Когда-то существовал очень длинный, очень изрезанный, невероятно извилистый берег реки. Потом с ним случилась странная вещь. Его разорвали, разрезали на куски. Часть этих кусков сложили и связали в тюки. Часть скатали в рулоны. Часть разрезали на еще более мелкие кусочки и пользовались ими как украшениями, и индейские знахари с их помощью лечили от разных недугов. Свернутые и сложенные куски берега, в конце концов, очутились в амбарах и старых сараях, на чердаках и в кладовках.

А река продолжала существовать, как и ее берега, и можно пойти и посмотреть на них. Но берег, который вы увидите сейчас, чуть-чуть отличается от старого берега, который был разрезан на куски и свернут в рулоны, отличается от тех кусков, которые можно найти на чердаках и в кладовках.

Его звали Лео Нейшн, это был известный в округе богатый индеец. Богатство его заключалось в собранной коллекции — он был человек дотошный и добычливый. Лео владел скотом, пахотными полями, некоторым количеством нефти и тратил на коллекцию все свои доходы. Имей он больше доходов, собрание было бы еще обширнее.

Лео Нейшн собирал древние пистолеты, старинные пули, жернова, старые ветряные мельницы, молотилки на конной тяге, чесалки для льна, фургоны переселенцев, бочки с медными обручами, одежду из буйволовой кожи, мексиканские седла, ковбойские седла, наковальни, калильные лампы, шлагбаумы, печи для сжигания мусора, недоуздки, клейма для скота, походные кухни, рога лонгхорнов, расшитые бисером серапе, штаны из оленьей кожи, бусы, перья, браслеты из беличьих хвостов, наконечники стрел, замшевые куртки, паровозы, трамваи, мельничные колеса, парусные шлюпки, вагонетки, воловью упряжь, старинные фисгармонии, дамские романы, цирковые афиши, бубенчики от сбруи, мексиканские телеги, рекламных деревянных индейцев, что ставятся перед табачными лавками, очень крепкий испанский табак столетней давности, плевательницы (четыреста штук), колеса обозрения, ярмарочные фургоны, ярмарочный реквизит любого вида, в том числе зазывные вывески, написанные маслом на холсте. Теперь ему хотелось собирать кое-что еще. Он завел об этом разговор с одним своим другом, Чарлзом Лонгбэнком, который знал все.

— Чарли, — сказал он, — ты что-нибудь знаешь о «Самых длинных картинах в мире», которые обычно показывают на ярмарках и ипподромах?

— Немножко, Лео. Это весьма интересное проявление американского стиля: увлечение пустынными районами страны, характерное для XIX века. Считается, что на них изображен берег реки Миссисипи. Их обычно рекламируют, указывая длину: одномильная картина, пятимильная, девятимильная. Одна из них, мне кажется, и вправду была более ста ярдов в длину. Они нарисованы плохо, на скверном холсте — грубо выполненные деревья, илистый берег, упрощенные фигуры. И все повторяется, словно на обоях. Любой крепкий человек, если ему дать толстую кисть и в достатке самой скверной краски трех цветов, намалюет за день несколько ярдов такой мазни. Тем не менее это настоящий американский стиль… А ты собираешься их коллекционировать, Лео?

— Да. Только настоящие картины совсем не такие, как ты говоришь.

— Лео, я видел образчик подобной живописи. Просто грубая мазня.

— У меня двадцать холстов таких, про которые ты рассказывал. А три — совершенно другие. Вот старая ярмарочная афиша, в которой упоминается один из них.

Лео Нейшн умел быть красноречивым; вот и сейчас, рассказывая, он помогал себе жестами. А потом развернул старую пожелтевшую бумагу и любовно разгладил ее. Там было написано:

Арканзасский Путешественник, Лучшая Ярмарка в Мире, Восемь Фургонов, Колесо Обозрения, Звери, Танцующие Девушки, Удивительные Фокусы, Чудовища, Азартные Игры. Имеется также Самая Длинная Картина в Мире, четыре мили Превосходной Живописи. Это Живопись из Подлинной Панорамы, а не дешевая имитация.

— Видишь, Чарли, полотна бывают разными: часть из них — подлинные, часть — грубая подделка.

— Возможно, некоторые сделаны немного лучше остальных; сделать хуже было бы затруднительно. Разумеется, коллекционируй их, если хочешь. Ты уже насобирал кучу менее интересных вещей.

