Роз Франс увезли из Бреньяды на первой машине. Она слышала стрельбу и крики, видела растерянность на лицах дарнановцев и чувствовала, что ее похитителей охватил страх… И как горько ей было! Ведь товарищи где-то совсем рядом, она ждет, что вот-вот кто-нибудь из них, может быть, сам Марсо, появится внезапно, чтобы спасти ее, — и как раз в этот момент ее насильно усаживают в немецкую машину; ей приходится терпеть глумление двух солдафонов, которые, чуть не раздавив ее, втискиваются рядом с ней на сиденье… Пока машины спускались с холма, Роз все еще надеялась на спасение: около леса на них могут напасть партизаны… Даже если бы во время перестрелки ее убили, и то было бы лучше… Но лес выглядел безлюдным, безнадежно спокойным… Она невольно вспомнила, как совсем недавно Соланж удивлялась, что в лесу им не встретился ни один партизан… Затем блеснула новая надежда — мост! Мост разрушен, его приходится объезжать и переправляться через речку вброд… Прекрасное место для засады! Но препятствие было преодолено с поразительной легкостью… Дарнановцы сошли с грузовиков, и машины осторожно поехали по дороге, проложенной местными крестьянами для своих телег. Никакой суеты — всего несколько обычных команд и чисто военный маневр, и вот автоколонна в полном составе снова на большой дороге… Роз подумала о Палиссаке. Решатся ли они там проехать? Как знать? Они все же решились. Спокойно проехали через маленький городок, встреченные, как ей показалось, полнейшим безразличием. Мелькнули церковь, булочная, кафе Тайфера и в окне за стеклом какая-то фигура, велосипед, оставленный около почты, куры, что-то клюющие во дворе жандармерии, дети в саду… Та же картина и по приезде в Бержерак: дорога, по обеим сторонам которой растут высокие деревья, небольшие домики с садами, полными цветов, вывеска на великолепной даче: «Вилла счастья» и тихие, безнадежно спокойные городские улицы; на тротуарах нет пешеходов, в магазинах нет покупателей, только одиноко стоит на своей площадке полицейский, обвязавший кепи платком для защиты от ярких лучей солнца… Однако в самом центре площади, на эстраде для оркестра, дегтем сделана надпись, которую немцам не удалось стереть: «Смерть захватчикам! Долой оккупантов!»

Роз Франс подвезли прямо к комфортабельному дому, отделенному от других домов небольшим парком. Открылись решетчатые ворота, и машина въехала во двор. Когда ворота снова закрылись, Роз услышала, как отъехали грузовики с дарнановцами, направлявшимися, очевидно, в другое место. Она заметила еще, что машина, где находился папаша Дюшан, тоже не въехала в ворота.

Роз усадили в каком-то коридоре. Оба сопровождавших ее конвоира сели рядом с ней на той же скамье. Ожидание всегда тягостно. Врезается в память каждая мелочь: стук пишущей машинки, хлопанье двери, звонок телефона… Все вокруг казалось вполне нормальным, спокойным, размеренным и отрегулированным, как часы, тиканье которых она отчетливо слышала…

Роз ожидала добрый час. Наконец открылась дверь и офицер, бывший с дарнановцами в Бреньяде, позвал ее:

— Мадемуазель Верной, пожалуйста, пройдите сюда.

Роз поднялась, встали и сопровождавшие ее солдаты.

Она сразу же спохватилась, что выдала себя, отозвавшись на свое имя. Офицер посторонился, уступая ей дорогу. Они вошли в довольно просторную комнату. Там работали трое молодых военных, каждый за отдельным столом с красующимся на нем букетиком гвоздики. Они едва подняли голову. Оба солдата сели у входа. Роз повернулась к офицеру.

— Дальше, — сказал он.

Офицер толкнул обитую дверь, и на этот раз Роз оказалась в уютном, хорошо обставленном кабинете с открытым окном, выходящим в парк. На секунду у нее мелькнула мысль выскочить в окно, но ей мешали наручники, крепко сжимавшие руки, — они заранее обрекали на неудачу всякую подобную попытку. Да и куда можно убежать? Парк был окружен высокой оградой; за окном раздавался собачий лай.

