Жак Одебер встал на цыпочки, пытаясь увидеть поверх занавесок, что происходит в задней комнате кафе. За те четверть часа, пока он прохаживался по тротуару, в кафе вошли только пожилая дама и вслед за ней двое молодых людей. Дама, возможно, тут служит, у нее такой вид, словно она возвращается в привычное место, а парни, по-видимому, просто решили выпить по стаканчику. Но в самом кафе посетителей не было видно. Один только хозяин, сидя за стойкой, спокойно читал газету.

Жаку не хотелось привлекать к себе внимание, и он пошел дальше. Он встретил торопившуюся куда-то молодую женщину с кожаным портфелем под мышкой. Обернувшись, Жак увидел, что она вошла в кафе. Он снова вынул из кармана плаща смятую бумажку и перечитал ее на ходу. Это именно тот адрес. На приглашении написано: «начало в двадцать часов тридцать минут», и цифра подчеркнута. Сейчас уже без четверти девять. В половине десятого Жаклина, как всегда, выйдет из «Лютеции»…

Жак подумал было отказаться от приглашения, которое ему прислали, и, пока не выйдет Жаклина, погулять по бульвару Монпарнас. Но моросящий дождик и холодный ветер придавал улицам грустный вид. Машины настороженно двигались по блестящему асфальту, немногочисленные прохожие шли торопливой походкой, влюбленные парочки, как озябшие воробьи, прятались в подворотнях. Прогулка в такую погоду не сулила ничего приятного, и Жаку, чтобы убить время, оставалось либо вернуться домой, либо зайти в какое-нибудь кафе. Он решил еще раз пройтись и все продумать…

От кого же могло исходить это приглашение? Накануне, вернувшись в свою комнатку на улице Ассас, полный впечатлений от свидания с Жаклиной, он обнаружил под дверью конверт. В нем был отпечатанный на машинке листок: «Дорогой друг, зная, что Вы, как и большинство французской молодежи, сочувствуете делу мира, Комитет мира Вашего района приглашает Вас на очередное собрание. Будут обсуждаться необходимые меры, чтобы помешать созданию ЕОС и воспрепятствовать перевооружению Германии. Мы надеемся, что Вы откликнетесь на наше приглашение, и просим привести Ваших друзей. Примите наши наилучшие пожелания. С глубоким уважением» — и следовала отчетливая подпись: «Ирэн Фурнье, секретарь комитета». Внизу, обведенный карандашом, был приписан адрес, по которому надо явиться, и час, на который назначено собрание.

В первую минуту Жак решил, что произошла ошибка, и хотел было вернуть письмо консьержке, но на конверте стояла его фамилия и адрес. Он ничего не мог понять.

Во-первых, что это за «комитет мира»? И что такое вообще «комитет»? Жак впервые над этим задумался. Конечно, он слышал это слово много раз, но до сих пор подобные организации интереса в нем не вызывали… Его отец был членом бержеракского праздничного комитета. В представлении Жака это было общество, в котором три или четыре раза в год собирались все именитые горожане. Он знал, что в этот комитет входило всего человек пятнадцать-двадцать. Ему казалось, что и все остальные комитеты, о которых он слышал, похожи на бержеракский. Во всяком случае, всегда речь шла о каких-то обществах, состоящих из знакомых между собой людей. В данном же случае его приглашают совершенно чужие люди и еще предлагают привести друзей!

Но как они узнали его адрес и фамилию? Кто же мог дать им эти сведения? Брисак? Дирекция гостиницы? Едва ли. Консьержка Томасен? Зная ее болтливость — вполне возможно. С нею он еще выяснит этот вопрос…

Ну а при чем тут мир? «Зная, что Вы, как и большинство французской молодежи, сочувствуете делу мира…» Большинство молодежи? Значит, им известен его возраст? «Зная, что вы сочувствуете…» Сказано неплохо, но что они под этим подразумевают? Бесспорно, миру он сочувствует. Да и кто этому не сочувствует? Отец во время первой мировой войны пробыл около полутора лет на фронте. Два его дяди, которых он так и не увидел, погибли тогда в расцвете лет. В 1939 году отец был снова мобилизован и при отступлении попал в плен. Все пять лет, пока его не было, мать Жака работала за двоих. Она умерла от бронхопневмонии вскоре после Освобождения. И еще один член их семьи погиб на фронте — крестный Жака, его-то он хорошо знал. Да и сам Жак, отбывая военную службу, находился под угрозой отправки в Индокитай. Однажды вечером, когда они с товарищем пошли развлечься в город, они дали друг другу слово, в случае если их заставят ехать туда, дезертировать. Может быть, люди, пригласившие его на собрание, знали об этом?

