ONEŞTI – BUKUREŞTI

Уже темнело, я весь день добиралась сюда из Бухареста автобусом, гостиница в Онешти, где я забронировала номер, была пуста, все номера очень просторные. Юлиана назначила мне свидание в холле и повела к себе, она жила совсем рядом с гостиницей. Я представляла ее себе желчной и разочарованной, а она оказалась энергичной, пылкой и деловой: все приготовила, будто у нас каждая минута на счету, разложила на кухонном столе книгу с отретушированными цветными снимками коммунистической эпохи и альбом с фотографиями и вырезками из газет: биография «золотой команды»…

– О чем именно вы пишете книгу, о румынской гимнастике вообще или о Наде? Знаете, мы ведь с ней знакомы с детского сада, – сообщила Юлиана, показывая фотографию двух шестилетних девочек. – И мне она позвонила первой, когда сбежала отсюда.

Альбом оказался собранием иллюстраций к истории, которую я уже год как пытаюсь выстроить – с тех пор как начала ее писать.

Вот молодые, не старше тридцати, Бела и Марта, склонившиеся над группой детей в передниках за школьными партами. Вот Бела с девочками в Париже, на фоне Эйфелевой башни.

– Та история с парижским турниром… как это было, Бела и в самом деле силой прорвался во Дворец спорта?

Юлиана пожимает плечами, потом протягивает мне кусок яблочного пирога на тарелке.

– Команду поделили тогда на две части, я была в Риме и ничего не могу вам рассказать.

Зима. Юлиана, сидя на санках, обнимает хохочущую Надю. Девочки на берегу моря, бледненькие худышки, у каждой в руках надувной мяч.

– Знаете, это вам надо записать… возьмите лучше эту ручку, ваша плохо пишет… Бела научил меня кататься на лыжах, Бела научил меня плавать, за границей, если было на что посмотреть, он нас туда вел, он хотел, чтобы мы развивались. Он проводил для нас экскурсии. Он был куда больше чем просто тренером, он был…

– Наставником?

– Отцом. Как жаль, что его перекупили американцы, теперь у нас нет возможности выращивать чемпионок, частные фонды не хотят вкладывать деньги. У нас не осталось тренеров, нет больше медицинского оборудования, которое позволяло бы, как раньше, выявлять и быстро лечить травмы. И потом… кто в наши дни пойдет на такие жертвы, чтобы в итоге не так уж и много получить? Наша чемпионка Европы 2004 года вынуждена была принять участие в телешоу, чтобы продать свои медали и на вырученные деньги купить себе крохотную квартирку, другие фотографировались для «Плейбоя»… Сегодняшние девчонки мечтают стать топ-моделями, а мы хотели быть непобедимыми. Все изменилось с падением Стены – в том числе и для гимнасток… Сейчас их заставляют выступать на соревнованиях накрашенными, даже в десять лет. Блестки, губная помада, и купальники у них с глубоким вырезом, более… сексуальные. Вы наши-то помните? Правда ведь, совсем другой стиль? Успеваете записывать? Возьмите еще кусок пирога. Вы пока ничего не спросили у меня о Наде, вас интересует что-то конкретное?

– Да, – ответила я, как только мне удалось вставить слово.

И стала задавать скучные, плохо сформулированные вопросы, заготовленные еще в дороге. Она отвечала коротко, и мне показалось, что ответы тоже были составлены заранее. Ничего для себя нового я не узнала и не открыла.

– Спасибо. А скажите… – прибавила я, этот наивный вопрос мучил меня уже несколько месяцев, – скажите, были у Нади одна или несколько очень близких подруг, с которыми ее объединяла бы не только гимнастика? Она никого не называла.

Юлиана улыбнулась, помолчала.

– Разве что когда ей было лет семь, не больше. А потом – ну как, по-вашему…

– Вы хотите сказать, что у нее не было времени? Или что ей слишком сильно завидовали?

Она прервала меня, помахав руками так, будто хотела разогнать мои слова:

– Мы не могли ей завидовать: то, что она делала, было слишком… далеко, далеко за пределами возможного. Мы были Надиным черновиком. Я так много о ней читала, и всякий раз главным в ее портрете оказывались результаты. Но ведь побеждать хочет любая спортсменка! А она… как бы вам объяснить… она любила побеждать… уверенно… Да, все мы – ее черновики, и я тут говорю не о медалях… Может быть, вы потому меня и расспрашиваете? – И, не дожидаясь моего ответа: – Меня, например, изумляло, что ее родители ни разу не пришли в конце триместра поговорить с Белой. Надя все сама с ним решала. Совсем его не боялась. А Бела ее обожал, и иногда казалось – это он подчиняется тому, что она придумывает, а не наоборот! Надя ничего не делала, чтобы нравиться. Когда она была девочкой, ее в этом упрекали, а она в ответ: мне не до того, мне надо сражаться с монстрами, – уж не знаю, что она имела в виду! Но… Я думаю, раз вы с ней самой разговаривали, все это вам уже известно.

В кухне стало совсем темно, разговор увядал. Мы молча переглянулись, и Юлиана улыбнулась.

– Вам надо увидеть нашу спортивную школу и статую, – посоветовала она, когда я встала. – Я хотела бы сама показать вам зал, но, к сожалению, сегодня суббота, а девочки по выходным не занимаются, мы-то работали семь дней из семи!

Мы распрощались, она пообещала прислать мне рецепт пирога.

На следующее утро я пошла той дорогой, которую мне показала Юлиана. Бегущая по камням речка, автобусная остановка… «После тренировки мы были настолько измучены, что даже Надя, которой до дома было идти метров триста, не могла вернуться пешком!» У входа в парк позеленевшая бронзовая статуя – девушка прогнулась, отвела руки назад, и они замерли между травой и небом, а внизу выгравированы имена тех самых семи девочек – памятник детям-солдатикам, ставшим теперь взрослыми.

Здание спортивной школы напоминало большую спящую черепаху, облупившийся голубой фасад прорезали стеклянные ромбы. Я бродила вокруг до тех пор, пока ко мне не подошел садовник и не попросил уйти.

Потом я провела неделю в Бухаресте. Встретилась с тремя спортивными журналистами – двое из них были комментаторами в Монреале. И еще с писателем. Каждый знакомил меня с другими людьми: «Слушайте, а я ведь знаю человека, который…» Я ходила на праздники и в бары, беседовала то с тем, то с этим, ездила на пикники, мы радовались чудесной погоде начала апреля, теплу, мои собеседники уважительно отзывались о моей книге – какая прекрасная тема; от большинства я слышала истории, которые уже знала. Мне не о чем было их спрашивать, потому что я не вела расследования. Мне хотелось написать Наде К., мне недоставало нашего общения, но письма, которые я начинала, слишком напоминали оправдания пристыженной и двуличной возлюбленной: я ничего такого не узнаю, Надя, чего вы не хотели бы, чтобы я знала, я вас не обманываю. Сколько бы она ни намекала, будто я хочу узнать то, о чем она умалчивала в своем рассказе, на самом деле ничего такого не было, я просто хотела услышать ее биографию, никем, в том числе и ею самой, не отредактированную.

Я бродила по Бухаресту, по его проспектам, где круглились трамвайные рельсы, на дома опускался вечер, теплую темноту едва рассеивали редкие фонари, в их оранжевом свете невозможно было разглядеть неровности тротуара. Я шла по бесконечным бульварам, кварталы построенных в семидесятые годы домов с блеклыми фасадами заканчивались у обширной площади, занятой гигантским и почти пустым магазином Н&М, сидящий на земле поп протягивал идущим мимо чашу, украшенную поддельными красными, синими и зелеными камнями, у его ног стояла табличка: «Помогите!» Картина выглядела настолько символической, что показалось, будто эту мизансцену выстроили специально для меня.

Я торопилась все, что вижу, записать, потом, уже на другой стороне бульвара, сворачивала – и сразу все оказывалось не так: тихие переулки и перекрестки уличали во лжи либеральность центра. Здесь было уютно. Дома стояли тесно, непохожие один на другой; за оградами, иногда укрепленными листами железа, угадывались прямоугольные дворики, пахло дымом, жгли прошлогодние листья, мальчик выбивал висящий на веревке для белья ковер, слышался крик петуха… Вывесок я не понимала, но все объясняли витрины: часовщик, швея, ремонт пылесосов или кукол, парикмахерская, галантерея. Днем бродячие собаки спали у дверей магазинов или между клумбами в цветниках, на закате собирались вдоль главных улиц, по которым мчались машины, смотрели направо и налево, потом осторожно перебегали дорогу.

Вы никогда не рассказывали мне о бухарестских деревьях – вот так, конкретно и невинно, могла бы я начать свое письмо к Наде, – а здесь деревья прорастают сквозь крыши брошенных домов и трава пробивается через трещины развороченных тротуаров, здесь деревья раскидываются широко, сплетая листву, затеняя улицы, они устроились основательно, прочно. Вязы, сирень, дубы, ивы, ясени, тополя и клены, липы и грабы забирают пространство, останавливают время.

