Книгопечатник – читателю

Хотя эта повесть и была благосклонно встречена теми, кто ее прочел, автор не решился назвать себя; он опасался, что его имя повредит успеху книги. Он знает из опыта, что порой сочинения отвергаются публикой из-за низкого мнения, которое она имеет об авторе; он знает также, что добрая слава автора нередко придает цену его сочинениям. Итак, он предпочел по-прежнему оставаться в безвестности, чтобы суждения были свободны и беспристрастны, а тем временем станет ясно, действительно ли эта повесть столь понравится публике, как я на то надеюсь.

 

Часть первая

Роскошь и нежные страсти никогда не цвели во Франции столь пышно, как в последние годы царствования Генриха II. Этот государь был любезен, хорош собою и пылок в любви; хотя его страсть к Диане де Пуатье, герцогине де Валантинуа, длилась уже более двадцати лет, она не стала от того менее жаркой, а свидетельства ее – менее очевидными.

Так как он был удивительно искусен во всех телесных упражнениях, они составляли немалую часть его занятий. Каждый день устраивались то охота, то игра в мяч, балеты, скачки и подобные развлечения; повсюду виднелись цвета и вензеля госпожи де Валантинуа, а сама она появлялась в таких блестящих нарядах, какие подошли бы и мадемуазель де Ламарк, ее внучке, которая была тогда на выданье.

Ее присутствие узаконивалось присутствием королевы. Королева была красива, хотя ее первая молодость осталась позади; она любила власть, великолепие и удовольствия. Король женился на ней, когда был еще герцогом Орлеанским и имел старшего брата – дофина, умершего в Турноне, принца, который своим рождением и редкими достоинствами был предназначен с честью занять место короля Франциска I, своего отца.

Благодаря честолюбивому нраву королевы, царствовать было для нее большим наслаждением; казалось, она легко сносила увлечение короля герцогиней де Валантинуа и вовсе не выказывала ревности; но она притворялась так умело, что трудно было судить о ее чувствах, а соображения благоразумия заставляли ее сближаться с герцогиней, чтобы тем самым быть ближе к королю. Королю нравилось общество женщин, даже тех, в которых он не был влюблен: он всякий день бывал у королевы в тот час, когда у нее собирались приближенные, и все самые красивые и изящные особы обоих полов неизменно там появлялись.

Никогда двор не видел такого количества прекрасных женщин и замечательной наружности мужчин; казалось, природе доставляло удовольствие наделять лучшими своими дарами самых высокородных принцесс и принцев. Елизавета Французская, ставшая затем королевой Испании, уже являла редкий ум и ту несравненную красоту, что оказалась роковой для нее. Мария Стюарт, королева Шотландии, которая стала недавно супругой дофина и которую называли королевой-дофиной, была особой, совершенной душой и телом. Она воспитывалась при французском дворе и переняла всю его утонченность; родившись со склонностью ко всему прекрасному, она, несмотря на свой столь юный возраст, любила искусства и разбиралась в них лучше кого бы то ни было. Королева, ее свекровь, и Мадам, сестра короля, также любили стихи, театральные представления и музыку. Пристрастие короля Франциска I к поэзии и наукам еще царило во Франции; а так как король, его сын, любил телесные упражнения, то при дворе можно было предаваться любым удовольствиям. Но истинное величие и очарование этому двору придавало великое множество особ королевской крови и вельмож, наделенных необыкновенными достоинствами. Те, кого я назову, были каждый на свой лад украшением и славой своего времени.

Король Наваррский вызывал всеобщее почтение как величием своего сана, так и величием своей души. Он отличался в военном искусстве; с ним соперничал герцог де Гиз, и это соперничество не раз подвигало его покидать свою ставку и сражаться рядом с ним подобно простому солдату в самых опасных местах. Впрочем, герцог давал доказательства такой удивительной доблести и одерживал столь блестящие победы, что не было военачальника, который мог бы смотреть на это без зависти. С доблестью сочетались у него все другие замечательные свойства: он обладал умом обширным и глубоким, душой благородной и возвышенной и равными дарованиями в делах войны и заботах мира. Его брат, кардинал Лотарингский, от рождения был наделен безмерным честолюбием, живым умом и редкостным красноречием; он приобрел глубокие познания, которые употреблял для собственного возвышения и для защиты католической веры, начавшей тогда подвергаться нападкам. Шевалье де Гиз, которого затем стали называть великим приором, был всеми любим, хорош собою, умен, ловок и славился храбростью по всей Европе. Принца де Конде природа обделила ростом, но дала ему душу великую и гордую и такой склад ума, какой привлекал к нему даже самых красивых женщин. Герцог де Невер, известный своими военными подвигами и высокими должностями, которые он занимал, восхищал собою двор, хотя и был уже в годах. Он имел троих сыновей прекрасной наружности; второй, носивший титул принца Клевского, был способен поддержать славу своего имени; он был отважен и великодушен и притом так благоразумен, как не бывают люди благоразумны в юности. Видам де Шартр, происходивший из старинного рода Вандомов, чье имя не гнушались носить принцы крови, также отличался и на войне, и в любовных похождениях. Он был красив, привлекателен, мужественен, смел, щедр; все эти прекрасные качества были очевидны и несомненны; короче говоря, он один был достоин сравнения с герцогом де Немуром, если такое сравнение вообще было возможно. Но герцог являл собою совершеннейшее творение природы; менее всего вызывало в нем восхищение то, что он был самым стройным и красивым мужчиной на свете. Выше всех прочих его ставили несравненная доблесть и приятность в складе ума, чертах и поступках, свойственная только ему одному; он обладал веселым нравом, равно любезным и мужчинам, и женщинам, необычайной ловкостью во всех упражнениях, манерой одеваться, которую перенимали все остальные, хотя и не могли состязаться с ним; весь облик его был таков, что, где бы он ни появлялся, нельзя было смотреть ни на кого другого, кроме него. Не нашлось бы такой дамы при дворе, чье самолюбие не было бы польщено его ухаживаниями; немногие из тех, кого он добивался, могли бы похвалиться, что устояли перед ним, и даже некоторые из тех, к кому он вовсе и не питал страсти, продолжали питать ее к нему. Он был столь мягкосердечен и столь влюбчив, что не мог отказывать во внимании тем, кто старался ему понравиться; поэтому у него было много любовниц, но трудно было угадать ту, кого он истинно любил. Он часто бывал у королевы-дофины; ее красота, обходительность, желание нравиться всем и то особое уважение, которое она выказывала ему, нередко давали повод думать, что он смел мечтать о ней. Гизы, которым она приходилась племянницей, немало приумножали свое значение и влияние благодаря ее браку; честолюбие их простиралось так далеко, что они стремились сравняться с принцами крови и поделить власть с коннетаблем де Монморанси. Король полагался на него в решении большинства дел и дарил своей особой милостью герцога де Гиза и маршала де Сент-Андре; но те, кто по благорасположению или ходом дел добивались близости к королю, не могли ее сохранить иначе, как отдавшись под покровительство герцогини де Валантинуа; хотя она уже утратила и молодость и красоту, но обладала над королем властью столь непререкаемой, что ее можно было назвать госпожой и над ним самим, и надо всем королевством.

Король всегда любил коннетабля и, едва взойдя на престол, вернул его из изгнания, куда отправил его Франциск I. Двор разделился между Гизами и коннетаблем, которого поддерживали принцы крови. Обе партии неизменно старались привлечь на свою сторону герцогиню де Валантинуа. Герцог д’Омаль, брат герцога де Гиза, женился на одной из ее дочерей; коннетабль искал такого же союза. Он не довольствовался браком своего старшего сына с Дианой, дочерью короля и одной пьемонтской дамы, которая ушла в монастырь сразу же после ее рождения. Этот брак натолкнулся на множество препятствий из-за тех обещаний, что господин де Монморанси дал мадемуазель де Пьенн, фрейлине королевы; и хотя король эти препятствия преодолел необыкновенным терпением и добротой, коннетабль все же не чувствовал себя достаточно твердо, пока не заручился поддержкой госпожи де Валантинуа и не оторвал ее от Гизов, чье возвышение начинало беспокоить герцогиню. Она оттягивала как могла брак дофина с королевой Шотландии; красота, не по годам зрелый ум королевы и те преимущества, которые этот брак давал Гизам, были для нее непереносимы. Особенно она ненавидела кардинала Лотарингского – он говорил с нею насмешливо и даже презрительно. Она видела, что он завязывает связи с королевой; так что коннетабль понял, что она готова объединиться с ним и укрепить их союз посредством брака мадемуазель де Ламарк, ее внучки, с господином д’Анвилем, вторым его сыном, который позднее, при короле Карле IX, унаследовал его должность. Коннетабль полагал, что господин д’Анвиль не будет противиться душой этому браку, как противился господин де Монморанси; но трудностей здесь оказалось не меньше, хотя и по скрытым от него причинам. Господин д’Анвиль был страстно влюблен в королеву-дофину и, сколь ни безнадежна была эта страсть, не мог решиться на союз, который отвлекал бы его помыслы. Единственным человеком при дворе, не примыкавшим ни к какой партии, был маршал де Сент-Андре. Он пользовался благорасположением короля и был этим обязан лишь самому себе: король любил его еще с тех пор, когда был дофином; впоследствии он сделал его маршалом Франции в том возрасте, в каком обыкновенно не притязают даже на самые скромные отличия. Королевская милость несла ему славу, которую он поддерживал своими заслугами, своей любезностью, изысканностью своего стола и домашнего убранства и столь пышным укладом жизни, какой только мог быть у частного лица. Щедрость короля позволяла ему решаться на подобные расходы; король доходил до расточительности ради тех, кого любил; он обладал не всеми великими достоинствами, но многими из них, и прежде всего – готовностью и умением воевать; в этом он был удачлив, и, если бы не битва при Сен-Кантене, все его царствование было бы сплошной чередой побед. Он сам выиграл сражение при Ранти, Пьемонт был покорен, англичане изгнаны из Франции, а император Карл V встретил закат своей фортуны у города Меца, который он безуспешно осаждал, собрав все силы Империи и Испании. И все же, поскольку злополучная битва при Сен-Кантене уменьшила наши надежды завоевать новые земли и фортуна с тех пор словно делила свои милости между двумя государями, они оба стали незаметно склоняться к миру.

Вдовствующая герцогиня Лотарингская начала предлагать пути к миру со времени женитьбы дофина, с тех пор постоянно велись тайные переговоры. Наконец Серкан в провинции Артуа был выбран местом встречи. Кардинал Лотарингский, коннетабль де Монморанси и маршал де Сент-Андре представляли там короля, герцог Альба и принц Оранский – Филиппа II, а посредниками были герцог и герцогиня Лотарингские. Главными условиями договора были брачные союзы: принцессы Елизаветы Французской – с доном Карлосом, испанским инфантом, а Мадам, сестры короля, – с герцогом Савойским.

Тем временем король находился на границе; там он и получил весть о смерти Марии, королевы Англии. Он послал графа де Рандана к Елизавете, чтобы поздравить ее с восшествием на престол. Ее права на корону были столь сомнительны, что их признание королем она считала весьма важным обстоятельством. Граф нашел, что она была хорошо осведомлена об интересах французского двора и о достоинствах тех, кто его составлял; но более всего она была наслышана о славе герцога де Немура; она говорила о нем столько раз и с такой горячностью, что по возвращении граф де Рандан, докладывая о своей поездке королю, сказал ему, что нет ничего такого со стороны королевы, на что герцог не мог бы надеяться, а сам он не сомневается, что она готова выйти за него замуж. В тот же вечер король поговорил об этом с герцогом; он велел господину де Рандану пересказать герцогу все свои беседы с Елизаветой и посоветовал ему попытать счастья. Господин де Немур сперва счел, что король говорил с ним не всерьез, но, когда убедился в противном, сказал:

– Сир, если я пущусь в столь несбыточное предприятие по совету и для пользы Вашего Величества, то молю вас хотя бы сохранять это в тайне, пока успех не оправдает меня в глазах общества; соблаговолите не выставлять меня тщеславным настолько, чтобы надеяться, будто королева, никогда меня не видевшая, желает выйти за меня замуж по любви.

Король пообещал ему не говорить об этом замысле никому, кроме коннетабля, и даже счел, что завеса тайны необходима для успеха дела. Господин де Рандан советовал господину де Немуру отправиться в Англию под предлогом обыкновенного путешествия, но господин де Немур не мог на это решиться. Он послал Линьроля, своего приближенного, весьма разумного молодого человека, разведать чувства королевы и попытаться завязать с ней сношения. Ожидая, чем кончится эта поездка, он отправился к герцогу Савойскому, который был тогда в Брюсселе с королем Испании. Смерть Марии Английской создала немалые препятствия к миру; в конце ноября переговоры прервались, и король вернулся в Париж.

В те дни при дворе появилась красавица, которая привлекла к себе все взгляды; следует думать, что красота ее была совершенна, коль скоро она вызвала восхищение там, где привыкли видеть прелестных женщин. Она была из того же дома, что и видам де Шартр, и одной из богатейших во Франции наследниц. Отец ее умер молодым и оставил дочь на попечение своей супруги, госпожи де Шартр, чьи добродетели и достоинства превосходили обыкновенные. Потеряв мужа, она несколько лет провела вдали от двора. Во время этого уединения она посвящала себя воспитанию дочери, она старалась не только взращивать ее ум и красоту, она хотела также привить ей добродетель и любовь к добродетели. Большинство матерей полагают, что достаточно не говорить при юных девицах о любовных похождениях, чтобы от них отвратить. Госпожа де Шартр имела мнение противоположное: она часто рисовала дочери картины любви и показывала все, что есть в ней сладостного, чтобы тем вернее убедить ее в истинности своих слов об опасностях любви. Она рассказывала девушке о притворстве мужчин, об обманах и неверности, о семейных несчастьях, приносимых любовными связями; а с другой стороны, она описывала, как покойна жизнь честной женщины, как прославляет и возвышает добродетель ту, которой даны красота и знатное происхождение; но она объясняла также, как трудно хранить добродетель иначе, чем с помощью крайней строгости к себе самой и стараний все свои заботы посвятить тому, что одно может составить счастье женщины: любить мужа и быть им любимой.

Ее дочь была одной из лучших партий во Франции и, оставаясь еще в юном возрасте, получила уже несколько предложений. Госпожа де Шартр, большая гордячка, едва ли находила кого-либо достойным своей дочери; когда той пошел шестнадцатый год, она пожелала привезти ее ко двору. По их приезде видам к ней явился; он был поражен дивной красотой мадемуазель де Шартр, и на то были причины. Белизна кожи и белокурые волосы придавали ей неповторимую прелесть; все ее черты были правильны, а лицо и стан исполнены изящества и очарования.

На следующий день после приезда она отправилась купить драгоценные украшения к одному итальянцу, который торговал ими по всему миру. Он приехал из Флоренции вместе с королевой и так разбогател на своей торговле, что дом его, казалось, принадлежал скорее большому вельможе, чем купцу. Пока она была там, приехал туда и принц Клевский. Он был так поражен ее красотой, что не мог этого скрыть; а мадемуазель де Шартр не могла помешать румянцу вспыхнуть на своих щеках, когда увидела, в какое изумление его повергла. Но вскоре власть над собой к ней вернулась, и она стала выказывать к поступкам принца внимания не больше, чем требовала от нее учтивость с подобным человеком. Принц Клевский смотрел на нее с восхищением и не мог понять, кто эта прелестная особа, которой он не знал прежде. По ее манерам, по сопровождающим ее он видел, что она была очень знатного рода. Ее юный возраст позволял предположить, что она не замужем; но поскольку с ней не было матери, а итальянец, вовсе с ней не знакомый, называл ее «мадам», принц не знал, что и подумать, и продолжал смотреть на нее с изумлением. Он заметил, что его взгляды смущали ее, тогда как обыкновенно женщины с удовольствием видят, какое впечатление производит их красота; ему показалось даже, что он был причиной ее нетерпения уехать; и в самом деле, она удалилась довольно торопливо. Потеряв ее из виду, принц утешался надеждой выведать, кто она такая; но он был немало удивлен, обнаружив, что ее никто не знал. Он был так очарован ее красотой и той скромностью, которую заметил в ее поступках, что, можно сказать, с этой минуты в его сердце родились самая пылкая к ней страсть и самое высокое о ней мнение. Вечером он отправился к Мадам, сестре короля.

Эта принцесса была весьма влиятельна благодаря сердечному расположению к ней короля; расположение это было столь глубоко, что король, заключая мир, согласился отдать Пьемонт, чтобы она могла выйти замуж за герцога Савойского. Хотя она всю жизнь мечтала о браке, но супругом своим желала иметь непременно коронованную особу; по этой причине она отвергла короля Наваррского, когда тот был еще герцогом Вандомским, и всегда охотно помышляла о герцоге Савойском; она питала склонность к нему с тех пор, как увидела его в Ницце при свидании короля Франциска I с Папой Павлом III. Ее тонкий ум и точные суждения о прекрасном привлекали к ней всех людей светских; в известные часы у нее собирался весь двор.

Принц Клевский явился к ней как обыкновенно; душа его была так полна красотой и нравом мадемуазель де Шартр, что он не мог говорить ни о чем ином. Он поведал всем о своем приключении и был не в силах удержаться от похвал встреченной им незнакомке. Мадам ему сказала, что такой особы, какую он описывает, нет на свете, а если бы она была, то ее бы знали все. Госпожа де Дампьер, ее фрейлина и подруга госпожи де Шартр, услышав этот разговор, подошла к принцессе и тихонько ей сказала, что принц Клевский, без сомнения, видел мадемуазель де Шартр. Мадам, обратившись к нему, сказала, что, если он пожелает заехать к ней завтра, она покажет ему ту красавицу, что так его поразила. В самом деле, мадемуазель де Шартр появилась на следующий день; обе королевы приняли ее с такой любезностью, какую только можно вообразить, и все так ею восхищались, что она слышала вокруг одни похвалы. Она принимала похвалы с такой благородной скромностью, что, казалось, они до нее не долетают и уж во всяком случае ее не трогают. Затем она отправилась к Мадам, сестре короля. Принцесса, воздав должное ее красоте, рассказала ей о том изумлении, в которое она повергла принца Клевского. Через минуту вошел и принц.

«Идите сюда, – сказала ему Мадам, – и убедитесь, что я сдержала слово и что мадемуазель де Шартр и есть та красавица, которую вы ищете; поблагодарите меня хотя бы, что я открыла ей, какое восхищение ею вы испытываете».

Принц Клевский с радостью узнал, что особа, которая показалась ему столь пленительной, была происхождения такого же благородного, как ее красота. Он подошел к ней и просил ее запомнить, что он восхитился ею первым и, не зная ее, испытывал к ней должное почтение.

От Мадам он вышел вместе с шевалье де Гизом, своим другом. Поначалу они согласно восхваляли мадемуазель де Шартр. Затем они сочли, что слишком ее хвалили, и оба перестали высказывать свои мысли о ней вслух. Но в последующие дни они принуждены были говорить о ней повсюду, где бы ни встречались. Новая красавица долго составляла предмет всех разговоров. Королева очень ее хвалила и выказывала к ней необыкновенное благорасположение; королева-дофина сделала ее своей любимицей и просила госпожу де Шартр почаще ее привозить. Принцессы, дочери короля, посылали за ней, чтобы она участвовала во всех их развлечениях. Одним словом, ею восхищался весь двор, кроме госпожи де Валантинуа. Не появление новой красавицы ее огорчало: она слишком хорошо знала короля и понимала, что с ним ей нечего опасаться; но она так ненавидела видама де Шартра (которого желала бы держать при себе, выдав за него одну из своих дочерей, и который был связан с королевой), что не могла благосклонно смотреть ни на кого, кто носил его имя и к кому он, очевидно, питал самые добрые чувства.

Принц Клевский страстно влюбился в мадемуазель де Шартр и пылко стремился на ней жениться; но он страшился, что госпожа де Шартр сочтет свою гордость оскорбленной, если выдаст дочь за человека, который не был старшим в своем роду. Но этот род стоял так высоко и старший в нем, граф д’Э, недавно женился на девице столь близкой к королевскому дому, что истинной причиной опасений принца Клевского была скорее робость, порожденная любовью, чем подлинные обстоятельства. У него оказалось множество соперников; шевалье де Гиз представлялся ему самым грозным благодаря его происхождению, достоинствам и тому блеску, что придавало его дому благорасположение короля. Шевалье влюбился в мадемуазель де Шартр в тот самый день, как ее увидел; он распознал чувства принца Клевского, равно как и принц распознал его чувства. Хотя они и были друзьями, охлаждение, возникающее из тождества притязаний, не позволяло им объясниться; дружба их слабела, а они так и не находили сил поговорить откровенно. То, что принцу Клевскому случилось первым увидеть мадемуазель де Шартр, давало ему, как он считал, некое преимущество перед соперниками; но он предвидел серьезные препятствия со стороны герцога де Невера, своего отца. Герцог был в тесных сношениях с герцогиней де Валантинуа; она враждовала с видамом, и этого было довольно, чтобы герцог не одобрил мечты своего сына о племяннице видама.

Госпожа де Шартр, которая приложила столько стараний, чтобы внушить дочери добродетели, не оставила своих усилий при дворе, в том месте, где они были особенно необходимы и где являлось столько опасных примеров. Честолюбие и нежные страсти были душою этого двора и равно владели сердцами мужчин и женщин. Здесь было столько различных интересов и козней, дамы принимали во всем этом такое участие, что к делам всегда примешивалась любовь, а к любви – дела. Никто не оставался покоен или равнодушен; все стремились возвыситься, понравиться, услужить или навредить; никто не знал ни скуки, ни праздности, и все были постоянно заняты удовольствиями или интригами. Дамы образовали кружки вокруг королевы, королевы-дофины, королевы Наваррской, Мадам, сестры короля, и герцогини де Валантинуа. В какой кружок войти, зависело от склонностей, соображений приличия или сходства нравов. Те, кто были уже не первой молодости и исповедовали добродетель более строгую, тянулись к королеве. Те, кто были помоложе и искали радостей и любовных приключений, толпились вокруг королевы-дофины. Своих приближенных имела и королева Наваррская; она была молода и обладала властью над королем, своим супругом; а тот был связан с коннетаблем и потому очень влиятелен. Мадам, сестра короля, не утратила красоты и привлекала к себе многих дам. Герцогиня де Валантинуа заполучала всех, кого удостаивала взглядом; но лишь немногие женщины были ей приятны, и за исключением нескольких, пользовавшихся ее близостью и доверием и схожих с нею нравом, она принимала женщин только в те дни, когда ей угодно было собирать у себя такой же двор, как у королевы.

Все эти кружки соперничали и враждовали между собой; составлявшие их дамы ревновали также друг к другу – кто повелительницу, кто любовника; заботы о власти и почестях сплетались с заботами менее важными, но не менее жгучими. Таким образом при дворе царило постоянное возбуждение, впрочем, не нарушавшее порядка; это делало жизнь там весьма приятной, хотя и весьма опасной для юной девушки. Госпожа де Шартр видела эти опасности и помышляла лишь о том, как уберечь от них свою дочь. Она просила дочь, не как мать, но как подруга, пересказывать все любезности, которыми осыпали девушку, и обещала помочь ей вести себя как подобает в обстоятельствах, порой затруднительных в молодости.

Шевалье де Гиз настолько не скрывал своих чувств к мадемуазель де Шартр и своих намерений относительно нее, что они были всем известны. Однако он видел, что желания его совершенно неисполнимы; он хорошо знал, что не может быть подходящей партией для мадемуазель де Шартр, так как имения его было недостаточно, чтобы вести жизнь, достойную его положения; и столь же хорошо он знал, что братья будут недовольны его браком, опасаясь того ущерба, который наносит обыкновенно знатным родам женитьба младших сыновей. Кардинал Лотарингский вскоре доказал ему, что он не ошибся; кардинал осудил его страсть к мадемуазель де Шартр и высказал это с необычайной горячностью, но истинных причин не назвал. Кардинал питал к видаму ненависть, в ту пору еще тайную, но затем вышедшую наружу. Он скорее согласился бы на союз своего брата с кем угодно другим, чем с видамом, и заявлял о своем неодобрении столь открыто, что это чувствительно задело госпожу де Шартр. Она приложила большие старания, чтобы показать, что кардиналу Лотарингскому нечего опасаться и что она и не помышляет об этом браке. Видам сделал то же самое; он был оскорблен поведением кардинала еще больше, чем госпожа де Шартр, ибо лучше знал его подоплеку.

Принц Клевский делал не менее очевидными свидетельства своей страсти к мадемуазель де Шартр, чем шевалье де Гиз. Герцог де Невер огорчился, узнав об этом; однако он думал, что ему достаточно поговорить с сыном, и тот переменится; он очень удивился, обнаружив, что принц твердо намерен жениться на мадемуазель де Шартр. Герцог осудил это намерение, разгневался и настолько не таил своего гнева, что слух о его причине быстро распространился при дворе и достиг ушей госпожи де Шартр. Она не сомневалась в том, что герцог должен считать брак с ее дочерью честью для сына; она была крайне удивлена тем, что и дом Клевских, и дом Гизов противились такому союзу, а не желали его. Она была настолько раздосадована, что стала искать для дочери такую партию, которая поставила бы ее выше тех, кто считал ее ниже себя. Все продумав, она остановилась на принце-дофине, сыне герцога де Монпансье. Ему пришла пора жениться, и выше него при дворе не было никого. Так как госпожа де Шартр была очень умна и ей помогал видам, пользовавшийся большим влиянием, а ее дочь и вправду была прекрасной партией, то ей удалось повести дело столь искусно и успешно, что герцог де Монпансье как будто бы пожелал этого брака, и казалось, никаких трудностей здесь появиться не может.

Видам, зная преданность господина д’Анвиля королеве-дофине, решил, что следует использовать власть дофины над ним, чтобы подвигнуть его действовать на пользу мадемуазель де Шартр при сношениях с королем и принцем де Монпансье, который был ему близким другом. Видам поговорил об этом с дофиной, и та с радостью вступила в дело, где речь шла о возвышении весьма любезной ее сердцу особы; она засвидетельствовала это видаму и заверила его, что, хотя отлично знает, сколь неприятно будет ее поведение кардиналу Лотарингскому, ее дяде, она охотно переступит через эти соображения, ибо у нее есть причины сетовать на него, и он всякий раз берет сторону королевы против собственной племянницы.

Влюбленные всегда рады предлогу поговорить с теми, кого любят. Как только видам вышел от дофины, она велела Шатляру, любимцу господина д’Анвиля, знавшему о страсти, которую тот к ней питал, передать ему от ее имени, чтобы он вечером был у королевы. Шатляр принял поручение весьма радостно и почтительно. Этот дворянин принадлежал к родовитому семейству из Дофине; но достоинствами и умом он был выше своего происхождения. Все вельможи при дворе принимали его и весьма учтиво с ним обходились, а благорасположение дома Монморанси особо сблизило его с господином д’Анвилем. Он был хорош собой и искусен во всех упражнениях; он приятно пел, сочинял стихи и имел нрав влюбчивый и пылкий, который настолько пришелся по душе господину д’Анвилю, что тот сделал его поверенным своей любви к королеве-дофине. Посвященность Шатляра в это чувство приблизили его к дофине, и частые встречи с ней положили начало той злосчастной страсти, которая лишила его разума и в конце концов стоила ему жизни.

Господин д’Анвиль поспешил вечером к королеве; он был счастлив, что дофина избрала его в помощники, чтобы добиться того, чего желала, и обещал неукоснительно повиноваться ее приказаниям. Но госпожа де Валантинуа, прознав об этих брачных планах, воспротивилась им так умело и настроила короля так неблагоприятно, что, когда господин д’Анвиль о том с ним заговорил, король дал ему понять, что не одобряет этого замысла и даже велел известить об этом принца де Монпансье. Судите же, что испытала госпожа де Шартр, когда разрушилось то, чего она так горячо желала, и неудача дала такое преимущество ее врагам и причинила такой вред ее дочери.

Королева-дофина высказала мадемуазель де Шартр, вместе с самыми добрыми чувствами, свое огорчение оттого, что не смогла оказаться ей полезной.

«Вот видите, – говорила она, – мало что в моей власти; королева и герцогиня де Валантинуа так меня ненавидят, что едва ли может случиться, чтобы они, сами или с помощью тех, кто от них зависит, не расстроили все, чего я желаю. А между тем, – продолжала она, – я всегда старалась угождать им; они же ненавидят меня единственно из-за моей матери-королевы, которая некогда вызывала у них тревогу и ревность. Король был в нее влюблен до того, как началась его связь с госпожой де Валантинуа; и в первые годы своей женатой жизни, когда у него еще не было детей, он хотя и любил герцогиню, но казалось, готов был расторгнуть брак, чтобы жениться на моей матери. Госпожа де Валантинуа, опасаясь женщины, которую он уже любил когда-то и которая своей красотой и умом могла оттеснить ее, объединилась с коннетаблем, также не желавшим, чтобы король женился на сестре господ де Гизов. Они склонили на свою сторону покойного короля, и хотя он, любя королеву, смертельно ненавидел герцогиню де Валантинуа, но старался вместе с ними воспрепятствовать разводу сына. А для того, чтобы лишить его всякой надежды жениться на моей матери, они выдали ее замуж за короля Шотландии, который остался вдовцом после смерти принцессы Мадлены, сестры короля; они поступили так потому, что этот брак можно было заключить самым быстрым образом, и нарушили обещания, данные королю Англии, пылко ее домогавшемуся. Такой обман едва не стал причиной разрыва между двумя государями. Генрих VIII был безутешен оттого, что не смог жениться на моей матери, и, какую бы другую французскую принцессу ему ни предлагали, он неизменно отвечал, что она никогда не заменит той, кого у него отняли. И вправду, красота моей матери была совершенна, и примечательно, что ее, вдову герцога де Лонгвиля, хотели взять в жены три короля; злая судьба отдала ее наименее могущественному и забросила в страну, где ее ожидали одни невзгоды. Говорят, что я на нее похожа; боюсь, как бы я не напоминала ее и горьким жребием, и, какое бы счастье мне ни сулили, я не верю, что смогу им наслаждаться».

Мадемуазель де Шартр сказала королеве в ответ, что эти дурные предчувствия имеют столь мало оснований, что она недолго будет их хранить и не должна сомневаться в том, что для нее все упования на счастье сбудутся.

Никто более не смел и помышлять о мадемуазель де Шартр, опасаясь прогневить короля или получить отказ от особы, притязавшей на принца крови. Принца Клевского ни одно из этих соображений не останавливало. Случившаяся в то время смерть герцога де Невера, его отца, давала ему полную свободу следовать влечению своего сердца, и, едва миновал положенный для траура срок, он не мог думать ни о чем ином, как только о женитьбе на мадемуазель де Шартр. По счастью для него, он сделал бы ей предложение как раз тогда, когда обстоятельства устранили возможность других партий, и он мог быть почти уверен, что она ему не откажет. Однако радость его омрачалась страхом, что она не чувствует к нему склонности, и он предпочел бы счастье нравиться ей уверенности в том, что может на ней жениться, не будучи ею любим.

Шевалье де Гиз вызывал в какой-то мере его ревность; но так как ревность эта была основана скорее на достоинствах шевалье, чем на каком-либо поступке мадемуазель де Шартр, то он заботился только о том, чтобы узнать, счастлив ли он настолько, что она благосклонно взглянет на его намерения. Он встречал ее только у королев или на званых приемах; поговорить с нею наедине было нелегко. Однако же он нашел средство это сделать и высказал ей свои намерения и свою любовь самым почтительным образом; он умолял ее открыть, какие чувства она питает к нему, и прибавил, что его чувства к ней такого свойства, что он был бы навеки несчастлив, если б она повиновалась воле своей матери, следуя единственно лишь дочернему долгу.

Поскольку сердце у мадемуазель де Шартр было возвышенное и очень доброе, поведение принца Клевского родило в ней живую признательность. Эта признательность придала ее ответным словам видимость нежности, которой человеку, влюбленному так страстно, как принц, было довольно для надежды, и он радовался исполнению части своих желаний.

Она поведала матери об этой беседе, и госпожа де Шартр ей сказала, что принц наделен таким благородством и замечательными достоинствами, в нем видна столь редкая по его летам рассудительность, что если сердце склоняет ее дочь к этому браку, то она с радостью даст свое согласие. Мадемуазель де Шартр отвечала, что она тоже заметила в принце эти прекрасные достоинства и что брак с ним даже был бы для нее менее неприятен, чем с кем-либо другим, но что никакой особой склонности к нему она не чувствует.

На следующий день принц объяснился с госпожой де Шартр; она приняла его предложение и не страшилась выдавать дочь замуж за человека, которого та не могла любить, коль скоро человеком этим был принц Клевский. Заключили брачный контракт, сообщили королю, и вскоре об этом браке стало известно всем.

Принц Клевский был счастлив, но все же не так, как желал. Он видел с болью, что мадемуазель де Шартр испытывала к нему всего лишь уважение и благодарность, и не мог обманывать себя, что чувства более пылкие она скрывает, поскольку их отношения жениха и невесты позволяли бы ей их выказывать, не оскорбляя ее сугубой стыдливости. Не проходило дня, чтобы он не пенял ей на это.

– Возможно ли, – говорил он ей, – чтобы я не был счастлив, женясь на вас? А между тем это так. Вы просто добры ко мне, этого не может быть мне довольно; в вас нет ни тревоги, ни грусти, ни нетерпения; моя страсть волнует вас не больше, чем волновали бы вас домогательства, основанные единственно на преимуществах вашего состояния, а не на ваших собственных чарах.

– У вас нет причин жаловаться, – отвечала она, – не знаю, чего вы можете желать сверх того, что я делаю, и мне кажется, что правила приличия не позволяют мне делать больше.

– Правда, – возражал он, – вы даете мне некие знаки благосклонности, и я довольствовался бы ими, если бы за ними таилось нечто иное; но правила приличия не сдерживают вас, напротив, они одни заставляют вас делать то, что вы делаете. Я не тронул ни ваших чувств, ни вашего сердца, и в моем присутствии вы не испытываете ни радости, ни волнения.

– Вы не можете сомневаться, – отвечала она, – что я рада вас видеть, и я так часто краснею при встрече с вами, что вы не можете также сомневаться и в том волнении, которое у меня вызываете.

– Ваш румянец не обманывает меня, – произнес принц, – причиной ему стыдливость, а не движение сердца, и я не приписываю ему иного значения, более мне приятного.

Мадемуазель де Шартр не знала, что на это ответить; такие тонкости были выше ее разумения. Принц Клевский слишком ясно видел, как далека была она от тех чувств, которые могли бы его удовлетворить, ему казалось даже, что она их и не понимает.

Незадолго до их свадьбы вернулся из путешествия шевалье де Гиз. Он видел столько непреодолимых преград своим намерениям жениться на мадемуазель де Шартр, что не мог питать никаких надежд; и все же ему было больно узнать, что она станет женой другого. Эта боль не угасила его страсти и не умерила любви. Мадемуазель де Шартр не была в неведении относительно тех чувств, что питал к ней шевалье. Он признался ей по возвращении, что это она была причиной той глубокой грусти, которая омрачала его лицо. Он имел столько достойных и приятных качеств, что трудно было, делая его несчастным, не испытывать к нему никакой жалости. И мадемуазель де Шартр не могла от нее удержаться; но эта жалость не рождала в ней никаких иных чувств; она рассказала матери о том, как огорчала ее влюбленность шевалье.

Госпожа де Шартр удивлялась искренности дочери, и по справедливости, ибо ни у кого еще это свойство не было столь велико и естественно; но не меньше она удивлялась тому, что сердце ее так и осталось нетронутым, а еще больше – тому, что и принц Клевский не тронул его, как и другие. Поэтому госпожа де Шартр прилагала много усилий, чтобы внушить дочери привязанность к мужу и дать ей понять, сколь многим она обязана той сердечной склонности, которую он к ней питал, еще не будучи с нею знаком, и той любви, которую он доказал, предпочтя ее всем прочим партиям в то время, когда никто другой не осмеливался и думать о ней.

Брачная церемония состоялась в Лувре; а вечером король и королевы пожаловали вместе со всем двором ужинать к госпоже де Шартр, где им был оказан на удивление великолепный прием. Шевалье де Гиз не посмел отделиться от остальных и не явиться туда, но он так плохо справлялся со своей грустью, что ее нетрудно было заметить.

Принц Клевский видел, что мадемуазель де Шартр не изменила своих чувств, сменив имя. Положение мужа давало ему большие права, но не дало ему больше места в сердце жены. Итак, став ее мужем, он оставался ее воздыхателем, поскольку ему по-прежнему было чего желать сверх того, что он имел; и хотя она жила с ним в совершенном согласии, он не был вполне счастлив. Он сохранил к ней страсть неистовую и беспокойную, которая омрачала его радость. Ревность тут была ни при чем: ни один муж не бывал так мало к ней склонен, ни одна жена не давала так мало к ней повода. Однако она подвергалась всем опасностям придворной жизни; каждый вечер она бывала у королев и у Мадам. Любой молодой повеса мог с ней встретиться у нее самой или у герцога де Невера, ее деверя, чей дом был открыт для всех. Но она держалась так, что вызывала почтение столь глубокое и казалась столь чуждой любовному кокетству, что маршал де Сент-Андре, как ни был он дерзок и силен королевским благорасположением, восхищаясь ее красотой, не смел этого выказать иначе, как только заботами и готовностью услужить. Таким же образом поступали и многие другие; а госпожа де Шартр соединяла с благоразумием дочери поведение столь безупречное по всем законам приличия, что ей удалось в конце концов представить принцессу Клевскую женщиной совершенно недоступной.