Налево от входа за маленьким столом работала машинистка, с крашеными, цвета платины волосами и ярко-красными ногтями. Справа стоял письменный стол. За ним какой-то субъект в штатской одежде равнодушно перебирал папки с бумагами. Другой, значительно больший письменный стол стоял в глубине комнаты. На стене над ним висел большой портрет Гитлера; казалось, фюрер сидит за столом.

— Садитесь, — пригласил офицер, указывая Роз на кресло.

Сам он остался стоять и лишь прислонился спиной к окну, чтобы лучше видеть ее лицо. Он вынул из серебряного портсигара сигарету, закурил ее от зажигалки, услужливо протянутой ему штатским, и небрежно взял в руки отпечатанный на машинке листок.

— Мари Верной, известная под кличкой Роз Франс. Член Коммунистической партии. Разыскивалась в Бордо, Нанте, затем в Дордони. Арестована сегодня в деревне Бреньяде, где она скрывалась. Все правильно?

Роз утвердительно кивнула головой.

— Вы не рядовой член партии, а ответственный руководитель. Согласно нашим данным, вы связаны со всеми партийными организациями юго-западного района Дордони. В наших сведениях упоминается также о ваших связях с военным руководством отрядов Ф.Т.П., действующих в том же районе. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Я признаю, что мое имя — Мари Верной. Я горжусь тем, что принадлежу к Французской коммунистической партии. Под ее руководством я действовала как патриотка, защищая свою родину. Я ни в чем не раскаиваюсь и лишь сожалею, что не имела возможности сделать больше. А теперь вы можете меня убить. Больше вы ничего обо мне не узнаете.

— Разве речь идет о вас? — проговорил, сдерживая досаду, офицер. — Вы у нас в руках. Следовательно, сами вы нас больше не интересуете. Речь идет о других.

— Бесполезно продолжать, — ответила Роз.

— Мы, собственно, еще и не начали, — сказал офицер. — Вы, полагаю, знаете, что в этом доме обычно говорят всё…

— Это не в моем характере.

— Мне жаль вас. Мне хотелось бы избежать по отношению к вам процедуры… скажу прямо, очень неприятной. Вы красивы… Итак, значит, нет? Вам нечего сказать?

Роз презрительно молчала.

— Тем хуже для вас.

Офицер повернулся к штатскому, быстро сказал ему несколько слов по-немецки и направился к двери.

— Мы увидимся с вами позже, мадемуазель Франс.

Машинистка с крашеными волосами тоже вышла из комнаты, сделав недовольную гримасу. Роз осталась наедине с неизвестным. Он был очень тщательно одет; как у фюрера, со лба у него свисала прядь волос и над губой топорщились небольшие усики. Он не спеша поднялся и закрыл окно…

— Начинается гроза. Лучше избегать сквозняков, — сказал он на чистейшем французском языке.

Вернувшись к своему письменному столу, он вынул пару черных перчаток, надел их, тщательно расправив каждый палец, застегнул пуговки на запястье, взглянул на молодую женщину и улыбнулся улыбкой садиста.

Роз содрогнулась.

— Встань! Подойди сюда, ближе, на расстояние руки… Как зовут твоего партийного руководителя?

Роз не отвечала. От первого удара по лицу у нее зашумело в ушах. Вторым она была отброшена к стене. Ей показалось, что она оглушена и теряет сознание. Но ее истязатель действовал методично. Он схватил ее одной рукой за плечо, а другой, сжатой в кулак, нацелился в грудь.

— Как его имя? Ну, того, чье прозвище Гастон?

После этого удары сыпались один за другим с небольшими промежутками, рассчитанными на то, чтобы дать ей опомниться. Роз кричала, стонала, но не произносила ни слова. Палачу стало жарко, он снял пиджак и засучил рукава рубашки. Он был весь в поту… Наконец, после страшного удара, Роз лишилась сознания, но тут же пришла в себя от какого-то похожего на взрыв грохота. Однако это был всего лишь раскат грома. Гестаповец, вероятно, уже устал. Он снял перчатки, тщательно уложил их в ящик стола, вызвал двух солдат и, не говоря ни слова, вышел.

