная девушка, которую судьба привела в услужение к Эльсиберии. Я – гречанка христианского вероисповедания и происхождения несравненно более высокого, чем можно судить по моему сегодняшнему положению. Считалось, что я была красива, – сейчас, возможно, этого уже не видно, – и когда я была совсем юной, меня окружала толпа поклонников. Все они отличались неверностью и коварством, и, кроме презрения, я не испытывала к ним никаких чувств. Один из них, еще более непостоянный, чем другие, но лучше других умевший притворяться, завоевал мое сердце. Ради него я отказалась выйти замуж за достойного и весьма состоятельного человека. Мои родители были против моего увлечения, и моему возлюбленному пришлось от них скрываться. Но мы все-таки поженились, и я, переодевшись в мужскую одежду, последовала за ним в дальние края, чтобы избежать родительского гнева. На корабле оказалась миловидная девушка, которую, как и меня, необычная страсть погнала в Азию. Мой муж воспылал к ней любовью. В море на нас напали арабы, и все мы оказались в плену. Моему мужу предложили выбор: стать рабом капитана или рабом его помощника. Я, по жребию, попала в число рабов капитана, и каково же было мое негодование, когда мой муж, чтобы не расстаться со своей новой возлюбленной, занял рядом с ней место среди рабов помощника. Его не тронули ни мои слезы, ни мое несчастное положение, он забыл о том, чем я поступилась ради него. Нетрудно представить себе мою боль! Счастье улыбнулось мне, и я попала в рабыни к отцу Эльсиберии. Несмотря на неверность мужа, я продолжала таить надежду на его возвращение. Именно этим объясняется перемена, которую вы заметили на моем лице в тот день, когда я в первый раз вышла к вам в ответ на просьбу старого раба. Я подумала, что меня хочет видеть мой муж. Конечно, мне не на что надеяться, но я до сих пор вспоминаю о нем. Я не могу противиться увлечению Эльсиберии, зная по собственному горькому опыту, насколько сильна любовь. Но мне ее искренне жаль – я предвижу несчастье, которое вы принесете ей. Вы ее первое увлечение, и она полюбит вас чистой, искренней любовью, которой не достоин ни один уже не раз влюблявшийся мужчина.

Когда она замолчала, Эльсиберия сказала Аламиру, что ее родители знали, кто попал к ним в дом. Они откликнулись на просьбу пленницы не разглашать ее знатного происхождения и положения и согласились сохранить за ней внешность раба. Аламира восхитила сила ума и воли той, которую он принял за своего неотразимого соперника, и он посмеялся над своей глупой ревностью. В Эльсиберии же он с каждым днем находил все больше очарования и все больше убеждался в чистоте ее чувств. Он даже пришел к заключению, что до нее его никто никогда по-настоящему не любил. В ее любви была только любовь. Ее не интересовали ни состояние Аламира, ни его звание, ни его намерения; она шла на все опасные авантюры, которые он выдумывал, чтобы увидеться с ней, слепо следовала любым его наставлениям. Для другой ее положение могло оказаться в тягость, – желая по-прежнему быть в ее глазах Селемином, он заставлял ее не появляться там, где должен был присутствовать в качестве принца Тарского, – но она никогда не отказывала ему в его просьбах.

Какое-то время Аламир чувствовал себя на седьмом небе: наконец-то он любим как простой смертный, а не как принц Тарский. Но это благостное состояние длилось недолго. В его мозг вкралось сомнение: Эльсиберия любит его, не подозревая, что он принц Тарский, а не разлюбит ли она его, если познакомится с каким-нибудь принцем, не скрывающим своего высокого титула, и не отдаст ли ему предпочтение. Аламир решил проверить чувства возлюбленной. Он уговорил Селемина взять на себя роль принца Тарского, познакомиться с Эльсиберией и объясниться ей в любви – ее поведение должно было развеять или укрепить его сомнения. Все, что им предстояло сделать, друзья продумали до мелочей. Аламир сказал Эльсиберии, что намерен совершить конную прогулку и пригласил с собой принца Тарского и еще нескольких друзей, а чтобы хоть как-то усладить ее затворническую жизнь, он попросит принца прогарцевать перед ее окнами. Он предупредил ее также, что они с принцем будут ехать рядом, в одинаковых одеяниях, и что, хотя он по-прежнему опасается его как возможного соперника, теперь он уверен в ее верности, и она, несомненно, не заинтересуется личностью принца. Про себя же подумал, что ему нетрудно будет перехватить ее взгляды. На следующий день Эльсиберия, не подозревая подвоха, увидела настоящего Селемина в роли принца Тарского и приняла все за чистую монету. Принц, однако, не показался ей похожим на неотразимого покорителя женских сердец. Более того, она еще раз убедилась, что по красоте и обаянию ее возлюбленному нет равных, о чем не преминула сказать Аламиру. Но и это не развеяло его сомнений, и он решил продолжить испытание – теперь Селемин должен был прикинуться влюбленным и предложить Эльсиберии руку и сердце.

Для нового испытания Аламир избрал один из арабских праздников, на котором его присутствие не было обязательным. Он сказал Эльсиберии, что, не желая быть узнанным, изменит свою внешность и будет во время праздника находиться рядом с ней. Вместе с Аламиром на празднике появился Селемин, и, когда друзья приблизились к Эльсиберии, Селемин дважды или трижды позвал ее тихим голосом. Думая, что рядом с ней Аламир, она выбрала минутку, чтобы остаться одной, и, подняв чадру, хотела заговорить с ним, но была невероятно удивлена, увидев перед собой того, кого принимала за принца Тарского. Селемин сделал вид, что поражен ее красотой, и попытался заговорить с ней, но Эльсиберия не стала его слушать и, возмущенная, вернулась к матери, от которой уже не отходила в течение всего праздника. Ночью Аламир, придя в свое укрытие напротив садовой беседки, выслушал рассказ Эльсиберии, которая изложила ему все подробности случившегося на празднике, опасаясь, как бы ее возлюбленный не заподозрил ее в сговоре с самозваным принцем. Ее чистосердечное повествование должно было развеять последние сомнения Аламира, но ему и этого показалось мало. Он вновь обратился к старому рабу, который уже привык к богатым подачкам, и передал через него Эльсиберии письмо от принца. Эльсиберия отвергла послание и отругала раба, рассказав Аламиру и на этот раз о домогательствах его друга. Аламир, довольный своими выдумками, не унимался. На сей раз он пригласил Селемина в свое укрытие, спрятавшись так, чтобы все видеть и слышать. Эльсиберия, увидев, как ей представлялось, принца Тарского, крайне поразилась и хотела уже уйти, но, почувствовав неладное, решила выяснить, что все это значит, и задержалась. Воспользовавшись ее замешательством, Селемин обратился к ней:

– Пусть останется тайной, сударыня, каким образом я оказался здесь – благодаря своей собственной смекалистости или с согласия того, кого вы ожидали увидеть на моем месте. Я не скажу вам даже, знает ли он о моих к вам чувствах. Вы же об их искренности можете судить по моему здесь присутствию, право на которое мне дает мое звание. Скажу лишь, что ваш образ, случайно открывшийся моему взору, сделал то, чего не могли сделать долгие и настойчивые домогательства моих поклонниц. Я никогда не стремился связать с кем-либо свою жизнь, но сейчас самым большим счастьем было бы для меня ваше согласие стать обладательницей сердца человека, носящего столь громкое имя. Только вам я предлагаю это сердце и это имя, и вы будете владеть ими всю жизнь. Подумайте тысячу раз, прежде чем отказать принцу Тарскому – только ему под силу вызволить вас из уготованного вам вечного плена.

Но Эльсиберия ничего этого уже не слышала, пораженная мыслью о том, что ее возлюбленный мог отказаться от нее в угоду чьему-то честолюбию. Оставив без внимания сделанное ей предложение, она смогла лишь промолвить:

– Я не знаю, какими судьбами вы, сударь, оказались здесь, но, как бы то ни было, я не могу продолжить с вами беседу, и не соизвольте гневаться, если я покину вас.

С этими словами Эльсиберия в сопровождении переодетой в раба подруги ушла из беседки, столь же взволнованная, сколь радостным и успокоенным был слышавший эти слова Аламир. Если у Эльсиберии были все основания полагать, что она обманута, Аламир торжествовал, убедившись, что она с презрением отвергла щедрые посулы принца. На следующий день он вновь попытался передать через подкупленного раба письмо, желая убедиться, что она не передумала и не поддалась свойственному женщинам тщеславию. Но старый раб вновь получил нагоняй и вернул Аламиру письмо.

Ночь Эльсиберия провела в муках. Все говорило о том, что возлюбленный ее предал – только он мог раскрыть принцу место их встреч. Но нежные чувства, которые она питала к Аламиру, удержали ее от немедленного разрыва и подсказали ей необходимость встретиться с ним и поговорить. Они увиделись следующим вечером, и Аламир придумал историю о том, что его предал один из его слуг, что сам он не смог прийти на свидание, так как халиф задержал его у себя по просьбе его сына, и что ему неприятны домогательства принца. Эльсиберия всему поверила. Забелек же, наученная горьким опытом обманутой жены, не поверила ни одному слову самозваного Селемина. Но, как она ни старалась, переубедить Эльсиберию не могла. Однако очень скоро ей в этом помог случай.

Подлинного Селемина гораздо больше занимали собственные любовные похождения, чем дела принца. В это время он ухаживал за особой, наперсницей которой была юная рабыня, влюбленная в переодетую рабом Забелек. Эта юная рабыня рассказала Забелек об амурных делах настоящего Селемина и ее госпожи. Забелек, знавшая Аламира под именем Селемина, выведала у нее все, что можно было узнать о неверности, как она думала, возлюбленного Эльсиберии и не преминула тут же изложить ей все выведанное. Эльсиберия, конечно же, была сильно огорчена, но смиренно вынесла удар. Забелек делала все, чтобы убедить ее немедленно порвать с Аламиром и не выслушивать его оправданий, которые, по ее мнению, представляют собой сплошную ложь. Эльсиберия была бы рада последовать уговорам подруги, но не видеться с возлюбленным было выше ее сил.

Вечером Аламир появился, как обычно, у беседки и был удивлен слезами Эльсиберии и ее упреками, высказанными с такой кроткой нежностью, что у любого, даже не влюбленного в нее человека сердце разорвалось бы от жалости. Не понимая, как могло случиться, что прелестная Эльсиберия, которой он действительно не изменял, обвиняет его в неверности, Аламир стал искренне оправдываться, но так и не смог уверить ее в своей преданности, хотя и был к этому близок. Он заставил ее тем не менее назвать имя той, которая обвиняет его, и Эльсиберия рассказала услышанную от Забелек историю. Аламира очень смутило, что во всем этом замешан Селемин, и он просто не знал, что сказать в свое оправдание и как выйти из затруднительного положения, – он лишь повторял свои обычные клятвы в любви и верности. Не ускользнувшее от Эльсиберии замешательство возлюбленного и его маловразумительные объяснения не оставили у нее сомнений в его нечестности.

Вернувшись к себе, Аламир нашел Селемина и долго размышлял с ним над тем, как вызволить себя из беды и доказать свою невиновность.