Герцогиня Лотарингская, добиваясь мира, заботилась также о браке герцога Лотарингского, своего сына. Он и был заключен – с принцессой Клод Французской, второй дочерью короля. Свадьба была назначена на февраль.

Тем временем герцог де Немур оставался в Брюсселе, целиком поглощенный своими английскими планами. Он постоянно принимал курьеров из Англии и посылал их туда; с каждым днем надежды его укреплялись, и наконец Линьроль его известил, что настало время завершить своим присутствием то, что началось столь успешно. Он воспринял эту новость с той радостью, какую может испытывать честолюбивый молодой мужчина, которого возносит на трон одна лишь его добрая слава. В глубине души он незаметно свыкся с величием такой судьбы, и если сперва он отвергал ее как нечто для него недостижимое, то теперь все трудности улетучились из его мыслей, и он больше не видел для себя никаких препятствий.

Он спешно направил в Париж все необходимые распоряжения приготовить великолепный экипаж, чтобы появиться в Англии во всем блеске, которого требовали влекущие его туда намерения, а сам заторопился ко двору, чтобы присутствовать на свадьбе герцога Лотарингского.

Он приехал за день до нее и в тот же вечер отправился к королю рассказать о своих делах и получить от него приказания и советы относительно дальнейших своих шагов. Затем он побывал у королев. Принцессы Клевской там не было, так что она его не видела и даже не знала о его приезде. Она слыхала, что все говорили о герцоге как о самом красивом и приятном человеке при дворе; в особенности же дофина так его описывала и так часто его поминала, что возбудила в принцессе любопытство и даже нетерпение его увидеть.

Весь день помолвки она провела дома, наряжаясь, чтобы отправиться вечером на бал и королевский праздник, которые устраивали в Лувре. Когда она там появилась, все были восхищены ее красотой и ее убором. Начался бал, и в то время как она танцевала с господином де Гизом, у дверей залы послышался шум, словно кто-то вошел и толпа расступалась перед вошедшим. Принцесса Клевская окончила танец, и, пока искала глазами того, кого хотела взять в кавалеры для следующего, король велел ей взять вновь пришедшего. Она оборотилась и увидела человека, про которого сразу подумала, что это не мог быть никто иной, кроме господина де Немура; он пробирался через кресла к танцорам. Наружность герцога была такова, что человеку, никогда его не видевшему, трудно было не испытать восхищенного удивления, в особенности же в тот вечер, когда он выглядел еще блистательней благодаря тщательной обдуманности наряда; но и принцессу Клевскую трудно было видеть в первый раз без глубокого изумления.

Господин де Немур был так поражен ее красотой, что, когда она подошла к нему и склонилась в реверансе, он не мог скрыть своего восхищения. Они начали танцевать, и в зале раздался гул похвал. Король и королевы вспомнили, что герцог и принцесса никогда не видели друг друга, и нашли нечто странное в том, что они танцевали вместе, не будучи знакомы. Когда танец кончился, они их подозвали, не дав им времени перемолвиться словом с кем бы то ни было, и спросили, не желают ли они узнать имена друг друга и не догадываются ли о них.

– Что до меня, Мадам, – отвечал господин де Немур, – то у меня сомнений нет; но поскольку у принцессы Клевской нет таких причин догадаться, кто я такой, какие есть у меня, то я весьма желал бы, чтобы ваше величество соблаговолили назвать ей мое имя.

– Я полагаю, – сказала дофина, – что ей оно известно так же хорошо, как вам известно ее.

– Уверяю вас, Мадам, – возразила принцесса Клевская, казавшаяся немного смущенной, – что я не так догадлива, как вы думаете.

– Вы очень догадливы, – отвечала дофина, – и, пожалуй, это даже любезно по отношению к господину де Немуру, что вы не хотите сознаться в том, что знаете его, никогда его не видев.

Королева прервала этот разговор, чтобы продолжить бал; господин де Немур пригласил дофину. Дофина была совершенной красавицей, таковой почитал ее и господин де Немур до своей поездки во Фландрию; но весь вечер он мог восхищаться одной лишь принцессой Клевской.

Шевалье де Гиз по-прежнему ее боготворил и был у ее ног; случившееся причинило ему острую боль. Он воспринял это как знак того, что судьба сулила господину де Немуру полюбить принцессу Клевскую; вправду ли можно было заметить волнение на ее лице или ревность подсказывала шевалье де Гизу то, чего и не было на деле, но он решил, что при виде герцога она не осталась равнодушна, и не мог удержаться и не сказать ей, что господин де Немур имел счастье познакомиться с ней при обстоятельствах столь приятных и необычных.

Принцесса Клевская вернулась домой; душа ее была так полна всем происшедшим на бале, что, хотя был уже поздний час, она зашла в спальню к матери рассказать ей об этом; и когда она расхваливала господина де Немура, на лице ее было такое выражение, что госпожа де Шартр подумала о том же, о чем думал шевалье де Гиз.

Назавтра совершилась свадьба. Принцесса видела там герцога де Немура; его черты и движения были так изящны, что вызвали у нее изумление еще большее.

В последующие дни она встречала его у королевы-дофины, видела, как он играет в мяч с королем, состязается в скачках, слышала, как он говорит; и во всем он далеко превосходил остальных и первенствовал в любой беседе, где бы он ни был, благодаря природным дарам и изощренности ума, так что за краткое время он глубоко запечатлелся в ее сердце.

К тому же, поскольку господин де Немур испытывал к ней пылкое влечение, придававшее ему ту нежность и веселость, какие внушает новорожденное желание нравиться, он был еще любезней, чем обыкновенно, и, видя друг в друге самые совершенные существа из всех, кто бывал при дворе, они не могли не понравиться друг другу бесконечно.

Герцогиня де Валантинуа участвовала во всех увеселениях, и король был с ней столь же нежен и заботлив, как и в начале своей страсти. Принцесса Клевская была в том возрасте, когда трудно поверить, что можно любить женщину старше двадцати пяти лет; она с удивлением взирала на привязанность короля к герцогине, которая была уже бабушкой и недавно выдала внучку замуж. Она часто говорила об этом с госпожой де Шартр.

– Возможно ли, матушка, – спрашивала она, – чтобы король был влюблен так долго? Как могло случиться, что он так привязался к особе, которая много старше его, которая имела своим любовником его отца и сейчас еще, как я слышала, имеет многих других?

– Это правда, – отвечала госпожа де Шартр, – что не достоинства и не верность госпожи де Валантинуа внушили страсть королю и помогли ее сберечь; вот почему его и нельзя извинить. Ведь если бы эта женщина соединяла со знатностью рода молодость и красоту, если бы она никогда не любила никого другого, если бы она любила короля с неизменной верностью, и любила бы только его самого, не думая о его могуществе и его богатствах, и употребляла бы свою власть над ним лишь на дела достойные короля или приятные ему самому, – то следует признать, тогда было бы трудно не похвалить короля за великую к ней привязанность. Если бы я не опасалась, – прибавила госпожа де Шартр, – что вы скажете про меня то, что говорят обо всех женщинах моих лет – будто мы любим перебирать истории времен своей молодости, – то я рассказала бы вам о том, как начиналась страсть короля к герцогине, и о многих других делах при дворе покойного короля, которые даже имеют немалое отношение к тому, что происходит ныне.

– Я не только не виню вас, – возразила принцесса Клевская, – за пересказывание историй прошлого, но мне очень жаль, матушка, что вы не поведали мне нынешних и не открыли мне различных интересов и связей, существующих при дворе. Я настолько ничего об этом не знаю, что еще несколько дней назад полагала, будто господин коннетабль в очень добрых отношениях с королевой.

– И ваше мнение было совершенно противоположно истине, – отвечала госпожа де Шартр. – Королева ненавидит господина коннетабля, и, если ей достанется когда-нибудь толика власти, он слишком хорошо в этом убедится. Она знает, что он не раз говорил королю, будто из всех его детей только побочные на него похожи.

– Я никогда бы не заподозрила такой ненависти, – сказала принцесса Клевская, – видевши, как заботливо королева писала господину коннетаблю, пока он был в неволе, какую радость выказала по его возвращении, как она, подобно королю, неизменно называет его своим кумом.

– Если вы при дворе будете верить своим глазам, – отвечала госпожа де Шартр, – то вам суждено часто обманываться: видимость здесь почти никогда не совпадает с истиной. Но возвратимся к герцогине де Валантинуа. Вы знаете, что ее зовут Диана де Пуатье; род ее очень знаменит; она происходит из старинного дома герцогов Аквитанских, бабка ее была побочной дочерью Людовика Одиннадцатого; одним словом, рождения она самого высокого. Сен-Валье, ее отец, был замешан в заговоре коннетабля де Бурбона, о котором вы слышали. Его приговорили к отсечению головы и возвели на эшафот. Его дочери, наделенной удивительной красотой и успевшей уже понравиться покойному королю, удалось (не знаю, каким способом) спасти ему жизнь. Ему объявили о помиловании в ту минуту, когда он ожидал лишь смертоносного удара; но страх уже поразил его столь глубоко, что он так и не оправился и спустя несколько дней умер. Дочь его появилась при дворе любовницей короля. Поход в Италию и пленение короля прервали эту связь. Когда король возвращался из Испании и королева-регентша отправилась ему навстречу в Байонну, она взяла с собой всех своих фрейлин, среди которых была и мадемуазель де Пислё, впоследствии герцогиня д’Этамп. Король ею увлекся. Рождением, умом и красотой она уступала госпоже де Валантинуа и имела перед ней лишь одно преимущество – ослепительную молодость. Я много раз слышала от нее, будто она родилась в тот день, когда Диана де Пуатье выходила замуж; эти слова внушила ей ненависть, а не правда: либо я очень заблуждаюсь, либо герцогиня де Валантинуа вышла замуж за господина де Брезе, великого сенешаля Нормандии, как раз тогда, когда король влюбился в госпожу д’Этамп. Эти две женщины питали друг к другу неслыханную ненависть. Герцогиня де Валантинуа не могла простить госпоже д’Этамп, что та отняла у нее место королевской любовницы. Госпожа д’Этамп неистово ревновала к госпоже де Валантинуа, так как король сохранял с ней сношения. Он не бывал до конца верен своим любовницам; всегда была та, кому принадлежало это звание и связанные с ним почести; но даже их с ней делили поочередно дамы, которых всех вместе называли «стайкой». Король искренне горевал, потеряв своего сына, дофина; принц умер в Турноне, и поговаривали, что он был отравлен. К своему второму сыну, который царствует ныне, король не испытывал ни той нежности, ни той приязни: он полагал, что второму его сыну недостает смелости и живости нрава. Однажды он пожаловался на это госпоже де Валантинуа, и она ответила, что хотела бы влюбить его в себя, чтобы сделать его более живым и любезным. Как видите, ей это удалось; его страсть длится уже более двадцати лет, и ни время, ни препятствия ее не угасили.

Покойный король поначалу этой связи противился; то ли он еще любил госпожу де Валантинуа достаточно сильно, чтобы чувствовать ревность, то ли его подталкивала герцогиня д’Этамп, которую приводила в отчаяние привязанность дофина к ее сопернице, но несомненно, что он взирал на эту страсть с гневом и огорчением и всякий день давал тому свидетельства. Сын его не убоялся ни его гнева, ни его ненависти, и ничто не могло заставить его подавить свою страсть или скрывать ее; королю пришлось свыкнуться с ней и ее терпеть. Но такое противодействие его воле еще более отдалило короля от принца и сильнее связало с герцогом Орлеанским, его третьим сыном. Герцог был отлично сложен, красив, нрава пылкого и честолюбивого; в юности ему была свойственна горячность, которую следовало бы обуздать, но она помогла бы ему стать великим правителем, если бы годы прибавили зрелости его уму.

Право старшинства, принадлежавшее дофину, и благосклонность короля, отданная герцогу Орлеанскому, рождали между ними соперничество, доходившее до ненависти. Такое соперничество началось между ними еще с детства и никогда не прекращалось. Император во время своего пребывания во Франции явно отдавал герцогу Орлеанскому предпочтение перед дофином, который так живо чувствовал обиду, что, когда император находился в Шантийи, хотел заставить господина коннетабля арестовать его, не дожидаясь приказания короля. Господин коннетабль отказался это сделать; король позднее винил коннетабля за то, что тот не последовал совету его сына; и это было не последней причиной тому, что король удалил его от двора.

Распря между братьями внушила герцогине д’Этамп мысль опереться на герцога Орлеанского, чтобы тот держал перед королем ее сторону против госпожи де Валантинуа. Ей это удалось; не будучи в нее влюблен, принц тем не менее принимал ее интересы столь же близко к сердцу, как дофин – интересы госпожи де Валантинуа. Так появились при дворе два стана, и последствия вы можете вообразить; однако интриги эти не сводились к женским ссорам.

Император, сохранивший свою приязнь к герцогу Орлеанскому, не раз предлагал передать ему герцогство Миланское. И на переговорах о мире он внушал надежды на то, что отдаст герцогу семнадцать провинций и женит его на своей дочери. Дофин не желал ни этого мира, ни этого брака. С помощью господина коннетабля, которого всегда любил, он доказывал королю, как важно не оставлять рядом с его преемником брата столь могущественного, каким стал бы герцог Орлеанский, войди он в свойство с императором и получи семнадцать провинций. Господин коннетабль тем горячее разделял мнение дофина, что оно позволяло противиться госпоже д’Этамп, которая была его заклятым врагом и пылко желала возвышения герцога Орлеанского.

Дофин командовал тогда королевской армией в Шампани и довел армию императора до такой крайности, что она бы вся погибла, если бы герцогиня д’Этамп, опасаясь, что слишком большие успехи побудят нас отказаться от мирного договора и союза герцога Орлеанского с императором, не посоветовала бы тайно неприятелям захватить Эперне и Шато-Тьерри, где было много припасов. Они так и поступили и тем спасли всю свою армию.

Герцогиня пользовалась плодами своего предательства недолго. Герцог Орлеанский вскоре умер в Фармутье от какой-то заразной болезни. Он любил одну из самых красивых дам при дворе и был ею любим. Имени ее я вам не назову, так как с тех пор она жила столь добродетельно и столь тщательно скрывала свою страсть к принцу, что заслужила того, чтобы мы берегли ее добрую славу. По воле случая она получила известие о гибели своего мужа в тот же день, когда узнала о смерти герцога Орлеанского, что дало ей возможность скрывать истинную причину своего горя, не насилуя себя.

Король ненадолго пережил сына, он умер два года спустя. Он советовал дофину воспользоваться услугами кардинала де Турнона и адмирала д’Аннбо, но ни слова не сказал о господине коннетабле, сосланном в то время в Шантийи. Однако первое, что сделал король, его сын, было призвать коннетабля и поручить ему управление всеми делами.

Госпожу д’Этамп отправили в изгнание, с ней обошлись так плохо, как можно было ожидать от ее всемогущей соперницы; герцогиня де Валантинуа отомстила за себя сполна – и госпоже д’Этамп, и всем тем, кто был ей неугоден. Ее власть над душой короля казалась еще более беспредельной, чем в бытность его дофином. Все двенадцать лет его царствования она – полная госпожа во всем; она раздает должности и решает дела; она удалила кардинала де Турнона, канцлера Оливье и Вильруа. Для тех, кто хотел открыть королю глаза на ее поступки, такое желание оказалось гибельным. Граф де Тэ, командующий артиллерией, не любивший герцогиню, не мог умолчать о ее любовных приключениях, в особенности с графом де Бриссаком, к которому король ее сильно ревновал. Но ей удалось повернуть дело так, что граф де Тэ впал в немилость, у него отняли должность; и должность эту, что уже почти непостижимо, отдали графу де Бриссаку, которого она затем сделала маршалом Франции. Тем временем ревность короля настолько усилилась, что он не мог больше терпеть присутствия маршала при дворе, но ревность, чувство горькое и неистовое у других, у него была смягчена и умерена тем глубочайшим почтением, которое он питал к своей любовнице; так что он осмелился удалить соперника лишь под тем предлогом, что поручил ему управление Пьемонтом. Протекло несколько лет, прошлой зимой он вернулся – якобы для того, чтобы попросить солдат и прочего, что необходимо для армии, которой он командует. Возможно, желание увидеть вновь госпожу де Валантинуа и страх быть ею забытым были не последними причинами его путешествия. Король его принял весьма холодно. Гизы, которые его не любят, но не смеют этого показать из-за госпожи де Валантинуа, прибегли к господину видаму, не скрывающему своей вражды к ней, чтобы помешать маршалу получить что бы то ни было из того, за чем он приехал. Повредить ему было нетрудно: король его ненавидел, и его присутствие вызывало у короля тревогу, так что он принужден был вернуться, ничего не добившись своим путешествием, – кроме того, быть может, что снова зажег в сердце госпожи де Валантинуа чувства, которые разлука начала гасить. У короля были и другие поводы для ревности, но он их либо не знал, либо не осмеливался выказывать недовольство.

– Не знаю, дочь моя, – прибавила госпожа де Шартр, – не находите ли вы, что я рассказываю вам больше, чем вы хотели бы знать.

– Я очень далека от таких мыслей, матушка, – отвечала принцесса Клевская, – и если бы не боялась докучать вам, то расспросила бы еще о многих вещах, которые мне неизвестны.

Страсть господина де Немура к принцессе Клевской была поначалу столь неистова, что вытеснила из его души всякую другую склонность и даже воспоминание обо всех женщинах, которых он любил и с которыми сохранял сношения во время своего отсутствия. Он не озаботился хотя бы поискать предлогов для разрыва с ними; он чувствовал себя не в силах выслушивать их жалобы и отвечать на их упреки. Дофина, к которой он питал чувства достаточно пылкие, не могла соперничать в его сердце с принцессой Клевской. Даже его нетерпение поскорее отправиться в Англию стало ослабевать, и он уже не торопил с прежней настойчивостью необходимые для отъезда приготовления. Он часто бывал у дофины, потому что принцесса Клевская там часто бывала, и с готовностью позволял думать что угодно о его чувствах к дофине. Он столь высоко ценил принцессу Клевскую, что решился скорее не давать ей свидетельств своей страсти, чем идти на риск сделать эту страсть всем известной. Он не говорил о ней даже с видамом де Шартром, который был его близким другом и от которого он не скрывал ничего. Он вел себя так осторожно и так строго за собой следил, что никто не заподозрил его любви к принцессе Клевской, кроме шевалье де Гиза; и она сама едва ли заметила бы это чувство, если бы ее собственная склонность к нему не заставила ее с особым вниманием наблюдать за его поступками, благодаря чему она в этом чувстве не сомневалась.

Она не находила в себе прежнего желания рассказать матери о том, что думала об отношении герцога к себе, как она это делала с другими своими поклонниками; не имея осознанного намерения таиться, она не говорила с матерью об этом. Но госпожа де Шартр слишком ясно это видела, равно как и склонность своей дочери к герцогу. Такая мысль глубоко ее огорчала; она могла судить о той опасности, которой подвергалась молодая женщина, будучи любима таким человеком, как господин де Немур, и сама питая к нему склонность. Событие, случившееся несколько дней спустя, совершенно подтвердило ее опасения.

Маршал де Сент-Андре, искавший любого повода выставить напоказ свою роскошь, под предлогом окончания отделки своего дома умолил короля оказать ему честь отужинать у него вместе с королевами. Заодно маршал радовался возможности показать принцессе Клевской всю щедрость своих трат, доходившую до расточительности.

За несколько дней до того, на который был назначен этот ужин, дофин, отличавшийся слабым здоровьем, заболел и никого не принимал. Дофина, его супруга, была при нем неотлучно. К вечеру ему стало лучше, и он попросил войти всех знатных особ, собравшихся у дверей его спальни. Дофина удалилась к себе; там были принцесса Клевская и еще несколько дам, наиболее к ней приближенных.

Так как был уже поздний час, а дофина не была должным образом одета, она не пошла к королеве; распорядившись, чтобы к ней никого не пускали, она велела принести ее драгоценности, чтобы отобрать те, которые наденет на бал у маршала де Сент-Андре, и те, что обещала дать принцессе Клевской. За этим занятием и застал их принц де Конде. Его высокое рождение открывало ему свободный вход повсюду. Дофина сказала, что, без сомнения, он идет от ее мужа, и спросила, что там происходит.

– Там спорят с господином де Немуром, Мадам, – отвечал он. – Герцог с таким пылом отстаивает свои доводы, что, очевидно, дело касается его самого. Я думаю, у него есть возлюбленная, которая заставляет его тревожиться, появляясь на бале, потому что он утверждает, что для влюбленного огорчительно видеть на бале любимую им особу.

– Как! – удивилась дофина. – Господин де Немур не хочет, чтобы его возлюбленная ездила на балы? Я полагала, что мужья могут не хотеть, чтобы их жены появлялись на балах, но никогда не думала, что такие чувства могут испытывать влюбленные.

– Господин де Немур находит, – продолжал принц де Конде, – что балы – самая непереносимая вещь для влюбленных – и для тех, кого любят, и для тех, кто нелюбим. Он говорит, что, если их любят, они огорчаются оттого, что в течение нескольких дней их любят меньше; что нет такой женщины, которой забота о своем наряде не помешала бы думать о любимом; что они стараются украшать себя столько же для прочих, сколько для тех, кого любят; что, оказавшись на бале, они желают нравиться всем, кто на них смотрит; что когда они довольны своей красотой, то испытывают радость, и любимый в этой радости ни при чем. Он говорит также, что тот, кого не любят, страдает еще больше, видя свою возлюбленную в таком собрании; что чем больше ею восхищаются другие, тем несчастней он оттого, что его не любят; что он постоянно боится, как бы ее красота не пробудила в ком-нибудь любовь более счастливую, чем его собственная. Одним словом, он полагает, что нет большего страдания, чем видеть свою возлюбленную на бале, – разве что знать, что она там, а самому там не быть.

Принцесса Клевская, казалось, не слышала, что говорил принц де Конде; но она слушала его внимательно. Ей нетрудно было догадаться о своей роли в суждениях господина де Немура, в особенности же в том, что он говорил о страдании не быть на том бале, где была его возлюбленная: он не должен был присутствовать на бале у маршала де Сент-Андре, так как король посылал его навстречу герцогу Феррарскому.

Дофина смеялась вместе с принцем де Конде и не одобряла мнения господина де Немура.

– Есть только одно условие, Мадам, – сказал принц, – при котором господин де Немур согласился бы, чтобы его возлюбленная отправилась на бал, – это если он сам его дает; он добавляет, что в прошлом году, когда он давал бал вашему величеству, он счел, что его возлюбленная оказала ему милость, приехав к нему, хотя выглядело это так, будто она просто вас сопровождала; что это всегда драгоценный дар для влюбленного – принять участие в увеселении, которое он устраивает, и что влюбленному приятно также, когда возлюбленная видит его господином в том доме, куда съезжается весь двор, и видит, что он хорошо справляется с обязанностями радушного хозяина.

– Господин де Немур поступил правильно, – сказала дофина, улыбаясь, – позволив своей возлюбленной явиться на бал. Тогда было так много женщин, которым он давал право на это звание, что, если бы они все не приехали, гостей там было бы немного.

Как только принц де Конде начал рассказывать о том, что господин де Немур думает о балах, принцесса Клевская испытала сильное желание не ехать к маршалу де Сент-Андре. Она с легкостью присоединилась к тому мнению, что женщине не следует ездить к мужчине, который в нее влюблен, и была рада иметь столь добродетельную причину сделать приятное господину де Немуру. Все же она забрала с собой убор, который дала ей дофина; но вечером, показывая его матери, она сказала, что не имеет намерения его надевать, что маршал де Сент-Андре так старательно выставляет напоказ свои чувства к ней, что она не сомневается в его желании внушить всем, будто те развлечения, которые он устраивает для короля, связаны с ней, и что он под предлогом гостеприимства будет оказывать ей знаки внимания, которые могут поставить ее в неловкое положение.

Госпожа де Шартр какое-то время спорила с дочерью, находя ее доводы странными, но, видя, что та заупрямилась, сдалась, заметив только, что тогда уж следует притвориться больной, чтобы объяснить свое отсутствие, поскольку тех причин, которые ее удерживают, никто не поймет, и надо даже сделать так, чтобы о них и не заподозрили. Принцесса Клевская охотно согласилась провести несколько дней не выходя из дому, чтобы не ехать туда, где не будет господина де Немура; а он уехал, так и не испытав радости узнать, что ее там не будет.

Он вернулся назавтра после бала и узнал, что ее на бале не было; но, так как ему было неизвестно, что ей пересказали ту беседу у дофина, он был далек от мысли, что имел счастье стать причиной ее отсутствия.

На следующий день, когда он был у королевы и разговаривал с дофиной, госпожа де Шартр и принцесса Клевская появились там и подошли к дофине. Принцесса Клевская была одета несколько небрежно, словно ей нездоровилось; но лицо ее не соответствовало ее убранству.

– Вы так хороши сегодня, – сказала ей дофина, – что я не могу поверить в вашу болезнь. Я думаю, что принц де Конде, пересказав вам суждения господина де Немура о бале, убедил вас, что поехать к маршалу де Сент-Андре означает выказать ему свою благосклонность, и это и удержало вас от поездки туда.

Принцесса Клевская покраснела оттого, что дофина угадала так верно, и оттого, что она высказывала свою догадку перед господином де Немуром.

В эту минуту госпожа де Шартр поняла, почему ее дочь не хотела ехать на бал; и чтобы не дать господину де Немуру понять это так же ясно, она заговорила с самым правдивым видом.

– Уверяю вас, Мадам, – сказала она дофине, – что ваше величество делает моей дочери больше чести, чем она заслуживает. Она действительно была больна; и думаю, что, если бы я не помешала, она непременно решилась бы вас сопровождать и показаться на людях в том дурном виде, в каком была тогда, чтобы не упустить удовольствия увидеть все, что было замечательного во вчерашних развлечениях.

Дофина поверила словам госпожи де Шартр; господин де Немур был раздосадован их правдоподобностью, но румянец принцессы Клевской внушил ему подозрение, что догадка дофины была не столь уж далека от истины. Принцесса Клевская сначала огорчилась, что господин де Немур мог подумать, будто это из-за него она не поехала к маршалу де Сент-Андре, но потом ей стало немного грустно, что ее мать лишила его всякой возможности так думать.

Хотя встречи в Серкане были прерваны, переговоры о мире неизменно продолжались, и дела обстояли так, что к концу февраля можно было собраться в Като-Камбрези. Туда съехались все прежние посланцы, и отсутствие маршала де Сент-Андре избавило господина де Немура от соперника, который был ему опасен и тем вниманием, которое он проявлял ко всем, кто приближался к принцессе Клевской, и теми успехами, которых он мог добиться в ее сердце.

Госпожа де Шартр не хотела показывать дочери, что знает о ее чувствах к герцогу, чтобы те слова, которые она собиралась ей сказать, не вызвали у нее подозрений. Однажды она завела с дочерью разговор; она сказала о герцоге много хорошего, примешав к этому отравленные похвалы тому благоразумию, благодаря которому он был не способен влюбиться, и тому, что в отношениях с женщинами он искал лишь удовольствия, но не привязанности.

– Это не значит, – продолжала она, – что его не подозревали в настоящей большой страсти к дофине; я тоже вижу, что он бывает у нее очень часто, и советую вам насколько возможно избегать разговоров с ним, в особенности наедине; ведь при том благорасположении дофины, каким вы пользуетесь, скоро начнут говорить, что вы стали посредницей между ними, а вы знаете, как неприятна такая молва. Если эти слухи будут продолжаться, я предпочла бы, чтобы вы пореже бывали у дофины и не оказались бы втянуты в чужие любовные дела.

Принцесса Клевская никогда не слышала пересудов о господине де Немуре и дофине; слова матери так ее поразили, ей показалось, что она так ясно видит, как обманывалась в своих мыслях о чувствах герцога, что она переменилась в лице. Госпожа де Шартр это заметила; но тут вошли люди, принцесса Клевская удалилась к себе и заперлась в своем кабинете.

Нельзя выразить, какую она испытала боль, поняв через сказанные матерью слова, сколь сильно занимал ее господин де Немур: до тех пор она не смела признаться в этом себе самой. Она ясно увидела, что питала к герцогу те самые чувства, каких добивался от нее принц Клевский, и рассудила, сколь постыдно было питать их к другому, а не к мужу, их заслуживавшему. Ее ранил и тревожил страх, что господин де Немур хотел воспользоваться ею как ширмой для дофины, и эта мысль заставила ее решиться рассказать госпоже де Шартр то, чего она ей еще не говорила.

На следующее утро она вошла в спальню матери, чтобы исполнить задуманное; но оказалось, что у госпожи де Шартр небольшой жар, и принцесса Клевская не стала заводить этот разговор. Нездоровье это, однако, казалось столь пустячным, что оно не помешало принцессе Клевской вечером отправиться к дофине. Дофина сидела в своем кабинете с двумя или тремя самыми приближенными дамами.

– Мы говорили о господине де Немуре, – сказала дофина, завидев принцессу Клевскую, – и удивлялись, как он переменился после возвращения из Брюсселя. До отъезда туда у него было бесчисленное множество любовных связей, и это даже можно было счесть его недостатком, потому что он вступал в них и с достойными, и с недостойными. Но после возвращения он не знается ни с теми, ни с другими; таких решительных перемен не бывало ни с кем; я даже нахожу, что и нрав у него изменился, и он не так весел, как прежде.

Принцесса Клевская не отвечала; она со стыдом подумала, что приняла бы все разговоры о переменах в герцоге за свидетельства его страсти к ней, если бы ей не открыли глаза. Ей было горько видеть, что дофина ищет причин и удивляется тому, о чем знает правду, очевидно, лучше всех прочих. Она не могла сдержаться и вовсе не показать этого дофине; когда другие дамы удалились, она подошла к дофине и негромко сказала:

– Мадам, это для меня вы говорили, вы хотели бы скрыть от меня, что вы и есть та, из-за кого так изменилось поведение господина де Немура?

– Вы несправедливы, – отвечала дофина, – вы знаете, что я ничего от вас не скрываю. Верно, до отъезда в Брюссель господин де Немур имел, мне кажется, намерение показать мне, что я ему не вовсе ненавистна; но с тех пор, как он вернулся, у меня нет причин считать, что он помнит свои тогдашние поступки, и признаюсь, мне очень любопытно узнать, что же его так изменило. Но мне будет нетрудно проникнуть в эту тайну, – продолжала она, – видам де Шартр – его ближайший друг, он влюблен в особу, над которой я имею кое-какую власть, и с ее помощью я узнаю, что заставило его так перемениться.

Дофина говорила так, что убедила принцессу Клевскую, и та невольно почувствовала себя более спокойной и умиротворенной, чем до того.

Вернувшись к матери, она нашла ее в состоянии много худшем, чем то, в котором ее оставила. Жар усилился, и в последующие дни горячка дошла до того, что стало ясно: это серьезная болезнь. Принцесса была до крайности удручена и не выходила из спальни матери. Принц Клевский также проводил там почти все дни – и потому, что питал добрые чувства к госпоже де Шартр, и для того, чтобы помешать жене совершенно предаться печали, но еще и ради удовольствия ее видеть; страсть его к ней отнюдь не ослабла.

Господин де Немур, который всегда испытывал к нему большую приязнь, после возвращения из Брюсселя неизменно ее свидетельствовал. Во время болезни госпожи де Шартр герцог нашел способ часто видеться с принцессой Клевской под тем предлогом, что искал ее мужа или заезжал за ним, чтобы увезти на прогулку. Он искал принца даже в те часы, когда знал наверное, что его нет дома, и, как бы поджидая его, оставался в приемной госпожи де Шартр, где всегда собиралось несколько знатных особ. Принцесса Клевская часто выходила туда, и, как бы ни была она удручена, она не казалась оттого менее прекрасной господину де Немуру. Он показывал ей, как близко принимает к сердцу ее горе, и разговаривал с ней так нежно и почтительно, что легко уверил ее в том, что не в дофину он был влюблен.

Она не могла удержаться одновременно от волнения и от радости при виде его; но когда он уходил и она думала, что те чары, которые она ощущала в его присутствии, были началом страсти, то едва не была готова его ненавидеть за ту боль, какую причиняла ей эта мысль.

Госпоже де Шартр стало настолько хуже, что надежды на ее выздоровление исчезали; она приняла слова лекарей об опасности, ей грозившей, с мужеством, достойным ее добродетели и ее благочестия. Когда они вышли, она попросила всех удалиться и призвала принцессу Клевскую.

– Мы расстаемся, дочь моя, – сказала она, протягивая руку принцессе. – Та опасность и нужда во мне, в которых я вас оставляю, усиливают мою скорбь оттого, что я должна вас покинуть. Вы питаете склонность к господину де Немуру; я не требую, чтобы вы мне в этом признались – я уже не в том состоянии, чтобы воспользоваться вашей искренностью и наставлять вас. Я давно заметила эту склонность, но сначала не хотела вам о ней говорить, чтобы вы не заметили ее сами. Теперь она вам слишком хорошо известна, вы на краю пропасти; нужны большие усилия и жестокие меры, чтобы вас удержать. Подумайте о своем долге перед мужем, подумайте о своем долге перед самою собой, вообразите, что вы можете потерять добрую славу, которую обрели и которой так желали. Наберитесь сил и мужества, дочь моя, покиньте двор, заставьте мужа увезти вас; не бойтесь принимать слишком суровые и слишком трудные решения, как бы ужасны они вам ни казались поначалу – впоследствии они будут легче, чем беды запретной любви. Если бы другие доводы, кроме доводов добродетели и долга, могли вас подвигнуть на то, чего я желаю, то я сказала бы, что будь на свете что-то, способное омрачить то блаженство, на которое я уповаю, покидая сей мир, то это было бы зрелище вашего падения подобно другим женщинам, но если вам суждено такое несчастье, я встречу смерть с радостью, чтобы не быть ему свидетельницей.

Принцесса Клевская орошала слезами руку матери, которую сжимала в своих, и госпожа де Шартр, также растроганная, произнесла:

– Прощайте, дочь моя, закончим разговор, который слишком волнует нас обеих, и помните, если можете, все, что я вам сказала.

Выговорив эти слова, она повернулась на другую сторону и велела дочери позвать служанок, не желая больше ни слушать, ни говорить. Нетрудно вообразить, в каком состоянии вышла принцесса Клевская из спальни матери, а госпожа де Шартр отныне заботилась лишь о приуготовлениях к смерти. Она прожила еще два дня, и во все это время не пожелала снова увидеть дочь – единственное существо на земле, к которому была привязана.

Принцесса Клевская была в самом глубоком горе; муж не расставался с ней и, как только госпожа де Шартр испустила последний вздох, увез ее в деревню, чтобы она была подальше от того места, которое только растравляло ее скорбь. Скорбь эта была необычайна: хотя больше всего в ней было нежности и благодарности, но и для нужды в матери, чтобы обороняться от господина де Немура, в ней находилось место. Принцесса Клевская ощущала себя несчастной оттого, что осталась наедине с собой в ту минуту, когда так плохо владела своими чувствами, и так желала бы, чтобы рядом был кто-то, кто мог бы пожалеть ее и придать ей сил. Принц Клевский обходился с ней так, что она сильнее, чем когда бы то ни было, хотела ни в чем не нарушать своего долга перед ним. Она выказывала ему больше приязни и нежности, чем прежде; она не отпускала его от себя, и ей казалось, что если она привяжется к нему, то он защитит ее от господина де Немура.

Герцог навестил принца Клевского в деревне. Он сделал все, что мог, чтобы нанести визит принцессе; но она не пожелала его принять и, видя, что не может запретить себе чувствовать его привлекательность, твердо решилась запретить себе с ним видеться и избегать всех подобных случаев, насколько это будет зависеть от нее.

Принц Клевский отправился в Париж засвидетельствовать почтение королю и обещал жене вернуться назавтра, однако он вернулся только день спустя.

– Я прождала вас весь вчерашний день, – сказала принцесса Клевская, когда он появился, – и я должна попенять вам, что вы не вернулись, как обещали. Вы знаете, что если бы в моем нынешнем состоянии я могла ощущать новое горе, то это была бы кончина госпожи де Турнон, о которой меня известили утром. Я была бы этим тронута, даже не будучи знакома с нею – всегда достойно жалости, когда молодая и прекрасная женщина умирает в два дня; но кроме того, она была одной из тех, кто мне всех приятней, и казалась особой столь же благонравной, сколь достойной.