Вы никогда не говорили мне, что здесь ничего не прячут, у нас, на Западе, кабели закапывают, фасады чистят – надо, чтобы вид был приличный; дороги гладкие, со свежим асфальтом, а здесь, когда проходит трамвай, путаница загадочных проводов подрагивает у самого неба.

Я шла наугад, я отправлялась на назначенные встречи пешком, я усердно все отмечала. Мост через Дымбовицу, два метра ограждения обрушились – и никакого знака! О горожанах здесь не беспокоятся: в Бухаресте не мигают табло, предупреждая о том, что завтра будет жарко и надо пить воду, в раскрошившемся асфальте провалы-кратеры, и прохожие огибают их, продолжая говорить по телефону.

Я наблюдала за молодой парой, которая оказалась передо мной у кассы супермаркета. Он – бородатый, в футболке от Пола Смита, она – уверенная в своем совершенстве крашеная брюнетка с волосами, забранными в высокий хвост, с безупречным цветом лица, непомерно длинными ресницами и нарисованными карандашом бровями; ее пальцы легко касались экрана смартфона. Они с бородачом были уже у двери, когда кассирша их окликнула: вы сдачу забыли! Беспечные деньги нуворишей в руке кассирши, ошеломленной, огорченной, не понимающей, кому теперь принадлежат эти деньги, раз их не взяли.

Мне назначали встречи в кафе, и чаще всего эти кафе оказывались в хороших домах викторианского стиля, с коваными козырьками над дверью. Сады, украшенные разноцветными лампочками, заполняла молодежь, одетая как везде в Европе. Одно из кафе было оформлено «под старину» (подразумевалось – как при коммунистическом режиме), там крутили только старые пионерские песни, и это было самое модное место в городе.

Из громкоговорителей церкви, зажатой между «Зарой» и «Бершкой», лился хорошо поставленный голос попа, утешая измученную ревом моторов улицу, внутри церкви золото икон, к которым все поочередно прикладывались, мягко мерцало в свете красных лампадок, старуха с тряпкой и бутылкой жидкости для мытья окон в руках протирала застекленное лицо Пресвятой Девы. Женщины в косынках раскладывали на столе приношения – сдобная булка, которую здесь называют козонак, крутые яйца и бутылки с маслом в пластиковых пакетах. Сумка с изображением Микки-Мауса была так набита подарками, что ручки порвались и теперь свешивались на лоб Христа.

Мужчины в летах, одетые как на торжественный вечер и до странности чопорные, стояли рядом с разложенным прямо на тротуаре товаром, у кого – томик Верлена на французском, у кого – сохранившиеся с семидесятых напольные весы или несколько батареек. Другие, превратив раскрытый багажник своей машины в прилавок, торговали фруктами, аккуратно уложенными в ящики, предлагали пучки душистого укропа, баклажаны, круглые красные перцы, туалетную бумагу, носки и гвозди.

Я направлялась к зданию, которое раньше было дворцом Чаушеску, мне казалось, что до него рукой подать, но чем дольше я шла, тем больше отдалялся дворец. Довольная своим наблюдением, я рассказывала об этом людям, с которыми встречалась, они пожимали плечами, такой опыт проделывали все… Здание непомерно огромное, почему бы его не разрушить, спрашивала я, но на меня смотрели сердито: все всё стараются забыть, вот потому у нас больше нет прошлого, говорили те, кто в детстве видел, как возводили этот дворец, хватит и того, что молодежь слышать не может, когда мы вспоминаем что-то хорошее!

Как-то вечером я заплутала, бродила по улицам без табличек, и мне было неспокойно, деревья тянулись ветками сквозь ограды, дети следили за мной, будто любопытные гномы. Стоило остановиться и развернуть план – ко мне подходили, предлагали помощь, на французском или на английском, часто завязывался долгий разговор с незнакомыми людьми. Я набралась опыта и уже заранее знала, что услышу: «несмотря на все остальное», раньше каждый имел работу и квартиру, безработных не было. В пустых прежде магазинах теперь есть все, но нет денег хоть что-то купить. Так какая система лучше? – задавали они вопрос, словно решали для себя горькое уравнение. Мне показывали на плакат с призывом собраться в память о революции 1989 года.

– Что же, они в восемьдесят девятом отдали жизнь за то, чтобы у нас было больше кока-колы и «Макдоналдсов»? Чтобы мы сделались рабами МВФ? Погибли ради того, чтобы мы бежали куда подальше от этой страны, неспособной предложить нам пристойную жизнь? Ради того, чтобы тысячи стариков спали на улице и замерзали насмерть? Ради того, чтобы православная церковь превратилась в процветающий бизнес, который не платит государству никаких налогов? В восемьдесят девятом они отдали жизнь за нашу свободу. Это был их рождественский подарок. Ну и где этот подарок? Что мы сделали со своей свободой? Зарыли в подвале? Или следим за ней рассеянным взглядом, как смотрят старую телепередачу?

Меня пригласили на чей-то день рождения, и там, во время праздника, я произнесла ваше имя. Они распрямились, словно вы вдруг выросли перед ними в своем белом купальнике, они по-прежнему уважительно относятся к тем незабываемым десяти баллам. Поздно вечером несколько пьяных в стельку тридцатилетних примерно девиц встали и затянули выученную в начальной школе пионерскую песню, явно стесняясь того, что им так нравилось петь песни во славу Товарища… Comunisti — вздыхал, глядя на них, молодой человек с мягкими вьющимися волосами и быстро крестил себе грудь.

Как можно восхищаться той, которая водилась с сыном Чаушеску, сердито говорил он, не глядя на меня, она же настоящая оппортунистка, а как сбежала, все бросив, и не без помощи секретных служб, если откровенно, нет, я не понимаю, зачем надо писать о ней книгу, а какая-то женщина трясла головой и затыкала уши, ну хватит, хватит, замолчите, будьте вы прокляты, все сколько есть, будьте вы прокляты, не смейте прикасаться к нашему чудесному детству, не смейте пачкать своими погаными языками нашу Надю, она подарила нам столько радости!

На рассвете я в очередной раз спросила: «А как здесь жили в те последние годы, в конце восьмидесятых, когда все вы были детьми?» – и они заговорили все одновременно, перебивая друг друга, похоже, каждому очень хотелось изложить свою версию.

Когда я пересказывала содержание собранных мной для книги материалов, в частности ряда чудовищных указов, одна девушка поморщилась: «Да, все верно. Но… мы были совершенно уверены в том, что это навсегда, что ничего и никогда не изменится, и потому изо всех сил старались продержаться, бдительно следили за собой, ни на минуту не забывали о том, что нам не говорят ни слова правды. В общем, всячески оберегали свою жизнь вне государства. Коммунизм? Да никто в него не верил, даже сотрудники Секуритате! Зато теперь… Они в новые басни верят! Они хотят соответствовать! Они готовы на все, чтобы войти в этот ваш Евросоюз, они преклоняют колени перед святым Либералом, они сидят на работе до одиннадцати вечера, и чего ради? Я шесть лет не была в отпуске! А мои родители при Чаушеску ездили на море и в горы, ходили в рестораны, на концерты, в цирк, в кино, в театр! Тогда все зарабатывали примерно одинаково, а цены почти не росли. Да, жили в вечном страхе, что правда, то правда, да, боялись, как бы кто не услышал, что в доме или на улице говорят запрещенные вещи, а сегодня можно говорить что угодно, поздравляю, только ведь никто нас не слышит… Раньше нам не разрешали покидать Румынию, а теперь ни у кого нет денег, чтобы поехать за границу… Да, с политической цензурой покончено, но не беспокойтесь, ее заменила экономическая! А этот псевдолиберальный режим, который нас как бы обхаживает, на деле отравляя? Мы, конечно, все глотаем, потому что на вкус врага не распознать, но в каком состоянии остаемся? Опустошенные! Коммунизм разрушил страну? А сейчас канадские компании выгоняют жителей из деревни и собираются с благословения румынского правительства взорвать наши горы, чтобы эксплуатировать месторождения сланцевого газа, чертовски выгодный контракт! Наши родители говорят, что Чаушеску разрушил город? А сегодня – в четыре часа утра, потому что боятся оппозиционеров, – подрядчики снесли старый рынок, исторический памятник Бухареста… и что построят взамен? Супермаркет или офисы. Вам что больше нравится? Подыхать с голоду на улице или умирать от одиночества в своей квартире? Скука в кредит? Добиться-преуспеть-достигнуть? Чего добиться-то, чего достичь и в чем преуспеть? Мне осточертело, что я вынуждена к вам стремиться, ах, западная мечта или, точнее, – ах, эти несчастные грязные восточные оборванцы, которых вы, с вашей чудесной идеальной демократией, не перестаете поучать, ладно-ладно, мы все поняли!»

