Глава 31. Полуночный отъезд

– Маркета! Маркета!

Что это был за голос? Она знала, что умерла. Но тогда почему она все еще чувствует боль? Каждая частичка ее тела буквально кричала от боли. Трудно было дышать. Грудь, казалось, сплющилась.

– Маркета, дорогая девочка, скажи что-нибудь!

Она открыла глаза и увидела дрожащее и расплывающееся лицо доктора Мингониуса.

Потом ее ноздри наполнил неприятный запах, и та капля воздуха, что еще оставалась в легких, вылетела наружу вместе с кашлем. Что-то тяжелое и пушистое пробежало по ее ноге.

– Ты упала на груду мусора, – сказал медик. – Лежи спокойно, постарайся дышать.

Прошло нескольких долгих минут. Томас заставлял ее дышать и шептал ей на ухо слова ободрения, стоя рядом с нею на коленях посреди зловонной кучи. Он положил ей на грудь ее же руку, чтобы она могла чувствовать, как та вздымается и опускается при каждом отдающемся болью вдохе.

Потрясенная, девушка смотрела на нависшего над ней мужчину. Кровь от глубокой, через всю щеку и выше, раны все еще сбегала вниз по ее лицу. Когда врач наконец помог ей подняться, она увидела, что ее новая белая рубашка вся пропиталась кровью, вытекающей из пореза на запястье.

– Я попыталась поверить ему, – пробормотала Маркета и, упав на колени, расплакалась. Она чувствовала вонь от прилипших к рукам гниющих кухонных отбросов и человеческих экскрементов, и это зловоние лишь усилилось, когда она предприняла новую отчаянную попытку вдохнуть.

Господь приговорил ее к преисподней еще прежде, чем ее душа покинула землю.

Доктор снова опустился перед ней на колени и притянул к себе. Девушка разрыдалась, дрожа от горя и боли.

– Никогда не следует доверять сумасшедшему, – сказал Томас. – Никогда. Но я корю за это себя. Я не должен был позволять тебе ухаживать за ним. Я беспокоился о своей репутации, боялся оплошать как доктор… А теперь посмотри: все эти муки – моих рук творение!

– Нет, я хотела излечить его. И думала, что излечила, – возразила девушка. – Думала, что…

– Что твой пациент сможет полюбить тебя. Это также моя вина. Я подвел твою семью, подвел короля. Но хуже всего то, что я подвел тебя, Маркета. Давай-ка поднимем тебя и отведем в баню, где твоя мать сможет о тебе позаботиться…

– Нет! Только не к ней – видеть ее не желаю! Это была ее затея: она думала, что я смогу стать его любовницей, и ей никогда больше не придется работать.

Некоторое время Мингониус молчал.

– Ты по-прежнему хочешь уехать со мной, Маркета? – прозвучал наконец в темноте его голос.

Дочь цирюльника повернулась и подняла к нему лицо так высоко, как только позволяла ей боль.

– Ничего другого в этом мире я не желаю так сильно, как уехать в Прагу!

Доктор взглянул на луну, сморгнув первые попавшие в глаза зимние снежинки.

– Маркета, я не могу взять тебя в Прагу. Особенно теперь. Нам нужно найти для тебя безопасное убежище. Тебе нужен уход… ты сильно разбилась…

– Я… я должна поехать в Прагу! Мне нужно сбежать от него!

– Ш-ш-ш! – сказал медик, гладя ее по голове.

Он посмотрел вверх, на окно – факелы все еще горели. Было слышно, как завывает в замке дон Юлий.

– Ничего больше не говори, слечна. Передохни. Вернемся к разговору о Праге позднее, – решил Томас.

Они хранили молчание до тех пор, пока наконец доктор Мингониус не решил, что девушке ничто не угрожает, и не помог ей встать – сначала на колени, а потом и на ноги. Он испытал огромное облегчение, когда увидел, что она может идти, или по крайней мере, ковылять с его помощью. Когда они вернулись в замок, в его покои, врач приказал экономке Вере вымыть Маркету и одеть ее в какие-нибудь из своих одежд.

Переговорив со стражниками, доктор взял с них клятву – они будут молчать о случившемся. Меньше всего Мингониус хотел, чтобы обо всем прознал священник. Стражники, в свою очередь, были столь напуганы тем, что на них могут возложить вину за произошедшее с Маркетой, что с радостью пообещали держать рот на замке.

– Мы должны внушить ему мысль, что она мертва, – сказал Томас. – Она и выжила-то лишь по Божьей милости…

* * *

Было два часа ночи, когда к замку подъехала карета. Лошади с безумными глазами храпели, с похрапыванием выпуская из ноздрей на холодный воздух большие клубы белого пара, и нетерпеливо били копытами, спеша поскорее умчаться прочь. Багаж спешно побросали на задки кареты, и двое стражников вынесли Маркету. Доктор Мингониус и Вера помогли усадить девушку на обитое бархатом сиденье.

Дорога оказалась заснеженной и изрытой колеями. Экипаж трясло и бросало из стороны в сторону, из-за чего ехавшие в нем люди наталкивались друг на друга, словно кости в руке игрока.

У избитой Юлием Маркеты все лицо было в синяках и резаных ранах, которые то пульсировали, то немели, но вскоре она уже не чувствовала ничего, кроме глубокой ноющей боли в голове.

Доктор дал ей обезболивающее, и девушка, несмотря на жесткий, раздражающий ход кареты, уснула.

Когда она снова открыла глаза, сквозь шторы кареты уже пробивался солнечный свет. Маркета увидела замерзшие пруды Рожмберков, где в глубокой холодной воде дремали жирные карпы. Скоро их станут собирать для рождественского пиршества и продавать по всей Богемии – едва ли хоть один истинный христианин откажется отведать белой плоти этой рыбы в честь святого дня.

Веки девушки потяжелели после сна, а лицо пульсировало в барабанном ритме. Врач, увидев, что она проснулась, придвинулся поближе. Его пальцы прошлись по резаным ранам, которые он зашил перед отбытием из Рожмберкского замка. К тому моменту они уже начали морщиниться и протекать, но работа была проделана твердой рукой, и Мингониус полагал, что с Божьей помощью кожа стянется и ранки заживут.

Он мягко улыбнулся дочери цирюльника.

– Мы остановимся в Ческе-Будеёвице. Там есть небольшой постоялый двор, чистый и простой. Я выслал вперед всадника, чтобы предупредить хозяина о нашем приезде. Его жена – прекрасная повариха.

Затем Томас посмотрел на свою новую пациентку с некоторой озабоченностью.

– Ты ведь любишь форель, Маркета? Свежую, прямо из ручья?

Девушка попыталась улыбнуться, но когда кожа на ее лице натянулась, поморщилась.

– Для того, чтобы они зажили, нужно время, Маркета. Вера о тебе позаботится, – заверил ее медик.

Экономка улыбнулась и нежно похлопала ее по руке.

– Тебе пришлось через столько пройти в этой ужасной деревушке!

Интересно, многое ли ей известно, подумала Маркета, все еще не способная мыслить здраво и ясно. Женщина посмотрела на нее с опаской, но в ее голубых глазах сияла доброта.

– В Праге тебе понравится. Другого такого города нет на всем свете. Вот увидишь! – Вера легонько сжала ее руку. – Это мир философии, медицины и науки. – Она украдкой взглянула на доктора Мингониуса. – В нем живут самые лучшие художники, астрономы и поэты. Сама убедишься. Тебе никогда больше не захочется вернуться в Чески-Крумлов!

Томас приложил палец к губам.

– Довольно, слечна. Маркета слишком слаба, чтобы ехать в Прагу прямо сейчас. Пока сойдет и Ческе-Будеёвице.

Огорченная, Вера пригладила влажные, покрывшиеся кровавой коркой волосы раненой.

Маркета закрыла глаза, чтобы хоть как-то приглушить боль. Когда она снова проснулась, карета въезжала в городок Ческе-Будеёвице, и день близился к завершению. С того момента, как, затворив за собой тяжелую деревянную дверь, она вошла в комнату безумца, прошло чуть менее суток.

 

Глава 32. Ческе-Будеёвице

Глаза так распухли, что почти закрылись, но, не желая упускать возможности увидеть Ческе-Будеёвице, Маркета – пусть и морщась от боли – раз за разом открывала их ровно настолько, чтобы бросить в этот небольшой просвет мимолетный взгляд. До сих пор ей не доводилось бывать ни в каких других городах, кроме Чески-Крумлова, так что Ческе-Будеёвице казался иным миром, полным движения и жизни.

Карета остановилась на главной площади, красочной, как и в родном городе девушки, но значительно превосходящей крумловскую по размерам. Плотно примыкающие один к другому дома с остроконечными крышами ограничивали ее со всех сторон. На площади было полно людей – мальчишек, таскавших ведра с водой из протекавшей неподалеку реки, цыган, продававших пеньковые сумки и бочки соли богатым чужеземцам в дорогих одеждах, мужчин, управлявших длинными повозками, забитыми пивными бочками… В рыночных рядах мужчины и женщины торговали пронзительно кудахтавшими курами, корнеплодами и поношенными шерстяными вещами. Снег, плотно утрамбованный сотнями ног, давно уже превратился в широкую серую полосу льда.

От спин запряженной в экипаж тройки лошадей, похрапывавших на булыжной мостовой, поднимался пар – чтобы попасть в Ческе-Будеёвице до темноты, их пришлось гнать несколько часов кряду.

Вера и доктор помогли Маркете выйти из кареты, передав девушку в сильные руки хозяина постоялого двора и кучера.

– Она в плохом состоянии, – сказал владелец гостиницы. По-немецки он говорил бегло – по всей видимости, именно этот язык, а не чешский, был его родным. – Моя жена присмотрит за ней, если пожелаете.

– Спасибо за доброту, – сказал Томас. – Фройляйн Вера сама о ней позаботится и будет спать рядом.

Все еще крайне слабая, Маркета с признательностью приняла помощь двух мужчин, которые помогли ей доковылять до теплого помещения. В главном зале, где за длинными столами ужинали постояльцы, потрескивал в камине огонь. От дрожжевого аромата прекрасного пива и одного лишь вида жарящегося на огне мяса у девушки заурчало в животе – она ничего не ела уже почти двое суток.

Увидев ее лицо, жена трактирщика вскрикнула, но тут же прикрыла рот рукой. Перестав разливать пиво по кружкам, она отставила в сторону кувшин и вытерла руки о передник.

– Боже, да что же это с нею такое?! – спросила она. – Несчастный случай? Или это ее кто-то ножом?..

Маркета застонала и дотронулась до своего распухшего, побитого лица – неужели она действительно выглядит так ужасно?

– Ты задаешь слишком много вопросов, женщина, – проворчал хозяин гостиницы и подхватил девушку из Чески-Крумлова на руки одним могучим движением, словно жених, уносящий невесту в спальню.

– Она получит лучшую комнату в задней части трактира, где тихо и где никто ее не побеспокоит, – заверил он Томаса. – Белье только что постирано, а матрас набит свежей соломой, как вы и просили, герр Мингониус.

Спустя пару минут Маркета была уже в комнате с домоткаными красными занавесками на закрытом окне, широким соломенным тюфяком и пуховой подушкой. Одеяло было сшито из цветных прямоугольников, причем местами такой окраски, какой девушка никогда не видела в Чески-Крумлове. В углу поместились небольшой столик и табурет, на котором рядом с кувшином с водой стояла керамическая чашка.

Вера помогла Маркете снять башмаки, чулки и шерстяное платье. Оставшись в одной сорочке, девушка легла на свежий соломенный тюфяк. Ее спина, шея, руки и ноги напоминали замерзшие ветви деревьев – так они окоченели. В дороге она спала в неловкой позе и ничего не чувствовала, но теперь остро ощущала постоянную боль во всем своем избитом теле.

Маркета заплакала, уткнувшись лицом в льняную обивку матраса, и экономка попыталась утешить ее. От слез обивка промокла, сделавшись полупрозрачной, и под нею проявились желтые соломинки. Свежая, пахнущая осенними полями постель навевала дремоту.

Когда Маркета залезла под стеганое одеяло, подоткнув края под себя, пришел доктор Мингониус – осмотреть ее раны. По его обеспокоенному лицу девушка поняла, что ему не понравился вид пульсирующих порезов. Она пробежала пальцами по стежкам у себя на щеке и вздрогнула. Интересно, похожи ли они на тот шов, что был сделан у нее на запястье, – воспаленные язвочки между черными нитями?

– Не трогай их, Маркета, – сказал врач. – Приподнимись-ка, милачек!

Дочь цирюльника слабо улыбнулась, когда он назвал ее «дорогушей» по-чешски.

– Вот так. Тебе нужно пить пиво – как можно больше пива и воды из кувшина. И я пошлю кого-нибудь за супом. Ты должна постараться съесть его весь. Пиво будет вызывать сон и поспособствует заживлению ран. Хмель очень питателен, а обо всем остальном твое тело позаботится уже само, – заверил ее медик.

Жена трактирщика принесла травы, уменьшающие, по ее заверениям, отечность, и сварила для Маркеты настой. Она назвала его «Горной маргариткой» и сказала девушке, что держит эти травы засушенными в кухне, вместе с другими растениями, что свисают с балок. Вера сделала припарку из листьев и нанесла мазь на раны Маркеты.

Доктор Мингониус внимательно осмотрел растение, растер листья и цветки между пальцами, понюхал, лизнул, а затем кивнул в знак одобрения.

– Арника, – произнес он. – Это растение и пиво помогут твоим ранам затянуться. Мы останемся в Ческе-Будеёвице до тех пор, пока ты не поправишься.

На этом уставший доктор пожелал пациентке спокойной ночи и оставил ее на попечении двух женщин.

* * *

Они сказали, что она проспала трое суток. Даже когда Маркета просыпалась, все вокруг казалось ей смазанным и туманным, словно сон. К губам ей подносили кружки с пивом. Девушка ела похлебку из говяжьих костей и перловый суп, приправленный сухим майораном. Жена трактирщика с ложечки кормила ее говяжьим костным мозгом, который приходилось чередовать с глотками чая из арники.

Маркета вдыхала запах ее волос, благоухающих дымом лесного костра и ароматом жареной птицы. Руки женщины были красными и потрескавшимися от ежедневного мытья посуды в каменной раковине, но когда они прикасались ко лбу девушки, то казались влажными и мягкими. Трактирщица гладила ее, словно Маркета была ее любимой кошечкой, и та снова засыпала под чарами этих прикосновений.

Кроме этих приятных моментов и болезненных попыток воспользоваться ночным горшком – ее разорванная плоть все еще жутко болела, когда она мочилась, – дочь цирюльника ничего не помнила. Под одеялом было тепло, а по ночам она ощущала рядом успокаивающее присутствие Веры.

Наконец, как-то утром Маркета открыла глаза и поняла, что отечность уменьшилась. Обведя комнату взглядом, она увидела огрызок сальной свечи, четки и кувшин пива, стоявший на грубо обтесанном столике. На окне лежал толстый слой инея. Вода в оставленном у кровати ведре замерзла, и в том месте, где экономка погружала в ведро чашку, образовалась неровная корка щербатого льда.

– Проснулась! – сказала Вера, входя в комнату с пустым ночным горшком в руках. – А мы так о тебе беспокоились, милачек, так беспокоились!

Маркета усилием воли заставила себе принять сидячее положение и поежилась. От холода у нее застучали зубы.

– Вот, надень-ка, – промолвила Вера, порывшись в сумке, и накинула на плечи своей подопечной платок коричневатого цвета. – А теперь выпей-ка немного пива. Я попросила Ивану приготовить чаю, чтобы ты могла согреться. На улице метель заметает.

Маркета не могла говорить, а потому лишь кивнула. Весь день и всю ночь бушевала снежная буря, и когда они с экономкой проснулись наутро, каменный пол был присыпан снежком, проникшим в комнату через щели в ставнях.

 

Глава 33. Печали дона Юлия

Вот уже несколько дней сын короля как будто пребывал в ступоре. Карлос-Фелипе, испанский священник, возлагал надежды на первую неделю, полагая, что, может быть, ловкий доктор Мингониус оказал человечеству большую услугу, выпустив из бастарда всю кровь. Умри принц через день или два после кровопускания, никто не стал бы винить священника. И тогда дон Карлос мог бы покинуть эту Богом забытую глухомань и, как знать, возможно, даже вернуться к восхитительным красным винам и хересу Испании…

«Да, возможно, он умрет, – размышлял священник, – и Господу не придется долго ждать отмщения. Мы, люди церковные, можем дать лишь духовное спасение согласному. Этот сын шлюхи и короля плюет на Господа и смеется… Ничего, он заплатит у ворот ада!»

Мертвенная бледность дона Юлия навела иезуита на мысль, что принца залечили пиявками до смерти. Вслед за этим наблюдением его посетила мысль о морсилье, любимой кровяной колбаске с рисом, луком и пряностями. С добрым стаканом сухой, как кость, риохи, а не этой, сладенькой и душистой австрийской водички. Вот пища для настоящих мужчин – не чета этим будто надушенным белым винам, сладкому пиву и треклятому тминному семени, запах которого присутствовал в каждом богемском блюде.

«Умри же, бастард. Умри», – думал Карлос-Фелипе.

Но теперь, после отъезда Мингониуса, здоровье сына короля было в его руках. Иезуит не мог позволить мальчишке умереть. Однако он понимал, что если к дону Юлию вернутся отменное здоровье и сопутствующее сумасшествие, от его громоподобного рева и пронзительных воплей по ночам никому не будет покоя.

Надо было проследить за тем, чтобы безумец почаще охотился днем – в сопровождении легиона стражников – и, по возможности, проводил больше времени вдали от Рожмберкского замка. Хорошо бы достать немного опиума, чтобы усыплять юнца на ночь. На улицах Праги опиум продавали аптекари, но где его искать в Чески-Крумлове, испанец не знал, а заводить какие-либо связи с жителями презираемого им городка не намеревался.

Некоторое недоумение вызывал тот факт, что доктор Мингониус уехал глубокой ночью, даже не попрощавшись. Впрочем, симпатии они с иезуитом друг к другу не испытывали, а последнее кровопускание Томас, как и обещал, исполнил. Возможно, доктора вызвал король Рудольф, пожелавший узнать о состоянии здоровья пациента из первых уст.

Священник расспросил стражников, но те ответили, что ничего не знают: им было приказано доставить карету и подготовить ее к поездке – только и всего. Вполне ожидаемо, язык с ним охранники не распускали, но за глаза наверняка обсуждали его на своей дурацкой местной тарабарщине. Этим богемским жуликам доверять нельзя, решил Карлос-Фелипе. Скорее всего, своим враньем они помогали Мингониусу.

Для успешного исполнения миссии пришлось прибегнуть к помощи нескольких монахов-иезуитов. Бастард без особых возражений проследовал за ними в часовню, чтобы помолиться о вечном спасении. Исповедоваться дон Юлий отказался, но сам факт того, что в то первое утро он простоял два часа на коленях в холодной часовне, уже можно было счесть победой – священной победой.

Однако ближе к концу второй недели принц пожаловался на боли в груди и голове. Пока священник осматривал его, больной морщился, словно его донимала некая невидимая рана, а затем, вскрикнув от боли, запретил прикасаться к себе. Братьев-иезуитов с их кадилами он прогнал – чихая, кашляя и ругаясь на немецком, итальянском и латыни.

Он беспрестанно просил дать ему Книгу Чудес, но та исчезла вместе с Мингониусом.

А затем началась суета из-за Маркеты. Люси Пихлерова требовала встречи с императорским сыном, желая знать, почему ее дочь уехала в Прагу, не попрощавшись и не взяв те чудесные вещи, что собрали для нее жители Чески-Крумлова.

– Это совершенно невозможно, – сказал дон Карлос. – Видеть дона Юлия дозволяется лишь назначенным ему врачам, стражникам и священнику.

– Что вы такое говорите! – хмыкнула пани Пихлерова, скрестив на груди свои могучие руки. – Да мы каждую неделю видим, как он гоняет с собаками. Моя дочь виделась с ним много раз, в том числе и в тот вечер, когда уехала в Прагу.

«А что, если в тот вечер они снова пускали ему кровь? – подумал священник. – Тогда понятно, почему он такой бледный да рассеянный… Жаль, не закончили начатое и не отправили его к дьяволу!»

– Об этом не может быть и речи, – отрезал он. – И если б вы хоть немного соображали своей головой, то понимали бы, сколь опасен этот человек, и не позволяли дочери находиться с ним рядом.

– Он – Габсбург, – фыркнула Люси. – Разве нет?

Иезуит захлопнул дверь перед возмущенной женщиной и приказал стражникам вывести ее за ворота. Она задержалась на дальней стороне рва, бросая завистливые взгляды на откормленных медведей и горько завидуя их ужину.

К концу второй недели завывания и пронзительные вопли больного возобновились. Дон Юлий обнаружил небольшой пучок волос у окна, в том месте, где он порезал Маркете голову. Явившись на крики, священник обнаружил принца с прядью волос в руке.

– Что это у вас, дон Юлий? – поинтересовался он.

– Не твоего чертова ума, червяк ты сушеный! – отрезал бастард, пряча пряди в зажатом кулаке. Иезуит смог разглядеть лишь кончики длинных волосков, видневшихся у него между пальцами.

– Вы ее трогали? – пробормотал испанец, осознав, что именно зажато в кулаке больного. – Она поэтому уехала столь поспешно?

– Нет! – прорычал больной, вскакивая на ноги и устремляясь к священнику.

Стражники едва успели перехватить принца в тот самый момент, когда его рука уже тянулась к горлу дона Карлоса. Иезуит отскочил назад.

– Нет, нет, нет! – вопил дон Юлий, пытаясь вырваться из рук охранников. – Я не хотел ее убивать! Мною овладел дьявол! Я любил своего ангела больше жизни! Я проклят на муки ада и никогда больше не увижу мою Маркету!

Священник скривился, словно только что надкусил малагский лимон, и сердито посмотрел на стражу.

– Если она умерла, то хоть покинула этот Богом забытый городишко, – промолвил он, собираясь с силами, а затем, прищурив свои змеиные глаза, взглянул на безумца. – И это для нее благословение.

Лица стражников превратились в каменные маски. Отпустив сумасшедшего принца, они бросили Карлосу-Фелипе «До прделе!» и плюнули на пол. Да пошел ты! Испанскому священнику показалось, что он слышал слово «распятие», произнесенное среди других богохульных чешских ругательств, и это оскорбило его гораздо сильнее, чем все прочие неведомые проклятия, вылетавшие со слюной из возмущенных богемских ртов.

* * *

Цирюльник Зикмунд Пихлер снова и снова перечитывал письмо, присланное Томасом Мингониусом. Писалось оно явно в спешке, так что начертания букв отличались от обычно аккуратного почерка великого доктора.

5 декабря 1606 года

доктор Мингониус

Герр Пихлер!

Сожалею, что не могу попрощаться с вами лично, но мы должны покинуть Чески-Крумлов в крайней спешке. Произошло нечто ужасное – несчастный ли случай? – касающееся вашей дочери. Она тайком пробралась одна в комнату дона Юлия, судя по всему, с благословения вашей жены. Может ли такое быть?

Результат поистине ужасен! Последствия лишь чудом оказались не столь трагичными, какими могли быть, но все равно она была изрезана ножом и выпала из окна замка. Слава Богу, приземлилась на кучу мусора и осталась жива, но сильно пострадала, так что ее выздоровление займет несколько месяцев.

Я отвез ее в хорошую гостиницу в Ческе-Будеёвице и останусь с нею до тех пор, пока не увижу, что она может вернуться в Чески-Крумлов для дальнейшего восстановления здоровья. Найдется ли где-то в городе – помимо вашего дома – безопасное прибежище для нее? Боюсь, если дон Юлий узнает, что она жива, то пожелает вернуть ее в замок. Прежде всего он станет искать ее в бане.

Пока же я обхожусь с нею как с членом собственной семьи. Мне есть в чем покаяться, так что я почту за честь позаботиться о ее здоровье и помочь ей с исцелением.

Я отошлю ее в Чески-Крумлов в экипаже за свой собственный счет, когда она будет готова к столь длительному переезду. Пожалуйста, пришлите мне адрес, чтобы я мог дать его кучеру. Конечно, в ваш дом везти ее не следует, так как он хорошо виден из замка.

От всего сердца и с искренними извинениями,

Пихлер повертел в руках мятый пергамент. Горе его и ярость были столь велики, что обсуждать эту тему с женой он не решился. Цирюльник знал, как сильно Люси жаждет богатства и благородного положения, но даже и не подозревал, что она могла подтолкнуть Маркету к такому. Вот почему Пихлер плакал один, тихо, в укромном уголке цирюльни, глядя на ведра, в которых в холодной темной воде безмятежно спали пиявки.

 

Глава 34. Возвращение в Чески-Крумлов

Маркета воспрянула духом, получив письмо от отца. За две недели пребывания в «Сером гусе» ее синяки приобрели противный желто-зеленый оттенок, какой бывает у ростков нарцисса, глупо проглядывающих сквозь снег и лед ранней весной. Тело больше не ломило от тупой боли в костях и мышцах. Правда, швы с неделю еще гноились, но травы жены трактирщика действовали самым чудесным образом, так что в конце концов пульсирующая боль утихла, а воспаление спало. Тело начало заживать.

Своим знанием трав и цветов жена хозяина гостиницы напоминала Маркете Аннабеллу, хотя из-за забот по содержанию дома и таверны в порядке у нее оставалось мало времени для изучения и сбора лекарственных средств – нужно было пожарить колбаски, вскипятить супы, насадить на вертел и вовремя полить жиром гусей и уток… Руки у хозяйки были багровыми и загрубевшими. Уксус из квашеной капусты перекочевал на ее кожу красноватыми трещинками.

Тем не менее Маркета чувствовала в ней способность исцелять при помощи настоев и загрубевших рук. Именно они, эти потрескавшиеся руки, вкупе с заботливым уходом доктора Мингониуса и Веры, и направили девушку на путь выздоровления.

Дорогая доченька!

Твой любящий отец

Известие о твоих ранах и о случившемся в замке повергло меня в глубочайшую печаль. Слава Богу, ты жива, это настоящее чудо!

Доктор Мингониус в своем письме интересовался, можем ли мы найти для тебя здесь, в Чески-Крумлове, безопасное прибежище, так как о возвращении в баню не может быть и речи! Конечно, я подумал о монастыре Бедной Клары. Я спросил у твоей тетушки, возможно ли будет укрыть тебя там, но она опасается, как бы какая-нибудь монахиня не проболталась о твоем пребывании священнику и за тобой не явились иезуиты.

Есть ли еще какое-то место, где ты можешь найти приют?

Маркета перепачкала весь пергамент, перетаскивая пальцы с буквы на букву и проговаривая их вслух. Расшифровывать слова в таком израненном состоянии было не так уж и просто.

Она попросила трактирщика принести перо, чернила и пергаментную бумагу, пообещав, что с ним рассчитается доктор Мингониус – в ее собственных карманах не нашлось ни единой монетки.

Дорогой папа!

Маркета

Пожалуйста, прости мне мое безрассудство. Я знаю, что потеряла твое доверие и едва не потеряла свою жизнь.

Есть одна женщина, которая может согласиться приютить меня у себя, да и искать у нее никто меня не станет. Ты не мог бы сходить к Аннабелле, колдунье, и узнать, примет ли она меня?

Твоя любящая дочь,

Через неделю дочь цирюльника тайком перевезли в карете в Чески-Крумлов, где ей предстояло жить в доме ведьмы.

* * *

Открыв дверь, Аннабелла схватила Маркету за руку и поспешно втащила ее внутрь. Запряженная парой лошадей карета свернула за угол, уносясь к рыночной площади и подъемному мосту.

– Маркета! – Травница прижала гостью к себе в крепком объятии, и та почувствовала запах дыма от открытого огня в ее волосах, и другой, горьковатый, от не известных ей трав – на коже. Должно быть, незадолго до ее прихода ведунья творила некое заклинание. «Уж не для меня ли?» – подумала Маркета с содроганием.

– Знаешь, это чудо, что ты все еще живешь на этой земле, и ты должна до конца своей жизни благодарить за это Господа и возносить Ему хвалу! – заявила хозяйка дома.

Дочь цирюльника уже начала привыкать к этому чуду, потому что и сама немало ему посодействовала, но она не стала спорить и просто кивнула в ответ.

– Да, чудо, – прошептала она, и в глазах ее встали слезы. – Дон Юлий пытался меня убить.

– О, и он закончит начатое, если ему представится возможность! Он – нечестивец, сама его душа во власти демонов!

Ничего не ответив, Маркета уставилась на огонь в центре комнаты. Если душой Юлия действительно овладели демоны, то, возможно, она видела последние обрывки его настоящей, неиспорченной души – и поддалась им. Возможно, она сражалась с демонами за душу королевского сына. От этой мысли ей стало чуть менее совестно. Она вступила в бой – и заплатила ужасную цену.

Знахарка взяла гостью за подбородок, и они посмотрели друг дружке в глаза: первая – в серо-голубые, вторая – в зеленые с карими пятнышками, непропорционально распределенными между левым и правым глазом, как у радужной форели.

– Да, Аннабелла, – пробормотала Маркета, – я знаю, что была невероятно безрассудна, и мое безрассудство едва не стоило мне жизни. Но… все не так просто. Я что-то чувствовала, след любви, какой-то намек на нежность в нем. Я лишь…

Глаза травницы вспыхнули, и, схватив гостью за руку, она потащила ее к зеркалу, перекошенному и покрытому пылью. Не отводя свирепого взора от отражения Маркеты в зеркале, она принялась протирать его грязную поверхность рукавом. Затем, отведя волосы девушки назад, заставила ее посмотреть на вспухшие шрамы, оставшиеся там, где ланцет прошелся по ее плоти.

– И это, по-твоему, любовь и нежность?!

Гостья провела пальцами по красной, отекшей коже и нащупала бугорки на месте наложенных доктором швов и заживающую плоть с формирующимся грубым шрамом. В зеркале она увидела, как покраснели и увлажнились ее глаза, когда по щекам побежали слезы.

Аннабелла кивнула ее отражению и перестала давить ладонями виски Маркеты. Две молодые женщины обменялись в зеркале взглядами, сказавшими все лучше любых слов.

Маркета положила ладони на руки хозяйки дома и медленно отвела их от своего лица, не сводя глаз с ее отражения в зеркале. Затем обернулась и поцеловала пальцы колдуньи.

– Ты настоящий друг. Даже не знаю, кто бы еще рискнул приютить меня у себя.

Лицо Аннабеллы смягчилось, и она нежно обняла гостью.

– Я рада дать тебе убежище. Таков мой удел – помогать тем, кто нуждается в защите. Впрочем, такова была доля всех женщин в нашей семье. Требование к любой доброй колдунье – защищать невинных от сил зла… Пойдем, я угощу тебя ромашковым чаем.

* * *

Вот так и началась жизнь Маркеты с Аннабеллой.

Под домом находился странный каменный погреб – древние катакомбы, заполненные сушеными растениями, бутылочками с различными снадобьями и иссохшими частями животных – жизненно важными органами, высушенными лапками и шишковатыми когтями. Пол был сделан из костей, утрамбованных в землю, – компактно уложенные, они напоминали беловато-серые булыжники. Окинув взглядом уходящий вниз темный туннель, Маркета вздрогнула: когда-то ей говорили, что под ним, в каменистой земле, лежат останки древних кельтов – ее богемских предков.

Аннабелла приготовила для нее постель, набитую свежей, благоуханной соломой, и дала одеяло, наполненное мягкими гусиными перьями, чтобы она могла согреться в сырости кавернозного погреба.

Единственный доступ в погреб обеспечивала опускаемая дверь в полу, скрытая стоявшим на ней в кухне дубовым сундуком. Иногда Маркета задавалась вопросом: а найдет ли ее кто-нибудь, если с Аннабеллой что-нибудь случится или если она просто пропадет – до того, как ее кости присоединятся на полу к другим, уже упокоившимся там…

В ту первую ночь, когда она уже засыпала после вкусного ужина, состоявшего из обжаренного в почечном сале карпа, Маркете показалось, что в дальнем конце подвала промелькнула вспышка света.

Еще пару месяцев назад любознательная девушка обследовала бы весь погреб, проникнув в глубь катакомб с коптящейся сальной свечой в руке. Она бы исследовала его с тщанием, полная решимости выяснить происхождение этого явления. И уж точно не убоялась бы!