– Ради дружбы с вами, – сказал ему Селемин, – я готов порвать с дамой моего сердца, если это хоть как-то может помочь вам. Но даже если я прерву с ней связь, Эльсиберия все равно будет считать, что вы были какое-то время ей неверны, и никогда не простит вам этого. Я полагаю, что снять с себя подозрения вы сможете, если честно расскажете ей, что вы – принц Тарский, а я – ваш друг Селемин. Она полюбила вас, не зная ваших званий и титулов; она приняла меня за принца Тарского и с презрением, ради любви к вам, отвергла все мои домогательства. Я думаю, что вы добивались именно этого.

– Вы несомненно правы, мой дорогой Селемин, – воскликнул Аламир, – но как я могу признаться ей, что я – принц Тарский, если в этой утайке заключалась вся прелесть нашей взаимной привязанности. Я поставлю на карту счастье подлинной любви, которой до этого мне еще не доводилось испытывать, и не уверен, что смогу сохранить свою страсть к Эльсиберии после такого признания.

– Но подумайте и о том, сударь, – отвечал Селемин, – что, продолжая скрываться под моим именем, вы рискуете безвозвратно потерять сердце Эльсиберии, а потеряв его, вы лишитесь всего, чего добились с помощью этого вполне невинного обмана.

Селемин говорил с такой убедительностью, что Аламир внял его совету и в тот же вечер во всем признался Эльсиберии. Он сразу же почувствовал облегчение человека, наконец-то освободившегося от тягостных сомнений. Эльсиберия также все поняла правильно, увидев в открывшемся обмане проявление искренней страсти запутавшегося в чувствах влюбленного; она была рада, что смогла убедить Аламира в своей любви, – она доказала ее тем, что полюбила его, даже не подозревая о его высоком происхождении. Эльсиберия была переполнена счастьем и не могла, и даже не хотела скрывать его. Это показалось Аламиру подозрительным – уж не вызвана ли эта нескрываемая радость лишь тем, что ее возлюбленным оказался принц Тарский? Однако о своих подозрениях он умолчал и продолжал приходить на свидания. Забелек, не верившая до сих пор в мужскую порядочность, вынуждена была признать свое заблуждение и даже позавидовала Эльсиберии, которой удалось-таки найти свое счастье. Завидовать, однако, ей пришлось недолго. Эльсиберия, уверовавшая в свою счастливую звезду, воспылала к Аламиру еще большей страстью, чем окончательно укрепила его в подозрениях. Вместо радости, которую должна была доставить ему ее расцветающая любовь, он испытал горечь, убедив себя, что ее чувства к принцу Тарскому намного превосходят те, которые были у нее к Аламиру, скрывавшемуся под именем Селемина. Его страсть стала угасать, и он вообще потерял вкус к любовным похождениям. В первые дни знакомства с Эльсиберией в его чувстве к ней было нечто неуловимо трепетное, чего он уже никогда не надеялся найти. Эльсиберия заметила произошедшее в Аламире изменение и какое-то время даже пыталась убедить себя, что это ей только кажется, но уберечься от безжалостной судьбы ей было не суждено. Вскоре до нее дошли слухи, что ее возлюбленный отправляется в странствие по Греции, и действительно какое-то время спустя опустошенный и погрузившийся в меланхолию Аламир покинул Тарс, несмотря на мольбы и слезы Эльсиберии.

Забелек всячески утешала госпожу, судьба которой оказалась не менее печальной, чем ее собственная. Прошло некоторое время, и юной рабыне сообщили о гибели ее мужа, что, несмотря на его измену, очень ее огорчило. Поскольку с его смертью надобность скрываться отпала, она попросила отца Эльсиберии дать ей волю, которую он ей не раз предлагал. Получив свободу, Забелек решила уехать на родину и провести там остаток дней своих вдали от людской суеты. Эльсиберия, не раз слышавшая рассказы подруги о христианстве и надломленная несчастной любовью к Аламиру, навсегда оставшемуся в ее сердце, перешла в новую веру и покинула вместе с подругой Тарс, лишь письмом уведомив родителей о своем отъезде.

Находящийся в странствиях Аламир узнал о последних днях пребывания Эльсиберии в Тарсе из письма Селемина. Вряд ли до нее когда-нибудь дойдет молва о том, как жестоко отомстила судьба Аламиру его неверность, заставив испытать все муки безответной любви к красавице Заиде.

Он появился на Кипре и, как я уже вам говорила, после некоторых колебаний остановил свой выбор не на мне, а на Заиде. Любовь его к Заиде не была похожа ни на одно из его прежних увлечений. Раньше, как только кто-то привлекал его внимание, он тут же объяснялся в любви, даже не задумываясь, что может встретить отказ. От Заиды же он скрывал свою любовь и даже сам удивлялся произошедшей в нем перемене. Но когда, сгорая от страсти, Аламир все-таки открылся ей и натолкнулся на ее безразличие, то почувствовал, что любовь его не только не затухает, а овладевает им с еще большей силой. А когда это безразличие повергло его в безысходное отчаяние, он понял наконец, что такое настоящая сердечная боль.

– Что со мной происходит? – говорил он Мульзиману. – Я всегда был хозяином своих чувств. Любовь всегда была для меня лишь радостью и наслаждением. И вот я впервые встретил отказ – и любовь превратилась в муку. Вырваться из ее тисков нет сил. Меня все любили, но я не любил никого. Заида меня не любит, и я ее боготворю! Неужели ее красота обладает такой силой? Или на меня так действует ее безразличие? О Заида, не заставляйте меня поверить, что я люблю вас только потому, что отвергнут вами.

Мульзиман впервые видел Аламира в таком удрученном состоянии, но не знал, чем помочь ему, хотя и старался всячески утешить и успокоить его. Когда после приезда Зулемы Заида ответила на отцовское решение твердым отказом выйти за принца Тарского замуж, Аламир, узнав об этом, впал в такое отчаяние, что единственный выход виделся ему в смерти на поле сражения.

– Вот, пожалуй, и все, что я узнала от Мульзимана, – сказала Фелима. – Простите меня за то, что я отняла у вас слишком много времени, но не так-то просто удержаться от подробностей, когда рассказываешь о людях, которых любишь, пусть даже эти подробности и порождают тяжелые воспоминания.

Дон Олмонд заверил Фелиму, что он даже не заметил, как пролетело время, и, поблагодарив за рассказ об Аламире, попросил ее продолжить повествование, на что Фелима любезно согласилась.

– Как видите, все, что я узнала о похождениях Аламира и о нем самом, не оставляет мне никаких надежд. Единственный способ добиться его любви – не любить его. Но я продолжала любить. Где только мог и когда только мог, он подвергал себя смертельной опасности, а я жила в страхе за его жизнь. Мне казалось, что ужаснее мук, чем те, которые выпали на мою долю, невозможно и придумать, но судьба уготовила мне еще более тяжкие испытания.

Спустя несколько дней после того, как Мульзиман описал мне похождения Аламира, я пришла к Заиде и обо всем ей рассказала, заливаясь при этом слезами и жалуясь на свою горькую долю. В комнату, где мы находились, зашла одна из прислужниц Заиды и, уходя, забыла закрыть дверь.

– Какая же я несчастная, – сказала я Заиде, не обратив внимания на оставленную открытой дверь. – Как я могла полюбить человека, который недостоин моей любви!

Я еще не кончила говорить, как почувствовала, что в комнате кто-то есть. Я подумала, что это все та же служанка, но каково же было мое изумление, когда я увидела Аламира: он стоял за моей спиной и, несомненно, слышал мои слова. Мое замешательство и слезы на лице могли лишь подтвердить ему, что эти слова шли у меня от сердца. Я лишилась дара речи и готова была провалиться сквозь землю. Состояние мое было ужасным, и в довершение всего в комнату вошла принцесса Аласинтия в сопровождении нескольких дам и завела разговор с Заидой, оставив меня наедине с Аламиром.

– Прошу простить меня, сударыня, за мое появление в момент, когда, как мне представляется, вы не хотели, чтобы вас слышал кто-нибудь другой, кроме Заиды, – обратился он ко мне тоном, в котором я уловила желание не усугублять моего замешательства. – Но уж коли так случилось, позвольте спросить вас, сударыня, возможно ли, чтобы некто, пользующийся вашим расположением, был бы недостоин вашей любви? Насколько я могу судить, нет ни одного мужчины, который был бы достоин малейшей из ваших добродетелей, но вряд ли найдется такой, который заставил бы вас усомниться в своих к вам чувствах. Не сердитесь на меня за то, что я проник в тайну вашего сердца, – я сумею сохранить ее, – но сейчас я не могу не поблагодарить случай, который помог мне узнать то, что вы так тщательно скрывали от меня.

Аламир продолжал говорить, а у меня не было сил прервать его. Я была в полном отчаянии. Меня пугало, что я не выдержу и расскажу ему, кто является причиной моих страданий. Я не хотела, чтобы он увидел боль, которую вызывает во мне его убежденность, будто я страдаю о ком-то другом, и молчала. Да, я скрывала от него свою любовь, да, я видела его страсть к Заиде, и тем не менее мне было небезразлично его непонимание моего состояния. Я так настрадалась, скрывая свои чувства от того, кому они были предназначены, что вряд ли пережила бы новые муки при виде, как мой возлюбленный сочувствует мне в моем горе. Аламир же, убежденный, что ему удалось проникнуть в мою сердечную тайну и что именно этим и вызвано мое замешательство, продолжал:

– Я вижу, сударыня, что вы крайне раздосадованы тем, что я узнал то, чего не должен был знать. Но вам нечего беспокоиться – вряд ли вы найдете более преданного вам человека, думающего лишь о том, чтобы угодить вам. Я знаю, что вы пользуетесь огромным влиянием на прекрасную принцессу, от которой зависит моя судьба. Назовите мне имя вашего избранника, и, если я располагаю над ним такой же властью, какой вы располагаете над моей избранницей, я докажу ему, где он найдет свое счастье, и он наверняка удостоится вашей любви.

Слова Аламира делали мою боль еще более нестерпимой, но он продолжал добиваться имени моего воображаемого возлюбленного. Чем настойчивее были его просьбы, тем меньше было у меня желания открыть ему свою тайну. Наконец Заида, заметив на моем лице безысходное отчаяние, подошла к нам и прекратила мои мучения. Я же так и не смогла открыть рта. Я ушла к себе, даже не подняв глаз на Аламира. Моя плоть не вынесла моих душевных мук, и я надолго слегла в постель.

На острове было немало достойных людей, и многие из них были влюблены в меня и беспокоились о моем здоровье. Мне рассказывали об их заботливом ко мне отношении. Но их любовь мало трогала меня, и когда я думала о том, что, знай Аламир о моей любви, она так же мало взволновала бы его, как мало волновали меня чувства моих поклонников, его неведение насчет подлинных причин моих страданий делало меня счастливой. Но это счастье гнездилось в моих думах, но не в сердце. Когда я стала чувствовать себя лучше и могла появляться на людях, я старалась как можно дольше не встречаться с Аламиром, а когда мы все-таки стали видеться, я заметила, что он внимательно наблюдает за мной в надежде узнать по моему поведению, кто же мой избранник. Чем внимательнее он следил за мной, тем прохладнее я обращалась со своими поклонниками. Большинство из них были достойными и знатными людьми, но никто не мог рассчитывать на место в моем сердце. Более всего я не хотела, чтобы Аламир подумал, будто я страдаю от безответной любви к кому-нибудь из них, – мне казалось, что это могло уронить меня в его глазах.