Прошло много времени, прежде чем он вернулся в сопровождении офицера. Наступила уже ночь. Снаружи слышался шум приближавшейся грозы. Обхватив голову руками и отвернувшись к спинке кресла, чтобы не было видно порванной блузки, Роз, казалось, спала. «Если у меня будет подавленный вид, — подумала она, — снова начнутся побои». И она вызывающе подняла голову.

— Нам некогда терять с вами время, — сказал офицер, — завтра утром вы будете расстреляны.

Готовая к такой развязке с момента своего ареста, Роз не пошевельнулась. Но все же это жестокое сообщение внутренне потрясло ее и заставило невольно искать какой-то невозможный выход.

Офицер загадочно усмехнулся.

— Мы арестовали некоего Гастона, — сказал он, — и с ним несколько других, менее важных лиц.

Роз показалось, словно она стремительно летит куда-то в пропасть; Гастон — это ведь действительно кличка руководителя департаментского комитета партии. Его провал был бы катастрофой.

Офицер продолжал:

— Его взяли сегодня утром в Перигё, в доме № 42, который вам, должно быть, известен, в маленьком доме на берегу реки Иль…

Это похоже на правду. Роз еле скрыла свое волнение.

— Неплохо, не правда ли? — сказал офицер. — Для нас гораздо важнее захватить партийное руководство, чем военное. Впрочем, ваши франтиреры теперь далеко не уйдут. Начать хотя бы с вашего майора Марсо и его штаба. В настоящее время с ними покончено, там уже никого больше не осталось…

— Это ложь! — перебила его Роз.

— А, вот как! Вас это, оказывается, интересует? Мы сможем снова поговорить на эту тему. У вас будет еще часть ночи для размышлений.

Без долгих разговоров ее отправили в городскую тюрьму. Роз едва успела мельком разглядеть свою камеру. Это была комната метра в четыре длиной и два шириной, с небольшой откидной койкой в глубине. Дверь сразу же захлопнулась, и свет был погашен. Роз бросилась на кровать и расплакалась. Она рыдала, как ребенок, захлебываясь слезами, повторяя: «Мама… мама…» Понемногу она успокоилась и, взяв себя в руки, стала размышлять. А в это время на улице разразилась гроза…