Но в эту ночь Маркета задула свечу и, укрывшись с головой одеялом, не открывала глаз до тех пор, пока не услышала, как Аннабелла отодвигает на рассвете тяжелый сундук.

 

Глава 35. Кеплер и небо

С поиском дома № 5 по Карловой улице никаких проблем у Якоба Хорчицкого возникнуть было не должно.

В ясный день отыскать расположенный всего в сотне шагов от Карлова моста в пражском Старом городе особняк Иоганна Кеплера было бы совсем не трудно. Но Влтаву уже окутал вечерний туман, растянувшийся, словно потягивающийся кот, над извилистыми улицами и водворивший холод и сырость на булыжные мостовые. Якоб дважды проходил мимо дома Кеплера, возвращаясь потом обратно и украдкой оглядываясь через плечо, чтобы определить, не следуют ли за ним, чужаком, заблудившимся в серпантине городских улиц, какие-нибудь мелкие воришки.

В этом мистическом мире, покрытом мантией серого тумана, Хорчицкий слышал звон колоколов астрономических часов, установленных на городской площади. Прислушавшись к заунывным металлическим звукам, он подумал о призраке смерти, скелете с колокольчиком в одной руке и песочными часами в другой, стоящем на карауле справа от часовой башни. Двенадцать набожных апостолов появились и снова исчезли в двух окнах, расположенных над часами, указывая точное время.

Чуть ниже, под священной тропой апостолов, компанию Смерти составляли Турок в тюрбане, Еврей с крючковатым носом и кошельком с золотыми монетами и Тщеславие, представленное фигурой, любующейся на себя в зеркале. Но время отбивала именно Смерть.

Наконец, Якоб остановился и обратился за помощью в иезуитский коллегиум – Клементинум. Он дернул за шнур колокольчика, висевшего рядом с массивными деревянными дверями.

– Pax vobiscum, – сказал он, когда тяжелая дверь открылась, скрипнув старыми петлями.

– Pax tecum, – ответил появившийся на пороге монах, наклоняя голову и складывая ладони домиком в знаке благословения.

– Брат, не скажете ли, как мне найти дом номер пять по Карловой улице, дом Иоганна Кеплера?

– А, герр звездочет… – задумчиво произнес монах, в сырой вечер укрывший голову капюшоном. – Он живет на другой стороне улицы, прямо напротив. Но ты не найдешь ответа в звездах, сын мой. Лишь в Боге.

Влажная шерстяная сутана монаха дохнула неприятным запахом, а сам он заглянул Якобу в глаза.

– Конечно. Но я здесь по делам короля, – сказал ботаник. – Благодарю за помощь, и доброй ночи тебе и братьям.

– Доброй ночи, сын мой. И да пребудет благословение Божие с тобой и королевским поручением!

И что только думают иезуиты о непоколебимом протестанте, живущем в двух шагах от центра их веры? Интересно, подумал Якоб, не оглядывается ли Иоганн Кеплер через плечо, когда вечером отпирает входную дверь…

Но, возможно, астроном и не боялся ничего, учитывая его высокое положение при дворе короля Рудольфа.

Впрочем, в густом ночном тумане, в отсутствие свидетелей, любой еретик-протестант подвергался серьезной опасности, так как религиозные фракции расходились во взглядах все больше и больше.

Какой-то воришка стащил молоточек с двери пятого дома по Карловой улице. Хорчицкий легонько постучал по небольшой коричневой двери костяшками пальцев, отметив облупившуюся краску и треснувшие доски.

Дверь открыла фрау Кеплер, смерившая его сердитым взглядом. Из-под ее белого льняного платка выглядывали скрепленные заколками волосы. От женщины исходил запах еды, и над ее верхней губой выступили капельки пота.

– Да? – произнесла она нетерпеливым голосом. – Что нужно?

– Скажите, герр Кеплер дома? – спросил неожиданный гость.

– Ему нездоровится, – ответила хозяйка, протягивая руку к двери с явным намерением ее захлопнуть. – Если хотите, чтоб составил вам астрологическую карту, приходите через неделю.

– Нет, вы неверно меня поняли, фрау Кеплер, – произнес Якоб, кладя руку на дверь, дабы предотвратить ее закрытие. – Я здесь по поручению короля, чтобы приготовить эликсир из растений и трав, который поможет вашему мужу встать на ноги. Его очень не хватает при дворе.

Женщина тут же раскрыла дверь настежь.

– Простите меня, – сказала она, вытирая рот. – Пожалуйста, проходите, герр…

– Хорчицкий. Якоб Хорчицкий.

– А, императорский аптекарь! – Супруга Кеплера хлопнула себя по вискам – мол, узнала – и поправила платок. – Принимать вас у себя – большая честь для нас.

– Могу я увидеть герра Кеплера?

– Конечно. – Отступив назад, женщина жестом предложила гостю войти.

Якоб пригнулся, чтобы не удариться головой о притолоку. Каменный пол был все еще влажным после мытья, а рядом с ведром с грязной водой валялась камышовая щетка – судя по всему, незадолго до его прихода фрау Кеплер занималась уборкой. Странно, подумал ботаник, жена придворного астронома сама моет полы…

– Не будете ли вы так добры подождать здесь, герр доктор, пока я сообщу о вашем приходе? – спросила жена Кеплера.

– Разумеется, благодарю вас.

Хозяйка начала подниматься по ступеням лестницы, ширина которой разве что совсем чуть-чуть превосходила ширину ее бедер. Кеплер, должно быть, находился на чердаке, откуда лучше всего было наблюдать за звездами. Якоб услышал приглушенные голоса, а затем и скрип половиц двумя этажами выше: фрау Кеплер наводила в комнате порядок для приема посетителя.

– Прошу вас, поднимайтесь. Извините за этот беспорядок – мы не ждали гостей. У нашей служанки сегодня выходной, – сказала она и густо покраснела, словно ее поймали за совершением какого-то ужасного прегрешения.

Хорчицкий проследовал за необъятными бедрами хозяйки, поднимавшейся на чердак. Она тихо постучала в маленькую дверь и ввела гостя в комнату.

Иоганн Кеплер лежал на раскладушке. По всей комнатушке валялись рисунки сфер и эллипсов, а также диаграмм движения планет, а у стены стояла деревянная модель солнечной системы.

Астроном не достиг еще преклонного возраста – по прикидкам Якоба, ученый и вовсе был его ровесником, – но широкий лоб Кеплера бороздили суровые складки, а острая бородка выдавалась вперед, как у какого-нибудь благочестивого и упрямого проповедника-протестанта.

– Добро пожаловать, герр фармацевт, – уныло произнес Кеплер со своего ложа. Его рубашка была измята, словно он несколько дней спал в одежде. – Чем обязан честью вашего визита?

Гость поклонился и предъявил письмо короля.

– Перескажите мне его содержание, Хорчицкий, – попросил Иоганн, приподнимаясь на подушках. – Я открою его позже, когда вспомню, куда положил нож для вскрытия писем.

– Король поручил мне собрать сведения, необходимые для назначения вам курса лечения. Он выражает глубокую озабоченность вашим отсутствием при дворе.

– Ах да! Его величество, вероятно, желает, чтобы я прислал его астрологическую карту на следующий месяц?

Якоб заметил, что губы Кеплера скривились в неприязненной гримасе. Он и раньше слышал, что этот ученый гнушается использовать свои точные математические данные по наблюдению за звездами для составления никчемных гороскопов. Астроном считал это унижением и осквернением истинной науки.

– В разговоре со мной король, повторюсь, выражал лишь обеспокоенность состоянием вашего здоровья… и надежду на то, что длительная работа над Рудольфовыми таблицами не будет отложена на слишком уж долгий срок, – ответил ботаник.

– Приятно это слышать, доктор Хорчицкий. Разумеется, мои помощники каждую ночь отмечают положение планет на карте, даже в случае моего отсутствия. Они обладают более острым, чем я, зрением. Мои вычисления основаны на их наблюдениях.

Якоб переступил с ноги на ногу, отчего старые половицы скрипнули. Король не станет долго терпеть отсутствие при дворе имперского математика и астролога.

– Могу я узнать ваши симптомы? – осведомился гость.

Словно и не услышав его вопроса, Иоганн Кеплер посмотрел на окно позади него.

– Будьте так добры, откройте, пожалуйста, ставни и окно.

Якоб развел в стороны деревянные ставни и закрепил их задвижкой. Кеплер спроектировал окно таким образом, чтобы, открыв его, можно было наблюдать ночное небо.

Сероватый туман уже дошел до уровня подоконника, но выше подниматься, похоже, не собирался. Ботаник посмотрел на чистое небо, где на темном фоне ярко мерцали звезды. Промозглый туман создал горизонт для этих небесных светил.

– Вы спрашиваете, каковы мои симптомы? – зашевелился под одеялом хозяин дома. – Ах, доктор Хорчицкий, я родился болезненным ребенком, и мои руки изуродованы оспой. У меня было слабое зрение, и без помощи линз я бы не видел и половины того мира, который другие принимают как должное. Ночное небо, доступное вашему даже невооруженному взгляду, без линз представляется мне сплошным туманом.

Якоб глубоко вздохнул. С этим пациентом ему определенно придется нелегко.

Взгляд доктора упал на лежавшие на столике у окна оптические инструменты. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть зрительную трубу.

– Зато какими глазами вы располагаете сейчас, герр Кеплер! – воскликнул он. – Должно быть, вы видите через это стекло самое сердце Вселенной! Вы позволите?..

Иоганн коротко кивнул, и его гость приставил трубу к глазу.

Звезды как будто прыгнули ему навстречу.

– Надо же, какое чудо! – ахнул Якоб. Затем, чуть отодвинув трубу от глаза, он вдруг замер, внимательно рассматривая ее конические формы и яркий орнамент, после чего покрутил трубу в руке.

– Что-то не так? – спросил Кеплер.

Хорчицкий опустил трубу и еще раз осмотрел ее со всех сторон.

– Старинная вещица? – спросил он с удивлением.

Математик рассмеялся.

– Я бы сказал, что не очень. Голландец Янсен изобрел сей инструмент совсем недавно. Мне повезло стать счастливым его обладателем – это был подарок королю.

– Я видел ее раньше, – тихо сказал ботаник.

– Что? – воскликнул Кеплер. – Чепуха!

– Нет. Клянусь, я ее видел. И нечто подобное, но еще более сложное, – сказал доктор, глядя в скептическое лицо собеседника. – Могу я воспользоваться вашей чернильницей и пергаментной бумагой?

– Конечно.

Сев за кеплеровский стол, Якоб нарисовал ряд входящих одна в другую трубочек. Верхнюю он изобразил с изгибом, обозначающим выпуклую линзу. Закончив, не дожидаясь, пока чернила высохнут, передал пергамент хозяину.

Иоганн тут же уставился на примитивный рисунок покрасневшими глазами. Его бледное лицо вытянулось.

– Где вы это видели?! – спросил он напряженным голосом. – Где?

– В Книге Чудес, манускрипте, хранящемся в Кунсткамере его величества. На ее страницах много рисунков, подобных этому.

– Принцип тот же, что и у галилеевского телескопа, – сказал Кеплер.

– В том-то и дело! Откуда автор старинной книги мог узнать об инструменте, который изготовит в будущем великий астроном?

Математик снова обратился к рисунку. Глаза его жадно блестели.

– Мне нужен усовершенствованный телескоп, герр доктор. Я не могу вести наблюдения без итальянского инструмента Галилея. Мне нужно увидеть эту книгу!

– Сейчас она в распоряжении дона Юлия, сына короля, сосланного в Чески-Крумлов. Но Галилей, конечно, снабдит астронома его величества этим инструментом.

Кеплер неловко заворочался, устраивая повыше подушку.

– Нет. Галилей не хочет заводить соперника. Тем более если соперник – лютеранин. Несмотря на то что я письменно подтверждал точность его наблюдений и выступал против его заключения под стражу, он отказывается поделиться со мной своей замечательной трубой, хотя и просит меня поддержать его теории.

– Мне странно слышать, что ученый сознательно препятствует научному прогрессу.

– Жадность, Якоб. Жадность, политика, религия и тщеславие. Вот что заставляет отринуть науку ради сохранения власти. – Кеплер сжал свои ревматические пальцы в кулак. – Даже самый великий исследователь может поддаться чарам власти.

Ботаник подумал об астрономических часах и фигурке Тщеславия, любующегося собой в зеркале…

Но тут он вспомнил о цели своего визита.

– Ваши симптомы, герр Кеплер.

– Острая меланхолия. Я не могу заставить себя встать с постели или выйти за порог собственного дома. Мне совершенно все равно, буду я жить или умру.

– Герр Кеплер? – недоверчиво спросил Хорчицкий, искренне изумленный услышанным. – Вы, человек, получивший признание всей Европы, ставший наследником великого Тихо Браге…

– Браге? Я украл его наблюдения. Сразу же после его смерти я укрылся в нашей обсерватории и переписал его звездный журнал. Как утверждают его наследники, я – обычный мелкий воришка.

– Браге был вашим руководителем, вы работали вместе… Удивительно, что он не поделился с вами всеми своими изысканиями!

– Я был нужен ему как математик. Он зависел от моих расчетов, но при этом отвергал мои теории. Тихо Браге был подвержен недугу, который сушит человеческое сердце и препятствует науке. Да, он тоже был лютеранином, да, мы вместе работали, но он не верил в коперниковскую Вселенную. Браге не придерживался того представления, что планеты вращаются вокруг солнца. Блестящий ум, испорченный условностью.

Кеплер вздохнул и потянулся ревматическим пальцем за глиняной чашкой у кровати.

– И вот теперь я остался без средств к существованию. Император не платит мне уже целый год. Я наделал долгов, оплатить которые не в состоянии, и не имею сбережений. Жена пилит меня из-за денег, и мне приходится торговать гороскопами. Я составляю их для придворных и богатых купцов, у которых есть деньги. И при этом пытаюсь найти ключ к Вселенной.

– Ключ?

– Солнце и планеты обладают душой. Силой, если хотите. Солнце – это не только центр нашей Вселенной. Оно понуждает планеты двигаться по назначенным для них орбитам, вращаясь эллиптически вокруг великой силы, подобно тому, как дикарь, зачарованный пламенем, пляшет вокруг костра.

Якоб вдруг почувствовал какую-то пустоту в груди. Планеты с душой? Какая сила может быть во Вселенной, кроме самого Бога, который собственноручно установил орбиты планет и закрепил звезды на небесном своде?

– Но это же ересь! – запротестовал он. – Ересь, совершенно противоречащая Писанию!

– А я вот полагаю, что это есть истина, – сказал Кеплер. – Настанет день, и я докажу это. Наше солнце обладает силой, и планеты тоже ею обладают. Каждая движется по своему пути, но неразрывно связана с другой.

Иоганн посмотрел на стоящего у окна гостя.

– Подойдите ближе. Я хочу видеть ваше лицо.

Хорчицкий приблизился к его кровати и неохотно склонился над королевским математиком.

– А-а-а, как я и предполагал! В ваших глазах – укор иезуита, – вздохнул тот. – Вы разрываетесь изнутри. В отличие от многих орденов, иезуиты стремятся к знаниям и просвещению, однако традиции католической церкви тянут их назад. Жаль видеть такое в блестящем в прочих отношениях уме.

Якоб отстранился и выпрямился, проглотив всколыхнувшийся в нем оскорблением гнев.

– Иезуиты уважают Священное Писание, герр Кеплер, – возразил он, ловя себя на том, что ум его уже ухватился за рассуждения математика, как голодный за краюху хлеба.

– Уважают Писание? Фу! – Острая бородка астронома дерзко выпятилась. – Не знаю, удивитесь ли вы тому, что мне доводилось в своей жизни иметь в друзьях нескольких иезуитов. Так вот, стремление к знаниям, к истине часто берет верх над их проклятыми душами. Свет науки влечет их к себе, как свеча привлекает мошек. – Кеплер улыбнулся. – Королевский духовник, Иоганн Писториус, – один из моих ближайших знакомых. Его блестящий ум и красноречие упражняют мой дух, тогда как Галилей поворачивается ко мне спиной.

Якоб даже моргнул от удивления. Писториус, исповедник короля Рудольфа, водит дружбу с еретиком-лютеранином? Доктор знал многоуважаемого теолога, имевшего, вдобавок ко всему прочему, еще и медицинскую степень.

– Писториус полагает еретической, но также и соблазнительной мою теорию гармонических сфер, – оживился математик. – Планеты движутся не по идеальному кругу, их орбиты изысканно вытянуты под влиянием физической силы солнца, космической души самого Господа.

– То, что вы говорите, опасно, – снова возразил Хорчицкий. – И что же, духовник не доложил о вашей ереси?

– Конечно, нет. Порой мы спорим с ним часами, как и должно цивилизованным людям. Он не только оспаривает мои теории, но и сам работает над диссертацией о Каббале.

Якоб повернулся к окну – на чистом вечернем небе сияли звезды, а в повисшем над берегом тумане поднималась молодая луна.

Наблюдая за задумавшимся над его словами гостем, Кеплер потер ладони и сцепил ревматические пальцы.

– Гармонические сферы? – негромко повторил ботаник. Тонкая полоска месяца смешалась со звездами.

– Да, – кивнул его собеседник. – Тот, кто слушает всем сердцем и с чистой душой, обязательно услышит музыку космоса в ее совершенной гармонии. Грехи и заносчивость человека – вот что заглушает эти звуки.

Мысли Якоба устремились к Чески-Крумлову и запертому в замке сыну короля. Гордыня, жадность, власть… Барабанный бой войны и религиозных несогласий уже отдавался эхом в Восточной Европе. Реформация столкнулась с Контрреформацией, и сами Габсбурги выступили один против другого в борьбе за власть.

Хорчицкий подумал и о той девушке, банщице, живущей на берегу Влтавы, о ее невинности и жажде знаний, о ее стремлении исцелять больных. Тогда он посмеялся над нею и даже ущипнул ее за щеку, отмахнувшись от ее честолюбивых устремлений, как от чего-то незрелого и наивного.

И тем не менее ее чары подействовали.

Якоб снова посмотрел на звезды. Интересно, слышит ли она музыку планет, когда сильные мира сего слышат только тишину?

Иоганн Кеплер зашевелился и отбросил одеяло.

– Вы – хороший врач, – объявил он. – Ваше посещение уже очистило мне кровь и уравновесило гуморы лучше любого рудомета. Самое время вернуться ко двору и повидаться с Иоганном Писториусом. Мне так и хочется поспорить с ним о его теологических притязаниях. Добрый спор пойдет только на пользу старому упрямцу.

Математик поднялся и подошел к своему гостю. Положив руку ему на плечо, он повернул его к окну, и они вместе залюбовались усыпанными звездами небесами.

 

Глава 36. Крики в ночи

Весна 1607 года

Весть о том, что Маркета снова живет в Чески-Крумлове, постепенно распространилась по всему городку. Дочь цирюльника не боялась, что ее выдадут дону Юлию – все горожане, будь то мужчины, женщины или дети, презирали и ненавидели жестокого Габсбурга. Их долг, долг богемцев, состоял теперь в том, чтобы защищать ее, одну из них, и вскоре Маркета уже спокойно ходила по улицам и жила почти так же, как раньше. Швея сшила для нее длинную накидку с капюшоном из грубой черной шерсти, чтобы она могла прятать лицо и свои приметные волосы и чтобы Юлий не высмотрел ее из замка.

Цирюльник Пихлер приходил несколько раз в неделю и просил у Аннабеллы разрешения почитать Книгу Парацельса. Он столько лет ездил в Вену учиться, тем самым возлагая на свою семью нелегкое финансовое бремя, а великое сокровище медицинских знаний находилось, оказывается, всего лишь в нескольких минутах ходьбы от его дома!

Маркета наотрез отказалась возвращаться в баню, приняв решение никогда больше не разговаривать с матерью. Слух о том, что это Люси заставила ее пойти к дону Юлию в ту злополучную ночь, возмутил горожан, и они все, от мясника и мыловара до шипящих ей вслед проклятья женщин, стали демонстративно избегать ее.

Дела в бане пришли в упадок, и посетителей набиралось лишь на то, чтобы едва сводить концы с концами. Пани Пихлеровой, когда она приходила на рынок на Широкой улице, продавали только самую мелкую рыбу, самые жесткие мясные обрезки и заплесневелый бекон. А зеленщик и вовсе отказался продавать ей что-либо, и Люси приходилось покупать овощи и другие необходимые вещи у цыган и евреев за городскими воротами.

Маркета не соглашалась видеться с матерью, но с радостью встречалась с близняшками, которые приходили навестить ее по ночам, чтобы их не увидели. Она также попросила отца защищать их от материнской грубости и не позволить ей продавать их «услуги» посетителям. Зикмунд сконфуженно опустил голову и пообещал, что будет защищать их честь ценой своей жизни, и Маркета не сомневалась, что если б отец мог себе это позволить, то совсем закрыл бы баню.

А когда островки снега растаяли и лед вдоль берегов Влтавы затрещал, ночную тишину вновь прорезали пронзительные завывания дона Юлия.

С завершением курса кровопускания силы – и безумие – вернулись к принцу. С высоты Рожмберкского замка по всей долине разносился его вопль:

– Мар-ке-е-та-а!

То был жалостливый, молящий крик, от которого сжималось материнское сердце Люси. Он кричал только по ночам, когда стихал ветер, и его вопли прорезали свежий весенний воздух. От этих криков птицы вспархивали из гнезд и слепо разлетались в темноту.

Мужчины проклинали его на чем свет стоит и ходили с красными от недосыпания глазами. Женщины страдали от нервов и устремлялись к Аннабелле за успокоительными отварами.

Маркета кружками глотала приготовленный Аннабеллой чай и затыкала уши шерстяной пряжей, но все равно слышала свое имя, эхом разносящееся в воздухе. Пронзительный вопль проникал сквозь дверные щели и даже в подвал, заползал, извиваясь и скользя, как змея, в уши… Сны ее наполняли чудовищные красные губы и темный, как пещера, рот, изрыгающий ее имя, надвигающийся неотвратимо и в конце концов заглатывающий ее.

Когда становилось совсем уж невмоготу, Маркета уходила из дому с фонарем, шла в собор Святого Витта и сидела там, устремив взгляд на алтарь. С самого детства эта церковь была для нее тихим прибежищем, построенным из гранита на самом берегу Влтавы. Яростный рев реки заглушал все прочие звуки, и священнику приходилось перекрикивать этот грохот.

Тогда, в том, далеком уже, прошлом, Катарина плакала от страха и забиралась к матери на колени, боясь, что их всех смоет водой и они утонут. Но Маркета спокойно засыпала под отцовской рукой, и рев реки казался ей колыбельной.

Она печально улыбалась, вспоминая старую подругу. Казалось, минули десятки лет с тех пор, как они мирно сидели на берегу, и Катарина заплетала ей волосы.

Теперь, по ночам, голос реки, эхом разносящийся в просторном храме, нес успокоение. Тут и только тут Маркета не слышала безумного зова того, кого однажды по глупости сочла возлюбленным. Глядя на изображение Мадонны Чески-Крумлова, она молила ее о заступничестве. Разве не может Габсбург вернуться в Прагу и прекратить эту пытку? Ведь если б богемской знати пришлось провести хотя бы одну ночь, слушая безумные стенания дона Юлия, они обратились бы к королю с просьбой забрать своего сына из их владений. Но Мадонна на холсте безмолвствовала. Ей нечего было ответить на молитвы Маркеты – она лишь кротко взирала на своего святого младенца.

* * *

Катарина плакала часто и подолгу. Слишком часто, беспокоилась ее мать. Но с того зимнего дня, как дочка пришла домой с рынка без корзины и без какого-либо объяснения или оправдания и отец наказал ее, ничто на свете не могло вызвать у нее улыбку.

Пан Млынар запретил ей выходить из дома без кого-либо из старших братьев, матери или его самого. Простит ли ее Маркета после того оскорбления? Захочет ли когда-нибудь с нею разговаривать? Катарина сомневалась. Поэтому она была одна. И одинока.

Мельник, конечно, заметил, что его красавица-дочь, его гордость и радость, худеет на глазах. Его жена пекла для Катарины хлеб и всякие сладости, но девушку невозможно было убедить съесть больше, чем склевала бы птичка. На месте когда-то пухлых щечек у нее теперь выпирали острые скулы, и хотя Катарина по-прежнему оставалась самой красивой девушкой Чески-Крумлова, цветущей ее уже никто бы не назвал.

Пан Млынар всегда подозревал, что исчезновение корзины как-то связано с тем грязным паршивцем, сыном кузнеца. И хотя никаких подтверждений его подозрениям не было, до мельника дошел слушок, что этот мальчишка – вор и что его поймали с поличным в зерновом амбаре пивовара.

– Я же говорил тебе, толку из него не выйдет, – заявил Млынар дочери, самодовольно выпятив нижнюю губу. – Этот негодник – вор, и слову его грош цена.

Катарина открыла рот, чтобы ответить, но сдержалась.

– Думай, что хочешь, но он человек достойный, – сказала она только, хмуро взглянув на отца, после чего бросилась на соломенный тюфяк и заплакала.

Дни тянулись один за другим, долгой и однообразной чередой. Катарина шила и вязала, когда семья могла позволить себе купить шерстяной пряжи. Она стряпала и пекла вместе с матерью, чье настроение, как в зеркале, отражало настроение дочери, ибо добрая женщина не могла быть счастлива, не видя улыбки на лице своей любимицы.

– Доченька, не могу ли я что сделать, чтобы взбодрить тебя? – спросила она как-то. – Ты изводишь меня своим унынием. Это так на тебя не похоже!

Катарина устремила взгляд через толстое стекло на замок, вздохнула, и губа ее задрожала.

– Есть кое-что, – ответила она наконец.

– Только не упоминай кузнеца, – быстро оговорилась мать. – Ты же знаешь, переубедить твоего отца не в моей власти.

– Нет, тут кое-что другое, – сказала девушка, глядя на замковую башню. – Не могла бы ты послать известие в дом Аннабеллы, что я хочу навестить Маркету?

– Ох, моя дорогая! Ты же знаешь, твой отец ни за что не разрешит тебе увидеться с нею теперь, когда это так опасно… Тебе нужно держаться от нее как можно дальше!

– Но я скучаю по ней, – жалобно пропищала Катарина. – И хочу с нею повидаться.

Пани Млынаркова в задумчивости прикусила кончик языка.

– Ты можешь написать ей, – предложила она, и ее пухлое лицо разбежалось морщинками. – Мы можем заплатить писцу, чтобы тот послал ей письмо.

Впервые с тех пор, как она убежала из зернового амбара, Катарина улыбнулась.

– Да, я могу написать ей! И она прочтет мои слова. Ей это понравится. Ей нравится все ученое. В письме я попрошу у нее прощения.

– Ох, доченька… – вздохнула мать и, притянув Катарину к груди, погладила по волосам, а потом крепко обняла. – Доченька! Девушка, которой пришлось выстрадать столько, сколько выстрадала Маркета, уж верно, научилась прощать.

* * *

На следующий день Катарина отправилась вместе с матерью на рынок, где за служившей столом скамеечкой стоял писец со свертками дешевого пергамента, слишком темного и ломкого для важных документов, но вполне годящегося для всяких мелких счетов и корреспонденции.

– Моя дочь хочет послать письмо, – сказала пани Млынаркова. – Сколько вы возьмете?

– Зависит от того, сколько слов.

– Слов? – забеспокоилась женщина. – А сколько слов должно быть в письме?

Писец увидел свою выгоду.

– Возвышенная эпистола составляет сто слов. Меньшее количество будет оскорблением для адресата, – заявил он. – Я беру полталера за хорошее письмо.

– Полталера?! – ахнула потрясенная пани Млынар и, повернувшись к дочери, прошептала: – Мы не можем себе этого позволить. Если мы истратим полталера на письмо, нам не хватит на хорошую еду, а отец такого не потерпит.

– Конечно, мама, – разочарованно отозвалась Катарина и, прищурившись, посмотрела на писаря, который равнодушно чинил свое перо, ожидая, пока женщины переживут потрясение от объявленной на услугу цены.

– Наверняка есть что-нибудь, что мы можем предложить вам взамен, – сказала девушка. – Мы не можем позволить себе истратить полталера на какие-то чернила и кусок кожи животного.

– Так что ж – такова цена грамотности, – ответил писец, любуясь огнем в глазах пригожей девушки. – Для грамотного человека эти закорючки обретают смысл и несут важные сведения – или, как я могу догадаться, сердечные тайны…

Тут до пани Млынарковой дошло наконец, что имеет в виду этот человек.

– Нет, грубиян ты этакий! – возмутилась она. – Моя дочь пишет не любовное письмо. Она хочет написать простое послание своей подруге. Лучшей подруге – другой девушке.

– О! – отозвался писец, покусывая тупой конец пера; предложение, похоже, пришлось ему по душе. – Что ж, в таком случае, пожалуй, мы можем столковаться. Вы весь месяц носите мне свежий хлеб, а я напишу письмо.

– Месяц! – охнула мать Катарины.

– Или… что, если вы две недели будете приносить мне буханку хлеба, и я получу поцелуй от вашей красавицы-дочери.

– Ах ты негодник! – вскричала пани Млынаркова и повернулась к наглецу спиной. – Я пришлю сыновей, и они поколотят тебя за такую наглость!

Катарина схватила мать за руку и зашептала ей на ухо:

– Всего лишь поцелуй, мама! Я очень хочу написать Маркете!

– Ты не будешь целовать этого мошенника! – грозно заявила жена мельника.

– Мы вполне можем позволить себе отдавать по буханке хлеба две недели. Ты же знаешь, что можем!

Мать посмотрела в печальное лицо дочери, заглянула в ее умоляющие глаза, а потом снова повернулась к писцу, сурово прищурилась и процедила сквозь зубы:

– Поцелуй? Какой поцелуй?

– Просто поцелуй. В губы, – отозвался тот.

– Невозможно! – отрезала пани Млынаркова, и ее пухлые щеки затряслись от возмущения.

Писарь с безразличным видом пожал плечами, после чего бросил еще один взгляд на Катарину, на ее длинные белокурые волосы.

– Ладно. Только для нее – поцелуй в щеку. Медленно. Чтобы я почувствовал на себе ее дыхание. И буханка хлеба в течение двух недель.

– Договорились! – воскликнула девушка, которая привыкла торговаться и знала, в какой момент следует ударить по рукам.

Необычная троица исчезла за таверной дяди Радека, где Катарина, убедившись, что их никто не видит, поцеловала молодого человека в щеку, овеяв его лицо сладким дыханием.

Она испытала тайное удовлетворение, когда писец покраснел, как свекла зеленщика, и пообещал, что напишет письмо, которое растопит сердце ее подруги. Но, оговорился он, это послание не превысит ста слов – в противном случае потребуется еще один поцелуй, на этот раз уж точно в губы.

Через два дня письмо было доставлено в дом Аннабеллы. В нем говорилось:

Дорогая Маркета!

С вечной любовью и дружбой, Катарина

Уверена, ты не простила меня за мои глупые слова. Мне так плохо без тебя, потому что нет у меня подруги вернее и любимее, чем ты.

Отец запрещает мне видеться с тобою. Говорит, это слишком опасно. Два австрийских приятеля дона Юлия следят за мной на улице и оскорбляют, даже когда рядом мои старшие братья. Если я пойду к тебе, то могу привести их к твоему убежищу и обреку тебя на смерть. Пожалуйста, знай, что я по-прежнему люблю тебя.

Писец говорит, что у меня не осталось больше слов.

* * *

Слезы выступили на глазах Маркеты при виде выведенных чернилами на пергаменте слов подруги. Интересно, как дочь пекаря смогла оплатить услуги писаря? Ей недоставало Катарины, не хватало ее дружбы, и часто по ночам, в глубине подземелья, она вспоминала ее хрипловатый, беззаботный смех.

Маркета решила при первой же возможности послать подруге весточку.

* * *

Аннабелла вела себя странно. Не находя себе места, молодая целительница снова и снова, как кошка, расхаживала по земляному полу в своем доме на улице Длоуха. Начиная произносить заклинание, она забывала слова, а забредая в погреб, призывала духов, и ее голос отдавался в глубоком подвале глухим эхом.

– Что случилось, Аннабелла? – спросила Маркета однажды вечером, застав подругу увлеченно беседующей с кошками.

Знахарка вздохнула.

– Пришло время новой Аннабелле явиться в этот мир.