Войска императора подступали к Фамагусте, и арабы предпочли покинуть город. Зулема и Осмин решили отправить своих жен, принцесс Аласинтию и Белению, и нас с Заидой морем. Аламир также вознамерился покинуть Кипр, во-первых, чтобы быть в пути рядом с Заидой, а во-вторых, чтобы проявить свою доблесть в новых сражениях. Он по-прежнему делал все возможное, чтобы выяснить имя того, кого принимал за моего возлюбленного, и уже перед самым отплытием вновь завел со мной разговор, удивившись, что я не очень опечалена, покидая остров.

– Вы оставляете эту страну, сударыня, – обратился он ко мне, – и я не вижу печали разлуки на вашем лице. Сделайте мне одолжение и назовите имя того, кому принадлежит ваше сердце. В этом городе нет ни одного человека, которого я не смог бы уговорить отбыть в Африку на вашем корабле. Вы будете наслаждаться счастьем ежеминутно видеть его, а он даже не будет знать, что таково было ваше желание.

– Не буду убеждать вас в ошибочности вашего мнения, которое сложилось у вас под впечатлением обстоятельств, вполне оправдывающих ваше заблуждение, – ответила я ему. – Скажу лишь, что эти обстоятельства обманчивы, и я не оставляю в Фамагусте никого, кто был бы дорог моему сердцу, и это отнюдь не от того, что в моем сердце произошли какие-либо перемены.

– Если я правильно вас понял, сударыня, – продолжал настаивать Аламир, – тот, кто имел счастье удостоиться вашего внимания, покинул Кипр еще до нашего разговора.

– Ни до нашего разговора, ни вообще со времени вашего пребывания на острове никто не испытал счастья быть удостоенным моего внимания, – ответила я довольно резко. – Очень прошу вас: никогда больше не касайтесь этой неприятной для меня темы.

От Аламира не ускользнуло мое раздражение, и он дал мне обещание никогда больше не говорить об этом. Я с облегчением вздохнула, так как всегда в разговоре с ним боялась случайно выдать то, что так ревностно в себе хранила. В конце концов мы погрузились на корабль, и ничто не предвещало, что наше весьма приятное поначалу путешествие закончится ужасным кораблекрушением у берегов Испании, о последствиях которого я также должна рассказать вам.

Фелима уже собиралась возобновить свой рассказ, как ей сообщили, что ее мать почувствовала себя хуже.

– Хотя у меня есть еще многое, о чем я должна вам поведать, – сказала она, покидая дона Олмонда, – я уже рассказала достаточно, чтобы вы поняли, насколько моя жизнь связана с Аламиром, и сдержали слово, которое мне дали.

– Я сдержу его непременно, – отвечал дон Олмонд, – но я очень хотел бы узнать, чем закончились ваши приключения.

На следующий день дон Олмонд отправился к королю. Дон Гарсия, при котором находился Консалв, видя на лице друга нетерпение и беспокойство, повелел дону Олмонду тут же рассказать, видел ли он Фелиму и что ему удалось от нее узнать. Дон Олмонд, не показывая виду, что ему известны причины, по которым его величество так переживает за Консалва, изложил все до мельчайших подробностей. Он рассказал о любви Фелимы к Аламиру, о страсти Аламира к Заиде и обо всех перипетиях их жизни вплоть до самого отплытия с Кипра. Закончив, он счел свое присутствие излишним, и, сославшись на необходимость вернуться в Оропесу, оставил дона Гарсию и Консалва одних.

Как только дон Олмонд вышел, король, глядя на Консалва, с нежностью произнес:

– Ну, так как же, мой друг? Вы все еще верите в любовь Заиды к Аламиру? Вы все еще думаете, что это она заставила написать Фелиму письмо с просьбой сохранить ему жизнь? Теперь, я надеюсь, вы поняли, насколько заблуждались?

– Нет, сеньор, – с грустью в голосе ответил Консалв. – Все, что нам поведал дон Олмонд, не избавляет меня от опасений. Возможно, Заида не сразу полюбила Аламира, возможно, она скрыла от Фелимы свою любовь, видя страдания подруги. Кто мне докажет, что после кораблекрушения у берегов Испании она оплакивала не Аламира? На кого я похож, если не на него? В своем рассказе Фелима не упоминает никого другого. Наверняка Заида не была с подругой до конца откровенной, а может быть, и призналась ей, но уже после того, как они оказались в пристанище Альфонса. Рассказ Фелимы меня ни в чем не убеждает, и то, что предстоит мне еще узнать, скорее подтвердит, чем развеет мои подозрения.

Было уже поздно, когда Консалв покинул короля, но грустные мысли так и не позволили ему сомкнуть глаз. Рассказ Фелимы разбередил его душу, и сомнения обуяли его с новой силой. Наутро прибывший из Оропесы офицер передал ему пакет от дона Олмонда. Консалв вскрыл его и прочитал:

 

Письмо дона Олмонда Консалву

«Фелима сдержала слово и рассказала о том, что произошло с ними во время путешествия по морю. Только ее любовь к Аламиру является причиной беспокойства за его жизнь – Заида здесь ни при чем. В любом случае тот, кого Заида не оставляет равнодушным, должен ревновать ее не к Аламиру».

Письмо повергло Консалва в новые раздумья. Он пришел к заключению, что если он и ошибся, то только в личности избранника, но не в том, что сердце Заиды кому-то отдано. Это подтверждалось и письмом, за которым он ее застал, и услышанными им в Тортосе словами о ее первом увлечении, и, наконец, этой запиской от дона Олмонда. Кто бы ни был возлюбленным Заиды, несчастья у Консалва не убавилось. И тем не менее в глубине души, по причине ему непонятной, он почувствовал некоторое облегчение, узнав, что это не принц Тарский.

К этому времени мавры обратились с предложениями о мире, причем настолько выгодными, что отказа от леонского короля не последовало. С той и другой стороны были назначены послы для подготовки договора и объявлено перемирие. Консалву король поручил заниматься переговорами, и он был завален делами. Но по-прежнему больше всего его занимала мысль о том, кто его соперник, о котором он ровно ничего не знал. С беспокойством и нетерпением он ждал возвращения дона Олмонда и наконец, не выдержав, обратился к королю с просьбой вызвать дона Олмонда в лагерь или разрешить ему самому отправиться в Оропесу. Дон Гарсия, которого также заинтриговала история Заиды, захотел лично присутствовать при рассказе дона Олмонда и тотчас же распорядился послать за ним нарочного. Когда Консалв увидел своего юного друга, он так растерялся, что уже и не знал, готов ли он выслушать повествование, в котором, возможно, был заключен приговор его судьбе. Стараясь не замечать волнения Консалва, дон Олмонд, получив разрешение короля, приступил с присущей ему учтивой сдержанностью к рассказу о том, что услышал от Фелимы во время их последнего разговора.

 

Продолжение истории Фелимы и Заиды

Принцы Зулема и Осмин покинули Кипр с намерением добраться до берегов Африки и высадиться в Тунисе. С ними последовал и Аламир. Поначалу все шло хорошо, но поднявшийся вдруг ветер погнал их корабль в сторону Александрии. Увидев вдалеке город, Зулема решил высадиться на берег, чтобы повидаться со своим старым другом и известным на всю Африку астрологом Альбумасаром. Женщины, не привыкшие к длительным плаваниям, с радостью приняли это решение. Южный ветер долго не позволял им пристать, но в конце концов все обошлось и они высадились в Александрии.

Однажды Зулема, рассказывая Альбумасару о своих странствиях, разложил перед ним всевозможные редкие вещицы, которые насобирал в разных краях. Заида, находившаяся рядом, углядела в одном из ящичков портрет очень красивого юноши. Юноша был одет в дорогое платье арабского покроя, и, предаваясь воображению, Заида увидела в нем одного из сыновей халифа. В ответ на ее любопытство Зулема сказал, что ничего об этом юноше ему не известно, а портрет он купил у каких-то солдат и сохранил его просто как прелестную безделушку. Заида смотрела на портрет как зачарованная. Альбумасар заметил это и пошутил, сказав, что изображенный на портрете юноша вполне мог бы рассчитывать на ее расположение. Греки всегда увлекались астрологией, а греческая молодежь жаждала проникнуть с ее помощью в тайны своей судьбы, и Заида, не нарушая традиций предков, уже несколько раз тщетно пыталась узнать у великого астролога, что ее ждет в жизни. Но всякий раз, заканчивая разговор с Зулемой, звездочет возвращался к своим ученым занятиям, не раскрывая перед Заидой своих способностей провидца. Но однажды, застав ученого у отца, она с такой трогательной настойчивостью стала умолять его прочитать по звездам ее будущее, что ученый смягчился.

– Мне не надо обращаться к звездам, чтобы угадать вашу судьбу, – сказал великий астролог с улыбкой. – Вы предназначены тому, кто изображен на портрете, который вы обнаружили в коллекции вашего отца. Мало кто из принцев Африки может с ним сравниться. Выйдя за него замуж, вы обретете свое счастье. Для всех же остальных ваше сердце должно быть закрыто.

Заида восприняла слова Альбумасара как шутливый укор в отместку за любопытство, которое она проявила к портрету юноши, но Зулема властным голосом отца заявил ей, что у нее не должно быть и тени сомнения относительно истинности предсказания великого астролога, что он лично в этом не сомневается и, более того, никогда не позволит ей выйти замуж за кого-либо другого.

Поначалу Заида и Фелима не приняли всерьез слова Зулемы, но им пришлось в это поверить, когда он заявил своей дочери, что не намерен выдавать ее замуж за принца Тарского. Это известие несказанно обрадовало Фелиму, и она была готова хоть сейчас бежать к Аламиру и передать ему слова Зулемы, теша себя мыслью, что Аламир вернется к ней, потеряв надежду обрести руку Заиды. Ей даже не пришлось уговаривать подругу позволить ей сообщить Аламиру о предсказании Альбумасара и о решении Зулемы – Заида была рада любой возможности помочь принцу Тарскому избавиться от мук безответной любви.

При встрече с Аламиром Фелима, стараясь скрыть переполнявшую ее радость, посоветовала ему перестать думать о Заиде, так как, по предсказанию великого астролога, она предназначена другому, и ее отец поверил в это предсказание. В довершение она показала ему злополучный портрет. Слова Фелимы и портрет прекрасного юноши повергли Аламира в горестное раздумье. Наконец он поднял на Фелиму полные печали глаза и промолвил:

– Да, сударыня, вы правы – это тот, кому предназначена Заида. Его красота достойна ее красоты. Но он никогда не будет обладать ею – он падет от моей руки, как только попробует отнять ее у меня.

– Но если вы начнете убивать всех, кто похож на этого юношу, – возразила Фелима, – вы можете убрать со своего пути немало молодых людей, так и не встретив настоящего соперника.

– Судьба настолько немилостива ко мне, что мне трудно ошибиться – немного найдется молодых людей с такой необычайно красивой внешностью. Но не забывайте, сударыня, что за этими прекрасными чертами могут скрываться низкая душа и коварный ум, которые не придутся по нраву Заиде, и, несмотря на красоту того, кому она предназначена, она останется к нему равнодушной. Пусть на его стороне и фортуна, и расположение Зулемы, но если она его не полюбит, для меня это уже немалое утешение. Я предпочитаю видеть ее женой нелюбимого человека, чем знать, что она любит того, кто перешел мне дорогу. – Аламир немного помолчал и продолжил: – Хотя этот образ уже врезался в мою память, не будете ли вы, сударыня, любезны оставить мне портрет на несколько дней, чтобы я смог в спокойной обстановке изучить лицо своего соперника до мельчайшей черточки?