– Я очень раздосадован, что не мог вернуться вчера, – отвечал принц Клевский, – но я оказался так нужен, чтобы утешить одного несчастного, что не мог его оставить. Что до госпожи де Турнон, то я не советовал бы вам так сильно огорчаться, если вы жалеете ее как женщину добродетельную и достойную вашего уважения.

– Вы удивляете меня, – возразила принцесса Клевская, – я не раз слышала от вас, что при дворе нет женщины, которую бы вы больше ценили.

– Это правда, – сказал он, – но женщин невозможно понять, и когда я гляжу на них всех, то счастлив, что у меня есть вы, и не перестаю удивляться своему счастью.

– Вы цените меня выше, чем я того заслуживаю, – вздохнула принцесса Клевская, – еще не пришла пора считать меня достойной вас. Но умоляю вас, расскажите, отчего вы переменили свое мнение о госпоже де Турнон.

– Это случилось давно, – отвечал он, – и я давно знаю, что она любила графа де Сансера, которому подавала надежды на брак.

– Не могу поверить, – прервала его принцесса Клевская, – что госпожа де Турнон, после того необычайного отвращения к браку, которое она стала выказывать, овдовев, и после всех ее прилюдных заверений, что она никогда больше не выйдет замуж, могла подавать надежды Сансеру.

– Если бы она давала их только ему, – сказал принц Клевский, – то удивляться не следовало бы, но поразительно то, что она одновременно подавала их и Этутвилю тоже, и я расскажу вам всю эту историю.

 

Часть вторая

– Вы знаете, какая дружба связывает меня с Сансером; и все же, когда около двух лет назад он влюбился в госпожу де Турнон, то тщательно скрывал это от меня, равно как и от всех прочих. Я совершенно о том не догадывался. Госпожа де Турнон, казалось, была еще безутешна после смерти мужа и жила в самом строгом уединении. Сестра Сансера была едва ли не единственная, с кем она виделась; в доме сестры он и влюбился в нее.

Однажды вечером, когда в Лувре собирались давать представление и ждали только короля и госпожу де Валантинуа, чтобы его начать, пришло известие, что герцогине нездоровится и что король не придет. Все тут же поняли, что нездоровьем герцогини была какая-то ссора с королем. Мы знали, как он ревновал к маршалу де Бриссаку, пока тот оставался при дворе; но маршал уже несколько дней как вернулся в Пьемонт, и мы не могли вообразить себе повода для новой размолвки.

Пока я говорил об этом с Сансером, господин д’Анвиль появился в зале и шепнул мне, что огорчение и гнев короля способны вызвать жалость к нему; что, примирившись несколько дней назад с госпожой де Валантинуа после ссоры из-за маршала де Бриссака, король подарил ей кольцо и просил его носить; что, когда она одевалась, собираясь на представление, король заметил отсутствие кольца и спросил о причине этого; что она притворилась удивленной и стала допрашивать своих прислужниц, которые, по злому случаю либо не получив должных наставлений, отвечали, что не видели кольца уже четыре или пять дней.

Как раз столько времени и прошло после отъезда маршала де Бриссака, – продолжал господин д’Анвиль. – Король не сомневался более, что она отдала кольцо маршалу при расставании. Эта мысль так живо пробудила в нем еще не вовсе угасшую ревность, что вопреки обыкновению он не сдержался и высказал ей множество упреков. Он вернулся к себе в крайнем огорчении, но не знаю, что огорчает его больше – подозрение, что госпожа де Валантинуа отдала другому его кольцо, или страх, что, не сдержав досады, он прогневил ее.

Как только господин д’Анвиль закончил свой рассказ, я подошел к Сансеру и пересказал все ему; я поведал ему все это как тайну, которую мне доверили и о которой я ему не велел говорить.

На следующее утро я в ранний час отправился к моей невестке; в ее спальне я застал госпожу де Турнон. Она не любила госпожу де Валантинуа, и ей было отлично известно, что и невестка моя не могла похвалиться любовью к герцогине. Сансер побывал у нее после представления. Он рассказал ей о ссоре короля с герцогиней, и госпожа де Турнон приехала поведать о ней моей невестке, не зная или не подумав о том, что это я все рассказал ее поклоннику.

Едва завидев меня, моя невестка сказала госпоже де Турнон, что мне можно доверить ту новость, которую она рассказала, и, не дожидаясь разрешения госпожи де Турнон, повторила слово в слово все, что я говорил Сансеру накануне вечером. Судите же, как я был изумлен. Я взглянул на госпожу де Турнон – мне показалось, что она в замешательстве. Ее замешательство навело меня на подозрения; я говорил об этом только с Сансером, он расстался со мной после представления, не сказав, почему; я вспомнил, какие пылкие хвалы госпоже де Турнон от него слышал. Все это вместе открыло мне глаза, и мне нетрудно было догадаться, что он в нее влюблен и что он виделся с нею, расставшись со мной.

Меня очень задело, что он скрыл от меня это свое приключение, и я сказал многое такое, из чего госпожа де Турнон поняла, какую неосторожность совершила; я проводил ее до кареты и на прощанье уверил ее, что желаю счастья тому, кто рассказал ей о размолвке короля с госпожой де Валантинуа.

Затем я не мешкая отправился к Сансеру, осыпал его упреками и объявил, что знаю о его страсти к госпоже де Турнон, но не сказал, каким образом я это обнаружил. Он был принужден сознаться; тогда я рассказал ему, что мне помогло догадаться, а он открыл мне подробности этой истории; он сказал, что, хотя был младшим в семье и вовсе не мог надеяться на хорошую партию, госпожа де Турнон, невзирая на это, все же решилась выйти за него замуж. Я был удивлен до крайности. Я посоветовал Сансеру поторопиться со свадьбой, поскольку можно ожидать всего от женщины, способной создать в глазах света представление о себе, столь далекое от истины. Он отвечал, что она и вправду горюет, но что та склонность, которую она питает к нему, взяла верх над горем и что она не может сразу показать всем такую перемену. Он привел мне и множество других оправданий для нее, из чего мне стало ясно, как сильно он в нее влюблен; он уверял меня, что добьется ее согласия посвятить меня в его страсть к ней, коль скоро это она сама мне ее открыла. Он действительно этого добился, хотя и с великим трудом, и с тех пор они многое мне поверяли.

Я никогда не видел, чтобы женщина так достойно и мило вела себя со своим возлюбленным; и все же я так и не мог смириться с тем, что она притворялась, будто все еще в глубокой скорби. Сансер был так влюблен и так счастлив ее обхождением с ним, что почти не смел торопить ее со свадьбой, опасаясь, как бы она не подумала, что он этого желает больше из корысти, чем по истинной страсти. Все же он поговорил с ней об этом, и ему показалось, что она готова выйти за него; она даже стала понемногу нарушать свое уединение и снова показываться в свете. Она приезжала к моей невестке в те часы, когда там собирались придворные. Сансер бывал там лишь изредка, но завсегдатаи этих вечеров, часто ее там встречавшие, находили ее весьма привлекательной.

Вскоре после того, как она начала выходить из затворничества, Сансеру стало казаться, что ее страсть к нему ослабевает. Он не раз мне о том говорил, хотя я не видел никаких оснований для его жалоб; но в конце концов, когда он сказал мне, что, вместо того чтобы заключить брак, она его как будто отодвигает, я стал думать, что он был не совсем не прав в своей тревоге. Я отвечал, что если страсть госпожи де Турнон и ослабела спустя два года, этому не следует удивляться; что даже если она не ослабела, но не настолько сильна, чтобы подвигнуть ее выйти за него замуж, он не вправе на это сетовать; что в мнении света такой брак ему бы крайне повредил, не только потому, что он – недостаточно хорошая партия для нее, но и из-за того ущерба, который он нанес бы ее доброй славе; и что поэтому все, чего он может желать, – это чтобы она не обманывала его и не подавала ему ложных надежд. Я добавил, что, если ей не хватит сил выйти за него или если она признается, что любит другого, он не должен ни сердиться, ни жаловаться; ему следует сохранить к ней уважение и благодарность.

– Я даю вам, – сказал я ему, – тот совет, которому сам бы последовал; искренность для меня так важна, что я думаю, если моя возлюбленная или даже моя жена мне признается, что ей нравится кто-то другой, я огорчусь, но не рассержусь. Я откажусь от роли любовника или мужа, чтобы стать ей советчиком и утешителем.

Эти слова вызвали краску на щеках принцессы Клевской; она увидела в них некую связь с тем состоянием, в котором пребывала, и это так удивило и взволновало ее, что она долго не могла прийти в себя.

– Сансер поговорил с госпожой де Турнон, – продолжал принц Клевский, – он сказал ей все, что я ему советовал; но она столь пылко его разуверяла и казалась столь оскорбленной его подозрениями, что он полностью от них отказался. Тем не менее она отложила свадьбу до его возвращения из путешествия, в которое он собирался и которое обещало быть долгим; но до самого его отъезда она так безупречно себя вела и, казалось, так горевала, что я, как и он, поверил в искренность ее любви. Он уехал около трех месяцев назад; за время его отсутствия я мало виделся с госпожой де Турнон: я был совершенно поглощен вами и знал только, что он скоро должен вернуться.

Позавчера, приехав в Париж, я узнал, что она умерла; я послал к нему справиться, нет ли от него вестей. Мне сказали, что он вернулся накануне, то есть как раз в день смерти госпожи де Турнон. Я тотчас же отправился к нему, догадываясь, в каком его найду состоянии; но его горе далеко превосходило все, что я мог вообразить.

Я никогда не видел скорби столь глубокой и столь сердечной; завидев меня, он бросился мне на шею и залился слезами. «Я не увижу ее больше! – повторял он. – Я не увижу ее, она мертва! Я не был ее достоин; но я вскоре за ней последую!»

После чего он умолк; а затем, время от времени повторяя снова: «Она мертва, я больше не увижу ее!» – он разражался слезами и воплями и, казалось, потерял рассудок. Он сказал, что нечасто получал от нее письма во время своего отсутствия, но не удивлялся этому, потому что знал ее и знал, как трудно ей было решиться писать. Он не сомневался, что женился бы на ней по возвращении; он считал ее самой прелестной и самой верной из всех женщин на свете, он верил, что был нежно любим, он потерял ее в тот миг, когда надеялся соединиться с нею навеки. Все эти мысли причиняли ему жгучую боль, совершенно его сломившую; и признаюсь, что и я был невольно тронут.

Однако я вынужден был покинуть его и отправиться к королю, я пообещал, что скоро вернусь. Я и в самом деле вернулся и был несказанно изумлен, найдя его совсем не таким, каким оставил. Он стоял в своей спальне с выражением ярости на лице, то делая несколько шагов, то останавливаясь, словно был вне себя. «Входите, входите, – сказал мне он, – смотрите на самого злополучного человека на свете, я в тысячу раз несчастнее, чем был до сих пор: то, что я сейчас узнал о госпоже де Турнон, хуже смерти».

Я подумал, что рассудок его совершенно помутился от горя; я не мог вообразить, что есть нечто худшее, чем смерть женщины, которую любишь и которой любим. Я сказал ему, что, пока его скорбь имела какие-то границы, я не осуждал ее и сочувствовал ей, но что я перестану его жалеть, если он впадет в отчаянье и потеряет разум.

«Это было бы слишком большим счастьем для меня – лишиться разума, а вместе с ним и жизни, – воскликнул он. – Госпожа де Турнон была мне неверна, и я узнаю о ее неверности и измене на следующий день после известия о ее смерти, когда душа моя до краев наполнена самой жгучей скорбью и самой нежной любовью, какие только жили в человеческом сердце; в ту минуту, когда образ ее и ее чувства ко мне представляются мне самим совершенством, оказывается, что я был обманут и что она не заслуживает моих слез; и я так же горюю о ее смерти, как если б она была мне верна, и так же оскорблен ее неверностью, как если б она не была мертва. Если бы я узнал об измене до ее кончины, то ревность, негодование, гнев охватили бы меня и словно сделали нечувствительным к боли утраты; а теперь я в таком состоянии, что не могу ни утешиться, ни возненавидеть ее».

Судите сами, как я был изумлен словами Сансера; я спросил его, как он узнал то, что мне рассказал. Он поведал мне, что, как только я вышел из его дома, Этутвиль, его близкий друг, не посвященный, однако, в тайну его любви к госпоже де Турнон, явился с ним повидаться. Не успев сесть, он разразился слезами и стал просить у Сансера прощения, что скрывал от него то, что собирался сказать теперь; он умолял пожалеть его, он хотел открыть Сансеру свое сердце, ведь тот видел перед собой человека, более всех на свете опечаленного кончиной госпожи де Турнон.

«Это имя, – продолжал Сансер, – так меня поразило, что хотя первым моим побуждением было сказать ему, что я опечален больше, чем он, у меня не хватило сил говорить. Затем он рассказал мне, что был влюблен в нее уже полгода; что он все хотел мне об этом рассказать, но она прямо ему запретила, и так строго, что он не посмел ослушаться; что он понравился ей почти сразу же, как только в нее влюбился; что они скрывали свою страсть ото всех; что он никогда не бывал у нее открыто; что он был счастлив утешить ее после смерти мужа; и что, наконец, он собирался жениться на ней, как раз когда она умерла; но что этот брак, основанный на страсти, казался бы заключенным из долга и послушания: она сумела сделать так, что отец приказал ей выйти за него замуж, чтобы не было слишком разительной перемены в ее поведении, показывавшем, что она и не помышляет о вторичном замужестве.

Чем больше Этутвиль говорил, – сказал мне Сансер, – тем больше я верил его словам; они казались мне правдоподобны; время, когда, как он утверждал, началась его любовь к госпоже де Турнон, совпадало с тем, когда я стал замечать в ней перемену; но спустя минуту я уже думал, что он лжет или по меньшей мере бредит. Я был готов ему это сказать, затем мне захотелось все выяснить, я начал его расспрашивать и сделал вид, что сомневаюсь в его словах; в конце концов я приложил столько усилий, чтобы увериться в своем несчастье, что он спросил, знаком ли мне почерк госпожи де Турнон. Он положил мне на постель четыре письма от нее и ее портрет, в эту минуту вошел мой брат; у Этутвиля лицо было так залито слезами, что он принужден был удалиться, чтобы это скрыть, он сказал мне, что вернется вечером забрать то, что мне оставил, а я поторопил брата уйти, под тем предлогом, что мне нездоровится, – мне не терпелось взглянуть на те письма, что Этутвиль у меня оставил, в надежде найти там что-нибудь, что дало бы мне возможность не верить всему сказанному Этутвилем. Но увы! Что же я там нашел? Какую нежность! Какие клятвы! Какие твердые обещания выйти за него! Какие письма! Мне она никогда не писала подобных. И вот, – продолжал он, – я страдаю одновременно и из-за ее смерти, и из-за ее неверности; эти два горя часто сравнивают, но никогда один и тот же человек не мучился тем и другим сразу. Признаюсь, к стыду своему, что утрата ее мне все еще больнее, чем ее измена; я не могу счесть ее настолько виновной, чтобы смириться с ее смертью. Если бы она была жива, я мог бы утешиться тем, что высказал бы ей свои упреки и отомстил за себя, заставив ее понять, как дурно она поступила. Но я не увижу ее больше, – повторял он, – я не увижу ее; это несчастье – величайшее из всех. Я желал бы вернуть ей жизнь ценою своей. Что за мечты! Воскреснув, она жила бы для Этутвиля. Как я был счастлив вчера, – воскликнул он, – как счастлив! Я скорбел больше всех на свете, но моя скорбь была естественна, и мне было сладко думать, что я не утешусь никогда. Сегодня все мои чувства извращены. Ее притворной страсти ко мне я плачу ту же дань скорби, какую был бы должен платить страсти искренней. Я не могу ни ненавидеть, ни любить память о ней; я не могу ни утешиться, ни страдать. Но сделайте хотя бы так, – сказал он, вдруг оборотившись ко мне, – чтобы я никогда не видел Этутвиля; одно имя его наводит на меня ужас. Я отлично знаю, что не имею никаких причин быть на него в обиде: это я виноват, что скрывал от него свою любовь к госпоже де Турнон; если бы он знал об этом, то, быть может, не увлекся бы ею и она не была бы мне неверна, но он приехал ко мне рассказать о своем горе; мне его жаль. Да! Он вправе горевать, – воскликнул Сансер, – он любил госпожу де Турнон, был ею любим и больше никогда ее не увидит; и все же я чувствую, что не сумею победить свою ненависть к нему. Еще раз умоляю вас сделать так, чтобы я с ним не встречался».

Затем Сансер снова стал плакать, горевать о госпоже де Турнон, говорить с ней и обращаться к ней с самыми нежными словами; после чего он перешел к ненависти, жалобам, упрекам и проклятиям. Видя, в какое он впал неистовство, я понял, что мне понадобится помощь, чтобы его успокоить. Я послал за его братом, с которым расстался у короля; я поговорил с ним за порогом спальни, до того как он туда вошел, и рассказал, в каком состоянии Сансер. Мы отдали распоряжения, чтобы уберечь его от встречи с Этутвилем, и употребили часть ночи на то, чтобы постараться вернуть ему способность рассуждать здраво. Сегодня утром я застал его в еще большем горе; брат его остался с ним, а я вернулся к вам.

– Не могу и передать своего удивления, – промолвила принцесса Клевская, – я полагала госпожу де Турнон неспособной на любовь и обман.

– Нельзя быть искуснее ее в ловкости и притворстве, – отвечал принц Клевский. – Заметьте, что когда Сансеру показалось, будто она переменилась к нему, это и вправду произошло – она увлеклась Этутвилем. Этутвилю она говорила, что он утешает ее в потере мужа и что это из-за него она выходит из затворничества; а Сансер думал, будто причиной тому наше решение, что ей не стоит больше выказывать столь глубокую скорбь. Она уверяла Этутвиля, что скрывает их связь и притворяется, будто выходит за него по воле отца, потому что печется о своем добром имени; на самом же деле она так поступала, чтобы бросить Сансера, не дав ему оснований для обиды. Я должен вернуться, – продолжал принц Клевский, – чтобы навестить этого несчастного, и думаю, что вам также следует возвращаться в Париж. Вам пора встречаться с людьми и принимать множество визитов, избежать которых вам все равно не удастся.

Принцесса Клевская с ним согласилась и на следующий день вернулась в Париж. В отношении господина де Немура она ощущала себя спокойнее, чем раньше; все, что сказала ей госпожа де Шартр на смертном одре, и боль от ее утраты притупили в ней те чувства, которые казались ей исчезнувшими навсегда.

В тот же вечер дофина приехала с ней повидаться и, засвидетельствовав свое участие в ее горе, сказала, что хочет отвлечь ее от грустных мыслей и для того расскажет все, что произошло при дворе в ее отсутствие; она поведала принцессе Клевской множество удивительных вещей.

– Но что мне более всего хотелось вам рассказать, – продолжала она, – так это доподлинную новость, что господин де Немур страстно влюблен, но даже самые близкие его друзья не только не получают от него признаний, но даже не догадываются, кто эта любимая им особа. А ведь любовь эта настолько сильна, что ради нее он пренебрег надеждами на корону, вернее сказать, отказался от них.

Затем дофина рассказала все о перипетиях в английских делах.

– Все, что я вам говорила, – продолжала она, – я узнала от господина д’Анвиля; он мне сказал утром, что король вчера вечером послал за господином де Немуром, получив письмо от Линьроля, который просит разрешения вернуться и пишет королю, что не может более находить для королевы Англии убедительных объяснений задержки с приездом господина де Немура; что эта задержка начинает ее оскорблять и что, хотя она и не дала еще решающего положительного ответа, но сказала достаточно, чтобы он поторопился с путешествием. Король прочел это письмо господину де Немуру, а тот, вместо того чтобы говорить серьезно, как он это делал вначале, стал смеяться, шутить и издеваться над надеждами Линьроля. Он сказал, что вся Европа осудила бы его безрассудство, если бы он отважился ехать в Англию с упованиями стать мужем королевы, не будучи уверенным в успехе. «Кроме того, я полагаю, – прибавил он, – что потрачу время напрасно, отправившись в путешествие как раз тогда, когда король Испании прилагает такие усилия, чтобы жениться на английской королеве. Возможно, он был бы не слишком опасным соперником в любовном состязании, но что до брака, то тут, я думаю, Ваше Величество едва ли посоветует мне что-либо у него оспаривать».

«В этом случае я дал бы вам такой совет, – отвечал король, – но вы ничего у него не оспариваете; я знаю, что у него иные помыслы, и, даже если бы их у него не было, королева Мария слишком плохо сносила испанское ярмо, чтобы можно было поверить, что ее сестра пожелает его на себя надеть и что она даст себя ослепить блеском такого количества корон, соединенных вместе».

«Если она не даст себя ослепить, – возразил господин де Немур, – то, возможно, пожелает счастья в любви. Несколько лет назад она любила милорда Кортни; его любила также и королева Мария, и она вышла бы за него замуж с одобрения всей Англии, если бы не знала, что молодость и красота ее сестры Елизаветы волнуют его больше, чем надежды на трон. Вашему Величеству известно, что неистовая ревность заставила ее бросить их обоих в тюрьму, затем изгнать милорда Кортни и, наконец, выйти замуж за испанского короля. Я думаю, что Елизавета, оказавшись теперь на престоле, вскоре вспомнит о милорде и что она скорее изберет этого человека, которого она любила и который достоин любви и столько выстрадал ради нее, чем кого-то другого, кого она и не видела никогда».

«Я согласился бы с вами, – отвечал король, – если бы Кортни был еще жив; но несколько дней назад я узнал, что он умер в Падуе, куда был сослан. Мне ясно видно, – прибавил он, прощаясь с господином де Немуром, – что вас следовало бы женить так, как женили дофина, и заключить ваш брак с королевой Англии через послов».

Господин д’Анвиль и господин видам, бывшие у короля вместе с господином де Немуром, были убеждены, что именно поглощающая его страсть и отвращает герцога от столь великого замысла. Видам, который виделся с ним чаще всех, сказал госпоже де Мартиг, что герцога нельзя узнать – так он переменился; и еще более его удивляет то, что незаметно, чтобы герцог поддерживал с кем-то сношения или скрывался в известные часы, так что можно предположить, что он не пользуется взаимностью особы, которую любит, трудно узнать господина де Немура в человеке, который любит женщину, а та не отвечает на его чувство.

Каким ядом были для принцессы Клевской речи дофины! Как ей было не узнать себя в этой особе, имени которой никто не знал? Как не проникнуться благодарностью и нежностью, услышав от той, в ком она не могла сомневаться, что герцог, задевший уже ее сердце, скрывал свою страсть ото всех и ради любви к ней пренебрег надеждами на трон? Нельзя и передать, что она почувствовала и какое волнение поднялось в ее душе. Если бы дофина взглянула на нее повнимательней, то без труда заметила бы, что ее слова не были принцессе безразличны; но так как дофина не подозревала истины, то продолжала говорить, вовсе не подумав о том.

– Господин д’Анвиль, – прибавила она, – который, как я вам уже сказала, поведал мне все это подробно, полагает, что я осведомлена лучше, чем он; он столь высоко ценит мои чары, что убежден, будто я – единственная, кто мог бы произвести такие перемены в господине де Немуре.

Последние слова дофины повергли принцессу Клевскую в смятение иного рода, чем то, которое она испытывала несколькими мгновениями ранее.

– Я присоединилась бы к мнению господина д’Анвиля, – отвечала она, – весьма правдоподобно, Мадам, что пренебречь королевой Англии можно только из-за венценосной особы, подобной вам.

– Я не утаила бы от вас, если бы это знала, – возразила дофина, – и я бы это знала, если б это была правда. Такую страсть не скроешь от взгляда той, кто ее вызывает; она замечает ее первой. Господин де Немур всегда выказывал ко мне не более чем простую любезность; и все же между тем, как он держал себя со мной раньше, и тем, как держится теперь, такая разница, что могу вас уверить – не я причина его равнодушия к английской короне.

Я заговорилась с вами, – продолжала дофина, – и забыла, что должна ехать к Мадам. Вы знаете, что мир почти уже заключен, но не знаете, что король испанский условием каждой статьи ставил возможность самому жениться на принцессе вместо дона Карлоса, своего сына. Королю было очень нелегко на это решиться; наконец он дал свое согласие и собирается вскоре объявить эту новость Мадам. Полагаю, она будет безутешна; едва ли может быть приятен брак с человеком таких лет и такого нрава, как король Испании, в особенности для той, кто наслаждается всеми дарами молодости и красоты и готовится выйти замуж за юного принца, к которому чувствует склонность, еще не видев его. Не знаю, найдет ли в ней король то послушание, на какое надеется; он поручил мне переговорить с ней, поскольку ему известно, что она меня любит, и он полагает, что у меня есть какая-то власть над ее душой. А затем мне предстоит совсем иной визит: я зайду порадоваться с Мадам, сестрой короля. Все готово для ее свадьбы с герцогом Савойским, и вскоре она состоится. Ни одна особа в ее летах не радовалась так своему замужеству. Двор будет блистательнее и многолюднее, чем когда-либо; и невзирая на ваше горе, вы должны помочь нам показать иностранцам, что наши красавицы – не из последних.

Вымолвив эти слова, дофина рассталась с принцессой Клевской; а назавтра о браке Мадам стало известно всем. В последующие дни король и королевы навестили принцессу Клевскую. Господин де Немур, который нетерпеливо ждал ее возвращения и пылко желал поговорить с нею без свидетелей, отложил свой визит до того часа, когда все от нее уедут и больше уже никто не должен будет появиться. Замысел его удался, и он пришел тогда, когда удалились последние посетители.

Принцесса лежала на постели, было жарко, и присутствие господина де Немура еще добавило румянца на ее щеках, что вовсе не портило ее красоты. Он поместился против нее с той опаской и робостью, какие рождает подлинная страсть. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова. Принцесса Клевская была в не меньшем замешательстве, так что они хранили молчание достаточно долго. Наконец господин де Немур заговорил и высказал свое сочувствие ее горю. Принцессе Клевской нетрудно было продолжать беседу об этом предмете; она долго говорила о своей утрате и наконец сказала, что, когда время притупит боль, последствия все равно останутся столь велики, что самый нрав ее изменится.

– Глубокое горе и сильные страсти, – отвечал господин де Немур, – производят большие перемены в наших душах; и я не узнаю себя с тех пор, как вернулся из Фландрии. Многие заметили эту перемену, и даже дофина говорила мне о ней еще вчера.

– Она и вправду это заметила, – промолвила принцесса Клевская, – и я от нее как будто что-то об этом слышала.

– Я не огорчен тем, сударыня, – возразил господин де Немур, – что она это заметила, но я хотел бы, чтобы она была не единственной, кто это заметил. Есть особы, которым мы не смеем давать свидетельства нашей страсти к ним иначе, как через вещи, прямо до них не касающиеся; и, не решаясь показать им, что мы их любим, мы хотели бы по крайности, чтобы они знали, что нам не нужно ничьей иной любви. Мы хотели бы, чтобы они знали, что нет такой красавицы, как высоко бы она ни была вознесена, к которой мы не были бы равнодушны, и нет короны, которую мы готовы были бы купить ценой вечной разлуки с ними. Женщины обыкновенно судят о страсти, которую к ним питают, – продолжал он, – по стараниям им понравиться и по тому, как их домогаются; но это нетрудно делать, если они хоть немного привлекательны; трудно не позволять себе удовольствия за ними следовать, избегать их из страха выдать людям, и даже им самим, те чувства, которые мы к ним питаем. А еще более верный знак истинной привязанности – это когда мы становимся совершенно непохожи на самих себя, какими были прежде, и утрачиваем честолюбие и жажду наслаждений, хотя всю жизнь были поглощены и тем и другим.

Принцесса Клевская тотчас догадалась, какое отношение к ней имели эти слова. Ей казалось, что она должна отвечать и прервать их. Ей казалось также, что она не должна ни выслушивать их, ни показывать, что приняла их на свой счет. Она видела свой долг в том, чтобы заговорить, и в том, чтобы промолчать. Речи господина де Немура почти в равной мере доставляли ей удовольствие и задевали ее; она видела в них подтверждение всего, о чем заставила ее задуматься дофина; она находила их любезными и почтительными, но одновременно дерзкими и слишком откровенными. Та склонность, что она питала к герцогу, рождала в ее сердце волнение, с которым она не могла совладать. Самые темные слова мужчины, который нам нравится, трогают нас больше, чем прямые признания того, кто нам безразличен. Итак, она оставалась безмолвна, и господин де Немур заметил ее молчание, которое, возможно, счел бы неплохим знаком, если бы появление принца Клевского не положило конец их беседе и его визиту.

Принц стал рассказывать жене новости о Сансере; но ее не слишком занимало то, чем закончилась эта история. Она была так поглощена происшедшим, что едва сумела скрыть свою рассеянность. Когда она смогла предаться своим мыслям, то поняла, что обманывалась, полагая, будто стала равнодушна к господину де Немуру. Его слова произвели на нее то впечатление, какого он и добивался, и совершенно убедили ее в его страсти. Поступки герцога слишком сообразовывались с его речами, чтобы у принцессы осталось хоть малейшее сомнение. Она не утешала себя надеждой, что не любит его, она думала лишь о том, чтобы никак ему этого не показать. То был непростой замысел, и она уже знала, как трудно будет его исполнить; она понимала, что достичь успеха можно только одним способом – избегая встреч с герцогом, и поскольку траур позволял ей вести жизнь более уединенную, чем обыкновенно, она воспользовалась этим предлогом, чтобы не ездить больше туда, где могла его встретить. Она была погружена в глубокую печаль, причиной тому, казалось, была смерть ее матери, и другой никто не искал.

Господин де Немур был в отчаянии от того, что почти перестал с ней видеться, и зная, что не найдет ее ни на одном приеме, ни на одном увеселении, где бывал весь двор, он не мог себя заставить появляться там; он сделал вид, что в нем вспыхнула страсть к охоте, и отправлялся охотиться как раз в те дни, когда королевы принимали. Легкое недомогание долго служило ему предлогом для того, чтобы оставаться дома и не ездить в те места, где, как он знал, не будет принцессы Клевской.

Почти тогда же занемог принц Клевский. Во все время его болезни принцесса Клевская не покидала его спальни, но когда ему стало лучше и он начал принимать гостей (и среди прочих господина де Немура, который, ссылаясь на то, что все еще слаб, проводил у принца большую часть дня), она сочла, что не может больше там оставаться; однако при первых его посещениях у нее не хватало сил выходить из комнаты. Она слишком долго его не видела, чтобы решиться и далее его не видеть. Герцог нашел способ дать ей понять (в выражениях как будто самых общих, но которые она разгадала, поскольку они были связаны с тем, что он ей говорил), что он ездил на охоту, чтобы мечтать о ней, и что он не бывал на вечерах при дворе, потому что она там не бывала.

Наконец она исполнила свое решение уходить из спальни мужа, когда герцог был там; однако она могла это делать лишь ценой большого насилия над собой. Герцог заметил, что она избегает его, и был до крайности этим огорчен. Принц Клевский поначалу не обращал внимания на поведение жены, но затем он заметил, что она не хотела оставаться в его спальне, когда там были посторонние. Он заговорил с ней об этом, и она ответила, что не думает, будто приличия требуют, чтобы она проводила каждый вечер в обществе самых молодых мужчин при дворе; что она просит его разрешить ей вести жизнь более уединенную, чем обыкновенно; что добродетели и постоянное присутствие матери позволяли ей делать многое такое, что не пристало женщине ее лет.

Принц Клевский в этом случае не выказал своей обычной доброты и снисходительности к жене и сказал, что решительно не желает, чтобы она меняла свое поведение. Она была готова возразить, что в свете поговаривают о том, что господин де Немур в нее влюблен, но была не в силах вымолвить его имя. К тому же она устыдилась своего желания назвать ложную причину и скрыть истину от человека, столь высоко ее ценившего.

Несколько дней спустя король был у королевы в час, когда у нее собирались гости; говорили о гороскопах и предсказаниях. Относительно того, насколько следует им верить, мнения разошлись. Королева им весьма доверяла; она утверждала, что после того, как столь многое из предсказанного действительно произошло, нельзя сомневаться, что в этой науке заключена доля истины. Другие возражали, что ничтожное число сбывающихся из бесчисленного множества предсказаний доказывает, что это всего лишь дело случая.

– Когда-то я очень любопытствовал заглядывать в будущее, – сказал король. – Но мне наговорили столько ложных и невероятных вещей, что я убедился в невозможности узнать истину. Несколько лет назад здесь появился человек, имевший славу великого астролога. Все бросились к нему; я также к нему поехал, но не говоря, кто я такой, и взял с собой господ де Гиза и д’Эскара; я пропустил их впереди себя. Однако астролог обратился сначала ко мне, словно счел меня властелином над другими. Возможно, он знал меня; однако он сказал мне то, что вовсе ко мне не подходило, если б он меня знал. Он предсказал, что я буду убит на поединке. Господину де Гизу он сказал, что его убьют ударом сзади, а д’Эскару – что ему размозжит голову конское копыто. Господин де Гиз был почти оскорблен таким пророчеством, словно его обвинили в готовности бежать. Д’Эскар также был огорчен, узнав, что кончит свои дни таким несчастливым образом. Одним словом, мы все трое ушли очень недовольные астрологом. Не знаю, что станется с господами де Гизом и с д’Эскаром, но вовсе невероятно, чтобы я был убит на поединке. Мы с королем Испании только что заключили мир; и даже если б мы этого не сделали, не думаю, чтобы мы с ним решили сразиться и чтобы я вызвал его на поединок, как вызвал король, мой отец, Карла Пятого.

После того как король рассказал, какое ему предрекли несчастье, те, кто защищал астрологию, отказались от своего мнения и согласились, что она вовсе не заслуживает веры.

– А меньше всех на свете, – громко произнес господин де Немур, – должен иметь такую веру я.

И, обратившись к принцессе Клевской, сидевшей рядом, тихонько добавил:

– Мне предсказали, что я буду счастлив милостями особы, к которой питаю самую пылкую и самую почтительную страсть. Судите же, сударыня, могу ли я верить предсказаниям.

Дофина, заключив из сказанных громко господином де Немуром слов, что своей соседке он поведал какое-то ложное предсказание, спросила герцога, о чем он говорил принцессе Клевской. Если бы он обладал меньшим присутствием духа, то смутился бы от такого вопроса. Но он отвечал не замешкавшись:

– Я говорил ей, Мадам, что мне предсказывали, будто мне выпадет такое счастье, о каком я не смел и мечтать.

– Если бы вам предсказали только это, – возразила дофина, улыбаясь и думая о деле с Елизаветой Английской, – то я не советовала бы вам презирать астрологию; у вас могут появиться причины ее защищать.

Принцесса Клевская поняла, что имела в виду дофина, но она понимала также, что счастье, о котором говорил господин де Немур, заключалось для него вовсе не в том, чтобы стать королем Англии.

Так как со смерти ее матери прошло уже достаточно много времени, ей нужно было начать появляться в свете и при дворе, как обыкновенно. Она встречала господина де Немура у дофины, она встречала его у принца Клевского, где он часто бывал в обществе других знатных молодых людей, чтобы не привлекать к себе внимания; но она не могла больше смотреть на него без волнения, которое он не преминул заметить.

Как ни старалась она избегать его взглядов и говорить с ним меньше, чем с другими, ей не всегда удавалось скрыть какое-то первое движение, по которому герцог мог заключить, что он ей небезразличен. Мужчина менее проницательный, чем он, быть может, этого бы и не заметил; но герцога уже любили столь многие, что ему трудно было не распознать, когда он был любим. Он отлично видел, что шевалье де Гиз был его соперником, а шевалье понимал то же самое про него. Шевалье был единственным человеком при дворе, разгадавшим эту тайну, – собственный интерес помог ему видеть яснее прочих; это знание о чувствах друг друга рождало в них неприязнь, которая сказывалась во всем, не доходя, однако, до открытых ссор, но они неизменно противостояли друг другу во всем. Они всегда были по разные стороны в состязаниях, боях, играх и во всех королевских увеселениях, и соперничество их было таким острым, что его нельзя было скрыть.

Принцесса Клевская часто думала об английских делах; ей казалось, что господин де Немур не сможет противиться советам короля и настояниям Линьроля. Она с грустью видела, что этот последний все не возвращается, и с нетерпением его ждала. Если бы она следила за его поступками, то была бы лучше осведомлена о состоянии дел, но то самое чувство, которое разжигало в ней любопытство, заставляло его скрывать, и она расспрашивала только о красоте, уме и нраве королевы Елизаветы. Один из портретов Елизаветы привезли к королю; принцесса нашла изображение более красивым, чем ей бы хотелось, и она не могла удержаться и не сказать, что портрет льстит.

– Я так не думаю, – возразила дофина, присутствовавшая при этом. – Королева славится красотой и умом, далеко превосходящими обыкновенные, и я хорошо помню, как мне всю жизнь ставили ее в пример. Она должна быть очень привлекательна, если похожа на свою мать, Анну Болейн. Ни одна женщина не была так мила и приятна наружностью и нравом. Я слышала, что в лице ее было нечто живое и особенное и что она вовсе не походила на прочих английских красавиц.

– Я как будто слышала также, – сказала принцесса Клевская, – что она родилась во Франции.