«Вот что напишите, пожалуйста: раньше никто не хотел смотреть по телевизору идиотские патриотические передачи, и мы выходили из дома, мы жили вне его, не запирались каждый у себя, мы все вместе выезжали за город, да, можете написать, что у нас было мало продуктов, но пятнадцать сортов кофе – на что они нам? Мы занимались музыкой и танцем и танцевали бесплатно, не забыли записать?» – беспокойно спрашивали они, им хотелось сохранить и память об этом, а не только горькие свидетельства родителей, страшную версию людей, переживших эпоху Чаушеску взрослыми: продовольственные талоны, слежка, холод, страх… Я записывала, записывала, записывала – город, людей, страну, слова, как будто в них что-то было, некие указания, я записывала, а каждый торговец встречал меня просьбой spuneţi (скажите-ка), которую я переводила как «признайтесь», скажите то, что хотите сказать… Я постоянно об этом думала: сказала ли она то, что хотела сказать, услышала ли я ее? Я записывала эту страну, которая создала вас, Надя, и сделала своим знаменем, – страну, которую вы покинули 28 ноября 1989 года.

ВНЕСТИ ЯСНОСТЬ

Если только это случилось не в ночь с 26-го на 27-е.

– А знаете ли вы, что двадцать девятого и тридцатого ноября она просто-напросто неизвестно где пропадала, затерялась между Венгрией и Австрией? – спрашивает меня, радуясь возможности первым познакомить с красивой неофициальной версией истории, человек, некогда близкий к П., к тому, кого мы будем обозначать одной этой буквой, поскольку теперь он «больше не хочет обо всем этом говорить». К этому П., которого везде изображают инициатором побега, его «мозгом», человеком, убедившим Надю покинуть наконец страну, где у нее не оставалось никакого будущего.

Они познакомились за два года до того. Нет, за год. Но сама Надя в многочисленных интервью, которые давала по прибытии в Соединенные Штаты, утверждает, будто познакомилась с ним за несколько месяцев до побега.

Зачем делать персонажем книги этого типа, по происхождению румына, лет десять к тому времени прожившего во Флориде? Как правило, «проводники», которые помогли прославленным беглецам перейти границу, никого не интересуют. А этот… Приехав в Бухарест, он на каком-то празднике встретился с бывшей гимнасткой и дал понять, что может ей помочь. Неужели кто-то всегда должен управлять этим механическим телом, кто-то должен указывать Наде К., куда и каким образом перемещаться, какие действия предпринимать? Неужели и представить себе нельзя, чтобы Надя приняла решение? П. занял пустующее место, стал новым кукловодом бывшей маленькой девочки, внес ясность и так расстарался, что побег Нади К. в средствах массовой информации всего мира в конце концов стал историей, которая связывает – или не связывает – ее с П.

* * *

Юлиана, когда мы встречались с ней в Онешти, рассказала мне о звонке прежней подруги по команде, объявленной к тому времени пропавшей без вести.

– Она не сразу заговорила, сначала только дышала в трубку. Потом прошептала: «Алло… Это я».

– Чего она хотела?

– Ничего… Думаю, ей просто хотелось услышать мой голос, дружеский голос. Я плакала и никак не могла остановиться… В газетах только что написали, что она сбежала. Я страшно боялась, что Секуритате ее поймает, что ее убьют… где ты, Надя, где ты, твердила я, она пообещала «как-нибудь перезвонить» и повесила трубку.

В 1989 году один французский журналист закончил свою статью о побеге Нади такими словами: «Надя, должно быть, звонила бывшей подруге по команде, чтобы та поддержала ее выбор, мы знаем, что сама она меняла мнения как купальники».

СУПЕР СУПЕР-Е

«Только не объясняйте, как это делают все, что я должна была тогда сказать или сделать!» – злится Надя, когда мы говорим о ее побеге, и я, неловко ее перебив, спрашиваю, какую на самом деле роль сыграл во всем этом П.

– В то время я думала, что, если буду выполнять инструкции, если буду во всем полагаться на… руководителя, у меня больше шансов выжить. – Она сделала короткую паузу перед словом «руководителя», а когда я переспросила, имеет ли она в виду тренеров, руководивших командой, объяснила: – Нет, это более общее понятие, я имею в виду человека вообще.

Разговор пошел легче, когда мы переключились на ее видеозапись.

– Это были супер-Е! Крайне опасные. Элементы, выполнить которые никто тогда не мог, во всяком случае, никто не решался даже попробовать.

– Ни одна женщина?

– Ни одна. И ни один мужчина.

ЦВЕТ ГОЛОСА

29 НОЯБРЯ, ДЕНЬ, КОГДА НАДЯ СБЕЖАЛА

Сколько их, по всей стране, совершали ночами этот тайный ритуал? Вымыть и убрать посуду, уложить детей, заварить чай, расставить в кухне стулья для друзей, которые вскоре придут, для друзей, у которых нет радиоприемника, до их прихода найти, прижимаясь ухом к приемнику, нужную частоту – ту, на которой вещает подпольное радио «Свободная Европа». А потом впускать одного за другим, даже здороваясь шепотом. Они будут рассаживаться, молча, одними жестами просить передать сахар, ловить через потрескивание слова…

Иногда из соседней квартиры слышалось то же перемежаемое отрывистыми словами потрескивание, и тогда на следующий день перебрасывались с соседями невинными фразами, стараясь вложить в них побольше сердечности.

Мы ловили голос, мы держались за этот голос, хватались за эту соломинку как за последнее проявление жизни, мы погребены, мы погребены под трагической прямолинейностью государственных речей Товарища, под этими гимнами, этими «единодушными» одами во славу «величайшего в мире вождя».

Нам оставались только ночь и голос, чтобы нас образумить, как горько, что мы даже звук прибавить не смели, не смели выйти за пределы этого параноидального круга молчания. Все были вместе, но не могли объединиться, все мы – безмолвные ночные зрители, нам только и оставалось, что смотреть, как внешний, совершенно запредельный мир вот уже несколько месяцев рассыпается на части и протестует.

Мы следили за ходом Истории из своей кухни, возбужденные и горестные, как будто каждая новость, волнующая соседей, участие «Солидарности» в польском правительстве, первые свободные выборы в СССР и в Венгрии несколько недель назад – как будто все это укрепляло уверенность в том, что здесь никогда ничего не изменится, мы так и останемся зрителями из ледяного первого ряда, свинцового ряда. Мы с уважением будем встречать чужие завоевания, вот, скажем, этот чудесный шум, эти крики, эти слезы радости, когда, за три недели до Надиного побега, рухнет Берлинская стена.

Мы у себя на кухне, вытаращив глаза, молча переглядываемся, пытаясь представить себе стену буквально рухнувшей. Нас доводит до отчаяния этот голос, упускающий слишком много подробностей.

Что делали солдаты, побросали ли они оружие? Поставили ли стул или табуретку для господина Ростроповича? Дул ли ветер? Сыпал ли снег? Мы слушаем, опустив голову, уставившись на ледяную плитку кухонного пола, придавленные одиночеством и сокрушенные героизмом этих безымянных людей, мы слушаем, как голос читает письма румынских оппозиционеров, эти письма, всеми правдами и неправдами добравшиеся до редакции, спрятанные в кукле, в вазе, на дне коробки с шоколадными конфетами, эти необходимые нам слова, которые в последнее время множатся и перекликаются.

И чего в сравнении со всем этим, с этой осенью и зимой 1989-го, чего стоит история этого последнего прыжка?

Однако многие в Румынии помнят день 29 ноября 1989 года, потому что голос тогда впервые сбился, не назвал дату, не назвал час, не объявил название передачи – знаменитый голос радио «Свободная Европа» рванулся к ним и, ничего к этому не прибавив, объявил: «A fugit Nadia. Nadia is gone». Надя сбежала.

A fugit Nadia. Те, кто Надю обожал, ее оплакивали. Говорили, что в венгерском лесу нашли изрешеченное пулями тело. Рассказывали, что какой-то крестьянин вытащил из замерзшего озера труп женщины. А Сын Самого, который на рассвете отправился на пограничный пункт близ того места, где она тайно перебралась на ту сторону, оставил на стенах следы крови, и никто понятия не имеет, что стало с охранявшими границу солдатами…

Девочка ушла. Люди перебирают старые фотографии, вырезки из газет, в горле стоит комок, никто не забыл ту мелодию, тот чарльстон, под который она выступала, непобедимая малышка, никто не забыл, как бежали по коже мурашки и глаза наполнялись слезами… Наша девочка.

Она же «Корина» для Секуритате, немедленно начавшей искать ее повсюду, до самой Венгрии, и взявшей под особое наблюдение родных и близких, с которыми она могла связаться. У нее не было никаких оснований уезжать, по-видимому, на нее воздействовали прибывшие из-за границы агенты, на нее, на эту «популярную спортсменку, чьи результаты – следствие условий, созданных нашей страной для развития молодых талантов».

Те, кто считал, будто она продалась властям, были ошеломлены, она возвысилась в их глазах, ее зауважали. Только представьте себе, если уж она покинула страну, она – обладательница таких привилегий… Ну а мы – мы теперь здесь заперты навсегда, мы остались совсем одни. Последний покидающий страну, уходя, гасит свет – шутили в те времена, безрадостно гордясь смехом, который шутка вызывала.