В вопросе о войне у Жака были свои убеждения. Достаточно, думал он, чтобы каждый отказался воевать, и войны не будет. Честно говоря, он не сам дошел до этой мысли, он слышал, как один товарищ его отца, тоже бывший фронтовик, заявил однажды: «Заставить бы воевать между собой только тех, кто хочет войны, и они все уместились бы на лугу перед моим домом. Я бы их всех согнал туда голышом, огородил бы хорошим забором, выдал бы дубинки, и валяйте, деритесь себе, раз вам так этого хочется».

Может быть, этот комитет собирается объединить всех, кто, как Жак, не хочет войны? Неплохая затея. Конечно, надо бы всем сговориться. Но чем может помочь комитет? Жака беспокоил еще один вопрос: что это за ЕОС? Эти буквы ничего ему не говорили, и он боялся, как бы его невежество не послужило поводом для насмешек. Днем он спросил МейерА, своего друга из рыбного цеха:

— Ты не знаешь, что это за ЕОС?

— Я читал в газетах. Это что-то вроде соглашения с немцами.

Жак не забыл своего детства. Грязно-зеленые мундиры на улицах Бержерака. Каждый раз, когда солдаты заходили в магазин, мать подзывала Жака к себе, словно ограждая его от опасности…

— Хочешь пойти на собрание, где об этом будут говорить? — предложил Жак товарищу.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Не могу, старина. У меня свидание с Сюзанной. И вообще я политикой не занимаюсь.

Жак не стал настаивать, равнодушие товарища отбило и у него охоту идти, но вечером, когда он вернулся домой, консьержка спросила:

— Так вы идете на собрание?

— А откуда вы о нем знаете?

— Я получила такой же конверт, как и вы.

— Не знаю, я еще подумаю.

Теперь он все обдумал и решил, что не пойдет. Во-первых, он может там задержаться и пропустить Жаклину. А кроме того — и это основное, — ему было страшно оказаться среди совсем незнакомых людей. И вот он твердой походкой вернулся назад, проходя мимо кафе, он заглянул в дверь и чуть не сбил с ног консьержку Томасен.

— Правильно, мсье Жак, сюда.

Он растерялся и, словно бросаясь в воду, решительно вошел вслед за нею…

У стойки прилично одетый господин допивал чашку кофе и хозяин наливал стакан красного вина пареньку в рабочем костюме.

Жак чувствовал себя так, будто попал в западню. Он попытался оттянуть время:

— Я вас угощаю, мадам Томасен.

— Потом, мы и так, наверное, опоздали.

Они прошли в заднюю комнату. За столиками сидело человек двадцать. Томасен заняла место, явно оставленное ей, рядом с пожилой женщиной. Жак, смущенный устремленными на него взглядами, поклонился и облегченно вздохнул, когда ему предложили стул. Прилично одетый господин и паренек в рабочем костюме вскоре сели за один с ним столик.

— Какая тяжелая утрата, — сказал паренек, пожимая руки некоторым из собравшихся.

— Какое несчастье, — произнесла какая-то женщина, утирая слезы.

Видимо, собрание еще не началось, все продолжали перешептываться, и Жак, воспользовавшись этим, снял плащ, закурил и стал разглядывать окружающих…

Его внимание привлекла молодая женщина, одиноко сидевшая в глубине комнаты. Он вспомнил, что видел ее на улице с портфелем под мышкой. Она улыбнулась Жаку, и он ответил ей, слегка покраснев. Женщина разбирала какие-то бумаги, и Жак догадался, что это и есть секретарь комитета, та самая Ирэн Фурнье, которая подписала приглашение.