– Те, кто так думает, ошибаются, – отвечала дофина, – я расскажу вам кратко ее историю. Она происходила из знатного английского рода. Генрих Восьмой был влюблен и в ее сестру, и в ее мать, и поговаривали даже, что она – его дочь. Сюда она приехала вместе с сестрой Генриха Седьмого, которая вышла замуж за короля Людовика Двенадцатого. Королева была молода и ветрена, ей очень не хотелось покидать французский двор после смерти мужа; а Анна Болейн, имевшая те же наклонности, что и ее госпожа, так и не решилась уехать. Покойный король в нее влюбился, и она стала фрейлиной королевы Клод. Королева умерла, и ее взяла к себе принцесса Маргарита, сестра короля, герцогиня Алансонская, а затем королева Наваррская, чьи повести вы читали. От нее Анна Болейн переняла зачатки новой религии. Затем она вернулась в Англию, где очаровала всех: она усвоила французские манеры, которые нравятся всем народам; она хорошо пела, восхитительно танцевала – ее сделали фрейлиной королевы Екатерины Арагонской, и король Генрих Восьмой влюбился в нее без памяти.

Кардинал Вулси, его фаворит и первый министр, лелеял надежды взойти на папский престол и, разгневавшись на императора, который его притязаний не поддержал, задумал отомстить и устроить союз короля, своего повелителя, с Францией. Он внушил Генриху Восьмому, что его брак с теткой императора недействителен, и предложил жениться на герцогине Алансонской, которая тогда овдовела. Анна Болейн, будучи не лишена честолюбия, решила, что этот развод – тот путь, который может привести ее к трону. Она стала склонять короля Англии к Лютеровой религии, а нашего покойного короля уговаривала способствовать в Риме разводу Генриха с надеждой на его брак с герцогиней Алансонской. Кардинал Вулси добился того, чтобы его под другим предлогом послали во Францию заняться этим делом; однако господин его не решился допустить, чтобы само предложение об этом было произнесено вслух, и отправил ему в Кале повеление даже не заговаривать о браке.

По возвращении из Франции кардинал был встречен с такими почестями, какие воздают самому королю; ни один фаворит не выказывал подобной гордыни и тщеславия. Он устроил встречу двух королей в Булони. Франциск Первый подал руку Генриху Восьмому, который не пожелал рукопожатия. Они принимали друг друга по очереди с невиданным великолепием и обменялись нарядами, подобными тем, что были сшиты для них самих. Я вспоминаю рассказы о том, что покойный король послал английскому королю камзол малинового узорчатого атласа, изукрашенный жемчугами и бриллиантами, и мантию белого бархата, расшитую золотом. Пробыв несколько дней в Булони, они переехали в Кале. Анна Болейн помещалась вместе с Генрихом Восьмым как королева, и Франциск Первый делал ей подарки и воздавал почести как королеве. Наконец, после длившейся девять лет страсти, Генрих женился на ней, не дожидаясь расторжения своего первого брака, о чем он давно просил в Риме. Папа немедля отлучил его от Церкви, чем Генрих был так разгневан, что объявил себя главой Церкви и вверг всю Англию в те злосчастные перемены, которые вы теперь видите.

Анна Болейн недолго наслаждалась своим величием; однажды, когда она уже видела свое положение упрочившимся после смерти Екатерины Арагонской, вместе со всем двором она присутствовала на состязаниях, в которых участвовал ее брат, виконт Рокфорт, и король воспылал такой ревностью к нему, что внезапно покинул это зрелище, вернулся в Лондон и велел арестовать королеву, виконта Рокфорта и многих других, кого считал ее любовниками или наперсниками. Хотя казалось, что ревность эта вспыхнула лишь в ту самую минуту, ее уже давно подсказывала королю виконтесса Рокфорт, которая не могла выносить близости своего мужа с королевой, и представила ее королю как преступную связь; так что король, впрочем, уже влюбленный в Джейн Сеймур, помышлял лишь о том, как избавиться от Анны Болейн. Менее чем в три недели он провел суд над Анной Болейн и ее братом, велел отрубить им головы и женился на Джейн Сеймур. Потом у него было еще несколько жен, которых он прогонял или казнил, и среди прочих Екатерина Говард, чьей наперсницей была виконтесса Рокфорт; виконтессе отрубили голову вместе с ней. Так она была наказана за те же грехи, что приписывала Анне Болейн, а Генрих Восьмой умер, страдая от чудовищной тучности.

Все дамы, присутствовавшие при рассказе дофины, поблагодарили ее за столь верные сведения об английском дворе; принцесса Клевская к ним присоединилась, но была не в силах сдержаться и задала еще несколько вопросов о королеве Елизавете.

Дофина велела сделать маленькие портреты всех придворных красавиц, чтобы послать их своей матери, королеве. В тот день, когда художник заканчивал портрет принцессы Клевской, дофина пожелала провести вечер у нее. Там, конечно же, был и господин де Немур; он не упускал случая увидеть принцессу Клевскую, не давая, однако, повода догадываться, что он этих случаев искал. В тот день она была так прекрасна, что он влюбился бы в нее, если б этого уже не произошло. Все же он не смел не сводить с нее глаз, пока ее рисовали, и боялся, как бы то наслаждение, которое он испытывал при взгляде на нее, не было слишком заметно.

Дофина попросила у принца Клевского маленький портрет его жены, который у него уже был, чтобы сравнить с тем, что был близок к завершению; все высказали свои мнения о них, и принцесса Клевская велела художнику что-то поправить в прическе на том портрете, который принесли от принца. Художник, повинуясь, вынул портрет из рамки и, сделав что было нужно, положил его обратно на стол.

Господин де Немур давно желал иметь портрет принцессы Клевской. Когда он увидел тот, что принадлежал принцу, то не мог удержаться от желания украсть его у нежно любимого, как он полагал, мужа, и подумал, что среди стольких людей, находившихся в той комнате, его заподозрят не больше, чем других.

Дофина сидела на постели и негромко разговаривала с принцессой Клевской, стоявшей перед ней. Принцесса заметила за полузадернутой занавесью господина де Немура спиной к столу, стоявшему у изножья кровати, и увидела, как он, не поворачивая головы, ловко взял что-то со стола. Ей нетрудно было догадаться, что то был ее портрет; это привело ее в сильное смятение, дофина поняла, что принцесса ее не слушает, и громко спросила, на что это она так смотрит. При этих словах господин де Немур оборотился, он встретил взгляд принцессы Клевской, еще устремленный на него, и подумал, что она могла видеть его поступок.

Принцесса Клевская была в немалом замешательстве. Разумно было бы потребовать свой портрет; но, если бы она его потребовала прилюдно, это значило бы оповестить всех, какие чувства питает к ней герцог, а потребовать его наедине значило бы едва ли не пригласить его высказать свою страсть. Наконец она рассудила, что лучше будет это ему позволить, и была рада оказать ему такую милость, о которой он даже не узнает. Господин де Немур, заметивший ее замешательство и почти догадавшийся о его причине, подошел к ней и тихо сказал:

– Если вы видели, что я сделал, сударыня, соблаговолите позволить мне думать, что вы этого не знаете; большего я не смею у вас просить.

И с этими словами он удалился, не дожидаясь ее ответа.

Дофина уехала на прогулку вместе со всеми дамами, а господин де Немур заперся у себя дома, не в силах сдерживать на людях свою радость от того, что заимел портрет принцессы Клевской. Он испытывал все самые приятные чувства, какие только может подарить страсть; он любил прекраснейшую женщину при дворе, он заставлял ее против воли отвечать на эту любовь и во всех ее поступках замечал то смятение и замешательство, какие рождает любовь в невинных юных душах.

Вечером стали со всем усердием искать портрет; так как рамка его была на месте, никто не заподозрил, что его украли, а подумали, что он случайно куда-то запропастился. Принц Клевский был очень огорчен пропажей и после долгих тщетных поисков сказал жене – но тоном, показывавшим, что он так не думает, – что без сомнения у нее есть какой-то тайный поклонник, которому она подарила портрет или который его украл, и что никто, кроме влюбленного, не довольствовался бы портретом без рамки.

Слова эти, хотя и сказанные в шутку, произвели глубокое впечатление на принцессу Клевскую. Они вызвали у нее угрызения совести; она задумалась о силе чувства, которое влекло ее к господину де Немуру; она поняла, что не властна больше над своими речами и своим лицом; она вспомнила, что Линьроль вернулся; что она не опасалась уже английских дел; что ее подозрения относительно дофины исчезли; что, наконец, отныне не было ничего, что могло бы ее уберечь, и что только отъезд мог бы дать ей безопасность. Но поскольку отъезд был не в ее власти, она чувствовала себя в последней крайности и готовой навлечь на себя то, что казалось ей худшей из бед, – открыть господину де Немуру склонность, которую она к нему питала. Она припоминала все, что говорила ей госпожа де Шартр перед смертью, и как она советовала ей предпринять любые шаги, как бы трудны они ни казались, только бы не поддаться любовному увлечению. Ей пришло на ум то, что говорил принц Клевский об искренности, когда рассказывал о госпоже де Турнон, и она подумала, что должна признаться ему в своей склонности к господину де Немуру. Эта мысль долго ее занимала; затем она стала удивляться, как такая мысль могла к ней прийти, сочла ее безумной и снова впала в замешательство, не зная, что предпринять.

Мир был заключен; принцесса Елизавета после долгой борьбы с собой решилась повиноваться королю, своему отцу. Приехать и взять ее в жены от имени католического короля был назначен герцог Альба, и его прибытия ожидали вскорости. Прибывал и герцог Савойский, чтобы обвенчаться с Мадам, сестрой короля; эти две свадьбы должны были состояться одновременно. Король был погружен в заботы о том, как придать этим свадьбам больше блеска с помощью празднеств, которые явили бы миру достоинства и великолепие его двора. Были придуманы самые пышные балеты и представления, но король счел эти развлечения недостаточно заметными, ибо он хотел более громкой молвы. Он решил устроить турнир, пригласить на него иноземцев, и чтобы народ мог на это зрелище посмотреть. Все коронованные особы и знатные вельможи радовались такому замыслу короля, а более всех – герцог Феррарский, господин де Гиз и господин де Немур, превосходившие прочих в подобных упражнениях. Король выбрал их стать вместе с ним самим теми четырьмя рыцарями, кто будет принимать вызов любого участника турнира.

Было объявлено по всему королевству, что в городе Париже июня пятнадцатого числа его христианнейшее величество, Альфонсо д’Эсте, герцог Феррарский, Франсуа Лотарингский, герцог де Гиз, и Жак Савойский, герцог де Немур, выйдут навстречу всем желающим помериться с ними силами; что первое сражение будет конное, по двое, четыре удара копьем и один в честь дам; второе – на мечах, один на один или двое против двоих, по желанию распорядителей; третье сражение пешее, три удара пикой и три – мечом; что рыцари, принимающие вызов, предоставят копья, мечи и пики по выбору нападающих; что если кто во время боя нанесет удар коню, то будет выведен из числа участников; что приказы будут отдавать четверо распорядителей, а те из нападающих, что окажутся самыми искусными и ловкими, получат награды, ценность которых определят судьи; что все нападающие, как французы, так и иноземцы, должны будут коснуться одного или нескольких, по их выбору, из гербовых щитов, вывешенных на воротах ристалища; что у ворот их будет ждать особо для того назначенный дворянин, который расставит их согласно их титулам и тем щитам, которых они коснутся; что нападающий должен будет послать дворянина принести щит с его гербом и вывесить его на воротах за три дня до начала турнира, а иначе он не будет допущен без разрешения на то рыцарей, принимающих вызов.

Близ Бастилии огородили обширное ристалище, оно начиналось от замка Турнель, пересекало улицу Сент-Антуан и заканчивалось у королевских конюшен. С двух сторон его поставили помосты и скамьи, с крытыми ложами, наподобие галерей; они были очень красивы и могли вместить бесчисленное множество зрителей. Все князья и вельможи были отныне заняты лишь тем, чтобы заказать все им необходимое и появиться во всем блеске, а также дополнить свои шифры и девизы знаками учтивости, намекающими на любимых ими дам.

За несколько дней до прибытия герцога Альбы король играл в мяч с господином де Немуром, шевалье де Гизом и видамом де Шартром. Королевы пришли на них посмотреть в сопровождении всех своих дам, среди которых была и принцесса Клевская. Когда партия закончилась и все выходили из залы, Шатляр подошел к дофине и сказал, что к нему случайно попало любовное письмо, выпавшее из кармана господина де Немура. Дофина, которой по-прежнему было любопытно все, что касалось герцога, велела Шатляру отдать ей это письмо; и, взяв его, она пошла за королевой, своей свекровью, направлявшейся вместе с королем посмотреть, как готовят ристалище. Они пробыли там какое-то время, и король приказал привести лошадей, недавно ему присланных. Хотя они еще не были объезжены, король пожелал их испытать и распределил их между всеми, кто был в его свите. Королю и господину де Немуру достались самые норовистые, и эти кони рванулись навстречу друг другу. Господин де Немур, опасаясь причинить вред королю, резко осадил своего коня и направил его на колонну манежа; удар был такой силы, что господин де Немур пошатнулся в седле. Все бросились к нему, думая, что он серьезно ранен. Принцессе Клевской его ранение показалось опаснее, чем другим. Особое чувство к нему вызвало в ней тревогу и смятение, которых она не озаботилась скрыть; она подбежала к нему вместе с королевами, и лицо ее так переменилось, что это заметил бы и человек, менее занятый ею, чем шевалье де Гиз, но шевалье это заметил без труда и состоянию принцессы Клевской уделил внимания больше, чем состоянию господина де Немура. Полученный герцогом удар так его оглушил, что какое-то время он, свесив голову, опирался на тех, кто его поддерживал. Первой, кого он увидел, подняв глаза, была принцесса Клевская; он прочитал сострадание на ее лице и посмотрел на нее таким взглядом, который дал ей понять, как он тронут. Затем он поблагодарил королев за доброту, которую они к нему выказали, и попросил извинить его за то, что оказался в таком состоянии перед ними. Король велел ему отправляться домой и побыть в покое.

Принцесса Клевская, оправившись от пережитого волнения, сразу же подумала о том, какие внешние свидетельства его она дала. Шевалье де Гиз недолго оставлял ей надежду, что этого никто не заметил; он подал ей руку, чтобы проводить с ристалища.

– Я заслуживаю большей жалости, чем господин де Немур, сударыня, – сказал он ей. – Простите мне, если я погрешу против того глубокого почтения, которое всегда к вам питал, и не скрою от вас жгучей боли, причиненной мне тем, что я сейчас видел: первый раз я осмеливаюсь говорить с вами об этом, он будет и последним. Смерть или хотя бы отъезд навсегда удалит меня от этого места, где я не могу больше жить, потому что утратил грустное утешение верить, что все те, кто смеют на вас взирать, несчастны так же, как и я.

Принцесса Клевская отвечала лишь несколькими бессвязными словами, будто не понимала смысла сказанного шевалье де Гизом. В другое время она была бы оскорблена тем, что он заговорил о своих чувствах к ней; но в ту минуту она была только огорчена тем, что он заметил ее чувства к господину де Немуру. Шевалье де Гиз настолько в них не сомневался и был настолько полон скорби, что в тот же день принял решение не помышлять больше о любви принцессы Клевской. Но чтобы оставить эти мечты, исполнение которых казалось ему столь трудным и почетным, ему нужны были другие, которые величием своим могли бы занять его душу. Он решил взять Родос, о чем уже подумывал раньше; и когда смерть унесла его из этого мира во цвете молодости, вознесенным молвою в ряду славнейших рыцарей своего века, он жалел расставаться с жизнью единственно потому, что не смог исполнить столь прекрасного замысла, в успехе которого был совершенно уверен благодаря предпринятым им тщательным приготовлениям.

Принцесса Клевская, покинув ристалище, отправилась к королеве; мысли ее были заняты тем, что произошло. Вскоре там появился и господин де Немур, роскошно одетый и словно забывший о случившейся с ним неприятности. Он казался даже веселее, чем обыкновенно; и радость от того, что он увидел, придавала ему выражение, весьма его красившее. Все удивились, когда он вошел, и не было человека, который не осведомился бы о его здоровье, за исключением принцессы Клевской; она стояла у камина и будто не видела его. Король вышел из своего кабинета и, заметив господина де Немура среди других, подозвал его, чтобы поговорить о его приключении. Проходя мимо принцессы Клевской, господин де Немур ей тихо сказал:

– Я имел сегодня свидетельства вашей жалости, сударыня; но это не те, которых я более всего заслуживаю.

Принцесса Клевская догадывалась, что герцог заметил ее тревогу за него, и его слова доказали ей, что она не ошиблась. Ей было больно узнать, что она не властна больше над своими чувствами и не сумела их скрыть от шевалье де Гиза. Еще больнее ей было, что они стали известны господину де Немуру; но эта боль не владела ею безраздельно, к ней примешивалась какая-то неведомая сладость.

Дофина, сгоравшая от нетерпения узнать, что же было в письме, которое отдал ей Шатляр, подошла к принцессе Клевской и сказала ей:

– Прочтите это письмо; оно адресовано господину де Немуру, по всей видимости, той дамой, ради которой он бросил всех остальных. Если вы не можете прочесть его сейчас, оставьте его у себя; вечером приходите к моему отходу ко сну, вы отдадите его мне и скажете, знаком ли вам этот почерк.

Дофина рассталась с принцессой Клевской после этих слов, оставив ее в таком удивлении и замешательстве, что та долго не могла двинуться с места. Нетерпеливое любопытство и смятение, завладевшие ее душой, не позволили ей остаться у королевы; она отправилась домой, хотя еще не наступил час, когда она обыкновенно уезжала из дворца. Она держала письмо дрожащей рукой; мысли ее путались так, что не было среди них ни одной определенной; она испытывала невыносимую муку, причин которой не могла понять и которой не знала никогда прежде. Едва оказавшись у себя в кабинете, она вскрыла письмо, и вот что она прочла:

Письмо

«Я Вас слишком любила, чтобы позволять Вам думать, будто перемена, которую Вы во мне замечаете, произошла от моей ветрености; узнайте, что причиной ей – Ваша неверность. Вы немало удивлены, что я говорю о Вашей неверности; Вы так искусно ее скрывали, а я так старалась скрыть от Вас, что знаю о ней, что Вы вправе удивляться моей осведомленности. Я и сама удивлена, что мне удавалось Вам ее не показывать. Мне на долю выпала небывалая мука. Я верила, что Вы питаете ко мне пылкую страсть; я не скрывала от Вас той, что питала к Вам, и как раз тогда, когда я раскрыла ее Вам до конца, я узнаю, что Вы меня обманывали, что Вы любили другую и, по всей видимости, приносили меня в жертву этой новой возлюбленной. Я узнала об этом в день состязаний; потому я там и не была. Я сказалась больной, чтобы скрыть расстройство моих чувств; но они действительно расстроены, и плоть моя не снесла такого сильного потрясения. Когда мне стало лучше, я продолжала притворяться тяжелобольной, чтобы иметь предлог Вас не видеть и не писать Вам. Мне нужно было время, чтобы решить, как вести себя с Вами; я по двадцать раз принимала и отбрасывала одни и те же решения; наконец я сочла вас недостойным видеть мои страдания и положила никак Вам их не показывать. Я хотела ранить вашу гордость, дав Вам понять, что моя страсть угасает сама собой. Я думала этим уменьшить цену жертвы, приносимой Вами; я не желала доставлять Вам удовольствие хвалиться, как я Вас люблю, и тем делать себя желаннее. Я решила писать Вам письма холодные и вялые, чтобы та, кому Вы даете их читать, подумала, будто я Вас разлюбила. Я не хотела, чтобы она радовалась мысли, что я знаю о ее победе надо мной, не хотела увеличивать ее торжество моим отчаянием и моими упреками. Я сочла, что накажу Вас недостаточно, порвав с Вами, и причиню Вам лишь едва заметную боль, перестав Вас любить тогда, когда Вы меня разлюбили. Я поняла, что Вы должны любить меня, чтобы испытать те муки неразделенной любви, которые я испытала так жестоко. Я подумала, что если что-то может вновь разжечь Ваши чувства ко мне, то это – показать Вам, что мои переменились; но показать так, будто я стараюсь это скрыть и словно не в силах Вам в этом признаться. Я остановилась на таком решении, но как трудно было мне его принять и как при встрече с Вами показалось трудно его исполнить! Сотню раз я была готова разразиться упреками и слезами; мое все еще слабое здоровье помогло мне скрыть от Вас истинную причину моего волнения и моей печали. Затем меня поддерживало удовольствие притворяться с Вами, как Вы притворялись со мной; и все же мне приходилось совершать над собой такое насилие, чтобы говорить и писать Вам о своей любви, что Вы заметили перемену в моих чувствах раньше, чем я того хотела. Это Вас ранило; Вы мне попеняли. Я постаралась Вас успокоить, но делала это так натужно, что Вы только прочнее уверились в том, что я Вас больше не люблю. Наконец я исполнила все, что намеревалась сделать. Повинуясь своим сердечным прихотям, Вы стали возвращаться ко мне, завидев, что я от Вас удаляюсь. Я испытала все наслаждение, какое только может дать месть; мне казалось, что Вы любили меня сильнее, чем когда-либо, а я показала Вам, что больше Вас не люблю. У меня есть причины полагать, что Вы совершенно оставили ту, ради которой бросили меня. Я могу также быть уверена, что Вы никогда не говорили ей обо мне; но Ваше возвращение и Ваша скромность не могут искупить Вашей ветрености. Ваше сердце было поделено между мной и другою, Вы обманули меня; этого достаточно, чтобы мне больше не доставляло удовольствия быть любимой Вами так, как, мне казалось, я заслуживаю, и чтобы я не меняла своего решения никогда больше Вас не видеть, чем Вы были так удивлены».

Принцесса Клевская читала и перечитывала это письмо несколько раз, но так и не поняла его. Она видела только, что господин де Немур не любил ее так, как она думала, и что он любил других, которых обманывал так же, как ее. Какая картина, какое открытие для женщины ее нрава, питавшей пылкую страсть и только что давшей ее свидетельства одному мужчине, которого считала их недостойным, и другому, с которым дурно обошлась из-за его любви к ней! Никто еще не испытывал разочарования столь мучительного и жгучего; ей казалось, что горечи этому разочарованию придает то, что произошло в тот день, и что если бы господин де Немур не получил оснований думать, что она его любит, то ей было бы безразлично, что он любит другую. Но она обманывала себя; и та боль, которая казалась ей непереносимой, была не что иное, как ревность со всеми муками, ей сопутствующими. Она узнала из письма, что у господина де Немура было давнее увлечение. Она находила ту, что написала это письмо, исполненной ума и достоинств; она считала ее заслуживающей любви; она видела в ней такую смелость, какой не ощущала в себе самой, и завидовала силе духа, с которой той удавалось скрывать свои чувства от господина де Немура. Из последних слов письма она заключила, что та женщина полагала себя любимой; она подумала, что скромность, которую выказывал с ней герцог и которая так ее трогала, была, быть может, всего лишь следствием его страсти к той женщине и боязни ее огорчить. Одним словом, она передумала все, что могло отягчить ее горе и ее отчаяние. Как перебирала она в уме собственные поступки! Как вспоминала советы матери! Как раскаивалась в том, что не была достаточно тверда и не порвала сношения со светом против воли принца Клевского или не исполнила своего намерения признаться ему в своей склонности к господину де Немуру! Она находила, что лучше было бы открыть ее мужу, чья доброта была ей известна и кто постарался бы ее скрыть, чем показать ее мужчине, который был этого чувства недостоин, который ее обманывал, быть может, приносил ее в жертву и добивался ее любви единственно из гордости и тщеславия. Наконец она сочла, что все несчастья, которые с ней могли случиться, и все крайности, до которых она могла дойти, меркли перед тем, что она позволила господину де Немуру догадаться о ее любви и узнала, что он любит другую. Единственным утешением ей была мысль, что хотя бы теперь, когда ей все известно, она может больше не опасаться самой себя и совершенно излечиться от своего чувства к герцогу.

Она и не подумала о том, что дофина велела явиться к ее отходу ко сну; она легла в постель и притворилась, что ей нездоровится, так что когда принц Клевский вернулся от короля, ему сказали, что она спит; но она была далека от той безмятежности, которая навевает сон. Всю ночь она провела, беспрестанно терзая себя и перечитывая это попавшее к ней письмо.

Принцесса Клевская была не единственной особой, чей покой смутило это письмо. Обронивший его видам де Шартр (а не господин де Немур) был в крайней тревоге из-за него; он провел весь вечер у господина де Гиза, который давал званый ужин в честь герцога Феррарского, своего шурина; там собралась вся придворная молодежь. По воле случая разговор за ужином зашел об искусстве писать письма. Видам де Шартр сказал, что имеет при себе лучшее письмо, какое когда-либо было написано. Господин де Немур утверждал, что такого письма у него нет и что он говорит из чистого тщеславия. Видам отвечал, что герцог испытывает его скромность, но что он тем не менее не покажет письмо, а прочтет из него несколько строк, по которым будет видно, что немногие из мужчин получали такие письма. Он тут же решил вынуть письмо, но не нашел его; тщетно он его искал, над ним стали подшучивать; но лицо его выражало такую тревогу, что все прекратили этот разговор. Он ушел раньше прочих и помчался к себе; ему не терпелось взглянуть, не оставил ли он это исчезнувшее письмо дома. Он все еще его искал, когда к нему явился старший камердинер королевы и сказал, что виконтесса д’Юзес сочла необходимым спешно его предупредить, что у королевы говорили, будто у него из кармана во время игры в мяч выпало любовное письмо; что собравшиеся пересказывали немалую часть того, что там было написано; что королева выказала изрядное любопытство взглянуть на это письмо; что она послала за ним к одному состоящему при ней дворянину, но тот ответил, что оставил его Шатляру.

Старший камердинер сказал видаму де Шартру еще много такого, что усугубило его тревогу. Он тотчас же отправился к одному дворянину, близкому другу Шатляра, и поднял его с постели, хотя время было очень позднее, чтобы тот поехал за письмом, не говоря, однако, кто его требует и кто его потерял. Шатляр, уверенный, что письмо было адресовано господину де Немуру и что герцог влюблен в дофину, нисколько не сомневался, что это господин де Немур просит его вернуть. Он отвечал со злорадством, что отдал письмо королеве-дофине. Дворянин принес этот ответ видаму де Шартру. Его тревога от этого еще возросла, и к ней прибавились новые; пробыв долгое время в нерешительности, что же ему следует делать, он счел, что только господин де Немур может помочь ему выйти из того затруднительного положения, в котором он оказался.

Он отправился к герцогу и вошел в его спальню, когда заря только занималась. Герцог спал покойным сном; то, что он заметил в поведении принцессы Клевской минувшим днем, рождало в нем только приятные мысли. Он был немало удивлен, когда видам де Шартр его разбудил; он спросил, не для того ли видам нарушает его покой, чтобы отомстить за слова, сказанные им за ужином. Но по лицу видама он мог понять, что его привело дело отнюдь не шуточное.

– Я доверю вам самую важную вещь в моей жизни, – сказал видам. – Я знаю, что вы не будете мне благодарны за такое признание, потому что я делаю его тогда, когда нуждаюсь в вашей помощи; но я знаю также, что утратил бы ваше уважение, если бы сделал его, не принуждаемый к тому крайней необходимостью. Я обронил то письмо, о котором говорил вчера вечером; мне чрезвычайно важно, чтобы никто не узнал, что оно адресовано мне. Его видели многие из тех, кто был вчера на игре в мяч, где оно и выпало; вы тоже были там, и я ради всего святого молю вас сказать, что это вы его потеряли.

– Должно быть, вы полагаете, что у меня нет возлюбленной, – отвечал господин де Немур улыбаясь, – коль скоро делаете мне такое предложение и воображаете, будто мне не с кем ссориться, если я дам повод думать, что получаю подобные письма.

– Прошу вас, – возразил видам, – выслушайте меня со всей серьезностью. Если у вас есть возлюбленная, в чем я не сомневаюсь, хотя и не знаю, кто она такая, вам нетрудно будет оправдаться перед ней, и я дам вам верные средства для этого; если же вы не сможете оправдаться, мимолетная размолвка вам недорого обойдется. А я из-за этой истории могу лишить доброго имени особу, страстно меня любившую и одну из достойнейших женщин на свете; а с другой стороны, я навлекаю на себя неумолимую ненависть, которая будет мне стоить моего положения, а может быть, и чего-то большего.

– Я не могу понять всего, что вы говорите, – отвечал господин де Немур, – но вы позволяете мне предположить, что слухи о внимании к вам некой весьма высокопоставленной особы не вовсе ложны.

– Они и впрямь не таковы, – сказал видам де Шартр, – а если бы Господу было угодно, чтобы они были ложны, меня не постигли бы нынешние мои затруднения. Но я должен рассказать вам все, что со мной случилось, чтобы вы увидели, чего мне следует опасаться.

С тех пор, как я появился при дворе, королева всегда отличала и привечала меня, и я имел основания думать, что она ко мне благоволит; впрочем, в этом не было ничего особо примечательного, и я никогда и в мыслях не имел питать к ней иные чувства, кроме почтения. К тому же я был страстно влюблен в госпожу де Темин; при одном взгляде на нее нетрудно понять, как сильно может ее любить тот, кого она любит, а я был ею любим. Года два назад, когда двор был в Фонтенбло, я имел случай дважды или трижды побеседовать с королевой в те часы, когда вокруг было очень мало людей. Мне показалось, что мой склад ума ей нравится и что она вникает во все, что я говорю. Однажды разговор у нас зашел о доверии. Я сказал, что совершенного доверия не испытываю ни к кому; что в таком доверии всегда приходится раскаиваться и что мне известно множество вещей, о которых я никогда не говорил. Королева отвечала, что за это она ценит меня еще больше; что во Франции она не нашла никого, кто умел бы хранить тайну, и что это ей было огорчительнее всего, поскольку лишало ее удовольствия вступать в отношения доверительные; что в жизни необходимо иметь кого-то, с кем можно говорить, тем более для особ ее сана. В последующие дни она несколько раз заговаривала о том же; она даже поведала мне о кое-каких скрытых от глаз тогдашних происшествиях. Одним словом, мне показалось, что она хотела бы стать хранительницей моей тайны и готова доверить мне свои. Эта мысль привлекала меня к ней, я был тронут таким отличием и выказывал ей почтение более усердно, чем обыкновенно. Однажды вечером, когда король и все дамы отправились верхом на прогулку в лес, а она не пожелала ехать, поскольку ей нездоровилось, я остался при ней; она прошла к берегу озера и не стала опираться на руки своих людей, чтобы свободней было ходить. Сделав несколько кругов, она подошла ко мне и велела следовать за ней. «Я хочу поговорить с вами, – сказала она, – и вы увидите из моих слов, что я вам друг». Тут она остановилась и, пристально поглядев на меня, прибавила: «Вы влюблены, и поскольку вы никому в том не признаетесь, то полагаете, что о вашей любви никто не знает; но о ней известно, и даже тем, кого это касается. За вами наблюдают, обнаружены места, где вы встречаетесь с вашей возлюбленной, и есть план вас там схватить. Я не знаю, кто она; я не спрашиваю вас об этом, я только хочу оберечь вас от несчастий, которые могут с вами случиться». Судите же, какую ловушку расставила мне королева и как трудно было в нее не попасть. Она хотела знать, влюблен ли я; и не спрашивая, в кого, доказывая, что единственное ее намерение – быть мне полезной, она не позволяла мне предположить, что говорит из любопытства или из умысла.

И все же сквозь эту обманчивую видимость я разгадал истину. Я был влюблен в госпожу де Темин; но, хотя она и любила меня, я не был настолько счастлив, чтобы иметь особые места для встреч с нею и бояться, что меня там застигнут; к тому же я ясно видел, что не ее королева имела в виду. Я знал также, что у меня была связь с другой женщиной, не столь красивой и не столь неприступной, как госпожа де Темин, и, возможно, открылось то место, где я с ней виделся; но поскольку я не слишком этим дорожил, мне было бы нетрудно уберечься от подобной опасности, перестав с нею встречаться. Потому я и решил ни в чем не признаваться королеве, а, напротив, уверить ее, что я давно уже оставил желание добиваться любви женщин, на чью взаимность мог надеяться, так как считал их почти всех недостойными привязанности порядочного человека, и только та, что была бы много выше их всех, могла бы меня привлечь. «Вы мне отвечаете неискренне, – возразила королева, – я знаю, что правда совсем не такова, как вы говорите. Мои слова должны были побудить вас не скрывать от меня ничего. Я хотела бы иметь вас среди своих друзей, – продолжала она. – Но, даруя вам это место, я желала бы знать о ваших привязанностях. Решайте же, хотите ли вы получить его, заплатив своей откровенностью. Даю вам на размышление два дня; но по истечении этого срока думайте хорошенько о том, что говорите, и помните, что если я обнаружу ваш обман, то не прощу вам его до конца моей жизни».

Произнеся эти слова, королева удалилась, не ожидая моего ответа. Вы можете вообразить, как заняты были мои мысли тем, что она сказала. Два дня, которые она мне дала, не показались мне слишком долгими, чтобы принять решение. Я видел, что она хотела знать, влюблен ли я, и не желала, чтобы это было так. Я видел все последствия своего решения. Самолюбие мое было немало польщено особыми отношениями с королевой, которая к тому же обворожительная женщина. С другой стороны, я любил госпожу де Темин и, хотя в каком-то смысле и изменял ей с той, другой, дамой, о которой вам говорил, я не мог решиться порвать с нею. Я видел также, каким подвергаюсь опасностям, обманывая королеву, и как трудно ее обмануть; и все же я не мог отказаться от того, что предлагала мне судьба, и был готов на все, что может навлечь на меня мое дурное поведение. Я порвал с той женщиной, связь с которой могла открыться, и надеялся, что мне удастся скрывать свои отношения с госпожой де Темин.

Когда по прошествии двух дней, данных мне королевой, я вошел в комнату, где сидели в кружок все дамы, она сказала мне громко и с серьезностью, удивившей меня: «Вы подумали о том деле, что я вам поручила, и узнали истину?» – «Да, Мадам, – отвечал я, – она такова, как я и говорил вашему величеству». – «Приходите вечером, когда я буду заниматься бумагами, – сказала она. – Я дам вам последние приказания». Я низко поклонился, ничего не ответив, и в назначенный ею час был на месте. Завидев меня, она подошла ко мне и увела на другой конец галереи. «Итак, – сказала она, – вы хорошо подумали, прежде чем заявить, что вам нечего мне сказать, и не заслуживает ли вашей откровенности мое обращение с вами?» – «Мне потому и нечего вам сказать, Мадам, – отвечал я, – что я говорю с вами откровенно. Клянусь вашему величеству со всей должной почтительностью, что я не связан ни с одной из дам при дворе». – «Я хочу в это верить, – проговорила королева, – потому что желала бы, чтобы это было так; а желаю я этого потому, что хочу, чтобы вы были преданы мне всей душой, а ваша дружба не могла бы дать мне того, что мне нужно, если б вы были влюблены. Влюбленным нельзя доверяться; они не умеют хранить тайну. Они слишком рассеянны и слишком заняты другим, главная забота для них – их возлюбленные, а это несовместимо с той преданностью, какой я жду от вас. Помните же, я готова дарить вас своим совершенным доверием потому, что вы дали мне слово, что у вас нет иных привязанностей. Помните, что вы нужны мне безраздельно; что я хочу, чтобы у вас не было ни друга, ни подруги, кроме тех, кто мне приятен, и что у вас не должно быть иных забот, кроме как угождать мне. Я не заставлю вас жертвовать вашим положением; я буду заботиться о нем ревностней, чем вы сами, и что бы я для вас ни сделала, я буду считать себя вознагражденной более чем щедро, если вы окажетесь для меня тем, кем я надеюсь вас видеть. Я избираю вас для того, чтобы поведать вам все мои горести и чтобы вы помогли их смягчить. Вы увидите, что они нешуточны. Всем кажется, что я легко мирюсь с привязанностью короля к герцогине де Валантинуа; но она для меня непереносима. Герцогиня властвует над королем, она его обманывает, а меня презирает; все мои люди переметнулись к ней. Королева, моя невестка, гордясь своей красотой и могуществом своих дядьев, не питает ко мне никакого уважения. Коннетабль де Монморанси правит королем и королевством; он меня ненавидит и дал мне такие свидетельства своей ненависти, которых я не могу забыть. Маршал де Сент-Андре – дерзкий молодой фаворит, он обходится со мной не лучше, чем другие. Вы пожалели бы меня, если б знали все подробности моих несчастий; до сих пор я не решалась их доверить никому, я доверяюсь вам; сделайте так, чтобы я в этом не раскаивалась, будьте единственным моим утешением». Глаза королевы наполнились слезами, когда она произнесла эти слова; я был готов броситься к ее ногам, так искренне я был тронут добротой, которую она ко мне выказала. С того дня она питает ко мне совершенное доверие; отныне она ничего не делает, не поговорив со мной, и наша связь с ней длится по сю пору.