Маркета чуть не рассмеялась – эта девушка никогда не проявляла к мужчинам ни малейшего интереса. За исключением Зикмунда Пихлера, который приходил навестить дочь и почитать великую Книгу Парацельса, ни один мужчина ни разу не переступал порог дома колдуньи.

В этом доме пахло женщинами – поколениями женщин. Женским присутствием дышали простыни, а утрамбованный земляной пол был пропитан их потом и слезами. Сладкое дыхание девочек и сухой, дребезжащий кашель старух висели в спертом воздухе древнего жилища.

– Ты ведь знаешь, как появляются дети? – поддразнила хозяйку Маркета.

Аннабелла раздраженно отмахнулась.

– Да, да, я знаю, что в этом участвует мужчина. – Она с отстраненным видом накручивала на палец локон своих огненно-рыжих волос.

Ее гостья села рядом на деревянную скамью и погладила подругу по длинным волосам. Аннабелла принялась нервно теребить подол.

– Я не могу представить тебя с мужчиной. Не больше, чем тетю Людмилу с ухажером, – сказала дочь цирюльника.

Голос знахарки прозвучал глухо, словно откуда-то издалека.

– Мужчина нужен не абы какой. Будущая Аннабелла должна быть зачата в идеальном союзе. Это должен быть человек добродетельный, ученый и сострадательный. Увы, я не вижу никого, кто мог бы стать отцом такого замечательного ребенка.

Маркете снова стало смешно, но потом она призадумалась. Целительница начала худеть и бледнеть, а в лице ее проступало пугающее выражение рассеянности и озабоченности. Было ясно, что возникшее затруднение камнем лежит у нее на сердце.

– Когда-нибудь, Аннабелла, ты обязательно найдешь подходящего отца, – пообещала ей ее подруга. – Встретишь и поймешь – это он. Зачем спешить?

– Она должна быть зачата этой весной, когда земля пробуждается ото сна, – отозвалась травница, трясясь, как лист на ветру. – Этого требуют духи.

Маркета принесла теплое одеяло и накрыла им плечи подруги, а потом подбросила дров в огонь и поставила на угли железный чайник.

У доброй целительницы Чески-Крумлова явно начался бред.

* * *

Доктор Хорчицкий перевел взгляд с королевского сада на пару недавно родившихся оленят в оленьем загоне. Они были не крупнее больших лис и следовали по пятам за матерью. Пятнистые малыши осторожно ступали по молодой весенней траве вслед за грациозной оленихой.

Якоб любил весну. Заботливо опекаемые им тюльпаны стряхивали зимнюю мульчу, пробиваясь нежными головками сквозь влажную землю. Ботаник улыбнулся тюльпану со смешной шапкой из прошлогодних листьев и коры. Настойчивый в достижении цели, цветок упорно проталкивался через оставшийся с зимы мусор, весивший больше, чем луковица и стебель вместе взятые.

Чтобы родиться, надо сражаться. Ученый с улыбкой прижал к губам большой палец и ощутил земляной запах грунта.

В Чески-Крумлове весна наступает на несколько недель раньше, чем в Праге, подумал он, вспоминая долгие одинокие прогулки, которые совершал, будучи мальчишкой. Братья-иезуиты часто посылали его собирать грибы и ягоды в горах, и он, стоя на краю леса, бывало, смотрел вниз – на город, на извивающуюся по долине Влтаву… Видел рынок на Широкой улице, телеги и повозки с солью, свиней и домашних птиц, согнанных во временные загоны… Улицу обычно наводняли жестикулирующие продавцы и торгующиеся покупатели, и весь этот поток растекался по переулкам и тавернам и выплескивался на главную площадь, через которую тек постоянный ручеек горожан, наполнявших ведра из городского колодца.

Мысли Хорчицкого ушли в сторону. Почему уже несколько месяцев ничего не слышно от Маркеты?

Раздумья его прервало похожее на собачье рычание, за которым последовал сочный причмокивающий звук. Королевские верблюды выражали недовольство. В зоопарке, устроенном в пределах ботанического сада, пришло время кормежки. Через какое-то время рев львов и леопардов заглушил верблюжьи крики. Краем глаза Якоб заметил, как олениха настороженно подняла голову, прислушалась и крадучись повела оленят назад в траву, под защиту деревьев.

– Они прекрасны, не правда ли? – произнес чей-то голос.

Хорчицкий повернулся. Рядом с ним под гранатовым деревом стоял сам король.

Якоб склонился в низком поклоне.

– Да, ваше величество.

Рудольф II кивнул в сторону оленьего семейства.

– Видите, она не убегает, а просто исчезает в лесу. Какая грация! Жаль, что я так не могу.

– Ваше величество?

Император повернулся и погладил низкую ветку гранатового дерева. Оно лишь недавно освободилось из зимних одежд, но на нем уже появились маленькие нежно-зеленые почки.

– Я недавно получил известие о трагедии, произошедшей четыре месяца назад в Чески-Крумлове. Вы ведь из этого города, не так ли, доктор Хорчицкий?

– Да, – ответил Якоб, не сводя глаз с короля. – Ради Бога, ваше величество, расскажите мне, что там случилось.

Рудольф заколебался.

– Похоже, некая девушка выпала из окна Рожмберкского замка и разбилась насмерть. Из окна палат моего сына. Новость дошла до меня только сейчас, спустя месяцы после сего злополучного случая. Мои министры, когда появились первые слухи, молчали – не хотели меня гневить. А мой сын теперь, как говорят, день и ночь плачет по умершей девушке. И мало того, мой брат Матьяш растрепал эту новость по всей Европе, надеясь завоевать поддержку в своем посягательстве на трон.

– Ваше величество! – Якоб затаил дыхание. – Молю, скажите, кто была эта девушка…

Король пожевал губами.

– Она помогала своему отцу при кровопускании. Мингониус привлек его к работе уже там, в Чески-Крумлове. Какого дьявола девица оказалась одна в покоях моего безумного сына?! Не представляю. Я приказал вызвать доктора Мингониуса ко двору, как только тот вернется из Польши в сопровождении Яна Есениуса. Судя по всему, это произошло в день последнего кровопускания или на следующий. Мингониус уже отбыл в Прагу. А девица была одна с моим сыном, и он изнасиловал ее. Она упала из окна замка и разбилась насмерть.

Ботаник почувствовал, как отхлынула кровь от его лица, и переступил с ноги на ногу, чтобы не потерять сознания, усилием воли заставив себя дышать.

Воспользовавшись первой же возможностью вежливо удалиться, Якоб побежал к себе и написал Аннабелле, спрашивая, правда ли, что Маркета разбилась насмерть, и как вообще случилось, что ее оставили с доном Юлием одну, без охраны. Потом он поспешил в замок и, уплатив огромные деньги, нанял конного посыльного, которого и отправил спешно в Чески-Крумлов.

Ответ, нацарапанный свекольным соком на том же пергаменте, что и его письмо, пришел через несколько дней и уместился в одно слово на латыни:

VIVIT.

Жива…

* * *

Томас Мингониус появился при дворе, облаченный в меховую накидку и с посохом слоновой кости. Он не успел даже умыться после долгой, утомительной дороги домой, как нагрянули королевские стражники – ему надлежало незамедлительно прибыть к королю Рудольфу.

Направляясь к королю, доктор бросил взгляд вверх, на сводчатый потолок грандиозного зала Владислава. Наступал момент, которого он ждал и боялся вот уже несколько недель.

Сообщение правителя об убийстве доном Юлием богемской банщицы врач выслушал с притворным удивлением.

– Ваше величество! Я потрясен сверх всякой меры. Когда я покидал принца, он был послушен как ягненок, что засвидетельствовано и записано посланными вами министрами. Тогда и только тогда я позволил себе вернуться в Прагу.

Король сжал губы, и Мингониус увидел, как ходят желваки у него на скулах.

– Мой сын, как сказали стражники, ударил девушку ножом и выбросил ее из окна. По их словам – и они в этом клянутся – она сказала, что навещает его по вашему приказу.

Томас ахнул и изо всех сил постарался как можно правдоподобнее изобразить удивление.

– Она солгала! Неужели я подверг бы такой опасности невинную девушку?

Император впился взглядом в его лицо, ища на нем указание на измену, но обнаружил лишь то, что и хотел показать доктор – смятение и тревогу, вызванные ужасной новостью.

Нет, смешно и нелепо было думать, что уважаемый медик дал бы девице добро на полуночный, да еще без сопровождения, визит к больному. К тому же стражники сами подтвердили, что доктор в тот момент уже отбыл в Прагу.

Винить было некого, кроме самой девицы. Но случившееся дало неожиданно сильный повод младшему брату короля, Матьяшу, подстрекать недовольных к новым волнениям.

– Нет, доктор, я не могу возложить вину на вас, – сказал его величество. – Ведь вы уже были на пути сюда. Стражников высекли за невнимательность. Но откуда мой сын знал эту девушку? И почему стражники поверили ей, если только она не была довольно хорошо знакома с доном Юлием?

Доктор Мингониус молился о том, чтобы король не задал этот вопрос, но на всякий случай как мог подготовился к нему.

– Она была той самой девицей, что привлекала своей кровью пиявок. И, простите меня, государь, но она оказала нам большую помощь, – стал рассказывать он. – Дон Юлий принимал ее за деву из Книги Чудес. Только в ее присутствии он позволял отворять ему кровь.

Король Рудольф ошеломленно воззрился на эскулапа.

– Он верил, что она – иллюстрация из книги?

– Что она – истинный ангел, государь. И дон Юлий искренне полагал, что любит ее.

Император перевел взгляд на сады за окном.

– Почему меня не известили об этой странной девице? Кто она?

– Маркета Пихлерова, дочь цирюльника.

Правитель встал, повернулся спиной к доктору и прошелся туда-сюда по комнате.

– Подумать только, какая-то банщица может стать причиной моего конца!.. Матьяш кусает меня за пятки, жаждая завладеть короной, и теперь у него может получиться. И все из-за смерти какой-то простолюдинки, глупой девицы, у которой не хватило ума понять, как опасен может быть безумец!

Замерев перед королем в неподвижной позе, Томас поднял голову и решительно выдвинул подбородок. Он много раз репетировал эту сцену. Пусть говорит король. Пусть сам решит, что произошло.

Но неожиданно для себя доктор услышал собственный голос:

– Она была хорошей девушкой, государь, доброй и великодушной. Думаю, поэтому вашему сыну было так легко с нею.

– Доброй? Великодушной? Как ты можешь произносить эти слова в присутствии своего короля, когда империя в опасности?! Девица была дурочкой, простушкой, будь она проклята!

Рудольф с силой стукнул кулаком по каменному подоконнику и, похоже, даже не почувствовал боли.

– Ты свободен, эскулап!

– Да, ваше величество.

Пока врач, склонившись в поклоне, пятился к выходу, стражники открыли дверь в коридор.

И тут же, как только двери за ним закрылись, чьи-то руки крепко схватили его. Мингониус обернулся и увидел Якоба Хорчицкого.

– Нам надо поговорить, доктор, – сказал он, увлекая Томаса по коридору и в сад.

– Почему вы не сказали мне?! – взорвался Якоб, когда они вышли из дворца. Гнев его пересилил уважение к старшему коллеге. – Как посмели держать это в тайне от меня?

– Если б вы услышали о ее судьбе раньше короля, то оказались бы в серьезной опасности. Я скрыл это от вас, потому что вы могли повести себя опрометчиво, сделать что-нибудь сгоряча, – объяснил ему медик.

– Опрометчиво? Сгоряча?! Я бы помчался в Ческе-Будеёвице, чтобы быть с ней рядом!

– Вот именно. И вы думаете, что купцы, которые ездят из Ческе-Будеёвице в Прагу, не трепали бы языком? И это не дошло бы до короля? Два королевских лекаря, обосновавшихся в «Сером гусе» с загадочной раненой девушкой…

– Она нуждалась в моей помощи! Я должен был быть там!

– Вы не понимаете, даже сейчас… Что бы вы сделали? Привезли ее в Прагу, где ее наверняка бы заметили? У нее до сих пор лицо не зажило – всё в синяках и швы не сняты. Думаете, при дворе не сложили бы два и два? Доктор Хорчицкий лечит раненую девушку с крумловским акцентом… Чудно!

Якоб перевел дух. Он понимал, что Мингониус прав, но гнев все еще бушевал в его душе. Нужно было успокоиться и взять себя в руки. Хорчицкий и не представлял, насколько дорога ему эта простая богемская банщица, пока не испугался, что навсегда потерял ее.

Что-то сжало его плечо, и ботаник вздрогнул – собеседник тряс его, пытаясь привлечь его внимание.

– Вот, – сказал Томас, протягивая коллеге сложенный лист пергамента. – Прочтите.

Хорчицкий сразу узнал неуклюжий почерк Маркеты.

Мой дорогой Якоб!

Маркета

Простите меня. Вы предлагали мне мудрость, но я предпочла пренебречь ею и дорого за это поплатилась.

Вы предупреждали меня остерегаться дона Юлия, говорили, что он опасен, смертельно опасен. Но мне показалось, что я увидела в нем больше, чем просто безумца. Мне показалось, я разглядела его душу… Какой же дурой я была и как жестоко пострадала за это!

Мы с доктором Мингониусом решили, что вы прочтете эти слова, только если новость дойдет до короля и, следовательно, до вас. Как это ни глупо, но надеюсь, что так и случится. Знаю, это будет означать, что впереди меня ждет еще более страшная опасность, но уж пусть лучше я навлеку на себя гнев короля, чем вы будете думать, будто я исчезла из вашей жизни, будто вы мне ничуть не дороги.

Это ради вашей безопасности мы оставили вас в неведении. Таков мой долг перед вами за ваши предостережения и беспокойства. Но теперь вы знаете правду. Знаете о моей глупости. Знаете о моих страданиях. И знаете, что небезразличны мне.

Я пишу это с глубокой признательностью за вашу мудрость, которой пренебрегла. И за вашу заботу, которую только начинаю ценить.

Якоб прочел письмо дважды, после чего сложил и спрятал его.

– Маркета была осведомителем короля, не так ли? – мягко спросил Томас, держа коллегу за плечо. – Она призналась мне в этом, чтобы защитить вас. Мы договорились, что я отдам вам это письмо, только когда известие о нападении на нее дона Юлия дойдет до Праги. Узнай его величество, что нанятый вами шпион – та самая девушка, на которую набросился его сын, он пришел бы в ярость и отправил вас в тюрьму. А так он направил свой гнев на меня, хотя стражники и слуги и поклялись, что я отбыл в Прагу еще до нападения.

Якоб моргнул – на глаза у него наворачивались слезы.

– Вы настоящий друг для нас обоих. Расскажите, что с нею и как я могу помочь, – попросил он.

– Не знаю, чем кто-либо из нас может сейчас помочь. Она живет в доме знахарки, и жители Чески-Крумлова оберегают ее. Стражники и слуги поклялись молчать, но пока дон Юлий жив, она не будет в полной безопасности.

В эту минуту Хорчицкий понял, что должен немедленно ехать в Чески-Крумлов. И устроить все нужно как можно скорее. Развернув письмо от Маркеты, королевский врач прочел его еще раз.

 

Глава 37. Освобождение дона Юлия

День, когда сын короля получил свободу после многомесячного заточения в замке, принес черные тучи на горизонте и злые ветра, что прошлись плетью по Влтаве и согнули расцветшие по весне деревья. Внезапный указ короля застал врасплох как обитателей замка, так и горожан. Жители Латрана и Старого города узнали новость, только когда услышали торжествующие вопли дона Юлия, который сломя голову пронесся на своем черном жеребце вниз по крутому склону, через Банный мост и влетел на городскую площадь.

Укрывшись шерстяной накидкой и капюшоном, Маркета покупала у зеленщика кочан капусты, когда на площадь ворвался всадник. С принцем были двое его закадычных дружков, светловолосый и темноволосый, оба в атласных дублетах и штанах для верховой езды.

– Прячься, слечна! – предостерег зеленщик, толкнув Маркету за высокую капустную пирамиду. – Опустись на колени и не поднимайся, пока я не скажу!

Толпа подалась прочь от танцующих на месте коней, матери потянули к себе детей.

– Прячь своих женщин, Чески-Крумлов! Похотливый кобель дома Габсбургов снова на свободе! – прокричал белокурый всадник на небрежном немецком. Затем он развернулся в седле, свесив одну ногу, и глотнул из серебряной фляжки. – Слушайте меня, эй, вы, белобородые! Когда дон Юлий разгуляется вовсю, в этом дерьмовом чешском городишке не останется ничего святого!

Утомленный этой речью, он обмяк в седле и рыгнул.

– Отлично сказано, Хайнрих! – подхватил его приятель. – Вернулись развеселые денечки. Не так ли, дон Юлий?

В миг торжества сам королевский бастард выглядел, однако, не слишком счастливым. Отвернувшись от двух своих беспутных дружков, он рассматривал свои вытянутые вперед руки, то сжимая, то разжимая пальцы в ритме своего дыхания, пульсировавшего, как трава в реке.

– Где девушка с волосами цвета осенних листьев?! – взвыл он. – Как бы я хотел уснуть под ее душистыми прядями!

– Выбери другую, – раздраженно бросил его черноволосый спутник, который, как и блондин, говорил по-немецки с венским акцентом. – Найди себе другую девку и утопи печали в вине. Забудь ты эту дохлую шлюху!

– Франц, паршивец ты этакий! Блестяще! – икнул светловолосый молодой человек. – Мы будем пировать с крумловскими девками да пить до одури! Вот оно, твое лекарство, дон Юлий!

Но сын Рудольфа II как будто не слышал их: воззрившись на грозовое небо, он широко раскинул руки.

– Где моя Маркета? – вскричал бастард, когда первые крупные капли упали ему на лицо и глаза; он сморгнул их и продолжил вопрошать: – Разве ангелы не умеют летать? Разве они не умеют прощать, глядя на нас с небес?

Маркета затаила дыхание. Теперь он называет ее своим ангелом. Тот самый безумец, который изнасиловал ее, поранил ножом, и из-за которого она выпала из окна и только чудом не разбилась насмерть… Как она могла быть настолько глупой, чтобы хоть на секунду поверить, что в нем есть что-то еще, кроме жестокого и безжалостного зверя?

– Вот. – Хайнрих, светловолосый австриец, спрыгнул с лошади и выхватил из толпы Катарину. – Вот красавица, которая заставит тебя позабыть всех, кто был до нее.

Он взвалил ее на плечо. Девушка брыкалась и кричала, колотя его кулаками по спине. Но австриец бросил ее на землю перед доном Юлием, как мешок с зерном.

– Возьми эту девку и схорони свои печали у нее между ног, – пропыхтел он и опустился возле бочонка с элем.

Дочь мельника неуклюже поднялась и попыталась сбежать, но королевский сын схватил ее за локоть и дернул на себя. Он стал целовать ее в шею и лапать ее грудь, а потом грубо полез под юбку.

– Пусти меня! – завизжала Катарина. – Тебе нужна не я!

Императорский сын вдруг разжал руки и посмотрел на девушку так, словно та свалилась с неба, после чего обвел городскую площадь безумным взглядом.

Катарина бросилась прочь и укрылась в толпе.

Юлий же, пошатываясь, подошел к бочкам пивовара и пнул одну из них ногой.

– Пива! Столько, чтобы утопить память! – крикнул он и потер виски. – Мой ангел оставил занозу в сердце. И оно все болит по ней.

Маркета натужно сглотнула и вспомнила жаркие поцелуи, горевшие у нее на губах и шее… Какой же глупой она была!

Приятели дона Юлия переглянулись и покачали головами. Франц шатающейся походкой подошел к пивовару и его бочонкам.

– Ты слышал, что сказал королевский сын. Он попросил пива, ты, старый болван!

Пан пивовар поспешно выкатил большой бочонок и с глубоким поклоном предложил его дону Юлию, за что удостоился благодарного пинка под зад. Австрийцы покатились со смеху.

– А мы? Разве мы не его друзья? Где наш эль, приятель?

Бастард тяжело опустился на бочку.

– Где же богемские красавицы?! – крикнул он, похоже, позабыв, что всего минуту назад горевал по Маркете.

Взволнованный шепот пробежал по толпе. Вперед вытолкнули двух шлюх – одну с ярко-рыжими волосами, а другую с черными – с улицы Дев. Обе были лишь несколькими годами старше Маркеты. При всем профессиональном опыте, что лежал у них за плечами, сейчас они дрожали, как мокрые овечки, перед распутным королевским сыном.

Волосы девушек висели спутанными космами – они не мылись целую зиму и лишь кое-как подмывались, встав враскорячку над щербатым ведром. Женщины Чески-Крумлова подбадривали девиц, напоминая, что это их долг – удовлетворить похоть дона Юлия и спасти тем самым невинных девушек.

– Давай, покажи ему свои плечи! – подсказала жена рыбака, стаскивая с рыжеволосой блузу едва ли не по самые соски и обнажая ее белую кожу.

Девушки сделали два-три шага к сыну императора, но их принужденные улыбки замерли на выкрашенных свеклой губах.

При виде обнаженной женской плоти австрийцы оживились, загоготали и заулюлюкали. Дон Юлий присоединился к ним, демонстрируя перед толпой непристойные жесты.

– Ты, рыжая шлюха! – крикнула жена башмачника. – Покажи ему свою грудь! Ты столько раз показывала ее моему муженьку и сыновьям, что серебром, которое они тебе заплатили, можно было бы вымостить всю улицу Дев.

Но похотливый смех королевского сына внезапно оборвался, когда он получше разглядел стоящих перед ним шлюх. Его пьяные приятели тоже умолкли.

Толпа затихла – слышались только крики ворон, кружащих над Чески-Крумловым, да шорох дождя по мостовой.

– И вы смеете предлагать мне свои объедки?! – угрожающе прорычал Юлий. – Хотите всучить мне продажных девок?

Он с ревом схватил брюнетку, зажал ее шею в изгибе локтя и, притянув ее голову к носу, понюхал и скривил губы от отвращения.

– Ты воняешь чешским дерьмом! – прорычал он и, швырнув девушку на землю, выхватил рапиру. Несчастная проститутка в ужасе завизжала.

И ничего. Безумец оттолкнул ее, и она упала на мостовую. Слепо, как лунатик, дон Юлий переступил через нее.

– Принесите мне пива! – потребовал он.

Пивовар резво подчинился. Бастард поднес кружку к губам и одним махом осушил ее.

– Приведите мне беловолосую девку! – крикнул он.

Грубо расталкивая толпу, австрийцы двинулись в том направлении, куда убежала Катарина, – к пекарне. Но тут перед ними, преграждая путь, вырос сын кузнеца. В руке у него был кинжал.

– Не трожьте ее! – выкрикнул он.

Ни внушительные размеры, ни черное от копоти лицо юноши не произвели на австрийцев устрашающего действия. Они только рассмеялись.

– Ты собираешься остановить нас вот этим жалким ножичком? – глумливо ухмыльнулся Франц, хватаясь за шпагу. – Сейчас мы покажем тебе, что носят благородные господа!

И тут Чески-Крумлов опомнился. Страх, что гнездился в душах горожан, в один миг растаял, и они схватились за оружие. Вжикнули, вылетая из ножен, ножи, звякнули выхваченные из-под ящиков дубинки и молотки, выросли над головами серпы и вилы.

Ветер с воем пронесся над городской площадью, и крупные капли дождя ударили по разгневанной толпе. Упрямо сжав побелевшие рты, люди смаргивали дождь с глаз.

Двое австрияков внезапно протрезвели, услышав, как щелкнул хлыстом хозяин конюшни, и увидев, как грозно блеснули вилы. Со всех сторон на них смотрели глаза, горящие ненавистью, и лица, дрожащие от жажды крови.

Только дон Юлий не заметил опасности.

– Поехали в горы, – зевнул он. – Велите егерям приготовить гончих. Мне хочется крови!

Мальчишка, стоявший в сторонке с жеребцом, быстро подвел его к сыну короля. Тот устроился в седле и направил коня через толпу. Его приятели-австрийцы с готовностью последовали за ним.

– Прочь с дороги, дурачье! – прорычал бастард и, пришпорив коня, полетел галопом к городским воротам.

Поднявшись из-за пирамиды капустных кочанов, Маркета обнаружила, что весь Чески-Крумлов смотрит на нее.

* * *

– Она ведьма, точно тебе говорю, – сказала по-немецки дворцовая экономка, заправляя сальную прядь волос под белый платок. – Волосы что адское пламя, а глаза зеленые и блестят, как у кошки.

Старая венская кухарка перекрестилась и поцеловала кончики пальцев, разглядывая рыжую незнакомку у входа в первый внутренний двор.

– Что ей надо от доктора Хорчицкого? Разве он не из иезуитов? И неужто позволит женщине вроде этой переступить свой порог? Здесь ведь королевские владения!

Один из императорских стражников направился к ним, стуча каблуками по камням и недовольно хмурясь. Женщины, как раскудахтавшиеся куры, бросились врассыпную.

– Постыдились бы сплетничать в присутствии королевской стражи! – прокричал им солдат. – Занимайтесь-ка лучше своими делами да прикусите свои злые языки! Думаете, ваши голоса не разносит ветер?

Стражник сплюнул на серые булыжники и вернулся к хорошенькой незнакомке, кутавшейся от весеннего холода в шерстяные шарфы и черную накидку. Женщина, дожидавшаяся доктора Хорчицкого, была весьма недурна собой и выглядела совершенно особенной. В Праге он таких точно не видел.

Но даже стражник удивился, когда Якоб, войдя во двор, бросился к посетительнице и заключил ее в объятия.

– Аннабелла! Ты приехала, как раз когда я собираюсь отправиться в Чески-Крумлов!

– Тише, – зашептала его странная гостья, указав глазами на стражника. – Пойдем туда, где можно поговорить наедине.

Ученый взял себя в руки и сделал знак караульному.

– Спасибо, что впустил в град мою сестру. Она очень признательна за теплый прием.

После этого Якоб предложил Аннабелле руку, и они направились к его домику в дальнем конце сада.

* * *

Было уже далеко за полночь, когда Аннабелле удалось наконец рассеять страхи Хорчицкого и ответить на все его вопросы о Маркете.

– Не слишком ли опасно ей находиться сейчас в Чески-Крумлове?

Травница покачала головой. Она резала сыр своим маленьким ножом, и пляшущие в очаге языки пламени отражались на его сверкающем лезвии.

– Напротив, Чески-Крумлов – самое безопасное для нее место, – сказала она. – Благодаря самому дону Юлию вся Богемия теперь знает, как он изрезал ее ножом и как она выпала из окна. Мы хотим, чтобы все думали, будто она погибла при падении. Жители города скорее умрут, чем выдадут ее, потому что все они ненавидят Габсбургов лютой ненавистью!

– Но вдруг тайна будет раскрыта? Кто-то может сболтнуть лишнее – например, в Ческе-Будеёвице. Что, если король или, еще хуже, дон Юлий узнает, что Маркета жива? – продолжал волноваться ученый.

Аннабелла откусила кусочек сыра и приложилась к кружке с элем.

– Когда будет надо, тогда что-нибудь и придумаем, – ответила она, вытирая рукавом пену с губ. – А сейчас, пока она поправляется, ей безопаснее всего среди своих людей.

Хорчицкий покачал головой.

– Я не смогу успокоиться, пока не увижу ее своими глазами. Виню себя за то, что попросил Маркету докладывать о ходе лечения дона Юлия. Я должен поехать в Чески-Крумлов вместе с тобою.

Знахарка внимательно взглянула на него, обрезая корку с еще одного кусочка сыра, а потом повертела ножом, и красный свет огня взблеснул на лезвии.

– Ты обязательно ее увидишь, времени впереди много. Но не раньше зимы, Якоб. Отправившись в Чески-Крумлов сейчас, ты можешь привести за собой соглядатаев из Праги. Если ты действительно тревожишься за ее безопасность, то лучше пока воздержаться от встречи с нею.

Ботаник прошел к окну с толстым, кривым стеклом и устремил взгляд на звезды и залитый лунным светом цветущий яблоневый сад. Весна в этом году сильно запоздала, так что нежным корням и луковицам растений пришлось нелегко.

– Я должен был защитить ее от этого чудовища, – вздохнул мужчина, печально качая головой. – Она писала, что жалеет его. Мне следовало действовать более решительно. Запретить ей бывать у него. Никогда себе этого не прощу!

– Она жива, Якоб, жива.

– Да, но что ей пришлось пережить, через какие страдания пройти! И теперь…

Аннабелла отложила нож и вытерла руки о фартук.

– Что теперь, Якоб?

Королевский врач не нашел в себе сил повернуться к ней и вновь устремил взгляд в окно.

– Я намеревался сделать ее своей женою. Но теперь это невозможно.

Целительница поднялась и подошла к окну, после чего схватила ученого за плечи и развернула к себе.

– И почему же это? Почему ты не можешь жениться на ней?

Хорчицкий заколебался.

– Потому что ее изнасиловал королевский сын.

Аннабелла презрительно скривилась.

– А какое это имеет значение?

– Ты не понимаешь. Я ничего не могу с собой поделать. Меня таким воспитали. А если король узнает о прошлом моей жены? О том, что ее изнасиловал его сын…

Травница в гневе надвинулась на него со сжатыми кулаками.

– Для тебя так важна ее девственность? Не путай догмы священников с Богом и добродетелью! Неужели ты и впрямь веришь, что окровавленные простыни – знамя чистоты и невинности?

– Аннабелла! Ты не понимаешь. Я жил с этими догмами всегда, с самого детства, они вошли в мою плоть и кровь. Я не могу отринуть все, во что верил. Тогда мне пришлось бы начинать жизнь заново, искать новую меру. – Ботаник покраснел и попытался отступить от черной пропасти жизни без веры. – И король…

Молодая женщина шлепнула ладонью по столу, и это прозвучало как внезапный взрыв.

– Не говори мне о короле! Мы говорим о любви. Любовь стоит какого угодно риска и ничего не боится! Не будь глупцом, Якоб.

Она еще раз стукнула кулаком по столу.

– Если б мои заклинания имели такую же могущественную и ослепляющую силу, как религия! – Целительница, прищурившись, взглянула на собеседника. – И не притворяйся, что твоя собственная девственность не играет никакой роли в твоих страхах. Ты слишком гордый, Якоб.

Хорчицкий в гневе повернулся к ней.

– Ты не имеешь права так говорить!

– Ага! Значит, задела за живое! Это твоя собственная добродетель стоит на пути у твоего сердца. Я же знаю тебя, Якоб. Ты хороший человек, великодушный. Освободись от монастырских пут. Какую же черную тень бросили на твою душу эти злобные люди в дерюгах!

– Но это моя вера, Аннабелла!

– Вера? А ты видишь, как ослепила тебя Церковь, как искалечила твой истинный дух? Ты должен сбросить эти оковы, найти мужество и обрести себя.

Ученый отвернулся и устремил взгляд в темноту. Поглощенный отчаянием, он не заметил, как крумловская ведунья быстро сунула руку в полотняный узелок и достала крошечную синюю склянку. Вытащив зубами пробку, она плеснула содержимое в кувшин с темным элем, а потом, не спуская глаз с Якоба, продолжавшего смотреть в ночь, встряхнула кувшин.

Королевский ботаник провел пальцем по запотевшему стеклу. Здесь, на севере Богемии, весна еще не окрепла и оставалась хрупкой и слабой, как новорожденный, которого могут в любой момент принести в жертву задержавшимся зимним холодам.

Аннабелла вздохнула.

– Отойди от окна, Якоб. Не изводи себя так. Ты слишком беспокоишься из-за Маркеты и прошлого. Иди, выпей за ее здоровье, потому что в моем доме ей ничто не угрожает. Кроме того, у меня есть план, как спасти не только Маркету, но и всех невинных девушек Чески-Крумлова, если только духи помогут мне.

Знахарка налила Хорчицкому эля из кувшина. Он предложил ей выпить с ним, но ведунья отказалась.

– С меня уже довольно, я свою жажду утолила. Но сегодня я попрошу об одном одолжении. Не сейчас, позже. Пей, Якоб, пей. Пусть добрый эль смоет твои тревоги.

Снаружи, в темноте, заухала сова. Ученый осушил свою кружку с темным элем и налил себе еще. Аннабелла улыбнулась.

 

Глава 38. Темная зима

Зима 1607–1608 годов

В самом конце 1607 года священники-иезуиты Чески-Крумлова узнали историю изнасилования и чудесного спасения Маркеты. Аббат Бедрих Прохазка горячо молил Господа ниспослать ему мудрости. Днями стоял он на коленях, и в его старые кости просачивался холод древнего каменного пола монастыря.