БОЛЬШАЯ ОБЛАВА: ОТЧАЯННО ИЩУ НАДЮ ( L’ÉQUIPE )

НО ГДЕ ЖЕ НАДЯ? ( LE MONDE )

1 декабря 1989 года

Она не просто сбежала – она бесследно исчезла. Она окружила себя тайной, как в те два странных дня 1978 года, когда ее не могли найти, несмотря на то что в Бухаресте она была под постоянным наблюдением. И теперь тоже никому не удастся ее найти, пока сама не решит объявиться. Подделка времени, подделка чисел, компьютеры сходят с ума, курсоры мечутся. Во всех документах подчеркивается: в рассказе о побеге Нади К. что-то не сходится. Неувязки, неточности, несовпадения. Я показываю одну из версий побега Михаэле Г, которая сбежала из Румынии тем же способом еще в 1985-м. Она возвращает мне текст, подчеркнув отдельные слова и превратив некоторые фразы в вопросы.

Надя покидает Бухарест в ночь с воскресенья, 26 ноября, на понедельник, 27-е, во взятой напрокат машине, вместе с ней еще шесть человек. П. доставляет их к месту перехода границы и назначает встречу в Венгрии, но группа, сбившись с пути, переходит границу в шесть утра 28-го в другом месте. Известие о Надином побеге было получено в среду 29 ноября, в 8 часов 36 минут. По ее словам, она шла шесть часов через промерзший лес; но если она отправилась в путь в воскресенье вечером, то должна была оказаться в Венгрии в понедельник на рассвете. Откуда же пробел в тридцать шесть часов? Как они могли в воскресенье вечером в Бухаресте взять машину напрокат? Как П., бежавший за десять лет до того, смог вернуться на родину и не привлечь при этом ничьего внимания? Как Надя смогла остаться незамеченной, она, знаменитость, за которой постоянно следили? От Бухареста до Тимишоары около четырехсот километров, не может быть, чтобы машину по дороге не останавливали и не проверяли, тем более ночью, тем более – арендованную. Где она взяла деньги, чтобы расплатиться с П., который требовал по пять тысяч долларов с человека, – она, чей заработок не превышал ста пятидесяти долларов в месяц?

29 ноября в Бухаресте подняли тревогу, Секуритате начала поиски.

В полдень по венгерскому телевидению объявили, что Надя К. исчезла из гостиницы, куда полиция поместила беглецов на время, пока будет принято решение о предоставлении политического убежища. Ходят слухи, что ее похитила Секуритате. Однако служащие гостиницы сообщают журналистам, что она уехала накануне на австрийской машине. Неизвестный осведомитель категорически утверждает, что опознал Надю, – он видел, как она вышла из туалета ресторана в Австрии. Английский журналист, представляющийся ее «тайным воздыхателем», убежден, что она была похищена ЦРУ

Бела в это время находится в Монтрё с командой американских гимнасток; разумеется, его подозревают в том, что он организовал этот побег; тренер протестует: то, что он оказался сейчас в Европе, – простое совпадение. А как же быть с тем, что он заявил прессе: «Надя знает, что лучше всего пойти в американское посольство в Берне», разве это не похоже на адресованный ей совет? И почему посол США в Берне молчал двадцать четыре часа и только после этого заверил прессу, что Нади К. здесь нет? Чтобы дать ей время покинуть страну?

Когда она приехала в Нью-Йорк, из одежды у нее было только то, что на ней, и она говорила, что в этой одежде прошла «много километров по снегу». По какому снегу? Сводка погоды за 27 ноября 1989 года сообщает: температура воздуха от минус трех до минус семи, ветер западный, никаких осадков, в том числе и снега.

Как и тогда, когда Надя была моей единственной собеседницей, факты налезают друг на друга и скоро образуют плотную кучу, в которой ничего не разглядеть. Мне рассказывают об офицере, якобы получившем приказ, запрещавший патрулировать границу именно в то время и в том месте, где группа ее перешла. Потом о бывшем солдате, Валериу К., который утверждал, будто 26 ноября 1989 года офицер пообещал ему, что «очень скоро» он увидит во плоти великую гимнастку.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО В ИСТОРИИ

Ни малейшего сомнения, говорят мне, это дело рук венгерских секретных служб. Они все устроили, опираясь на сведения, полученные от Белы К. Команда агентов провела ее через леса до границы.

Венгры? Разумеется, нет, разумеется, американцы! Вам должно быть известно, что ее побег через несколько дней после запрограммированного и «триумфального» переизбрания Товарища на XIV съезде партии оказался удачной находкой для западных секретных служб, которые только и искали возможности сбросить Чаушеску. Впрочем, то, что американские СМИ рассказывали о побеге Нади во всех подробностях в те же дни, когда проходил саммит на Мальте, во время которого Горбачев и Буш заявили, что «холодная война ушла в прошлое», прекрасно показывает, каким образом событие использовалось в политических целях.

Я думаю о ней: должно быть, она развлекается, представляя себе, как я увязла в этой истории. Но как двигаться дальше без ее помощи, как рассказать о той ночи, когда беглянка шла по грязи через промерзший лес? Ее раздражает обилие собранных мной документов, она предпочла бы оставаться моим единственным источником и вот теперь доказывает, что без нее я вообще ничего не могу: где уж мне рассказать о том, как Надя К. покинула свое окружение…

Великолепная подготовка этого безукоризненного соскока, этого удара, этого плевка в лицо Товарищу. Надя оставила за собой последнее слово в этой истории.

Правильное выполнение вольных включает в себя пять пунктов. Во-первых, гимнастка должна обеспечить себе безопасный выход из акробатических диагоналей. Во-вторых, прежде чем выполнить опасный элемент, следует набрать высоту – не только ради хорошей оценки, но, опять-таки, ради безопасности. Третье условие – выносливость: если она выдохнется перед последней пробежкой, то окажется в невыгодном положении. Четвертое – отличная подготовка, позволяющая избежать травм. И наконец, последнее – умение, способность «продать» свой номер судьям и зрителям.

НАВОДКА НА БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Пятница 1 декабря, 16 часов 40 минут, аэропорт Кеннеди

Экран телевизора поделен надвое. Справа – закольцованное рукопожатие Горбачева и Буша на Мальте. Слева – борт 29 компании Pan Am замер на полосе прилета, серый воздух колышется, так и чувствуешь, какой там холод. Журналисты напирают на ограду. Где она, где? Да вот же – маленькая фигурка вдали. А вокруг люди в форме… Это она, она! Журналисты выкрикивают ее имя, она в ответ машет рукой. Господи, а какая жара была тогда, летом 1976-го, в ту ночь, когда они в отведенной прессе гостинице нетерпеливо ждали рассвета 18 июля и бумажных доказательств того, что видели своими глазами, проявленных наконец-то и напечатанных фотографий той, которая никогда не улыбалась. Что оно вытворяло, ее маленькое, компактное, старательное тело! Они сидели допоздна, они снова и снова прокручивали запись выступления на бревне, а наутро, после нескольких часов сна, проснулись словно очищенными от прежних спортивных увлечений, обновленными видом ее купальника, под которым, когда она наклонялась, чтобы натереть ладошки магнезией, трогательно выступал копчик.

Теперь они уже поймали ее в видоискатели, но она все еще слишком далеко, ее загораживают полицейские из службы безопасности аэропорта и пограничники. Фотографы дышат с осторожностью, только бы не дрогнула рука, только бы картинка не получилась размытой. Это исторический момент, наводка на бесконечность.

А теперь Надя близко. Вот она. В руке у нее заиндевевшая красная роза. Она улыбается. Немного голубых теней размазалось по темным кругам под глазами. Она, похоже, стала не очень-то фотогеничной, щеки в красных прожилках, а когда смеется, лицо кажется шире. Она поправляет волосы, светлые пряди похожи на пепельные крылышки. Она исчезает, растворяется в толпе людей, вооруженных вспышками и камерами, образуется пробка, со всех сторон указывают: да вон там она, там, левее, повернись! Она опять смеется. Раньше они никогда не слышали ее смеха. На губах у нее светлая перламутровая помада. Один из репортеров сует человеку, который держит ее за локоть (наверное, это полицейский в штатском), какую-то бумажку, тот на ходу бумажку разворачивает и что-то шепчет Наде. Она качает головой и наклоняется к микрофону, зажатому в чьем-то кулаке. Тотчас раздаются возмущенные свистки, крики: пусть она ничего ему не говорит, английский таблоид Sunday Mail только что купил эксклюзивные права на ее будущий рассказ.

Просторный зал терминала, где наспех организуют короткую пресс-конференцию, не может вместить всех. Надя снова и снова повторяет, что не скажет ни слова о своей эпопее. А кто этот стоящий рядом с ней человек? Она манерничает, колеблется: это друг! Потом спохватывается: нет, это… это мой импресарио! Они с «импресарио» одеты в одинаковые толстые линялые джинсовые куртки, в одинаковые штаны, они одинаково открывают в улыбке тусклые зубы, у нее на шее позолоченная цепь с крупными звеньями, которую она все время теребит. Маленькая хулиганка с рок-н-ролльной ухмылкой, грудей под курткой не видно, короткие волосы гладко зачесаны назад… перламутр, флюоресценция, гель, а все равно похожа на мальчика.