Кроме Ирэн Фурнье, здесь были и другие хорошенькие женщины. Жак с удовольствием обнаружил как раз напротив себя двух девушек, которые негромко болтали между собой. Он смутился при мысли, что они могут шушукаться по его адресу, и перевел взгляд на соседку Томасен — пожилую женщину, одетую во все черное. Ее красивые седые волосы и изборожденное морщинами лицо выражали одновременно благородство и доброту матери семейства. Среди собравшихся были очень разные люди: преобладали женщины почтенного возраста, но было также несколько мужчин, четверо молодых людей — один из них, высокий юноша в очках, нервничая, просматривал газеты. Какой-то человек лет сорока, с несколькими орденскими ленточками в петлице, уселся рядом с секретарем комитета и принялся вместе с ней изучать листки с выписками.

Судя по выражению лиц и по разговорам, все были чем-то опечалены.

Вошли еще четверо, и среди них опять хорошенькая женщина; присутствующие потеснились и освободили им место. Последним появился смуглый человек, по-видимому алжирец, в потрепанном костюме; он примостился у самой двери. Было уже четверть десятого. Многие стали поглядывать на часы…

— Профессор Ренгэ не сможет прийти, поэтому мы предлагаем, чтобы вел собрание аббат Дюбрей, — сказала Ирэн Фурнье.

— Хорошо, — раздались голоса.

К удивлению Жака, за стол сел молодой человек в очках.

— Мы просим также мадам Флери занять место в президиуме.

В ответ на это приглашение встала пожилая женщина, сидевшая рядом с Томасен. Молодой человек в очках посоветовался о чем-то со своими соседями, торопливо записал что-то и не спеша поднялся с места. «Он скорее похож на пастора», — подумал Жак.

— Господа, — сказал аббат, — вы уже знаете о постигшем нас страшном несчастье. Погиб наш друг Ив Фарж. Предлагаю, прежде чем открыть собрание…

Собравшиеся встали и молчанием почтили память Фаржа. Жак последовал общему примеру, не понимая толком, что происходит. Он слышал, как эту фамилию называли сегодня в связи с автомобильной катастрофой. По-видимому, об этой тяжелой утрате и говорил паренек, который показался Жаку забавным. Сейчас он стоял с убитым видом. Среди полной тишины доносился отдаленный шум улицы, слышно было, как хлещет дождь, проехала машина…

— Благодарю вас, сказал аббат, жестом предлагая всем сесть.

Жак взволнованно, с большим вниманием слушал рассказ о заслугах человека, о котором он еще несколько минут назад ничего не знал.

— Он был основатель объединяющего нас с вами движения за мир… председатель Национального комитета мира… горячий патриот, выдающийся французский деятель…

В Жаке проснулось неведомое до сих пор чувство. Его взволновало не столько то, что здесь говорилось, сколько скорбное выражение лиц окружающих. Мадам Флери сидела бледная как полотно, а девушки-подружки даже не пытались скрыть слезы.

Да, если, вспоминая об Иве Фарже, люди так искренне горюют, значит, он и в самом деле был очень хороший человек. Аббат говорил о нем как о своем друге, но большинство присутствующих, наверное, никогда не видели его и все же горевали о нем, как о близком человеке. Есть же на свете такие люди! Ведь о существовании Ива Фаржа Жак даже не подозревал, его гибель еще совсем недавно была ему безразлична, а теперь он вошел в жизнь Жака… Вот это человек!

Аббат передал слово господину с орденскими ленточками и сказал, что тот сделает сообщение о ЕОС.

Докладчик достал какие-то листки и начал… Вскоре его голос зазвучал уверенно и даже слишком громко для такого маленького зала, как показалось Жаку, но ему понравился перигорский акцент оратора, и он тихонько спросил у сидевшего рядом паренька:

— Откуда он?

— Из АРАС.