Известие, которое Фелима сообщила Аламиру, никак не повлияло на его страсть к Заиде, и, видя это, она так расстроилась, что невольно протянула ему портрет, лишь потом спохватившись, что может никогда больше его не увидеть. Через несколько дней, однако, Аламир вернул ей портрет, хотя ему и пришлось побороть в себе тяжкий искус уничтожить его, чтобы он никогда больше не попадался на глаза Заиде.

Проведя какое-то время в Александрии и дождавшись попутного ветра, Зулема и Осмин со всеми попутчиками вновь пустились в плавание. Аламир же, получивший от отца письмо с приказом вернуться в Тарс, вынужден был расстаться с Заидой, но пообещал Зулеме вскоре встретиться в Тунисе, полагая, что отец его долго не задержит. Фелима расстроилась так, как если бы расставалась с горячо любящим ее человеком. Она уже свыклась с болью безответной любви, но боль разлуки была ей внове. Она поняла, что только возможность каждодневно видеть любимого человека давала ей силы преодолевать положение отвергнутой.

Итак, Аламир отправился в Тарс, а Зулема и Осмин, каждый на сей раз на отдельном корабле, поплыли в Тунис. Заида и Фелима пожелали быть вместе и выбрали корабль Зулемы. Через несколько дней пути поднялся сильный ветер, и разразившаяся буря разбросала корабли в разные стороны. На корабле, где находились Заида и Фелима, сломалась грот-мачта, и Зулема, сочтя положение безнадежным и зная, что берег где-то рядом, приказал перебираться в лодку. Он помог спуститься в нее жене, дочери и Фелиме, передал им кое-какие ценные вещи и уже почти добрался до лодки сам, как под напором ветра лопнул канат, и ему пришлось подняться на корабль. Лодку понесло, как потом оказалось, к каталонскому берегу и разбило о прибрежные камни. Заиду, полуживую, выбросило на песок. Уцепившуюся за остатки лодки Фелиму, на глазах которой утонула принцесса Аласинтия, также прибило к берегу, недалеко от Заиды. Когда Заида пришла в себя, она увидела рядом с собой двух незнакомых ей мужчин, разговаривавших на непонятном языке.

Потерявшую сознание Заиду нашли два испанца, жившие на берегу моря. Они распорядились перенести ее к себе в дом, куда чуть позже рыбаки привели и Фелиму. Радость Заиды при виде подруги была бы безграничной, если бы она не узнала от нее о гибели матери. Немного успокоившись, она заговорила о Тунисе, желая дать спасшим ее испанцам понять, что хочет попасть в эту страну. Там девушки надеялись найти Осмина и Белению.

Лучше разглядев более молодого из испанцев, по имени Теодорих, Заида поразилась его сходству с понравившимся ей юношей с портрета из отцовской коллекции. Она стала внимательнее присматриваться к нему и часто наведывалась к морю, разыскивая ящичек с портретом, который, как ей помнилось, также был уложен вместе с другими вещами в лодку, но все ее усилия были напрасны – к ее большому огорчению, она так и не нашла того, что искала. Одно время ей казалось, что Теодорих неравнодушен к ней. Она не понимала его языка; к этой мысли ее подтолкнуло поведение молодого испанца, и ей это было приятно.

Но затем вид и настроение Теодориха изменились, и она решила, что ошиблась. Теодорих погрустнел, стал задумчивым. Она видела, как, погруженный в свои мысли, он часто покидал ее и уходил бродить в одиночестве. Заида подумала, что молодой испанец о ком-то тоскует, и этим объясняется его горестный вид. Это причинило ей боль, и она удивилась новому, непонятному ей чувству. Ее охватила такая же грусть, какую она видела на лице Теодориха. Фелима, занятая своими печалями, но слишком хорошо знавшая любовные муки, сразу же заметила, что молодой испанец влюблен в Заиду, а Заида влюблена в него. Она несколько раз говорила об этом подруге, и в конце концов Заида, долго боявшаяся признаться в своих чувствах самой себе, открылась Фелиме.

– Да, это правда, – сказала она ей. – Теодорих мне небезразличен, и я ничего не могу с собой поделать. Кто знает, может быть, Альбумасар говорил именно о нем? Может быть, и портрет, который мы видели у отца, сделан с него?

– Как вам в голову могла прийти такая мысль, Заида! – ответила Фелима. – Альбумасар говорил об арабском принце. О ком-либо другом он и подумать бы не смог. Вы никогда не верили в его предсказание, а теперь вдруг признали в Теодорихе того, кто вам предназначен судьбой. Посудите сами, о какой любви можно говорить после этого?

– До сих пор, – возразила Заида, – я на самом деле не верила в предсказание Альбумасара. Но, не скрою от вас, после того, как я увидела Теодориха, слова звездочета не дают мне покоя. Это просто чудо, что я встретила человека, похожего на того, кого видела на портрете, и полюбила его. Меня очень смущает запрет Альбумасара отдать сердце кому-то другому. Мне кажется, что он имел в виду именно те чувства, которые я испытываю к Теодориху, – они переполняют меня. Но если это не так, если я предназначена другому, похожему на него человеку, то любовь, которая должна принести мне счастье, обернется для меня несчастьем. Если мое сердце обмануто этим сходством и я полюбила того, кого не должна была полюбить, это значит, что я не смогу полюбить того, кому предназначена. – Помолчав, она добавила: – Есть одно средство избавиться от всех этих несчастий – покинуть это злополучное место. Мое благонравие запрещает мне здесь находиться.

– К сожалению, от нас это не зависит, – ответила Фелима. – Мы в чужой стране и даже не знаем языка наших спасителей. Нам остается лишь ждать прихода кораблей. Помните, однако, что как бы вы ни стремились покинуть это место, вам будет очень трудно забыть Теодориха. В вас происходит то же, что испытала я, когда полюбила Аламира, но небо не пожелало, чтобы я нашла в его сердце тот отклик, который нашли вы в сердце своего возлюбленного.

– Вы ошибаетесь, думая, что Теодорих любит меня. Его сердце принадлежит другой, и не мое присутствие является причиной печали, которая не сходит с его лица. Мне остается утешать себя лишь тем, что я не знаю его языка и поэтому не боюсь в минуту слабости выдать ему свою тайну.

Через несколько дней после этого разговора Заида издалека увидела Теодориха, который держал в руках какую-то вещь и внимательно рассматривал ее. Поддавшись чувству ревности, она вообразила, что это портрет его возлюбленной, и, решив убедиться в этом, как можно тише подошла к нему. Но Теодорих услышал шум за своей спиной и повернул голову. Увидев Заиду, он быстро спрятал то, что держал в руках, и ей удалось заметить лишь блеск драгоценных камней. Это убедило ее, что у него в руках была коробочка с портретом любимой. Заида и раньше думала, что Теодорих в кого-то влюблен, но теперь, когда к ней пришла уверенность, она испытала такое отчаяние, что не смогла ни скрыть от него своего горя, ни поднять на него глаза – она поняла, что значит любить человека, который думает о другой. Однако, по какой-то случайности, Теодорих выронил спрятанную вещь, и она увидела усыпанную бриллиантами ленту с привязанным к ней браслетом, который она сплела из своих волос и потеряла несколько дней тому назад. Обрадовавшись, что все ее подозрения были ошибочными, она даже не рассердилась, что, найдя браслет, он не вернул его ей. Она подняла ленту, отцепила браслет и отдала драгоценности Теодориху, который, изменившись в лице, бросил их в море, желая показать, что браслет из ее волос для него дороже любых бриллиантов. Заида увидела в этом жесте бескорыстную к ней любовь молодого испанца, и сердце ее забилось от счастья.

Еще несколько дней спустя Теодорих показал Заиде картину, на которой, по его просьбе, художник, работавший в домашней галерее его друга, изобразил красивую девушку, оплакивавшую погибшего молодого человека, и дал ей понять, что погибший был возлюбленным этой девушки. Заиду очень расстроило, что Теодорих считал ее влюбленной в кого-то другого, но, с другой стороны, она уже почти не сомневалась, что он ее любит, и тоже испытывала к нему такие нежные чувства, которые даже не пыталась побороть.

Время отъезда, однако, приближалось, и она решила, что если ей суждено его покинуть, то пусть хотя бы он узнает о ее любви из письма. Она поведала о своем решении Фелиме и добавила, что отдаст Теодориху письмо в момент расставания.

– Он узнает о моей любви тогда, когда я буду уверена, что больше никогда его не увижу, – сказала она подруге. – Мне легче будет вспоминать его, если я скажу ему, что думала только о нем и никогда, вопреки его предположениям, никого не любила. Я все объясню ему в самых нежных словах, но эта нежность никогда не станет на пути моего предназначения. Ему обо мне ничего не известно, он никогда меня больше не увидит, так пусть хоть знает, что заронил любовь в сердце чужестранки, которой однажды спас жизнь.

– Вы забываете, – ответила Фелима, – что он не поймет ни слова из вашего письма, и оно не достигнет цели.

– Если он любит меня, то найдет возможность прочитать его. А если не любит, то утешением мне будет служить его неведение. Вместе с письмом я отдам ему браслет, который я так бесцеремонно отняла у него и который принадлежит ему по праву.

Уже на следующий день Заида села за письмо. За этим письмом Теодорих застал ее, и она сразу поняла, что оно вызвало в нем прилив ревности. Если бы Заида последовала велению сердца, она сразу бы сказала, кому и о чем она пишет. Но ум подсказал другое – она не знала ни звания, ни положения молодого испанца и воздержалась от поступка, который мог возложить на него хоть какое-то обязательство, и сочла более благоразумным, чтобы обо всем он узнал после того, как корабль увезет ее на родину.

Почти перед самым отъездом Заиды Теодорих уехал по своим делам, жестами объяснив ей, что вернется на следующий день. Наутро Заида пошла с Фелимой прогуляться к берегу моря, с нетерпением ожидая его возвращения. Расстроенная этой небольшой разлукой, она была погружена в свои мысли и, думая только о нем, ничего не хотела замечать вокруг. Когда к берегу причалила большая лодка, Заида даже не обратила внимания на приплывших и уже направилась было к дому, как вдруг услышала, что ее зовут, и была поражена, узнав голос своего отца. Она бросилась к отцу в объятия, и их радости не было предела. Она рассказала ему, как оказалась на этом берегу. Он поведал ей о своих приключениях: его корабль прибило к французскому побережью, которое он смог покинуть лишь несколько дней тому назад и направился в Таррагону, чтобы пересесть на корабль, идущий в Африку; но прежде он решил проплыть вдоль берега, где разбилась лодка, в которую он посадил ее, Аласинтию и Фелиму, в надежде найти хоть кого-нибудь в живых. При имени матери Заида залилась слезами. Зулема мужественно воспринял весть о гибели жены и, стараясь не выдавать своих скорбных чувств, приказал молодым принцессам занять место в лодке и распорядился плыть в Таррагону. Заида не знала, как ей объяснить отцу, что она не может покинуть этот берег, не простившись с Теодорихом. Она попыталась уговорить отца отложить на какое-то время отплытие, ссылаясь на необходимость сказать на прощанье испанцам хотя бы несколько слов благодарности за предоставленный приют, но Зулема, не желавший и слышать о каких-то испанцах, не поддался на уговоры. Заида пришла в ужас при мысли о том, что подумает Теодорих о ее неблаговидном поступке, но еще ужаснее было то, что она расстается с ним без всякой надежды встретиться вновь. Она покорилась воле отца, чувствуя, что силы покидают ее. Единственным ее утешением был спасенный Зулемой во время кораблекрушения портрет красивого юноши, в котором она видела теперь своего возлюбленного. Но это утешение не помогло ей перенести разлуку – она заболела и надолго слегла в постель. Зулема был вне себя от горя, страшась остаться теперь и без дочери, только что вышедшей из детства и наделенной необыкновенной красотой, и даже решил дождаться в Таррагоне ее выздоровления. Постепенно Заида стала поправляться, но все еще была настолько слаба, что отец не хотел подвергать ее тяготам морского путешествия. В течение зимы, которую они провели в Каталонии, Заида, постоянно находясь в окружении испанцев и имея под рукой толмачей, не только сама выучила испанский язык, но и заставила выучить его Фелиму. С удовольствием разговаривая по-испански, подруги хоть как-то отвлекали себя от грустных мыслей.