Прежде всего Роз вспомнила последние слова офицера. Гастон арестован? И Марсо тоже? Приведенные о Гастоне данные соответствовали действительности. Роз не раз встречалась с ним в маленьком домике на берегу реки… Однако она знает, что он не живет там постоянно… Все же, если гестаповцы узнали про этот домик, вполне возможно, что там устроили засаду и что Гастон вместе с другими товарищами был арестован… Как бы то ни было, Гастон ничего не сказал им, иначе они не стали бы ее так избивать, чтобы узнать его настоящее имя… А что с Марсо? Неужели захвачен его штаб? Это было бы ужасно… Нет, это просто невозможно… Офицер не сообщил никаких подробностей, значит, все это выдумка… Да и потом, когда его могли взять? Сегодня днем? Но ведь этот самый офицер гестапо удирал сегодня от партизан как заяц… Значит, это просто обычный прием, чтобы обескуражить, обезволить арестованного, вызвать в нем какой-то отклик на свои слова, заставить его невольно выдать себя… Нет, нет, такого несчастья не могло произойти! А если офицер солгал в отношении Марсо, то, почем знать, может быть, точно так же он солгал и относительно Гастона?… Тем более что гестаповцы ничего, видимо, не знают о нем. Им известно ее настоящее имя (кстати, кто им мог сообщить его?…), но неизвестно имя Гастона. Они знают, что она, Роз, в курсе многих дел, и хотят заставить ее говорить… Но если бы офицер сказал правду, то ее показания были бы не так уж нужны. Конечно, они надеются получить от нее сведения, которых им не хватает… Но когда? Будут ли они снова допрашивать ее ночью? Надо думать, что да, ведь утром она должна быть расстреляна. А если ее решили расстрелять, зачем нужно было отвозить ее сюда, в тюрьму? Может быть, это только угроза?… Она обо всем узнает завтра или… завтра ее уже не будет в живых… Трудно свыкнуться с этой мыслью… Тут Роз приподнялась, пытаясь представить себе свой конец: столб… наведенные автоматы… удар, разрывающий грудь… Говорят, не всегда умирают сразу… Хватит ли у меня мужества?… Хватит ли сил улыбнуться перед смертью?… Да, она сможет достойно выдержать это испытание. Ночью, в полном одиночестве, Роз мысленно снова прошла весь свой жизненный путь. Перед ее взором промелькнули детские годы в маленьком доме, около Нанта. Вспомнилась мать, такая нежная, такая красивая… Потом педагогический институт… Первое для нее политическое откровение в словах Мориса Тореза, которые она услышала как-то вечером по радио: «Мы — поборники чистейшего и благороднейшего идеала, какой когда-либо знало человечество». Ее первое участие в общественной жизни во время каникул: собрание молодых девушек, и вот одна из них, приехавшая из Парижа, привлекает всех остальных к сбору банок сгущенного молока для маленьких детей в Испании… Бесконечные споры с ее добрым, честным отцом… Потом первое большое горе — смерть матери… Внезапное сознание, что она уже не ребенок… Отъезд в Бордо; отец — скрипач в Оперном театре, сама она ждет места учительницы; безденежье, с трудом скрываемая бедность… И важный этап в ее жизни: митинг в апреле 1939 года, вечером, в Бордо… Она пришла на этот митинг после долгих колебаний, почти тайком. И внезапно ощутила, что она не одна, что ее окружает здесь множество друзей. Слова докладчика навсегда врезались ей в память: она могла бы повторить сегодня все сказанное им почти слово в слово. Казалось, что его призыв был обращен именно к ней, и она сразу откликнулась на этот призыв, подав в тот же вечер заявление о вступлении в партию… Оратором был Марсо… Тогда его называли Шарль Морэн… Ни он, ни она в то время не знали друг друга. Только позже, в самый разгар войны, они впервые встретились и заговорили друг с другом… Он произвел на нее очень сильное впечатление… Затем быстро промчалась вереница первых месяцев подпольной жизни: недоразумения с докерами, незабываемые воспоминания о Леру, ее первая встреча с Бернаром… Их любовь… Несколько недель огромного счастья, пережитого в их маленькой комнатке, и вдруг его арест, последнее письмо и ужасное известие: он расстрелян вместе с другими товарищами… Затем ее пребывание в Градиньяке у матери Бернара. Ее отчаяние, порой даже мысли о самоубийстве, потом снова возвращение к борьбе… Арест ее доброго, милого отца, отъезд в Дордонь, рождение партизанских отрядов, которые росли буквально у нее на глазах… Наконец, новая встреча с Марсо… С тем Марсо, который появлялся в ее жизни до и после Бернара… И вот однажды вечером Марсо признался ей в любви… Как хорошо, что она осталась верна памяти Бернара… Ей не в чем упрекнуть себя… Не в чем. Она проживет «столько, сколько живут розы». И все же ей не хочется умирать, так не хочется умирать! Если бы она могла хотя бы написать прощальное письмо, как это сделал Бернар… Но кому? Мысли ее смешались… Она не решается назвать имя, которое приходит ей на ум. Перед ней мелькает столько лиц, столько воспоминаний, и разобраться в них так трудно… Но в одном она твердо уверена: партия и родина сливаются в ее представлении в одно целое, и им посвящена ее последняя мысль…

Обычно расстреливают на заре. И как раз в этот момент Роз уснула…

Проснувшись, она почувствовала, что надежда ее оживает. Конечно, она надломлена усталостью и побоями, голодна, заключена в одиночную камеру и, очевидно, в ту, где содержатся приговоренные к смерти, но все же она еще жива.