Жак решил больше не задавать вопросов. Первая часть доклада была понятна, в ней говорилось о двух последних войнах, но когда оратор перешел, как он выразился, к анализу ЕОС, все стало очень туманным; по словам оратора, ЕОС было сообществом так называемой европейской защиты и оно же являлось результатом соглашений, подписанных в Бонне и Париже… Жак упрекнул себя в невежестве, из-за которого он не мог понять то, что остальным было совершенно ясно. Но он заметил, что подружки и консьержка тоже с трудом следят за объяснениями. Жак перестал слушать, тем более что стрелки часов неумолимо двигались, а он все еще не мог придумать, как выйти отсюда, чтобы успеть зайти за Жаклиной. К счастью, докладчик перешел к более конкретным данным. Он назвал количество вооружения, которое по условиям ЕОС получит Германия. Эти цифры произвели на Жака тяжелое впечатление, и он обрадовался, что ЕОС вступит в силу только после того, как подписанные соглашения будут ратифицированы французским парламентом… «Сорвать ратификацию в нашей власти», — сказал в заключение оратор. Ему зааплодировали. Было уже двадцать пять минут одиннадцатого.

Аббат спросил, нет ли вопросов, но все молчали, и он предоставил слово Ирэн Фурнье.

Жак испугался, что сейчас начнется еще один доклад, но тут же успокоился. Молодая женщина, казалось, говорила специально для него. Ссылаясь на сказанное докладчиком, она изложила все гораздо понятнее и предложила выпустить воззвание против перевооружения Германии… «Каждый из вас сможет собрать подписи среди окружающих, хотя бы под одним экземпляром воззвания. И мы поможем тем самым сорвать ЕОС… Это лучшее, что мы можем сделать в память о нашем дорогом Иве Фарже».

Только она кончила говорить, как кто-то поднял руку.

— Слово имеет Огюст Пибаль, — объявил аббат.

Паренек в рабочем костюме предложил составить бригаду для сбора подписей по домам.

— Было бы великолепно, между прочим, если бы вон те две девушки согласились ходить со мной, — добавил он, рассмешив подружек.

Жак вместе со всеми подошел к столу, ради приличия взял два экземпляра воззвания и заодно сказал, что вынужден уйти.

Ирэн Фурнье поблагодарила его за то, что он пришел, мило улыбнулась и пожала ему руку.

* * *

Жаклина, как всегда, несколько раз появлялась в кондитерском цехе, но была величественно равнодушна и как будто нарочно, в пику Жаку, благосклоннее обычного выслушивала комплименты официанта Жозефа. При этом она была удивительно хороша. Вьющиеся черные волосы блестели так, словно она только что от парикмахера; губы точно спелые вишни. Поддразнивает она его или же в самом деле ей льстит грубое ухаживание Жозефа? Все девушки таковы! Жак, задетый за живое, из кожи вон лез, чтобы угодить Жаклине, и наконец добился от нее улыбки.

Накануне, когда он вышел с собрания, было уже поздно, у него мелькнула мысль сесть в такси, чтобы поспеть к тому времени, когда Жаклина выходит из ресторана, но он побоялся быть слишком назойливым. Вот почему он решил встретить ее сегодня и предупредить об этом заранее.

Завтра, насколько он знал, у нее выходной, значит, она не будет, как обычно, торопиться домой.

Жак издалека повел разговор с МейерА:

— Ну, как у вас с Сюзанной?

— На мази.

— Она была одна?

— Нет, со своей подружкой из кафе, но та сразу же ушла.

— Ее кто-нибудь ждал?

— Не знаю, я никого не видел.

Значит, надежда еще не потеряна. Все дело в смелости и предприимчивости. Но Жаку не удалось их проявить. Брисак, заведующий погребом, вызвал его к себе в кабинет.

— Послушай, сынок, почему ты перестал бывать у нас?

— Но я же недавно приходил.

— Да, да, три недели тому назад. Я же тебя приглашал бывать по субботам. Может быть, у тебя завелась интрижка?

— Нет, ничего похожего.

— Имеешь полное право, и нечего краснеть. Значит, ты свободен сегодня?

— В котором часу?

— Как всегда. Я вернусь домой в половине десятого, а ты можешь прийти и раньше. Сегодня как раз день рождения Лоры. Договорились? Ладно?