 

Часть третья

– Однако, как ни был я занят и поглощен этими новыми отношениями с королевой, меня влекла к госпоже де Темин естественная склонность, которой я не мог побороть. Мне казалось, что она раздробила меня; будь я благоразумен, я воспользовался бы этой переменой как средством для исцеления, а вместо этого любовь моя только возросла, и я вел себя так неосмотрительно, что королева прослышала о моей привязанности. Ревность свойственна дочерям ее народа, и, быть может, чувства королевы ко мне были более пылкими, чем она сама полагала. Но как бы то ни было, слухи о моей влюбленности вызывали у нее такое беспокойство и причиняли ей такую боль, что я счел себя невозвратно погибшим в ее глазах. Все же мне удалось разуверить ее своими заботами, услугами и ложными клятвами, но я не мог бы обманывать ее долго, если бы перемены в госпоже де Темин не разлучили меня с ней против моей воли. Она дала мне понять, что больше меня не любит; я так в это поверил, что принужден был не докучать ей более и оставить ее в покое. Спустя какое-то время она написала мне то письмо, что я потерял. Из него я узнал, что ей были известны мои сношения с той женщиной, о которой я вам говорил, и что в этом и крылась причина ее охлаждения. Поскольку тогда не было ничего, что меня бы отвлекало, королева была мною довольна, но, так как чувства, которые я к ней питаю, не того свойства, чтобы сделать меня не способным на какие-то иные привязанности, и так как влюбляемся мы не по своей воле, то я влюбился во фрейлину дофины, госпожу де Мартиг, к которой имел уже немалую склонность, когда она носила имя Вильмонте. У меня были основания полагать, что и она не испытывала ко мне ненависти; умение молчать, которое я выказывал по отношению к ней и всех причин которого она не знала, ей нравилось. По этому поводу у королевы не было подозрений; они появились по другому поводу, не менее для меня опасному. Поскольку госпожа де Мартиг постоянно находилась при дофине, я стал бывать там чаще, чем обыкновенно. Королева вообразила, что в дофину я и влюблен. Положение дофины, равное ее собственному, красота и молодость, которыми дофина ее превосходила, рождали в королеве ревность к невестке, доходящую до неистовства, ненависть, которую она не могла больше скрывать. Кардинал Лотарингский, который, как мне кажется, давно уже добивается благосклонности королевы и видит, что я занимаю желанное ему место, стараясь якобы примирить королеву с дофиной, стал вникать в их распри. Не сомневаюсь, что он догадался об истинных причинах досады королевы, и думаю, что он всеми средствами оказывает мне дурные услуги, не давая ей повода понять, что он это делает с умыслом. Вот каково положение дел на нынешний час. Судите же, какое действие может произвести письмо, которое я обронил и которое, на свою беду, положил в карман, чтобы вернуть госпоже де Темин. Если королева прочтет это письмо, то узнает, что я ее обманывал и что почти в то же самое время, когда я обманывал ее с госпожой де Темин, я обманывал госпожу де Темин с другой; подумайте, какое представление она составит обо мне и сможет ли она впредь верить моим словам. Если письмо к ней не попадет, что я ей скажу? Она знает, что его отдали дофине; она подумает, что Шатляр узнал руку дофины и что письмо написано ею; она вообразит, что та особа, о ревности к которой там идет речь, – она сама; одним словом, нет такой мысли, которая не могла бы ей прийти в голову и которой я не должен страшиться. Добавьте к этому, что я живо увлечен госпожой де Мартиг, что, без сомнения, дофина покажет ей это письмо, и она сочтет, что оно написано недавно; так я окажусь в ссоре и с той женщиной, которую люблю более всех на свете, и с той, которой должен более всех на свете опасаться. Судите же теперь, есть ли у меня причины заклинать вас сказать, что письмо ваше, и молить вас ради всего святого забрать его у дофины.

– Я вижу, – сказал господин де Немур, – что нельзя попасть в более затруднительное положение, чем вы сейчас, и надо признать, что вы его заслуживаете. Меня обвиняли в том, что я не был верным любовником и имел несколько связей одновременно; но вы так далеко меня опередили, что я и вообразить бы не мог таких проделок, как ваши. Неужто вы полагали, что сможете сохранить госпожу де Темин, связав себя с королевой, и надеялись, что, будучи связаны с королевой, сможете ее обманывать? Она итальянка и королева, стало быть, исполнена подозрительности, ревности и гордости; когда добрый случай, скорее чем ваше доброе поведение, разрывает ваши прежние связи, вы завязываете новые и воображаете, что можете на виду у двора любить госпожу де Мартиг, а королева этого не заметит. Никакие ваши старания загладить ее унижение от того, что она сделала первые шаги, не были бы излишни. Она питает к вам пылкую страсть; ваша скромность запрещает вам об этом говорить, а моя – об этом спрашивать; но как бы то ни было, она вас любит, она вас подозревает, и истина против вас.

– Вам ли осыпать меня упреками, – прервал его видам, – и разве ваш опыт не должен был внушить вам снисхождение к моим поступкам? Однако я с готовностью признаю свою вину; но, умоляю вас, подумайте о том, как вытащить меня из той пропасти, где я очутился. Мне кажется, было бы хорошо, если б вы повидались с дофиной, как только она проснется, и попросили ее вернуть письмо, словно бы это вы его потеряли.

– Я уже сказал вам, – отвечал господин де Немур, – что нахожу ваше предложение весьма странным и что оно может нанести вред моим собственным делам; но к тому же, если кто-то видел, что письмо выпало из вашего кармана, то полагаю, непросто будет доказать, что оно выпало из моего.

– Разве я не говорил вам, – возразил видам, – что дофине сказали, будто оно выпало из вашего?

– Как! – воскликнул господин де Немур, поняв в эту минуту, какую дурную службу в отношении принцессы Клевской может сослужить ему такая ошибка. – Дофине сказали, что это я потерял письмо?

– Да, – отвечал видам, – ей так сказали. Ошибка эта случилась потому, что в той комнате, где лежала наша одежда во время игры в мяч и куда ваши и мои люди за ней пошли, было много дворян из свиты обеих королев. Тут падает письмо; его подбирают и читают вслух. Одни решили, что оно ваше, другие – что оно мое. Шатляр, который взял его себе и у которого я его просил, сказал, что отдал его дофине как письмо, написанное вам; а те, кто говорил о нем королеве, к несчастью, сказали, что оно мое; стало быть, вам нетрудно будет сделать то, о чем я вас прошу, и помочь мне выпутаться из этого затруднительного положения.

Господин де Немур всегда очень любил видама де Шартра, а его родство с принцессой Клевской делало видама еще дороже герцогу. И все же он не мог решиться на такой риск, что до нее дойдут слухи, будто эта история с письмом касается его. Он погрузился в глубокое раздумье, а видам, почти угадав предмет его раздумий, сказал:

– Я вижу, вы боитесь поссориться с вашей возлюбленной, и вы даже дали бы мне повод думать, что это дофина, если бы отсутствие у вас ревности к господину д’Анвилю не опровергало такого моего предположения; но, как бы то ни было, вы вправе не жертвовать своим покоем ради моего, и я дам вам средство доказать той, кого вы любите, что это письмо адресовано мне, а не вам; вот записка от госпожи д’Амбуаз; она подруга госпожи де Темин, которая поведала ей обо всех своих чувствах ко мне. Этой запиской она просит вернуть то письмо своей подруги, что я потерял; на записке стоит мое имя; из нее без всякого сомнения следует, что письмо, которое меня просят вернуть, – то самое, о каком идет речь. Отдаю вам эту записку и позволяю показать ее вашей возлюбленной, чтобы оправдаться перед ней. Умоляю вас не терять ни минуты и сегодня же утром отправиться к дофине.

Господин де Немур пообещал видаму сделать это и взял записку госпожи д’Амбуаз; однако же он не собирался ехать к дофине и полагал, что у него есть дело более спешное. Он был уверен, что дофина уже поговорила с принцессой Клевской о письме, и не мог вынести мысли, что та, кого он так пылко любил, имела основания подозревать его в привязанности к другой.

Он отправился к ней тогда, когда, как ему казалось, она могла уже проснуться, и велел сказать ей, что не стал бы в столь ранний час просить чести увидеться с ней, если бы его не понуждало к тому важное дело. Принцесса Клевская была еще в постели; горькие ночные мысли еще печалили и волновали ее. Она была чрезвычайно удивлена, когда ей сказали, что ее спрашивает господин де Немур, и в гневе своем не колеблясь ответила, что нездорова и не может с ним говорить.

Герцог не огорчился таким отказом; знак холодности в минуту, когда она могла испытывать ревность, не был дурным предзнаменованием. Он отправился в покои принца Клевского и сказал, что идет от его жены, с которой не мог переговорить, к великому своему сожалению, поскольку речь идет о деле, весьма важном для видама де Шартра. Он в немногих словах объяснил принцу, какие последствия могут быть у этой истории, и принц тотчас же повел его в спальню жены. Если бы спальня не была в полумраке, принцессе трудно было бы скрыть свое смятение и удивление при виде господина де Немура, входящего в сопровождении ее мужа. Принц Клевский сказал ей, что речь идет об одном письме и в этом деле требуется ее помощь ради видама, что она должна подумать вместе с господином де Немуром, что можно предпринять, а он отправляется к королю, который за ним посылал.

Господин де Немур остался наедине с принцессой Клевской, как ему и хотелось.

– Я хотел бы спросить вас, сударыня, – начал он, – не говорила ли вам дофина о некоем письме, которое вчера передал ей Шатляр.

– Она мне что-то говорила, – отвечала принцесса Клевская, – но я не вижу, что общего между этим письмом и интересами моего дяди, и могу вас уверить, что его имя там не упоминается.

– Это правда, сударыня, – возразил господин де Немур, – что его имя там не упоминается; однако же письмо адресовано ему, и для него очень важно, чтобы вы взяли его у дофины.

– Мне трудно понять, – вымолвила принцесса Клевская, – отчего ему так важно, станет ли известно это письмо и почему нужно просить вернуть письмо от его имени.

– Если вы соблаговолите выслушать меня, сударыня, – сказал господин де Немур, – я открою вам истину и поведаю о вещах столь важных для видама, что я не доверил бы их даже принцу Клевскому, если б мне не понадобилась его помощь, чтобы добиться чести увидеться с вами.

– Я думаю, все, что вы постараетесь мне сказать, будет бесполезно, – отвечала принцесса Клевская сухо, – вам лучше бы отправиться к дофине и чистосердечно объяснить ей, что вам нужно с этим письмом, поскольку ей ведь сказали, что оно ваше.

Досада, которую господин де Немур заметил в голосе принцессы Клевской, доставила ему самое живое удовольствие за всю его жизнь и смягчила его нетерпение оправдаться.

– Не знаю, сударыня, – возразил он, – что могли сказать дофине, но мне с этим письмом ничего не нужно, и адресовано оно господину видаму.

– Быть может, – промолвила принцесса Клевская. – Но дофине сказали обратное, и ей едва ли покажется вероятным, что письма господина видама падают из ваших карманов. Вот почему, если только у вас нет каких-то неизвестных мне причин скрывать истину от дофины, я посоветовала бы вам в ней признаться.

– Мне не в чем признаваться, – отвечал он, – письмо адресовано не мне, и если есть кто-то, кого я желал бы в этом убедить, то это не дофина. Но, сударыня, поскольку речь идет о судьбе господина видама, соблаговолите позволить мне рассказать вам такие вещи, которые даже достойны вызвать ваше любопытство.

Молчание принцессы Клевской было знаком того, что она готова слушать, и господин де Немур поведал, насколько мог кратко, все, что он узнал от видама. Хотя эта история заслуживала удивления и интереса, принцесса Клевская слушала ее с такой холодностью, что казалось, будто она в нее не верит или ей все это безразлично. Она оставалась в таком расположении духа до тех пор, пока господин де Немур не заговорил о записке госпожи д’Амбуаз, адресованной видаму де Шартру и подтверждавшей все, что он ей сказал. Так как принцесса Клевская знала, что эта дама была подругой госпожи де Темин, она нашла видимость правдоподобия в словах господина де Немура, и это дало ей возможность предположить, что письмо адресовано не ему. Эта мысль тотчас же, и против ее воли, растопила всю ее холодность. Герцог, прочитав ей эту оправдывавшую его записку, отдал ее принцессе и сказал, что она может узнать почерк; она не могла удержаться от того, чтобы взять ее, взглянуть, написано ли на обороте имя видама де Шартра, и прочесть ее всю, чтобы судить, действительно ли письмо, которое в ней просили вернуть, было то самое, что находилось в ее руках. Господин де Немур прибавил все, что считал нужным сказать, чтобы убедить ее; и поскольку в приятных истинах убеждать легко, он уверил принцессу Клевскую, что не имел касательства к этому письму.

Тогда она принялась обсуждать с ним положение видама и грозившие ему опасности, бранить его за дурное поведение, искать средства ему помочь, она удивлялась поступкам королевы, призналась господину де Немуру, что письмо у нее; одним словом, как только она поверила в его невиновность, то с открытой и спокойной душой стала вникать в те вещи, о которых поначалу, казалось, и слушать не хотела. Они решили, что не следует возвращать письмо дофине, опасаясь, что она покажет его госпоже де Мартиг, которая знала почерк госпожи де Темин и благодаря своим живым чувствам к видаму легко могла догадаться, что письмо адресовано ему. Они сочли также, что не следует рассказывать дофине все то, что касается королевы, ее свекрови. Принцесса Клевская под предлогом интересов своего дяди с радостью была готова хранить все тайны, которые господин де Немур ей доверял.

Герцог не вечно говорил бы ей только о делах видама, и обретенная им свобода беседовать с ней придала бы ему смелости, на которую он до той поры не решался, если бы принцессе Клевской не пришли сказать, что дофина велит ей явиться. Господин де Немур был принужден удалиться; он отправился к видаму рассказать, что, расставшись с ним, подумал, что лучше будет обратиться к принцессе Клевской, его племяннице, чем сразу ехать к дофине. Он не скупился на доводы, чтобы видам одобрил его действия и чтобы у него появилась надежда на их успех.

Тем временем принцесса Клевская спешно одевалась, чтобы ехать к дофине. Как только она появилась в ее спальне, дофина велела ей приблизиться и негромко сказала:

– Я жду вас уже два часа, и никогда еще мне не было так трудно сказать правду, как сегодня утром. Королева прослышала о том письме, что я вам дала вчера; она думает, что это видам де Шартр его обронил. Вы знаете, что он не вовсе ей безразличен; она велела отыскать это письмо, потребовать его у Шатляра; Шатляр сказал, что отдал его мне; ко мне пришли за ним под тем предлогом, что это письмо хорошо написано и королеве любопытно на него взглянуть. Я не посмела сказать, что оно у вас; я подумала, что она вообразила бы, будто я отдала его вам потому, что видам – ваш дядя и что мы с ним в сговоре. Мне и так уже кажется, что она с трудом терпит наши частые с ним встречи; я сказала, что письмо это у меня в том платье, что было на мне вчера, а тех, у кого ключи от гардеробной, где оно заперто, нет на месте. Дайте же мне скорее это письмо, – прибавила она, – чтобы я его отослала и чтобы я могла прежде его прочесть и посмотреть, знаком ли мне почерк.

Принцесса Клевская оказалась в еще более затруднительном положении, чем она думала.

– Не знаю, как вы это сделаете, Мадам, – отвечала она. – Я дала его почитать принцу Клевскому, а он его отдал господину де Немуру, который приехал утром, с просьбой забрать его у вас. Принц Клевский по неосторожности сказал, что письмо у него, и по слабости уступил просьбам господина де Немура отдать письмо ему.

– Вы ставите меня в самое затруднительное положение в моей жизни, – воскликнула дофина, – вам не следовало возвращать письмо господину де Немуру; коль скоро это письмо дала вам я, вы не должны были распоряжаться им без моего позволения. Что я, по-вашему, скажу королеве и что она может вообразить? Она получит основания думать, что письмо касается меня и что между мной и видамом что-то есть. Никто ее не убедит, что письмо написано господину де Немуру.

– Я крайне огорчена, – промолвила принцесса Клевская, – что причиняю вам такие неприятности. Я вижу, они действительно велики; но это вина принца Клевского, а не моя.

– Ваша вина в том, – возразила дофина, – что вы дали ему письмо. Вы единственная на свете жена, которая делится с мужем всем, что ей известно.

– Признаю, что я виновата, Мадам, – отвечала принцесса Клевская. – Но подумайте о том, как исправить мою вину, а не о том, как ее определить.

– Не помните ли вы с точностью, что было в этом письме? – спросила дофина.

– Да, Мадам, – проговорила принцесса Клевская, – помню, я прочитала его не один раз.

– Коль так, – сказала дофина, – то вам следует отправиться тотчас же и устроить, чтобы оно было написано какой-нибудь неизвестной рукой. Я пошлю его королеве; она не покажет его тем, кто его видел. А если она это сделает, я буду стоять на том, что это и есть то письмо, которое дал мне Шатляр, а он не осмелится мне перечить.

Принцесса Клевская взялась за это поручение с тем большей готовностью, что решила послать за господином де Немуром, чтобы вернуть себе письмо, дать его переписать слово в слово, подражая при этом почерку как можно точнее; она думала, что королева непременно попадется на этот обман. Едва оказавшись дома, она рассказала мужу о затруднениях дофины и попросила его послать за господином де Немуром. Его нашли; он спешно приехал. Принцесса Клевская рассказала ему все то же, что и своему мужу, и попросила вернуть письмо; но господин де Немур отвечал, что уже отдал его видаму де Шартру, который так обрадовался письму и избавлению от грозившей ему опасности, что тотчас же отослал письмо подруге госпожи де Темин. Принцесса Клевская оказалась перед новым препятствием; посовещавшись, они решили написать письмо по памяти. Они заперлись для работы; было велено никого не впускать, людей господина де Немура отослали. Такой дух таинственности и сообщничества был немалым очарованием для герцога и даже для принцессы Клевской. Присутствие мужа и забота о судьбе видама де Шартра словно развеивали ее опасения. Она испытывала лишь удовольствие видеть господина де Немура и от этого такую чистую, неомраченную радость, какой никогда не знала; эта радость придавала ей свободу и веселость, которых господин де Немур никогда в ней не видел и которые еще усиливали его любовь. Так как у него не было еще столь приятных минут, оживление его возрастало; и когда принцесса Клевская пожелала начать наконец припоминать письмо и писать его, герцог, вместо того чтобы помогать ей всерьез, только прерывал ее и говорил всякие забавные вещи. Принцесса Клевская тоже прониклась этой веселостью, так что они оставались взаперти уже долгое время, и от дофины уже дважды приходили к принцессе Клевской с просьбой поторопиться, а они не дошли еще и до середины письма.

Господин де Немур был рад продлить столь приятное для него времяпрепровождение и забыл о делах своего друга. Принцесса Клевская не скучала и также забыла о делах своего дяди. Наконец к четырем часам письмо было едва закончено, и оно было написано так плохо, почерк так мало был похож на тот, которому пытались подражать, что королева должна была бы вовсе ничего не предпринимать для прояснения истины, чтобы ее не узнать. Так что она не была обманута, как ни пытались ее уверить, что письмо адресовано господину де Немуру. Она оставалась убеждена не только в том, что письмо обращено к видаму де Шартру, но и в том, что дофина к нему имеет отношение и что между ними существует сговор. Эта мысль настолько разожгла в ней ненависть к дофине, что она никогда ее не простила и преследовала до тех пор, пока не вынудила покинуть Францию.

Что до видама де Шартра, то он в глазах королевы был погублен. Кардинал ли Лотарингский завладел уже ее душой, или эта история с письмом, показавшая ей, что ее обманывают, помогла ей разгадать и все прежние хитрости видама, но он так больше и не сумел по-настоящему помириться с ней. Их связь была разорвана, и впоследствии королева погубила его во время заговора в замке Амбуаз, в котором он был замешан.

После того как письмо отослали к дофине, принц Клевский и господин де Немур уехали. Принцесса Клевская осталась одна, и, как только ее перестала наполнять та радость, которую рождает присутствие любимого человека, она словно очнулась от сна. Она с изумлением наблюдала чудесную разницу между тем состоянием, в котором была накануне вечером, и тем, в котором оказалась нынче; она вспоминала, какую неприязнь и холодность выказывала господину де Немуру, пока думала, что письмо госпожи де Темин адресовано ему, и каким спокойствием, какой мягкостью сменилась эта неприязнь, как только он уверил ее, что письмо не имеет к нему касательства. Когда она думала, что вчерашним днем упрекала себя за те свидетельства неравнодушия к нему, которые могли родиться из чистого сострадания, а потом знаками неприязни дала ему убедиться в своей ревности, которая служит непреложным доказательством страсти, то не узнавала саму себя. Когда же она подумала, что господин де Немур ясно видел, что она знает о его любви, что, несмотря на это, она обходится с ним не более сурово даже в присутствии мужа, что, напротив, никогда еще она не смотрела на него так милостиво, что она побудила принца Клевского послать за ним и что они провели весь день вдвоем, наедине, то решила, что она вошла в сговор с господином де Немуром, что она обманывает мужа, менее всех мужей на свете того заслуживающего, и что, к стыду своему, она оказалась недостойна уважения даже того, кто ее любил. Но что было самым для нее непереносимым – это воспоминание о том, как она провела ночь и какую жгучую боль причиняла ей мысль, что господин де Немур любит другую и что она обманута.

До той поры она не знала мучительных тревог подозрения и ревности; она помышляла лишь о том, как запретить себе любить господина де Немура, и не испытывала опасений, что он любит другую. Хотя сомнения, вызванные этим письмом, и рассеялись, они все же открыли ей глаза на то, что у нее есть риск быть обманутой, и породили неведомые ей доселе чувства недоверия и ревности. Она удивлялась, как это не подумала прежде, сколь маловероятно, чтобы такой человек, как господин де Немур, который всегда вел себя так ветрено с женщинами, оказался способен на искреннюю и прочную привязанность. Она видела, что почти невозможно, чтобы она была довольна его страстью. Но как я могу быть довольна, спрашивала она себя, и как я хочу поступить с этой страстью? Дозволять ее? На нее отвечать? Завязать любовное приключение? Оказаться недостойной принца Клевского? Оказаться недостойной самой себя? Наконец, испытать то жгучее раскаяние и ту мучительную боль, какие несет с собой любовь? Я побеждена, повергнута ниц склонностью, которая влечет меня против воли. Все мои решения тщетны; вчера я думала все то же, что думаю и сегодня, но сегодня я делаю все противоположное тому, что решила вчера. Мне нужно отказаться от общества господина де Немура; нужно уехать в деревню, каким бы странным ни показался мой отъезд; и если принц Клевский будет упорствовать, препятствуя ему или желая узнать его причины, быть может, я причиню боль ему и себе, но открою их. Она остановилась на этом решении и провела весь вечер у себя, не поехав к дофине узнать, что сталось с поддельным письмом к видаму.

Когда вернулся принц Клевский, она сказала ему, что хочет отправиться в деревню, что чувствует себя нездоровой и что ей нужно подышать свежим воздухом. Принц Клевский, которого ее цветущая красота разубеждала в серьезности ее недугов, сначала посмеялся над мыслью о таком путешествии и ответил, что она забыла о приближающихся свадьбах двух принцесс и турнире и что у нее не так уж много времени, чтобы подготовиться и появиться там убранной столь же великолепно, как другие дамы. Доводы мужа не переменили ее намерения; она просила его позволить, чтобы, пока он будет в Компьене с королем, она поехала бы в Куломье, прелестный загородный дом в одном дне пути от Парижа, на постройку которого они положили много забот. Принц Клевский согласился; она отправилась туда, не собираясь скоро возвращаться, а король уехал в Компьень, где должен был пробыть всего несколько дней.

Господин де Немур был очень огорчен, что не видел принцессу Клевскую с того дня, который так приятно провел с нею и который укрепил его надежды. Нетерпеливое желание снова ее увидеть не давало ему покоя, так что, когда король вернулся в Париж, он решил поехать к своей сестре, герцогине де Меркёр, жившей в деревне недалеко от Куломье. Он предложил видаму отправиться вместе с ним; видам охотно принял предложение, которое господин де Немур сделал в надежде повидать принцессу Клевскую и навестить ее вместе с видамом.

Госпожа де Меркёр очень обрадовалась их приезду и думала только о том, как их развлечь и доставить им все удовольствия сельской жизни. Во время охоты на оленя господин де Немур заблудился в лесу. Расспрашивая дорогу назад, он узнал, что оказался неподалеку от Куломье. Заслышав это название, Куломье, он не раздумывая и без всякой цели поскакал во весь опор в ту сторону, какую ему указали. Он очутился в лесу и выбирал наугад тщательно расчищенные тропинки, полагая, что они приведут его к замку. Тропинки шли к небольшому домику, на первом этаже которого помещались зала и две примыкавшие к ней комнаты; одна выходила в цветник, отделенный от леса лишь изгородью, а другая – в аллею парка. Он вошел внутрь и стал бы разглядывать красоту убранства, если б не заметил, что по этой аллее к домику идут принц и принцесса Клевские в сопровождении многочисленной челяди. Он не ожидал найти здесь принца, с которым расстался у короля, и потому первым его побуждением было спрятаться; он вошел в комнату, выходившую в цветник, в надежде выбраться из нее через дверь, ведущую к лесу. Но, увидев, что принцесса Клевская и ее муж сели у стены домика, что их слуги остались в парке и не могли приблизиться к нему иначе, как пройдя мимо принца и принцессы Клевских, он не смог отказать себе в удовольствии поглядеть на принцессу и удовлетворить свое любопытство, послушав ее беседу с мужем, который вызывал у него ревности больше, чем любой из соперников.

До него донеслись слова принца Клевского:

– Но почему же вы не хотите вернуться в Париж? Что удерживает вас в деревне? С некоторых пор у вас появилась склонность к уединению, которая удивляет и огорчает меня, потому что она нас разлучает. Мне кажется даже, что вы печальнее, чем обыкновенно, и боюсь, что у вас есть какой-то повод печалиться.

– У меня нет ничего тягостного на душе, – отвечала она в замешательстве, – но при дворе так много суеты, вокруг вас так много людей, что тело и душа не могут не утомляться и не искать отдыха.

– Женщинам ваших лет, – возразил он, – не свойственно искать отдыха. Ваша жизнь дома и при дворе не слишком утомительна, и я скорее готов опасаться, что это мое общество вам докучает.

– Вы были бы весьма несправедливы ко мне, если б так думали, – промолвила принцесса Клевская, смутившись еще больше. – Но молю вас позволить мне не уезжать отсюда. Я была бы несказанно рада, если б вы могли здесь остаться, только бы вы были одни, без этой толпы людей, которые никогда вас не покидают.

– Ах, сударыня! – воскликнул принц Клевский. – По выражению вашего лица и по вашим словам я вижу, что у вас есть причины желать уединения, которых я не знаю и которые молю вас мне открыть.

Он долго уговаривал ее открыться, но так и не смог добиться этого; попытавшись защищаться такими способами, которые лишь разжигали его любопытство, она потупила взгляд и погрузилась в глубокое молчание; а затем, подняв на него глаза, проговорила:

– Не принуждайте меня признаваться вам в том, в чем я не в силах признаться, хотя не раз имела такое намерение. Согласитесь только, что благоразумие требует не подвергать женщину моих лет, вольную распоряжаться своими поступками, всем опасностям жизни при дворе.

– На какие подозрения вы меня наводите, сударыня, – воскликнул принц Клевский, – я не смею их высказать из страха вас оскорбить.

Принцесса Клевская не отвечала; ее молчание утвердило принца в его предположениях.

– Вы не говорите ни слова, – сказал он, – это значит, что я не обманываюсь.

– Коль так, – отвечала она, бросаясь к его ногам, – я сделаю вам признание, какого никогда не делали мужьям; но чистота моих поступков и намерений придает мне сил. Да, у меня есть причины держаться вдали от двора и остерегаться опасностей, которым подвергаются порой женщины моего возраста. Я ни разу не выказала слабости и не страшилась бы ее выказать, если бы вы позволили мне удалиться от двора или если бы госпожа де Шартр была по-прежнему рядом и руководила бы мною. Как ни трудно мое решение, я принимаю его с радостью, чтобы оставаться достойной вас. Заклинаю вас простить меня, если чувства мои вас огорчают, но я никогда не огорчу вас своим поведением. Подумайте, ведь, чтобы сделать то, что я делаю, нужно питать к мужу привязанности и уважения больше, чем кто-либо на свете; руководите мною, сжальтесь надо мной и не лишайте меня своей любви, если можете.

Во все время этой речи принц Клевский сидел, опустив голову на руки, утратив всякую власть над собой и не догадавшись поднять жену с колен. Когда же она умолкла и он взглянул на нее, увидел ее у своих ног, такую прекрасную, с лицом, залитым слезами, то ему показалось, что он умирает от боли. Он заключил ее в объятья, поднимая, и сказал:

– Сжальтесь и вы надо мною, сударыня, я заслуживаю жалости; и простите меня, если в первые минуты такого жестокого горя, что мне выпало, я не ответил как должно на ваш поступок. Вы представляетесь мне более достойной уважения и восхищения, чем все женщины, когда-либо жившие на свете; но я – самый несчастный из людей. В первый же миг, как я вас увидел, вы внушили мне глубокую страсть; ни ваша холодность, ни обладание вами не могли ее угасить; она еще жива; я так и не сумел вызвать вашу любовь, а теперь вижу, что вы боитесь питать ее к другому. Кто же тот счастливец, сударыня, что внушает вам такой страх? Давно ли он вам нравится? Что он сделал, чтобы понравиться вам? Какой путь он нашел к вашему сердцу? В том, что я вашего сердца не тронул, мне до какой-то степени служила утешением мысль, что это и невозможно. И вот другой делает то, чего я сделать не сумел. Я ревную и как муж, и как влюбленный; но мужу нельзя ревновать после вашего поступка. Он слишком благороден, чтобы не придать мне совершенного спокойствия; он даже утешает меня как влюбленного. Доверие и искренность, которыми вы меня дарите, бесценны; вы уважаете меня настолько, что полагаете неспособным злоупотребить вашим признанием. Вы не ошиблись, сударыня, я не стану им злоупотреблять и не стану вас меньше любить. Вы делаете меня несчастным, давая величайшее свидетельство верности, какое только давала женщина своему мужу. Не довершите его, сударыня, и откройте мне, кто же тот, кого вы хотите избегать.

– Умоляю вас не спрашивать меня об этом, – отвечала она. – Я решилась вам этого не говорить, и мне кажется, благоразумие требует, чтобы я его вам не называла.

– Не бойтесь, сударыня, – возразил принц Клевский, – я слишком хорошо знаю свет, и мне известно, что уважение к мужу не мешает влюбляться в жену. Таких людей следует ненавидеть, но не обижаться на них; и я еще раз прошу вас, мадам, открыть мне то, что я хочу знать.

– Вы настаиваете напрасно, – проговорила она, – у меня хватит сил молчать о том, что я не считаю нужным говорить. Мое признание вам было сделано не из слабости, и для того, чтобы высказать такую истину, требуется мужества больше, чем для попыток ее скрывать.

Господин де Немур не упустил ни слова из этой беседы; и то, что сказала принцесса Клевская, вызывало у него ревность не меньшую, чем у мужа. Он был так безоглядно в нее влюблен, что полагал, будто все испытывают к ней те же чувства. У него и в самом деле было много соперников; но он воображал, что их еще больше, и мысленно искал того, о ком говорила принцесса Клевская. Он не раз предполагал, что не был ей противен, но его суждение основывалось на вещах, казавшихся ему в эту минуту столь незначительными, что он не мог вообразить, будто внушил страсть столь пылкую, что она требовала прибегнуть к такому необычному средству. Он был в таком смятении, что словно утратил способность понимать происходившее у него перед глазами, и не мог простить принцу Клевскому, что тот недостаточно настойчив и не заставил жену назвать имя, которое она скрывала.

Между тем принц Клевский употреблял все усилия, чтобы это имя узнать; и после его тщетных настояний она сказала:

– Мне кажется, вы должны быть довольны моей откровенностью; не требуйте большего и не давайте мне повода раскаяться в том, что я сделала. Довольствуйтесь моими заверениями, что ни один мой поступок не выдал моих чувств и что мне ни разу не сказали того, что могло бы меня оскорбить.

– Ах, сударыня, – вдруг воскликнул принц Клевский, – я не могу вам верить. Я помню, в каком вы были смущении в тот день, когда исчез ваш портрет. Вы подарили его, сударыня, вы подарили этот портрет, который был мне так дорог и принадлежал мне по такому неоспоримому праву. Вы не смогли скрыть своих чувств, вы любите, он это знает; ваша добродетель уберегала вас до сих пор от остального.

– Возможно ли, – отвечала принцесса, – чтобы вы думали, будто есть толика притворства в моем признании, которого ничто не вынуждало меня вам делать? Положитесь на мои слова; я дорогой ценой покупаю то доверие, которого у вас прошу. Умоляю вас, поверьте, что я не дарила своего портрета; я и вправду видела, как его взяли, но я не хотела показывать, что это вижу, опасаясь, что мне придется выслушать такие слова, каких мне еще никто не осмеливался говорить.

– Как же вы узнали, что он вас любит, – спросил принц Клевский, – какие свидетельства своей страсти он вам дал?

– Избавьте меня от муки, – отвечала она, – пересказывать вам те мелочи, которые я сама стыжусь замечать и которые слишком убедили меня в собственной слабости.

– Вы правы, сударыня, – сказал он, – я несправедлив. Отказывайтесь отвечать всякий раз, когда я буду спрашивать о таких вещах, но все же не считайте за оскорбление, если я о них спрашиваю.

В эту минуту несколько человек из домочадцев, остававшихся в аллее, пришли сказать принцу Клевскому, что к нему приехал гонец от короля с повелением быть вечером в Париже. Принц Клевский принужден был отправиться тотчас, успев лишь сказать жене, что просит ее приехать завтра и заклинает верить, что, как бы ему ни было больно, он питает к ней такую нежность и такое уважение, какими она может быть довольна.

Когда принц уехал и принцесса Клевская осталась одна, когда она стала думать о том, что сделала, то испытала такой страх, что едва могла поверить в истинность произошедшего. Ей казалось, что она сама лишила себя привязанности и уважения мужа, сама разверзла перед собой пропасть, из которой ей никогда не выбраться. Она спрашивала себя, как это она отважилась на такой рискованный поступок, и понимала, что пошла на него почти не рассуждая. Необычность подобного признания, схожих примеров с которым она не находила, показывала ей всю его опасность.

Но когда она подумала, что это средство, каким бы оно ни было суровым, – единственное, которое могло спасти ее от господина де Немура, то сочла, что ей не следует раскаиваться и что риск был не так уж велик. Всю ночь она провела в сомнениях, тревоге и страхе, но затем в душе ее вновь воцарился покой. Она даже радовалась тому, что дала это свидетельство верности мужу, который так очевидно его заслуживал, который питал к ней такое уважение и такие добрые чувства и что еще подтвердил их тем, как он принял ее признание.

Тем временем господин де Немур покинул то место, где слушал беседу, столь живо его взволновавшую, и углубился в лес. То, что принцесса Клевская сказала о своем портрете, вернуло его к жизни, открыв ему, что он и есть тот человек, который ей не противен. Поначалу он предался радости, но она длилась недолго; он подумал, что те самые слова, которые дали ему понять, что он тронул сердце принцессы Клевской, должны также его убедить, что он никогда не получит свидетельств этому и что невозможно победить женщину, которая прибегает к столь необычным средствам. И все же он чувствовал истинное удовольствие от того, что довел ее до такой крайности. Он был горд тем, что заставил полюбить себя женщину столь непохожую на других особ ее пола. Одним словом, он ощущал себя стократ счастливым и несчастным одновременно. Ночь застала его в лесу, и он с большим трудом отыскал дорогу к замку госпожи де Меркёр. Он добрался туда на заре. Ему непросто было объяснить, что его так задержало; он справился с этим как мог и в тот же день вернулся в Париж вместе с видамом.

Герцог был так полон своей страстью и так поражен тем, что услышал, что совершил обычную неосторожность: говорить в общих выражениях о своих особых чувствах и рассказывать о собственных приключениях под заемными именами. На обратном пути он перевел разговор на любовь, стал восхвалять счастье любить женщину, достойную любви. Он говорил об удивительном воздействии этой страсти и наконец, не в силах хранить в себе изумление от поступка принцессы Клевской, описал его видаму, не называя имен и не упоминая, что имел к нему какое-то отношение; но он рассказывал об этом поступке с такой горячностью и с таким восхищением, что видам тут же заподозрил, что герцог играл в этой истории какую-то роль. Он стал со всей настойчивостью уговаривать герцога ему в том признаться. Он сказал, будто давно понял, что герцог питает какую-то сильную страсть и что несправедливо с его стороны таиться от человека, который доверил ему тайну своей жизни. Господин де Немур был слишком влюблен, чтобы признаться в своей любви; он всегда скрывал ее от видама, хотя и любил его больше всех при дворе. Он отвечал, что один из его друзей рассказал ему эту историю и взял с него слово молчать и что он тоже просит видама хранить эту тайну. Видам уверил его, что не будет о ней говорить; и все же господин де Немур раскаивался, что сказал ему так много.