Зулема, оставаясь в неведении относительно судьбы Осмина, отправил тем не менее с кораблями, уходящими из Таррагоны в Африку, письмо с описанием своих морских злоключений и причин, которые заставили его задержаться в Каталонии. Когда корабли вернулись обратно и привезли ему от брата ответ, Заида все еще была слаба. В письме Осмин сообщал брату, что с его кораблем ничего не случилось и что он виделся с халифом, который по-прежнему желает держать их в отдалении; более того, поскольку Абдерам просил халифа прислать ему в помощь военачальников, халиф приказывает им, Зулеме и Осмину, отправляться в Испанию. Зулема не посмел ослушаться халифа и решил, наняв небольшой корабль, добраться морем до Валенсии, чтобы оттуда перебраться в Кордову к Абдераму. Как только дочь почувствовала себя лучше, он отплыл вместе с ней из Таррагоны, но ему пришлось остановиться на несколько дней в Тортосе, так как Заида окончательно еще не поправилась и ей потребовался небольшой отдых. Она так и не обрела душевного покоя. И во время болезни, и когда дела уже пошли на поправку, голова ее была занята одной мыслью – как дать знать о себе Теодориху. Заида не могла простить себе, что в день встречи с отцом, имея при себе письмо к Теодориху, она не оставила его где-нибудь на берегу в расчете на счастливый случай, который помог бы ему найти его. Накануне отплытия из Тортосы она решила попытать счастья и отдала письмо одному из оруженосцев Зулемы, рассказав ему, где можно найти Теодориха и как называется ближайший порт. Она просила оруженосца никому не говорить, чье это письмо, беречь его от чужих глаз и остерегаться слежки. Хотя Заида и не надеялась увидеть Теодориха, ей было грустно расставаться с краями, где он ей повстречался, и она всю ночь провела с Фелимой в разговорах о своей несчастной участи, расхаживая по прекрасному саду около дома, где поселил ее Зулема. На следующий день, перед самым отплытием, оруженосец, отбывший с письмом еще до восхода солнца, вернулся и сообщил Заиде, что тот, кому предназначалось письмо, днем раньше навсегда покинул дом своего друга. Вновь судьба помешала ей передать возлюбленному о себе весточку, а ему узнать о ее любви. В плавание она отправилась полная печали. Вскоре корабль прибыл в Валенсию, а еще через несколько дней Зулема и его окружение, пересев на лошадей, добрались до Кордовы. Там их ждали Осмин и Беления, а также принц Тарский, который, узнав в Тунисе, что Заида находится в Испании, поспешил туда, сославшись на необходимость своего участия в военных действиях. Увидев Аламира, Фелима почувствовала, что разлука не только не укротила ее страсть, но и разожгла ее еще сильнее. Аламир же уловил в отношении Заиды еще больше прохлады, а ее безразличие к нему сменилось неприязнью.

Король Кордовы поручил Зулеме общее командование войсками и посадил его наместником в Талавере, а Осмину отдал Оропесу. Аламир последовал за Зулемой, чтобы быть поближе к Заиде, но вскоре Абдерам отозвал его к себе. Я в это время разыскивал Консалва, но оказался в плену у арабов и был отправлен в Талаверу. Осмин и Беления направились в Оропесу, а Заида не пожелала расстаться с отцом.

После того как Консалв взял Талаверу, начались переговоры о перемирии, и Аламир сообщил Зулеме, что хочет воспользоваться этим перемирием и навестить их с Заидой, а по пути к тому же заехать в Оропесу. Заида, узнав от отца о намерении Аламира, написала Фелиме письмо, в котором сообщила ей, что встретила Теодориха и что ее очень расстраивают его подозрения, будто на берегу около дома Альфонса после кораблекрушения она оплакивала принца Тарского, а поэтому просит подругу сделать все, чтобы помешать приезду принца в Талаверу.

Эта просьба как нельзя лучше устраивала Фелиму. На следующий день после заключения перемирия Беления, которая по-прежнему чувствовала себя неважно, решила воспользоваться предоставившейся возможностью подышать воздухом и попросила Осмина и Фелиму сходить с ней в расположенный неподалеку большой лес. К их большой радости, они увидели ехавшего им навстречу Аламира, и после приветственных восклицаний Фелима улучила минутку, чтобы поговорить с ним наедине.

– Я очень сожалею, – обратилась она к нему, – но мне надлежит сообщить вам нечто такое, что должно помешать вашим планам: Заида просит вас не приезжать в Талаверу, и, как я ее поняла, это даже не просьба, а скорее требование.

– Что заставляет ее быть такой жестокосердной? – воскликнул Аламир. – Почему она отнимает у меня последнюю радость – видеть ее?

– По-моему, она хочет, чтобы вы навсегда оставили ее в покое. Вы не хуже меня знаете ее нежелание связать свою жизнь с человеком вашей веры. Она к тому же считает – и вам это тоже известно, – что судьба предназначила ее другому. Впрочем, и Зулема поддерживает ее в этом.

– Как бы то ни было, – ответил Аламир, – я своего решения не изменю, даже несмотря на ее более чем прохладное ко мне отношение. Ничто не может заставить меня отказаться от Заиды!

Фелима никогда еще не слышала в голосе Аламира столь неукротимой страсти и какое-то время продолжала уговаривать его забыть Заиду, но он даже слушать ее не хотел, и это ее больно задело. Впервые она потеряла самообладание.

– Если ни воля Всевышнего, ни безразличие Заиды не могут излечить вас от вашей страсти, – произнесла она изменившимся голосом, – то я уж и не знаю, чем вам можно помочь.

– Надежду я потеряю только тогда, когда узнаю, что она любит другого.

– В таком случае вы можете проститься с надеждой, – сказала Фелима. – Заида встретила такого человека, и он также ее любит.

– Кто же этот счастливчик, сударыня? – вырвалось у Аламира.

– Испанец, который похож на юношу с известного вам портрета. Возможно, портрет сделан и не с него и не о нем говорил Альбумасар, но, поскольку вы опасаетесь только тех, кто может понравиться Заиде, а не тех, за кого ей суждено выйти замуж, скажу вам, что именно нежелание давать ее возлюбленному повода для ревности заставляет ее просить вас не приезжать в Талаверу.

– Вы говорите немыслимые вещи, – не сдавался Аламир. – Найти путь к сердцу Заиды не так-то просто. Если бы такое случилось, вы никогда бы не сказали мне об этом. Заида наверняка просила бы вас сохранить ее тайну, и у вас нет никаких оснований раскрывать мне ее.

– У меня их слишком много, – почти выкрикнула Фелима, не сдержав своих чувств, – и вам…

Фелима осеклась на полуслове, поняв, что зашла слишком далеко, и поразилась своим собственным словам. Ощутив свой промах, она смешалась и замолчала, не зная, как ей вести себя дальше. Наконец она подняла на Аламира глаза, и ей показалось, что он проник в тайну ее сокровенных мыслей. Фелима постаралась взять себя в руки и придать лицу более спокойное выражение, которое никак не соответствовало тому, что творилось у нее на душе.

– Да, вы правы, – сказала она. – Если бы Заида увлеклась кем-нибудь, я бы вам этого никогда не сказала. Я хотела всего лишь попугать вас такой возможностью. Но мы действительно познакомились с испанцем, влюбленным в Заиду и похожим на того, кто изображен на портрете. Ваш взгляд сказал мне, что я, возможно, сболтнула лишнее, и, боюсь, она на меня обидится.

Все это Фелима сказала таким естественным голосом, что ей даже показалось, будто в какой-то степени ее слова произвели на Аламира должный эффект. Однако она так и не избавилась от смущения, в которое ее повергли ранее сказанные ею слова, явно выдававшие ее чувства, и если бы не замешательство Аламира, отразившееся на его лице после этих слов, ей бы никогда не пришла в голову мысль о том, что он мог разгадать ее тайну. Подошедший Осмин прервал их разговор, и Фелима, готовая разрыдаться, удалилась в лес, унося с собой свою боль и свою надежду, которыми могла поделиться только со своей подругой. Ее позвала мать, решившая вернуться в Оропесу, и Фелима последовала за ней, боясь поднять глаза на Аламира, – она опасалась увидеть в них боль, которую причинило ему требование Заиды не приезжать в Талаверу. Но еще больше она боялась найти в его взгляде подтверждение тому, что он разгадал тайну ее любви. Фелима, однако, с радостью отметила, что Аламир направился в сторону лагеря и, стало быть, отказался от встречи с Заидой.

На этом месте король прервал дона Олмонда.

– Теперь понятно, – обратился он к Консалву, – почему Аламир показался вам столь опечаленным. Он повстречался вам после встречи с Фелимой. Это их мои всадники видели в лесу. То, что она рассказала Аламиру, позволило ему узнать вас. Понятен теперь и смысл слов, с которыми он бросился на вас, выхватив шпагу, и которые так заинтриговали нас.

Консалв ответил королю Леона кивком головы, и дон Олмонд продолжил свой рассказ:

– Нетрудно догадаться, в каком состоянии провела Фелима ночь и какие мысли занимали ее голову. Она думала о том, что предала Заиду, и, несмотря на свою ревность, очень переживала, что причинила Аламиру боль. Она по-женски жалела его. И при этом Фелима не могла не желать, чтобы он знал об увлечении Заиды. Она даже расстроилась, подумав, что своей маленькой ложью в конце разговора могла разубедить его в правдивости вырвавшихся у нее слов о любви Заиды. Но больше всего ее беспокоило, не выдала ли она ему своих чувств. Наутро, однако, новая беда затмила прежние беды: ей сообщили о поединке Аламира с Консалвом, и все ее страхи сменились одним – за его жизнь. Каждый день она посылала гонца в замок, где лежал Аламир, за известиями о его здоровье. И когда, казалось, смертельная опасность прошла, она узнала о решении короля казнить его в отместку за убийство принца Галисийского. Вы видели письмо, которое я получил от нее на этих днях, с просьбой сделать все, чтобы сохранить ему жизнь. Я сообщил ей о великодушии, с которым Консалв откликнулся на ее мольбу. Это, пожалуй, все, и мне остается лишь заверить вас, что никогда в одном человеке мне не доводилось видеть столько любви, столько воли и столько горя, сколько судьба соединила в одной Фелиме.