Роз утратила всякое представление о времени. Ее камера освещалась через маленькую форточку. Сквозь решетку она увидела клочок неба и верхушку какой-то крыши. Небо было серое. По черепице моросил мелкий дождик. Роз принялась разглядывать обстановку камеры… Она была очень проста. В глубине — кровать, слева — маленький откидной стол, вделанный в стену, табуретка, прикрепленная к полу цепью. В углу, возле двери, — отвратительная лохань под согнутой трубой. Роз нажала кнопку, вделанную в стену, и из трубы полилась вода. В другом углу, как раз на уровне руки, — полка, где положен котелок, деревянная ложка и грязная-прегрязная тряпка. Вверху — маленькое решетчатое отверстие, предназначенное, очевидно, для отопления или вентиляции. Простыни на постели были такие черные, что она, конечно, никогда не решилась бы лечь на них раздетой. Подняв одеяло и тюфяк, Роз обнаружила клопов… Давным-давно не беленные стены были исцарапаны и сплошь испещрены надписями. Здесь можно было найти все, что угодно: имена, даты, календари, непристойные рисунки, надписи всякого рода. Одна из них привлекла внимание Роз:

Чья-то кощунственная рука стерла подпись и дату. Тут же, пониже, другая рука написала, но когда именно, раньше или позже, — сказать было трудно: «С 44-го до завтрашней утренней раздачи бурды. Да здравствуют девчонки!» Все эти надписи причиняли Роз душевную боль.

Закончив осмотр камеры, Роз решила узнать, что находится снаружи. Она влезла на кровать. Правда, ей это удалось не сразу, так как мешала острая боль в боку, — Роз даже начала опасаться, что внутри у нее что-то повреждено… Но кровать была не настолько высока, чтобы с нее можно было дотянуться до окна, и Роз прекратила дальнейшие попытки выглянуть наружу. Она присела на минутку, чтобы осмотреть больные места. Тело оказалось покрыто синяками и кровоподтеками, но переломов как будто нигде не было… Может быть, в камере по соседству находится папаша Дюшан? Может быть, здесь, рядом с ней, есть и другие заключенные? Роз постучала в правую стенку, сначала тихо, потом сильнее, кулаком. Никакого отклика. Такой же стук в другую стенку тоже остался без ответа. Она только что собралась снова постучать, как вдруг услыхала лязг открывающегося дверного засова. Сердце у нее замерло… Перед ней появился немецкий солдат…

— Auf!

Роз шагнула вперед, собираясь следовать за ним… Однако солдат, взяв Роз за руку, толкнул ее к задней стенке камеры и знаками объяснил, что она должна убрать свою кровать и прикрепить ее к стене. После этого солдат ушел, не сказав больше ни слова. Роз услышала, как снова щелкнул замок, и тут обнаружила, что над задвижным решетчатым окошком имеется глазок, которого она раньше не заметила. Решив, что за ней следят, она уселась на табурет и стала ждать… Снаружи доносился лишь приглушенный шум дождя, хлеставшего по деревьям, гудки автомобильной сирены да отдаленные звуки голосов.

Она снова погрузилась в думы, но вскоре глухой стук прервал ее мысли. Открылось окошечко. В нем мелькнуло какое-то лицо, которое она не успела разглядеть, и чья-то рука положила на полку кусок черного хлеба. Это было важным для Роз событием, служившим хорошим предзнаменованием. Значит, ее не собираются немедленно расстрелять. Уже выигран один день, а может быть, и больше… Эта оттяжка подтвердила ее предыдущие предположения… Возможно, даже есть шанс спастись. Она потянулась за куском хлеба и с аппетитом принялась его жевать…

И вдруг Роз насторожилась. Где-то совсем близко раздался голос, звавший ее:

— Эй, новый жилец! Ты слышишь меня?

— Слышу! — закричала Роз.

— Подойди к окну!

— Слишком высоко!

— Влезай на койку и держись за форточку.

Роз вспомнила о глазке и на секунду задумалась, как бы избавиться от наблюдения. Отщипнув немного хлебного мякиша и размяв его, она прилепила лепешку к глазку. С бьющимся от волнения сердцем, испытывая сильную боль, Роз с большим трудом взобралась на поднятую койку. Ничего увидеть она не смогла, но зато слышала все вполне отчетливо.

— Кто со мной говорит?