Тем временем принц Клевский явился к королю; сердце его терзала мучительная боль. Ни один муж не питал к жене столь пылкой страсти и столь глубокого уважения. То, что он узнал, не лишило принцессу этого уважения, но оно стало иным, чем прежде. Более всего занимало принца желание угадать того, кто сумел ей понравиться. Господин де Немур пришел ему на ум первым, так как был самым привлекательным мужчиной при дворе, а затем шевалье де Гиз и маршал де Сент-Андре, двое мужчин, которые старались ей понравиться и все еще оказывали ей много внимания; так он остановился на мысли, что это должен быть кто-то из них троих. Он появился в Лувре; король увел его в свой кабинет и сказал, что выбрал его сопровождать Мадам в Испанию, что, по его мнению, никто не справится с этим поручением лучше принца и никто также не принесет Франции больше чести, чем принцесса Клевская. Принц отнесся к столь почетному выбору как должно и к тому же решил, что это обстоятельство позволит его жене удалиться от двора без видимых перемен в ее поведении. Однако до отъезда оставалось слишком много времени, чтобы это могло вывести принца из его нынешнего затруднительного положения. Он тотчас же написал жене, извещая ее о том, что сказал король, и напоминая снова о своем непременном желании, чтобы она вернулась в Париж. Она вернулась, как он велел, и когда они встретились, то оба были в глубокой грусти.

Принц Клевский заговорил с ней как самый благородный и самый достойный ее поступка человек на свете.

– Я вовсе не тревожусь о вашем поведении, – сказал он, – у вас больше сил и добродетели, чем вы сами думаете. И не страх за будущее меня печалит. Меня печалит лишь то, что вы питаете к другому чувства, которых я вам внушить не сумел.

– Не знаю, что вам ответить, – промолвила она, – я умираю от стыда, говоря с вами об этом. Молю вас, избавьте меня от столь мучительных бесед, руководите мною, устройте так, чтобы я ни с кем не виделась. Это все, о чем я вас прошу. Но позвольте мне не говорить больше с вами о том, что делает меня недостойной вас и что я считаю недостойным меня.

– Вы правы, сударыня, – отвечал он, – я злоупотребляю вашей кротостью и вашим доверием; но имейте и вы сострадание к тем чувствам, в которые меня повергли, – подумайте, ведь, как бы много вы мне ни сказали, вы таите от меня имя, возбуждающее у меня такое желание его узнать, что я не смогу с этим желанием жить. Я не прошу вас удовлетворить его, но не могу и не сказать вам, что вижу того, кому должен завидовать, либо в маршале де Сент-Андре, либо в герцоге де Немуре, либо в шевалье де Гизе.

– Я ничего вам не скажу, – проговорила она краснея, – и не дам вам своими словами повода ни уменьшать, ни усиливать ваши подозрения; но если вы попытаетесь их разрешить, наблюдая за мной, то приведете меня в такое смятение, что оно всем бросится в глаза. Бога ради, – продолжала она, – позвольте мне не встречаться ни с кем, под предлогом какой-нибудь болезни.

– Нет, сударыня, – возразил он, – все скоро догадаются, что это обман, к тому же я хочу полагаться только на вас саму; выбрать такой путь подсказывает мне сердце, и разум советует мне то же самое. Ваш нрав таков, что, оставляя вам полную свободу, я заключаю вас в границы более тесные, чем если бы я сам их определил.

Принц Клевский не ошибался: доверие, которое он выказывал жене, еще больше укрепляло ее против господина де Немура и заставляло принимать решения более суровые, чем могло бы сделать любое принуждение. Итак, она ездила в Лувр и к дофине, как обыкновенно, но избегала присутствия и взглядов господина де Немура так тщательно, что едва ли не вовсе лишила его счастья верить, что он любим. Он не видел в ее поведении ничего, что не убеждало бы его в обратном. И только одно подтверждало, что он не ошибался: глубокая грусть принцессы Клевской, которой она не могла скрыть, как ни старалась. Быть может, любезные взгляды и речи не разожгли бы его любовь так, как эта строгость в поведении.

Однажды вечером, когда принц и принцесса Клевские были у королевы, кто-то сказал, что ходят слухи, будто король назначит еще одного из придворных вельмож сопровождать Мадам в Испанию. Принц Клевский не сводил глаз с жены, пока говоривший продолжал, прибавив, что это, возможно, будет шевалье де Гиз или маршал де Сент-Андре. Он заметил, что ни эти два имени, ни предположение, что они проделают это путешествие вместе с ней, не нарушили ее спокойствия. Это привело его к догадке, что ни один из них двоих не был тем, чьего общества она страшилась, и, желая проверить свои подозрения, он вошел в кабинет к королеве, где находился и король. Пробыв там какое-то время, он вернулся к жене и негромко сказал ей, что узнал, кто поедет с ними в Испанию: это господин де Немур.

Имя господина де Немура и мысль о том, что ей придется видеть его всякий день во все время долгого путешествия, в присутствии мужа, привели принцессу Клевскую в смятение, которого она не сумела скрыть; и, желая объяснить его другими причинами, она сказала:

– Для вас очень досадно, что выбор пал на герцога. Ему достанется половина всех почестей, и мне кажется, вам следует попытаться устроить так, чтобы король избрал кого-то другого.

– Нет, не тщеславие, сударыня, – отвечал принц Клевский, – заставляет вас бояться того, что господин де Немур поедет со мной. У вашего огорчения иная причина. Это огорчение открывает мне то, что о другой женщине я узнал бы по той радости, которую она бы испытала. Но вам нечего бояться: то, что я вам сказал сейчас, – неправда, я придумал это для того, чтобы подкрепить догадку, в которой, впрочем, и так был слишком уверен.

После этих слов он вышел, не желая своим присутствием усиливать и без того глубочайшее, как он видел, смятение своей жены.

В эту минуту появился господин де Немур и тотчас же заметил состояние принцессы Клевской. Он подошел к ней и тихо сказал, что из почтения не смеет спросить, отчего она более задумчива, чем обыкновенно. Голос господина де Немура заставил ее прийти в себя, и, глядя на него, но не слушая, что он говорит, волнуемая собственными мыслями и страхом, что муж увидит его рядом с ней, она сказала:

– Бога ради, оставьте меня!

– Увы, сударыня, – отвечал он, – я и так слишком стараюсь вам не докучать, на что вы можете пожаловаться? Я не смею заговорить с вами, не смею даже на вас взглянуть; я всегда приближаюсь к вам с трепетом. Чем я навлек на себя эти ваши слова и почему вы даете мне понять, что я как-то причастен к вашей теперешней печали?

Принцесса Клевская была очень недовольна собою, что позволила господину де Немуру объясниться прямее, чем во всю его жизнь. Она покинула его, не ответив, и вернулась домой в большем волнении, чем когда бы то ни было. Муж тотчас заметил, что ее смятение еще усилилось. Он видел, что она боится, как бы он не заговорил о случившемся. Он прошел вслед за ней в ее кабинет и сказал:

– Не избегайте меня, сударыня, я не скажу вам ничего, что могло бы вам быть неприятно; я прошу вас простить меня за неожиданное потрясение, которому я был причиной. Из всех людей на свете господин де Немур – тот, кого я более всех страшился. Я вижу, какой вы подвергаетесь опасности; храните власть над собой из любви к себе самой и, если возможно, из любви ко мне. Прошу вас об этом не как муж, но как человек, все счастье которого вы составляли и который питает к вам страсть более нежную и пылкую, чем тот, кого ваше сердце ему предпочло.

Принц Клевский был очень взволнован, произнося эти последние слова, и едва мог их закончить. Жену его это потрясло и, разразившись слезами, она бросилась ему на шею с такой нежностью и мукой, что повергла его в состояние, немногим разнившееся с ее собственным. Какое-то время они провели в молчании и расстались, не в силах говорить друг с другом.

Приготовления к свадьбе Мадам завершились. Герцог Альба прибыл взять ее в жены от имени Филиппа II. Он был встречен со всей пышностью и всеми церемониями, каких только можно ожидать в подобных случаях. Король выслал ему навстречу принца де Конде, кардинала Лотарингского и кардинала де Гиза, герцогов Лотарингского, Феррарского, Бульонского, д’Омаля, де Гиза и де Немура. Их сопровождало немало дворян и множество пажей, одетых в их ливреи. Сам король ждал герцога Альбу у первых ворот Лувра с двумя сотнями своих дворян во главе с коннетаблем. Приблизившись к королю, герцог хотел обнять его колени, но король не дал ему этого сделать и повел рядом с собой в покои к королеве и к Мадам, которой герцог Альба привез великолепный подарок от своего повелителя. Затем он прошел к принцессе Маргарите, сестре короля, засвидетельствовать ей почтение герцога Савойского и подтвердить, что он прибудет через несколько дней. В Лувре устраивали многолюдные вечера, чтобы показать герцогу Альбе и принцу Оранскому, его сопровождавшему, придворных красавиц.

Принцесса Клевская не осмелилась избавить себя от необходимости появляться там, как бы ей того ни хотелось, из страха огорчить мужа, велевшего ей непременно туда ездить. К тому же ее подвигало решиться на это отсутствие господина де Немура. Он выехал навстречу герцогу Савойскому, а когда тот приехал, обязан был почти постоянно находиться при нем и помогать во всем, что касалось свадебных церемоний. Из-за этого принцесса Клевская видела господина де Немура не столь часто, как обыкновенно, что приносило ей некое успокоение.

Видам де Шартр не забыл своей беседы с господином де Немуром. Он оставался в убеждении, что история, рассказанная ему герцогом, была его собственная история, и видам наблюдал за ним так внимательно, что непременно угадал бы истину, если бы прибытие герцога Альбы и герцога Савойского не внесло перемен и новых забот в жизнь двора и не помешало бы видеть то, что могло открыть ему глаза. Желание узнать истину или скорее естественная склонность человека рассказывать все, что ему известно, тем, кого он любит, подвигли его сообщить госпоже де Мартиг о необычайном поступке особы, признавшейся мужу в страсти, которую она питала к другому. Он уверил госпожу де Мартиг, что господин де Немур и был тем, кто внушил эту пылкую страсть, и просил помочь ему наблюдать за герцогом. Госпожа де Мартиг была очень довольна, что узнала это от видама; и то любопытство, которое, как она видела, дофина выказывала к тому, что касалось господина де Немура, возбуждало в ней еще большее желание разгадать эту историю.

За несколько дней до того, что был выбран для свадебной церемонии, дофина давала ужин королю, своему свекру, и герцогине де Валантинуа. Принцесса Клевская, замешкавшись с одеванием, отправилась в Лувр позднее, чем обыкновенно. Уезжая туда, она столкнулась с дворянином, которого послала за ней дофина. Когда она вошла в спальню дофины, та крикнула ей с постели, что ждала ее с большим нетерпением.

– Полагаю, Мадам, – отвечала принцесса, – что не должна вас благодарить за такое нетерпение и что причиной тому нечто иное, нежели желание меня видеть.

– Вы правы, – согласилась дофина, – и все же вы должны быть мне благодарны, потому что я хочу сообщить вам одну историю, которая, я уверена, доставит вам удовольствие.

Принцесса Клевская опустилась на колени у постели, и, к счастью для нее, лицо ее оказалось в тени.

– Вы помните, – продолжала дофина, – как мы хотели разгадать причину перемен, творившихся с герцогом де Немуром; мне кажется, я их узнала, и это нечто такое, что вас удивит. Он безумно влюблен в одну из самых красивых женщин при дворе и очень ею любим.

Эти слова, которые принцесса Клевская не могла отнести к себе, так как не предполагала, что кто-либо знает о ее любви к герцогу, причинили ей боль, которую нетрудно вообразить.

– Я не вижу в этом ничего, – проговорила она, – что могло бы вызвать удивление, когда речь идет о человеке таких лет и такой наружности, как господин де Немур.

– Вас и должно удивить не это, – возразила дофина, – но то обстоятельство, что женщина, любящая господина де Немура, ни разу ему этого не показала и, опасаясь, что не всегда сумеет быть госпожой своей страсти, призналась в ней мужу, чтобы он удалил ее от двора. И это сам господин де Немур рассказал то, что я вам говорю.

Если поначалу принцессе Клевской была мучительна мысль, что речь в этой истории идет не о ней, то последние слова дофины привели ее в отчаяние, доказав, что речи о ней здесь слишком много. Она не могла отвечать и стояла, опустив голову на постель, пока дофина продолжала говорить и была слишком увлечена своим рассказом, чтобы заметить ее смятение. Когда принцесса Клевская немного пришла в себя, то сказала:

– Эта история не кажется мне правдоподобной, Мадам, и я хотела бы знать, кто вам ее поведал.

– Это госпожа де Мартиг, – отвечала дофина, – которая узнала ее от видама де Шартра. Вам известно, что видам в нее влюблен; он доверил ей эту историю как тайну, а ему ее рассказал сам господин де Немур. Правда, герцог де Немур не назвал ему имени дамы и даже не сознался, что он и есть тот, кого она любит, но видам де Шартр в этом не сомневается.

Под конец этих слов дофины кто-то подошел к ее постели. Принцесса Клевская стояла так, что не могла видеть, кто это был; но недоумение ее развеялось, когда принцесса удивленно и радостно воскликнула:

– А вот и он сам, и я его обо всем расспрошу.

Принцесса Клевская, не оборачиваясь в его сторону, поняла, что это герцог де Немур; так оно и было. Она торопливо наклонилась к дофине и совсем тихо сказала ей, что надо остерегаться говорить с ним об этой истории, что он доверил ее видаму де Шартру и что так можно их поссорить. Дофина ей отвечала, смеясь, что она слишком осмотрительна, и обернулась к господину де Немуру. Он был одет для вечера во дворце и заговорил с той обходительностью, что была ему так свойственна:

– Мадам, думаю, я буду не слишком дерзок, если предположу, что вы говорили обо мне, когда я вошел, что вы намеревались меня о чем-то спросить, а принцесса Клевская этому противится.

– Это правда, – отвечала дофина, – но на сей раз я не буду с ней так уступчива, как обыкновенно. Я хочу услышать от вас, правдива ли та история, что мне рассказали, и не вы ли тот человек, который влюблен в одну придворную даму и любим ею, но она тщательно скрывает от вас свою страсть, а мужу в ней призналась.

Тревога и смятение принцессы Клевской превосходили все, что доступно человеческому воображению, и если бы сама смерть явилась избавить ее от такого состояния, то была бы встречена ею с радостью. Но господин де Немур был в еще большем смятении, если только такое возможно. Слова дофины, которая, как он имел основания полагать, не питала к нему ненависти, в присутствии принцессы Клевской, той из придворных дам, кому она более всех доверяла и кто в свой черед более всех доверяла ей, рождали в его уме такую путаницу диковинных мыслей, что он был не властен над своим лицом. Затруднительное положение, в которое принцесса Клевская попала по его вине, мысль о том, что он дал ей справедливый повод его ненавидеть, столь сильно его поразили, что он не мог отвечать. Дофина, видя, в каком он замешательстве, воскликнула, обращаясь к принцессе Клевской:

– Взгляните, взгляните же на него и судите, о нем ли идет речь в этой истории.

Тут господин де Немур, оправившись от первого потрясения и понимая, как важно избежать столь великой опасности, разом овладел и своими мыслями, и своим лицом.

– Признаюсь, Мадам, – сказал он, – что я как нельзя более удивлен и огорчен, что видам де Шартр не сдержал данного мне слова и рассказал историю, которую доверил мне один из моих друзей. Я мог бы отомстить за это, – продолжал он, улыбаясь с самым невозмутимым видом, что почти разрушило явившиеся у дофины подозрения. – Он поведал мне весьма важные вещи. Но мне неведомо, Мадам, – прибавил он, – почему вы делаете мне честь примешивать меня к этой истории. Видам не мог сказать, что она касается меня, так как я ему говорил обратное. Роль влюбленного может мне подойти; что же до роли любимого, то не думаю, Мадам, чтобы вы могли меня ею наградить.

Герцогу нетрудно было сказать дофине какие-то слова, напоминающие ей о том, в чем он старался ее уверить когда-то. Ей показалось, что она их поняла; но, оставив их без ответа, она продолжала выспрашивать причины его замешательства.

– Мадам, я был обеспокоен положением моего друга, – отвечал он, – и справедливыми упреками, которыми он может меня осыпать за то, что я разгласил ту тайну, что для него дороже жизни. Впрочем, он доверил мне ее лишь наполовину и не назвал имени дамы, которую любит. Я знаю только, что этот человек любит сильнее всех на свете и более всех заслуживает жалости.

– Почему вы полагаете, что его нужно жалеть, – спросила дофина, – ведь он любим?

– Вы думаете, что он любим, Мадам, – возразил герцог, – и что женщина, питающая истинную страсть, может открыть ее мужу? Без сомнения, эта женщина не знает любви и приняла за нее мимолетное чувство благодарности, вызванное привязанностью к ней. Мой друг не может льстить себя никакими надеждами; но при всем своем злополучии он полагает себя счастливым уже потому, что внушил страх полюбить его, и не променял бы своей судьбы на судьбу самого счастливого любовника на свете.

– Страсть вашего друга нетрудно утолить, – сказала дофина, – и я начинаю думать, что вы говорите не о себе самом. Еще немного, – продолжала она, – и я соглашусь с принцессой Клевской, которая полагает, что история эта неправдоподобна.

– Я действительно в нее не верю, – промолвила принцесса Клевская, до тех пор не проронившая ни слова. – А если бы она и вправду случилась, как могло бы о ней стать известно? Невероятно, чтобы женщина, способная на такой необычайный поступок, имела слабость о нем рассказать; очевидно, что муж также не стал бы о нем рассказывать, иначе он оказался бы вовсе недостоин того, как с ним обошлись.

Господин де Немур, заметив подозрения принцессы Клевской относительно ее мужа, был только рад их укрепить. Он знал, что это самый грозный соперник из всех, кого ему нужно было одолеть.

– Ревность, – отвечал он, – и, быть может, желание узнать больше, чем ему было сказано, могли заставить мужа совершить весьма неосторожные шаги.

Стойкость и мужество принцессы Клевской подвергались жесточайшему испытанию, и, не в силах больше поддерживать беседу, она собиралась уже сказать, что ей нездоровится, когда, к счастью для нее, вошла герцогиня де Валантинуа и сказала дофине, что король сейчас прибудет. Дофина отправилась одеваться. Господин де Немур подошел к принцессе Клевской, которая хотела последовать за ней.

– Я отдал бы жизнь, сударыня, – сказал он ей, – за минуту разговора с вами; но из всех важных вещей, которые я хотел бы вам сказать, самой важной для меня было бы молить вас верить, что если я и сказал что-то, к чему дофина может иметь отношение, то сделал я это по причинам, никак с нею не связанным.

Принцесса Клевская, казалось, не слышала господина де Немура; она отошла прочь, не взглянув на него, и присоединилась к свите короля, который как раз вошел. Так как в спальне стало очень многолюдно, она запуталась в складках платья и оступилась; она воспользовалась этим предлогом, чтобы покинуть место, где у нее не было больше сил оставаться, и, притворившись, что не может держаться на ногах, уехала домой.

Принц Клевский приехал в Лувр и был удивлен, не застав там своей жены; ему рассказали, что с ней случилось. Он тотчас же вернулся домой узнать, что с ней; он нашел ее в постели и убедился, что нездоровье ее не опасно. Пробыв с ней какое-то время, он заметил ее грусть, столь глубокую, что это его поразило.

– Что с вами, сударыня? – спросил он. – Мне кажется, вас мучит что-то еще, кроме того, на что вы жалуетесь.

– У меня самое большое огорчение, какое только могло случиться, – отвечала она. – Как вы употребили то необычайное, или, вернее сказать, безрассудное доверие, которое я вам оказала? Разве не заслужила я сохранения тайны, а если я этого не заслуживаю, то разве не в ваших собственных интересах ее хранить? Неужто любопытство узнать имя, которого я не должна вам называть, толкнуло вас довериться кому-то в попытках его обнаружить? Одно лишь это любопытство могло вас заставить совершить такую неосторожность, и последствия ее так дурны, как только возможно. Наша история стала известна, мне ее рассказали, не зная, что она касается меня первой.

– Что я слышу, сударыня? – воскликнул принц. – Вы обвиняете меня в том, что я рассказал о случившемся между вами и мною, и сообщаете мне, что это стало известно? Не буду оправдываться, что проговорился; вы не можете этому верить и без сомнения приняли на свой счет то, что вам сказали о ком-то другом.

– О, на свете нет другой такой истории, – возразила она, – нет другой женщины, способной на подобный поступок. Такую вещь нельзя придумать случайно, ее нельзя вообразить, такая мысль никому не приходила на ум, кроме меня. Дофина рассказала мне всю эту историю; она узнала ее от видама де Шартра, а тот – от господина де Немура.

– Господин де Немур! – воскликнул принц Клевский, не удержавшись от жеста, выражавшего волнение и отчаяние. – Как! Господин де Немур знает, что вы его любите и что я это знаю?

– Вам по-прежнему угодно остановить свой выбор скорее на господине де Немуре, чем на ком-нибудь другом, – отвечала она. – Я сказала вам, что никогда не стану подтверждать или развеивать ваши подозрения. Мне неизвестно, знает ли господин де Немур, какую роль я играю в этой истории и какую вы ему приписываете; но он рассказал ее видаму де Шартру и прибавил, что узнал ее от одного из своих друзей, который никого не назвал. Должно быть, этот друг господина де Немура – один из ваших друзей, и вы доверились ему в надежде прояснить свои сомнения.

– Есть ли на свете друг, которому хотелось бы сделать такое признание, – возразил принц Клевский, – и кто был бы готов прояснять свои сомнения ценой рассказа другому о том, что хотелось бы скрыть от самого себя? Подумайте лучше, мадам, с кем вы говорили. Более вероятно, что это вы, а не я, проговорились о нашей тайне. Вы не смогли совсем одна справляться со своим смятением и искали утешения, жалуясь какой-нибудь наперснице, которая вас и предала.

– Не довершайте удара, – воскликнула она, – не будьте столь жестоки, чтобы обвинять меня в вашем собственном проступке. Неужто вы можете меня в нем подозревать, и, коль скоро я оказалась способна рассказать обо всем вам, способна ли я рассказывать об этом кому-то другому?

Признание, которое принцесса Клевская сделала мужу, было столь неоспоримым свидетельством ее искренности, и она столь убедительно отрицала, будто доверилась кому бы то ни было, что принц Клевский не знал, что и думать. С другой стороны, он был уверен, что сам не рассказывал ничего; такой случай нельзя угадать извне, о нем можно только узнать; следовательно, он должен был стать известен от одного из них двоих; но самую жгучую боль ему причиняла мысль о том, что кто-то овладел этой тайной и что слухи о ней, очевидно, скоро распространятся.

Принцесса Клевская рассуждала почти так же, ей казалось равно невозможным и чтобы муж ее проговорился, и чтобы он промолчал. Слова господина де Немура о том, что любопытство могло толкнуть мужа на неосторожные шаги, казались ей столь точно подходящими к состоянию принца Клевского, что она не могла поверить, будто такую вещь можно сказать наугад; и их правдоподобие заставляло ее думать, что принц Клевский злоупотребил ее доверием. Они оба были так погружены в свои размышления, что долго оставались безмолвны и нарушили молчание лишь затем, чтобы снова повторить все то, что уже много раз сказали, и оставались умом и сердцем холоднее и дальше друг от друга, чем когда-либо прежде.

Нетрудно вообразить, в каком состоянии провели они ночь. Принцу Клевскому потребовалась вся его стойкость, чтобы сносить несчастье видеть женщину, которую он боготворил, питающей страсть к другому. Мужество его покидало; ему даже казалось, что он и не должен хранить мужество в обстоятельствах, когда его гордость и честь оскорблены столь глубоко. Он уже не знал, что думать о своей жене; не мог решить, какое поведение должен указать ей и как должен вести себя сам; со всех сторон ему виделись только бездны и пропасти. Наконец, после долгих часов тревог и сомнений, помня, что вскоре ему предстоит отправиться в Испанию, он принял решение не делать ничего такого, что могло бы подтвердить догадки или знание о его несчастье. Он пошел к принцессе Клевской и сказал ей, что нужно не выяснять, кто из них выдал тайну, а внушить всем мысль, что история эта – небылица, к которой она не имеет отношения; что от нее зависит убедить в том господина де Немура и других; что ей нужно всего лишь обходиться с ним так сурово и холодно, как заслуживает того мужчина, выказавший свою любовь к ней; что таким поведением она без труда разрушит его веру, будто она питает склонность к нему; что при этом она не должна заботиться о том, что он может подумать, ибо если впоследствии она не проявит ни малейшей слабости, то все его мысли развеются сами; и что прежде всего ей следует ездить в Лувр и на все вечера, как обыкновенно.

Произнеся эти слова, принц Клевский покинул жену, не ожидая ответа. Она сочла весьма разумным все, что он сказал, а ее гнев на господина де Немура позволял ей думать, что ей нетрудно будет все это исполнить; но ей казалось тяжело присутствовать на всех свадебных церемониях и появляться там со спокойным лицом и нестесненным сердцем; однако поскольку она была назначена нести шлейф дофины и в этом ей было оказано предпочтение перед многими другими знатными дамами, то она не могла отвергнуть такую честь, не наделав много шума и не заставив искать тому причины. Итак, она решилась сделать над собой усилие; но весь остаток дня она провела, готовясь к этому и предаваясь волновавшим ее чувствам. Она заперлась одна в своем кабинете. Из всех ее зол более всего терзало ее то, что она имела повод негодовать на господина де Немура и никаких оснований его оправдывать. Она не могла сомневаться в том, что это он рассказал всю историю видаму де Шартру; он сам в том признался; а то, как он об этом говорил, также не оставляло сомнений, знает ли он, что речь идет о ней. Как объяснить такую неосторожность и что сталось с особенной скромностью герцога, которая так ее трогала?

Он молчал, думала она, пока считал себя несчастным; но надежда на блаженство, даже самая хрупкая, положила конец его скромности. Он не мог воображать себя любимым, не испытывая желания, чтобы об этом знали. Он сказал все, что мог сказать; я не говорила, что это его я люблю, он это предположил и разгласил свои предположения. Будь он в том несомненно уверен, он поступил бы так же. Я ошибалась, веря, что мужчина может быть способен скрывать то, что льстит его тщеславию. И вот из-за этого мужчины, которого я считала столь непохожим на всех остальных, я оказалась в том же положении, что и другие женщины, от которых столь сильно отличаюсь. Я утратила нежность и уважение мужа, который мог составить мое счастье. Скоро все будут смотреть на меня как на женщину, питающую безрассудную и пылкую страсть. Тому, кто ее внушил, она уже стала известна; а ведь для того, чтобы избежать этих несчастий, я рискнула своим покоем и самой своей жизнью.

Эти грустные размышления сменились потоком слез; но как ни тяжка была ее боль, она чувствовала, что имела бы силы ее снести, если бы ей не в чем было упрекнуть господина де Немура.

Герцог был в не меньшем волнении. Неосторожность, которую он совершил, проговорившись видаму де Шартру, и ужасные последствия этой неосторожности жестоко его терзали. Он не мог без отчаяния представлять себе смятение, тревогу и боль, которые прочел на лице принцессы Клевской. Он был безутешен, что сказал ей об этой истории слова, которые хотя и были сами по себе любезны, но, произнесенные в ту минуту, казались ему неучтивыми и грубыми, поскольку показывали принцессе Клевской его осведомленность в том, что она и есть та, кто питает пылкую страсть, а он – тот, кто ее внушил. Единственное, о чем он мечтал, была возможность поговорить с нею; но он полагал, что она должна скорее страшиться такой беседы, чем желать ее.

«Что мне ей сказать? – восклицал он. – По-прежнему изъясняться в том, что ей и так слишком хорошо известно? Показывать ей, что я знаю о ее любви ко мне, я, ни разу не осмелившийся даже сказать ей о своей любви? Начать говорить с ней открыто о моей страсти и показаться ей человеком, которому надежда придает дерзости? Могу ли я даже думать о том, чтобы подойти к ней, и смею ли я смущать ее своим видом? Чем я могу оправдаться? Мне нет извинения, я недостоин взгляда принцессы Клевской и не надеюсь, что она когда-нибудь на меня взглянет. Своей оплошностью я сам дал ей лучшее средство защиты от меня, чем все те, которых она искала, и, быть может, искала напрасно. Своей неосторожностью я утратил счастье и честь быть любимым самой прелестной и самой достойной женщиной на свете; но если бы я утратил такое счастье, не причинив страданий и мучительной боли ей, это было бы мне утешением; а теперь мне тяжелее думать о том зле, которое я сделал ей, чем о том, что уготовил себе самому».

Господин де Немур продолжал терзаться, возвращаясь мыслями к одним и тем же предметам. Желание поговорить с принцессой Клевской не покидало его. Он стал искать к тому способы, подумал, не написать ли ей, но затем счел, что после совершенного им поступка и при том состоянии, в каком она была, лучшее, что он может сделать, – это свидетельствовать ей глубочайшее уважение своей удрученностью и своим молчанием, показать ей, что он не смеет даже предстать перед ней, и ждать того, что время, случай и склонность, которую она питала к нему, могли для него совершить. Он решил также не делать никаких упреков за нескромность видаму де Шартру, опасаясь укрепить его подозрения.

Обручение Мадам, назначенное на завтра, и ее свадьба на следующий день так занимали весь двор, что принцессе Клевской и господину де Немуру нетрудно было скрывать на людях свою грусть и свое волнение. Даже дофина лишь мимоходом напомнила принцессе Клевской об их беседе с господином де Немуром, а принц Клевский старался вовсе не говорить с женой обо всем произошедшем, так что положение ее оказалось не столь затруднительно, как она воображала.

Обручение было отпраздновано в Лувре, и после пиршества и бала все королевское семейство отправилось ночевать в резиденцию епископа; таков был обычай. Наутро герцог Альба, который всегда одевался очень просто, облачился в наряд из золотой парчи с полосами огненного, желтого и черного цветов, весь покрытый драгоценными камнями; на голове у него была закрытая корона. Принц Оранский, также роскошно одетый, с людьми в его ливрее, и все испанцы со своими людьми явились за герцогом Альбой во дворец Вильруа, где помещался герцог, и процессией по четыре человека в ряд двинулись к резиденции епископа. Как только они прибыли туда, все отправились в церковь; впереди король вел Мадам, на которой также была закрытая корона, а шлейф ее несли мадемуазель де Монпансье и мадемуазель де Лонгвиль. Затем шла королева, но без короны. За нею – дофина, Мадам, сестра короля, герцогиня Лотарингская и королева Наваррская; их шлейфы несли принцессы. Все девицы из свит королев и принцесс были одеты в нарядные платья тех же цветов, что носили их повелительницы, так что по цвету одежды можно было распознать, кому они прислуживают. Все взошли на устроенный в церкви помост, и брачный обряд совершился. Затем все вернулись обедать в резиденцию епископа, а к пяти часам отправились во дворец, где давалось пиршество и куда были приглашены члены парламента, верховных судов и городской ратуши. Король, королевы, принцы и принцессы разместились за мраморным столом в большой зале дворца; герцог Альба сидел рядом с новой королевой Испании. Ниже возвышения, на котором стоял мраморный стол, и по правую руку от короля был стол для послов, архиепископов и рыцарей ордена, а по другую руку – стол для господ членов парламента.

Герцог де Гиз, в наряде из узорчатой золотой парчи, был у короля церемониймейстером, принц де Конде – кравчим, а герцог де Немур – виночерпием. Когда убрали столы, начался бал; его прервали балеты и представления с удивительными машинами. Затем бал продолжился, и наконец после полуночи король со всем двором вернулся в Лувр. Как ни печальна была принцесса Клевская, красота ее по-прежнему казалась несравненной всем, а в особенности господину де Немуру. Он не осмелился с нею заговорить, хотя суета во время церемонии не раз давала ему случай; но она увидела его исполненным такой грусти и такой почтительной робости к ней приближаться, что уже стала считать его не столь виновным, хотя он не сказал ей ни слова в свое оправдание. Так же он вел себя и в последующие дни, и это поведение таким же образом воздействовало на сердце принцессы Клевской.

Наконец настал день турнира. Королевы поместились на галереях и помостах, возведенных для них. Четверо рыцарей, принимавших все вызовы, появились на краю ристалища со множеством лошадей и свитой в их ливреях; они представляли собою самое великолепное зрелище, какое только видела Франция.

Наряд короля состоял только из белого и черного; он всегда носил эти цвета ради герцогини де Валантинуа, которая была вдовой. Герцог Феррарский и все его люди были в желтом и красном; герцог де Гиз появился в алом и белом – поначалу никто не мог догадаться, почему он выбрал эти цвета, а потом вспомнили, что это были цвета одной красавицы, которую он любил, когда она была еще девицей, и продолжал любить, хотя и не осмеливался больше ей этого показывать. Господин де Немур был в желтом и черном, и напрасно все искали тому объяснения. Принцесса Клевская догадалась без труда: она вспомнила, как говорила при нем, что любит желтое и досадует, что белокура и не может поэтому такой цвет носить. Герцог счел, что не будет нескромностью появиться в наряде этого цвета, так как принцесса Клевская никогда его не носила и никто не заподозрит, что это ее цвет.

Четверо рыцарей, принимавших вызовы, выказали невиданную искусность. Хотя король был лучшим наездником в своем королевстве, зрители не знали, кому отдать предпочтение. У господина де Немура в каждом движении было столько изящества, что он мог склонить на свою сторону особ и менее им занятых, чем принцесса Клевская. Завидев его на краю ристалища, она почувствовала сильное волнение, и во время всех поединков герцога ей трудно было скрывать свою радость, когда он счастливо завершал состязание.

Вечером, когда все уже почти закончилось и зрители собирались расходиться, король, к несчастью для государства, пожелал еще раз сразиться на копьях. Он послал к графу Монтгомери, славившемуся своей ловкостью, чтобы тот вышел на ристалище. Граф упрашивал короля не заставлять его это делать и приводил все отговорки, какие только мог придумать, но король, почти разгневавшись, велел ему передать, что непременно этого желает. Королева послала к королю сказать, что умоляет его не состязаться больше, что он сражался блистательно и может быть доволен и что она заклинает его вернуться к ней. Король отвечал, что это ради любви к ней он желает сразиться вновь, и вошел внутрь ограды. Королева послала герцога Савойского, чтобы еще раз попросить его вернуться; все было тщетно. Они сразились; копья сломались, и кусочек от копья графа Монтгомери попал королю в глаз и там застрял. Он упал, оруженосцы его и графа Монтгомери, который был одним из распорядителей турнира, бросились к нему. Они были поражены, увидев, что он ранен, но король не потерял присутствия духа. Он сказал, что это пустяк и что он прощает графа Монтгомери. Нетрудно вообразить, какую тревогу и огорчение вызвал этот зловещий случай в день, отведенный для радости. Короля перенесли в постель, хирурги тотчас осмотрели рану и нашли ее весьма опасной. Господин коннетабль вспомнил тогда сделанное королю предсказание, что он будет убит на поединке; он не сомневался, что предсказание исполнится.

Король Испании был тогда в Брюсселе; узнав о несчастье, он послал своего лекаря, прослывшего весьма сведущим во врачевании, но тот счел, что король безнадежен.

Двор, разделенный на партии и кипящий таким множеством противоречивых интересов, пришел в немалое волнение накануне столь важного события; тем не менее подобные заботы скрывались, и, казалось, все были поглощены единственно тревогой о здоровье короля. Королевы, принцы и принцессы почти не покидали его покоев.

Принцесса Клевская, понимая, что обязана там быть, что встретит там господина де Немура, что не сможет скрыть от мужа своего смятения при виде его, и зная также, что одно присутствие герцога уже оправдывает его в ее глазах и развеивает всю ее решимость, надумала сказаться больной. Двор был слишком занят, чтобы обращать внимание на ее поведение и гадать, была ли ее болезнь настоящей или притворной. Только муж ее мог распознать истину, но ее и не огорчило бы, если б он это сделал. Итак, она оставалась дома, не слишком заботясь о готовящихся великих переменах; погруженная в собственные размышления, она могла без помех им предаться. Все были при короле. Принц Клевский время от времени приходил к ней рассказать новости. Он вел себя с ней как обыкновенно, и только когда они оставались одни, он был чуть более холоден и чуть менее свободен. Он не заговаривал с ней больше о том, что произошло; и у нее не было сил возобновлять такие беседы, да она и не считала это уместным.