В конце концов аббат решил, что воля Господа заключается в том, чтобы защитить невинную душу, и ничего не сказал испанскому священнику. Хотя Орден иезуитов твердо поддерживал корону и католических Габсбургов, крумловские священники не смогли заставить себя предать одну из своих ради того, чтобы ублажить дона Юлия.

Иезуиты умели хранить тайны.

Аббат Прохазка знал, что должен быть предан в первую очередь Богу, а потом Богемии, но не Рудольфу II. Одержимость короля оккультизмом не могла вызвать одобрения у священника. Лучше защитить невинную девушку, чем угодить Габсбургу и отправить ее на верную смерть. Бедрих верил, что решать человеческую судьбу должен Всевышний на небесах, а не габсбургская династия на земле. Если Господь сохранил девушке жизнь, стало быть, у Него имеются на нее другие планы.

Прохазка вздохнул, вспомнив собственное детство. Тетя Маркеты, Людмила, мать-настоятельница монастыря Бедной Клары, была его юношеской любовью, но однажды отказалась от всего и постриглась в монахини. У Людмилы была особая аура, которая перешла к ее племяннице. Маркета спаслась благодаря божественному вмешательству, в этом аббат не сомневался.

Но считал ли так же испанский гость? В этом Прохазка уверен не был. Он полагал, что Карлос-Фелипе слишком уж рьяно ищет благосклонности сильных мира сего, и тот факт, что он был когда-то духовником при испанском дворе Филиппа II, заставлял Бедриха сомневаться в его симпатиях к бедным и невинным. Аббат боялся, что испанец не станет защищать простую крумловскую девушку, банщицу. Скорее всего, ее судьба ему совершенно безразлична, поскольку не имеет никакого значения в большой шахматной игре, которую вели европейские политики и религиозные деятели.

Так что когда два священника встретились в следующий раз, дабы поговорить о душе дона Юлия, аббат Прохазка ни словом не обмолвился о падении Маркеты из окна замка Рожмберков.

* * *

Под протекающей крышей монастыря Бедной Клары мать-настоятельница, Людмила Пихлерова, лежала, прикованная к постели. Старые монашки шептались, что недуг подбирался к ней давно, ибо сотрясающий ее кашель уже много месяцев отдавался в монастырских стенах зловещим эхом.

Когда летние дни, приближаясь к осени, сделались короче, монахини поняли – время, отпущенное их наставнице на этом свете, истекает. Никто уже не сомневался, что еще до окончания суровой зимы Господь призовет ее к себе.

Людмила постоянно кашляла, отхаркиваясь алой кровью. Она так ослабела, что с трудом садилась, чтобы монашки кормили ее с ложечки бульоном, приготовленным на свиных костях и майоране. Больная часто приглашала к себе брата, хотя правила монастыря и запрещали присутствие мужчин. Но поскольку она была матерью-настоятельницей, а другие – монахини, аббат-иезуит и церковные священники – не возражали, Зикмунд Пихлер проводил у ее постели много часов.

– Как Маркета? Поправляется ли? – спрашивала умирающая, в то время как ее собственное здоровье ухудшалось день ото дня.

– У нее все прекрасно, дорогая Людмила, – отвечал ее брат.

– А, это хорошо…

Во время одного из таких визитов цирюльник потеребил бороду и признался:

– Знаешь, я ведь всегда хотел для нее, как лучше. Хотел защитить от этого безумца – поэтому и приводил сюда.

Людмила слабо кивнула, медленно качнув головой в ритм своему прерывистому дыханию.

– Конечно, брат. Ты поступил так, как и должен был поступить хороший отец. Ты пытался защитить и уберечь свою дочь.

Старая монахиня попыталась удержать затуманенный болезнью взгляд на брате – ей показалось, что голос его прервался всхлипом. Протянув руку к лицу Зикмунда, она дотронулась до его щеки, горячей и мокрой от слез.

– Ох, сестра! Я был плохим отцом, себялюбцем, – вздохнул он. – Я позволил жене продать ее покровителю, чтобы кормить близняшек лучшими кусками мяса! Я использовал деньги, которые она зарабатывала своим телом, чтобы покупать книги!

– Я знаю, – отозвалась Людмила, переводя глаза на фигурку девы Марии у стены и думая об этой женщине с всепрощающей улыбкой, скорбящей о сыне, но при этом стойко защищающей несчастное человечество и слушающей его молитвы. Мать Иисуса всю жизнь жила среди грешников, но целую вечность прощает их, своей любовью облегчая людские страдания…

Грешники. Люди. Настоятельница испустила тяжкий вздох, отчего ее грудь пронзила резкая боль. Она поморщилась, прижав к груди ладонь, после чего, осторожно отдышавшись, собралась с силами и снова заговорила:

– Монашки рассказали мне, что ее покровителем был пивовар. Они говорили, что если мы не вмешаемся, она отдаст ему свою девственность. Я тоже хотела защитить ее, сделав одной из нас.

Затем Людмила обратила глаза к окну – свет, проникавший через освинцованное стекло, растекался и играл на серых камнях. В это время года солнце не слишком баловало богемскую землю своим теплом.

– Знаешь, мое время уже близко, Зикмунд, – едва слышно проговорила мать-настоятельница. – Я встречусь с Иисусом и Отцом Его, Господом нашим.

Поняв, что она говорит, ее гость прогнал слезы, чтобы в такой момент быть таким же сильным, какой была она в эту минуту, говоря о Боге.

– Позволь Аннабелле приготовить для тебя снадобье, сестра, – попросил цирюльник. – Она исцеляла даже самых больных среди нас!

– Нет, – ответила Людмила и, закашлявшись, прижала белый платок к бледным губам. – Аннабелла посмотрит на меня и спросит, желаю ли я исцелиться и есть ли что-то, о чем я мечтаю. Я слыхала о ее проделках. Моя мечта – встретиться с Иисусом Христом, Господом и Спасителем нашим. И я уже на этом пути.

Пихлер взял руку сестры, лежащую поверх грубого шерстяного одеяла. Его поразило, какой чистой и белой оставалась ее кожа даже через столько лет. На ней почти не было морщин – защищенная всю жизнь монастырскими стенами, эта кожа редко видела солнце, ветер или снег.

– Мы не станем говорить о моем будущем в ином мире, – продолжала больная, – но сейчас мы живем в этом мире, ты и я. У меня есть одно желание. Знаю, ты будешь потрясен. Но выслушай меня, ибо в этом я непреклонна.

– Что такое, дорогая сестра? Обещаю, клянусь тебе исполнить все, что пожелаешь, – сказал Зикмунд.

Людмила подняла дрожащую руку и почесала лоб.

– Обещаешь? – уточнила она еще раз.

– Клянусь.

Старая женщина бессильно уронила руку, утомленная уже тем, что подняла ее. Прочистив горло, она потянулась за платком на одеяле. Пихлер моргнул, увидев на ткани алые пятна.

– Я хочу отдать свое тело твоей науке, чтобы вы с Маркетой еще больше углубили свои познания в анатомии.

– Ни за что! – вскричал цирюльник в ужасе от одной лишь мысли об этом. – Я никогда на это не соглашусь! – Он с такой силой сжал руку настоятельницы, что почувствовал, как подаются под его пальцами ее хрупкие кости.

Сестра охнула от боли и, выдернув руку, прижала ее к своей впалой груди. Но потом она собралась с силами и села, дрожа от усилий и глядя на брата запавшими и поблекшими голубыми глазами.

– Маркета права. Чего я достигла, просидев всю жизнь за монастырскими стенами? Своим последним деянием я должна помочь человечеству в поиске лекарств от телесных недугов. В своих молитвах я всегда радела о человеческих душах, а если отдам свое тело после того, как отлетит душа, то послужу людям так, как не служила еще никогда.

Это было уже слишком. Широкие плечи Пихлера содрогнулись от рыданий – он уже оплакивал свою сестру.

* * *

О том, что Маркета жива и все еще ходит по земле, дон Юлий в конце концов узнал не от иезуитов и не от жителей Чески-Крумлова. Он услышал об этом в маленькой таверне – в заведении, где отдыхали охотники и торговцы солью, уютно расположившемся в густо поросших соснами горах Шумавы, расположенном в целом, далеком и холодном, дне пути от Чески-Крумлова.

Именно там, в один из студеных февральских дней, королевский сын и подслушал пьяный разговор двух торговцев солью.

К концу зимы Юлий сделался угрюмым и замкнутым, больше меланхоличным, чем желчным. Испанский священник, у которого уже голова шла кругом от бесконечных завываний подопечного, наконец согласился на просьбы дружков принца позволить им взять его на недельную охоту в дебрях Южной Богемии, где в сосновых лесах бродят медведи, а по крутым берегам рыщут дикие кошки.

– Его надо убедить забыть эту простолюдинку! Воспоминания о ней преследуют его, как призраки! – увещевали австрийцы иезуита. – Разве можно смотреть, как мужчина льет слезы из-за какой-то банщицы? Дозвольте нам увезти принца на охоту. Душа его очистится куражом в холмах, где ветры настояны на запахе сосен. Погоня и жажда крови восстановят его здоровье, и он снова сможет спать по ночам. А вместе с ним и мы!

В конце концов Карлос-Фелипе согласился. Он решил, что будет сопровождать их в карете и поселится в таверне рядом с комнатой дона Юлия.

* * *

Таверна в Смрчине вмещала дюжину человек, большинство из которых были торговцами солью из Австрии, чьи караваны мулов держали путь в Прагу или Ческе-Будеёвице. Кормили там без затей; дичь жарилась на открытом огне, а ели ее с ножа, который все путники носили с собою, часто на шее. Испанский священник нашел пищу простой и приятной, напоминающей жареное на вертелах мясо Испании: зарумянившееся и без всяких приправ, за исключением соли.

И все же охота на свежем горном воздухе не оказала желаемого воздействия на дона Юлия, размышлял иезуит, поглядывая на своего мрачного, как туча, подопечного, который сидел, ссутулившись, над кружкой с элем и наблюдал, как лопаются пузырьки и оседает пена. Попытки своих дружков и священника втянуть его в разговор он отверг, буркнув, чтобы его оставили в покое.

Королевский бастард и его свита были не единственными посетителями в таверне, и те, кто тоже сидел там, успели изрядно нализаться и чесали языками без разбору.

Два дюжих торговца солью, уже накачавшись элем, продолжали опрокидывать в себя кружку за кружкой, громко, пусть и не совсем разборчиво, обмениваясь сплетнями.

– Она кричала, просила пощадить, а он выбросил ее из замка! – проревел один из них, сжав пудовые кулаки. – Для проклятых Габсбургов выбросить богемца из окна – так, ерунда, пустяк! Мы для них все одно что яблочные очистки и кухонные отбросы!

– Он порезал ее, вот что я слышал, – отозвался его приятель с грязной кожаной повязкой на одном глазу. – Мой друг говорил, что видел, как она появилась в «Сером гусе» с зашитым черными нитками лицом. Глаза распухшие, как будто ее побили. Не могла сама идти, трактирщику пришлось нести ее в комнату, как мешок с солью. Просто чудо, что она осталась жива!

Он помолчал, сделал глоток эля и потер костяшкой пальца засаленную повязку на глазу.

Священник метнул взгляд на дона Юлия, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на него эти слова. Меланхоличные глаза бастарда вначале заморгали, словно борясь с дурным воспоминанием, а затем он вскочил, рыча, как взбесившийся пес, и опрокинул свой эль.

Грохот разбившейся глиняной кружки насторожил двух торговцев. Перед ними вдруг возник всклокоченный человек с безумными глазами и оголенной шпагой.

– Где она?! – прорычал он. – Если дорожите своей жизнью, то скажете мне сию же минуту!!!

Мужчины вскочили из-за стола и выхватили свое оружие, готовые броситься на нападавшего.

– Стойте! – вскричал священник, вставая рядом с доном Юлием и двумя его приятелями. – Это сын его величества короля Рудольфа II, и вы, если только тронете его, окажетесь в темницах града!

Торговцы не стали убирать ножи в ножны, однако малость их опустили.

– Скажите ему, пусть уберет свое оружие! И мы сделаем то же самое! – прокричал мужчина с повязкой на глазу. – Мы ничего ему не сделали. С какой стати он нам угрожает?

– Где она?! – взревел сын императора, рубанув в воздухе шпагой.

Карлос-Фелипе придвинулся поближе к своему подопечному и зашептал ему на ухо:

– Если вы уберете шпагу, мы раскроем тайну. Мертвецы не разговаривают, дон Юлий, тайны умирают вместе с ними.

Сын короля кивнул или, скорее, дернул головой и, двигаясь одеревенело, как марионетка, опустил свою шпагу. Священник медленно и осторожно снял его руку с эфеса.

– А теперь, – сказал испанец, тяжело дыша, повернувшись к болтливым продавцам соли, – позвольте нам присесть с вами и поговорить о банщице.

Мужчины быстро выдвинули табуреты, чтобы принц и иезуит присоединились к ним за столом. Их помраченное элем сознание прояснилось. Все в Богемии знали о темницах Пражского замка, дыбе и прочих инструментах пыток, и у двоих торговцев солью не было никакого желания погостить в этих мрачных подземельях. Они рассказали дону Юлию и священнику все, что знали о таинственной банщице Чески-Крумлова.

 

Глава 39. Мужчина в доме Аннабеллы

Маркета почувствовала его сразу, едва только приоткрыла люк из подвала. Запах мужского пота и мускуса распространялся по дому, где веками пахло только женщинами.

Аннабелла больше не закрывала люк сундуком, поскольку теперь эта предосторожность была излишней: весь Чески-Крумлов считал своим долгом защищать поселившуюся у нее банщицу. К тому же и ночные кошмары Маркеты, в которых ее живьем замуровывали в подземелье, заставили хозяйку дома согласиться оставлять люк прикрытым только грубым шерстяным половиком.

Два дня назад Аннабелла ушла в горы – навестить могилу своей покойной матери и предыдущих Аннабелл нескольких поколений. Это было тайное место в глубине леса, известное только знахаркам, жившим в доме на улице Длоуха. Ведунья объяснила – глаза ее при этом пылали так, что из них чуть ли не сыпались искры, – что ей нужен совет духов, дабы подготовиться ко дням грядущим.

В то утро Маркета поднялась на рассвете. Много месяцев она спала допоздна, не имея под землей света, который разбудил бы ее. Те долгие часы сна помогали ей исцелиться, но теперь тело ее снова привыкло к ритму солнца и луны. Она поднялась по приставной деревянной лесенке и сдвинула крышку люка, насколько у нее хватило сил. Даже без закрывающего люк тяжелого сундука выбраться из подземелья без посторонней помощи было нелегко. Чтобы попасть в дом, приходилось протискиваться через узкую щель.

Этим утром Маркета намеревалась выпить чаю и съесть на завтрак краюху черного хлеба, а с первыми лучами утреннего солнца приступить к изучению Книги Парацельса. Но едва только она высунула голову из подполья, как ее сразу же остановил запах мужчины, а потом, также неожиданно, она увидела и его самого.

Он спал на полу – как был, в грязной одежде и сапогах для верховой езды. Тяжелое путешествие из Праги оставило его без сил.

Пока дочь цирюльника разглядывала его, широко открыв глаза, Якоб, вздрогнув, проснулся и заморгал.

– Маркета! – вскричал он, помогая ей вылезти из дыры в полу. Затем обнял девушку, крепко прижав ее к груди, и принялся целовать ее волосы.

– Ты приехал! – изумилась она. – Но ведь Аннабелла предупреждала, чтобы ты этого не делал!

– Я не мог больше ждать. Я должен был увидеть тебя, должен был объяснить… Есть нечто такое, что тяготит мою совесть. Но вначале скажи, где Аннабелла?

– Ушла в горы навестить могилы предков. Сказала, что должна посоветоваться с ними насчет своего плана.

Хорчицкий посмотрел на девушку безумными глазами.

– Плана? Какого плана? Если он касается дона Юлия, то ты не должна в нем участвовать. Едем со мной в Прагу! Немедленно!

– Нет, – покачала головой Маркета. – Я пока не знаю, в чем заключается план, но доверяю Аннабелле. Она заботилась обо мне в час нужды.

Вспыхнув от стыда, Якоб опустил взгляд в пол. Он подумал о том, как оба они, он и Аннабелла, предали Маркету в ту весеннюю ночь в Праге. Когда он проснулся на следующее утро и обнаружил нагую красавицу рядом с собою в постели, то потрясенно схватился за больную голову. От него незнакомо пахло запахом плотской любви.

– Ты околдовала меня! – воскликнул он тогда, с трудом поднимаясь на ноги.

Знахарка же только рассмеялась и, вытащив на грудь свои огненно-рыжие волосы, принялась распутывать узелки, сплетенные его пальцами в порыве страсти.

– Околдовала тебя!.. Это мое ремесло, дорогой друг. Но не сердись – я забрала твою проклятую девственность, а ты дал нам ребенка. И ребенка необыкновенного! Такую Аннабеллу, каких до нее еще не было!

Якоб в отчаянии схватился за голову.

– Не смотри на меня глазами совершенной невинности, – пожурила его ведунья. – И не смей притворяться, что не помнишь нашу ночь. Такую страсть и удаль, такое голодное желание нельзя объяснить только лишь одним моим зельем. У меня будет ребенок, которого я горячо желаю, а ты… у тебя больше нет твоего поповского целомудрия, которое смущало твою душу и отрицало любовь. Я освободила тебя.

И теперь, в тысячный раз вспоминая ту ночь, ботаник посмотрел на Маркету. Он подумал о ребенке, который рос в чреве Аннабеллы, и уже открыл рот, чтобы начать признание.

Но тут дверь распахнулась, и перед ними появилась хозяйка дома.

– Хватит! – сказала она, оттаскивая их друг от друга. – У нас нет времени на сердечные дела. Спрячься, Маркета. Якоб, идем со мною. Боюсь, час приближается куда быстрее, чем мы ожидали.

* * *

Дон Юлий так спешил, что едва не угробил жеребца. Он гнал скакуна галопом по ухабистым дорогам и заснеженным тропам через леса Шумавы, безжалостно охаживая его бока плеткой, пока не рассек шкуру до крови.

Карлос-Фелипе даже не пытался поспеть за тремя всадниками. Состязаться в искусстве верховой езды и атлетизме с молодым человеком, родившимся в седле и обучавшимся лучшими наездниками, – на это он не мог даже надеяться. Священник отправил двух австрийцев догонять королевского сына и поехал следом в легком экипаже, натужно поскрипывавшем на ухабистых дорогах Соляного пути.

Острые камни гор били жеребца по ногам, но у коня было храброе сердце, и он как будто чуял, что возвращается к родным рожмберкским конюшням. Безумие всадника передалось коню, объединив обоих в бешеной скачке. Железный стук подков, неистовые вопли и нечленораздельные выкрики разносились по долам.

Достигнув Чески-Крумлова, бастард поехал не в конюшни – поскакал через Банный мост прямиком к бане. Здесь он соскочил на землю, и тут, после многих часов в седле, ноги у него подкосились.

– Где она?! – взревел дон Юлий, поднимаясь на ноги.

Люси Пихлерова и несколько полуодетых посетителей выбежали из бани посмотреть, в чем дело.

– Где ты прячешь ее, паршивая старая шлюха?! – прокричал Юлий и, пошатываясь, направился к хозяйке с кинжалом в руке.

Люси взвизгнула и метнулась внутрь, закрыв за собой дверь на засов. Голые купальщики кинулись врассыпную, побросав одежду и прикрывая руками груди и причинные места.

Королевский бастард заколотил по массивной двери.

– Ты, шлюха, говори, где она! Я убью тебя и изничтожу всю твою семейку, если она не вернется ко мне!!!

К этому времени возле моста начали собираться горожане. Когда Люси отказалась открыть, безумец выхватил нож и атаковал дверь, свирепо вонзая лезвие в дерево, долбя и расщепляя тяжелые дубовые доски с таким неистовством, словно перед ним была живая плоть смертного врага.

Стук копыт известил о прибытии двух австрийцев, догнавших наконец своего сумасшедшего друга. Еще не успев отдышаться от бешеной скачки, они окинули взглядом сцену, оценили положение и обменялись несколькими словами на немецком. Светловолосый всадник галопом помчался в замок за подкреплением, а черноволосый спешился, бросив поводья ближайшему зеваке.

– Дон Юлий, идем! Мы найдем вашу банщицу, обещаю! – крикнул он бастарду. – Отойдите от двери, давайте вернемся в замок и разработаем план.

Сын короля метнул в него убийственный взгляд и продолжил свою свирепую атаку на дверь. Руки его уже кровоточили от острых щепок, царапающих кожу.

Пока он лихорадочно кромсал дерево, новость о нападении ненавистного Габсбурга на баню разлетелась по Широкой улице. Прибежали к месту происшествия и Якоб с Аннабеллой. Весь Чески-Крумлов собрался на Банном мосту, который уже скрипел и постанывал под тяжестью зевак. Травница и ее гость пробились сквозь толпу.

– Дон Юлий! Прекратите! – прокричал по-немецки Хорчицкий. – Пропустите меня, я придворный врач Рудольфа II!

Горожане сбились плотнее, освобождая узкий проход и с удивлением глазея на хорошо одетого незнакомца.

Услышав голос ботаника, безумец замер, но не обернулся, а прижался к двери лбом.

– Якоб! – вскричал он, и имя королевского врача повторилось громким эхом. – Ты тоже ищешь девицу из Книги Чудес… Так вот, ты ее не получишь! Она моя – до самой смерти и дальше!

– Отойдите от двери, дон Юлий. Ее там нет, – продолжил убеждать его Хорчицкий.

Сын короля ухватился за рукоятку кинжала и с усилием вырвал глубоко ушедшее в дерево лезвие. Зарычав, он повернулся к доктору с ножом в руке и подобрался, как готовый напасть зверь.

– Убирайся, эскулап! Ты не получишь ее. Ты не узнаешь ее тайны!

Но Якоб направился к безумцу, обходя толпу по краю.

– Бросьте оружие, дон Юлий. Прислушайтесь к голосу разума.

– Разума? Я знаю, зачем ты здесь!

– Книга Чудес сейчас при дворе, в руках вашего отца. Доктор Мингониус доставил ее туда в целости и сохранности.

– Будь проклят этот скотский король! Его алчная рука ласкает то, что он не в состоянии постичь! – крикнул дон Юлий. – Книга моя! Только я разгадаю ее тайны! Я, а не этот тупоголовый пьяница!

Толпа дружно ахнула. Никогда еще улицы города не слыхали такой хулы. Устами королевского сына говорила – нет, кричала – государственная измена.

– Идемте, дон Юлий. Доктор Мингониус вернется, как только мы успокоим дурные гуморы, владеющие вашим телом и душой, и вернется с книгой. Я сегодня же напишу ему, вот увидите, – пообещал Хорчицкий. – Идемте же. Мы слишком многое пережили, Джулио, чтобы все закончилось вот так.

Услышав свое детское имя, бастард затрясся, и нож задрожал у него в руке, как детская погремушка.

– Мне нужна только девица, только мой ангел! – вскричал он. – Мне сказали, что она жива, и она должна прийти ко мне и быть моей возлюбленной, моей женой! Моя душа томится по ней, и голоса… их без нее не заглушить!

Ноги его подкосились, и он повалился на землю. Изнурительная скачка и эмоциональный порыв, в конце концов, сделали свое дело. Больной начал всхлипывать, и из носа и рта у него потекла мокрота.

– С нею я могу одолеть демонов. Одним своим прикосновением она заставляет умолкнуть голоса у меня в голове. Больше никто не может спасти меня. Никто! – стенал несчастный, царапая землю окровавленными пальцами.

Перестук лошадиных копыт по булыжной мостовой возвестил о приближении стражников и кареты. Якоб отшвырнул ногой кинжал дона Юлия и опустился на колени с ним рядом.

– Идем, Джулио, – продолжил он уговаривать принца. – В замке я позабочусь о тебе и приготовлю горячую успокаивающую ванну. Демоны, что преследуют тебя, умертвляют твою душу.

Стражники спешились и помогли всхлипывающему дону Юлию сесть в карету. Убитый горем, Габсбург не сопротивлялся.

Ботаник наклонился к мостовой, подобрал валявшийся в грязи кинжал и вернулся к Аннабелле под любопытными взглядами толпы, следящей за каждым его движением и пытающейся понять, чем грозит Чески-Крумлову появление нового незнакомца.

– Принеси в замок красного масла и свои самые сильные сонные травы, – прошептал Хорчицкий знахарке. – И позаботься, чтобы Маркета никуда не выходила. Время сейчас очень опасное.

Он запрыгнул в карету, крикнул вознице, чтобы тот трогался, и всю дорогу к Рожмберкскому замку успокаивал плачущего пациента.

 

Глава 40. Якоб Хорчицкий в Рожмберкском замке

Карета с грохотом катила по мостовой. Короткий путь в гору, к замку, сопровождался завываниями дона Юлия. Якоб Хорчицки, знавший королевского сына почти всю его жизнь, с трудом верил собственным глазам, видя такое отчаяние у молодого человека, всегда гордившегося силой и данной ему властью, применить которые он мог по отношению к любому, кто становился у него на пути или мешал исполнению его желаний.

Какой гумор настолько овладел сыном короля, что низвел его до положения хнычущей пародии на мужчину? Неужели Маркета, открыв вены императорскому отпрыску, забрала у него не только кровь, но и душу?

Карета остановилась на замковом дворе, и Якоб распахнул дверцу.

– Не тревожьтесь, господин. Все будет хорошо, – сказал он по-немецки, а затем, ступив на мостовую, обратился к стражникам уже по-чешски: – Отведите дона Юлия в его покои и принесите корыто. – Они удивленно переглянулись, услышав его четкий крумловский акцент. Разговаривая с Джулио, ботаник пользовался немецким без малейших затруднений, и теперь, услышав, что королевский лекарь говорит с ними на их языке и диалекте, охранники были ошарашены.

– Да, я родился в этих краях, близ Чески-Крумлова, – пояснил он, видя их недоумение. – Я один из вас.

Времени на разговоры ни у кого не было. Стражники подхватили дрожащего мелкой дрожью дона Юлия и практически пронесли его через замковые двери вверх по лестнице, в ту часть Рожмберкского замка, где он жил в роскоши, соперничающей с королевской. Один из сопровождавших его людей, поймав слугу, приказал спешно готовить ванну.

Оставив мальчишке-пажу Вильгельму распоряжение – ждать чаи и снадобья Аннабеллы и принести их тотчас же по доставке, – доктор последовал за стражниками и стал свидетелем тому, как они положили своего подопечного на кровать и подложили ему под голову подушки, чтобы тот не подавился собственной слюной.

Глаза у больного закатились. Он отчаянно хватал ртом воздух, словно вытащенное из воды и оказавшееся в чуждой стихии морское чудище.

Все это, однако, не разжалобило Якоба.

– Вы напали на нее, и она упала и разбилась насмерть, – процедил он негромко сквозь стиснутые зубы. – Вы убили невинную девушку.

– НЕТ! – вскричал Джулио, силясь рассмотреть что-то за спиной ученого. – Она жива! Они обманули меня, эти проклятые крумловские свиньи. Они прячут ее. Все это время они прятали ее от меня!

Хорчицкий посмотрел на стражников, а потом вновь на дона Юлия. Безумцу известно, что Маркета жива! От этой мысли кровь у доктора застыла в жилах.

– Нет, дон Юлий, она разбилась, – повторил он. – Никто не смог бы выжить, упав с такой высоты!

– Она могла выжить, если упала на мусорную кучу, – произнес за его спиной голос с кастильским акцентом. В дверях стоял испанский священник. – Чудо, возможно, но чудо, которое скрыли от нас эти лживые крумловцы!

Высохший, как щепка, иезуит приблизился к кровати. Его сутана была помята и заляпана грязью, а вид у него был усталый и сердитый.

– А вы кто будете? – грубо спросил он ботаника. – Что вам нужно от моего подопечного, королевского сына?

– Я – Якоб Хорчицкий де Тенепек, врач короля, – ответил тот. – И могу спросить вас о том же – вы, кажется, заблудились. Монастырь иезуитов ниже по дороге. В Старом городе.

– А откуда вы узнали, что я иезуит? – огрызнулся Карлос-Фелипе.

– Я провел детство, выскребая миски и таская воду для братства, – ответил Якоб. – Есть у иезуитов определенная аура, которую не скоро забудешь.

Двое мужчин принялись настороженно оглядывать друг друга.

Сделав над собой усилие, дон Юлий поднялся на ноги.

– Я брошу в темницу ее отца, цирюльника, и буду держать его там до тех пор, пока она не придет ко мне!

– Бросите в темницу цирюльника? – повернулся к нему доктор. – И по какому же обвинению?

Лицо бастарда сморщилось – он изо всех сил старался придумать причину.

И тут священник совершил величайший из грехов.

– За то, что он скрывает правду от Габсбургов! – провозгласил он холодным, резким голосом. – Это явная измена. Весь этот проклятый город соучаствует в измене!

Потрясенный услышанным, Якоб уставился на иезуита. Старик, облеченный духовным званием, обрекал невинную девушку на смерть! Как такое возможно?

В ответ испанец посмотрел на него с откровенным вызовом, зло и надменно поджав тонкие губы. Нет, этот человек – не друг Чески-Крумлова или Богемии, понял Хорчицкий.

– Измена! – подхватил дон Юлий. – Да, я – властитель Чески-Крумлова по приказу короля и могу делать все, что пожелаю, с этой жалкой деревней и ее людишками. Они – мои подданные.

Безумный принц выпятил подбородок, оскалившись в маниакальной гримасе.

– Она любит своего отца. Она вернется ко мне! – торжествующе продолжал он, потирая грязные руки. – Я… я велю сшить для нее ночную рубашку с отделкой из медвежьей шкуры, чтобы сорвать потом с ее тела и уничтожить ее власть надо мной. Я буду насиловать ее, пока…

– Довольно, дон Юлий, – внезапно побледнев, оборвал его священник. – Вы уже забыли, что скорбите и раскаиваетесь? Господь сотворил чудо…

– Заткнись, жалкий старик!

Карлос-Фелипе замер в ужасе.

Молодой человек, еще недавно ползавший по полу часовни, проклинавший свой грех, выражавший глубокое раскаяние и заявлявший о своей любви к девушке, теперь смотрел на иезуита глазами, в которых полыхал безжалостный огонь шальной жестокости.

Самодовольный, порочный, злобный безумец вернулся после нескольких месяцев сожаления и раскаяния.

Священнослужитель думал о мести крумловцам, обманувшим не только дона Юлия, но и его самого. Ослепленному злобой, ему не было никакого дела до судьбы несчастной девушки. Слезы раскаяния королевского сына, его признание вины и мольбы об отпущении греха за убийство Маркеты, жалобное блеяние скорбящего – ничего этого как не бывало. Их стер холодный блеск скотской похоти и звериной жестокости.

Глаза старого священника округлились. Униженный, он покинул комнату, бормоча сухими губами горячую молитву, а дон Юлий за спиной у него сыпал угрозами и обещаниями адовых мук проклятой им девушке. Мальчик-посыльный доставил присланные Аннабеллой снадобья и пакетики с успокоительными чаями, и Якоб, будучи уже не в силах больше слушать эти омерзительные речи, поспешил к двери.

* * *

В течение восьми дней Хорчицкому удавалось смирять дона Юлия отварами и настоями, но он знал, что не может продолжать такое лечение без риска убить пациента, и ему вовсе не хотелось подставлять свою шею под топор палача короля Рудольфа.

Не раз и не два он просил Аннабеллу отослать свою гостью и предупредить ее отца, Зикмунда Пихлера, о неизбежном аресте, а когда Маркета отказалась уехать, поспешил в дом ведуньи.

– Он уже рассказал мне, что намерен сделать с тобой, – признался доктор. Волнения и тревоги за жизнь дочери цирюльника не прошли даром и для него самого – Якоб пребывал в постоянном напряжении. – Он приказал сшить для тебя ночную рубашку из тончайшего шелка, отороченную медвежьим мехом. Он говорит, что подойдет к кровати и…

– И что? – напряженно спросила девушка.