— Чарли, у меня есть фрагмент панорамной картины, когда-то принадлежавший арканзасской ярмарке. Я ее тебе покажу. Смотри, вот другая афиша.

Королевская ярмарка. Истинно королевская. Четырнадцать фургонов. Десять тысяч чудес. Смотрите Резинового Человека. Смотрите Пятерых Акробатов. Смотрите Самую Длинную Картину в Мире, смотрите Слонов на Реке Миссисипи. Это Подлинное Изображение Берега, а не мазня, которую показывают другие.

— Говоришь, у тебя двадцать обыкновенных картин и три совсем другие?

— Да, Чарли. Я надеюсь раздобыть еще настоящих. Надеюсь собрать ВСЮ РЕКУ.

— Давай посмотрим, Лео, чем они отличаются.

Они пошли в один из сенных сараев. Лео Нейшн хранил свои коллекции в сараях для сена, поставленных в ряд. «А что мне делать? — сказал он как-то. — Позвать плотника и велеть ему построить для меня музей? Он скажет: „Лео, я не построю музея без чертежей и без помощников. Дай мне план“. А где мне взять план? Поэтому я всегда предлагаю построить еще один сарай для сена размером сто на шестьдесят футов и высотой в пятьдесят футов. Потом сам делаю четыре или пять полок, и настилаю пол, и оставляю место для высоких предметов. Кроме того, думаю, что сарай для сена обходится дешевле, чем музей».

— Это будет серьезная задача, Чарли, — говорил Лео Нейшн, входя в один из сараев-музеев. — Тебе понадобится вся твоя наука во всех областях, чтобы ее разрешить. Каждая из трех подлинных картин, что у меня есть, около ста восьмидесяти ярдов длиной. Думается, это какая-то стандартная длина, хотя могут встретиться и картины, которые во много раз длиннее. Они считались живописью в те годы, когда их показывали, Чарли, но ведь это не живопись?

— А что тогда?

— Я нанимаю тебя, чтобы это выяснить. Ты человек, который знает все.

В сарае стояли два ворота с барабанами высотой в рост человека, поодаль было еще несколько таких же.

— Старинный приводной механизм; похоже, он гораздо ценнее картины, — заметил Чарлз Лонгбэнк. — Такие штуки на мельницах крутили мулы, ходили по кругу и тянули за дышла. Возможно даже, это восемнадцатый век.

— Да, но я поставил электрический мотор, — сказал Лео. — Единственный мул, который у меня есть — мой личный друг. И я не заставляю его работать больше, чем он предлагал бы мне, будь я мулом. Я намотал картину так, что на полной катушке вроде бы оказался северный конец, а на пустой — южный. Сейчас мы это запустим. И прогоним, и рассмотрим с юга на север, как бы следуя против течения лицом к западу.

— Интересный холст и интересная живопись, намного лучше всего, что я видел, — заметил Чарлз Лонгбэнк. — И кажется, совсем не пострадала за все эти годы.

— Это не холст и не живопись, — вставила Джинджер Нейшн, жена Лео, внезапно появившаяся в сарае. — Это картина.

Лео Нейшн включил мотор, картина начала перематываться. На ней был изображен лесистый берег реки. Известняковый и песчаный берег, местами илистый. Близко, на самой кромке, росли мощные деревья.

— Действительно, отлично сделано, — признал Чарлз Лонгбэнк. — Судя по тому, что я видел и читал, трудно даже предположить, что может быть так здорово.

На перематывавшейся картине не повторялось ничего; казалось, что перед глазами настоящий речной берег.

— Это девственный лес, по большей части лиственный, — сказал Чарлз Лонгбэнк, — не думаю, что сейчас в умеренном климате мог бы существовать такой прибрежный лес. Должно быть, его давно уже вырубили. Не думаю, чтобы много таких участков могло сохраниться хотя бы до девятнадцатого века. И все же у меня ощущение, что это написано с натуры, а не выдумано.

Берег двигался мимо них: трехгранный тополь, ежовая сосна, сикаморы, ржавый вяз, дерево каркас, снова сосна.

— Когда я соберу много таких картин, Чарли, ты их все сфотографируешь и проанализируешь, или воспользуешься для этого компьютером. По углу падения солнечных лучей ты сможешь понять, в каком порядке должны идти картины и как велики между ними пробелы.

— Нет, Лео, на них на всех будет одно и то же время и день.

— Но это и был один и тот же час того же самого дня, — вмешалась Джинджер. — Как можно сделать одну картину в разное время и в разные дни?