Господин де Немур, который надеялся улучить минуту и поговорить с принцессой Клевской, был весьма удивлен и раздосадован, что не имел даже удовольствия ее видеть. Рана короля оказалась столь опасной, что на седьмой день лекари объявили ему, что надежды нет. Он принял весть о своей неминуемой кончине с необычайной твердостью, тем более поразительной, что расставался с жизнью по столь злосчастной случайности, что умирал во цвете лет, счастливый, боготворимый своим народом и любимый женщиной, которую сам безумно любил. Накануне смерти он велел обвенчать Мадам, свою сестру, с герцогом Савойским, безо всяких пышных церемоний. Нетрудно вообразить, в каком состоянии была герцогиня де Валантинуа. Королева не позволила ей увидеться с королем и послала к ней потребовать королевские печати и драгоценности, которые у нее хранились. Герцогиня осведомилась, умер ли король; и когда ей сказали, что нет, ответила:

– Стало быть, у меня еще нет повелителя, и никто не может заставить меня отдать то, что он доверил мне хранить.

Как только он испустил дух в замке Турнель, герцог Феррарский, герцог де Гиз и герцог де Немур сопроводили в Лувр королеву-мать, короля и королеву, его супругу. Господин де Немур вел королеву-мать. Когда они двинулись с места, она отступила на несколько шагов и сказала королеве, своей невестке, что та должна пройти первой; но нетрудно было заметить, что в этой учтивости заключалось больше горечи, чем заботы о соблюдении приличий.

 

Часть четвертая

Кардинал Лотарингский получил безраздельную власть над помыслами королевы-матери; видам де Шартр вовсе лишился ее милости, а любовь к госпоже де Мартиг и к свободе мешала ему даже почувствовать эту потерю так живо, как она того заслуживала. Кардинал за десять дней болезни короля имел время определиться в своих замыслах и убедить королеву принять решения, которые с этими замыслами согласовались; так что сразу по смерти короля королева велела коннетаблю оставаться в Турнеле при теле покойного и заняться обыкновенными в таких случаях церемониями. Это поручение оторвало его от всего происходившего и лишило свободы действий. Он послал к королю Наваррскому с просьбой спешно приехать, чтобы они могли совместно противостоять небывалому возвышению Гизов, которое, как он видел, готовилось. Командование армией было отдано герцогу де Гизу, а распоряжение финансами – кардиналу Лотарингскому. Герцогиня де Валантинуа была отлучена от двора; вернули кардинала де Турнона, заклятого врага коннетабля, и канцлера Оливье, заклятого врага герцогини де Валантинуа. Одним словом, лицо двора совершенно переменилось. Герцог де Гиз наравне с принцами крови нес королевскую мантию во время погребальных церемоний; он и его братья стали полновластными хозяевами в королевстве не только благодаря влиянию кардинала на королеву, но и потому, что королева полагала, будто всегда сможет их удалить, если они вызовут ее неудовольствие, тогда как с коннетаблем она бы так поступить не могла, ибо он пользовался поддержкой принцев крови.

По завершении траурных церемоний коннетабль явился в Лувр; король принял его весьма холодно. Он хотел поговорить наедине, но король позвал господ де Гизов и при них сказал коннетаблю, что советует ему уйти на покой; что есть кому распоряжаться финансами и начальствовать над армией и что если ему понадобятся советы коннетабля, то он призовет его к себе. Затем коннетабль был принят королевой-матерью – еще более холодно, чем королем; она даже попрекнула его тем, что он говорил королю, будто его дети на него не похожи. Прибыл король Наваррский; его приняли не лучше. Принц де Конде, менее терпеливый, чем его брат, громко возмущался; возмущение его было напрасно, его удалили от двора, послав во Фландрию подписывать ратификацию мирного договора. Королю Наваррскому показали подложное письмо от короля Испании с обвинениями в том, что он нападает на испанские города; ему внушили опасения за его земли и наконец убедили в необходимости возвращаться в Беарн. Королева дала ему и предлог для этого, поручив сопровождать принцессу Елизавету и даже обязав его поехать вперед; так при дворе не осталось никого, кто мог бы уравновешивать могущество дома Гизов.

Хотя для принца Клевского было огорчительно, что не он повезет принцессу Елизавету, но сан того, кого ему предпочли, лишал его оснований для обиды; однако он жалел об этой поездке не столько из-за почестей, с ней сопряженных, сколько из-за того, что это была возможность удалить его жену от двора так, чтобы не было заметно желание ее удалить.

Вскоре после смерти короля было решено ехать в Реймс для коронации. Как только начались разговоры об этом путешествии, принцесса Клевская, которая оставалась дома, притворяясь больной, стала просить мужа позволить ей не следовать за двором и уехать в Куломье подышать воздухом и позаботиться о своем здоровье. Он отвечал, что не хочет вникать, действительно ли слабое здоровье мешает ей проделать путешествие в Реймс, но согласен, чтобы она его не совершала. Он охотно согласился с принятым ею решением: сколь бы высоко он ни ценил добродетель своей жены, он отлично видел, что благоразумие требует не подвергать ее более опасности встречаться с мужчиной, которого она любит. Господин де Немур вскоре узнал, что принцесса Клевская не будет следовать за двором; он не мог уехать, не повидав ее, и накануне отъезда отправился к ней так поздно, как только позволяли приличия, в надежде застать ее одну. Во дворе ее дома он встретил госпожу де Невер и госпожу де Мартиг, выходивших от нее; они сказали, что оставили ее в одиночестве. Он вошел в дом с таким волнением, какое могло сравниться только с волнением принцессы Клевской, когда ей сказали, что ее хочет видеть господин де Немур. Страх, что он заговорит с нею о своей страсти, опасение ответить ему слишком благосклонно, тревога, которую этот визит может внушить ее мужу, мысль о том, как трудно будет все ему рассказать или все от него скрыть, мгновенно промелькнули в ее уме и привели ее в такое смятение, что она решилась избежать того, чего, быть может, более всего желала. Она послала одну из своих прислужниц к господину де Немуру, ожидавшему в передней комнате, сказать, что внезапно почувствовала себя дурно и весьма огорчена, что не может принять чести, которую он пожелал ей оказать. Как горько было герцогу не увидеться с принцессой Клевской, и не увидеться потому, что она этого не хотела! Он уезжал на следующий день; никаких надежд на счастливый случай у него не оставалось. Он не говорил с нею после той беседы у дофины и имел основания полагать, что неосторожность проговориться видаму разрушила все его упования; итак, он уезжал, испытывая все, что только могло сделать его боль еще острее.

Как только принцесса Клевская немного оправилась от смятения, в которое поверг ее визит герцога, все доводы, заставившие ее отказать ему, исчезли; она даже сочла, что совершила ошибку, и если бы осмелилась или если бы на то было еще время, то велела бы его вернуть.

Госпожа де Невер и госпожа де Мартиг, выйдя от нее, отправились к дофине; там был и принц Клевский. Дофина спросила, откуда они сейчас; они отвечали, что были у принцессы Клевской, где провели часть вечера в многолюдном обществе и что остался там только господин де Немур. Эти слова, которые им казались ничего не значащими, не были таковы для принца Клевского. Хотя он отлично понимал, что господин де Немур мог иметь множество случаев поговорить с его женой, мысль о том, что он был у нее, что он был там один и мог говорить о своей любви, показалась ему в тот миг столь неожиданной и невыносимой, что ревность разгорелась в его сердце жарче, чем когда бы то ни было. Он не мог оставаться у королевы; он вернулся, не зная сам, зачем это делает и собирается ли прервать беседу господина де Немура с принцессой. Подъехав к дому, он стал высматривать, нет ли каких-либо признаков, позволяющих понять, там ли еще герцог; он почувствовал облегчение, увидев, что его уже нет; ему приятно было думать, что герцог не мог пробыть там долго. Он предположил, что, быть может, вовсе и не к господину де Немуру ему следует ревновать жену, и хотя он в том не сомневался, но искал повода усомниться; однако его убеждало в том такое множество доказательств, что он недолго пребывал в столь желанной неопределенности. Он сразу же прошел в спальню жены и, поговорив с ней какое-то время о вещах посторонних, не смог удержаться и спросил, что она делала и кого видела; она ему рассказала. Заметив, что она не упомянула господина де Немура, он спросил, трепеща, перечислила ли она всех, кого видела, чтобы дать ей возможность назвать герцога и не страдать от того, что она с ним хитрит. Но поскольку она не видела герцога, то и не назвала его, и принц Клевский продолжал, тоном голоса выдавая свое волнение:

– А господин де Немур, – сказал он, – вы его не видели или забыли назвать?

– Я и вправду его не видела, – отвечала она, – я почувствовала себя дурно и послала извиниться перед ним.

– Вы почувствовали себя дурно только для него, – возразил принц Клевский. – Коль скоро вы приняли всех, отчего такое отличие для господина де Немура? Отчего он для вас не такой, как другие? Отчего вы должны бояться встречи с ним? Отчего вы позволяете ему увидеть, что ее боитесь? Отчего вы даете ему понять, что пользуетесь той властью, которую его страсть дает вам над ним? Отважились ли бы вы отказаться его принять, если бы не были уверены, что он не сочтет вашу суровость неучтивостью? И отчего вы должны быть с ним суровы? У такой женщины, как вы, сударыня, знаком особой благосклонности становится все, кроме безразличия.

– Какие бы подозрения вы ни питали относительно господина де Немура, – проговорила принцесса Клевская, – я не предполагала, что вы будете упрекать меня за то, что я с ним не виделась.

– И все же я это делаю, сударыня, – отвечал он, – и у меня есть для того основания. Отчего не видеться с ним, если он ничего вам не сказал? Но он говорил с вами, мадам; если бы о его страсти свидетельствовало только его молчание, оно не произвело бы на вас столь сильного впечатления. Вы не смогли мне сказать всю правду, вы скрыли от меня большую ее часть; вы раскаиваетесь даже в том немногом, в чем мне признались, и не в силах продолжить. Я несчастней, чем я думал, я несчастнейший из людей. Вы моя жена, я люблю вас, как возлюбленную, и вижу, что вы любите другого. Этот другой – самый привлекательный мужчина при дворе, он видит вас каждый день, он знает, что вы его любите. Ах! – воскликнул он. – Я мог подумать, что вы совладаете со своей страстью к нему. Должно быть, я потерял рассудок, если поверил, что такое возможно.

– Не знаю, – печально отвечала принцесса Клевская, – были ли вы не правы, истолковав благосклонно мой столь необычный поступок; но ошибалась ли я, поверив, что вы будете ко мне справедливы?

– Не сомневайтесь в том, сударыня, – сказал принц Клевский, – вы ошиблись; вы ожидали от меня вещей столь же невозможных, как я ожидал от вас. Как могли вы надеяться, что я сохраню рассудительность? Стало быть, вы забыли, что я безумно вас люблю и что я ваш муж? Одного из этих обстоятельств довольно, чтобы довести до крайности; что же могут наделать оба вместе? Ах! Чего они уже не наделали? – продолжал он. – Я испытываю чувства неистовые и смутные и не властен над ними. Я вижу, что уже не достоин вас; мне кажется, что вы более недостойны меня. Я боготворю вас, я вас ненавижу; я оскорбляю вас и прошу у вас прощения; я восхищаюсь вами и стыжусь своего восхищения. Не знаю, как я мог жить после нашего разговора в Куломье, после того дня, когда узнал от дофины, что ваша история стала известна. Не стану допытываться, как она стала известна и что произошло по этому поводу между господином де Немуром и вами; вы никогда мне этого не объясните, и я не требую от вас объяснений. Я только прошу вас помнить, что вы сделали меня несчастнейшим человеком на свете.

Произнеся эти слова, принц Клевский вышел из спальни жены и на следующий день уехал, не повидавшись с нею; но он написал ей письмо, полное печали, благородства и нежности. В ответ она послала ему письмо столь трогательное, заключавшее в себе такие уверения в невинности ее поведения в прошлом и того, какое изберет она для себя в будущем, что, поскольку заверения эти были правдивы и чувства ее действительно были таковы, письмо это произвело большое впечатление на принца Клевского и немного его успокоило. К тому же господин де Немур был, как и он, при короле, и он мог быть уверен, что герцога нет там, где находится принцесса Клевская. Всякий раз, когда принцесса говорила с мужем, его страсть к ней, благородство его обхождения с нею, добрые чувства, которые она к нему питала, и ее долг перед ним производили такое действие в ее душе, что мысль о господине де Немуре слабела; но это длилось недолго, и вскоре мысль о герцоге возвращалась еще более живой и настойчивой, чем прежде.

В первые дни после отъезда она почти не чувствовала его отсутствия; затем разлука показалась ей жестокой. С тех пор, как она его полюбила, не было ни дня, когда бы она не боялась или не надеялась его встретить, и ей было тяжело думать, что случай не властен более устроить их встречу.

Она уехала в Куломье и, отправляясь, позаботилась о том, чтобы туда перевезли большие картины, которые она велела скопировать с тех, что герцогиня де Валантинуа заказала для своего дворца в Ане. На этих картинах были изображены все замечательные события, случившиеся в царствование короля Генриха. Среди прочих была там и осада Меца, и все, кто в ней отличился, были нарисованы очень похоже. Господин де Немур был из их числа, и, возможно, поэтому принцесса Клевская пожелала иметь эти картины.

Госпожа де Мартиг, которая не могла поехать со всем двором, обещала ей провести несколько дней в Куломье. Благорасположение королевы, которое они делили, не рождало в них зависти и не отдаляло их друг от друга; они были дружны, хотя и не поверяли одна другой своих чувств. Принцесса Клевская знала, что госпожа де Мартиг любит видама; но госпожа де Мартиг не знала ни что принцесса Клевская любит господина де Немура, ни что он ее любит. Принцесса Клевская была племянницей видама, и это делало ее еще дороже госпоже де Мартиг; а принцесса Клевская любила ее как женщину, питавшую такую же страсть, как и она, и притом к близкому другу ее возлюбленного.

Госпожа де Мартиг приехала в Куломье, как и обещала принцессе Клевской, и увидела, что та ведет жизнь весьма уединенную. Принцесса даже искала способов оставаться в полном одиночестве и проводила вечера в саду без своих домочадцев. Она приходила в тот домик, где господин де Немур ее подслушал, садилась в комнате, выходившей в сад. Ее камеристки и слуги оставались в другой комнате или снаружи и не входили к ней, пока она их не звала. Госпожа де Мартиг никогда не видела Куломье; она была поражена всеми его красотами, в особенности же очарованием этого домика. Они с принцессой Клевской проводили там все вечера. Они были там одни; эта свобода и ночь в прекраснейшем месте на свете рождали нескончаемые беседы двух молодых женщин, таивших пылкие страсти в своих сердцах; и хотя они не делали друг другу признаний, но находили великое удовольствие в разговорах между собой. Госпоже де Мартиг было бы грустно покидать Куломье, если бы, покидая его, она не отправлялась туда, где был видам. Она ехала в Шамбор, где находился двор в то время.

В Реймсе кардинал Лотарингский совершил обряд коронации, а остаток лета двор собирался провести в недавно построенном замке Шамбор. Королева очень обрадовалась, увидев снова госпожу де Мартиг; и, дав ей множество свидетельств своей радости, стала расспрашивать о принцессе Клевской и о том, что та делала в деревне. Господин де Немур и принц Клевский также были в то время у королевы. Госпожа де Мартиг, которая находила Куломье восхитительным, описывала все его красоты и особенно подробно рассказывала о лесном домике и о том, как принцесса Клевская любит проводить в нем одна часть ночи. Господин де Немур достаточно знал это место, чтобы понимать, о чем говорила госпожа де Мартиг; он подумал, что для него было бы не совсем невозможно увидеть там принцессу Клевскую так, чтобы его видела только она. Он задал госпоже де Мартиг несколько вопросов, с тем чтобы получить сведения более точные; и принц Клевский, не сводивший с него глаз, пока говорила госпожа де Мартиг, словно увидел, что происходило в тот миг в его уме. Вопросы, заданные герцогом, еще укрепили его в этой мысли, так что он не сомневался более, что у герцога явилось намерение повидаться с его женой. Намерение это так овладело душой господина де Немура, что, проведя ночь в размышлениях о способах его исполнить, он наутро попросил короля отпустить его в Париж, придумав для того какой-то предлог.

Принц Клевский не сомневался в цели этого путешествия, но решился удостовериться в поведении своей жены и не оставаться более в мучительной неопределенности. Он хотел было отправиться одновременно с господином де Немуром, чтобы самому тайком убедиться, каким успехом увенчается это путешествие; но, опасаясь, что отъезд его может вызвать подозрения и господин де Немур, будучи предупрежден, примет иные меры, он решился довериться одному из своих дворян, чья преданность и сообразительность были ему известны. Он поведал этому дворянину, в каком затруднительном положении оказался. Он рассказал, сколь добродетельно было до той поры поведение принцессы Клевской, и велел ему ехать по пятам за господином де Немуром, тщательно за ним наблюдать и узнать, поедет ли он в Куломье и проникнет ли ночью в сад.

Дворянин, который был весьма пригоден для такого поручения, исполнил его со всей возможной точностью. Он следовал за господином де Немуром до деревушки в полулье от Куломье, где герцог остановился для того (как легко догадался этот дворянин), чтобы там дождаться ночи. Он не счел разумным дожидаться там и самому; он миновал деревню и остался в лесу, в том месте, через которое, как он рассудил, господин де Немур должен будет проходить; и он не ошибся в своих расчетах. Как только наступила ночь, он услышал звук шагов и, хотя было темно, без труда узнал господина де Немура. Он увидел, что тот обходит сад, словно вслушиваясь, нет ли там кого, и выбирая место, где легче всего туда проникнуть. Изгородь была высока, а за ней была сделана и другая, чтобы никто не мог пробраться, так что попасть туда было весьма трудно. Но господину де Немуру это удалось; оказавшись в саду, он тотчас догадался, где была принцесса Клевская. Он увидел яркий свет в кабинете; все окна там были открыты, и, пробираясь вдоль изгороди, он приблизился к домику с таким трепетом и волнением, какие легко вообразить. Он поместился у одного из окон, служившего дверью, и стал смотреть, что делает принцесса Клевская. Он увидел, что она одна; и красота ее показалась ему столь восхитительной, что он едва мог обуздать свой восторг, рожденный этим зрелищем. Ночь была теплая, и ее голова и плечи были покрыты лишь небрежно убранными волосами. Она сидела на кушетке за столиком, на котором помещалось много корзинок с лентами; она выбрала несколько лент, и господин де Немур заметил, что они были тех же цветов, в какие он был одет на турнире. Он увидел, что она повязала из них банты на весьма необычную индийскую трость, которую он носил какое-то время, а потом отдал сестре; у нее принцесса Клевская и взяла эту трость, не показывая виду, что знает, кому она принадлежала. Покончив с этим делом, с тем прелестным и нежным выражением, которое придавали ее лицу таившиеся в ее сердце чувства, она взяла факел и подошла к большому столу перед картиной, изображавшей осаду Меца, где был и портрет господина де Немура; она села и принялась разглядывать этот портрет с таким вниманием и погруженностью в свои грезы, какие может внушить только страсть.

Нельзя передать, что чувствовал господин де Немур в ту минуту. Увидеть среди ночи в прекраснейшем месте на свете обожаемую женщину; увидеть, оставаясь невидимым для нее; увидеть ее поглощенной тем, что было с ним связано, и той страстью, которую она от него скрывала, – этого никогда не испытывал и не мог вообразить ни один другой влюбленный.

Герцог настолько не владел собою, что стоял неподвижно, глядя на принцессу Клевскую и забыв, что мгновения для него драгоценны. Когда он немного пришел в себя, то подумал, что ему следует подождать, когда она выйдет в сад, чтобы поговорить с нею; он полагал, что так будет безопаснее, потому что она будет дальше от своих прислужниц; но, видя, что она остается одна в комнате, принял решение туда войти. Какой трепет его охватил, когда он попытался это решение исполнить! Какой страх ее рассердить! Какая боязнь изменить выражение этого лица, в котором было столько нежности, и увидеть, как оно становится суровым и гневным!

Он счел себя безумцем, не потому, что пришел увидеть принцессу Клевскую, будучи невидимым для нее, но потому, что захотел ей показаться на глаза; он понял все, о чем не подумал раньше. Ему показалось неприличной дерзостью намерение застать врасплох, среди ночи, женщину, которой он еще никогда не говорил о своей любви. Он решил, что не должен надеяться на то, что она пожелает его выслушать, и что она будет вправе гневаться на него за ту опасность встретиться со всякими неприятными случайностями, которую он на нее навлекает. Все мужество его покинуло, и он несколько раз был готов уйти без того, чтобы она его увидела. И все же, движимый желанием поговорить с нею и ободренный надеждами, которые внушало ему все, что он увидел, он сделал вперед несколько шагов, но таких неверных, что его перевязь зацепилась за окно, и оно скрипнуло. Принцесса Клевская повернула голову, и оттого ли, что мысли ее были полны герцогом, или оттого, что он оказался в том месте, где на него падал свет и она могла его разглядеть, но ей показалось, что она узнала его, и, не раздумывая и не оборачиваясь в его сторону, она вошла в ту комнату, где были ее прислужницы. Она была в таком волнении, что принуждена была, чтобы его скрыть, сказать, что почувствовала себя дурно; она сказала это также и для того, чтобы занять всех своих людей и дать господину де Немуру время уйти. Поразмыслив немного, она сочла, что ошиблась и что только обман воображения заставил ее поверить, будто она видела господина де Немура. Она знала, что он в Шамборе, ей казалось совершенно невероятным, чтобы он решился на такую опасную затею; несколько раз она хотела было вернуться в кабинет и посмотреть, есть ли кто-нибудь в саду. Быть может, она столь же хотела увидеть там господина де Немура, сколько боялась этого; но наконец благоразумие и осторожность взяли верх над всеми прочими ее чувствами, и она сочла, что лучше по-прежнему оставаться в сомнениях, чем отважиться их развеять. Ей понадобилось много времени, чтобы решиться уйти из того места, вблизи которого, как она думала, мог быть герцог, и, когда она вернулась в замок, уже почти рассвело.

Господин де Немур оставался в саду до тех пор, пока видел свет; он не терял надежды увидеть принцессу Клевскую еще раз, хотя был уверен, что она его узнала и ушла только для того, чтобы избежать встречи с ним; но, увидев, что запирались двери, он рассудил, что надеяться больше не на что. Он вернулся за своим конем, неподалеку от того места, где поджидал дворянин принца Клевского. Дворянин последовал за ним до той самой деревни, откуда он выехал вечером. Господин де Немур решил пробыть там весь день, а ночью вернуться в Куломье и узнать, будет ли принцесса Клевская снова так жестока, чтобы бежать от него или скрываться от его глаз; и хотя он испытывал живую радость оттого, что увидел, как она полна мыслями о нем, все же его весьма печалил ее столь естественный порыв от него бежать.

Никогда еще страсть не была столь нежной и пылкой, как у герцога в то время. Он удалился под сень ив, что росли вдоль ручья, протекавшего позади дома, где он скрывался. Он искал уединения, насколько возможно, чтобы никто не видел и не слышал его; он предавался восторгам своей любви, и сердце его так сжималось, что он не мог удержаться от слез; но это были не те слезы, что проливаются от одной только скорби, к ним примешивались сладость и очарование, которые дарит лишь любовь.

Он стал перебирать в памяти все поступки принцессы Клевской с тех пор, как он ее любил; с какой добродетельной и стыдливой суровостью всегда обходилась она с ним, хотя и любила его! «Да, она любит меня, – говорил он себе, – она любит меня, в том нет сомнений; самые щедрые обещания и самые великие милости были бы не столь непреложными доказательствами любви, как те, что я получил. И все же она держится со мной столь же строго, как если бы я был ей ненавистен; я уповал на время, мне нечего больше ждать от него; я вижу, что она по-прежнему обороняется от меня и от себя самой. Если бы она меня не любила, я думал бы о том, как ей понравиться; но я ей нравлюсь, она меня любит и скрывает это от меня. На что же я могу надеяться, каких перемен в моей судьбе мне ожидать? Как! Неужто я любим прелестнейшей женщиной на свете и питаю страсть такой силы, какую рождают лишь первые свидетельства взаимности, для того только, чтобы острее чувствовать боль от ее холодности? Не таите от меня, что вы меня любите, прекрасная принцесса, – восклицал он, – не таите от меня своих чувств; ради того, чтобы узнать о них от вас однажды в жизни, я примирился бы с тем, чтобы вы впредь всегда обходились со мной с той же строгостью, какой удручаете меня теперь. Взгляните на меня хотя бы теми же глазами, какими вы сегодня ночью глядели на мой портрет; как вы можете смотреть на него с такой нежностью и убегать от меня так жестоко? Чего вы боитесь? Почему моя любовь так страшна для вас? Вы любите меня, вы скрываете это от меня напрасно; вы сами невольно дали мне свидетельства своей любви. Я знаю о своем счастье; позвольте мне насладиться им, не делайте меня больше несчастным. Возможно ли, – продолжал он, – чтобы принцесса Клевская меня любила, а я был несчастлив? Как прекрасна она была этой ночью! Как мог я побороть желание броситься к ее ногам? Если бы я это сделал, быть может, я не дал бы ей бежать от меня, почтение, которое я ей бы выказал, ее бы успокоило; но, возможно, она меня и не узнала; я терзаюсь больше, чем следует, и она просто испугалась, увидев какого-то мужчину в столь необычный час».

Такие мысли занимали господина де Немура весь день; он дожидался ночи с нетерпением и, когда она настала, снова отправился в Куломье. Дворянин принца Клевского, переодевшись, чтобы быть менее заметным, последовал за ним до того же места, что и накануне вечером, и видел, как он проник в тот же сад. Герцог вскоре понял, что принцесса Клевская не хотела подвергаться опасности его новых попыток ее увидеть; все двери были заперты. Он обошел сад со всех сторон в надежде увидеть, что где-нибудь горит свет, – все было тщетно.

Принцесса Клевская, предполагая, что господин де Немур может вернуться, оставалась у себя в спальне; она боялась, что не найдет в себе больше сил бежать от него, и не хотела навлекать на себя риск говорить с ним таким тоном, который плохо согласовался бы с ее обхождением с ним до сих пор.

Хотя у господина де Немура и не было никакой надежды ее увидеть, он не мог решиться так быстро покинуть место, где она так часто бывала. Он провел в саду всю ночь и нашел немного утешения в том, что хотя бы видел те предметы, на которые она глядит всякий день. Солнце взошло прежде, чем он собрался уходить, наконец страх, что его обнаружат, заставил его удалиться.

Он не мог уехать, не повидав принцессу Клевскую; он отправился к госпоже де Меркёр, которая жила тогда в своем доме, что был неподалеку от Куломье. Она до крайности удивилась приезду брата. Он придумал какую-то причину своего путешествия, достаточно правдоподобную, чтобы ее обмануть; он исполнял свой замысел весьма искусно и добился того, что она сама предложила ему навестить принцессу Клевскую. Они сделали это в тот же день, и господин де Немур сказал сестре, что расстанется с нею в Куломье и спешно вернется к королю. Он задумал расстаться с ней в Куломье для того, чтобы она уехала оттуда первой; ему казалось, что он нашел верный способ поговорить с принцессой Клевской.

Когда они приехали, она прогуливалась по широкой аллее, окаймлявшей лужайку. Увидев господина де Немура, она пришла в немалое волнение; она не могла больше сомневаться, что это его она видела прошлой ночью. Такая уверенность вызвала у нее гнев на его затею, которую она сочла дерзкой и неосторожной. Герцог заметил выражение холодности на ее лице, и это причинило ему сильную боль. Беседа шла о вещах посторонних; и все же он сумел выказать в ней столько остроумия, любезности и восхищения принцессой Клевской, что против ее воли отчасти растопил ту холодность, с какой она его встретила.

Почувствовав, что первые его опасения не оправдались, он стал говорить о своем великом желании пройтись и посмотреть на лесной домик. Он говорил о нем как о самом приятном месте на свете и описывал его с такими подробностями, что госпожа де Меркёр сказала, что он, должно быть, не раз там побывал, коль скоро так хорошо знает все его красоты.

– Я, напротив, не думаю, – возразила принцесса Клевская, – что господин де Немур когда-либо туда входил; домик этот лишь недавно достроен.

– Я и был там недавно, – отвечал господин де Немур, глядя на нее, – и не знаю, должен ли я радоваться тому, что вы забыли, что меня там видели.

Госпожа де Меркёр любовалась садом и не обратила внимания на слова брата. Принцесса Клевская покраснела и, потупив глаза и не глядя на господина де Немура, сказала:

– Я не помню, чтобы вас там видела; а если вы там и были, то я об этом не знала.

– Это правда, сударыня, – произнес господин де Немур, – я был там без вашего позволения и провел самые сладостные и самые мучительные мгновения в моей жизни.

Принцесса Клевская отлично понимала все, о чем говорил герцог, но ничего не сказала в ответ; она думала, как помешать госпоже де Меркёр войти в ту комнату, потому что там был портрет господина де Немура, и она не хотела, чтобы госпожа де Меркёр его видела. Ей удалось устроить так, что время незаметно протекло, и госпожа де Меркёр заговорила об отъезде. Но когда принцесса Клевская увидела, что господин де Немур и его сестра не собирались ехать вместе, она поняла, какой опасности подвергалась; она очутилась в таком же затруднительном положении, как в Париже, и приняла такое же решение. Страх, что этот визит еще укрепит ее мужа в его подозрениях, немало помог ей собраться с мыслями; и чтобы господин де Немур не оставался с ней наедине, она сказала госпоже де Меркёр, что проводит ее до опушки леса, и велела, чтобы ее карета ехала за ними. Увидев, что принцесса Клевская не отступает от своей неизменной суровости, герцог испытал такую боль, что внезапно побледнел. Госпожа де Меркёр спросила, не стало ли ему плохо; но он взглянул украдкой на принцессу Клевскую и дал ей понять, что у него нет иного недуга, кроме отчаяния. Однако он принужден был расстаться с дамами, не смея за ними следовать; после того, что он сказал, он не мог ехать вместе с сестрой; итак, он вернулся в Париж и выехал оттуда на следующий день.

Дворянин принца Клевского все время за ним следил; он также вернулся в Париж и, увидев, что господин де Немур поехал в Шамбор, помчался туда на перекладных, чтобы его опередить. Его господин дожидался его возвращения, словно оно должно было решить его участь.

Увидев его, принц сразу понял по его лицу и по его молчанию, что может узнать от него только дурные вести. Какое-то время он предавался горю, опустив голову и не чувствуя себя в состоянии говорить; наконец он сделал дворянину знак удалиться.

– Ступайте, – сказал он, – я понял, что вы хотите мне сказать; но я не в силах это выслушивать.

– Мне нечего вам сообщить такого, – отвечал дворянин, – на чем можно было бы основать непреложное суждение. Верно то, что господин де Немур две ночи подряд проникал в ближний к лесу сад и что на следующий день он был в Куломье с госпожой де Меркёр.

– Довольно, довольно, – прервал его принц Клевский, снова делая ему знак удалиться, – мне не нужно знать что-либо сверх этого.

Дворянин был принужден оставить своего господина погруженным в отчаяние. Более горького отчаяния, быть может, еще не бывало на свете, и немногие из людей, наделенные таким чувством чести и такой пылкой душой, как принц Клевский, испытали одновременно и боль от неверности возлюбленной, и стыд быть обманутым женой.

Принц Клевский не мог противиться обрушившемуся на него горю. Той же ночью у него началась горячка, и с такими тяжелыми последствиями, что болезнь сразу же показалась весьма опасной. Известили принцессу Клевскую, она спешно приехала. К ее приезду принцу стало еще хуже, а она встретила обхождение столь холодное, столь ледяное, что была этим до крайности удивлена и опечалена. Ей казалось даже, что он с трудом принимает ее заботы; но затем она сочла, что то было, возможно, действие болезни.

Когда она появилась в Блуа, где находился в то время двор, господин де Немур не мог сдержать радости при мысли, что она пребывает там же, где и он. Он пытался ее увидеть и всякий день являлся к принцу Клевскому, якобы для того, чтобы справиться о его здоровье; все тщетно. Она не выходила из спальни мужа и жестоко страдала, видя, в каком он состоянии. Господин де Немур был в отчаянии от того, что она так горюет; он мог судить, как усиливает такое горе те добрые чувства, которые она питала к принцу Клевскому, и каким опасным отвлечением эти чувства служат для страсти, таившейся в ее сердце. Какое-то время подобные размышления жестоко его печалили; но болезнь принца Клевского была столь тяжела, что это рождало в нем новые надежды. Он видел, что принцесса Клевская может обрести свободу следовать своим чувствам, и будущее может стать для него чередой наслаждений и долгим блаженством. Эта мысль приводила его в такое волнение, в такой восторг, что он был не в силах ее сносить и гнал ее от себя из страха оказаться слишком несчастным, если утратит свои надежды.

Тем временем лекари почти отказались от принца Клевского. В один из последних дней болезни, проведя очень тяжелую ночь, он сказал утром, что ему нужен покой. Принцесса Клевская была одна в его спальне; ей показалось, что он погрузился не в покой, а в волнение. Она подошла к нему и опустилась на колени у постели; лицо ее было залито слезами. Принц Клевский решился не давать ей понять, какое жестокое горе она ему причинила; но заботы, которыми она его окружала, и ее печаль, которая порой казалась ему искренней, а порой – свидетельством притворства и измены, вызывали в нем чувства столь различные между собой и столь мучительные, что он не смог таить их в себе.

– Вы проливаете много слез, сударыня, – сказал он ей, – из-за смерти, которой вы причиной и которая не может рождать в вас такую скорбь, какую вы выказываете. Я более не в силах делать вам упреки, – продолжал он голосом, ослабевшим от болезни и скорби, – но я умираю от жестокого огорчения, которое вы мне принесли. Возможно ли, чтобы поступок столь необычный, как тот, что совершили вы, признавшись мне в Куломье, имел столь малые последствия? Для чего вы рассказали мне о вашей страсти к господину де Немуру, если ваша добродетель была уже бессильна ей противиться? Я любил вас так, что меня было нетрудно обмануть, признаю это к своему стыду; я жалею о той ложной безмятежности, из которой вы меня извлекли. Зачем вы не оставили меня в том покойном неведении, в каком пребывает множество мужей? Быть может, я так и не знал бы всю жизнь, что вы любите господина де Немура. Я умру, – прибавил он, – но знайте, что вы делаете смерть любезной для меня, а жизнь, лишившая меня уважения и нежности, которые я к вам питал, внушала бы мне ужас. К чему мне жизнь, – продолжал он, – если я буду проводить ее с женщиной, которую так любил и которой был так жестоко обманут, или буду жить в разлуке с этой женщиной и дойду до ссор и насилия, столь противных моему нраву и моей былой страсти к вам? Она простиралась дальше тех пределов, что вы видели, сударыня; я таил от вас большую ее часть из страха докучать вам или утратить немного вашего уважения, если бы обходился с вами не так, как подобает мужу. Я заслуживал вашей любви; повторю снова: я умираю без сожаления, потому что не смог ее добиться и не могу больше ее желать. Прощайте, сударыня; когда-нибудь вы пожалеете о человеке, чья страсть к вам была искрення и праведна. Вы испытаете страдания, которые ждут разумных женщин в таких связях, и узнаете разницу между той любовью, какой любил вас я, и той, какую вы получите от тех людей, что будут вам клясться в любви, но искать будут лишь тщеславного удовольствия соблазнить вас. Но моя смерть дает вам свободу, – прибавил он, – и вы сможете сделать господина де Немура счастливым, не впадая в грех. Но какая важность, – продолжал он, – что случится, когда меня уже не будет, и для чего мне иметь слабость заглядывать туда!

Принцесса Клевская была так далека от мысли, что муж может иметь какие-то подозрения на ее счет, что слушала эти слова, не понимая их, и уразумев только то, что он упрекает ее за склонности к господину де Немуру; наконец, внезапно исцелившись от своей слепоты, она воскликнула:

– Я и грех! Сама мысль о нем мне неведома. Самая строгая добродетель не может подсказать иного поведения, чем то, что избрала я; и я не совершила ни одного поступка, которому не желала бы иметь вас свидетелем.

– Вы желали бы, – возразил принц Клевский, глядя на нее с презрением, – чтобы я был свидетелем ночей, которые вы провели с господином де Немуром? Сударыня, о вас ли я говорю, говоря о женщине, проводящей ночи с мужчиной?

– Нет, – отвечала она, – нет, не обо мне вы говорите. Я никогда не проводила ни ночей, ни мгновений с господином де Немуром. Он никогда не виделся со мной наедине; я никогда его не допускала, не слушала и могу в том поклясться чем угодно…

– Не говорите больше ничего, – прервал ее принц Клевский. – Ложные клятвы, быть может, причинили бы мне боли не меньше, чем признание.

Принцесса Клевская не могла отвечать: слезы и страдания лишили ее дара речи; наконец, сделав над собою усилие, она сказала:

– Взгляните на меня хотя бы, выслушайте меня. Если бы речь шла только обо мне, я снесла бы эти упреки, но речь идет о вашей жизни. Выслушайте меня ради себя самого; не может быть, чтобы вся моя правда не убедила вас в моей невинности.

– Дай Бог, чтобы вы смогли меня убедить! – воскликнул он. – Но что вы можете мне сказать? Разве господин де Немур не приезжал в Куломье со своей сестрой? И разве не провел он две предыдущие ночи с вами в ближнем к лесу саду?