– Порежет тебя ножом в наказание за обман и будет насиловать до тех пор, пока ты, истекая кровью, не взмолишься о пощаде. Он твердо вознамерился убить тебя за то, что ты сразу же не вернулась к нему. – Ботаник оторвал взгляд от истертых досок столешницы и взглянул на Маркету. – Он всегда отличался жестокостью, а в периоды обострения становится настоящим изувером.

Якоб схватил девушку за плечи и привлек ее к себе.

– Умоляю, не возвращайся к нему! Позволь мне спрятать тебя. В Праге ты будешь под моей защитой.

Аннабелла наблюдала за ними обоими, ничего не говоря.

Маркета посмотрела Хорчицкому в глаза и увидела нежность, смешанную с ужасом.

– Я благодарю тебя за предложение защиты. Это очень великодушно, учитывая твое положение при дворе, – сказала она.

– Это не великодушие. Я не вынесу, если с тобой случится что-то еще.

Дочь цирюльника удерживала его взгляд, сколько могла, но потом отстранилась.

– Он бросит в темницу моего отца? Думаешь, он может его казнить?

Молчание Якоба было красноречивее любых слов. Маркета нахмурилась, лихорадочно накручивая на палец прядь волос.

– Как могу я допустить, чтобы отец гнил в темнице? Как обреку его на смерть из-за собственной глупости? – спросила она наконец.

– Я уже предупредил его и посоветовал бежать. Твоя мать должна сопровождать его. Сейчас никто не знает, что дон Юлий может сделать с нею.

Маркета ничего не сказала. Хозяйка дома сочувственно взяла ее за руку и тихонько сжала. За весь вечер она не произнесла и двух слов.

– Аннабелла, помоги мне, – попросила ее девушка. – Скажи, что делать?

Ведунья посмотрела на огонь в очаге.

– Близится масленица, и когда мы готовимся к посту, злые духи не знают удержу. Они исчезнут, когда весна вступит в свои права, но сейчас время опасное – духи неспокойны и бродят среди нас. Ничего хорошего это время не приносит. Февраль – плохой месяц.

Маркета смотрела на подругу, и глаза ее наполнялись страхом и разочарованием. Она научилась доверять предсказаниям знахарки, которые теперь сулили только дальнейшие беды.

– А как же твой план? Что сказали тебе твои духи? – спросила дочь цирюльника.

– Они велели мне подождать твоего решения. Сначала ты сама должна определить курс судьбы, и я не должна вмешиваться, пока ты не изберешь путь.

– Но я… что я могу сделать? Я бессильна!

Аннабелла подняла руку к перекошенному страхом лицу девушки.

– Ты поведешь нас, Маркета. Так или иначе, но поведешь – это сказали мне духи.

Дочь цирюльника в отчаянии закрыла глаза. Она не понимала, о чем говорит ее подруга.

– А пока принеси мне локон его волос, – сказала Аннабелла, обращаясь к Якобу и снова устремляя взгляд на огонь. – Я сделаю что смогу.

Спорить со знахаркой доктор не решился, поскольку сам был свидетелем силы и действенности ее зелий и странных заклинаний. И все же его задело, что в решающий, поворотный момент, когда явно требовались логика и здравомыслие, она обратилась к колдовству.

– Сомневаюсь, что смогу взять у него волосы, Аннабелла, – предупредил ботаник целительницу. – Дон Юлий не позволяет никому, кроме Маркеты, дотрагиваться до него.

– Придумай что-нибудь. Я должна получить его волосы, – сказала хозяйка, твердо глядя ему в глаза. – Волосы, которые растут на макушке и падают на глаза.

И хотя она отвернулась от огня, Якоб мог бы поклясться, что в ее глазах все еще отражается пляшущее в очаге пламя.

* * *

Предупреждение пришло слишком поздно – спасти цирюльника Пихлера было уже невозможно. Отца Маркеты арестовали не крумловские стражники, а два австрийских приятеля дона Юлия, Хайнрих и Франц. Этим двоим не терпелось разорвать чары, которыми богемская купальщица опутала их господина. Они жаждали вернуть своего старого приятеля, того королевского сына, каким он был когда-то, жаждали буйных драк, пьяных пирушек и необузданных оргий.

Австрийцы грубо схватили Зикмунда и потащили его к карете. Возница, наблюдая, как его старого друга вытаскивают из дома, по-чешски выкрикнул ему в темноте свое извинение. На что австрияки пригрозили, что, если он не прекратит каркать, как ворона, они высекут его и бросят к крысам в темницу – за компанию с приятелем.

Вопли и причитания Люси Пихлеровой привлекли соседей с обоих берегов моста. Хайнрих толкнул жену цирюльника на землю и плюнул на нее.

– Мать беспутной ведьмы! – прокричал он, приглаживая ладонью свои сальные белокурые волосы. – Отдай дочку дону Юлию, или больше никогда не увидишь своего муженька!

Карета покатила прочь, оставив всхлипывающую Люси на земле.

Никто в Чески-Крумлове не пришел утешить ее. Все молча вернулись к своим делам.

 

Глава 41. Людмила

Когда слух об аресте цирюльника Пихлера достиг монастыря Бедной Клары, новость тут же передали умирающей матери-настоятельнице. Престарелая сестра Агнесса преклонила колени перед ее изголовьем и шепотом рассказала о случившемся.

– Мой брат… – прошептала Людмила и крепко зажмурилась. – И я, наверное, уже не успею им помочь.

Старая монахиня склонила голову, покоряясь воле Господа.

– Все в руках Всевышнего, – вздохнула она, перебирая четки. Лицо ее посуровело, и на нем еще явственнее проступили морщины. Агнесса привыкла к жестокости мира смертных и находила утешение в людских несчастьях. То, что Людмила запятнала монастырскую святость присутствием мужчины, не являющегося священником, вызывало у нее презрение к настоятельнице.

Людмила же медленно открыла глаза и какое-то время смотрела на плотно сжатые, изрезанные горькими складками губы монахини. В лице этой женщины не было и следа доброты. Жесткое и суровое, оно напоминало смерзшуюся зимнюю землю.

Мать-настоятельница поднесла руку к своему лицу и обвела его контур дрожащими пальцами. Неужто и она носила то же обличье, что и эта благочестивая, но ожесточившаяся сестра, душа которой полна горечи?

– Пришли мне послушницу, ту, которая поет в зале, когда моет полы, – попросила больная.

– Я наказала ее за это, матушка Людмила, – сказала монахиня. – Больше она не будет так делать, уверяю вас.

– Жаль. Пришли ее тотчас же, – велела настоятельница. Потом она помолчала немного, собираясь с силами, и добавила: – И благодарю тебя за то, что принесла мне новости о моем брате, сестра Агнесса. А теперь ты должна пообещать, что исполнишь мои пожелания в отношении приготовлений к смерти. Исполнишь в точности.

При упоминании о смерти лицо Агнессы еще больше посуровело, а голова послушно склонилась перед главой монастыря.

– Клянусь именем Господа нашего, что сделаю так, как вы распорядитесь.

– И святой девы Марии?

– Святой девы Марии и святой Троицы. Благословенной дланью Господа Бога и сына его Иисуса Христа.

Людмила сглотнула и поморщилась, ибо глотать ей теперь было больно – так больно, что она готова была, скорее, утонуть в собственной слюне.

– Тогда я передам свои распоряжения через послушницу, которая поет сама себе. Ты исполнишь все, о чем я попрошу, как поклялась сделать при святых свидетелях.

Старушечье лицо Агнессы сморщилось от оскорбления, что последнюю просьбу матери-настоятельницы выслушает послушница. Губы ее вытянулись в тонкую нитку.

– Пришли девочку сейчас же, – прошептала Людмила, прежде чем недовольная монахиня успела что-то сказать, и, отвернувшись от нее, устремила взгляд на фигурку девы Марии.

* * *

Руки Зикмунда Пихлера были крепко связаны за спиной. Его втолкнули в покои дона Юлия, и от толчка он полетел вперед и растянулся на полу.

– Вот как! Брадобрей пожаловал с визитом! – произнес бастард, с силой пнув пленника в ребра. – Где же твои пиявки, мой друг?

– За что вы меня арестовали? – взмолился цирюльник, морщась от боли, и попытался перевернуться на бок. – Какое преступление я совершил?

– Ты обманул меня и спрятал свою дочку. Она вовсе не умерла при падении, ведь она же ведьма! Любой смертный разбился бы насмерть, упав с такой высоты! Но она самая настоящая ведьма, которая завладела моей душой!

– Она не ведьма, – простонал Пихлер. – Она невинная девушка, клянусь!

– Ха! Невинная? Ты лжешь, брадобрей! Думаешь, я не слышал ее прозвище? На улицах Чески-Крумлова ее называют Перловицей. Она – шлюха жирного пивовара, но отказывается делить постель со мною! Я – Габсбург! – бушевал дон Юлий. – А она готова раздвигать ноги перед вонючим торговцем пивом, но отвергает меня, сына короля?!

Зикмунд промолчал и только страдальчески закрыл глаза.

– Отправьте его в темницу! – взревел бастард. – Я верну мою Маркету, или ты умрешь, треклятый брадобрей!

* * *

Прежде чем войти в комнату матери-настоятельницы, послушница Фиала разгладила апостольник. Старая монахиня, сопроводившая ее сюда, была такой злой, какой юная послушница еще никогда ее не видела; даже злее, чем когда поймала Фиалу за пением при мытье полов. Сдерживая нервную дрожь, девушка открыла тяжелую дверь и приблизилась к кровати матушки Людмилы.

Она присела, потом поклонилась, снова присела и еще раз поклонилась.

– Матушка, – проговорила Фиала, обмирая от страха. – Мне так жаль! Простите меня за то, что я согрешила.

Настоятельница медленно повернула лицо к девушке.

– Согрешила? В чем?

Послушница чуть заметно выдохнула и начала заикаться:

– Сестра Агнесса… она так рассердилась… я думала… думала, что…

– Нет, нет! – отозвалась Людмила и, протянув свою слабую руку, сжала ладонь девушки. – Я позвала тебя, потому что слышала, как ты поешь.

– Простите меня, матушка, за мой грех…

– Какой же грех в том, чтобы петь за работой? Нет, песня – это причина, по которой я позвала тебя. От тебя все еще веет человечностью и радостью. Ты прожила еще слишком недолго в стенах этого монастыря, и они не успели задушить в тебе эту Богом данную жажду жизни. Я хочу попросить тебя об одном одолжении, и через тебя прошу, чтобы моя последняя просьба была исполнена в точности. Ты поклянешься, что сделаешь все так, как я скажу?

– Конечно, матушка, – ответила сбитая с толку послушница.

– Я хочу, чтобы ты наняла карету, которая отвезет меня в дом знахарки Аннабеллы. Я должна добраться туда раньше, чем умру, иначе все пропало.

 

Глава 42. Страшный сон Катарины

Шагая вдоль ревущей Влтавы, Катарина вспомнила, что прошлым летом видела неподалеку заросли черемши, и свернула с монастырской тропы в лес. Она потрогала пальцами лицо и шею, где кожа еще горела от поцелуев возлюбленного. Поцелуи были такими пылкими, что на коже вполне могли остаться выразительные следы. А если отец, увидев их, заподозрит, что она провела день отнюдь не за сбором луковиц и кореньев?

Ну и пусть. Катарина вызывающе тряхнула волосами, сохранившими свое золото даже при скудном зимнем солнце. Как он может ее наказать? Она и так уже практически пленница в собственном доме. Даже мать уже начала беспокоиться.

– Пожалуйста, поешь чего-нибудь, доченька, – умоляла она утром. – Ты же просто таешь на глазах – посмотри, как висит на тебе платье!

– Я не хочу есть, мама. У меня нет аппетита, – вздохнула в ответ девушка. – Ни к еде… ни к жизни.

Печаль дочери – беда для матери. Элишка уже не могла думать о чем-то другом.

Этим утром она решила – надо что-то менять. Дочке необходимо погулять – и не просто пройтись по двору. Но старшие братья работали с отцом на мельнице, и сопровождать ее мог только младший Иржи.

Элишка смилостивилась, отправив Катарину и Иржи накопать кореньев для рагу и супов вдоль дороги к старому монастырю. Она надеялась, что свежий воздух и красота заснеженных лугов и искрящихся озер взбодрят захандрившую дочь.

Рано поутру Катарина вышла из дома в суровой зимней накидке, неся в руке соломенную корзину. Согласно полученным указаниям, ей надлежало вернуться засветло, чтобы помочь с приготовлением обеда. Иржи шагал рядом, недовольный своим положением сопровождающего при старшей сестре в таком скучном деле.

Какое-то время девушка устало тащилась по улицам, но ближе к городской площади, рядом с которой находилась лавка кузнеца, поступь ее стала легче.

– Ох, Иржи! – сказала она, опустив глаза. – Я забыла взять маленькую лопатку, чтобы выкапывать коренья. Сбегай быстренько домой за нею. Обещаю, что буду стоять здесь, у колодца, пока ты не вернешься.

Мальчик недоверчиво посмотрел на сестру.

– Беги! – приказала она. – Что со мною может случиться посреди городской площади?

И Иржи помчался к мельнице по Панской улице, стуча по мостовой подошвами поношенных башмаков.

Дожидаясь брата возле колодца, Катарина впервые за несколько месяцев вдохнула воздух свободы.

Работавший в кузнице Дамек наблюдал за каждым ее движением. Вот она наклонилась попить из ковша в колодезном ведре… Вот поднесла ковш к губам… Сын кузнеца постучал молотком по раскаленной подкове.

– Ох, хотел бы я быть тем ковшом! – тихо пробормотал он.

Увидев, что его возлюбленная уходит, парень с силой потер глаза. Отец, заметив печаль в глазах сына, грубо его одернул.

– Будь мужчиной и забудь девчонку, – прорычал он, передавая раскаленную заготовку из кузнечной печи. – Пан Млынар найдет ей в мужья богача.

– Просто сажа в глаз попала, – дерзко отозвался Дамек и, отвернувшись, принялся стучать по раскаленному железу и стучал так, пока пытка не стала невыносимой.

Тогда он выскочил из кузни и побежал через площадь к своей возлюбленной, не заботясь уже о том, увидит его кто или нет.

– Куда ты идешь? – спросил он горячим шепотом. – Я должен тебя увидеть!

– Ты должен оставить меня в покое! – зашипела на него в ответ красавица. – Через минуту вернется Иржи и расскажет отцу, что ты подходил ко мне.

– Плевать мне на твоего отца… Куда ты идешь?

Катарина посмотрела через плечо парня на дорогу, ведущую к мельнице. Иржи все еще не было видно.

– В горы, на дорогу к монастырю. Собирать луковицы и коренья, – ответила она.

– Придумай, как улизнуть от брата, – сказал сын кузнеца, метнув взгляд в сторону таверны, из которой за ними мог наблюдать случайный посетитель. – Я приду и найду тебя.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и зашагал к кузнице, чтобы закончить работу.

Спустя несколько минут к колодцу подбежал запыхавшийся Иржи с лопаткой в руке.

* * *

Улизнуть от Иржи оказалось не трудно. Брат и сестра договорились держаться на расстоянии крика друг от друга, а потом, когда проголодаются, сойтись в условленном месте и перекусить хлебом с маслом и сыром, узелочки с которыми они захватили с собой.

Дамек нагнал подругу на тропинке через луг, и та взвизгнула от радости, а потом от страха, что их могут увидеть.

Он затянул ее в заиндевелую траву за рощицей и заключил в объятия, заверяя в своей любви и покрывая ее лицо поцелуями, от которых на ее светлой коже оставались черные пятна.

Сын кузнеца вел себя благородно, и хотя ласки их были страстными и бурными, никогда не переходил последнюю грань с девушкой, которую поклялся сделать своей женой.

Они лежали в объятиях друг друга, и замерзшая трава оттаивала от жара их тел. Пара планировала будущее жаркими ахами и обещаниями на ушко. Если придется, они вместе сбегут в Ческе-Будеёвице и начнут все заново. Катарина не представляла жизни без любимых родителей, но не могла и подумать, что выйдет замуж за кого-то другого, кроме Дамека.

Через какое-то время девушка услышала голос Иржи.

– Я должна идти! – сказала она и, быстро поцеловав любимого, поспешила к дорожному святилищу, где мальчик уже приступил к трапезе.

– Ты ешь. Мне что-то не хочется, – сказала ему сестра.

– Не хочется? – удивленно переспросил тот с набитым ртом. – Значит, я могу и твою половину съесть?

– Да, конечно, ешь. Мне не повезло с кореньями, почти ничего не нашла. Пройду чуть дальше и поищу в другой стороне.

– Только не заходи далеко, – предупредил Иржи.

Девушка бросила на него раздраженный взгляд и зашагала прочь.

Катарина понимала, что ей надо побыстрее наполнить корзину, чтобы наверстать упущенное время. Она знала одно место в глубине леса, где дикий лук рос в тени высоких сосен. Идти было не близко – до горной речушки, и хотя туда крики Иржи наверняка бы не долетели, она могла запросто наполнить корзинку.

Девушка шла под ярким зимним солнцем, чувствуя, как горит ее кожа от страстных поцелуев Дамека. Улыбаясь, она опустилась на колени под деревьями и стала разгребать пальцами смерзшийся слой опавших листьев. Каждую весну здесь вырастал густой и сочный дикий лук, и тот, что не успевали собрать за лето, лежал спрятанным сокровищем до худых зимних месяцев.

Пальцы ныли от холода, и дочь мельника, вооружившись лопаткой, стала копать стылую землю. На небольшой глубине, похожая на длинный белый палец, пряталась продолговатая луковица. Рядом, под слоем веточек и листьев, таились еще несколько помельче.

Катарина как раз выкапывала луковицы, когда ощутила дрожание земли под коленями и услышала стук лошадиных копыт, приближавшихся по лесной дороге. Подняв глаза, она увидела трех всадников, одетых в яркие шелка и бархат и сидящих на прекрасных лошадях. Один натянул поводья и остановился рядом. Он был белокур и говорил по-немецки. Девушка ахнула, когда поняла, кто это.

– Ты на коленях молишь о моем появлении, красавица? – усмехнулся блондин. Катарина вскочила и сделала книксен, потуже завязав платок под подбородком.

– Я собираю коренья для своей семьи, – заикаясь, пробормотала она.

Два других всадника поравнялись теперь с Хайнрихом, и в одном из них девушка узнала габсбургского принца. Сердце ее заколотилось.

– А кто подберет тебя? – ухмыльнулся светловолосый австриец. Он спешился, бросил поводья приятелю и, похотливо ухмыляясь, подошел к юной горожанке.

– Иржи! – пронзительно закричала она, хотя и понимала, что это бесполезно. – Иржи!

– Кого ты зовешь, девушка? Похоже, никто не отзывается, – усмехнулся блондин.

– Добрый господин, пожалуйста, не трогайте меня! Я дочь мельника, и мой отец отблагодарит вас за мою защиту.

– Отблагодарит меня! К чему венскому придворному признательность какого-то богемского крестьянина? Но ты красавица, хоть и простолюдинка…

– Прекрати! – крикнул дон Юлий, сдерживая приплясывающего под ним коня. – Не тронь ее.

Хайнрих досадливо наморщил лоб, однако остановился.

Бастард спрыгнул с коня, и третий всадник, Франц, подхватил и его поводья. Сын короля отрывисто пробормотал что-то, словно спорил с кем-то невидимым, а потом потянул себя за спутанные волосы дрожащими от злости руками и уставился на Хайнриха, стоявшего рядом с испуганной девушкой.

– Возьми ее! – подначил королевского сына Франц. – Она излечит тебя от демонов.

Дон Юлий уставился на девушку. Взгляд его блуждал в зимнем свете, просачивавшемся сквозь сосновые ветки. Катарина так испугалась, что ее затрясло от страха.

Хайнрих, стиснув зубы, эхом подхватил за приятелем:

– Возьми ее! Возьми ее!

Голоса звучали у бастарда в голове, накатывая шумными волнами. Он зажал уши руками и заревел на весь лес.

«Возьми ее! Возьми ее!» — требовали голоса.

– Она моя!!! – прорычал он и стал надвигаться на Катарину, развязывая шнурки на штанах. В глазах его появилась осмысленность и сосредоточенность, свирепая и беспощадная.

– Вот мы и встретились снова, красавица!

* * *

Ее девственность забрали грубо и бесцеремонно, на холодной, усеянной прошлогодней листвой луковой поляне, прижав ее к шершавому стволу. За изнасилованием наблюдали двое улюлюкающих скотов, свято веривших, что, овладев девицей таким мерзким образом, королевский сын избавится от преследующих его демонов.

* * *

Что-то умерло в душе Катарины в тот день. Услышав стук удаляющихся в глубь леса копыт, она кое-как поднялась с земли. Листья и ветки прилипли к ее влажной от испарины коже, а там, где ее прижимали к земле, к ней прилипли листья и прутики.

Лицо у нее болело, на губах чувствовался солоноватый привкус крови. В складочках кожи, там, где раньше собиралась сладкая сахарная пыль, теперь держался вонючий запах мужского пота и семени.

Дочь мельника натянула на грудь разорванную кофточку и заковыляла туда, где рассталась с Иржи.

Облизывая окровавленные губы, она думала, что уже никогда, наверное, не сумеет ощутить сладкий вкус жизни.

 

Глава 43. Матьяш и Тамаш из Эстергома

Мальчишка с измазанным сажей лицом шуровал палкой в потухшем костре, пытаясь разбудить уснувшее пламя. Медленно, терпеливо подкармливал он огонек сухой травой и щепками.

Когда угли наконец полыхнули, он осторожно подул, стараясь поддержать воспрянувшую жизнь.

Но огонь был не единственным, за чем приходилось ухаживать. Его брат стонал неподалеку, под навесом из рваной грязной одежды.

– Воды… – прохрипел раненый.

Мальчик приподнял голову брата и прижал плошку с водой к его пересохшим губам.

– Пей, Адам. Пей.

Несчастный сделал глоток, хотя куда больше воды пролилось на подбородок и шею.

– Спасибо, Тамаш, – выдохнул он.

– А теперь поспи, – сказал мальчик. Он знал, что именно так сказала бы и их мама.

* * *

Сидя верхом на своем андалузском жеребце, Матьяш наблюдал за этой сценой в подзорную трубу. Затем вернул трубу своему сопровождающему.

– Принеси мне одеяло, – приказал он, возвращая трубу стоявшему рядом всаднику. – Я спущусь в тот лагерь.

Командир нахмурился и медленно покачал головой.

– Я отправлю туда разведчика. Вашему высочеству слишком опасно идти без сопровождения и пешком.

Матьяш вскинул руку, заставляя его замолчать.

– Немедленно принеси мне одеяло, – рявкнул он и, спешившись, бросил поводья слуге.

У командира глаза полезли на лоб, когда эрцгерцог Матьяш зачерпнул пригоршню грязи и сначала вымазал ею свои сапоги, а потом испачкал и лицо.

* * *

Набросив одеяло на плечи, Матьяш вступил во временный лагерь.

– Кто идет? – крикнул по-венгерски мальчишка, хватаясь за пику.

Они даже не оставили ему ружья, подумал эрцгерцог.

– Я из трансильванского отряда Батори, – отозвался он. – Ты говоришь по-немецки?

– Немного, – сказал мальчик, все еще целясь Матьяшу в сердце; сил на большее ему недоставало.

– Я пришел проверить, не укрываете ли вы здесь дезертиров.

– А почем мне знать, что ты сам не дезертир? – дерзко спросил мальчишка, откидывая с глаз грязные волосы. – Почем мне знать, что ты не пришел украсть то немногое, что у нас есть? И убить меня и раненых?

Брат короля невольно улыбнулся такой дерзости, особенно учитывая тщедушное сложение и бледность караульного.

– Помогите! – простонал человек, лежавший позади мальчишки. Глубокая рана на его шее пламенела алой розой на фоне грязной кожи.

– Ну, покажи, на что ты способен, – сказал юный охранник лагеря, роняя тяжелую пику и хватая кувшин с водой. – Подсоби мне с раненым.

Матьяш кивнул и пошел за ним к стонущему солдату.

– Держи это покрепче. – Мальчик приложил сложенную в несколько раз тряпицу к шее солдата. – И помоги приподнять его, чтобы он смог попить.

Эрцгерцог помог караульному поднять голову раненого к кувшину. В какой-то момент, когда он менял руку, повязка соскользнула с шеи солдата, и вода начала вытекать из его раны.

Глядя на этот ручеек, Матьяш вспомнил белого голубя, которого подбил, когда был мальчишкой. Он хотел оставить птицу у себя, но каждый раз, когда голубь пил, вода просачивалась из раны, проделанной его стрелой. В конце концов голубь умер. Матьяш прятал слезы от отца и старших братьев и тайком поглаживал белые перья.

– Надо плотнее прижимать тряпку, чтобы вода попала ему в живот, – напустился на него охранник, – иначе он не выживет!

Эрцгерцог прижал грязный комок к ране и немного подождал. Затем, когда он отнял тряпку, она была влажной, но не промокла.

Они с караульным уложили солдата на одеяло и оставили спать.

– Извини, мне нечего предложить тебе поесть, но можешь погреться у нашего костра, – предложил мальчишка. – Сейчас подброшу еще дров. Мои братья и дядя рассердятся, если я не окажу гостеприимства разведчику из королевских венгерских войск.

– Нет, не нужно тратить на меня дрова, – возразил императорский брат. – Побереги огонь для своих пациентов и стряпни. Как ты оказался тут?

Мальчик снова присел на корточки возле костра и стал подбрасывать в огонь ветки.

– Я был слишком мал и слаб, чтобы сражаться с турками. Когда они осадили Эстергом, дядя забрал меня из дома, чтобы научить быть мужчиной. Матушка, должно быть, плачет каждую ночь, но мы сражаемся, чтоб защитить город от нехристей и защитить наших женщин.

Матьяш понуро опустил голову. Этим утром Эстергом пал. Женщины и дети были изнасилованы, убиты или уведены в плен. От города не осталось ничего, кроме камней и обгоревших руин.

– А твой отец? – спросил он.

– Воюет в армии эрцгерцога Матьяша, – ответил мальчик, выпрямляясь и снова отбрасывая с лица грязные волосы. – Король говорит, мы – щит всего христианского мира.

Матьяш поморщился. Скоро мальчишка узнает, что его родные в Эстергоме погибли или уведены в турецкий плен и что никакого щита уже нет. Только раненые и мертвые – свидетели сражения.

– Говоришь, ты слишком слаб, чтобы сражаться, однако же тебя оставили здесь одного поддерживать огонь, заботиться о раненых, стряпать… Нелегкая работенка! Откуда в тебе силы? – спросил эрцгерцог.

Его юный собеседник пожал плечами, а потом взял руку незнакомца и приложил к своей груди.

– Положи пальцы вот сюда, справа, – сказал он, направляя его руку своей. – Чувствуешь?

Матьяш едва не отдернул руку. Принц крови, он не привык, чтобы до него дотрагивались, но свою роль все же сыграл. К тому же ему было любопытно. Грудь у мальчишки была впалой и напоминала дыню, из которой выскребли мякоть.

– Мама, бывало, говорила, что это тайный дар – иметь сердце с правой стороны, – рассказал тот. – Она говорила, это придает мне необыкновенную храбрость и силу. Думаю, поэтому я могу помогать раненым. Мой дядя считал, что так лучше, чем сидеть дома с женщинами.

Ладонь эрцгерцога соскользнула с груди мальчика. Он оглядел лагерь – повсюду лежали люди. Раненые, искалеченные… Еще один подал голос, требуя воды.

– Иду, – отозвался мальчик.

– Я должен доложить своему командиру, – сказал Матьяш. – И тебя не забуду. Ты…

– Тамаш.

– Тамаш Сердце-Справа… Надеюсь, твои братья и отец вернутся в лагерь живыми и здоровыми.

Караульный взглянул на своего брата Адама, который тяжело и сипло дышал.

– Молюсь, чтобы так и было, – отозвался он. – Хочу вернуться в Эстергом, увидеть маму и сестер… Боюсь, я не рожден для битвы, однако же мне говорят, что война идет с самого моего рождения.

Матьяш вгляделся в его лицо.

– А сколько тебе лет, Тамаш?

– Тринадцать.

– Да, это правда. Каждый год с твоего рождения мы воюем.

Мальчик присел на корточки и поворошил угли, пока те не разгорелись, а потом принес кувшин воды.

– Слишком долго. Мы все молимся о мире. Говорят, Матьяш может бросить вызов королю и подписать договор с турками.

Эрцгерцог воззрился на нового знакомого.

– Разве это не проявление трусости?

Тамаш покачал головой.

– Мой отец говорит, что миротворцы больше всех рискуют. Говорит, что любой дурак может начать войну, а вот чтобы остановить ее, нужна смелость.

– Твой отец, похоже, мудрый человек.

– Воды, парень! Я умираю от жажды! – прокричал раненый с кучи тряпья.

Кивнув ему, мальчишка ответил:

– Да, он самый мудрый на свете… Надеюсь, война скоро закончится. Я скучаю по мамкиной стряпне!

Матьяш кивнул в знак благодарности и стал взбираться на высокий, крутой холм к своей лошади и свите. Наверху он обернулся – мальчик подносил глиняный кувшин к губам умирающего.

 

Глава 44. Воссоединение

Маркета дрожала от ужаса, но сквозь сковавшее ее душу холодное оцепенение пробивалась одна ясная мысль.

Она не позволит отцу умереть в темнице замка.

Девушка слышала, что его держат в полной темноте, прикованным к стене, кормят только черствыми хлебными корками и каждый день секут плетьми.

Кое-кто из слуг, рискуя жизнью, приносил ему остатки еды с кухни и новости из внешнего мира. Цирюльник Пихлер умолял их передать дочери, что любит ее и что требует, чтобы она не отдавалась в руки дона Юлия.

– Он убьет ее. Так ей и скажите! – молил он. – Она должна бежать из Чески-Крумлова, иначе этот безумец найдет ее.

Слуги заметили, что о жене цирюльник не осведомился ни разу.

* * *

Масленица – христианский праздник, уходящий корнями еще в древние языческие времена – подходила к концу. Дальше начинался Великий пост. Пока же улицы Чески-Крумлова кишели горожанами, которые, вырядившись в костюмы животных, предлагали подношения, содействующие плодородию. Они знали, что злые духи пускаются во все тяжкие, пользуясь последней возможностью поозорничать, прежде чем наступит святой Великий пост.

Это было время безудержного пьянства и обжорства, когда горожане до отказа набивали животы мясом, под завязку накачивались пивом и устраивали пьяные буйные шествия по улицам. В тавернах было не протолкнуться, и аромат жареного мяса плыл по извилистым улочкам.

Это было традиционное время празднеств, короткая передышка для увеселения в самом унылом месяце в году. Однако зимой 1608 года все до единого жители Чески-Крумлова встречали праздник с опаской.

Холода еще держались, и берега Влтавы оставались под ломкой коркой льда. Зимний ветер разносил по округе завывания сумасшедшего принца. Безумный Габсбург правил из древнего замка, и один из горожан, человек ни в чем не повинный, был заперт в глубине крепостной темницы. А теперь еще стало известно, что королевский бастард грубо и безжалостно изнасиловал в лесу дочь мельника, Катарину, да еще и бросил ее там, окровавленную и полумертвую. Люди плевали на камни мостовой, поднимали глаза к серому небу и задавались вопросом, какая весна родится из таких дурных предзнаменований.

Каждый день дон Юлий рыскал в поисках Маркеты, и убийственный блеск в его глазах не обещал ничего хорошего. Некоторые уже начали потихоньку шептаться, что она должна отдаться в руки хозяина Рожмберкского замка и спасти их город.

Разорение, порок и ужас царили в Чески-Крумлове. Какую радость может принести наступление святой Пасхи, когда мир содрогается от такого греха и беззакония?

* * *

Маркета была дома одна, когда в дверь постучал возница, и порог, смиренно склонив голову, переступила юная гостья.

Для послушницы, готовящейся посвятить себя Богу, войти в дом той, которую едва ли не открыто признавали ведьмой, было немыслимо. Фиала понимала, что может навлечь на себя проклятье, но ей необходимо было выполнить просьбу матери-настоятельницы.

– Зачем ты здесь? И кто ждет в повозке? – спросила ее озадаченная Маркета.

– Там ваша тетя, мать-настоятельница. Ее последняя просьба – быть рядом с вами в свой последний час, – кротко ответствовала послушница. – Я поклялась исполнить ее пожелание. Она просит вас впустить ее и провести ее последние дни – а быть может, даже часы – с вами.