— Она права, Чарли, — подтвердил Лео Нейшн. — Все подлинные картины — куски одной и той же. Я это давно понял.

Берег разматывался дальше: сосны, дуб лавролистный, серый калифорнийский орех, хурма, снова сосны.

— Потрясающее воспроизведение, что ни говори, — похвалил Чарлз Лонгбэнк. — Но боюсь, какое-то время спустя оно начнет так же повторяться, как рисунок на обоях.

— Ха! — воскликнул Лео. — Такой умник, как ты, должен подмечать детали. Ни одно дерево не похоже на другое, каждый лист другой. К тому же это молодая листва. Наверное, изображена последняя неделя марта. Хотя все зависит от того, какая часть реки перед нами. Может, конец марта, а может, начало апреля. Птицы, старый мудрый Чарли, почему мы почти не видим птиц на этом фрагменте? И какие птицы нарисованы?

— Странствующие голуби, Лео, а они исчезли несколько десятилетий назад. Почему не видно других птиц? У меня есть на это ответ, но только если мы предположим, что эта вещь очень давняя и подлинная. Мы не видим других птиц потому, что у них великолепная защитная окраска. В Северной Америке сейчас рай для орнитологов, потому что из Европы относительно недавно было завезено множество ярких птиц, которые заменили ряд местных. Они еще не приспособились к окружающей среде, и поэтому заметны. Да-да, Лео, это так. Птицам требуется всего четыреста — пятьсот лет, чтобы приспособиться. А здесь все-таки есть птицы, если присмотреться как следует.

— Я уже давно присмотрелся, Чарли, и теперь хочу, чтобы это сделал ты.

— Это лента холста или какого-то другого материала высотой шесть футов, Лео, и я думаю, масштаб примерно один к десяти, исходя из высоты взрослых деревьев и тому подобного.

— Да, Чарли, я согласен. Думаю, на каждой из моих подлинных картин изображено около мили речного берега. Но в этих картинах есть еще кое-что, о чем я просто боюсь тебе сказать. Я не совсем уверен в твоих нервах. Но ты и сам увидишь, когда рассмотришь подробней.

— Скажи, в чем дело, Лео, — я должен знать, что искать.

— Да во всем, Чарли. В каждом листе, в каждом куске коры, в каждой пряди мха. Я рассматривал части картины под микроскопом, увеличивая в десять, в пятьдесят, в четыреста раз. Так подробно невооруженным глазом ничего нельзя увидеть, хоть засунь нос в самую середину картины. Под микроскопом можно даже разглядеть клетки листа или мха. Если при таком увеличении рассматривать обычную картину, видны частички краски, видны горы и пропасти, оставленные мазками кисти. А здесь, Чарли, не найти никаких следов кисти, ни одного мазка!

Весьма приятное занятие — путешествовать вверх по течению реки, лениво, со скоростью, соответствующей четырем милям в час, в масштабе один к десяти. На самом деле картина перематывалась со скоростью около мили в час. Мимо проплывали берег, деревья, дуб болотный, американский ильм, сосна, черная ива, лоснящаяся ива.

— Кстати, откуда здесь лоснящаяся ива, Чарли, и почему нет ветлы, ты можешь сказать? — спросил Лео.

— Если это Миссисипи, Лео, а картина подлинная, то изображен какой-то самый северный ее участок.

— Не-ет. Это Арканзас, Чарли. Я-то узнаю Арканзас в любом виде. Откуда там взялась лоснящаяся ива?

— Если это Арканзас, а картина подлинная, значит там было холоднее.

— А почему нет ветлы?

— Ветлу завезли из Европы, хотя очень давно, и распространилась она очень быстро. На этой картине есть слишком уж убедительные свидетельства. Твои три остальные картины похожи на эту?

— Да, но на них немного другой участок реки. Солнце падает под иным углом, там другая почва, травы, цветы.

— Думаешь, сможешь достать еще таких картин?

— Смогу. По-моему, на всей картине было изображено больше тысячи миль реки. Наверное, добуду больше тысячи фрагментов, если стану искать, где надо.

— Может, большинство из них давно пропало, Лео, а осталась дюжина или около того, их-то и показывают на ярмарках. К тому же, возможно, в этой дюжине тоже есть повторы. На ярмарках часто меняют оформление, и возможно, остались только три твои картины. Картины могли демонстрировать на нескольких ярмарках и ипподромах в разное время.