Увидится ли она с Белой? Вероятно, отвечает Надя и тут же очень весело прибавляет по-английски: «Я так счастлива, оттого что я здесь, в Америке. Давно хотела сюда приехать, но не было никого, кто в этом помог бы. Мне хотелось спокойной жизни, но вижу, не очень-то получится» – заканчивает она свою короткую речь, превратившись на этот раз в насмешливую обольстительницу. С пресс-конференции она уезжает на полицейской машине, облагороженная новым статусом политической беженки, который предоставлен ей из-за «обоснованных страхов преследования». Бела К., в тот вечер – гость выпуска новостей, говорит: «Я испугался, когда узнал, что видели, как она села в Венгрии в иностранную машину, но я в нее верил, и ей было известно, что надо пойти в американское посольство. Зато теперь я беспокоюсь, очень беспокоюсь! Кто такой этот П.? Честный ли он человек, помогает ли ей обрести свободу или действительно пытается стать ее… ее импресарио?»

А она? Подсчитает ли она, сидя в гостиничном номере, эти упивающиеся своей властью многоточия в завтрашних газетах, эти погребальные оды ее лицу, неумелая «боевая раскраска» которого была особенно хорошо видна на крупных планах. «Метаморфоза… Мы так этой девочкой грезили… Надя… изменилась».

ОТКРЫЛИ ОГОНЬ

5 декабря

– К сожалению, в аэропорту Майами слишком много репортеров! – заявила она, заставив их прождать больше двух часов, а потом: – Моя первая настоящая пресс-конференция проходит в Голливуд-Сити-холле, это знак! Знаете – чего? Того, что про мою жизнь будут снимать фильм! И я в нем буду играть!

Какой-то журналист из задних рядов:

– Это флоридский Голливуд, дорогуша, а не калифорнийский, и, если говорить о знаках, это меняет все.

Его слова встречают смехом, аплодисментами и свистом, поднимается шум. Она оборачивается к П., одетому в ту же грязную куртку, что и несколько дней назад, когда они приехали в Нью-Йорк. Их вещи пропахли спешно покинутыми номерами мотелей, беспокойными ночами, тягостными пробуждениями.

– Ну что поделаешь… Так о чем вы хотели спросить?

Она засовывает кулаки в карманы, как перед зеркалом в гостиничном номере, Мадонна на телеэкране презрительно смотрит на ведущих передачи, поджавших губы с явным неодобрением, – SO WHAT, мастурбация – не преступление, если хочешь остаться девственницей, и самое то – если хочешь стать проституткой, это твое право – быть ею, ее ярко-розовые губы в высшей степени SO WHAT. Поймать волну! Не упустить шанс! И стать собой! Свободной, динамичной, готовой принять любой вызов нового мира, прагматичной и не зажатой, стряхнуть с себя коммунизм и…

– …Простите, о чем вы спрашивали?

– Надя, вы знаете, что П. женат и у него четверо детей?

Она наклоняет голову, трепещущая, прелестная. Несколько секунд помолчав, облизывает губы, никто не позаботился о том, чтобы поставить на стол минералку и стакан.

– И что тут такого? So what? Ну и что?

Надо сказать им пару слов. Ее молчание в Монреале ошеломило североамериканскую прессу – молчание, которое она противопоставила сотням протянутых к ней микрофонов. Она всем существом своим закрывалась от всего, что ее не устраивало. Позже – да, она будет читать по бумажке, она не откажется произносить речи, состряпанные официальными писателями, Надя никогда не выступала публично без заготовленного для нее текста. И только теперь, решив положить конец заранее подготовленным румынским режимом рассказам, Надя произнесла первые слова, выбранные ею самой, английское выражение, прозвучавшее как взрыв, – so what?

So what – усеченное, в шуме ее не расслышали, она сказала: «So what? He’s not my boyfriend, just my friend». So what? Английский у нее был на зачаточном уровне, она не поняла вопроса – и все же ответила на него.

Так ли необходимо приводить здесь объяснения, которые будут следовать в ее интервью одно за другим на протяжении двух десятилетий: я знала, что он женат и что у него есть дети, но считала, что меня это не касается, именно это я и пыталась сказать – so what? он всего-навсего помог мне бежать. Или правильнее будет воспроизвести мои заметки, сделанные несколько месяцев назад, в день, когда Надя рассказывала об обстоятельствах своего побега? Я записывала тогда за ней слишком сжато, думая, что мы к этому еще вернемся, раздражаясь, оттого что она нарушала хронологию своей жизни, и теперь предпочитаю оставить все в тексте так, как услышала.

Заметки о Надином побеге

«Вышли в полночь. Шесть часов ходьбы. Карманный фонарик в лесу нельзя. ГЛАВНОЕ не бежать (они стреляют по бегущим + собаки) идем положив руки на плечи идущего впереди чтобы не потеряться. Не думать про пулю в спину. Сосредоточься, нужно остаться живой. Озеро замерзло по колено в ледяной воде холод анестезирует она думает меня убьют птч я иду за типом который совершенно не умеет ориентироваться (!). Пересекает границу сама того не заметив ее останавливают два венгерских пограничника она выучила иск слов но они ее узнают их забирают допрашивают поодиночке ей предлагают политическое убежище она говорит: или мы все или ничего (гимнастика: привычка быть в команде?) Венгерская полиция соглашается. Но Венгрия = Секуритате слишком близко, бежать в Австрию на следующий день ее фотография на первых полосах газет: в Румынии официально объявлена «пропавшей без вести». Делятся на 2 группы 2 машины до границы НО: австрийская полиция останавливает машины наугад. Перейти в другом месте и ночью. Сосредоточься на том, чтобы остаться живой. Шесть или семь часов ходьбы, заграждение из колючей проволоки перешагнуть кровь спрятаться лежать ничком в траве ждать П. разбил фару у машины чтобы ее узнали, потом мотель, спят все в одной комнате на полу счастье!! Американское посольство. “Я – Надя К”. На меня смотрели как на привидение скорее уехать в Америку/самолет через два часа. Я была в списке “специалистов”. Прибытие в Нью-Йорк после десяти часов полета, пресс-конференция. Я только что бросила семью барахталась в ледяной воде темнота заграждения из колючей проволоки, поранилась, не спала пуля в спину в любую минуту. Я молилась чтобы меня не отправили обратно в Венгрию или Австрию в сопровождении плохо знакомого мне человека, зал набит журналистами все разгоряченные выкрикивают мое имя вспышки совсем рядом. Я была в растерянности. Я думала, получу отличную работу, никто меня не забыл, мной будут восхищаться».

НОЛЬ НОЛЬ ЗАПЯТАЯ НОЛЬ НОЛЬ

Как бы проходил наш разговор, если бы я послала Наде К следующую главу? Обвинили бы мы Америку 1989 года в пуританстве? Но что тогда делать с этим портретом, появившимся тогда же во французской газете, с портретом «бабы с одутловатым лицом, впавшей в немилость, как только стала взрослой женщиной»?

Маленькие девочки, так ее любившие, – смотрят ли они популярные телепередачи? Передачи, где, прыская со смеху, говорят: «Чаушеску снес все до основания, все везде голо и гладко, он не тронул только волосы на женских ногах! Надя уехала, потому что ей не давали стать тренером, лично я не вижу к этому никаких препятствий!» (кукла-Миттеран в Bébête Show, декабрь 1989 года). Присутствуют ли маленькие девочки при публичной казни Нади К, вот это крутой разворот, теперь у нас легионы маленьких свидетельниц приговора, вынесенного той, что никогда не улыбалась, никогда не благодарила тех, чья ярость теперь выплескивается цифрами и сантиметрами, чья ярость обращена против объекта их вожделения, теперь бывшей фее уже не втиснуться в незапятнанный купальник лета 1976-го. От феи, у которой не было никаких желаний, кроме одного – повесить на свою хрупкую шейку побольше золотых медалей, теперь несет потом, ее поведение шокирует, говорят они. Конечно, «только ее внешность шокирует еще сильнее!» – веско заключает знаменитый издатель американской газеты. Потому что речь идет именно о том, как она выглядит: тряпки едва прикрывают тело, и они слишком дешевые, лак на ногтях плохо наложен, помада слишком яркая, тело неухоженное, – словом, распустеха.

«Грех ее в том, – резюмирует “Нью-Йорк таймс”, – что она стала такой же, как другие».

Вот и судить ее будут теперь так же, как других.