— Хм… Хорошо.

Жак рвал и метал, все его планы срывались из-за этого проклятого приглашения, от которого он не сумел отказаться сразу и не мог придумать предлога, чтобы отговориться. Помимо всего, ему начинало казаться подозрительным внимание этой семьи к нему.

Полгода назад Жак приехал из провинции в Париж и явился к Брисаку с письмом от своего отца. Заведующий погребом, добродушный на вид человек, принял его гостеприимно, как земляка. Посыпались расспросы о семье, о Бержераке, об общих знакомых, все это сопровождалось традиционной дегустацией хорошего вина, и при этом заведующий погребом небрежно говорил: «Бутылка такого шато-икэма стоит здесь тысячу франков». Брисак вспомнил, как они с Филиппом Одебером проводили время в молодости, поздравил Жака с похвальным решением перебраться в Париж: только здесь он сможет познать все тонкости ремесла, а они существуют в каждой профессии.

— Итак, сынок, ты, конечно, хочешь устроиться на работу в нашем ресторане?

— Да, если это возможно.

— Для парня из хорошей семьи нет ничего невозможного. Сейчас я тебя познакомлю с одним из крупнейших дельцов Парижа.

Брисак снял телефонную трубку.

— Алло… говорит Брисак. Вы бы не могли заскочить на минутку ко мне… Кстати, вас ждет бутылочка сотерна.

Клюзо был небольшого роста, но задирал голову с таким надменным видом и обливал вас таким презрением, что Жак почувствовал себя совсем маленьким.

— Так вы кондитер, молодой человек?

— Да, мсье.

— В ресторане работали?

— Нет еще.

— У печи вы справитесь?

— Мне кажется, что справлюсь.

— Хорошо. Приступите в понедельник: двадцать три тысячи пятьсот франков в месяц со столом.

— Как видишь, все это оказалось легче легкого, — сказал Брисак Жаку, когда директор ушел. — А теперь я тебе дам совет: если ты в самом деле хочешь здесь удержаться и пробить себе дорогу, не хорохорься. Вот видишь, чего я достиг, а ведь, когда начинал, у меня не было ни су и у отца не было собственного магазина…

Тогда будущее представлялось Жаку в радужном свете. Его взяли в крупный парижский ресторан, ему назначили жалованье, он будет сам себе хозяином… Беспокоило его только, справится ли он с работой, на которую его наняли.

— Где ты живешь? — спросил Брисак.

— В гостинице.

— Надо тебе подыскать комнату, я этим займусь, а пока что приходи завтра к нам ужинать.

С тех пор так и повелось. Во время ужина Жак познакомился с женой Брисака, незаметным существом, жившим жизнью мужа и дочери Лоры. Болезненная и худощавая девушка была избалована отцом, который поощрял все ее капризы. В тот вечер она надоедала отцу до тех пор, пока он не согласился подарить ей новое пианино. Своими лукавыми вопросами и живыми репликами Лора несколько сгладила первое дурное впечатление, которое она произвела на Жака, но все же, хотя она и оказалась остроумной и смех у нее был приятный, Жак, глядя на ее красивые, большие черные глаза, не мог отвлечься от ее уродливого плоского носа, унаследованного от отца.

Через несколько дней Жак переселился в соседний дом, на седьмой этаж, в комнатку для прислуги, которую он получил благодаря Брисаку. Это была крошечная мансарда, почти без мебели, но оклеенная новыми обоями. Окно выходило на крышу, и это придавало комнатке парижскую поэтичность. И Жак, совсем как герой Бальзака, любуясь открывшимся перед ним уголком огромного города, воскликнул: «Теперь мы с тобой потягаемся!»