— Нет, Чарли, их больше. У меня еще нет картины со слонами. Мне сдается, по разным местам их можно найти около тысячи. Я дам объявление — относительно подлинных картин, а не дешевой мазни — и начну получать ответы.

— Сколько их было, столько и осталось, — вдруг заявила Джинджер Нейшн. — С ними ничего не делается. У одной из наших катушка обгорела, а сама картина целехонька. Они не горят.

— Лео, ты можешь истратить уйму денег на кучу старых холстов, — сказал Чарлз Лонгбэнк. — Но я изучу их для тебя сейчас или когда решишь, что с тебя довольно.

— Погоди, пока не соберется побольше, Чарли, — отозвался Лео Нейшн. — Я уже придумал, как составить объявление. «Я освобожу вас от этих вещей» — напишу я, и, наверное, люди будут рады избавиться от старья, которое не горит и не ветшает, а весит больше тонны вместе с катушкой. Не ветшают только подлинные. Посмотри на эту большую зубатку вот здесь, под водой, Чарли! Посмотри, какой у нее злобный глаз! Река не была такой мутной, как сейчас, хотя изображена весна и вода стоит высоко.

Берег раскручивался дальше: сосна, кизил, можжевельник виргинский, дуб крупноплодный, орех-пекан, снова сосна, гикори. Тут картина докрутилась до конца.

— Чуть больше двадцати минут, я засек время, — сообщил Чарлз Лонгбэнк. — Конечно, всякая деревенщина в прошлом веке могла верить, что картины по миле в длину, а то и по пять или девять миль.

— Не-а, они были умнее, Чарли, они были умнее. Скорее всего, они вовсе не считали, что картина такая уж длинная, хотя она им нравилась. К тому же могли быть куски и пятимильные, и девятимильные. Зачем бы иначе их рекламировали именно так? Думаю, что сумею разнюхать и разыскать эти картины. А иногда буду звонить, и Джинджер расскажет, кто откликнулся на объявления. Возвращайся через полгода, Чарли. У меня к тому времени будет достаточно фрагментов реки, чтобы ты мог начать работу. Ты не заскучаешь без меня в эти полгода, Джинджер?

— Да нет. Здесь будут косари, и народ с аукциона скота, и те, кто добывает нефть, и Чарли Лонгбэнк приедет, и еще есть люди в городе и в баре «Вершина холма». Не заскучаю.

— Она шутит, Чарли, — посчитал нужным объяснить Лео. — На самом-то деле она за парнями не бегает.

— Нисколько не шучу, — возразила Джинджер. — Уезжай хоть на семь месяцев, мне-то что.

Лео Нейшн пропутешествовал около пяти месяцев и за это время объездил множество мест. Скупил больше пятидесяти подлинных фрагментов реки, потратив не одну тысячу долларов. Эти деньги он добывал несколько лет. Лео мог бы потратить и больше, если бы некоторые не отдавали ему картины даром, а многие — за очень низкую цену. Но попадались и упрямые люди, которые требовали больших денег. При коллекционировании всегда существует риск — едва ли не самое привлекательное во всем процессе. Все эти предложенные по высокой цене фрагменты были действительно первоклассными, и Лео не мог от них отказаться.

Как Лео Нейшн разыскал столько фрагментов, осталось тайной, но у него и вправду был нюх на такие вещи — он просто чуял их. Все коллекционеры, что бы они ни собирали, должны обладать подобным нюхом.

В городке Ролла, штат Миссури, Лео нашел профессора, дом которого был весь застелен и завешен «коврами» из подлинных картин.

— Это очень прочный материал, Нейшн, — сказал профессор. — Ковры лежат у меня вот уже сорок лет и ничуть не истерлись. Посмотрите, какие яркие деревья! Мне пришлось разрезать холст цепной пилой, и должен вам сказать, он оказался тверже любого дерева, несмотря на гибкость.

— Сколько вы хотите за все ковры, за куски кусков, которые у вас есть? — спросил Лео с чувством неловкости. Ему казалось, что использовать фрагменты картины в качестве ковров дурно, но этот человек вроде казался вполне приличным.

— Ну нет. Я не стану продавать свои ковры, но дам вам оставшиеся кусочки картины, поскольку вы этим интересуетесь, а также пожалую большой фрагмент, которым совсем не пользовался. Вообразите, ни разу не удалось никого заинтересовать этой живописью. Мы в колледже подвергли анализу материал «холста». Это оказался очень сложный пластик. Странное дело, ведь этот пластик изготовлен по крайней мере на несколько десятилетий раньше, чем в мире начали производить пластические материалы. Большая загадка — для человека достаточно любознательного, чтобы начать в этом разбираться.