– Если в этом мой грех, – отвечала она, – то мне легко оправдаться. Я не прошу вас верить мне; но поверьте всем вашим слугам, узнайте, выходила ли я в этот сад накануне того дня, когда господин де Немур приезжал в Куломье, и не ушла ли я оттуда в предыдущий вечер двумя часами раньше обыкновенного.

И она рассказала, как ей почудилось, что она видит кого-то в саду. Она призналась, что подумала, будто это господин де Немур. Она говорила так твердо, а истина убеждает так легко, даже когда она неправдоподобна, что принц Клевский почти уверился в ее невинности.

– Не знаю, – сказал он ей, – должен ли я позволять себе вам верить. Я чувствую, смерть моя так близко, что я не хочу видеть ничего такого, что могло бы заставить меня сожалеть о жизни. Вы объяснили мне все слишком поздно; но все равно мне будет облегчением унести с собой мысль, что вы были достойны моего уважения к вам. Прошу вас дать мне еще утешение верить, что память обо мне будет вам дорога и что, если б то было в вашей власти, вы питали бы ко мне те чувства, которые питаете к другому.

Он хотел продолжать, но слабость помешала ему говорить. Принцесса Клевская позвала лекарей; они нашли его почти бездыханным. Однако он протомился еще несколько дней и наконец умер с удивительной твердостью духа.

Принцесса Клевская испытывала такую жгучую скорбь, словно лишилась рассудка. Королева заботливо навестила ее и увезла в монастырь; она не знала, куда ее везут. Ее невестки привезли ее обратно в Париж, когда она была еще не в состоянии ясно сознавать свое горе. Когда же она стала обретать силы думать о нем, когда она поняла, какого мужа потеряла, когда рассудила, что сама была причиной его смерти и стала ею из-за страсти, которую питала к другому, то почувствовала к себе самой и к господину де Немуру такое отвращение, какое невозможно описать.

Поначалу герцог не смел выказывать ей иных знаков внимания, кроме тех, что требовали приличия. Он достаточно хорошо знал принцессу Клевскую и понимал, что большее участие было бы ей неприятно; но то, что он узнал затем, открыло ему, что он еще долго будет принужден вести себя подобным образом.

Состоявший при нем дворянин рассказал ему, что доверенный принца Клевского, бывший с ним в близкой дружбе, поведал ему в порыве горя от утраты своего господина, что поездка герцога в Куломье и была причиной его смерти. Господин де Немур был до крайности удивлен этим рассказом; но, поразмыслив, он отчасти угадал истину и понял, что должна была поначалу испытывать принцесса Клевская и как она должна была чуждаться его, если полагала, что болезнь ее мужа была вызвана ревностью. Он счел, что не следует даже напоминать ей свое имя; так он и поступал, как ни тяжело ему это казалось.

Он приехал в Париж и все же, не удержавшись, отправился в ее дом справиться о ней. Ему сказали, что она никого не принимает и запретила даже докладывать, кто к ней являлся. Быть может, столь подробные приказания она отдала, имея в виду герцога, чтобы не слышать упоминаний о нем. Господин де Немур был влюблен слишком сильно, чтобы жить, вовсе не видя принцессу Клевскую. Он решился найти средство переменить столь невыносимое для него положение, как бы ни было это трудно.

Горе принцессы превосходило пределы, назначенные разумом. Мысль об умершем муже, умершем из-за нее и с такой нежностью к ней, не покидала ее. Она бесконечно вспоминала все, чем была ему обязана, и винила себя за то, что не питала к нему любви, словно это было в ее власти. Утешение она находила только в мысли о том, что оплакивает его, как он того заслуживает, и что весь остаток жизни она будет делать только то, что радовало бы его, если б он был жив.

Много раз она задумывалась о том, как он узнал, что господин де Немур ездил в Куломье; она не предполагала, что сам герцог ему рассказал, и ей даже казалось безразличным, сделал ли он это, настолько она считала себя исцеленной и далекой от той страсти, что питала к нему. И все же она ощущала живую боль при мысли, что он был причиной смерти ее мужа, и ей тяжело было вспоминать, что принц Клевский, умирая, боялся, что она выйдет за него замуж; но все эти чувства смешивались со скорбью от утраты мужа, и ей казалось, что ничего иного, кроме этой скорби, она и не испытывала.

Когда прошло несколько месяцев, жгучее страдание отпустило ее, и она погрузилась в печаль и тоску. Госпожа де Мартиг приехала в Париж и участливо навещала ее, пока оставалась там. Она занимала принцессу рассказами о дворе и обо всем, что там происходило; и хотя принцесса как будто не выказывала никакого интереса к ее словам, госпожа де Мартиг продолжала говорить, чтобы ее развлечь.

Она сообщила новости о видаме, о господине де Гизе и обо всех прочих, кто отличался наружностью или достоинствами.

– Что до господина де Немура, – сказала она, – то не знаю, серьезные ли дела заняли в его сердце место любовных увлечений; но он стал не так весел, как прежде, и словно избегает сношений с женщинами. Он часто приезжает в Париж; кажется, он и сейчас здесь.

Имя господина де Немура застало принцессу Клевскую врасплох и вызвало краску на ее щеках. Она переменила предмет беседы, и госпожа де Мартиг не заметила ее волнения.

На следующий день принцесса, которая искала занятий, подобающих ее положению, отправилась к жившему поблизости человеку, известному тем, что он работал по шелку особенным образом; принцесса хотела делать нечто подобное. После того как он показал ей свои работы, она увидела дверь в другую комнату, где, как она думала, были и прочие его изделия; она попросила открыть эту дверь. Хозяин ответил, что у него нет ключа от нее и что эта комната занята неким человеком, иногда приходящим туда днем, чтобы рисовать красивые дома и сады, которые видны из этих комнат.

– Это человек прекраснейшей наружности на свете, – прибавил он, – и не похоже, чтобы он принужден был зарабатывать себе на жизнь. Всякий раз, когда он сюда приходит, я вижу, что он смотрит на дома и сады; но я никогда не видел, чтобы он работал.

Принцесса Клевская слушала его рассказ с великим вниманием.

Она вспомнила, как госпожа де Мартиг говорила, что господин де Немур бывает иногда в Париже, и эти слова соединились в ее воображении с тем человеком прекрасной наружности, что приходил в дом поблизости от нее, и внушили ей мысль о господине де Немуре, и притом о господине де Немуре, пытающемся ее увидеть; это вызвало в ней смутную тревогу, причины которой были ей непонятны. Она подошла к окнам взглянуть, куда они выходили; оказалось, что из них был виден весь ее сад и ее покои. Вернувшись к себе в комнату, она легко разглядела то самое окно, из которого, как ей сказали, смотрел тот человек. Мысль, что это был господин де Немур, мгновенно изменила расположение ее души; она не находила в себе больше того печального спокойствия, к которому начинала привыкать, а чувствовала тревогу и волнение. Наконец, не в силах оставаться наедине с собой, она отправилась подышать воздухом в сад за предместьем, где надеялась никого не встретить. Приехав туда, она сочла, что не ошиблась; она не заметила никаких признаков присутствия других людей и прогуливалась довольно долго.

Выйдя из рощицы, она заметила в конце аллеи, в самом отдаленном месте сада, нечто вроде открытой беседки и направилась туда. Приблизившись, она увидела человека, который лежал на скамье и, казалось, был погружен в глубокую задумчивость: она узнала в нем господина де Немура. Но тут послышались шаги ее людей, шедших за нею, и это пробудило господина де Немура от его грез. Не взглянув, кто был виной такого шума, он поднялся с места, чтобы не встречаться с идущими к нему людьми, и свернул в другую аллею, отвесив поклон столь низкий, что не мог даже видеть, кому кланялся.

Если бы он знал, от кого бежал, как стремительно бросился бы он назад; но он все удалялся по аллее, и принцесса Клевская видела, как он вышел через заднюю калитку, где его ожидала карета. Какие чувства вызвало в душе принцессы Клевской это мимолетное зрелище! Как вспыхнула дремавшая в ее сердце страсть и как жарко разгорелась! Она села в том уголке, который только что покинул господин де Немур; силы словно оставили ее. Мыслям ее явился герцог, прекраснейший из людей, давно ее любящий со страстью, исполненной уважения и преданности, презревший для нее все, уважающий даже ее горе, пытающийся ее увидеть, не стараясь, чтобы она видела его, покидающий двор, украшением которого он был, чтобы поглядеть на скрывающие ее стены, чтобы предаваться мечтам в таких уголках, где он не мог надеяться ее встретить; человек, достойный любви уже за одну такую привязанность, и к которому она питала склонность столь пылкую, что любила бы его, даже если бы он ее не любил; наконец, человек самого высокого и равного ей происхождения. Ни долг, ни добродетель не противились более ее чувствам; все препятствия были устранены, и из их прошлого осталась только страсть господина де Немура к ней и ее страсть к нему.

Все эти мысли были внове для принцессы. Она была слишком поглощена своим горем о смерти принца Клевского, чтобы они приходили ей на ум. Появление господина де Немура привело их толпой, но когда они заполонили ее и она вспомнила, что этот человек, на которого она смотрела как на возможного супруга, был также тот, кто любил ее при жизни ее мужа и был причиной его смерти, что, даже умирая, супруг не скрыл от нее своего страха, что она выйдет замуж за этого человека, – то подобные мечты стали так оскорбительны для ее суровой добродетели, что брак с господином де Немуром показался ей грехом не меньшим, чем казалась любовь к нему при жизни мужа. Она предалась этим размышлениям, столь враждебным ее счастью; она еще подкрепила их многими доводами касательно ее покоя и тех бед, которые она предвидела для себя в браке с герцогом. Наконец, проведя в том месте два часа, она вернулась к себе в убеждении, что должна избегать встреч с ним как вещи совершенно противной ее долгу.

Но это убеждение, рожденное ее разумом и добродетелью, не затронуло ее сердца. Оно по-прежнему влеклось к господину де Немуру с такой пылкостью, которая делала ее достойной сострадания и не давала ей больше покоя; она провела одну из самых ужасных ночей за всю свою жизнь. Наутро первым ее движением было взглянуть, есть ли кто-нибудь в окне напротив; она вышла и увидела в нем господина де Немура. Это было для нее неожиданно, и она скрылась с поспешностью, по которой господин де Немур понял, что она его узнала. Он часто желал, чтобы это случилось, с тех пор как страсть заставила его искать способов увидеть принцессу Клевскую; а когда он не надеялся на такое счастье, то отправлялся помечтать в тот сад, где она его и встретила.

Наконец столь печальное и неопределенное положение стало ему невыносимо, и он решился испробовать какие-то пути, чтобы выяснить свою участь. «Чего я жду? – говорил он себе. – Я давно знаю, что она меня любит; она свободна, у нее нет больше долга противиться мне. Для чего мне сдерживать себя и только смотреть на нее издали, не попадаясь ей на глаза и не заговаривая с ней? Возможно ли, чтобы любовь настолько лишила меня разума и смелости и сделала меня столь непохожим на того, каким я был в других моих страстях? Я должен уважать скорбь принцессы Клевской; но я уважаю ее слишком долго и тем даю принцессе время загасить ее склонность ко мне».

После таких размышлений он стал думать о средствах, которые ему следовало употребить, чтобы увидеться с нею. Он счел, что у него нет больше причин скрывать свою страсть от видама де Шартра. Он решился поговорить с видамом и объявить ему свои намерения относительно его племянницы.

Видам был тогда в Париже; все съехались туда готовить себе экипажи и наряды, чтобы сопровождать короля, который должен был везти королеву Испании. Господин де Немур отправился к видаму и искренне признался ему во всем, что до той поры от него скрывал, за исключением чувств к нему принцессы Клевской; он не хотел показывать, что их знает.

Видам выслушал его рассказ с великой радостью и уверил его, что, даже не зная о его чувствах, он часто думал с тех пор, как принцесса Клевская овдовела, что она единственная женщина, достойная его. Господин де Немур просил его устроить так, чтобы он мог поговорить с ней и узнать, в каком она расположении.

Видам предложил свезти его к ней; но господин де Немур рассудил, что она сочтет это неуместным, поскольку никого еще не принимала. Они сошлись на том, что видам под каким-нибудь предлогом попросит ее приехать к нему, а господин де Немур поднимется туда по потайной лестнице, чтобы его никто не увидел. Все произошло так, как они задумали: принцесса Клевская приехала, видам вышел ее встречать и провел в большую комнату в глубине своих покоев.

Спустя какое-то время там появился господин де Немур, словно бы заехал случайно. Принцесса Клевская была до крайности поражена, увидев его; она зарделась и постаралась скрыть свой румянец. Видам поговорил сначала о посторонних предметах, а затем вышел, сославшись на то, что должен отдать кой-какие распоряжения. Принцессе Клевской он сказал, что просит ее оказать честь его дому и что он скоро вернется.

Трудно выразить, что почувствовали господин де Немур и принцесса Клевская, впервые оказавшись наедине и получив возможность поговорить. Какое-то время они оставались безмолвны; наконец господин де Немур нарушил молчание, сказав:

– Простите ли вы господину де Шартру, сударыня, что он дал мне случай увидеть вас и поговорить с вами, чего вы всегда так жестоко меня лишали?

– Я не должна ему прощать, – отвечала она, – что он забыл, в каком я положении и какой опасности он подвергает мое доброе имя.

Произнеся эти слова, она хотела уйти, но господин де Немур удержал ее, возразив:

– Не бойтесь ничего, сударыня; никто не знает, что я здесь, и никакие опасности вас не подстерегают. Выслушайте меня, сударыня, выслушайте меня если не по доброте, то хотя бы ради себя самой, чтобы избавить себя от тех крайностей, куда неизбежно завлечет меня страсть, над которой я более не властен.

Принцесса Клевская в последний раз уступила своему чувству к господину де Немуру и, устремив на него нежный и пленительный взгляд, сказала:

– Но чего вы ждете от той милости, которой у меня просите? Вы, быть может, раскаетесь в том, что добились ее, а я непременно буду раскаиваться, что ее вам оказала. Вы заслуживаете участи более счастливой, чем та, что выпадала вам до сих пор и может поджидать вас в будущем, если только вы не поищете ее в другом месте!

– Мне искать счастья в другом месте, сударыня! – воскликнул он. – Да есть ли другое счастье, кроме как быть любимым вами? Хотя я ни разу не говорил с вами, я не могу поверить, что вы не знаете о моей страсти и не знаете, что это страсть самая искренняя и пылкая, какая только может быть. Какому она подвергалась испытанию из тех, что вам неведомы! И какому испытанию вы подвергаете ее вашей суровостью!

– Коль скоро вы хотите, чтобы я объяснилась с вами, и я на это решилась, – отвечала принцесса Клевская, садясь, – я буду говорить с такой откровенностью, какая не свойственна обыкновенно особам моего пола. Не стану вам говорить, что я не замечала ваших чувств ко мне; быть может, вы мне и не поверили бы, если б я это сказала. И вот я признаюсь вам не только в том, что их видела, но и что я видела их такими, какими вы желали бы мне их представить.

– Но если вы их видели, сударыня, – прервал он ее, – возможно ли, чтобы они вас не тронули? И смею ли я вас спросить: неужто они вовсе не оставили впечатления в вашем сердце?

– Вы можете судить о том по моему поведению, – сказала принцесса, – но я хотела бы знать, что вы об этом думаете.

– Я должен быть счастливее, чтобы осмелиться вам это сказать, – отвечал он, – и мой удел никак не соотносится с тем, что я бы вам сказал. Единственное, что я могу поведать вам, сударыня, – это страстное желание, чтобы вы не признавались принцу Клевскому в том, что скрывали от меня, и чтобы вы скрывали от него то, что дали мне увидеть.

– Как вы могли узнать, – спросила она, покраснев, – что я в чем-то призналась принцу Клевскому?

– Я узнал это от вас самой, сударыня, – сказал он, – но чтобы простить мне дерзость вас подслушивать, вспомните, злоупотребил ли я тем, что услышал, пошел ли я дальше в своих надеждах и стал ли более настойчив в попытках поговорить с вами?

Он начал ей рассказывать, как случилось, что он слышал ее беседу с принцем Клевским; но она прервала его, не дав ему закончить.

– Не говорите мне больше ничего, – сказала она, – теперь я вижу, откуда вы так хорошо осведомлены. Вы уже показались мне слишком сведущим у дофины, которая узнала эту историю от тех, кому вы ее поведали.

Тут господин де Немур рассказал ей, как все это произошло.

– Не надо оправдываться, – возразила она, – я давно вас простила, даже без ваших объяснений. Но коль скоро вы узнали от меня самой то, что я намеревалась скрывать от вас всю свою жизнь, я признаюсь вам, что вы внушили мне чувства, которые были мне неведомы до встречи с вами и о которых я имела так мало понятия, что поначалу они были мне удивительны, и это еще усилило то смятение, какое обыкновенно их сопровождает. Я делаю вам это признание с меньшим стыдом, так как делаю его тогда, когда могу при этом не совершать греха и когда вы видели, что поведением моим руководили не мои чувства.

– Думаете ли вы, сударыня, – воскликнул господин де Немур, бросаясь перед ней на колени, – что я не умру у ваших ног от радости и восторга?

– Я сказала вам только то, – отвечала она с улыбкой, – что вам и так слишком хорошо известно.

– Ах, сударыня, – возразил он, – это вовсе не одно и то же – знать о том волею случая или услышать от вас самой и убедиться, что вы хотите, чтобы я это знал!

– Это правда, – сказала она, – я хочу, чтобы вы это знали, и мне приятно вам это говорить. Я даже не знаю, не говорю ли я это скорее ради себя самой, чем ради вас. Ведь это признание не будет иметь продолжения, и я буду следовать тем строгим правилам, какие налагает на меня мой долг.

– Вы так не думаете, сударыня, – отвечал господин де Немур, – никакой долг вас не связывает более, вы свободны; и если бы я смел, то сказал бы вам, что в вашей воле сделать так, чтобы однажды долг потребовал от вас хранить те чувства, что вы питаете ко мне.

– Мой долг, – возразила она, – навеки запрещает мне думать о ком-либо, и о вас больше, чем обо всех прочих, по причинам, которые вам неизвестны.

– Быть может, они мне и неизвестны, сударыня, – отвечал он, – но это ложные причины. Я знаю, что принц Клевский считал меня более счастливым, чем я был на самом деле, и что он вообразил, будто вы одобряли те неразумные поступки, которые страсть заставляла меня совершать без вашего ведома.

– Не будем больше говорить об этой истории, – сказала она, – сама мысль о ней мне непереносима; она вызывает во мне стыд и слишком мучительна своими последствиями. Нет сомнений, что вы были причиной смерти принца Клевского: подозрения, которые внушало ему ваше неразумное поведение, стоили ему жизни, как если бы вы отняли ее собственными руками. Подумайте, что я должна была бы делать, если б вы оба дошли до этой крайности и случилось бы такое несчастье. Я знаю, что в мнении света это не одно и то же; но для меня здесь нет различий, коль скоро я знаю, что вы являетесь причиной его смерти и что это случилось из-за меня.

– Ах, сударыня, – воскликнул господин де Немур, – какой призрачный долг вы противопоставляете моему счастью! Как! Пустая, безосновательная мысль помешает вам сделать счастливым человека, который вам не совсем ненавистен? Как! Казалось, я могу питать надежды провести с вами всю мою жизнь; судьба повелела мне любить достойнейшую особу на свете; я нашел в ней все, что делает женщину обожаемой возлюбленной; она не чувствует ненависти ко мне, и поведение ее такое, какого только можно желать от женщины. Ведь вы единственная, сударыня, в ком эти две вещи сочетаются в такой степени. Все, кто женятся на возлюбленных, отвечающих им взаимностью, трепещут от страха, что те будут вести себя с другими так же, как вели себя с ними; но с вами, сударыня, страшиться нечего, вы даете лишь поводы для восхищения. И вот, говорю я себе, неужели передо мной мелькнуло такое блаженство лишь для того, чтобы я увидел, как вы сами воздвигаете к нему преграды? Ах, сударыня, вы забываете, что предпочли меня всем прочим, или, вернее, вы никогда и не дарили меня таким предпочтением: вы ошиблись, а я обманывал себя пустыми надеждами.

– Вы не обманывались, – отвечала она, – голос долга, может быть, звучал бы для меня не столь громко, если б не то предпочтение, о котором вы говорите, и оно-то и заставляет меня предвидеть беду, если я свяжу себя с вами.

– Мне нечего возразить вам, сударыня, – сказал он, – когда вы говорите, что страшитесь беды; но признаюсь, после всего, что вы соблаговолили мне сказать, я не ждал довода столь жестокого.

– Это довод настолько лестный для вас, – проговорила принцесса Клевская, – что мне даже было нелегко его вам привести.

– Увы, сударыня, – отвечал он, – каких слишком лестных для меня слов вы можете бояться после того, что сейчас мне сказали?

– Я хочу еще вам кое-что сказать, с той же искренностью, с какой и начала, – продолжала она, – я отброшу веления сдержанности и осторожности, которым должна бы следовать в первой беседе; но молю вас выслушать меня не прерывая. Полагаю, что ваша преданность заслужила от меня слабого вознаграждения – не скрывать от вас моих чувств и представить их вам такими, какие они есть. Очевидно, это будет единственный раз в моей жизни, когда я позволю себе вам их показать; и все же мне трудно вам признаться, не стыдясь, что если вы не будете любить меня так, как сейчас, то узнать об этом наверное покажется мне таким ужасным несчастьем, что, и не будь у меня столь неопровержимых доводов долга, сомневаюсь, решилась бы я подвергнуть себя опасности такого несчастья. Я знаю, что вы свободны, что я свободна тоже и что дела обстоят так, что людям, быть может, и не в чем будет упрекнуть ни вас, ни меня, если мы свяжем свои судьбы навеки. Но сохраняют ли мужчины свою страсть в таких вечных союзах? Следует ли мне надеяться на чудо, и могу ли я пойти на то, чтобы ясно видеть, как угасает эта страсть, составлявшая все мое блаженство? Принц Клевский был, может быть, единственным мужчиной на свете, способным хранить любовь в браке. Судьба не пожелала, чтобы я смогла воспользоваться этим счастьем; но, быть может, и его страсть длилась лишь потому, что он не встретил ответной страсти во мне. Но подобного средства сохранить вашу у меня не будет; я думаю даже, что преграды и были причиной вашего постоянства. Их было достаточно, чтобы разжечь в вас желание их преодолеть, а мои невольные поступки и то, что вы узнали по воле случая, внушили вам достаточно надежд, чтобы вы не готовы были отступить.

– Ах, сударыня, – прервал ее господин де Немур, – я не могу хранить молчание, как вы велели; вы слишком несправедливы ко мне и слишком ясно даете мне понять, насколько вы далеки от благосклонного мнения обо мне.

– Признаю, – отвечала она, – что страсти могут двигать мною; но они не могут меня ослепить. Мне ничто не препятствует понять, что вы родились с предрасположением к ветрености и всеми качествами, нужными для успеха в любовных делах. У вас уже было много увлечений, будут и еще; я перестану составлять ваше счастье; я увижу, как вы питаете к другим те чувства, какие питали ко мне. Это будет для меня жгучей болью, и я не могу даже быть уверена, что не познаю мук ревности. Я сказала вам слишком много, чтобы скрывать, что вы мне их уже доставляли; и я так жестоко страдала в тот вечер, когда королева дала мне письмо госпожи де Темин, якобы адресованное вам, что воспоминания об этом приводят меня к мысли, будто большего несчастья нет на свете. Все женщины, из тщеславия или по склонности, желают привлечь вас к себе. Мало найдется таких, кому бы вы не нравились; мой опыт велит мне полагать, что нет таких, кому вы не могли бы понравиться. Я всегда буду думать, что вы влюблены и любимы, и нечасто буду обманываться. В таком положении мне останется только страдать; не знаю даже, посмею ли я вам пенять. Упреки делают поклоннику, но делают ли их мужу, который виноват лишь в том, что он вас больше не любит? И если я и сумею привыкнуть к такому несчастью, сумею ли я привыкнуть к тому, что мне всегда будет казаться, будто принц Клевский обвиняет вас в своей смерти, упрекает меня за мою любовь к вам, за мой брак с вами и заставляет меня почувствовать различие между его привязанностью и вашей? Невозможно, – прибавила она, – переступить через доводы столь убедительные; я должна оставаться в нынешнем моем положении и при своей решимости никогда его не менять.

– Неужели вы думаете, что это в ваших силах, сударыня? – воскликнул господин де Немур. – Вы полагаете, что ваша решимость способна противиться человеку, который вас обожает и имеет счастье вам нравиться? Мадам, устоять перед тем, кто нам нравится и кто нас любит, много труднее, чем вы думаете. Вы поступали так из суровой, едва ли не беспримерной добродетели, но эта добродетель не препятствует более вашим чувствам, и я надеюсь, что вы подчинитесь им против воли.

– Я знаю, что нет ничего труднее того, что я хочу сделать, – отвечала принцесса Клевская, – и сомневаюсь в своих силах в то самое время, как привожу свои доводы. То, что я считаю своим долгом перед памятью принца Клевского, не устояло бы, не будь оно поддержано соображениями моего покоя; а доводы о покое нуждаются в поддержке соображений долга. Но хотя я и сомневаюсь в самой себе, я верю, что никогда не переступлю через поставленные себе запреты, но и не надеюсь, что смогу победить свою склонность к вам. Она сделает меня несчастной, и я откажусь от встреч с вами, какого бы насилия над собой мне это ни стоило. Заклинаю вас всей той властью, что я имею над вами, не искать случая увидеться со мною. Я в таком положении, которое делает преступным все, что было бы позволительно в другое время, и простые приличия запрещают всякие отношения между нами.

Господин де Немур бросился к ее ногам и дал волю всем разнообразным чувствам, волновавшим его. Его речи и рыдания свидетельствовали о самой пылкой и самой нежной страсти, когда-либо жившей в человеческом сердце. Сердце принцессы Клевской не было бесчувственным, и, глядя на герцога глазами, немного опухшими от слез, она сказала:

– Для чего случилось так, что я могу винить вас в смерти принца Клевского? Для чего я не узнала вас лишь после того, как стала свободна, или до того, как связала себя узами брака? Для чего судьба воздвигла между нами преграду столь непреодолимую?

– Нет этой преграды, сударыня, – возразил господин де Немур. – Лишь вы сами противитесь моему счастью; лишь вы сами налагаете на себя запрет, который не мог быть наложен ни добродетелью, ни разумом.

– Это правда, – отвечала она, – я многое приношу в жертву долгу, существующему лишь в моем воображении. Подождите, пока время сделает свое дело. Принц Клевский едва испустил дух, и это мрачное зрелище слишком близко, чтобы мой взгляд мог быть ясен и здрав. А пока радуйтесь тому, что заставили полюбить себя женщину, которая не любила бы никого, если бы так и не встретила вас; верьте, что чувства мои к вам будут неизменны и продлятся вечно, как бы я ни поступила. Прощайте, – прибавила она, – вот беседа, которой я буду стыдиться. Перескажите ее видаму; я позволяю и даже прошу вас о том.

Произнеся эти слова, она вышла, и господин де Немур не мог ее удержать. Видама она нашла в соседней комнате. Видя, в каком она смятении, он не осмелился заговорить с нею и проводил ее до кареты, не вымолвив ни слова. Затем он вернулся к господину де Немуру, которого так сильно волновали радость, печаль, изумление и восхищение – все чувства, внушаемые страстью, исполненной страхов и надежд, что он потерял всякую рассудительность. Видам потратил много времени, прежде чем добился от него рассказа об их беседе. Наконец герцог ее передал; и господин де Шартр, хотя и не был влюблен, испытал такое же восхищение добродетелью, умом и достоинствами принцессы Клевской, как и сам господин де Немур. Они обсудили, чего мог герцог ждать от судьбы; и хотя любовь рождала в нем всякие опасения, он согласился с видамом, что невозможно, чтобы принцесса Клевская оставалась при нынешнем своем решении. Они сошлись все же на том, что следует исполнять ее веления из страха, что, если его преданность ей станет известна, она может произнести прилюдно такие слова и избрать такое поведение, которых впоследствии принуждена будет придерживаться, боясь, как бы свет не подумал, что она любила его при жизни мужа.

Господин де Немур решился сопровождать короля. Впрочем, он не мог отказаться от этого путешествия и счел за благо уехать, не пытаясь даже увидеть снова принцессу Клевскую с того места, откуда видел ее однажды. Он попросил видама поговорить с ней. Чего только он не поручил ей сказать! Какое бесконечное количество доводов, чтобы убедить ее отбросить сомнения! Прошла часть ночи, прежде чем господин де Немур подумал, что надо дать видаму покой.

Принцесса Клевская же не могла обрести покоя. Ей было настолько внове выйти за те пределы, которые она сама себе очертила, позволить, впервые в жизни, чтобы ей говорили о любви, и самой о своей любви сказать, что она не узнавала себя. Она была поражена тем, что сделала, она в этом раскаивалась, она этому радовалась, душа ее была полна волнений и страстей. Она снова перебирала доводы, которые ее долг выставлял против ее счастья; ей было больно видеть, что они столь убедительны, и она жалела, что так хорошо изложила их господину де Немуру. Хотя мысль о браке с ним пришла ей на ум тотчас же, как только она увидела его в саду, мысль эта не произвела того впечатления, какое произвела беседа с ним; были минуты, когда она с трудом понимала, как это она сможет быть несчастна, выйдя за него замуж. Ей так хотелось бы сказать себе, что она была не права и в своих угрызениях за прошлое, и в своих опасениях за будущее. А в иные часы разум и долг представляли ей соображения противоположные, которые быстро влекли ее к решимости не вступать во второй брак и не видеться больше с господином де Немуром. Но такую решимость нелегко поддерживать в сердце, столь тронутом страстью и столь недавно изведавшем сладость любви. Наконец, чтобы успокоиться немного, она подумала, что ей еще нет необходимости совершать над собою насилие и принимать решение; приличия давали ей немало времени на раздумья, но она сочла за благо оставаться твердой в намерении не иметь никаких сношений с господином де Немуром. Видам навестил ее и старался помочь герцогу с такой изобретательностью и с таким рвением, какие только можно вообразить; но не сумел ее поколебать ни относительно ее собственного поведения, ни относительно запретов, наложенных ею на поведение господина де Немура. Она сказала, что намеревается остаться в нынешнем ее положении, что знает, как трудно такое намерение исполнить, но надеется, что у нее хватит на то сил. Она так ясно показала ему, насколько сильно в ней убеждение, что господин де Немур был причиной смерти ее мужа, и насколько она была уверена, что нарушит свой долг, если выйдет за него замуж, что видам стал сомневаться, возможно ли будет ее переубедить. Он не высказал своих сомнений герцогу и, передавая ему их беседу, оставил ему все надежды, которые разум дает право питать мужчине, если его любят.

Они отправились в путь на следующий день и присоединились к королю. Видам по просьбе господина де Немура написал принцессе Клевской, чтобы напомнить ей о герцоге; а ко второму его письму, последовавшему вскоре за первым, господин де Немур своей рукой приписал несколько строк. Но принцесса Клевская, не желая переступать правила, ею для себя установленные, и опасаясь всяких неприятностей, какие случаются из-за писем, известила видама, что не примет больше писем от него, если он будет и впредь говорить о господине де Немуре; и наказ этот был столь строг, что герцог сам попросил видама не упоминать больше о нем.

Двор провожал королеву Испании до Пуату. Все это время принцесса Клевская оставалась наедине с собою, и, чем более удалялись от нее господин де Немур и все, что могло о нем напомнить, тем чаще обращалась она к памяти принца Клевского, хранить которую почитала для себя честью. Доводы против ее брака с господином де Немуром казались ей убедительными в том, что касалось ее долга, и неопровержимыми в том, что касалось ее покоя. Угасание любви герцога и муки ревности, которые она полагала неизбежными в браке, показывали ей, какое несчастье она непременно на себя навлечет; но она понимала также, что бралась за невозможное, пытаясь сопротивляться самому привлекательному мужчине на свете, которого любила и который любил ее, в его присутствии, и сопротивляться во имя того, что не оскорбляло ни добродетели, ни приличий. Она сочла, что только разлука и расстояние могут придать ей сил, а она в них нуждалась не только для того, чтобы следовать своему решению не вступать в новый брак, но и для того даже, чтобы запретить себе видеться с господином де Немуром. Она вознамерилась отправиться в долгое путешествие и провести в нем все время, которое приличия обязывали ее жить в уединении. Ее обширные владения близ Пиренеев показались ей наиболее подходящим для этого местом. Она уехала спустя несколько дней после возвращения двора; перед отъездом она написала видаму, прося, чтобы он не ожидал от нее вестей и не писал ей сам.

Господин де Немур горевал о ее отъезде так, как другой горевал бы о смерти возлюбленной. Мысль о том, что он надолго лишен возможности видеться с принцессой Клевской, была для него мучительна, особенно в то время, когда он испытал радость ее видеть и видеть, что его страсть трогает ее сердце. Однако ему не оставалось ничего иного, кроме как горевать; но горе его стало много сильнее. Принцесса Клевская, чья душа была в большом смятении, опасно захворала, едва добравшись до своих владений; эта новость достигла двора. Господин де Немур был безутешен; скорбь его доходила до отчаяния и безумств. Видам с трудом удерживал его от прилюдных изъявлений страсти, и столь же нелегко было его остановить и уговорить не ехать самому справляться о ее здоровье. Родство и дружба с ней видама позволяли посылать туда множество гонцов; наконец пришло известие, что крайняя опасность миновала, но принцесса по-прежнему так слаба, что надежд на исцеление мало.

Так долго и так близко видя смерть перед собою, принцесса Клевская стала смотреть на треволнения земной жизни взглядом, весьма отличным от взгляда людей здоровых, неизбежность смерти, которая была совсем рядом, приучила ее отрешаться от всего, а изнеможение от болезни сделало эту отрешенность привычной. Когда же она немного вышла из этого состояния, то обнаружила, однако, что память о господине де Немуре не исчезла из ее сердца; чтобы защититься от него, она призвала себе на помощь все доводы против брака с ним, какими только располагала. В ее душе шла жестокая битва. Наконец она справилась с остатками страсти, ослабленной теми чувствами, что внушила ей болезнь. Мысли о смерти усиливали память о принце Клевском. Это воспоминание, согласовывавшееся с ее долгом, глубоко проникло в ее сердце. Страсти и заботы света предстали перед ней такими, какими видят их люди с воззрениями более возвышенными и отрешенными. Весьма ухудшившееся здоровье способствовало сохранению таких чувств; но она знала, как могут обстоятельства изменять самые мудрые решения, и не хотела ни подвергать такой опасности свои, ни возвращаться в места, где был тот, кого она любила.

Под тем предлогом, что ей нужен другой воздух, она удалилась в монашескую обитель, не выказывая, однако, твердого намерения покинуть двор.

Как только эта новость достигла господина де Немура, он понял, что она означает и как она важна. В ту минуту он счел, что ему больше не на что надеяться; но эта утрата надежд не помешала ему пустить в ход все, что можно, чтобы побудить принцессу Клевскую вернуться. Он уговорил королеву написать ей, упросил видама сделать то же, заставил его поехать к ней; все было напрасно. Видам с ней повидался; она не сказала ему, что приняла решение. Тем не менее он счел, что она никогда не вернется. Наконец господин де Немур отправился туда сам, под тем предлогом, что едет на воды. Она была крайне взволнована и изумлена, узнав о его приезде. Она послала одну достойную женщину, которую любила и которая была тогда при ней, передать ему, что просит его не удивляться, если она не хочет подвергать себя опасности увидеться с ним и разрушить этой встречей те чувства, которые должна хранить; она хотела бы, чтобы он знал, что коль скоро ее долг и ее спокойствие несовместимы с ее желанием принадлежать ему, то все остальные вещи в этом мире ей стали так безразличны, что она отказалась от них навсегда; что она помышляет только о мире ином и не испытывает иных чувств, кроме желания видеть его в таком же расположении духа.

Господин де Немур думал, что умрет от горя в присутствии той, которая ему это говорила. Он двадцать раз просил ее вернуться к принцессе Клевской и устроить так, чтобы он с ней повидался; но эта женщина сказала, что принцесса Клевская запретила ей не только передавать что-либо от него, но даже пересказывать их беседу. Наконец герцогу пришлось уехать; он был удручен горем настолько, насколько может быть удручен мужчина, утративший всякую надежду когда-либо снова увидеть женщину, к которой питал самую пылкую, самую искреннюю страсть и которая была более всех такой страсти достойна. И все же он не мог еще с этим смириться и сделал все, что только сумел придумать, чтобы заставить ее переменить решение. Наконец, когда прошли целые годы, время и разлука умерили его скорбь и загасили страсть. Принцесса Клевская жила, не давая признаков того, что может когда-либо вернуться. Часть года она проводила в той монашеской обители, а часть в своем поместье, но в уединении и в занятиях более благочестивых, чем те, которым предаются в монастырях с самым строгим уставом; жизнь ее была недолга и оставила несравненные примеры добродетели.