На этом дон Олмонд закончил свое повествование. Рассказ друга наполнил Консалва чувствами, выразить которые простыми словами невозможно. То, что другие влюбленные узнавали от своих возлюбленных урывками, маленькими долями на протяжении долгого времени, свалилось на него в одночасье – и любовь Заиды, и ее неясное о нем беспокойство, и ее переживания, которых он не замечал, а то и принимал за отчужденность. Консалв чувствовал себя наверху блаженства. Королю тем временем пришли сообщить, что к нему пожаловали участники переговоров о мире. Перед тем как оставить друзей, король, желая удивить дона Олмонда, поведал ему, что Теодорих и Консалв – одно и то же лицо.

– Я вполне бы мог даже обидеться на то, что мне самому пришлось доискиваться, кто же такой этот Теодорих, – обратился дон Олмонд к Консалву, когда они остались вдвоем. – Наша дружба давала мне право рассчитывать на то, что я мог бы это узнать и от вас. Меня удивляет, как вы могли подумать, что подобное можно было скрыть от человека, который, выполняя ваши же поручения, так много узнал о Заиде и обо всем вокруг нее происходящем. То, что вы ее любите, я понял уже тогда, когда вы впервые заговорили о ней. Меня лишь удивила ваша страсть с первого взгляда, которую, как мне помнится, вы всегда отвергали. Все рассказанное мне Фелимой очень быстро убедило меня, что человеком, которого она называла Теодорихом, мог быть только мой друг Консалв. Но я уже отомстил вам за вашу любовь к тайнам, написав вам письмо с легкими намеками, дабы подзадорить вас. Другой сатисфакции мне не требуется, а радость, которую вы испытали, выслушав мое повествование, заставляет меня окончательно забыть нанесенную мне обиду. Однако, – добавил дон Олмонд, – нисколько не желая омрачить вашу радость, должен предупредить вас, что Заида намерена превозмочь свои чувства и подчиниться воле отца, если, конечно, в ее настроении не произошло каких-либо изменений в самое последнее время.

Переполненного счастьем Консалва предупреждение дона Олмонда не насторожило. Извинившись перед другом за свою скрытность, он объяснил ему, что просто постеснялся рассказать о своих чувствах, и удалился к себе, чтобы предаться давно не посещавшим его радостным мыслям. Восстанавливая в памяти все свои злоключения, теперь он понимал, что означали услышанные им в тортосском саду слова Заиды и почему она, глядя на него, искала сходство с кем-то, ему неизвестным.

Окрыленному счастьем, ему не терпелось поскорее увидеть Заиду, и он обратился к королю с просьбой отпустить его в Талаверу. Дон Гарсия, радуясь за друга, дал согласие, и Консалв тут же отправился в путь, сгорая от желания получить из уст Заиды подтверждение тому, что услышал от дона Олмонда. В замке ему сообщили о болезни Зулемы, и, встретившая его у входа Заида извинилась от имени отца за невозможность принять его. Каждый раз красота Заиды поражала Консалва, и он смотрел на нее, не отрывая глаз и даже не пытаясь скрыть своего восхищения. Заида заметила восторженный взгляд Консалва, смутилась, покраснела, отчего показалась ему еще более прекрасной. Пройдя вслед за ней в ее комнату, он не смог сдержать своих чувств и сразу же заговорил о своей любви уже без той робости, которая сковывала его при первой встрече. Заида, однако, отвечала на его пылкие слова с осторожной сдержанностью, которая могла бы поставить его в тупик, если бы он не знал о ее чувствах из рассказа дона Олмонда. Консалв решил приподнять завесу и показать, что кое о чем ему известно.

– Не могли бы вы объяснить мне, сударыня, причин, – спросил он, – по которым желали, чтобы я был тем, кого напоминаю вам?

– Этот секрет я не могу вам раскрыть, – ответила Заида.

– Разве моя любовь, преодолевшая столько преград, не дает мне права получить из ваших уст хотя бы заверение в том, что вы желаете мне счастья? – продолжал Консалв. – Почему вы так тщательно скрываете свои чувства? Неужели так трудно сделать счастливым человека, который полюбил вас с первого взгляда и на всю жизнь? Почему вместо этого вы предпочитаете постоянно думать об арабском юноше, которого никогда не видели в глаза?

Заида была поражена этими словами и не нашлась, что ответить. Консалв, однако, продолжал, с опаской подумав, не навредит ли он этими словами Фелиме, которая открыла ему тайну Заиды:

– Не удивляйтесь, сударыня, тому, что вы слышите. Судьба распорядилась так, что в ночь перед вашим отъездом из Тортосы я находился в саду и узнал из ваших слов о том, что вы так немилосердно от меня скрываете.

– Боже мой, Консалв, – воскликнула Заида, – вы были в тортосском саду, слышали мой голос и ничего мне не сказали!

– Ах, сударыня! – Консалв бросился к ее ногам. – Вы не представляете, какое для меня счастье – услышать ваш упрек! Я вижу, что вы гневаетесь на меня за то, что я умолчал о своем пребывании в Тортосе. Но не сожалейте, сударыня, – воскликнул он, увидев растерянность на лице Заиды, невольно выдавшей свои чувства, – только не сожалейте о том, что одарили меня счастьем! Не отнимайте у меня возможности считать, что я вам небезразличен. В свое оправдание могу лишь сказать, что, слыша ваш голос, я не мог знать, кому он принадлежит – вы для меня находились где-то за морями, была ночь, вашего лица я не видел, вдобавок вы говорили по-испански. Я и подумать не мог, что вы совсем рядом. Я увидел вас в лодке на следующий день, но не мог заговорить с вами, так как именно в тот момент меня схватили люди короля.

– Коли так случилось, я не буду разубеждать вас в смысле услышанных вами слов. Но умоляю вас больше ни о чем меня не спрашивать и постараться пережить неизбежную разлуку. Мне стыдно за те слова, которые не по моей воле долетели до вашего слуха в Тортосе; мне стыдно, что я сейчас не смогла сдержать перед вами своих чувств, и, если я располагаю над вами хоть какой-то властью, прошу оставить меня.

Но уже ничто не могло омрачить радости Консалва. Ему было вполне достаточно того, что Заида подтвердила свои невольно вырвавшиеся наружу чувства. Он подчинился ее воле и отправился в лагерь, не теряя надежды, что наступит день и все уладится.

Армия дона Гарсии одержала под руководством доблестных королевских военачальников, в числе которых был и Консалв, ряд крупных побед, и мавры, опасаясь худшего, согласились на все условия леонского короля. Мирный договор был подписан, и к испанцам отошло несколько далеких крепостей. Чтобы обезопасить жизнь короля, было решено до полного выполнения всех договоренностей оставить часть пленных в качестве заложников. Король вознамерился объехать отошедшие к его владениям города и, в частности, побывать в Альмаразе. Королева, страстно любившая своего мужа, почти не покидала его с самого начала войны. Во время осады Талаверы легкое недомогание разлучило ее с королем, но она находилась недалеко от войска и вот-вот должна была вновь появиться в лагере. Консалв, мечтавший о новой встрече с Заидой, предложил дону Гарсии пригласить королеву в Талаверу, с тем чтобы она посмотрела на только что отвоеванную крепость, а заодно и взяла в свою свиту знатных арабских дам, оказавшихся в плену у испанцев. Герменсильда, зная о чувствах Консалва к Заиде, с радостью откликнулась на его просьбу, желая хоть как-то искупить перед братом вину, которую постоянно ощущала на себе со времени его несчастной любви к Нунье Белле. Она отправилась в Талаверу, и пленницы с удовольствием согласились провести при ней время вынужденного пребывания в Испании. Зулеме, содержавшемуся в Талавере в качестве пленника, очень не хотелось расставаться с Заидой. Более того, ему не нравилось, что его дочь-принцесса будет находиться в окружении королевы наравне с другими арабскими дамами. Однако скрепя сердце он отпустил Заиду, к невыразимой радости Консалва, который ни о чем, кроме как о встрече с возлюбленной, не мог думать. В день приезда королевы в Талаверу дон Гарсия выехал ей навстречу. Герменсильда ехала верхом в окружении свиты и, как только приблизилась к королю, представила ему Заиду, которая выглядела особенно восхитительно в нарядном одеянии, специально, видимо, подобранном, чтобы еще больше поразить своей красотой воображение Консалва. Изысканность ее манер, тонкий ум и природная застенчивость произвели на всех неотразимое впечатление. При дворе к ней сразу же стали относиться, как того заслуживали ее высокое происхождение и ни с чем не сравнимая красота. В свою очередь, ее также восхитили величие и роскошь дворцовой жизни. Консалв не отрывал от нее глаз. Уверенный в ее любви, он не допускал даже мысли, что на его пути к счастью могут возникнуть еще какие-то преграды. Он полюбил ее за красоту, но сейчас, узнав ее душевные качества, благородство ее натуры, он просто боготворил ее. Он настойчиво искал встреч наедине, но она с той же настойчивостью избегала их. Однажды ему все-таки удалось застать ее одну в покоях королевы. Стараясь не обидеть ее своей назойливостью, он тем не менее так страстно и так искренне умолял ее открыть свои чувства, что она не выдержала и уступила его просьбе.

– Если бы я могла скрыть от вас свои чувства, – сказала она ему, – я бы сделала это, несмотря на все мое к вам уважение. Мне бы тогда не пришлось корить себя за то, что я вселила надежду в человека, которому не предназначена. Но поскольку вы узнали о них сами, я готова подтвердить, что вы мне небезразличны, и объяснить то, о чем вы скорее всего только догадываетесь.

И она поведала ему о том, что ему уже было известно из рассказа дона Олмонда о предсказаниях Альбумасара и решении Зулемы.

– Мне остается, – закончила она свое повествование, – смириться со своей судьбой и посочувствовать вам. Я верю в ваше благоразумие и не сомневаюсь, что вы не будете требовать от меня нарушения воли отца.

– Позвольте мне, сударыня, хотя бы надеяться, что, если ваш отец изменит свое решение, вы не пойдете против его воли.

– Не знаю, подчинюсь ли я его воле, если он изменит свое решение, но думаю, что лучше мне этого не делать, так как речь идет о счастье всей моей жизни.

– Если вы полагаете, сударыня, – продолжал Консалв, – что, одарив меня счастьем, сами останетесь несчастной, тогда вы должны поступить так, как считаете нужным, но, осмелюсь заметить, что если вы испытываете ко мне чувства, которые вселяют в меня радость и надежду, то нет никаких оснований думать, что вас ждет несчастная жизнь. В таком случае вы также ошибаетесь, как ошибался я во время нашего пребывания у Альфонса, видя порой в ваших глазах благосклонное ко мне отношение.

– Не стоит говорить о том, что мы оба думали в то время, – ответила Заида, – и не напоминайте мне о моих заблуждениях, заставлявших меня страдать при виде вашей грусти, которую я связывала с вашими чувствами к другой женщине. С момента нашей встречи в Талавере я знаю причины, которые вынудили вас покинуть королевский двор в Леоне, но я и сегодня не уверена, что вы тут же не начинаете вздыхать по Нунье Белле, как только расстаетесь со мной.