— Я. Меня зовут Марсель. Ты политическая?

— Да, коммунистка, партийный работник.

— Кто тебя арестовал? Можешь говорить смело. Здесь все свои.

— Немцы и дарнановцы.

— Какие новости?

— Русские прорвали фронт в Польше.

— Мы знаем. Говорят, что Морис приехал в Алжир? Правда ли это?

— Я этого не слышала.

— Вероятно, выдумки. Жаль. А партизаны готовятся?

— К чему?

— Вчера по лондонскому радио выступал один из руководителей партии. Он предлагал сделать все возможное для освобождения политических заключенных, еще томящихся в тюрьмах. Ясно, что мы ждем не дождемся этого часа. Тут, в нашей конуре, нас семеро.

— А я одна.

— Мы знаем. Это камера… для тех, кого хотят держать в одиночке, или для тех, кто под следствием.

— Здесь подолгу держат?

— Когда как… Но ты будешь освобождена раньше… Партизаны вот-вот ворвутся в Бержерак.

Роз не решилась его разуверять. Впрочем, может быть, он сказал это только для нее, чтобы ее подбодрить…

— Наш разговор не подслушивают?

— Нет. Сейчас, во всяком случае, нет.

— Сколько сейчас времени?

— Примерно без четверти десять. Только что раздали хлеб. Надо будет кончить разговор незадолго до раздачи похлебки. Остается еще минут двадцать… Ты можешь сказать свое имя? Потом мы будем называть тебя Роз.

— Да это как раз моя кличка.

— Роз, а дальше как?

— Франс.

Говоривший умолк. Роз с волнением оглянулась на дверь.

— Здравствуй, Роз! — сказал кто-то другой.

Роз показалось, что этот голос ей знаком. Она напрягала память, боясь ошибиться.

— Кто ты?

— Ты меня не узнаешь? Целую тебя в обе щеки.

— Пожалуйста, скажи еще что-нибудь.

— Твой долговязый приятель, докер… из Бордо…

— Леру!

Это было так неожиданно, так замечательно, что Роз чуть не свалилась со своей вышки.

— И я, — сказала она, плача от радости, — целую тебя от всего сердца.

Наступило молчание.

— Можешь себе представить, — заговорил Леру, — от волнения я чуть не расквасил себе физиономию. Кстати, здесь меня зовут Антуаном. — И он принялся напевать:

— Идея! Мы будем звать тебя теперь Пионом, это тоже название цветка.

— Пусть, если тебе так нравится, — сказала Роз, ей уже хотелось смеяться. — Но как ты сам здесь очутился?

— Вышло исключительно удачно. Я потом тебе объясню. А ты как?

— Я работала в департаменте.

— Здорово! Ты, значит, видела Марсо?

— Да, видела.

— Как он поживает? Надеюсь, хорошо?

— Да… Вчера вечером на допросе мне сказали, что он якобы арестован… Только я этому не верю.

— И никогда подобным трюкам не верь. Вот и мне они с самого начала внушали: и Марсо, и все остальные… даже Морис. Представляешь! А на самом-то деле фашистов самих везде бьют. Что же они собираются с тобой делать?

— Обещали — к столбу. Это должно было состояться сегодня утром…

— Нам всем говорили то же самое, да только у них не хватит времени.

Роз показалось, что в голосе Леру уже меньше уверенности. Она на секунду задумалась, потом спросила:

— Почему ты так думаешь?

— Да по всему видно. Ты сама знаешь, как сейчас быстро развертываются события… А кроме того, у нас есть связь с товарищами на воле. Мы сообщим им, что ты здесь. Ты не унывай — это главное, не падай духом…

— Вместе со мной был арестован еще один товарищ. Я беспокоюсь о его судьбе.

— Мужчина или женщина?

— Мужчина, крестьянин, хороший товарищ.

— Видно, он сидит не с нашей стороны. Мы выясним и расскажем тебе о нем после похлебки. Еще один вопрос — тебя били?

— Да.

— Очень сильно?

— Достаточно.

— Негодяи! Не унывай, скоро мы им накладем по шее…

Роз зашагала по камере. Теперь она уже не одинока…