ЛОСКУТНОЕ ОДЕЯЛО

(Los Angeles Times, New York Times, Newsweek, Sentinel, Orlando Times, Le Monde, Libération, L'Équipe, L'Humanité, Le Nouvel Observateur)

Она была невинной и резвой шалуньей, от ее пленительного жеста в конце программы у нас мурашки бежали по коже, волосы у нее блестели, как у куклы, в ней не было ничего от чувственных изнеженных девочек-подростков, каких в избытке поставляет Голливуд. Она была железным, морально несгибаемым ангелочком. Маленькая коммунистка, встав на цыпочки, учила весь мир держать равновесие, озаряла нашу жизнь до тех пор, пока мы не заметили, что она нас просто топчет!

Америке, которая была отравлена Надей, пора излечиться. Конечно, глядя на нее, нельзя не испытывать ностальгии: маленькая Надя – уже не маленькая и, как бы это сказать повежливее, перестала быть феноменом, которому ставят 10 из 10. Она – политическая беженка. Говорят, у них там нет ни кофе, ни бифштексов, о’кей, но у наших бедняков ничего этого тоже нет! Мы не можем впускать сюда всех нищих и несчастных (а в данном случае о нищете и речи нет: эта, так сказать, беженка жила в Румынии как рок-звезда, если верить Newsweek, у нее была вилла из восьми комнат и горничные). Она проявила оппортунизм, вступив в Румынскую коммунистическую партию, и нам кажется, она не способна на продуманную политическую позицию. Отправьте эту избалованную и испорченную принцессу обратно на родину, нам и без нее хватает алчных и безнравственных куколок. Девственная олимпийская весталка превратилась в потаскушку, которую изваляла вся желтая пресса, у нее на все случаи жизни единственное объяснение – желание свободы – и полное отсутствие совести, впечатление такое, что видишь Золушку в порнофильме; шлюха – неряха – коровища – ей только на батуте трахаться – красная разлучница – наштукатуренная толстуха – Барби, попавшая в лапы бездарной косметички… Гибкая и быстрая девочка стала зрелой теткой с толстыми ногами, дряблой и накрашенной без меры. За три недели до Рождества ее впору объявить шлюхой года! Спасибо за подарочек! Подсунули вместо десятибалльного совершенства совершеннейшую бочку, вместо эльфа – тупую дебелую бабищу с обесцвеченными волосами, не умеющую себя подать, создать себе имидж в нашей либеральной экономике. Она потасканная, грубая, невоспитанная, от нее не услышишь ни спасибо, ни пожалуйста. Растения в ее номере завяли, а телевизор никогда не выключается, ее кулинарных талантов хватает только на чашку растворимого кофе. Похоже, мозгов у нее нет вообще. Она потребовала, чтобы ей заплатили за интервью, говорят, Life дал ей двадцать тысяч долларов… а может, две тысячи. Кто-то рассказывал, что встречался в Румынии с ее братом-скинхедом, тот поил его омерзительной смесью белого вина с поддельной пепси и показывал видео с Надиного дня рождения, где она танцует с раскормленными мужиками в мундирах и с трупным цветом лица. А здесь она все время напивается и очень много курит. С тех пор как приехала, только и делает, что жрет, пьет и опустошает прилавки. Мы с ума сходили по этой грациозной и гибкой беспризорнице, а теперь перед нами кто? Не такая уж молодая – двадцать восемь лет – тетка с могучим бюстом, и все в ней напоминает о несчастной женской доле – женщины как биологического вида, о том, что наступает момент, когда надо выбирать себе удобную обувь и покупать одежду размера L…

В виде заключения: Надя, американские судьи непреклонны, у тебя очень низкие оценки!

За твой великий побег, с преодолением полосы льда и грязи, высокий уровень трудности, – 8,5. Ты хорошо поползала!

За твою позу «статуя Свободы» – скажем, 6,5.

За твой танец «Я люблю “Макдоналдс” и большие машины, и я хотела бы, Господи, ну пожалуйста, крупный контракт, чтобы все это себе позволить» – 9,5.

За то, что прилетела в Соединенные Штаты, оседлав чужого мужа… ты заступила за белую линию, дорогуша, – ноль.

Что касается костюма, в котором ты выступала… Все знают, что ты с окраины мира, но все же – эта грязная куртка, эта майка с белесыми от дезодоранта подмышками у тебя, у феи, которая никогда не потела…

А вот где ты остаешься безупречной – это, как всегда, в вольных упражнениях… Валяй, дорогуша, раздвинь ляжки еще немного и думай об Америке и о том, сколько сможешь вытянуть у спонсоров (даже если в последние дни они, кажется, убрали подальше свои чековые книжки). Так что – 10.

СОГЛАСНО ДЕЙСТВУЮЩИМ ПРАВИЛАМ

На какое-то время нам почудилось, будто мы потеряли ее, лихую девчонку, которую так любили, ее, всегда умевшую вывернуться, пусть даже в последнюю минуту, ее, бросавшуюся в пустоту, не забыв перед тем помахать нам. В телепередаче, показанной несколько месяцев спустя после ее приезда в Америку, она, спотыкаясь на каждом слове, заклинала: «Я бы хотела иметь возможность все переписать. То, что говорила, что делала, как одевалась… Чтобы никто и не вспомнил про чулки в сетку, макияж с этими синими тенями на веках… Мои мини-юбки… мне-то казалось, это красиво. Я бы так хотела, чтобы кто-нибудь научил меня, как надо одеваться в Соединенных Штатах».

Пусть ее научат. Пусть всё перепишут. Пусть ее признают невиновной. Маленькую коммунистку, изрешеченную баллами, цифрами и словами…

КОДЕКС ОЦЕНОК В ГИМНАСТИКЕ.

СОГЛАСНО ДЕЙСТВУЮЩИМ ПРАВИЛАМ, ВО ВРЕМЯ ВЫПОЛНЕНИЯ КОМПОЗИЦИЙ НА БРЕВНЕ ИЛИ РАЗНОВЫСОКИХ БРУСЬЯХ СУДЬИ МОГУТ УЧИТЫВАТЬ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ВОЗМОЖНЫХ ОШИБОК. СУЩЕСТВУЕТ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ СПОСОБОВ ВЫЧЕСТЬ СОТЫЕ ДОЛИ ИЗ ДЕСЯТИ БАЛЛОВ, ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ОШИБОК, КОТОРЫХ СПОРТСМЕНУ СЛЕДУЕТ ИЗБЕГАТЬ В ТЕЧЕНИЕ НЕПОЛНЫХ ПОЛУТОРА МИНУТ: ПОТЕРЯ РАВНОВЕСИЯ, СЛИШКОМ ДОЛГАЯ ПАУЗА, НЕУВЕРЕННОСТЬ, НЕДОСТАТОЧНО ВЫТЯНУТЫЙ НОСОК, НЕПРЕДУСМОТРЕННЫЙ ЖЕСТ, СЛИШКОМ СИЛЬНО СОГНУТЫЕ КОЛЕНИ. КРОМЕ ТОГО, НЕЛЬЗЯ НЕ ПОПРИВЕТСТВОВАТЬ СУДЕЙ В НАЧАЛЕ И В КОНЦЕ УПРАЖНЕНИЯ.

БУДЕТ ЛИ ПРОДАВАТЬСЯ

Когда она приехала, мэр флоридского Голливуда хотел подарить ей символические ключи от города, но передумал: «Лопухнулась ты, Надя, с этим so what…»

По мнению Пат Р., отвечающей за телефильмы на Эн-би-си, совпали два неблагоприятных для Нади фактора: совсем молодым телезрителям она неинтересна, поскольку они о ней и не слышали, а рекламодателей отпугнет история с любовным треугольником. Джей О., вице-президент International Management Group, которая кроме всего прочего находит гимнасткам спонсоров, заявил: «Никто больше не хочет с ней связываться. Можно простить то, что в конце концов она оказалась всего-навсего женщиной, мечтающей попользоваться american way of life, но, увы, american way of life суров с разлучницами, которые, украв чужого мужа, нимало не раскаиваются…» Ли С., спортивный агент, полагает, что Надю (учитывая ее романтический побег) еще можно продать, что она продолжает привлекать покупателей, зато Барбара В. из NY Grey Advertising настроена скептически: «С Kellogg’s и Reebok ничего не выгорит». Как и Венджи X. из J. Walter Thompson Agency, которая объясняет: «Мне очень жаль, но мы предпочитаем, чтобы наши клиенты были как можно чище». Деннис Б., вице-президент Dave Bell Associates Inc., калифорнийской продюсерской компании, которая хотела снять биографический сериал о Наде, продолжает в нее верить: Надя могла бы получать у них от пятидесяти до ста тысяч долларов за серию. Дон М., чья нью-йоркская компания также подумывает о фильме, считает, что для начала ей неплохо бы сняться в рекламе какого-нибудь сексуально привлекательного товара для всей семьи – может быть, автомобиля. «С Востока на Запад, Форд!»… или, к примеру, дезодоранта: «No Sweet, чтобы быть безупречной в любых ситуациях!» После интервью, в котором Надя рассказывала о попытке самоубийства при помощи жавелевой воды, когда румынские власти разлучили ее с Белой, знаменитая фирма, производящая моющие средства, объявила, что, скорее всего, предложит ей рекламный контракт, но до того она должна публично положить конец слухам об адюльтере. Можно было бы устроить нечто вроде телевизионной исповеди, пригласить из ее страны какого-нибудь религиозного деятеля рангом повыше… Они там, кстати, кто, мусульмане или православные? Кроме того, ей лучше бы избегать сомнительных шуток вроде той – в ответе журналисту из Rolling Stone, который спросил, не алкоголичка ли она. «Кто? Я – алкоголичка? Ну… В Румынии теперь слишком мало алкоголя, для того чтобы спиться!»