— Я достаточно любознателен и уже начал разбираться, — заявил Лео Нейшн. — Вот кусок, что у вас на стене… Похоже на… если бы можно было взглянуть под микроскопом…

— Разумеется, Нейшн. Похоже на пчелиный рой, да это он и есть. У меня имеется слайд части этого куска. Пойдемте посмотрим. Я его показывал многим умным людям, но они твердили: «Ну и что?». Не могу понять такого отношения.

Лео Нейшн с наслаждением рассматривал слайд под микроскопом.

— Да-а… — сказал он. — Вижу волоски на ножках пчел. А в одном месте заметны даже луковицы волосков. — Он долго то уменьшал, то усиливал увеличение и вдруг заметил: — Но пчелы какие-то странные. Отец мне рассказывал про таких пчел, но я думал, это выдумки.

— Современные медоносные пчелы довольно позднего европейского происхождения, Нейшн, — объяснил профессор. — Местные американские пчелы действительно были странными и малопроизводительными на европейский взгляд. Но они еще не совсем вымерли. На некоторых картинах видны насекомые, кажется, очень древние.

— А что это за смешные звери на куске, который устилает пол в кухне? — спросил Лео. — Такие большущие?

— Земляные ленивцы, Нейшн. Судя по ним, вещь действительно старинная. Если это мистификация, то самая грандиозная из всех известных. Художник должен был обладать богатым воображением, чтобы наделить именно таким мехом вымершее животное — мехом, которого нет у ныне живущих в тропиках ленивцев, но который, возможно, был у ленивцев в более холодном климате. Но сколько потребовалось бы человеческих жизней, чтобы написать хоть один квадратный фут такой картины со столь микроскопическими деталями? Здесь нигде нет обмана, Нейшн: каждый квадратный сантиметр холста насыщен изумительными подробностями.

— Почему лошади такие маленькие, а бизоны огромные?

— Не знаю. Чтобы во всем разобраться, нужен специалист, изучивший сотню наук — если, конечно, перед нами не мистификация, совершенная человеком, познавшим сотню наук. Но мог ли такой человек существовать триста лет назад?

— Вы отсылаете свой фрагмент к столь давним временам?

— Да. Но такой пейзаж мог существовать и пятнадцать тысяч лет назад. Говорю вам, здесь какая-то тайна. Хорошо, забирайте с собой эти лоскуты, а большой рулон я перешлю вам домой.

В Арканзасе Лео отыскал человека, который хранил фрагмент картины в пещере. Пещера была оборудована для туристических экскурсий, но картина, изображавшая берег реки, оказалась не слишком привлекательной.

— Люди думают, я установил здесь, в пещере, какой-то кинопроектор, — объяснил этот человек. — «Кому надо забираться так глубоко, чтобы смотреть кино? — говорят туристы. — А если нам захочется полюбоваться берегом реки, мы за этим не полезем в пещеру». Я-то думал, что это будет хорошая приманка, но ошибся.

— Как вам удалось затащить сюда картину? — спросил Лео Нейшн. — Проход явно маловат.

— Да она уже была тут пятнадцать лет назад, когда я пробил лаз и пробрался в пещеру.

— Значит, картина здесь с незапамятных времен. За это время сформировались породы, образовавшие стену.

— Известняковые занавесы нарастают очень быстро оттого, что отовсюду струится влага. Эту штуку притащили сюда, наверное, лет пятьсот назад. Конечно, я ее продам. Даже обвалю еще кусок стены, чтобы ее вытащить. Мне все равно надо пробивать широкий коридор для свободного прохода туристов. Им не нравится ползать на животе по пещерам. Не знаю, почему. Мне всегда было по душе такое занятие.

Это был один из самых дорогих фрагментов, что приобрел Нейшн. А мог бы оказаться еще дороже, если бы Лео обнаружил интерес к тому, что виднелось между деревьями. Сердце у коллекционера подпрыгнуло до горла и едва не выскочило. С трудом удалось сохранить невозмутимый вид. На картине были изображены слоны у берега реки Миссисипи.

Слон (Mammut americanum) на самом деле был мастодонтом. Это Лео узнал от Чарлза Лонгбэнка. Да, вот теперь у него были слоны; в его руках оказался один из ключевых фрагментов головоломки.