Консалв был рад воспользоваться случаем и развеять все сомнения Заиды. Он рассказал ей, в каком душевном состоянии находился, когда впервые увидел ее, через какие прошел муки, не имея возможности описать ей свои переживания, и чего он только не передумал, выискивая причины ее печали, и под конец добавил:

– И все-таки в какой-то мере я был прав, полагая, что у меня есть соперник, которым оказался принц Тарский.

– Он действительно любит меня, – ответила Заида, – и мой отец был согласен, чтобы я вышла за него замуж, пока я не нашла в его коллекции портрет. Он бережно хранит его, так как убежден, что я предназначена тому, кто на нем изображен.

– И вы, сударыня, решили выполнить волю отца и выйти замуж за того, на кого я похож. Если моя внешность вас не отталкивает, значит, вам не будет неприятен и тот, с кого сделан портрет, и вы с легким сердцем согласитесь стать женой моего соперника. Такое несчастье может выпасть только на мою долю. Неужели вас нисколько не волнует моя судьба?

– Дело не во мне, – ответила Заида, – а в том, что вы родились испанцем. Даже если бы я была вам предназначена, как вы того желали бы, и даже если бы мой отец ничего не имел против вас, ваше испанское происхождение запретило бы ему занять вашу сторону.

– Позвольте мне хотя бы поговорить с ним, сударыня, – взмолился Консалв. – Видя вашу неприязнь к Аламиру, Зулема не стал настаивать на том, чтобы вы вышли замуж за человека одной с ним веры. Может быть, и словам Альбумасара он не придает такого уж большого значения, какое вы ему приписываете? Дайте мне возможность сделать все, чтобы обрести свое счастье. Без вас моя жизнь не имеет никакого смысла.

– Против разговора с отцом я не возражаю, и, поверьте мне, я очень хочу, чтобы ваши усилия не оказались тщетными.

Консалв, не мешкая, отправился к королю в надежде заручиться его поддержкой в решении такой деликатной проблемы, как уговорить Зулему выдать свою дочь замуж за иноверца. Дон Гарсия предложил возложить эту миссию на дона Олмонда, как ближайшего друга Консалва и человека, умеющего, как никто иной, вести переговоры на щекотливые темы, и продиктовал ему письмо, в котором так настойчиво просил Зулему выдать свою дочь за Консалва, как будто речь шла о нем самом. Однако ни письмо короля, ни дипломатические способности дона Олмонда делу не помогли. Зулема поблагодарил за оказанную ему высокую честь, отметил благородство дона Гарсии, который мог бы распорядиться судьбой его дочери, находящейся у него в плену, по своему усмотрению, но выдать ее замуж за человека чужой веры не пожелал. Расстроенный Консалв, опасаясь, как бы этот неутешительный ответ не повлиял на чувства Заиды, скрыл его от нее, сказав лишь, что не теряет надежды и постарается во что бы то ни стало добиться своего счастья.

Тем временем в Оропесе скончалась долго болевшая мать Фелимы, принцесса Беления. Осмину и Зулеме позволили по этому случаю перебраться в Талаверу и оставаться там до тех пор, пока по условиям договора им не будет разрешено отбыть на родину, а при дворе появилась Фелима. Выглядела она больной и измученной, душевные страдания лишили ее прежней красоты. При встрече с Консалвом, известном ей только по имени, Фелима поразилась, признав в нем Теодориха, который вместе с другом приютил их с Заидой после кораблекрушения. Она знала, что именно Консалв нанес незаживаемые раны Аламиру, и не могла слышать это имя без содрогания. Фелима похолодела, вспомнив то, что она говорила Аламиру в лесу под Оропесой, – из сказанных ею тогда слов Аламир узнал о Консалве, и они могли послужить причиной их поединка.

Аламира к тому времени отправили в Альмараз, и Фелима могла каждый день справляться о его здоровье. Это небольшое утешение не умаляло ее безмерного горя, которое она уже не скрывала и причину которого окружающие усматривали в смерти матери. Аламиру, которому помогала бороться за жизнь его молодость, стало тем не менее совсем плохо, и врачи потеряли всякую надежду. Фелима находилась в компании Заиды и Консалва, когда прибывший слуга умирающего принца попросил Заиду принять его. Заида пришла на какое-то мгновение в замешательство, покраснела, но, взяв себя в руки, приказала впустить посланца и громко спросила, с каким поручением он прибыл.

– Мой господин, сударыня, – на пороге смерти, – ответил слуга. – Он нижайше просит вас навестить его в последние минуты жизни и надеется, что вы удостоите умирающего этой маленькой милости.

Слова посланца тронули Заиду. Застигнутая врасплох, она замешкалась с ответом и посмотрела на Консалва, как бы спрашивая его, что ей делать. Консалв промолчал, но по его взгляду она поняла, что он ждет ее ответа с опасливой настороженностью.

– Я очень сожалею, – ответила она гонцу, – но мне приходится отказать вашему господину в его просьбе. Если бы от моего присутствия зависела его жизнь, я с радостью бы приехала к нему, но боюсь, что помочь ему может только Господь Бог. Передайте ему, что я не смею поступить иначе и очень опечалена его тяжелым состоянием.

Получив отказ, посланец удалился. Фелиму охватила боль, но она не проронила ни слова. Заида также молчала, разделяя печаль подруги и думая о горькой участи принца Тарского. Сердце Консалва разрывалось между благодарностью Заиде за решение, которое она приняла сама, без малейшей с его стороны подсказки, и чувством вины перед умирающим принцем, который из-за него лишился возможности в последний раз увидеть любимую женщину.

Все трое были еще погружены в переживания, когда посланец Аламира вернулся и обратился с той же просьбой к Фелиме, предупредив ее, что время не ждет, так как его господин очень плох. Фелима, у которой едва хватило сил, чтобы подняться, оперлась о руку посланца и последовала за ним. Придя в комнату Аламира, она села у постели и в покорном молчании приготовилась выслушать его последние слова.

– Я очень рад, сударыня, – сказал принц Тарский, – что вы не последовали жестокосердному примеру Заиды и удостоили меня своим появлением. Это для меня последнее утешение после того, как Заида отвергла мою просьбу навестить меня. Прошу вас, сударыня, передать ей, что она поступила разумно, сочтя мою персону не заслуживающей чести, которой хотел удостоить меня Зулема, согласившись отдать мне ее руку. Мое сердце давно сгорело в пустых увлечениях и недостойно сердца Заиды. Но если непостоянство, от которого я излечился сразу, как только увидел Заиду, можно искупить страстью, сделавшей меня совершенно другим человеком, и любовью, научившей меня относиться к женским чувствам с уважением, то я, как мне кажется, сударыня, полной мерой заплатил за свое легкомыслие. Умоляю вас, убедите ее, что она для меня – превыше всего и что я умираю не столько от ран, полученных от Консалва, сколько от боли, которую причиняет мне ее любовь к нему. В оропесском лесу вы мне сказали правду о ее чувствах, и я поверил вам, хотя поначалу и заявил, что такого быть не может. Когда мы с вами в лесу расстались, я думал только о Консалве, и судьба свела меня с ним. Его сходство с портретом, который вы мне показали, и ваш рассказ о нем сразу убедили меня, что передо мной Консалв. Я представился ему, и между нами вспыхнул бой, в котором он дрался с неистовством влюбленного, твердо знающего, что перед ним его соперник. Я также понял, что не ошибся, распознав в нем избранника Заиды. Да, он достоин ее руки. Я завидую ему и не считаю, что он незаслуженно завоевал ее сердце. Я умираю, безропотно унося в могилу все свои беды, мне жаль лишь, что Заида лишила меня возможности увидеть ее в последний раз.

Слова Аламира нестерпимой болью пронзили сердце Фелимы. Она пыталась что-то сказать, но ее душили рыдания. Наконец срывающимся голосом и преисполненная нежности она вымолвила:

– Поверьте мне, дорогой Аламир, если бы я была на месте Заиды, на всем белом свете для меня существовал бы только принц Тарский.

Несмотря на боль, Фелима нашла в себе силы произнести эти слова, но отвернула голову, чтобы скрыть залитое слезами лицо и не видеть глаз Аламира.

– Увы, сударыня, – сказал он, – я узнал правду слишком поздно. Признаюсь вам, тогда, в лесу, мне показалось, что я разгадал вашу тайну, которая полностью открылась мне только сейчас, но я был в тот момент настолько расстроен и вы так убедительно постарались потом придать своим словам иной смысл, что я едва обратил внимание на ваше откровение. Простите мне мою непонятливость и не сомневайтесь, что прежде всего я наказал сам себя. Я не заслужил права на счастье и только теперь осознал, что если бы…

Силы оставили Аламира. Он не произнес больше ни слова и лишь слегка повернул голову в сторону Фелимы, как бы прощаясь с ней. Веки его сомкнулись, и душа покинула его. У Фелимы уже не было слез плакать. Оцепенев от горя, она продолжала смотреть в лицо принца, пока служанки не увели ее из комнаты, в которой обосновалась смерть. Она молча вернулась к себе, но при виде Заиды боль вновь пронзила ее, и с горечью в голосе она обратилась к подруге:

– Вы можете быть довольны, сударыня, – Аламир умер. Аламир умер, – повторила она и, как бы для себя, продолжала: – Больше я его не увижу и навсегда должна расстаться с надеждой на его любовь. Моя любовь теперь бессильна привязать его ко мне, и мои глаза никогда больше не увидят его глаз. Только его присутствие помогало мне переносить страдания. Вернуть его никто не в силах. Ах, сударыня, – Фелима вновь обратилась к Заиде, – как могло случиться, что вы полюбили кого-то другого, а не Аламира? Как это было бесчеловечно! Он боготворил вас. Что вам могло в нем не понравиться?

– Но, дорогая Фелима, – мягким голосом ответила Заида, – вы же знаете, что это только усугубило бы ваши страдания. Прежде всего вы боялись моей к нему любви. Разве не так?

– Да, это так, сударыня. Конечно же, я не хотела, чтобы вы дали ему счастье, но я и не хотела, чтобы он умер из-за вас. Боже мой, почему я так тщательно скрывала от него свою любовь? Может быть, он обратил бы на меня внимание, может быть, это отвлекло бы его от вас? Что пугало меня? Почему я не хотела, чтобы он знал о моих чувствах? Мне остается утешать себя тем, что он догадывался о них. Конечно, если бы я призналась, он притворился бы, что любит меня, и тут же изменил бы мне, с чего он, собственно, и начал. Ну и что из этого? Все равно, те редкие моменты, когда он хотел уверить меня в своей привязанности, останутся в моей памяти самыми дорогими минутами всей моей жизни. Неужели после стольких страданий я должна пережить еще самое страшное – его смерть? Надеюсь, что Бог смилостивится надо мной и не даст мне сил вынести это горе.

В это время в дверях комнаты появился Консалв. Не зная, что в комнате находится Фелима, он пришел осведомиться о ее состоянии. Увидев ее, он хотел тут же удалиться, чтобы не усугублять своим присутствием ее боли, но она успела заметить его и закричала голосом, от которого содрогнулось бы самое бесчувственное сердце:

– Ради бога, Заида! Избавьте меня от присутствия человека, отнявшего у Аламира не только ту, которую он любил больше жизни, но и саму жизнь.

Крик боли лишил ее последних сил, и она потеряла сознание. Обморок Фелимы очень испугал окружающих, которые знали, что за последнее время ее здоровье сильно пошатнулось. Предупрежденные о случившемся, король и королева пришли к ней в комнату, и дон Гарсия приказал послать за лучшими лекарями, которым понадобилось несколько часов, чтобы с помощью им одним известных снадобий привести ее в чувство. Из всех, кто стоял у ее постели, она узнала только залитую слезами Заиду.