Несмотря на подпорченный Надин имидж, служба иммиграции и натурализации заверила, что ее статусу политической беженки пока ничто не угрожает.

ТЫ БЫЛ НЕ ПЕРВЫМ

Белу, наставника фей, заведующего лабораторией американских девочек, приглашают на ток-шоу, задают ему вопросы.

– Бела, вы утратили над ней контроль, да?

Бела:

– О, она всегда была честолюбива, ей хотелось пробраться в самые высокие круги страны, в ней всегда была эта… жажда, это стремление.

А что он думает про Надин ответ, дошедший через журналы? «Бела врет. Я бы хотела кое-что прибавить: он был всего лишь вторым моим тренером, а вовсе не первым, как везде рассказывает».

– Что я об этом думаю? Ничего. Зато меня очень беспокоит, что сегодня она своим имиджем порочит гимнастику. Как бы мне хотелось, чтобы она оставалась такой, как раньше… Хрупкой, невинной и чистой. Как мне больно, оттого что теперь ее образ вывалян в дерьме. Господи, у меня от этого просто сердце разрывается!

МЕЖДУНАРОДНАЯ МЫЛЬНАЯ ОПЕРА

Бобби С., когда-то эстрадный комик, впоследствии ставший адвокатом таких звезд, как Майкл Дуглас, Берт Рейнолдс и Дастин Хофман, сразу догадался, как выгодно использовать Марию, обиженную супругу П. Собственно, именно он первым к ней и обратился. А теперь ее хотят все! Ларри Кинг, журнал People…

«Я вывел эту женщину на рынок оплаченных интервью, чтобы обеспечить ей заработок. Поймите же: я стараюсь использовать Марию, потому что она может сорвать джек-пот, до Рождества всего ничего, а у нее в запасе отличная история, которой она может поделиться!»

* * *

СТОРОНА А

Камера скользит по маленькой гостиной дома в пригороде флоридского Голливуда. На полу не валяется ни одной игрушки, в сиреневой стеклянной вазе красуются желтые пластиковые цветы, пустая пепельница стоит на вышитой красным и черным салфетке. Интервьюер, мужчина лет тридцати, говорит медленно и отчетливо. Он обращается к Марии П., молодой блондинке с утомленным лицом, сидящей на краешке кресла с блеклой обивкой. У нее на коленях и вокруг нее четверо детей от двух до пяти лет. Время от времени Мария одной рукой приглаживает волосы, другой проверяет пуговицы на блузке. Отвечает не задумываясь, монотонно. Нет, у нее не было никаких новостей от мужа со второго ноября, с того дня, как он уехал в Румынию навестить больную мать.

– Хорошо, Мария. И вот вы снова его увидели, вот вы все узнали… В прямом эфире! Ваш муж был героем ток-шоу! Невероятно! И с ним была… с ним была Надя, знаменитая гимнастка, ваша соотечественница!

– Мой муж помог Наде бежать, поначалу я так этим гордилась, до того как, до того…

Интервьюер наклоняется к Марии, берет ее за руку – видимо, сочувствует.

– Я сразу приготовила гостевую комнату для… нее. Если хотите, могу вам показать… По телевизору он сказал, что он еще и ее… ее импресарио…

Крупным планом – неровные ногти Марии, ее сухие руки, которыми она придерживает уткнувшегося ей в шею ребенка. Внезапно она заливается слезами.

Интервьюер, восклицая: «Ох боже мой, боже мой!» – поворачивается к камере:

– Госпожа И. плачет (слышатся всхлипывания), потому что во время пресс-конференции на Наде были… Соберитесь с силами, Мария, скажите нам об этом, все женщины Америки вас поддерживают!

Мария П. со стоном и сильным румынским акцентом произносит:

– На ней были цепочка и кольцо моего мужа!

Камера наезжает на нее, она ритмично подвывает: Come home come home come home! Заключительные титры передачи идут на фоне немого кадра счастливой Нади К.: голова запрокинута, руки приветственно подняты. Выключайте.

СТОРОНА Б

Начало декабря 1989 года, с Марией П. встречается репортер из Los Angeles Times. Его полная сомнений заметка появляется на последней полосе, в рубрике People, в ней всего несколько строк: «Мария П. пылесосит припаркованный перед домом старый “бьюик’’ курит и напевает Personal Jesus, ей явно легче стало жить, когда она нашла благодаря этому скандалу отличный источник дохода. По словам соседей, муж запрещал ей курить, никуда не выпускал и постоянно держал беременной».

ЧЕМОДАН

В день, когда мы с Надей вернулись в разговоре к уже законченным главам, я удивилась, что в этой истории нет никакой влюбленности, нет мужчин, которые были бы «полной противоположностью этому П., который воображал себя менеджером»… Ее внезапное озлобление, ее вспышка гнева застали меня врасплох.

– Я не собираюсь снова оправдываться! У П. явно была цель мной руководить, он сам сказал об этом в самолете, когда мы летели в Нью-Йорк. Да, я согласилась. Потому что моя свобода того стоила, понимаете?

Почему в этот день она не предложила мне ту свою версию истории, тот достойный телефильма поворот, что открылся участникам очередной пресс-конференции осенью 1990-го, через год после ее приезда? Там Надя рассказала, что в действительности на американской территории она была пленницей П, что он украл у нее сто пятьдесят тысяч долларов, заработанных ею на интервью, и что к тому моменту, когда он помог ей бежать, она была с ним знакома всего какую-то неделю. «Я говорила, что хорошо его знаю, потому что П. уверял, будто так проще получить визу, а еще он посоветовал мне сказать, что я не собираюсь ни возвращаться в гимнастику, ни встречаться с Белой… Он никогда не оставлял меня одну. Впрочем, мне и не к кому было пойти. Сам он каждый вечер разговаривал с женой по телефону. Скандал принес им много денег… Он угрожал засунуть меня в чемодан и отправить обратно в Румынию, чтобы там сдать Секуритате».

СЛЕЖКА

Декабрь 1989

Пятого декабря их видели в черной машине с откидным верхом.

– Машину они купили в субботу и заплатили за нее наличными двадцать тысяч триста долларов, – рассказывает Кен П., который торгует «шевроле».

Шестого они покинули «Дипломат отель» в Голливуд-Бич, где поселились как мистер и миссис Салдерс. Улизнули, должно быть, через заднюю дверь, потому что им удалось скрыться от репортеров, которые уже два дня за ними охотились.

Двенадцатого декабря сотрудница конторы по найму жилья Beachcomber Lodge and Villas, узнав в посетительнице бывшую гимнастку, сразу же известила прессу, только все равно оказалось поздно: к тому времени, когда примчались папарацци, комната, которую сняли «мистер и миссис Фоннорс», была пуста.

Тринадцатого декабря П. из своего номера в отеле флоридского города Помпано-Бич ведет телефонные переговоры: «Я – ее импресарио, и я помогу ей сниматься в фильмах и рекламе». Они живут на деньги, которые он выторговывает за интервью, все чеки выписаны на его имя.

Кэти К., официантка из дайнера, сказала в выпуске теленовостей, что Надя «ведет себя как ребенок в кондитерской. Она ест пять раз в день, заказывает стейк в семь утра и коктейль из креветок в одиннадцать; в общем, развлекается, как никогда не могла развлекаться у себя дома… Тип, который ее сопровождает? Она от него полностью зависит, он за все платит, он со всеми разговаривает. Мы с ней немного поболтали, пока он был в туалете».

Перес Д., бармен из отеля Great Western: «Она заказала клубничный дайкири, глядя по телевизору “Ботмена? Потом в выпуске новостей появилось ее лицо, и она прошептала: “Я не этого ждала, я разочарована, я так разочарована”».

Буфетчицы, официанты, владельцы станций технического обслуживания, зеваки, дежурные в гостиницах, кассирши, прохожие – сколько бесплатных свидетелей, они везде и всюду наготове, они в восторге от того, что участвуют в этой невероятной телевизионной слежке. Любой, заметив ее за столиком в ресторане, тут же принимается записывать, что и в каком порядке она ест. Другие царапают на клочке бумаги номер ее машины. Третьи, четвертые, пятые и так далее уверены, что видели, как она, пьяная, ковыляла через игровой зал, или заметили ее в автобусе, в супермаркете, в сквере, кому-то она показалась толстой и одинокой…

Все происходило под камерами, но после того, как за мной годами следили агенты Секуритате, засечь которых никак не удавалось, приятно было увидеть наконец тех, кто за мной следит.