Множество картин можно было обнаружить в Мексике. Все перемещается в Мексику, как только немного устареет. Лео Нейшн вел беседу с богатым мексиканцем — индейцем, как и он сам.

— Нет, я не знаю, откуда появилась Длинная Картина, — сказал собеседник, — но она была привезена с севера, откуда-то из тех мест, где течет эта река. Во времена де Сото существовала индейская легенда о Длинных Картинах, которой он не понял. Вы, северяне, как дети. Даже племена, отличающиеся памятливостью, наподобие кэддо, помнят о событиях, которые произошли пятьсот лет назад.

Мы помним дольше. Что касается твоих дел, мы знаем, что каждый известный род привез с собой фрагмент Длинной Картины, когда мы перебрались на юг, в Мексику. Это было, наверное, лет восемьсот назад — мы пришли на юг как завоеватели. Сейчас эти картины для старинных индейских родов, как сокровища, как тайные сокровища, как память об одном из наших прежних домов. Ни один член старинного рода не станет говорить о них с пришельцем и не признается, что у него есть картина. Я с тобой разговариваю о картине, я даже отдал ее тебе — потому что разочарован в жизни, потому что я отступник, не такой, как все остальные.

— Скажите, дон Каэтано, не говорилось ли в древних индейских легендах, откуда взялась первая Длинная Картина или кто ее нарисовал?

— Говорилось. Картина — дело рук странного огромного существа, а имя его было Великий Живописец Речного Берега. Думаю, это знание тебе пригодится. И не надо презирать поддельные картины — дешевые имитации, как ты их называешь. Они не то, что тебе кажется, они написаны не ради денег. Их сделали для новых богатых родов, которые пытаются подражать старым и знатным в надежде сравняться с ними. К сожалению, эти работы сделаны довольно поздно, когда искусство пришло в упадок, но в любом случае разница огромна: всякая живопись покажется жалкой рядом с искусством Великого Живописца Речного Берега.

Дешевые имитации были захвачены в качестве трофеев солдатами-гринго армии Соединенных Штатов во время мексиканской войны, так как их высоко ценили в некоторых семьях Мексики. От солдат они попали на ярмарки середины века в Штатах.

— Дон Каэтано, вы знаете, что, рассматривая при большом увеличении фрагменты картины, можно заметить детали, не видимые невооруженным глазом?

— Рад, что ты это сказал. Я всегда думал, что это так, но опасался проверять. Да, мы всегда верили, что глубина этих картин неизмерима.

— Почему здесь изображены мексиканские дикие свиньи, дон Каэтано? Словно у этой части картины какая-то особая мексиканская направленность.

— Нет. Пекари водились по всей Америке, до самого севера. Потом их вытеснили европейские свиньи — везде, кроме наших диких мест. Тебе нужна эта картина? Сейчас велю своим людям погрузить ее на корабль и отправить в твой дом.

— Но, разумеется, я вам заплачу…

— Нет, Лео, тебе я отдам ее даром. Мне нравятся такие люди, как ты. Бери ее, и Господь с тобой! Да, Лео, при расставании — и потому что ты собираешь всякие странные вещи — я хотел бы показать тебе коробочку с блестящими штучками, которые, думаю, могут тебе понравиться. Мне кажется, это всего-навсего ничего не стоящие гранаты, но разве они не хороши?

Гранаты? Нет, не гранаты. Ничего не стоящие? Тогда почему взгляд Лео ослеплен их великолепием, а сердце едва не выскакивает из груди? Дрожащими руками он поворачивает камни и восхищается ими. А потом, когда дон Каэтано отдает камни за символическую сумму в тысячу долларов, сердце Лео трепещет от радости.

И вы знаете, это действительно были дешевые гранаты. Но почему же Лео Нейшн думал иначе в тот роковой момент? Какое заклятие наложил на него дон Каэтано, чтобы он принял их за другие камни?

Ну что ж, в одном месте приобретаешь, в другом теряешь. А дон Каэтано действительно отправил ему драгоценную картину даром.

Лео Нейшн вернулся домой после долгого путешествия.

— Я выдержала без тебя пять месяцев, — заявила Джинджер. — Я бы не выдержала полугода и уж точно не выдержала бы семи месяцев. Шучу. Я не бегала за парнями. Наняла плотника, и он построил еще один сарай, чтобы хранить там куски картины, которые ты присылал. Сейчас их больше пятидесяти.