Жак провел еще несколько довольно скучных вечеров в семье Брисака, и его пригласили бывать у них каждую неделю. Все развлечения сводились к телевизору и питью чая с печеньем. Бывало, что Брисак приходил домой в дурном настроении, которое не способна была рассеять даже дочь. Он ложился в гостиной на диван и читал газеты. Его жена, отдав необходимые распоряжения прислуге, садилась с вязаньем за маленький круглый столик. Жаку предоставлялся выбор: либо рассматривать коллекцию почтовых марок Лоры, либо слушать фугу Баха в ее скверном исполнении. В такие вечера Жак был освобожден от телевизора, но ему не всегда удавалось избежать второй чашки чая, который он ненавидел. Лора становилась все любезнее с Жаком, это заронило в нем серьезные опасения, и он старался под любым предлогом как можно реже бывать в этой семье.

Но, оказывается, старик Брисак отнесся к этому неодобрительно, значит, его зазывали, чтобы он ухаживал за Лорой. Теперь Жак в этом окончательно убедился и не на шутку перепугался. Правда, он с нею подружился, но она совсем не казалась ему привлекательной. Да и вообще размеренная семейная жизнь ничуть не соблазняла Жака.

Ему не хотелось бывать у Брисаков еще и по другой причине. У себя дома Брисак был очень приветлив и поражал Жака трогательной заботой о дочери. В ресторане же он вел себя очень странно и недоброжелательно. Весь персонал его боялся, и он ни с кем не разговаривал. Когда Жак здоровался с ним, Брисак буркал что-то невразумительное. Один из товарищей по работе в первый же день, не стесняясь в выражениях, многое разъяснил Жаку.

— Так ты здесь по блату бульдога? — спросил он Жака.

— Какого бульдога?

— Я говорю о Брисаке. Ведь это он тебя устроил сюда?

— Он.

— Да, некрасиво получилось. Он отказался принять на работу одного товарища, чтобы устроить тебя… А тот — член профсоюза и женился всего два месяца назад.

— Я об этом ничего не знал.

— Ясно. Во всяком случае, мы тебя предупреждаем: шпиков и так здесь достаточно.

Жак вскоре понял, что на кухне все ненавидят Брисака не меньше, чем надзирателя Бекера. Стоило кому-нибудь из служащих ослушаться Брисака, как тот немедленно его выгонял. Он грубо приставал к женщинам, и говорили даже, что он самыми неприглядными способами пытается добиться благосклонности у молоденьких учениц, но в это Жак не верил. Ходили еще слухи, что во время войны, когда в «Лютеции» находился штаб гестапо, Брисак с Бекером были на лучшем счету у гитлеровцев.

С Клюзо дело обстояло иначе. Его частная жизнь была безупречна, и вел он себя, как вельможа. На работу он приезжал в собственном ситроене. Говорили, что он миллионер, имеет под Парижем замок в Солоньи и состоит акционером гостиницы «Лютеция». Все перед ним дрожали, но он действовал открыто и никогда не наносил удара в спину. Он был требователен ко всем, и к себе тоже.

Обращаясь к подчиненному, Клюзо называл его «мсье», вообще же разговаривал со служащим, только отдавая приказание, делая замечание по работе или же увольняя его.

Шеф-кондитеру хотелось угодить подопечному Брисака, и он взял Жака под свое покровительство, учил его и помогал ему преодолеть трудности, связанные с новой обстановкой. Юноша был ему очень благодарен и старался работать как можно лучше. Но в течение первых недель Жак чувствовал едва скрытое недоброжелательное отношение к себе остальных сослуживцев.

Все это охладило в значительной мере то восторженное состояние, которое овладело им в первый день. Ему пришлось почувствовать свое новое положение: здесь он такой же служащий, как и все. Поэтому-то он и не решился отказаться от приглашения заведующего винным погребом…

Он вышел из ресторана в семь часов вечера и пошел домой. У входа консьержка остановила его.

— Ну как, мсье Жак, вам понравилось вчерашнее собрание?

— Да ничего. Хорошо, если бы было побольше народа.

— Знаете, я уже собрала пятнадцать подписей. Все соглашаются. Наш бакалейщик и тот подписал. А ведь он всегда отказывался дать свою подпись, даже под Стокгольмским воззванием. Он мне говорил: «Бедняжка, вы зря стараетесь, все это ни к чему».