Дочь цирюльника потрясенно воззрилась на послушницу, которая стояла перед ней, взволнованно ожидая ответа.

– Конечно, – выдавила наконец Маркета, когда обрела дар речи. – Несите ее скорее сюда, на улице жуткий холод!

Она схватила полотняную простынь, расстелила ее поверх матраса Аннабеллы и шумно вздохнула. Неужели настоятельница монастыря и вправду ляжет на ведьмину кровать? Неужели сделает свой последний вздох на простынях колдуньи?

Возница внес легкую как пушинка Людмилу в дом. Монахиня поморщилась – каждое движение, каждый толчок причиняли ей сильную боль.

– Добро пожаловать, тетя, – сказала Маркета, целуя сухую щеку больной. – Но, умоляю, послушайте: постель, которую я вам предлагаю, – это постель Аннабеллы. Моя – в подвале.

– Она так добра, что уступает ее мне, – прошептала старушка, и когда ее положили на кровать, протянула руку, чтобы потрогать грубое полотно.

После ухода послушницы и возницы Маркета накрыла тетушку одеялами и раздула тлеющий огонь в очаге, после чего повесила на крюк над огнем глиняный чайник, чтобы приготовить чаю.

– Аннабелла выкапывает какие-то коренья, тетя Людмила, – объяснила она. – Когда вернется, она определит, чем можно тебе помочь. Ее знание лекарственных растений просто изумляет. Мне уже не раз приходилось видеть, как она излечивала, казалось бы, совсем безнадежных больных.

– Подойди ближе, дитя, – пробормотала пожилая женщина. Племянница опустилась на колени рядом с кроватью и взяла ее сухонькую руку в свою.

– Я пришла сюда не в поисках лекарства. Я пришла, чтобы увидеть тебя и поговорить с тобой по душам, прежде чем умру.

Глаза девушки наполнились слезами. Отец из-за нее в темнице, а теперь еще и тетя рискует своей бессмертной душой, переступив порог дома ведьмы, чтобы повидать ее… Что хорошего она, Маркета Пихлерова, принесла в этот мир?

– Прежде чем умереть, я хочу испросить твоего благословления, дорогая племянница, – продолжала монахиня. – Боюсь, я не вмешивалась в греховный мир людей. Я и вправду была плохой слугой Господа нашего.

Девушка не сразу поняла, о чем она говорит, а когда поняла, ахнула.

– Ох, нет! Тетя Людмила, вы добрая, благочестивая женщина. Умоляю, забудьте те мои злые слова! – Маркета преклонила колени и перекрестилась – привитая католической церковью привычка держалась очень прочно.

Не успела умирающая ответить, как дверь со скрипом открылась, и ее племянница заметила копну ярко-рыжих волос под синим шарфом.

– Аннабелла! Иди сюда, моя тетя очень больна! – позвала девушка хозяйку дома.

Травница повесила накидку на крючок. Она, похоже, совсем не удивилась, увидев настоятельницу монастыря Бедной Клары на своей постели. Мало того, знахарка наклонилась и поцеловала старухе руку.

– Я ждала тебя, Людмила. Боялась, что когда ты решишься, будет уже слишком поздно. Как я и писала, время – вот что самое главное.

Маркета удивленно посмотрела на подругу, не понимая, о чем та говорит. Но тетя кивнула и слабо улыбнулась.

– Уже почти поздно. Расскажи, чем я могу помочь.

* * *

Дон Юлий не мылся несколько дней. Волосы его спутались, а лицо перепачкалось в грязи и остатках еды. Больной отказывался пользоваться ночными горшками и оставлял лужи мочи и кучи дерьма прямо на паркетном полу. Он визжал и швырялся вазами, часами и дорогими керамическими фигурками в слуг, которые осмеливались войти к нему в покои.

Состояние его почти не отличалось от того, в котором он прибыл в Чески-Крумлов год назад. От увлеченного наукой мальчика, от красивого принца, от тех последних крупиц его истинной души, спасти которые пыталась Маркета, не осталось и следа.

Якоб ездил в Прагу – ходатайствовать перед королем о лишении дона Юлия власти над Чески-Крумловым и освобождении бедного цирюльника Пихлера. Но король отказал. Он затрясся от ярости, узнав, что его обманули и Маркета на самом деле не умерла.

– Пусть Чески-Крумлов сам разбирается с моим сыном – и пожинает плоды своего обмана!

Рудольфа, однако, обеспокоило резкое ухудшение душевной болезни сына, и он попросил Хорчицкого обсудить этот вопрос с другими придворными врачами.

Доктор вернулся в Чески-Крумлов так быстро, как только мог, сделав по дороге лишь одну остановку на ночлег, чтобы дать отдых лошади и самому себе. Но не успел он даже открыть дверь в покои королевского бастарда, как почувствовал невыносимую вонь.

– Дон Юлий, прошу, впустите меня! – прокричал Якоб, прикрыв нос платком, и, не дожидаясь ответа, распахнул двери в комнату.

– Ты, паршивый лекаришка! Предатель! – заорал на него бастард. – Ты знаешь, где моя возлюбленная, и предаешь меня, скрывая это! Ты против меня, как и все остальные!

– Дон Юлий, я привез новости от вашего отца. Новости и Книгу Чудес, – спокойно заговорил ботаник.

При упоминании книги гневливо-раздраженное выражение соскользнуло с лица принца, как волна с песчаного берега.

– Книга у тебя?

– Да, я держу ее в надежном месте, – солгал доктор, поскольку книга по-прежнему находилась в Праге, у короля. – И отдам вам ее, если вы выпустите цирюльника из темницы и прекратите поиски девушки Маркеты.

– Никогда!

– Ваш отец весьма удручен известиями о вашем поведении. Он снова посылает доктора Мингониуса в Чески-Крумлов, чтобы помочь мне лечить вас. Как и еще двух врачей, которые будут заниматься вами – ваш отец опасается за ваше здоровье.

– Да этому дьяволу нет до меня никакого дела!

– Его величество весьма встревожен слухами, которые распространяются по королевству и по всей империи. Ваши выходки потрясли цивилизованный мир. Матьяш, ваш дядя, использует недовольство людей, дабы разжечь мятеж и низвергнуть вашего отца, нашего короля.

– Ха! Поделом этой свинье.

Якоб сурово воззрился на королевского сына.

– А вы не думаете, что если ваш отец лишится короны, то и вашим привилегиям тоже придет конец? Полагаю, Матьяшу придется по вкусу мысль отрубить вам голову хотя бы только лишь для того, чтобы утвердить свою власть.

Дон Юлий нахмурился. Младший брат его отца всегда ненавидел его, и если б он поставил своей целью сесть на императорский трон, то не остановился бы ни перед чем.

– Книга Чудес. Где она? – спросил бастард.

– Как я уже сказал, она в надежном месте, где никто не сможет ее найти. Ваш отец обещает, что вы получите ее, если прекратите так вести себя. Он любит вас, вы его любимый сын, но ваше поведение вызвало скандал, который угрожает его трону. Вы зашли слишком далеко.

Больной не ответил – только почесал в паху.

Якоба передернуло от отвращения. Он изо всех сил старался сдержаться и передать послание Рудольфа так ясно, как ему было приказано. Но его гнев все равно прорвался наружу.

– Боже милостивый, приведите себя в порядок! Помойтесь! – повысил он голос. – Какой женщине доставит удовольствие находиться в вашем обществе? Ваши покои провоняли дерьмом, и вы сами запаршивели. Волосы спутались, как у обезьяны…

Дон Юлий потрогал свои всклокоченные волосы, похоже, впервые обнаружив, что они сбились в колтуны. Потом, подняв руки, принюхался к своему дублету.

– Да, надо бы помыться, – пробормотал он себе под нос. – Она должна влюбиться в меня, как в тот день, в тот волшебный день!

Хорчицкий округлил глаза. Неужели Маркета могла влюбиться в такого мужчину? Он подумал о серо-голубых глазах девушки и о том, как смягчается ее взгляд в любви. Возможно ли, чтобы этот человек и в самом деле соблазнил ее?

Что правда, то правда, бастард во всеуслышание заявлял о своей вечной любви к ней. По ночам весь Чески-Крумлов слышал его безутешные причитания, тоскливый плач по потерянной любви. Какой женщине не польстит, что любимый сын императора возносит ей хвалы и воспевает ее красоту, открыто провозглашает, что страдает и не может жить без нее? Дон Юлий кричал на весь свет, что Маркета потребна ему, как воздух, что без нее ему и жизнь не мила.

Неужели его страсть оказалась в какой-то момент столь пылкой и отчаянной, что поколебала здравый смысл Маркеты? И настолько ли она, эта страсть, безудержна и безумна сейчас, чтобы закончиться смертоубийством?

– Мне нужно искупаться, побриться и подстричь волосы, – решил принц. – Я должен предстать перед ней в наилучшем виде. Она должна снова влюбиться в меня!

Якоб вспомнил просьбу Аннабеллы. Прядь волос.

– Да, и после того как искупаетесь, я пришлю к вам цирюльника, – сказал он своему подопечному.

* * *

Осмотрев пятна крови на губах Людмилы, Аннабелла дотронулась пальцем до красных капель. Потом она поднесла палец к свече и стала рассматривать кровь, поворачивая палец и так, и эдак, а потом скрылась в подвале и стала рыться в сухих травах, костях, кореньях и талисманах. Маркета стояла над лазом и видела, как пляшет на стенах огонек свечи.

Она отвернулась, чтобы пошевелить горящие поленья под котелком. Вода закипела как раз к тому времени, когда Аннабелла появилась из темной дыры с чем-то, завернутым в фартук, и высыпала содержимое фартука на пол у очага.

Среди всякой всячины Маркета узнала высушенный крысиный хвост и безголовую жабу. Был там также корень в виде луковицы, похожий на тот, что девушка видела, когда впервые встретилась с ведуньей на кладбище, возле детской могилы. Корень жутковатым образом напоминал крошечного человечка: с отростками вместо конечностей, со сморщенной, ухмыляющейся рожицей и прищуренными глазками. Аннабелла вылила в котелок какое-то черное зелье из двух склянок. Над котелком поднялось сернистое облако, от которого Маркета, закашлявшись, отвернулась.

Травница же и бровью не повела, словно не заметила никакой вони. Она подбросила в варево костей и череп какого-то мелкого зверька, а чуть погодя добавила какие-то свежие органы – вероятно, сердце животного. После этого попросила пропитанный кровью платок Людмилы, который проследовал за всем прочим.

Наконец, знахарка взяла кружку и намазала ее внутри густой черной смолой.

– Вытяжка маковых масел, – объяснила она подруге. – Сладкое забвение магического цветка.

Маркета не понимала бормотаний и заклинаний, которые ведунья произносила на не знакомом ей языке – не на немецком, не на латыни и не на славянском, потому в них не прозвучало ни одного ясного слова.

В заключение Аннабелла налила из котелка в кружку немного варева и поднесла его Людмиле.

– Ты скоро умрешь, – сказала она, держа больную за руку. – Ты, конечно же, знаешь это.

Старая женщина кивнула, и ее белые губы растянулись в умиротворенной улыбке.

– Аннабелла! – вскричала Маркета. – А как же твои зелья, твои лекарства?..

– Бывают недуги, вылечить которые знахарю по силам, но с большинством мы не можем даже пытаться бороться, ибо есть куда более высокая сила, та, что управляет жизнью и смертью и определяет нашу судьбу, – объяснила травница. – Твоя тетя знает различие между нашим смертным миром и миром загробным. Вот почему она пришла к нам.

– Но для чего тогда это варево?

– Оно даст ей покой и силы для храброго деяния, которое она собирается совершить.

Маркета посмотрела на свою тетю Людмилу, белую, как пергамент, а потом снова повернулась к Аннабелле.

– Какое деяние она может совершить? – прошептала девушка. – Она едва жива!

– Деяние благородное и жертвенное. Я даю ей это зелье только для того, чтобы помочь пережить последние оставшиеся часы без мучительной боли, которая терзает ее сейчас.

* * *

Пихлер прижал грязные костяшки пальцев к глазам, заслоняясь от ослепляющего дневного света. Поднимаясь по лестнице, ведущей к покоям дона Юлия, он споткнулся, и двое крумловских стражников, знавших его с той поры, когда они вместе ходили в детстве в латинскую школу, поддержали арестанта.

– Этот лунатик хочет, чтобы вы подстригли его, – прошептал ему Халупка. – Вонючее животное наконец искупалось и желает выглядеть прилично.

– Для кого? – быстро спросил Зикмунд. – Для моей дочери?

Второй стражник поначалу ничего не сказал, но потом поднес губы к самому уху цирюльника.

– Сделайте так, чтобы лезвие соскользнуло. Спасите себя, свою дочку и всю Богемию от этого дьявола!

Якоб вышел из покоев бастарда и тихонько прикрыл двери.

– Вы цирюльник Пихлер?

Зикмунд кивнул, поклонившись хорошо одетому господину.

– Нам надо быстро поговорить, – заявил тот. – Я друг вашей дочери…

– Моей Маркеты! Ох, господин! – охнул Пихлер. – Как она?

– Я видел ее вчера ночью, и она была в добром здравии. Она принимает в доме Аннабеллы гостью, вашу сестру Людмилу, которая умирает.

– Людмила в доме ведьмы? – Лицо цирюльника вытянулось. От изумления он даже заморгал. – Не могу поверить!

– Вы тоже навещали Аннабеллу, насколько я понимаю, – напомнил ему Хорчицкий.

– Да, но я – не мать-настоятельница! Зачем она покинула святую обитель?

– Между вашей сестрой и Аннабеллой существует какая-то договоренность. Но знахарке требуется кое-что, чем только вы можете ее снабдить.

– И что же это?

Якоб наклонился поближе и прошептал пленнику на ухо:

– Прядь волос дона Юлия, с макушки. Вы должны срезать их и отдать мне, а я передам ей, иначе все погибло.

Пихлер не успел ответить – его ввели в покои, где на столе, рядом с только что искупавшимся Джулио, стоял тазик для умывания. Тут же были разложены бритвенные инструменты.

* * *

Дон Юлий разглядывал себя в полированном зеркале, поворачивая голову туда-сюда. Потом он придвинулся к окну, где зимний свет падал на чисто выбритую кожу.

– Вы выглядите особенно привлекательно правым профилем, – сказал Якоб, незаметно кивая Пихлеру.

Как только бастард повернул зеркало в другую сторону от цирюльника, тот наклонился, подхватил прядь состриженных волос и сунул их в карман.

– Вы совершенно правы, – провозгласил дон Юлий. – Надо запомнить, что, когда придет Маркета, мне следует повернуться к ней этой стороной. – Он скривил губы. – А она явится к закату, прежде чем у меня вновь отрастет щетина, иначе ты умрешь, брадобрей.

Пихлер сглотнул, но ничего не сказал. Он уже смирился со своей судьбой и лишь надеялся, что примет быструю и милосердную смерть от крумловского стражника, а не от руки ненавистного Габсбурга.

Не успел дон Юлий высказать новые угрозы, как его прервал стражник Халупка, попросивший разрешения войти.

– Господин, я принес срочную новость. – Взгляд стражника нервно забегал между Габсбургом и Пихлером. – Девица Маркета шлет известие, что отдаст себя в ваши руки нынче же.

Королевский сын подскочил, и глаза его лихорадочно загорелись.

Зикмунд уронил лицо в ладони.

– Жалкий брадобрей, – пробормотал дон Юлий, прогоняя его взмахом руки. – Стража, уберите этого человека с глаз моих!

Как только стражник увел Пихлера, бастард отдал еще один приказ:

– Немедля пришлите сюда швею. И принесите шкуру медведя, которого я убил на охоте.

* * *

Маленькая коробочка с обрезанной прядью волос принца была в течение часа доставлена в дом на улице Длоуха. Доставку поручили мальчишке-слуге Вильгельму, и он босиком пробежал по замерзшим улицам от замка до двери Аннабеллы.

– Доктор Якоб Хорчицкий ожидает распоряжений, – выпалил запыхавшийся мальчик, потирая сбитые и замерзшие ноги. – Какой ответ мне ему передать?

Аннабелла коротко кивнула.

– Моя работа много времени не займет. Передай, чтобы ждал меня в замке ближе к вечеру.

Маркета слышала этот короткий разговор, слышала, как закрылась тяжелая дверь. Она взяла тетушку за руку и шепотом попрощалась с нею.

– Я не могу позволить ему убить папу. Сама виновата, что по глупости доверилась безумцу. Папа не должен жертвовать своей жизнью из-за моей ужасной ошибки.

Тетя Людмила сжала ее руку с неожиданной силой. Похоже, зелье Аннабеллы уже действовало.

– Он обойдется с тобой дурно, если ты вернешься, – прошептала умирающая. – Не ходи!

– У меня нет выбора. Ему нужна я, и только я. Он убьет отца, если я не приду. Прощайте, моя любимая тетя!

Оставив плачущую монахиню на ложе, Маркета подошла к хозяйке дома и встала рядом с нею.

– Он намеревается убить тебя, – предупредила ее та.

– Да. Если только не полюбит меня снова, – возразила дочь цирюльника. – Я могу, по крайней мере, попытаться заставить его вспомнить… Он считает меня ангелом.

Аннабелла взглянула на Маркету печальными и пустыми глазами:

– Безумие непостоянно. Он может считать тебя ангелом в одно мгновение – и демоном, которого надо уничтожить, в следующее.

– А что еще я могу сделать? Скажи!

– Ты можешь отказаться и не возвращаться к нему.

– И что за жизнь у меня будет? – Голос Маркеты неожиданно зазвучал уверенно и сильно. – Он будет искать меня, убьет моих родных, чтобы заставить меня вернуться! Может, оно и глупо – идти к нему, но все, кого я люблю, в опасности из-за этого сумасшедшего. Он – Габсбург, и ему позволено убивать, насиловать и калечить, не боясь наказания. Голоса демонов снова завладели его душой.

Знахарка сделала глубокий вдох и медленно выдохнула.

– Ты не можешь унять эти голоса. Вся твоя нежность не заглушит их криков.

Маркета покачала головой.

– А что еще мне остается, Аннабелла? – повторила она. – Какой у меня выбор? По крайней мере, если он убьет меня, король навсегда упрячет его под замок или даже казнит, чтобы спасти трон от еще большего позора. И тогда весь этот кошмар закончится.

Травница молча посмотрела на девушку, а потом взяла ее руку и, поцеловав, прижала к своему сердцу.

– Вот почему ты видела Белую Даму, Маркета. Людмила и твой отец – тоже. Вы трое принесете себя в жертву ради спасения Чески-Крумлова. Не стану с тобой спорить; спрашиваю тебя, только чтобы быть уверенной. Я нахожу величайшее мужество в твоем решении. Я предвидела это, моя дорогая подруга, и уже сделала все приготовления. Но сейчас, когда решающий момент приближается, ты должна знать, что есть один хороший человек, который тебя любит. Лучший из всех, кого я знаю. Он любит тебя глубоко и по-настоящему. Но ты также должна знать, что я сделала хороший выбор отца для будущей Аннабеллы.

Глаза Маркеты метнулись к округлившемуся животу подруги. Как могла она не замечать его под шерстяной юбкой и фартуком?!

Ведунья улыбнулась в ответ на ее недоумевающий взгляд.

– У нас была всего одна ночь. Одна ночь, чтобы дать начало жизни моему ребенку. Ты – единственная, кого он любит.

Потрясенная дочь цирюльника оцепенела. Она вспомнила зеленый шарф, который Якоб повязал ей на шею, его длинные пальцы, коснувшиеся ее кожи…

Нет! Ее дорогая подруга предавалась любви с доктором в Праге и теперь носит его ребенка. Все завертелось у девушки перед глазами, когда она представила их вместе, сплетенных в страстном объятии.

Ревность в ней вспыхнула и зашипела, как капля воды на сковороде с раскаленным жиром. Грудь сдавило, и горечь подступила к горлу.

Аннабелла увидела, как заблестели глаза ее подопечной.

– Подумай, прежде чем что-то скажешь, Маркета. Послушай меня внимательно. – Она положила руки на плечи девушке и разок встряхнула ее, чтобы рассеять чары гнева. – Ты – единственная, кого он любит. Клянусь, что это правда!

Дочь цирюльника заглянула Аннабелле в лицо и увидела светящуюся там любовь.

Женщина, стоявшая перед ней, была ей другом, а не соперницей.

В груди отпустило, и Маркета глубоко вздохнула. Она закрыла глаза и медленно кивнула.

Думать о Якобе не было времени. Мечты о красивом, благородном докторе из великого города отступили, как солнечный свет, исчезающий за облаками. Думать нужно было только о том, что сделать, дабы искупить грех, который она совершила, поверив, что безумец способен любить.

Аннабелла повернулась и вытряхнула в кипящий котелок с телячьей кровью, которую купила у еврея-мясника за стенами Чески-Крумлова, обрезки волос дона Юлия. Те смешались с булькающей жидкостью и ушли вниз, в глубину.

Маркету передернуло, но она крепко обняла подругу.

– Ты приютила меня и приняла мою тетю. Не знаю, почему ты столь щедра и великодушна и почему рисковала так сильно. Но теперь пришло время и мне ответить тем же.

Аннабелла кивнула.

– Раз уж ты решила, что это твоя судьба, я помогу тебе, если сумею. Ты должна быть готова сегодня вечером. Якоб поможет мне осуществить мой план, но ты должна найти способ остаться сегодня наедине с доном Юлием. Мы встретимся еще раз, и я возьму у тебя кое-что ценное.

– Все что угодно! Возьми сейчас!

– Нет, время еще не пришло. Мы позаботимся об остальном, когда наступит подходящий момент.

Аннабелла прошла к двери и стащила с вешалки зеленый шарф.

– Надень его. Он будет напоминать тебе об истинной цели, – сказала она, повязывая шарф Маркете на шею. Руки ее задержались на плечах подруги, и знахарка закрыла глаза, шепча заклинание. А потом резко отстранилась и отвернулась, чтобы помешать зелье. Взгляд у нее сделался отстраненным, каким становился каждый раз, когда она занималась своими колдовскими делами.

Только выйдя из дома, Маркета сообразила, что не спросила, кому предназначено зелье.

* * *

Когда девушка проходила мимо бани, на улицу выбежала ее мать. С неприбранными волосами и темными мешками под глазами, в рваном платье, Люси Пихлерова устремилась к дочери.

– Ты вернешься к нему и спасешь своего отца? – взмолилась она, безумно вращая глазами. – Скажи, что спасешь моего мужа и приведешь его домой, ко мне, пока мы все не умерли с голоду!

Маркета ничего не ответила, но мать бежала следом за ней по извилистой дороге к замку, как бродячая собака.

– Я знала, что ты не дашь ему, доброму человеку, своему папочке, умереть! – говорила она, приплясывая, как безумная, рядом с дочерью. Люси понимала, что Маркета не позволит обнять себя или взять за руку, и поэтому держалась на безопасном расстоянии от нее, перебегая с одной стороны на другую. – Ты можешь очаровать габсбургского принца, можешь смягчить его дурной нрав, – бубнила она.

К этому времени и другие любопытные горожане уже шли за ними вверх по улице. Когда Маркета оглянулась в последний раз на Влтаву, за ней в гору следовали с десяток горожан – торжественно, как толпа скорбящих.

– Не ходи в замок! – раздался вдруг чей-то голос, сорвавшийся на всхлип.

Дочь цирюльника обернулась и увидела покрытое синяками лицо и заплывшие глаза. Не сразу узнала она свою подругу Катарину.

– Умоляю тебя, Маркета! Он убьет тебя. Посмотри, что он сделал со мною! – снова всхлипнула дочь мельника, сжав руку подруги.

Та в ужасе воззрилась на избитую красавицу, а потом потянулась другой рукой и дотронулась до ее распухшего лица.

– Оставь ее в покое, Катарина, – прошипела мать Маркеты, отталкивая девушку. – Она должна спасти своего отца!

Юную Млынаркову удержала толпа, а Люси потащила свою дочь за руку. Они поднялись по крутому склону к первому замковому двору. Толпа напирала сзади.

Подойдя к двери, Маркета перевела дух. Стражники, которые сопровождали ее, забормотали по-чешски:

– Ты жертвуешь собой для спасения отца – пусть же Господь спасет тебя саму, верную дочь! – сказал один из них.

– Ты делаешь это ради всего Чески-Крумлова, – прошептал второй и, перекрестившись, поцеловал девушке руку. – С твоею жертвой придет конец этому извергу.

– Да благословит тебя Господь, слечна Маркета! – пробормотали оба охранника, когда все подошли к входу в покои.

Никто из них не назвал ее Перловицей.

* * *

Швея все приседала и приседала в книксенах. Наслышавшись историй о грубости и жестокости императорского бастарда, бедняжка до смерти испугалась этого вызова. Она надеялась, что дон Юлий не позарится на ее давно увядшие прелести и торчащие зубы, но все равно беспокоилась – сильные, безжалостные руки могли запросто сломать ее тонкую шею.

– Не бойтесь, – шепнул Якоб. – Просто сделайте то, что он попросит.

Женщина нервно кивнула, натужно сглотнув страх, прочно угнездившийся у нее в горле.

– Швея, какой шелк ты можешь сегодня купить? – спросил дон Юлий.

Портниха взглянула на Хорчицкого, а потом ответила:

– Любую самую лучшую ткань, какую вы пожелаете, господин.

– Голубую. Я хочу голубой шелк, голубой, как чистая вода, – заявил больной. – Нет, голубой, как озеро, спокойное и широкое. Хочу, чтобы он был прохладным и светлым, чтобы струился по девичьей коже, освежая ее, словно она плавает, нагая, в лунном свете.

– Да, господин.

– И, – продолжал повелитель Чески-Крумлова, указывая на покрытую кровавой коркой медвежью шкуру в углу комнаты, – я хочу, чтоб ты сделала из нее кайму. Чисти ее, пока не заблестит, как живой медведь. Свирепый и гордый.

– Хорошо, господин, – отозвалась швея, в ужасе уставившись на окровавленный грязный мех.

– Все должно быть готово к сегодняшнему вечеру.

– К вечеру, господин?

– Ты оглохла, старуха? Да, до восхода луны, иначе утром твоя тощая шея будет лежать на колодке вместе с куриными.

– Слушаюсь, господин. Все будет готово к вечеру. Я посажу за работу и дочку, и невестку, но рубашка будет закончена к вечеру, клянусь!

– Она должна быть прекрасна. Должна годиться самой принцессе… нет, богине!

– Да, господин.

Дон Юлий махнул рукой – ступай.

– Правый профиль, так ты сказал, Якоб? – повернулся он к Хорчицкому.

Доктор, зная, что Маркета ждет за дверью, резко втянул воздух.

– Да, дон Юлий. Правый профиль у вас самый выигрышный.

– Пришли ее ко мне. Я готов приветствовать моего ангела.

* * *

Маркета много раз представляла тот момент, когда снова увидит своего пациента. Своего любовника. Мужчину, который изнасиловал ее. Безумца, который едва не убил ее. Она не знала, как встретит его: заплачет ли, накинется ли на него или станет молить о пощаде.

Теперь она просто пыталась собраться с силами, набраться мужества, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Девушка знала, что рано или поздно он решит убить ее. Она склонила голову в безмолвной молитве, сложив перед собой ладони. Бахрома зеленого шелкового шарфа впилась в ее пальцы, когда она сжала их в мольбе.

– Господь милосердный! Дай мне сил сделать то, что я должна сделать, – прошептала Маркета. В голове у нее промелькнула шальная мысль – побежать по коридору, вырваться из замка и спрятаться в подземелье до конца своих дней. – Дай мне храбрости, – попросила она. – Пожалуйста, Господи!

Блуждающий луч солнца прорезал тучи и сквозь освинцованные окна осветил ее сложенные в мольбе руки. В коридоре прозвучали тихие шаги. Маркета повернула голову. Стражники как будто ничего не видели и не слышали.

По коридору шла женщина в длинном белом одеянии.

Она подошла к Маркете с высоко поднятой головой. Улыбнулась с высоты своего немалого роста. И взяла девушку за руку.

– Не бойся, – только и сказала женщина в белом.

Вместе они приблизились к двери, и там она поцеловала Маркету в макушку.

– Помни мое обещание. Я никогда не оставлю тебя.

И, не сказав больше ни слова, Белая Дама направилась прочь по длинному коридору.

Двери распахнулись.

– Пусть войдет! – прокричал дон Юлий.

От прикосновения руки незнакомки осталось ощущение гладкости атласных перчаток. Девушка попыталась вспомнить, какого цвета они были, но, потрясенная встречей, упустила тогда эту деталь, а теперь было уже поздно.

Молча приблизившись к сыну короля, Маркета заметила капельку крови у него на шее от пореза при бритье. Капля медленно стекла по его горлу, по загорелой коже.

Принц смотрел на дочь цирюльника правым глазом, склонив голову под каким-то странным углом, словно не мог повернуть ее. Он походил на петуха, разглядывающего червяка и готового клюнуть. Из-за его странной позы девушка могла не смотреть ему в глаза и сосредоточилась на капле крови. Ей вспомнились пиявки. Ей вспомнилось слишком многое.

Маркета сняла с головы платок. Юлий увидел ее волосы, и его необычная поза переменилась. Проглотив всхлип, он протянул к ней руки и крепко прижал ее к груди, обнимая одной рукой и гладя по волосам другой.

Девушка оцепенела. Она силилась сдержаться, когда его губы стали покрывать поцелуями ее рот, лицо и шею. Бастард сорвал с нее зеленый шарф, бросил его на пол и прижался губами к ее коже. Он застонал и покачнулся, а потом упал на колени, осыпая ее пылкими поцелуями.

– Мой ангел! Ты вернулась ко мне, – бормотал он сквозь слезы. – Я думал, ты умерла!

Дочь цирюльника ничего не сказала, но наклонилась, чтобы поднять шарф с пола. Это был теперь ее талисман, источник силы, напоминание о любви и здравомыслии. Потом она выпрямилась, недоверчиво глядя на того, чьи руки обнимали ее колени. Дыхание его было теплым.

Наконец Юлий поднялся и взял ее лицо в ладони с нежностью и заботой. Маркета заглянула ему в глаза. Безумие в них отступило в зеленые глубины, и то, что она видела, было любовью, чистой и ясной.

Краем глаза девушка заметила Якоба, не сводящего с нее пристального взгляда.

– Приготовьте пир! – радостным голосом приказал дон Юлий. – Моя любимая выглядит худой и бледной. Мы должны откормить ее, прежде чем она вернется со мною в Прагу в качестве моей принцессы!

Он поцеловал Маркете руки, а потом стал целовать ее еще и еще, глядя на нее, как святой на распятие. Затем подвел девушку к стулу и предложил ей сесть и выпить вина. Снял с нее башмаки и помассировал ей ноги, с обожанием заглядывая ей в глаза. Губы его, горячие и влажные, целовали ее пальчики и лодыжки, мурлыча ласковые слова.

– Пир, я сказал, Хорчицки! – приказал счастливый любовник Маркеты. – Что ты стоишь там как истукан?

Якоб сделал знак слуге передать распоряжение дона Юлия на кухню. Маркета не заметила, когда слуга вернулся с еще одним посланием для доктора. Специальная клеть была доставлена в замок в карете алхимика и в сопровождении ведуньи Аннабеллы.

Дожидаясь во внутреннем дворе, знахарка успокаивала аббата Бедриха из иезуитского монастыря, выглядевшего невыразимо встревоженным.

 

Глава 45. Несколько часов любви и счастья

Остаток дня прошел в объятиях, невинных и обожающих, физических и духовных. Дон Юлий делился с Маркетой тайнами и открывал ей душу. Он не пытался овладеть ею силой, как она боялась. Вместо этого он предложил ей свой ум и душу, разговор о любви и верности. Он держал ее лицо в ладонях и заглядывал ей в глаза.

– Сегодня я буду любить тебя так, как должен был любить раньше, когда ты разрезала мои веревки, когда ты дала мне шанс, а я предал тебя, – говорил он. – Ты единственная, кто поверил мне, как же я мог отречься от тебя?! Сегодняшней ночью я все тебе возмещу. Это будет любовь, какой не знала еще ни одна женщина. Ты забудешь обо всем на свете, клянусь!

Тут он внезапно заплакал.