Лео Нейшн и его друг Чарлз Лонгбэнк вели беседу.

— Пятьдесят семь новых фрагментов, Чарли, — сообщил Лео. — С теми тремя, что уже были, получается шестьдесят. Думаю, у меня теперь есть шестьдесят миль речного берега. Изучи их, Чарли. Выкачай из них знание и засунь в свои компьютеры. Прежде всего я хочу понять, в каком порядке они идут с юга на север и как велики пробелы между ними.

— Лео, я уже пытался тебе объяснить: для этого нужно принять (помимо того, чтобы посчитать их подлинными), что все они сделаны в один и тот же час одного дня.

— Допусти все это, Чарли. Они все были сделаны в одно и то же время — или мы должны предполагать, что были. С такой мыслью мы и должны работать.

— Ах, Лео… я надеялся, что тебе не повезет с этим коллекционированием. Я все еще думаю: лучше бы это оставить.

— А я надеялся, что мне повезет, Чарли, и вышло, что я надеялся сильнее, чем ты. Почему ты боишься непонятных вещей? Мне они попадаются на каждом шагу. От них воздух делается свежее.

— Я действительно боюсь, Лео. Ладно, привезу завтра кое-какое оборудование, но я боюсь. Черт возьми, Лео, кто здесь был?

— Никого здесь не было, — вмешалась Джинджер. — Говорю тебе, как говорила Лео, я просто шутила, не крутила я ни с какими парнями.

На следующий день Чарлз Лонгбэнк привез оборудование. Он выглядел неважно — может быть, выпил виски больше нормы, а кроме того, двигался Чарли странно, резко и время от времени оглядывался через плечо, словно у него на загривке сидела сова. Но несколько дней он исправно работал, прокручивая фрагменты картины и сканируя их. Затем запрограммировал компьютер и ввел в его память отснятый фильм.

— На нескольких фрагментах присутствует какая-то тень, что-то вроде легкого облачка, — сказал Лео Нейшн. — Не представляешь себе, что бы это могло быть, Чарли?

— Лео, вчера ночью я вылез из постели и пробежал две мили туда и обратно по вашей каменистой проселочной дороге, чтобы встряхнуться. Боюсь, я начинаю представлять себе, что такое эти легкие облачка. Господи, Лео, кто же здесь был?

Чарлз Лонгбэнк снял всю информацию, поехал в город и ввел ее в свои компьютеры.

Через несколько дней вернулся с ответами.

— Лео, все это пугает меня еще больше, чем прежде, — сказал он и выглядел при этом так, словно умирал от страха. — Давай бросим эту затею. Я даже верну тебе аванс.

— Нет, старина, нет. Ты взял аванс, я тебя нанял. Ты понял, в каком порядке они идут с юга на север, Чарли?

— Да, вот список. Но не делай этого, Лео, прошу тебя, не делай.

— Чарли, я только разложу их по номерам, приведу в порядок. Мне понадобится не больше часа.

Через час все было готово.

— Теперь давай посмотрим сначала один южный фрагмент, затем один северный.

— Нет-нет, Лео, нет! Не делай этого.

— Почему?

— Мне страшно. Они действительно идут по порядку. Они действительно могли быть сделаны в один и тот же час в один и тот же день. Кто здесь был, Лео? Кто тот великан, что выглядывает из-за моего плеча?

— Да, он действительно великан, ты прав, Чарли. Но он был хорошим художником, а художники имеют право на странности. Он часто смотрит и из-за моего плеча.

Лео Нейшн поставил перематываться самый южный фрагмент Длинной Картины. Это была вперемешку суша и вода, остров, рукав дельты и болото, устье реки и воды океана, смешанные с мутной водой реки.

— Красиво, но это не Миссисипи, — бормотал Лео, пока картина перематывалась. — Другая река. И я узнаю ее, хотя с тех пор прошло столько лет.

— Да, — Чарлз Лонгбэнк сглотнул. — Это река Этчафалайя. Сравнивая угол падения солнечных лучей на хорошо идентифицированных фрагментах, компьютер смог показать местоположение всех фрагментов. Это устье реки Этчафалайя, которое в геологическом прошлом несколько раз служило устьем Миссисипи. Но откуда он мог узнать, если его здесь не было? Ох, этот великан снова смотрит через мое плечо. Я боюсь, Лео.