– Не печальтесь обо мне, – сказала Фелима, еле шевеля губами. – Все равно нашей дружбе пришел бы конец, так как я никогда не простила бы убийцу Аламира.

Это были ее последние слова. Она вновь впала в забытье и больше в себя не приходила. На следующий день в тот же час, что и Аламир накануне, Фелима умерла.

Смерть Фелимы и Аламира оплакивал весь королевский двор. Больше всех переживала Заида – она любила Фелиму как сестру, а причина смерти подруги легла на ее сердце тяжелым камнем. Консалв целыми днями не отходил от нее, пытаясь отвлечь от тягостных мыслей. Более или менее она пришла в себя лишь тогда, когда подошло время возвращения пленных на родину. Новая боль закралась в ее сердце – близился час расставания с Консалвом. Король уже вернулся в Леон, и для отъезда Зулемы в Африку оставалось лишь обговорить кое-какие мелочи, предусмотренные мирным договором. Зулема, однако, заболел, и его отъезд был отложен. От Заиды болезнь отца скрыли, чтобы оградить ее от новых переживаний после только что перенесенной утраты самой близкой подруги. Консалв не находил себе места, стараясь склонить Зулему на свою сторону, и даже уговаривал Заиду остаться вопреки воле отца в Испании – он считал, что Заида не нарушит этим законов благочестия, так как она пока еще не обращена в мусульманскую веру. Через несколько дней после того, как все придворные собрались в Леоне, Консалв зашел в покои королевы и застал Заиду, которая, склонившись над портретом из коллекции отца, рассматривала изображение красивого юноши с таким вниманием, что даже не заметила его появления.

– Вы с таким интересом вглядываетесь в портрет, сударыня, что я готов ревновать вас к моему собственному изображению.

– К вашему изображению? – воскликнула с удивлением Заида.

– Да, сударыня, к моему изображению, – ответил Консалв. – Я понимаю, что в это трудно поверить – настолько, не чета мне, юный араб красив, – но, уверяю вас, портрет, который перед вашими глазами, сделан с меня.

– Скажите, Консалв, нет ли у вас другого портрета с вашим изображением? – осторожно спросила Заида.

– О, сударыня! – воскликнул Консалв голосом, в котором зазвучала надежда. – Смысл ваших слов говорит о том, во что я боюсь поверить и о чем не осмеливался сказать вам. Да, сударыня, есть и другие сделанные с меня портреты, подобные тому, который вы держите в руках. Но я не мог не тешить себя мыслью, которую разгадал сейчас в ваших словах и которая давно пришла мне в голову, так как я никогда не верил предсказаниям астрологов, а вы к тому же говорили, что юноша на портрете одет в арабскую одежду.

– Да, именно платье юноши убедило меня, что он араб, а слова Альбумасара укрепили меня в этом убеждении. Если бы вы знали, как я желала, чтобы вы были тем, кто изображен на портрете. Но тогдашние мои подозрения просто мешали мне на что-либо надеяться. Как только я увидела вас в доме Альфонса, я сразу же поделилась с Фелимой своими предположениями. А когда увидела вас в Талавере, вновь подумала об этом, но решила, что это лишь отражение моих желаний. – Заида немного помолчала и добавила: – Но как убедить отца, что это ваш портрет? Когда Зулема узнает, что, по предсказаниям Альбумасара, мой нареченный – испанец, а не человек его веры, он тут же перестанет в них верить.

В этот момент вернулась королева, и ликующий Консалв поделился с ней только что сделанным открытием. Королева, в свою очередь, поспешила сообщить радостную весть королю, который тут же явился и предложил немедленно довести дело до счастливого конца. Они долго ломали головы над тем, как уговорить Зулему, и порешили пригласить его в Леон. Нарочный, посланный в Талаверу, передал ему приглашение короля посетить леонский дворец, и Зулема не замедлил отправиться в путь. Через несколько дней он уже был в Леоне, и король, принявший отца Заиды с большими почестями, препроводил его в свой кабинет.

– Вы отказались отдать руку вашей дочери самому уважаемому мною человеку, – сказал дон Гарсия, – но я надеюсь, что вы не откажете тому, кто изображен на этом портрете и кому, как мне известно, Альбумасар предрек быть ее мужем.

Король протянул Зулеме портрет и представил ему Консалва, стоявшего несколько поодаль. Зулема посмотрел на портрет, затем перевел взгляд на Консалва и погрузился в глубокое раздумье. Дон Гарсия принял молчание Зулемы за недобрый знак и вновь обратился к нему:

– Если вас не убеждает сходство этого молодого человека, – король указал на Консалва, – с изображением на портрете, у нас есть другие доказательства, которые, возможно, будут для вас более убедительными. Портрет, который находился в вашей коллекции и который похож как две капли воды на этот портрет, мог попасть в ваши руки только после битвы с маврами, в которой потерпел поражение Нуньес Фернандо, отец Консалва. Дон Фернандо заказал портреты сына замечательному художнику, объездившему немало стран. Арабские одеяния настолько восхитили этого художника, что он изображал в них всех, чьи портреты ему приходилось писать.

– Да, сеньор, – ответил наконец Зулема, – это так. Портрет попал в мою коллекцию именно после этого сражения. Верно и то, что слова вашего величества, как и сходство Консалва с юношей на портрете, не позволяют мне усомниться в том, кого изобразил художник. Но задумался я совсем не об этом – я чту законы Всевышнего и верю в Провидение, но никаких предсказаний Альбумасар не делал, и его слова о портрете, которые, как я вижу, дошли и до вас, были сказаны с целью, Заиде неизвестной, и она приняла их за чистую монету. Поскольку, однако, вы проявляете о ее судьбе такую заботу, позвольте мне, сеньор, рассказать вам то, что вы можете узнать только от меня, и счастье моей дочери будет зависеть от того, как вы решите, выслушав мое повествование. Мой отец, имевший все основания стать во главе халифата, был отправлен его противниками на Кипр, и я последовал за ним. На острове я встретил Аласинтию и полюбил ее. Она была христианкой, и я решил принять ее веру. Христианство казалось мне самой справедливой религией, но меня пугали его суровые законы, и я все время откладывал исполнение своего замысла. Халиф позвал меня к себе в Африку, и очень скоро легкая жизнь и свободные нравы настолько захватили меня, что я забыл о своем прежнем решении и стал ярым защитником своей веры. Долгие годы я даже не вспоминал об Аласинтии, но в конце концов загрустил и пожелал увидеть и ее, и Заиду, которую оставил совсем ребенком. Мне в голову взбрела мысль забрать дочь к себе, обратить ее в свою веру и выдать замуж за принца Фесского из рода Идрисов, который был наслышан о красоте Заиды. Он воспылал к ней страстью еще до того, как увидел ее, и заручился согласием отца – одного из моих ближайших друзей. Война на Кипре поторопила меня, я отправился на остров и встретил там принца Тарского, влюбленного в мою дочь. Принц приглянулся мне своей внешностью, и я был уверен, что Заида полюбит его и не замедлит согласиться выйти за него замуж. Никаких твердых заверений принцу Фесскому я не давал, тем более что его мать была христианкой, и я опасался, как бы она не воспротивилась обращению Заиды в нашу веру. Одним словом, я пообещал Аламиру отдать дочь за него. К моему удивлению, она невзлюбила его. В течение всей осады Фамагусты я всячески уговаривал ее подчиниться моей воле, но мои уговоры ни к чему не привели, и я отступился, сочтя, что насильно мил не будешь и что по возвращении в Африку я выдам ее за принца Фесского, как и было решено ранее. Он часто присылал мне на Кипр письма, и я знал, что его мать умерла, а с ее смертью отпали и последние препятствия, которые могли помешать моим замыслам. Нам наконец удалось покинуть Фамагусту, и по пути мы остановились в Александрии – мне захотелось повидать своего старого знакомого, астролога Альбумасара. Во время одной из наших встреч, на которой присутствовала и Заида, он заметил, что она внимательно и с нескрываемым интересом рассматривает портрет, подобный тому, какой вы мне сейчас показали. На следующий день я рассказал ученому, что Заида невзлюбила Аламира и поэтому-де решил выдать ее замуж за принца Фесского, независимо от того, понравится он ей или нет.

– Я не думаю, что он будет ей неприятен, – сказал мне Альбумасар. – Юноша, изображенный на портрете, очень похож на принца Фесского, и вполне возможно, что это именно он.

– Не могу судить, так как никогда не видел принца, – ответил я. – К тому же портрет попал ко мне совершенно случайно. Хочу лишь, чтобы принц Фесский понравился Заиде, а если она опять закапризничает, я не пойду ни на какие уступки, как это было с принцем Тарским.

Спустя несколько дней дочь обратилась к Альбумасару с просьбой открыть ей ее судьбу. Зная мои намерения и полагая, что красивый арабский юноша и есть принц Фесский, ученый сказал Заиде, что она предназначена тому, кто изображен на портрете, но при этом не выдавал своих слов за пророчество. Я сделал вид, что принимаю эти слова за предсказание, услышанное из уст человека, способного заглядывать в будущее, и всегда напоминал об этом дочери. Когда мы покидали Александрию, Альбумасар, прощаясь со мной, усомнился в том, что наша маленькая хитрость удастся, но я не терял надежды. Во время болезни, от которой я только что оправился, меня вновь посетила мысль принять религию, показавшуюся мне когда-то единственно верной, и с тех пор эта мысль не дает мне покоя. Должен признаться, что сомнения не покидали меня и по сей день. Но сейчас я отдаюсь воле Всевышнего. Он подсказал мне, что если я хотел с помощью обманного пророчества выдать свою дочь замуж за человека своей веры, то, повинуясь подлинному пророчеству, я обязан выдать ее за человека ее веры. Альбумасар ошибся насчет изображенного на портрете юноши и не вкладывал в свои слова какого-то особого смысла, но верно передал волю Божью – Заида предназначена тому, кого изобразила рука художника. Это истинное предсказание воплотится в жизнь счастьем моей дочери, руку которой я отдаю самому достойному на земле человеку. Единственное, что мне остается, – это просить ваше величество удостоить меня чести быть в числе ваших подданных и позволить мне провести остаток жизни в вашем королевстве.

Король и Консалв были настолько поражены и тронуты услышанным, что смогли лишь молча обнять Зулему, не находя слов для выражения переполнявших их чувств. Радуясь от души счастливому завершению длинной цепи событий, порой печальных и даже трагических, они еще долго не расставались и продолжали беседовать. Консалва не удивила ошибка Альбумасара. Он знал, что многие совершали ее, путая его изображение на портрете с принцем Фесским. Он рассказал Зулеме, что мать принца была сестрой его отца, Нуньеса Фернандо, и во время одного из набегов мавры захватили ее в плен и увезли в Африку, где она покорила своей красотой отца принца Фесского и стала его женой.

Покинув кабинет дона Гарсии, Зулема поспешил сообщить обо всем случившемся дочери, счастье которой было беспредельно, – она воспылала к Консалву еще большей страстью. А через несколько дней Зулема принародно принял христианство, и королевский двор занялся приготовлениями к свадьбе, которая явила собой верх испанской галантности и арабской изысканности.