Жак хотел было расспросить консьержку, что это за Стокгольмское воззвание, но вспомнив, что у него нет еще ни одной подписи, поспешил к себе в комнату. Он написал письмо отцу, приоделся и явился к Брисакам задолго до назначенного часа. Он надеялся уйти пораньше, чтобы встретить Жаклину; сегодня, накануне выходного, она должна задержаться позже всех.

Квартира Брисаков занимала целый этаж. Дверь открыла сама Лора. На ней было широкое шелковое платье, скрывавшее худобу, и Жак даже нашел ее красивой.

— Как мило, что вы пришли именно сегодня. По заказу папы мне прислали торт с девятнадцатью свечами.

О торте Жак уже знал. Шеф-кондитер всю вторую половину дня был занят сахарными розами, которые должны были служить подсвечниками, и превзошел себя, придав им совершенно естественный цвет, цвет платья Лоры.

— Это для дочери заведующего погребом, — сказал кондитер, показывая свое произведение.

— Надеюсь, что бульдог поставит нам хотя бы бутылочку хорошего вина, — ответил один из служащих.

Жак, увидев, как ему обрадовалась Лора, вспомнил о дне рождения и с запозданием подумал, что следовало бы приличия ради принести букет цветов. Он искупил свою вину тем, что был с нею как можно более предупредителен.

Брисак вернулся домой раньше, чем всегда. Он принес бутылку шампанского и еще один подарок дочери. Она развернула пакетик, вынула оттуда золотой браслет и радостно кинулась на шею отцу. Мать Лоры усиленно ухаживала за Жаком. Брисак против обыкновения сиял и не давал Жаку раскрыть рот.

— Ну как, сынок, ты доволен? Клюзо сказал, что у тебя неплохо получается.

— Я вам очень благодарен, мне нравится эта работа.

— Тебе бы не мешало научиться и кулинарному делу.

— Теперь уже поздно.

— Как это поздно? Тебе всего двадцать два года. В двадцать пять ты бы мог стать шеф-поваром. Надо воспользоваться такими возможностями.

— Да, но отец…

— Отец в тебе не нуждается. У него есть все, что ему нужно. Он даже может и тебе помочь. Тебе надо подумать о том, чтобы года так через три-четыре завести собственное дело. Ты слышал о Ляско?

— Вы говорите о гротах под Монтиньяком?

— Вот-вот. У нас в Дордоньи это самое красивое место. Всего несколько месяцев назад там раскопали целую галерею старинных картин, которым по двадцать тысяч лет. Просто чудо. И находится это в гуще леса, пришлось проложить дорогу, но кругом ничего нет. Там можно здорово разбогатеть.

— Вероятно.

— Видишь ли, будь я помоложе, я бы там открыл гостиницу с хорошим шеф-поваром, вроде маленькой «Лютеции». Настоящий клад, поверь мне. Денежки, сынок, — только их и ценят в наше время.

— При условии, если не будет войны.

— А кто говорит о войне?

— Газеты. Возьмите хотя бы это ЕОС. Они хотят перевооружить немцев.

— А ты этим интересуешься?

— Нет, но…

И Жак рассказал все, что узнал накануне на собрании, о том, с каким уважением там вспоминали Ива Фаржа…

— Я сам несколько раз обслуживал его, когда он был министром снабжения, — заметил Брисак. — Хороший был человек, не гордый и знал толк в вине…

Брисак слушал Жака с таким вниманием, что тот, вспомнив об обязательстве, которое он взял на себя, нашел уместным предложить ему подписать воззвание.

— Вы, наверное, не откажетесь…

Брисак повертел лист с текстом и сказал:

— Слушай, сынок, когда ты поступил в ресторан, я тебе говорил, чтобы ты не хорохорился. И вот тебе мой совет: плюнь на это дело.

— Почему?

— За этим так называемым комитетом мира стоят коммунисты.

— Ну и что, ведь они против войны?

— Рассказывай! Они говорят это, чтобы надуть таких дурачков, как ты.

— Значит, вы отказываетесь дать свою подпись?

— Наотрез.

— Умоляю вас, — вмешалась Лора, — бросьте вашу политику. Посмотрите, Мелани принесла торт…

Брисак откупорил шампанское…