— Послушай, Чарли, мне кажется, что человек должен испугаться хоть раз в день, тогда он будет хорошо спать ночью. Я боюсь уже целую неделю, но мне нравится этот здоровенный малый… Ну что ж, это один конец — или близко к концу. А теперь посмотрим северный конец. Да, Чарли… Тебя пугает, что все это настоящее. Хотя я не понимаю, зачем ему было смотреть нам через плечо, когда мы перематывали картину. Если он тот, о ком я думаю, он уже все это видел.

Лео Нейшн начал прокручивать самый северный фрагмент реки.

— Как далеко на севере мы оказываемся, Чарли? — спросил он.

— Примерно там, где теперь реки Сидар и Айова.

— Это самый северный кусок? Значит, у меня нет ни одного фрагмента северной трети реки?

— Да, это самый северный кусок, Лео. О Господи, это последний.

— На этом фрагменте тоже есть облако, Чарли? Кстати, что оно собой представляет? Смотри, какой прекрасный весенний пейзаж.

— Ты плохо выглядишь, Лонг-Чарли-бэнк, — объявила Джинджер Нейшн. — Как ты считаешь, глоток виски с кровью опоссума тебе не повредит?

— А можно просто виски? Ладно, давай свою смесь, может, это то, что надо. И поскорей, Джинджер!

— Меня не перестает изумлять, что живопись может быть настолько хороша, — не сводя глаз с картины, говорил Лео.

— Разве ты еще не понял, Лео? — Чарли била дрожь. — Это не живопись.

— Я вам с самого начала говорила, только вы меня не слушали, — заявила Джинджер Нейшн. — Я говорила, что это не холст и не живопись, а просто картина. И Лео однажды со мной согласился, а потом забыл. Выпей, старина Чарли.

Чарлз Лонгбэнк выпил целебную смесь из доброго виски и крови опоссума. Картина продолжала крутиться.

— Еще одно облако на картине, Чарли, — заметил Лео. — Похоже на большое пятно в воздухе между нами и берегом.

— Да, и сейчас появится еще одно, — со вздохом сказал Чарли. — Значит, мы приближаемся к концу. Кто они были, Лео? Как давно это произошло? Ах, боюсь, что довольно хорошо знаю эту часть — значит, они еще не могли быть людьми, верно? Лео, если это пустяковые явления, почему они до сих пор висят в воздухе?

— Спокойно, старина Чарли, спокойно. Река становится мутной и пенной. Чарли, ты не мог бы снять со всего этого микрофильм и ввести в компьютер, чтобы получить ответы на все вопросы?

— О Господи, Лео, уже!

— Что — уже? Эй, а что это за туман, что за дымка? А эта голубая гора за туманом?

— Это ледник, тупица, ледник, — простонал Чарли, и в этот момент самый северный фрагмент картины закончился.

— Смешай-ка еще виски с кровью опоссума, Джинджер, — сказал Лео Нейшн. — Похоже, это всем пойдет на пользу.

— Отлично, правда? — спросил Лео Нейшн немного спустя, когда они втроем прикончили крепчайшую смесь.

— Отлично, — подтвердил Чарли Лонгбэнк, хотя его била дрожь. — Но кто здесь побывал, Лео?

— Да, Чарли, ты недавно сказал — «уже». Что ты имел в виду?

— Это уже микрофильм, Лео, их микрофильм. Бракованный кусок, как я думаю.

— Ну-ну, теперь я понимаю, почему виски с кровью опоссума никак не войдет в моду, — заметил Лео. — Скажи-ка, а тогда старина опоссум уже был здесь?

— Старина опоссум-то был, а нас не было. — Чарлз Лонгбэнк дрожал, не переставая. — Но мне кажется, что кто-то постарше, чем опоссум, снова тут что-то вынюхивает, а нос у него гораздо длиннее.

Чарлз Лонгбэнк отчаянно трясся. Еще одно слово, и он сломается.

— А эти облака на… ну, на пленке, Чарли, что это? — допытывался Лео Нейшн.

И Чарли сломался.

— Господи Боже мой! — крикнул он, и лицо его исказилось. — Хотел бы я, чтобы это действительно были облака! Ах, Лео, Лео, кто был здесь, кто они такие?

— Мне холодно, Чарли, — отозвался Лео Нейшн. — Откуда-то дует, просто до костей пробирает.

Следы на пленке… они казались очень знакомыми, но слишком большими: завитки и петли были не меньше восемнадцати футов длиной…

Перевод Валентины Кулагиной-Ярцевой