– Как мог я повести себя с тобой так жестоко, мой ангел?! Как мне убедить тебя, что это голоса управляли моими руками? Голоса…

Голова его склонилась на грудь девушки, и горячие слезы промочили ее блузку. Вскоре он уже всхлипывал, как маленький ребенок, уткнувшись в мягкую плоть чуть ниже ее плеча.

Маркета одеревенело обняла его, давая выплакаться. Молодой человек твердил, что плачет из-за своего предательства, из-за того, что причинил ей боль, из-за невыносимой тоски, которая терзала его, когда он думал, что она умерла.

Слова его были ясными и осмысленными. И хотя они слетали с его губ с великой силой потока, прорвавшего плотину, это не было бессвязным бормотанием сумасшедшего. Немецкий язык, звучащий грубо для крумловских ушей, передавал его тоску по любимой, холодный мрак его души, передавал муки одиночества и безутешную скорбь – так, как не смог бы передать чешский.

Все эти мольбы не пропали втуне. Это не слова безумца, говорила себе Маркета, прижимая Юлия к сердцу и целуя соленые, горячие слезы, слезы охваченного лихорадочным жаром ребенка. На какой-то миг – долгий миг – она позволила себе подумать, что, возможно, еще сумеет спасти его душу от терзающих ее демонов. И, быть может, она заслуживает его любви. Ведь у нее сердце женщины – женщины, которую никогда по-настоящему не любили. Тело ее продавали за мясо, соль и пиво жирному, вонючему пивовару. Никогда не знала она любви или уважения. А здесь, пред нею, сын короля говорил, что любит ее превыше всех на свете сокровищ. Любовь, богатство, жизнь в Праге…

Девушка так хотела позволить себе поверить в эти признания. Она купалась в его обожании. Ей так отчаянно хотелось, чтоб Юлий был обычным мужчиной, разумным и надежным – хотелось этого так же страстно, как и ему.

Но потом она прикусила губу и заставила себя выбросить из головы глупые, несбыточные мечты. Кому, как не ей, знать, что наступит момент, когда чудовище вернется. Он не нормальный человек и никогда им не будет. Где-то в глубине его похожих на изумруды глаз притаился демон, который нанесет удар, когда она меньше всего будет этого ожидать. Он изнасиловал ее и изрезал ножом. Он напал на ее лучшую подругу, милую, беззащитную девушку, в крумловском лесу…

Маркета крепко-крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, то уже снова была сильной и невосприимчивой к его мольбам, но и не настолько глупой, чтобы позволить ему увидеть ее силу. Она была готова встретить свою судьбу и готова играть свою роль до самого последнего мгновения.

Послеполуденный отдых был устроен в малиновой столовой под сверкающими канделябрами. Дон Юлий настоял, чтобы Маркета сидела с ним рядом и чтобы их локти соприкасались. Разлучиться с ней хотя бы на миг было для него невыносимо.

Он наливал ей вина, кормил ее с рук, облизывая пальцы после того, как они касались ее губ; угощал ее свежими устрицами из далеких морей, завернутыми в морские водоросли на ледяной стружке, выдавливал лимоны из Испании на прозрачное мясо моллюсков и просил посмаковать кисло-соленый вкус на языке, прежде чем проглотить дары океана, которого Маркета никогда не видела. Они ели фрукт, называемый апельсином, который принц очистил острым ножом одним длинным, спиральным витком. Он клал девушке в рот дольки этого фрукта, и тот взрывался у нее на языке острым, пикантным вкусом.

– Шоколад. Привезен из Америки, – предложил он ей затем следующее лакомство. – Деликатес королевского двора.

Маркета облизала пальцы, дивясь насыщенному вкусу. Вино растеклось по ее жилам, и она улыбнулась. Если здесь ее ждет конец, что ж – она насладится каждым последним мгновением.

Дон Юлий потчевал ее до тех пор, пока она уже не могла больше проглотить ни кусочка. Он поцеловал ее ладони и заглянул ей в глаза, а потом попросил разрешения на минуту удалиться. Когда он вернулся, в руках у него была книга.

«Наконец-то я увижу Книгу Чудес и женщину, которую ему напоминаю!» – подумала Маркета сквозь винный дурман.

Но это была вовсе не Книга Чудес, а какая-то другая. Принц открыл ее на титульном листе, и она прочитала: «Молот ведьм, уничтожающий ведьм и их ереси, подобно сильнейшему мечу».

– Что это? – спросила девушка.

– Кто-то занимается колдовством, – ответил Юлий заговорщическим шепотом. – Какая-то ведьма колдует против меня, я уверен. Я чувствую, что на меня направлено какое-то зло. И когда я найду эту ведьму, то уничтожу. Она будет гореть на костре, а вместе с ней сгорят и мои демоны. А потом мы уедем в Прагу, поженимся в граде и будем жить долго и счастливо.

Маркета похолодела. Она подумала об Аннабелле и о своей умирающей тете. Вспомнила, как знахарка потребовала локон волос принца, вспомнила вонючее зелье, которое булькало в очаге над огнем, когда она уходила из дома на улице Длоуха…

Огромный обеденный стол тянулся вдаль. На другом конце девушка увидела Якоба, пристально наблюдающего за происходящим из полумрака коридора, а в свете мерцающего на стене факела разглядела висящий над ним портрет. У женщины на портрете, одетой в белое платье с серым поясом, была такая бледная кожа, какой дочери цирюльника еще никогда не доводилось видеть.

Маркета поставила на стол хрустальный бокал и уставилась на портрет. Она сразу узнала женщину и вгляделась в ее печальные глаза, опущенные на стоящего в тени Хорчицкого.

 

Глава 46. Последний день масленицы

Звуки масленичной процессии заглушали все остальные в Чески-Крумлове. Быть может, именно поэтому никто не заметил, как прекратились завывания Габсбурга, воссоединившегося с любовью своей жизни.

Оглушительный грохот трещоток состязался со звоном коровьих колокольчиков и грохотом барабанов, а также пением рожков и дудок. Эта какофония распугивала птичьи стаи и отзывалась одобрительными криками веселящейся толпы. Вырядились, так или иначе, почти все. Птицы с клювами и пестрые клоуны, мужчины в масках и рогатые олени или быки, медведи в накидках из медвежьих шкур и с медвежьими головами, чтобы пугать детей… Некоторые скрывались под разукрашенными шкурами коров и овец. Фермеры оделись в традиционную одежду прошлых веков – деревянные башмаки и, несмотря на холод, белые рубашки с открытым воротом. Они тащили плуги и разбрасывали по улицам семена – для плодородия и хорошего урожая. Их деревянные трехзубые вилы задирали юбки у женщин, и те визжали и хихикали.

Это карнавальное шествие продвигалось – не вполне твердо – по узким, извилистым улицам Чески-Крумлова, чтобы закончить свой путь, как всегда, на внешнем дворе Рожмберкского замка. Гулянья начались в воскресенье, и к этому дню, «разгульному» вторнику, костюмы всех крумловских ряженых уже были заплеваны и покрыты жирными пятнами. Тут и там валялись пьяные в костюмах медведей, козлов, овец, собак и цыплят, которые уже не вязали лыка и катались в снегу, порываясь присоединиться к шумной процессии.

Бруна, одно из самых устрашающих чудищ – помесь жирафа, козла и верблюда, – опрокинулся в сугроб у замковых ворот, не выдержав веса промокшего костюма и тяжелой от выпитого головы. Многочисленная свита – в разукрашенных ленточками шляпах, с клювами и в остроносых башмаках – пыхтела и кряхтела, пытаясь поднять свалившегося на ноги. Тяжелые колокольчики на поясе громко звенели. Веселый хозяин конюшни хлестал его плетью по бокам до тех пор, пока чудище не взревело и не кинулось на обидчика. Дело даже дошло до драки; правда, она быстро закончилась из-за слишком громоздких нарядов и неспособности участников стоять на ногах. Чудище поднялось, а двое драчунов глотнули из одной бутыли и во всеуслышание поклялись в вечной дружбе.

Рогатый дьявол вытянул руку в направлении замковых башен и смачно сплюнул на забрызганную элем мостовую. Призрак с лошадиной головой попытался его успокоить. Дьявол отбросил протянутую руку и принялся изрыгать богохульные оскорбления, далеко разносившиеся в холодном зимнем воздухе. Звериные и птичьи головы повернулись к нему, крича «нет, нет!», ибо эти слова могли стоить ему головы и навлечь гнев Габсбурга на всех остальных.

Тихая, украшенная лентами девушка с разрисованным веселым лицом, никак не вязавшимся с ее настроением, заплакала, размазав слезами яркие румяна. Дьявол подошел успокоить ее, положив ей на плечо черное мохнатое копыто.

* * *

Швея дрожащими руками сняла с Маркеты мерки и повернулась к трем своим помощницам. Дочь цирюльника увидела горку тончайшего голубого шелка, лежавшего в корзинке для шитья, и протянула руку к прохладной ткани.

– Для тебя, слечна. Для сегодняшней ночи, – сказала одна из молодых женщин и, встретившись с возлюбленной принца глазами, отвернулась.

Проследив за ее взглядом, Маркета увидела густой черный мех, завернутый во влажные полотняные простыни.

Ее передернуло.

– Что это? – спросила она испуганно.

– Тонкий шелк должен быть окаймлен мехом медведя, которого господин убил на охоте. Приказ господина, – ответила все та же помощница швеи.

Мех, по контрасту с роскошным шелком, устрашающе блестел на белой простыне.

Теперь уже ни одна из четырех женщин не смотрела на Маркету. Они собрали ткань и поспешно ретировались, чтобы приступить к срочной работе.

* * *

Якоб встретил Аннабеллу в дверях людской. С языка его готовы были сорваться десятки вопросов, но она остановила его, качнув головой.

– У нас нет времени. Нужно принести клеть. Я поговорила с женщинами на кухне. Ее поставят в кладовую, с глаз долой. Они не спросили меня, что в ней, но все до смерти боятся дона Юлия.

Ботаник кивнул и дал указание слугам принести деревянную клеть в кухню, где шли приготовления к ночному пиру.

– А теперь немедленно найди Маркету. Она должна прийти. Прямо сейчас, – сказала ему знахарка.

Хорчицкий заколебался, и лицо его исказилось от ревности, а глаза сузились до щелок.

– Оторвать ее от дона Юлия не так-то просто. Он с нею, как пьяница, которого невозможно оттащить от бутылки. Никогда не видел более отвратительного проявления безумной любви.

Аннабелла посмотрела на доктора с кривой усмешкой и тут же посерьезнела.

– Придумай что-нибудь. Приведи ее ко мне. Быстрее.

Якоб поднялся по устланной коврами лестнице к гостиной, где оставил королевского бастарда, когда Маркету увели, чтобы снять с нее мерки. Сейчас она возвращалась в сопровождении стражника по длинному коридору.

– Я провожу Маркету к дону Юлию. Ты свободен, – сказал ученый ее сопровождающему.

Стражник кивнул и повернул в сторону черной лестницы. Якоб подождал, пока его шаги стихнут внизу.

– Идем быстрее, – сказал он, хватая девушку за руку. – Аннабелла ждет тебя.

Однако затем он остановился. Протянул руку к шарфу у нее на шее. Поиграл тканью, погладил девушку по щеке. От его прикосновения по ее шее и затылку пробежали мурашки.

Хорчицкий привлек ее к себе и, крепко обняв, накрыл ее губы своими. Она ответила на поцелуй с пылом, не уступавшим его страсти.

– Бежим со мною! – взмолился мужчина, отрывая губы только для того, чтобы заглянуть ей в глаза. – Я люблю тебя всем сердцем. Поехали со мною в Прагу!

– Я не могу, – ответила дочь цирюльника между поцелуями, и губы ее задрожали на его губах. – Он из мести уничтожит весь город, если я сейчас оставлю его!

– Маркета! – прокричала Аннабелла с нижней ступеньки. – Якоб, отпусти ее немедленно! Нам нельзя терять ни минуты.

Ботаник и его возлюбленная сбежали по лестнице в кухню. Кухарки и слуги кланялись и приседали, глазами выражая им сочувствие и уважение.

Травница ждала их со сверкающими ножницами в руке.

– Сядь, – велела она девушке. – Я должна быстро остричь тебе волосы.

– Но… но именно мои волосы он любит больше всего! – испугалась та.

– Он вновь увидит их, обещаю, – ответила Аннабелла и отрезала первую прядь волос прежде, чем Маркета успела возразить.

– Если он увидит, что я остригла волосы, то убьет меня в приступе ярости! – продолжила спорить дочь цирюльника.

– Он в любом случае попытается убить тебя, что бы ты ни делала, – отрезала ведьма. – Поверь мне, это твое единственное спасение.

– Мне нет спасения. Твои зелья не излечат его безумия. Я обречена.

Аннабелла ловко и быстро щелкала ножницами, остригая пятнистые пряди, которые падали в ее раскрытую ладонь и осторожно складывались на полотняную простыню на столе. Когда она закончила, весь стол был покрыт блестящими, густыми локонами.

Маркета ощутила холодный, сырой воздух замка на своей голой шее. Она поежилась, дотронулась до обнажившейся кожи и поморщилась от холода.

Борясь со слезами, посмотрела на Аннабеллу и Якоба горящими глазами. Ботаник положил руку ей на плечо, но она стряхнула ее.

– Что ты наделала? Ты погубила меня! Вы оба сумасшедшие, такие же сумасшедшие, как и он! – закричала Маркета.

– Ты должна довериться нам, – сказал Хорчицкий. – План Аннабеллы – твоя единственная надежда.

– У меня нет надежды, – ответила девушка и вдруг успокоилась. Она знала, чем все закончится, и не собиралась дать себя одурачить еще раз. Ни дону Юлию, ни Якобу, ни Аннабелле. Даже своему собственному духу. Она должна быть сильной и смело встретить свою судьбу.

– Я заплачу за свои грехи жизнью, – прошептала она. – Я не переживу сегодняшнюю ночь.

– Нет! – взревел Якоб и, схватив ее за плечи, встряхнул с такой же силой, как это сделала когда-то Аннабелла. – Не будь дурочкой. Бежим со мной!

До сего момента травница хранила молчание, но теперь не выдержала:

– Прекратите, вы оба! – приказала она. – Маркета, возьми это.

Рука ее нырнула в корзину и вынырнула со сверкающим украшением – расшитым жемчугом головным убором из небесно-голубого шелка и золотой ленты. Этот изысканный головной убор был достоин самой королевы. Маркета подумала, что никогда в жизни не видела ничего красивее.

– Надень это и скажи ему, что твои волосы должны быть спрятаны до вечера, дабы доставить ему еще больше удовольствия, – наказала Аннабелла.

– Но как только он увидит, что я остри…

– Ты должна мне доверять. Надень.

Руки у Маркеты дрожали. Ее пальцы пробежали по жемчужным нитям и скрещенным лентам из чистого чеканного золота. Где Аннабелла взяла такое сокровище?

Между тем знахарка осторожно завернула остриженные пряди в тряпицу и сунула узелок в корзину.

– Будь готова вечером, – прошептала она. – Об остальном мы позаботимся.

Маркета втянула носом воздух и закрыла глаза.

– Смелее, – сказала ей Аннабелла, после чего повернулась и исчезла в темных глубинах людской.

 

Глава 47. Волшебный вечер

Маркета упорно не разговаривала с Якобом, пока тот провожал ее в покои дона Юлия.

Но перед тем как открыть дверь, он прочистил горло и замешкался. Поправляя головной убор, девушка прижала руки к вискам, коснувшись кончиками пальцев гладких жемчужин.

– Маркета… – подал голос Хорчицкий.

– Нет! – оборвала его дочь цирюльника. – Говорить тут не о чем. Я не дам себя обмануть. Слишком поздно для надежды.

– А для любви тоже слишком поздно? – прошептал мужчина, силясь овладеть своим голосом. Слезы жгли ему глаза.

У Маркеты задрожали губы.

– Не говори так! Какой у меня выбор? – горячо зашептала она. – Моему отцу отрубят голову, мою подругу будут насиловать снова и снова, пока не убьют… Оставь меня!

Якоб прижал ладонь к ее щеке.

– Позволь мне защитить тебя! – взмолился он. – Бежим сию же минуту, и я спрячу тебя там, где он никогда не найдет! Я обучу тебя лекарскому ремеслу. Я…

Но девушка так и не услышала, что еще собирался предложить доктор – двери распахнулись, и перед ними вырос дон Юлий. Их разгоряченные голоса донеслись до него из коридора. Глаза бастарда сузились, а щека дергалась, как в те дни, когда дочь цирюльника только познакомилась с ним.

– Что это ты делаешь наедине с моей Маркетой?! – прорычал больной. – Ты, предатель!

– Я просто сопровождал ее после пример… – начал оправдываться Хорчицкий.

– Проклятая свинья! Думаешь, я не чувствую запаха вашего совокупления, твоего семени у нее на ноге?

Девушка открыла было рот, чтобы возразить, но Юлий схватил ее за руку и втащил в комнату.

– Она моя, Якоб. Моя. И нынче вечером она откроет мне тайны Книги Чудес. Она научит меня, как разгадать текст, который не читал еще ни один смертный! Она – моя!

Книга Чудес, подумала Маркета. Пробный камень его сумасшествия. Он снова впал в безумие.

Юлий же захлопнул двери перед носом Якоба и грубо толкнул Маркету на диван.

– Что это у тебя на голове? – спросил он. – Ты же знаешь, как мне нравятся твои волосы. – Он протянул руку…

– Нет! – вскричала девушка, отворачиваясь и собираясь с духом, чтобы поиграть в кокетку. – Я хочу приберечь свои волосы для сегодняшнего вечера, когда надену новую ночную рубашку. Не портите удовольствие, которое я припасла для вас! Это будет мой сюрприз. – Говоря это, она поймала себя на том, что все еще надеется каким-то образом спастись, что таинственный план Аннабеллы достигнет цели.

Сын короля задумчиво оглядел ее и медленно улыбнулся.

– Разве вы видели когда-нибудь головной убор красивее этого? – спросила Маркета, поворачивая голову так и эдак. – Посмотрите, как блестит золото и мерцают жемчужины!

– Прелестно, – согласился молодой человек, потрогав золотую ленту. – Но когда оно скрывает твои волосы, то раздражает меня. Сними его.

– Но если я это сделаю, то испорчу самые волнительные минуты сегодняшнего вечера…

Глаза Юлия вдруг заблестели, как у голодного волка.

– А нам вовсе необязательно ждать до вечера. Я овладею тобой сейчас! – прохрипел он.

Холодный пот прошиб Маркету, и ей стоило немалых усилий сохранить спокойствие.

– Но, мой возлюбленный, нет… мы должны подождать. Ведь ждали же мы все эти месяцы! Я хочу, чтобы все было как полагается. Подождем, пока сошьют мой наряд. Пусть будет так, как ты планировал.

«Пожалуйста, Господи, – взмолилась она, – не дай ему снять этот убор с моей головы! Иначе я пропала!»

Дон Юлий смотрел на Маркету холодными глазами. Тепло любви из них испарилось.

– Где ты взяла такое дорогое украшение? – недоверчиво спросил он. – Я никогда не видел ничего подобного, даже при дворе отца. Откуда у бедной банщицы такое сокровище? И где ты взяла тот шелковый шарф?

– Это подарок, – быстро ответила девушка.

– Подарок от кого?! – прорычал больной сквозь зубы. – От Якоба Хорчицкого?

– Подарок от дорогого друга, дон Юлий…

Сын императора замахнулся на свою гостью.

– Ты, лживая шлюха! Раздвигаешь ноги перед старым пивоваром и перед лекарем моего отца… Думаешь, я не знаю твоего прозвища? Перловица! Тебя называют Перловицей, банная шлюха!

– Нет, дон Юлий, не называйте меня так!

– Перловица! – рявкнул принц. – Я думал, что ты умерла, и они смеялись надо мною… А ты все это время жила среди них, блудливая свинья!

– Я боялась, господин. Боялась вас и вашего гнева! Пощадите!

– Почему ты не можешь понять, как я люблю тебя?! Ты предаешь меня на каждом шагу, продажная девка! – вскричал бастард и зажал ладонями уши, защищаясь от голосов, которых Маркета не слышала.

– Посмотри на меня, Юлий. Посмотри на меня – не слушай голоса, мой дорогой! – попыталась она образумить его. – Умоляю тебя!

Молодой человек обратил покрасневшие от слез глаза на Маркету. На лице его отражалась мука. Призрак страдающего мальчика промелькнул по нему, как лунный луч среди сумрака полуночных туч.

Дочь цирюльника отвела его руки от ушей и прошептала:

– Останься со мной, Юлий. Не слушай их!

Но она уже видела, что голоса победили. Демоны завладели его душой.

– Поди прочь от меня, шлюха! – проговорил он чужим, холодным голосом.

Маркета закрыла руками лицо в ожидании удара, но вместо этого услышала скрежет ключа в замке и, открыв глаза, обнаружила, что осталась одна. Принц запер ее в своих покоях.

Девушка подбежала к окну и увидела флаги масленичного шествия, развевающиеся над пестрой толпой ряженых. После полудня город, по традиции, чествовал Бахуса, и это чествование, как водится, должно было закончиться его похоронами. Роль Бахуса в этом году исполнял жирный пивовар, а его жена и дети стояли с ним рядом. В одной руке он держал кружку с пивом, а в другой сжимал огромную, жирную гусиную ногу. Бахус чревоугодничал, пил без меры и распевал непристойные песенки под одобрительные крики толпы. За ним следовали горожане в костюмах церковного сторожа, могильщика, дьяка и плакальщиков, ибо завтра, в пепельную среду, бог виноделия должен был, согласно традиции, быть похоронен – после этого наступали тяжелые дни поста.

Внезапно на сцене появился скачущий на коне человек. Женщины завизжали и прижали к себе детей. Всадник – а это был дон Юлий – направил коня прямиком на Бахуса, топча его. Пивовар закрыл голову руками, когда лошадь протопталась у него по ногам и телу, но через секунду разъяренный всадник уже мчался в сторону городской площади, и топот железных подков состязался с криками изувеченного пивовара.

Маркета поняла – Юлий вернется только через несколько часов, пьяный и жаждущий крови. И эти часы – все, что у нее осталось.

* * *

Карета доктора Мингониуса прибыла в замок, когда от солнца осталась лишь кровавая полоса на горизонте, а на небе начали загораться первые звезды. Доктор ехал с двумя другими врачами, одним из которых был великий Ян Есениус.

Якоб вышел встретить их. Он сочувствовал своим уже довольно немолодым коллегам, которым пришлось проделать нелегкий путь почти без остановок, но им нельзя было терять время.

Томас обнял молодого врача.

– Где он? – спросил он без предисловий.

– Запер Маркету в своих покоях и ускакал в Чески-Крумлов. Растоптав при этом одного горожанина и…

– Маркету? – перебил ботаника Мингониус. – Он держит ее в заточении?

Но прежде чем Якоб успел ответить, Есениус, величавый господин лет сорока, прервал их:

– Позвольте представиться. Доктор Ян Есениус и мой помощник, доктор Йелинек. Полагаю, доктор Хорчицкий, мы имели удовольствие встречаться при дворе, но вы, вероятно, не помните меня.

Якоб чуть не рассмеялся, несмотря на ужасные обстоятельства, услышав эти слова из уст прославленного врача, известного во всей Европе и за ее пределами. Конечно же, любой образованный человек от медицины знал Есениуса!

– Разумеется, я помню вас, доктор Есениус, – ответил ботаник. – Для меня большая честь познакомиться с вами. И, думаю, с вами мы тоже встречались, доктор Йелинек.

Томас взволнованно кивал на эти любезности, но его морщинистое лицо было маской беспокойства.

– Мы должны немедленно вызволить ее из покоев, пока он не вернулся. Он… э… обидел ее как-то?

– После назойливой демонстрации любви он ударил ее по лицу и назвал шлюхой. Им вновь овладела маниакальная одержимость Книгой Чудес, – рассказал Хорчицкий.

Доктор Мингониус в этот момент уже стремительно поднимался по лестнице.

* * *

Дон Юлий оставил своего коня на площади. Горожане, после того как пивовара унесли на носилках, вернулись к гуляньям.

Они лишились Бахуса на день раньше. Что ж, значит, завтра его хоронить не придется. Не повезло, ворчали люди и, шатаясь, брели назад, в таверну, чтобы развеять разочарование чем-нибудь покрепче.

Прошлогодний Бахус, веселый кожевник, умер от простуды после того, как горожане похоронили его в сугробе на берегу Влтавы. И что принес им следующий год? Габсбурга, насилующего их женщин, петиции королю, которые тот оставил без внимания… Может ли предстоящий год быть еще хуже? А если раненый Бахус – еще худшее предзнаменование, чем мертвый?..

Но довольно! Важнейшая часть масленицы – пьянство и чревоугодие. Главное – набить брюхо мясом, а остальное уж как-нибудь устроится. Крепкие напитки даровали желанное забвение, унося прочь страхи и печали, наделяя беспечностью и счастьем на оставшиеся часы праздника.

Отупев от сливовицы, медовухи и эля, горожане даже не заметили, что хозяин Рожмберкского замка сидит среди них. И только когда он застучал кулаком по деревянному бочонку, требуя медовухи, угрюмый трактирщик бросил на него взгляд.

Дон Юлий утолял жажду полными кружками медовухи, которые заливал в себя одну за другой, словно никак не мог напиться. Пары спиртного поднимались и жгли глаза. Он сморгнул слезы и, поднеся ко рту глиняную кружку, опустошил ее одним махом.

Женщины, не такие захмелевшие, как мужчины, спешно попрятались по домам, увидев на площади коня королевского бастарда. Но мужчины Чески-Крумлова не собирались покидать таверну в самую веселую ночь в году – к черту Габсбурга! – и, словно назло, стали еще сильнее налегать на выпивку.

Дон Юлий почувствовал, как онемело его лицо и забурлила кровь. Медовуха пахла цветами, и он подумал о Маркете – вот бы зарыться лицом в ее волосы! Бастард криво ухмыльнулся обслуживавшему его человеку в костюме петуха с клювом и снова стукнул кулаком.

– Принеси кувшин!

Изо рта у него струйкой потекла слюна, и он вытер ее тыльной стороной ладони.

Остальные бражники в таверне говорили по-чешски – дон Юлий понимал этот язык, но говорил на нем плохо. Варварский, по его мнению, язык годился только для крестьян, и его следовало извести и заменить немецким – языком Бога и ученых людей. Губы его все сильнее кривились в презрительной гримасе по мере того, как чешская речь становилась все громче. Повторяющийся ритм слогов раздражал его, и сын короля снова помрачнел.

Огромный медведь хлопнул мясистой человеческой ладонью по бочке и что-то свирепо прошипел рогатому дьяволу. Гуляки сыпали проклятьями, все больше распаляясь с каждой выпитой кружкой.

Интересно, одолеет ли медведь дьявола, гадал дон Юлий под шум вина в голове. И что эта медвежья шкура… ах, да, из нее же будет кайма на ночном одеянии Маркеты! Маркета, мой ангел…

Нет! Шлюха!

Сегодня он покажет ей, кто хозяин! Как мог он прикасаться к ней, когда она сидела голой перед пивоваром, этой вонючей жирной свиньей… Она дарила свою девичью благосклонность простолюдину, который даже пражской шлюхи не достоин. А потом соблазнила Габсбурга.

Она заслуживает смерти.

Как могла его единственная истинная любовь так предать его?!

И разве не видел он похоть в глазах Якоба Хорчицкого? Его рука лежала на ее щеке, когда двери распахнулись. Они совокуплялись в темном коридоре, прямо у него под дверью…

Он покажет ей, как выставлять его дураком!

И Книга Чудес. Неужели она шептала ее тайны своему новому любовнику? Этому колдуну с его магическими зельями, увлеченному травами и цветами…

Неужели эти двое отравили его? Не в этом ли заключается тайна Книги Чудес – в рецепте его смерти? Его отец, Якоб, Маркета – все они замыслили убить его…

Зашифрованные слова книги – в них ключ к его гибели! Все эти незнакомые растения, текучие воды с купающимися прелестницами… Его кровь. Зеленая вода, в которой резвятся женщины? Зеленовато-голубая, как вены у него под кожей…

Королевский сын в ужасе уставился на свою покрывшуюся холодным потом руку, разглядывая пульсирующие прямо под кожей вены. Конечно! Они того же цвета, что и воды в книге. Девы, купающиеся в воде… девы с округлившимися от семени другого мужчины животами… купающиеся в его крови…

– Я убью ее! – взорвался дон Юлий.

Дьявол вскочил со своего места и покачнулся на нетвердых ногах, а медведь тщетно попытался усадить его обратно.

– Ты, габсбургское дерьмо! – прорычал дьявол, от которого разило кислым пивом и вареными яйцами. – Подлый злодей, охочий до невинных девушек! Трус!

Он сорвал с себя маску – это был сын кузнеца Дамек.

Дон Юлий заморгал – дьявол превратился в мужчину с измазанным сажей лицом и красными глазами. И с его губ слетали оскорбления. Еще никто и никогда не бросал ему вызов!

– Ты смеешь оскорблять Габсбурга?! – заорал он, неуклюже хватаясь за шпагу.

Однако молодой кузнец уже выхватил кинжал и молниеносным выпадом резанул сына Рудольфа II по лицу.

Шум и гам тут же стихли. В подвале воцарилась полная тишина – ведь пролилась королевская кровь. Слышался лишь треск горящих факелов, лижущих огненными языками каменные стены.

Дон Юлий поднес руку к щеке, и пальцы его окрасились кровью. Он изумленно уставился на красную жидкость, а медведь с петухом тем временем потащили вон ругающегося на чем свет стоит человека-дьявола, с криками и пинками выставив его за дверь.

Рана на лице – горизонтальный порез – была не смертельной, однако сильно кровоточила. Бастард сидел ошарашенный, трогая пальцами кровь и вспоминая пиявок.

Вокруг него кружились и вертелись спотыкающиеся козлы, кабаны, разинувшие рты куры и морские чудища. Они толкали друг друга, чтобы поближе увидеть окровавленного Габсбурга, преследуя и терзая его своими перешептываниями и проклятьями на гортанном чешском, которого он уже не понимал. Спертый воздух таверны пропитался кислой вонью хмеля и человеческого пота.

– Будьте вы все прокляты! – пронзительно вскричал дон Юлий, замахиваясь шпагой на эту толпу вурдалаков. Пьяное скопище расступилось.

Он пробился к выходу, вывалился на площадь, где и нашел свою лошадь, за которой присматривал босоногий мальчишка.

– Прочь с дороги! – заорал королевский бастард и пнул беднягу в ребра.

Продолжая размахивать шпагой, он вскочил в седло. Конь заржал и рванул с места в карьер, едва не сбросив седока. Вонзив шпоры в тугие бока жеребца, дон Юлий галопом поскакал к замку, сквозь зубы бормоча имя Маркеты.

* * *

– Маркета! Ты слышишь нас? – прокричал доктор Мингониус.

Ответа не последовало.

– Она, должно быть, в дальнем конце покоев, – сказал он доктору Яну Есениусу. – А где Якоб?

Они огляделись. Хорчицкий исчез.

* * *

– Мне надо вернуться к врачам, – сказал ботаник. – Думаю, Мингониус намерен сломать двери.

– Что? – нахмурилась Аннабелла. – Выпустить ее, чтобы дон Юлий мстил всему городу? Нет, послушай меня! Это верное решение, которое решит дело раз и навсегда.

– И ты уверена, что все получится, как задумано. А вдруг он…

– Таково ее последнее желание. Доверься мне. Отпусти всех кухонных слуг и запрети им входить.

Не дожидаясь ответа, Аннабелла уже просовывала железный клин в деревянную клеть, приоткрывая ее с большой осторожностью. Потом она обвязала клеть веревкой и затянула узел.

Якоб помог ей поднять клеть на платформу в шахте подъемника – приспособления, которое использовалось при Вильгельме Рожмберке, чтобы доставлять блюда на стол горячими.

– Ты уверена, что сможешь подтянуть канат без меня? – уточнил Хорчицкий.

– Я же буду не одна, а с Маркетой. Мы сильные, и груз достаточно легкий для нас. Ступай! Останови его прежде, чем он доберется до двери, иначе все пропало!

Натянув на плечи накидку, Якоб спешно покинул кухню.

Никто из них не заметил черной сутаны и блеска распятия в тени коридора.

 

Глава 48. Исповедь

За несколько часов до этого, опускаясь помолиться на холодный гранит монастырской часовни, Карлос-Фелипе Санчес де Мирамар услышал крики и протесты Маркеты, когда ее заперли в покоях, и завывания растоптанного на улице пивовара, сжимавшего сломанную ногу.

«Я помогал принцу-бастарду творить в Чески-Крумлове зло, – подумал священник. – Теперь он убьет девушку».

Карлос-Фелипе опустился на болезненно хрустнувшие колени и сложил ладони в молитве. Пальцы слушались его плохо. От сурового богемского холода не защищали ни гобелены, ни ковры, ни камины, и старый священник поежился под своей грубой шерстяной рясой. Тусклый свет, просачивающийся сквозь освинцованные стекла, лишь частично освещал алтарь и поточенную червями деревянную статую Христа на кресте.

Иезуит согнул в молитве одеревеневшую шею. Он вспомнил, как горячо молился, будучи молодым, как тайна Христа и аура святой Девы пленяли его душу и побуждали ревностно служить Богу. Он происходил из богатого семейства в Ронде, и у него не было необходимости вступать в орден, но он слышал зов так же ясно, как человек, одержимый любовью – это было некое волнение в сердце, которое подтолкнуло его посвятить себя иезуитскому братству. Карлосу-Фелипе нравилась эрудиция иезуитов, потому что он и сам был человеком книжным. Он считал большим везением и благословением Божьим, что ему выпала честь наставлять юных Габсбургов, Рудольфа и его младшего брата Эрнста, когда те прибыли к испанскому двору.

Все это казалось теперь таким далеким… Будущее тогда виделось дону Карлосу блестящим – усиление Священной Римской империи, где слово Божье будет вести и направлять руку императора, а иезуиты – внедрять священный порядок на европейском и американском континентах.

Но Габсбурги с каждым поколением порождают все более слабых монархов. Они спариваются между собою, как кролики в клетках. Несмотря на иезуитское воспитание и твердую руку дяди Филиппа II в его образовании, Рудольф увлекся коллекционированием картин, часов, всевозможных фривольностей и разных причудливых изобретений. Он тратил деньги на алхимиков и оккультизм, на астрономов и астрологов, которые предсказывали ему будущее по положению звезд, вместо того чтобы оставить судьбу в руках Господа. Ходили слухи, что его величество совсем отказался от веры, слишком занятый своими затеями, чтобы найти время помолиться Создателю.

Потом король вступил в богопротивную, греховную связь с итальянской девкой, чтобы породить этого дьявола, дона Юлия. Бастарда, который под попечительством и надзором Карлоса-Фелипе собирался теперь изнасиловать и, возможно, убить невинную девушку…

Думая о своей роли в этой трагедии, священник поморщился. Самообладание изменило ему. Гордость заставила его предложить схватить и наказать цирюльника за то, что тот солгал Габсбургу.

И ему.

Грудь иезуита вдруг пронзила острая боль. Он прижал кулак к сердцу. Что сталось с человеком, который верой и правдой служил Богу и который стыдливо, как влюбленный школьник, просил покровительства святой Божьей Матери? Когда сердце его сморщилось и усохло, как яблоко зимой? Много лет назад, когда он молился и учился в монастыре, его вера и душа были чисты. А теперь он – соучастник в убийстве, озлобленный старик, который помог безумцу заполучить безвинную жертву…

Сердце опять сдавило, и дон Карлос охнул. Он поднял глаза – нет ли кого-то, кто помог бы ему? – и увидел бледный свет над нишей со статуей девы Марии. Священник как будто даже услышал шелест юбок из тяжелой ткани, которую носят аристократки, хотя видел при этом лишь падающий в нишу свет. Он умирал, и свет – это, должно быть, был ускользающий от него Святой Дух.

– Прости меня! – простонал иезуит.

Внезапно свет исчез, и сзади послышались шаркающие шаги.

– Брат, – позвал священника голос из затененных глубин часовни.

Карлос-Фелипе тихо вскрикнул, сжимая грудь.

Аббат Прохазка поспешил к испанцу и, велев ему лечь, опустился рядом на колени и приподнял ему голову. Холод каменного пола просочился сквозь одежды иезуита, но давящая боль в груди отпустила, когда он почувствовал добрые руки, поддерживающие его в темноте. Он задышал чуть легче, хотя все еще боялся, что боль вернется.

– Я умираю! – выдохнул Карлос-Фелипе. – Господь наказывает меня за мои поступки, за мое предательство…

– В чем вы согрешили, брат мой? – прошептал аббат. – Я отпущу вам грехи.

– Да, – слабо отозвался лежащий у него на руках человек. – Я хочу покаяться в своих грехах, они отягчают мою душу.

Когда в западных окнах померк бледный зимний свет и в небе стали зажигаться первые звезды, сердце и душа Карлоса-Фелипе освободились от тяжкой ноши. Бедрих Прохазка, подозревавший испанского священника в том, что тот помогал дону Юлию искать Маркету, слушал его, напоминая себе, что должен принимать покаяние с сочувствием и всепрощением, как его и учили делать во имя Иисуса Христа.

Но одновременно с этим он уже обдумывал, как исправить сотворенное зло.

– Ваше время предстать перед Создателем еще не пришло, брат, – сказал аббат. – Кровь возвращается к вашим щекам.

Изумленный Карлос-Фелипе сел.

– Боль прекратилась!.. Слава Тебе, Господи! Но над душой моей тяготеет тяжкий грех, который должен быть искуплен.

Прохазка вгляделся в вечернем полумраке в его лицо и сказал:

– Есть один способ. Если желаете послушать…

– Какой же?

– Жила-была девушка по имени Людмила, – начал рассказывать Бедрих. – У нее были самые голубые на свете глаза и нежнейшая белая кожа. Но эта юная красавица отвергала ухаживания всех крумловских мужчин, даже того, кто любил ее всем сердцем. Для нее существовал только Иисус Христос. Она отреклась от всего мирского и ушла в монастырь Бедной Клары. И после многих лет неутомимой службы стала матерью-настоятельницей. А теперь она умирает, – продолжил аббат надтреснутым голосом. Он с трудом проглотил слезы и твердый ком в горле. – Но она еще не закончила служить Богу и человечеству и твердо намерена совершить еще один, последний, бескорыстный поступок. И у вас еще есть возможность очистить свою душу от греха против Маркеты и спасти ей жизнь.

– Как я могу послужить? – прошептал его собеседник, выпрямляясь и глядя аббату в лицо. – Я не смогу вынести это пятно на моей душе – оно прожжет мне дорогу в ад.

Прохазка глубоко вздохнул. Когда он впервые упомянул рыжеволосую ведьму, то думал, что Карлос-Фелипе наверняка обвинит его в богохульстве. Но тот лишь молча внимал, устремив взгляд в темноту, на статую Божьей Матери. Казалось, она наконец стала смотреть на него по-доброму.

 

Глава 49. Акт раскаяния

– Маркета! – позвала Аннабелла. Ледяной воздух шахты лифта обжигал лицо. Голос ее эхом вознесся наверх, к покоям.

Звук легких шагов подсказал, что дочь цирюльника подбежала к шахте. Затем послышался ее голос:

– Аннабелла! Я видела, он уже скачет сюда!

– Так не будем терять зря времени! – отозвалась ведунья. – Потяни веревку подъемника и помоги мне поднять платформу.

– Что ты делаешь?

– Доверься мне. Тяни!

– Возможно, вам нужна помощь мужчины, – произнес чей-то голос рядом с Аннабеллой. Обернувшись, она увидела испанского священника.

– От тебя мне помощь не нужна! – огрызнулась ведунья. – Займись лучше своим господином.

– Мой господин – Бог, – возразил иезуит.

– Значит, твой Бог – убийца, – отрезала знахарка. Священник ничего не ответил, но продолжал наблюдать за ее отчаянными потугами.

– Тяни, Маркета, тяни! – кричала она.

Но клеть на платформе зацепилась за каменную стену шахты.

– Он уже здесь! – отозвалась пленница. – Я вижу, что его лошадь скачет к конюшне.

Аннабелла стиснула зубы.

– Тяни же! – закричала она. – Тяни!

– Позвольте мне помочь, – снова подал голос Карлос-Фелипе. – Я потяну, а вы встаньте на платформу и направляйте ее в шахте.

Травница неуверенно взглянула на священника – стоит ли ему доверять, или в последнюю минуту он отпустит веревку и отправит ее на верную смерть?

Он встретился с ней глазами, и она прочла в них его намерения. Кивнув, Аннабелла подала испанцу конец веревки и забралась на платформу.

– Тяни, священник! Тяни так, словно от этого зависит спасение твоей души! – велела она ему.

Усилиями старого иезуита, получившего последнюю возможность снискать прощение Господа, и ведьмы, направляющей платформу в темной каменной шахте, клеть поднялась к свету, неся легкий как перышко груз.

 

Глава 50. Зло

Горящие на стене факелы освещали лицо безумца, гнавшего коня через дворы замка. В первом дворе он увидел пустую лакированную карету с черным гербом в виде двуглавого орла.

Во второй двор бастард влетел с проклятиями по адресу стражников. Стук копыт разлетелся эхом под арочными воротами, и конь шарахнулся от огня в коридоре, ведущем к главному входу в замок.

В дверном проеме путь ему преградил Якоб Хорчицкий.

– Гуляли на масленице, дон Юлий? – спросил он. – Что это за рана у вас на лице? Сувенир от крумловчан? Знак глубокого к вам уважения?

– С дороги! – рявкнул принц.

Но доктор остался на месте.

– Вы это заслужили, – объявил он спокойным голосом. – И не только это.

Дон Юлий выхватил кинжал и сделал выпад.

Однако справиться с пьяным безумцем оказалось нетрудно. Якоб блокировал удар, схватил противника за правую руку и с силой вывернул ее. Сын короля взвыл от боли и выронил кинжал на камни.

– Ты – позор своей семьи! – крикнул ему Хор-чицкий. – И ты не тронешь ее – слышишь меня?

– Отпустите его, доктор! – раздался у него за спиной голос с венским акцентом.

Ботаник резко повернулся, стараясь удержать принца между собой и врагом, но двое австрийцев уже стояли позади него.

– Отпустите его, или мы убьем вас и девушку прямо сейчас! – потребовал один из них.

Два клинка ткнулись ученому в спину.

– Клянусь, мы так и сделаем, – предупредил его Хайнрих. – Где ключи от палат, дон Юлий?

– У меня… в кармане, – отозвался тот.

– Дайте их мне, и я убью девку! – сказал Франц.

– Нет! – крикнул Якоб и, оттолкнув королевского сына, повернулся и выхватил шпагу. Принц проскочил в дверь и побежал вверх по ступенькам.

Хорчицкий атаковал Франца, целя ему в грудь. По двору разнесся звон клинков.

Обучаться фехтованию Якоб начал с опозданием – в монастыре иезуитов это искусство не преподавали. Тем не менее он занимался с тем же мастером, что и дон Юлий, и благодаря упорному труду, развил свои природные способности весьма быстро.

Франц провел выпад, сделал ложный маневр и снова нанес удар. Услышав за спиной какой-то шум, ботаник слегка повернул голову, ища глазами Хайнриха. Его противник тут же воспользовался моментом, и его рапира нашла плечо доктора.

Якоб отшатнулся, и тут Хайнрих воткнул клинок ему между лопаток.

Доктор упал на живот. Торчащая у него в спине рапира качнулась, как белый флаг капитуляции.

– Ты убил его! – крикнул Франц. – Быстрее, по коням! Нам нужно убираться из Богемии. Король повесит нас обоих за убийство его врача.

– Нас защитит дон Юлий, – возразил Хайнрих.

Его приятель презрительно плюнул на землю.

– Этот безумец не в состоянии защитить даже самого себя.

И австрийцы побежали к своим лошадям.

* * *

Связка ключей оттягивала карман. Дон Юлий бежал, обливаясь кровью и хватая ртом воздух. Еще на лестнице он услышал голоса и какую-то возню у его дверей.

Потом – треск дерева.

– Что все это значит?! – взревел он.

Стражник Халупка шумно выдохнул, вырывая топор из тяжелой дубовой двери. Лезвие глубоко ушло в твердое дерево.

– Брось топор! Сейчас же! – завопил дон Юлий. – Тебе приказывает сын короля!

Топор упал на пол, высекая искры из прочного камня.

Безумный принц наклонился за ним.

– Назад! – рыкнул он, держа в одной руке это грозное оружие, а другой шаря в кармане, куда положил ключи. Его внезапное появление и дикий, устрашающий вид произвели ошеломляющее впечатление, и на мгновение все, кто был у дверей, потеряли дар речи.

Этого времени бастарду вполне хватило, чтобы найти ключ, вставить его в замок и распахнуть дверь.

– Юлий! – воскликнул доктор Мингониус, бросаясь к двери. – Оставьте ее! Она не сделала ничего плохого!

Принц замахнулся на него топором, и доктор отскочил от взлетевшего лезвия.

– Она – шлюха, совокуплявшаяся в мое отсутствие с дьяволом! Она злоумышляет против меня! В ее зеленой крови – моя смерть! – проревел больной. Пена у него на губах смешалась с кровью из раны.

Дверь захлопнулась. Лязг тяжелой задвижки разлетелся по сумрачному коридору коротким гулким эхом.

* * *

– Маркета! – завопил дон Юлий, трясясь от гнева и ярости. – Где ты?!

Его голос унесся в каменные глубины палат.

Зал освещали горящие на стенах факелы и прекрасная, на тридцать шесть свечей, люстра. Пол был усыпан розмарином и другими ароматными травами.

В двух каминах, у входа и во внутренней палате, горел огонь. Пламя потрескивало в полной тишине. Бастард огляделся. Протер глаза. Принюхался. Запах чего-то резкого, вонючего, как будто здесь жгли волосы, ударил ему в нос, и слезы затуманили его глаза.

Он обернулся и покрутил головой, пытаясь установить источник вони, находившийся где-то рядом – так близко, что казалось, будто это горят его собственные волосы.

Над очагом булькал небольшой котел.

– Маркета!

Вместо ответа дон Юлий услышал хрип своего же дыхания. Войдя в спальню, он заметил платье – голубой шелк, отороченный мехом убитого им медведя, – лежавшее поперек кровати.

И тут он увидел ее. Под покрывалом.

Мягкие, гладкие волосы рассыпались по одеялу, переливаясь пестрой радугой в танцующем пламени камина. Она лежала спиной к нему, и он видел ее нежную шею цвета слоновой кости.

В глазах у него снова набухли слезы.

Дон Юлий слышал ее неглубокое дыхание, совпадавшее с едва заметным колыханием покрывал. Как ласточка, подумал он. Разбудить, обнять, а уже потом…

Голоса шептали в его голове, требовали, приказывали, подгоняли… Сопротивляясь им, молодой человек накрыл ладонями уши. Нет, они не сомнут, не растопчут его любовь к Маркете! На этот раз – нет.

Его лицо скривилось в мучительной гримасе, как лист пергамента в крепком кулаке. Он потянулся к любимой, растопырив, как слепой, пальцы – горячие слезы не давали ему возможности ничего увидеть. Потянулся, как тонущий тянется к берегу.

Раскинутые руки искали прошлое, то время, когда с ним была любовь красавицы-матери и забота отца, а он сам часами засиживался в королевской кунсткамере – чудо-ребенок, разбиравший часы и хитроумные механические игрушки и изумлявший учителей недетским умом.

Дон Юлий улыбнулся, устремив туманный взгляд через года к тому одинокому мальчику, водившему пальцами по красочным страницам загадочного манускрипта. К мальчику, проклятому кровью безумной бабки.

Рука королевского сына повисла над сияющими, расстелившимися по одеялу волосами. Пальцы нежно коснулись прядей. «Повернись, – молил он, – покажи лицо, заплаканное, кающееся за прегрешения передо мной!» Все было бы прощено, ведь он любил эту девушку с робкой, мальчишеской страстью, любил с того дня, когда впервые, много лет назад, увидел ее на странице книги.

Если бы она только улыбнулась, признавая и принимая его любовь к ней!

Ее улыбка заглушила бы голоса, эхом отдающиеся в темных, путаных коридорах его разума. Он ждал, когда она повернется.

Он ждал.

Мало-помалу улыбка меркла и таяла на его губах, а в висках у него все громче и настойчивее стучало сердце, отсчитывая секунды повисшей в комнате тишины.

Она не повернулась к нему. Одеяло все так же ровно поднималось и опускалось в такт ее дыханию.

Почему она не поворачивается? Почему? Она так нужна мне!

А потом Юлий услышал шепот.

Он задержал дыхание. Прислушался. Хор голосов, хор невообразимой армии демонов скандировал все громче и громче, и теперь уже никто не пытался заглушить их.

Почему она не хочет повернуться ко мне?

Принца передернуло. Без нее он беззащитен. А кроме нее, без нее некому отогнать голоса.

– Маркета! – крикнул он. – Маркета!!! Помоги мне! Проснись!

Дьявольский визг оглушал его, адский рев гремел в ушах. В одиночку ему не справиться. Он сжал виски, раздирая ногтями зеленовато-голубые вены, трепетавшие под тонкой вуалью кожи.

Шлюха! Не обращать внимания на Габсбурга! Не проснуться и не поприветствовать своего повелителя – какое оскорбительное высокомерие!

«Возьми ее! – требовали голоса. – Сейчас, пока не открыла глаза, ткни ее лицом в подушку и возьми сзади, как скотину».

Джулио взялся за шнурки. Облизал слюнявые губы.

Желчь подступила к горлу, как и тогда, в ту давнюю ночь, когда он, с ножом в руке, боролся с отцовской собакой в липкой от крови соломе.

Бастард пошатнулся и раскинул руки, чтобы сохранить равновесие.

Топор. Потемневшее лезвие манило зловещим отблеском дрожащего пламени факелов. Злобные голоса гремели в ушах, заглушая тихие всхлипы мальчика, обиженного отцовской оплеухой.

Он поднял топор и с силой опустил его на обнаженную шею, кремово-белую в тусклом свете.

– Шлюха! Ведьма!

Она застонала и, как ему показалось, прошептала имя – свое собственное, – а потом позвала Богоматерь. Блеск луны в безлунной ночи, колыхание белого шелка, запах, дуновение благоуханного ветерка…

– Прими меня! – воззвал с кровати приглушенный голос.

И всё. Ни звука больше. Красное на белых простынях, ползущая бесшумно кровь, нарастающий красный гул…

Дон Юлий смотрел на кровь. В висках бился пульс. Тело его облепили присосавшиеся пиявки. Он принялся сбрасывать их, отрывать от тела, от головы… Перед ним мелькнула рожа безумного дьявола из таверны, того, что проклял его и порезал ему лицо, и больной ощутил его смрадное дыхание. Потом дьявола сменил медведь. Медведь говорил по-чешски, и дон Юлий рубанул его по плечам – топором, со всего размаха. Появился танцующий олень с факелом в копыте. Восставший из могилы Бахус… Все кричали и выли, требуя мести за Чески-Крумлов.

Юлий изничтожил их всех. Порубил на куски, круша головы и кости, рассекая плоть. Он резал пиявок, выдирал их жуткие глаза, жаждавшие его крови. Он раскроил грудь матери, этой итальянской шлюхи, совокуплявшейся с его распутным отцом и оставившей ему в наследство клеймо ублюдка.

Он убил отца, этого злодея, завладевшего Книгой Чудес. О, да, да! Отца он убивал больше всего, снова и снова.

Когда стражники и врачи все же проломили дверь, от тела остались только мелкие кусочки, не больше тех, что в Чески-Крумлове бросают собакам.

* * *

Трясущегося и бормочущего что-то дона Юлия увел доктор Мингониус. Обведя взглядом забрызганную кровью, разгромленную комнату, он заметил в углу королевского сына. Забившись в тень, безумец нежно поглаживал клок спутанных волос.

Доктор закрыл глаза и помолился, прося у Господа сил.

– Идем, – сказал он. – Возьми меня за руку, Джулио. Я приготовлю тебе чай и теплую ванну.

Бастард не ответил – он лишь продолжал поглаживать клок волос.

– Ее больше нет, – сказал он глухим голосом. – Она ушла вместе с шифром. Теперь никто не сможет прочитать книгу. Никто не успокоит голоса. Никто. Никогда.

Другие медики прошли вперед, оглядывая сцену кровавого спектакля, качая головами и негромко переговариваясь.

– Идем, Джулио, – сказал доктор Есениус. – Идем отсюда.

– Приготовьте горячую ванну! И побыстрее! – крикнул стражникам Томас и прикрыл глаза ладонью; ноги его сделались ватными. – Ох, Маркета… – всхлипнул он. – Я подвел тебя!

Чья-то рука мягко легла ему на плечо. Врач открыл глаза и увидел старика-священника.

– Нам нужно поговорить, – шепнул испанец.

– Как вы могли допустить, чтобы она пришла сюда?! – воскликнул Мингониус, вытирая глаза. – Ради Бога, как вы могли?!

– Разве он не был владыкой Чески-Крумлова? Разве не получил власть от короля? – отозвался иезуит. – Или вы предпочли бы, чтобы меня отправили на плаху? Я и сам боялся этого чудовища.

Томас не ответил. Он не плакал с тех пор, как был мальчишкой, а теперь слезы лились из его глаз не переставая. Медику не подобало плакать, тем более личному врачу короля, но он ничего не мог с собой поделать.

Секунду-другую священник смотрел на него, понуро опустив плечи, а потом сказал:

– Идемте, доктор. Есть кое-что, о чем вам следует знать.

Мингониус взглянул на иезуита и вдруг увидел в его лице спокойствие и ясность, которых не замечал раньше.

– Будьте крепки в вере своей, – добавил старик.

– Позвольте мне позаботиться о нем, – сказал Ян Есениус, беря коллегу за локоть. – Вам нехорошо, друг мой.

Томас кивнул.

Затем, получив согласие дона Юлия, Есениус взял его за руку. Взгляд безумца рассеянно блуждал, а двигался он скованно и неуклюже, но не сопротивлялся и покорно, как детский пони, заковылял рядом с доктором.

– Я сам искупаю Джулио, – сказал Ян. – Я сам, господа, обо всем позабочусь! – добавил он громко и четко, и в голосе его прорезалась грозная нотка.

– Конечно, – согласились все. – Так и должно быть. Как распорядился король.

– С милости Божией, – пробормотал Мингониус.

Ян Есениус и дон Юлий спустились по ступенькам и проследовали за стражником Халупкой в купальню с глубокой мраморной ванной, уже наполненной горячей водой с пахучим розмарином – травой памяти.

* * *

Джулио снилось, что он плывет. Странные растения и цветы, которые он видел только в детстве, переплетались над ним, цепляясь корнями, изгибались…

Он напряг глаза и присмотрелся повнимательнее. Внизу, под ним, плавали девицы с округлыми животами и тяжелыми, набухшими грудями. Они смеялись и резвились, скатывались по водным горкам и падали в бурливые, неисчерпаемые пруды.

Принц плыл на спине, вместе с ними, отдавшись во власть неторопливому магическому потоку. Он ощущал любовь водных ангелов, так же медленно плывущих рядом. Он видел над собой лицо Яна Есениуса, его протянутую руку.

Покойся с миром.

Молодой человек ощутил боль – резкую, но недолгую. Лицо доктора померкло. Его место заняла женщина с бледной кожей и в белом платье, какие носили сто лет назад. Она манила его и улыбалась.

А потом вода вдруг стала красной. И это было последним, что видел дон Юлий. Все исчезло.

 

Глава 51. Похороны спасительницы Чески-Крумлова

Жители Чески-Крумлова погребли останки на францисканском кладбище, рядом с Влтавой. Отец Маркеты был безутешен, и его большие плечи дрожали, когда он плакал над могилой. Люси Пихлерова поседела за одну ночь, и люди шептались, что она подвинулась рассудком. Когда через несколько лет цирюльник умер, его вдову даже пытались изгнать из города. Но в конце концов крумловцы сжалились над несчастной, выжившей из ума старухой. Люси оставили в покое – доживать последние годы в бане, рядом с Банным мостом, под присмотром дочерей-близняшек.

В тот же самый день, когда Чески-Крумлов прощался с Маркетой, монастырь Бедной Клары скорбел по матери-настоятельнице, умершей одновременно с племянницей. Сложив руки, сестры молились за ее обреченную на вечные муки душу. Говорили, что она скончалась в постели знахарки, ведьмы, под домом которой, в древнем подземелье, и была погребена, как какая-нибудь язычница. Монахини так и не смирились с ее еретической изменой Господу.

Шестнадцать месяцев спустя было объявлено о смерти дона Юлия от воспаления горла, что объясняло его молчание после ночи убийства. По слухам, безумного принца держали под замком в зарешеченных комнатах замка, где за ним, по причине его опасности для окружающих, наблюдали только лечащие врачи. Дабы никому не приходилось заходить в спальню и выносить ночные горшки, для него устроили отдельное отхожее место, и лишь старому стражнику Халупке с женой, помогавшей в кухне, дозволялось приносить королевскому бастарду еду и убирать в комнате.

Тело дона Юлия до сих пор покоится в безымянной могиле на крумловском кладбище.

 

Глава 52. Коронация Матьяша

Лето 1608 года

Габсбурги называли его Прессбургер-Шлосс, но в Королевской Венгрии он был известен как Братиславский Град. Так или иначе, здесь находилась столица того, что осталось от управляемой Габсбургами Венгрии, три четверти которой оторвали от королевства османы.

– Уф! – выдохнул Фердинанд, младший сын Матьяша, останавливая взмыленного коня на проселочной дороге у Дуная. Жеребец под эрцгерцогом затанцевал, толкая крупом кобылу его ехавшего рядом отпрыска.

– Потише, потише, – успокоил Фердинанд скакуна. – Смотри, сын. Достойный соперник Пражского града. И где, в Венгрии!..

Замок стоял на возвышенности, с которой открывался вид и на венгерские земли, и на зеленые холмы Австрии – области, управлять которыми предстояло отныне новому королю, Матьяшу Габсбургу.

Гости – те, кому достало смелости открыто выказать поддержку Матьяшу в надежде на будущие милости – повернулись к представшему перед ними внушительному замку. Первое укрепление здесь построили еще кельты, потом его разорили и восстановили римляне, а дальше сюда приходили венгерские, польские и австрийские короли. Более тысячи лет стояла древняя крепость на холме, возвышающемся над Дунаем. В 1433 году, при короле Сигизмунде, замок служил центром Священной Римской империи. Венгры хвастали тогда, что град будет править империей – на зависть Праге и Вене.

И в этот день именно здесь, в соборе Святого Мартина, проходила церемония коронации Матьяша II. Многие твердили, что новая эра начнется тогда, когда Матьяш по справедливости наденет корону Рудольфа II и Священной Римской империи.

Внизу, под замком, на берега Дуная прибывали повозки с грудами земли из всех областей Королевской Венгрии. Из этой земли предстояло возвести Коронационный холм, на котором новый король даст клятву защищать все венгерские земли.

– И пусть катится к чертям король-отшельник, скрывающийся в Праге, когда мы воюем с турками! – пробормотал рабочий из Эстергома, бросая грунт на растущий холм.

– Безмозглый дурак во всем полагается на астролога и, если предсказание сулит опасность, из постели не вылезает, – поддержал его другой, подравнивая свой участок.

– Этот трус и пальцем не шевельнул, когда его сын зарубил невинную девушку, – вставила женщина, продававшая тут же медовуху для изнуренных жаждой мужчин.

Известие о трагедии в Чески-Крумлове передавалось по соляным трактам. Жуткую историю о невинной девушке, убитой безумным Габсбургом, торговцы разносили во все земли, где занимались засолкой мяса. Случившееся так шокировало Европу, что эксцентричный Рудольф II лишился поддержки как дворянства, так и простого люда. Через пять месяцев после трагедии в Чески-Крумлове Матьяш выступил маршем на Прагу, но Рудольф отказался от венгерского трона, лишь когда войско младшего брата уже приблизилось к городским воротам. Брат короля принял капитуляцию и повернул назад. Но его амбиции этим не исчерпывались.

Кучка земли превратилась в холмик, высящийся над дунайским берегом. Венгры из разных областей королевства с гордостью любовались им, отыскивая свою часть по местоположению и цвету грунта.

Между тем вверху, над городом, собравшиеся у ворот гости с удовольствием отмечали, что крепость, расположенная на перекрестке европейских дорог, между Карпатами и заснеженными Альпами, вполне достойна короля.

Многочисленные Габсбурги – братья, кузены и влиятельные протестанты, решившие сделать ставку на Матьяша, – вытягивали шею, чтобы рассмотреть могучие башни и желто-черные шелковые флаги Габсбургской империи, развевающиеся над венгерским королевством.

– Посмотри на внутренний двор! – восхитился эрцгерцог Максимилиан, еще один Габсбург, брат Рудольфа II, решивший оказать поддержку последнему Матьяша.

Сын эрцгерцога Фердинанда бросил камень в дворцовый колодец.

– Он что, бездонный? – спросил мальчик, не услышав после этого ни звука.

И лишь после этого из глубины донесся чуть слышный плеск.

– Почти, – улыбнулся его сопровождающий. – До воды здесь больше восьмидесяти локтей.

Эрцгерцог отвел сына в сторонку.

– Не подходи больше к колодцу, ты меня понял?

Он хотел, чтобы старший сын запомнил день коронации, а Матьяш запомнил присутствие его сына, но по спине у него пробежал холодок, когда он представил такую глубину.

– Сначала он выбросил ее из окна, – послышался рядом чей-то голос. – Но она вернулась…

Рассказ о дочери цирюльника уже становился легендой.

Гости столпились во внутреннем дворе, и, как часто бывает в таких случаях, их разговоры касались самых разных тем. В такие вот моменты обычно выковываются союзы, но хватает времени и на сплетни.

– Он действительно изрезал ей лицо и выбросил ее из окна?

– Я слышал кое-что похуже. Он взял девушку силой, а потом убил. Порезал на кусочки и плакал потом над ними, как ребенок над поломанной игрушкой.

– Будь он проклят! И Рудольф ничего не предпринял?

– В отношении своего сына-бастарда? Он держит его в Рожмберкском замке. К нему пускают только врачей и прислугу.

– Может, король думает посадить его на какой-нибудь трон – у Рудольфа на такое ума хватит…

– Отвратительное деяние! Такой камень на отцовское сердце… Король, должно быть, места себе не находит от горя.

– Говорят, он пытался покончить с жизнью, перерезав запястье осколком стекла.

Многое из того, что там говорили, было правдой. Рудольф II и впрямь заперся в граде, отставив там министра Румпфа и поручив ведение внешних дел своему слуге, Филиппу Лангу. Его ближайшим поверенным стал конюх, который, как утверждали некоторые, принял в свою постель Анну-Марию Страда. А по темным коридорам града бродил старый беззубый лев.

Какой контраст с Матьяшем, пятнадцать долгих лет сражавшимся с турками! Сегодня ему предстояло надеть корону, которую он заслужил по праву.

Сам Матьяш и его свита спустились из замка к собору Святого Мартина. Венгры приветствовали его радостными криками. Они склоняли головы перед человеком, добившимся мира с турками, человеком, которому вот сейчас предстояло стать их королем.

Брат Рудольфа поднялся по ступенькам, подошел к помосту и остановился перед епископом Эстергомским, облаченным в мантию с горностаевым воротником. Стоявший рядом венгерский палатин, лютеранин Иштван Иллешхази, чувствовал себя неловко, и его бархатное одеяние провоняло потом.

«Наверное, думает, что я казню его первым же своим указом», – усмехнулся про себя Матьяш, поглядывая на злосчастного Иллешхази. Прекрасные одежды протестанта были испорчены запахами пота, чеснока и красного вина, сочащимися из его кожи. Неподходящая конституция для человека столь богатого и могущественного…

Католический епископ возложил тяжелую золотую корону на голову нового короля Венгрии, и Матьяш выпрямился под крики «да здравствует король!». Затем сел на гнедого коня, подобрал свое монаршее облачение, проехал через ворота святого Михаила к передней городской стене и приблизился к Коронационному холму.

Сидя верхом на гарцующем жеребце, новый король принес коронационную клятву и направил острие меча на север, юг, запад и восток, выказывая решимость защищать всю Венгрию и ее народ.

Мягкая земля налипла на кончик сверкающего лезвия, и Матьяш улыбнулся. Рудольф сам выкопал для себя могилу.

Венгерская корона была первой из многих, носить которые предстояло Матьяшу. Ждать других ему придется недолго. С новыми союзниками он войдет в Прагу и займет трон императора Священной Римской империи.