УСКОРЕННАЯ ПЕРЕМОТКА

ОТЧИТАТЬСЯ

1999

Короткие, зачесанные назад волосы, скромные сережки, черный в тонкую белую полоску костюм деловой женщины, темные тени на веках… Бывшая гимнастка – гостья передачи Stade 2. Разговор идет по-французски.

Журналист:

– Власть вас все же баловала, разве нет?

Она с досадой:

– Если я пользовалась такими уж привилегиями, зачем тогда мне было… уезжать, бросать свои медали, свою семью? Я…

Ее перебивает какой-то румын из публики, он внезапно начинает говорить, без микрофона его никто не слышит, он тычет в нее дрожащим пальцем и, похоже, требует отчета, можно уловить имя Чаушеску. Она что-то мямлит. Журналист приглашает нежданного свидетеля за стол, тот отказывается и садится на место, бледный и явно взволнованный. Передача продолжается.

– В 1989 году, через несколько недель после вашего приезда в Соединенные Штаты, мы попытались заключить сделку. Вернее, мы попросили П. устроить встречу с вами, он потребовал за это десять тысяч долларов, мы отказались. П. отправился в ресторан с другим… клиентом, из японского журнала; тогда я позвонил вам в номер. Почему, если вы действительно были узницей, почему же вы не спустились в тот момент, ведь он оставил вас совсем одну?

На экране появляется и тут же исчезает юмористический рисунок, иллюстрирующий бестактный импровизированный суд над Надей К.: «Но пытать-то ее они все-таки не станут?» И снова в объективе Надя, она очень возбуждена:

– Ты приезжаешь в страну, ничего не зная… П. сказал: «Если ты что-нибудь такое сделаешь, отвезу тебя обратно в Румынию!» Я боялась… боялась смерти! Вот потому и сидела тихо. Я уже говорила, что П. на мне зарабатывал деньги. Он делал все, чтобы меня продать. А я была узницей в… свободной стране! (Шепотом.) Знаешь… Не было никого, кто бы мне помог. Кто бы мне ПОМОГ (Это последнее «помог», произнесенное громче, еще долго отдается эхом на площадке.)

Журналист кивает, улыбается, затем, поудобнее устроившись в кресле, вспоминает их первую встречу в 1983-м, в Бухаресте:

– А помните, Надя?.. Нет? Вы попросили у меня шоколад и американские сигареты. Да? Ну так можете прийти ко мне за ними когда только пожелаете! Здесь есть все, что вам требуется, все!

Все смеются.

MISSING IN ACTION [86]

Декабрь 1989

И тут она снова делает паузу, чтобы отдышаться. 16 декабря 1989 года Надя исчезает.

– Когда опомнишься, подай знак! – иронизирует Бела в телерепортаже.

– Думаю, я скоро увижу Надю на соревнованиях по гимнастике, ну, то есть, если у нее найдутся деньги на входной билет, – добавляет пророческим тоном президент американской Федерации гимнастики.

А директор знаменитого актерского агентства на вопрос, как спортсменку оценивают в последние дни, отвечает:

– После того как она вот так вот исчезла, ее вряд ли удастся продать. Надо же все-таки и самой хоть сколько-то вкладываться!

Бывшая коммунистическая икона где-то скрывается, а процесс идет своим чередом. Если только не правильнее было бы назвать все это заупокойной мессой. Отпевание мира, который именовали блоком и который был отгорожен проржавевшим железным занавесом. Потому что здесь-то, в конце концов, этого злодея из второсортного фильма если и не любили, то уважали. А сам мир за пределами нашего? Неумолимо суровый, но все же по-своему прекрасный мир. Обучение детей за счет государства. Дисциплинированность, красота стремительных мускулов, блеск красно-золотой звезды, безмерность мечты, битва между равными, поединок века между первопроходцами.

Работницы с загорелыми руками, улыбающиеся крестьянки в цветастых платках, сверходаренные женщины-ученые со строгими прическами, преследуемые поэтессы-затворницы, спортсменки… о, что за пластика у их гимнасток, у этих чистых, лукавых и невероятно сильных детей. И все это закончилось: мир стал прозрачным, началась перестройка, их женщины, словно вырвавшись из кошмарного зеркала, стали такими же, как другие, такими же, как мы. Изголодавшиеся шлюхи, нищие и растерянные матери, бесцветные девочки-подростки, подхватившие припев либеральной попсы, топ-аферистки-бизнесвумен-модели, нескладно говорящие в бесконечных телепередачах о том, как жаждут расстаться с рухнувшим, переставшим существовать 19 декабря 1989 года миром, и каждые десять минут их прерывают обещаниями свежего ветра.

КАЗНИТЬ

А вот эту главу мне на самом деле незачем вам показывать. Здесь мы с вами на равных, мы одинаково зависим от того, что читали и слышали, поскольку нас там не было, ни той ни другой.

Слушая, как серьезно вы меня уверяете, что в Румынии думали, будто вы способствовали народному восстанию, которое привело к свержению Чаушеску, будто вы стали его катализатором, а ваш побег – доказательство невозможности для кого бы то ни было терпеть этот режим, я улыбалась.

– Если вкратце, получается, сначала вы сломали систему непогрешимого олимпийского компьютера, затем свергли диктатора? Неплохо! – подвела я итог, и вы на другом конце провода весело, почти с детской гордостью, согласились…

В Бухаресте я встречалась с людьми, которые в декабре восемьдесят девятого были на Piaţa Universităţi – Университетской площади – в момент, когда там раздались первые выстрелы. С людьми, которым пришлось два дня ползать по собственным комнатам: они не могли выпрямиться, потому что пули залетали в окна, прошивали квартиры насквозь, и никто не знал, кто в кого стреляет. Я познакомилась с людьми, чью пятнадцатилетнюю сестру раздавили танки…

Кто-то приходил на встречу со мной, вооружившись множеством версий. Рассказывая о революции, одну выбрать невозможно, говорили они, все равно пришлось бы перебирать весь букет. Иные соглашались на встречу, я потом ее отменяли, отказывались от разговора: они устали комментировать знаменитые кадры и обсуждать, что это было, на самом деле революция или государственный переворот? Что именно привело к падению режима? И, что бы это ни было, какова тут, Надя, ваша роль? Уж очень вы запоздали с отъездом, не означает ли это, что ваш побег готовили приближенные Чаушеску, жаждавшие его сменить? Не они ли помогли бежать «знамени власти»? Что за чушь, возмущались ваши сторонники, только подумайте, что ей пришлось вытерпеть с Царьком, – вы это от нее самой, наверное, уже знаете?

Сидя за столиком бухарестского кафе, я слушаю рассказ молодой женщины об отце, который постоянно, мужественно сопротивлялся указам Вождя вождей. Десятилетний сын Кристины пьет лимонад и скучает до тех пор, пока в нашем с ней разговоре не упоминается съемка казни Чаушеску Оказывается, когда мальчик смотрит «это кино», ему осужденных жалко. Мать смущенно улыбается: «Ну что ты такое говоришь!» Ребенок стоит на своем: «Да, мне их жалко, Чаушеску в фильме старый, прямо дедушка, и Елена тоже старая, они дрожат и держатся перед смертью за руки, как влюбленные…»

«Я здесь, Ленуца», – шептал Товарищ, успокаивая этим ласковым именем жену во время процесса. Волосы у Елены были убраны под платок, как у крестьянок, которых чета Чаушеску пыталась в Румынии истребить. Эти кадры были показаны во всем мире. Ну и что, ничего особенного, нормальное проявление близости между стариками, которых пробудили от длительного сна, и они не вполне понимают, что происходит. Они слишком долго повторяли свою пропаганду и сами в конце концов в нее поверили, жалкие старики, убежденные, что «во всем виноваты иностранные террористы, ливийцы, сирийцы!» и что судьбу страны решило рукопожатие на Мальте… будто именно там два образцовых руководителя предприятия Восток – Запад сговорились убрать отставшего от жизни бездарного мафиозо.

«Стыдно, стыдно вам должно быть, дети мои», – выбранила жена Товарища солдат, которые, перед тем как расстрелять, ее связывали. «Героиня, мать, ученый с мировым именем, лучший пример этики, знаний, опыта и достоинства социалистической женщины, румынской женщины» – именно такие слова выбрал для нее официальный писатель всего-то несколько недель назад. Старуха на экране держит в руках небольшой пластиковый пакет. Ядерные секреты? Списки оппозиционеров, подлежащих истреблению? Нет, рецепт на лекарства, которые Старик принимает от диабета. И их невидимые обвинители, те, что совсем недавно с неподдельным рвением им подчинялись, спешат с этим покончить. Пусть уже их наконец расстреляют, и тогда сдадутся последние защитники режима, все еще стреляющие по мирному населению на улицах Бухареста.

Ну вот. Дело сделано. Их трупы должны отнести в морг крепкие волонтеры: военный, он же чемпион по гребле на каноэ, еще один чемпион – по ребги, и еще два – футболист и хоккеист… Но 25 декабря 1989 года тел нигде нет, напрасно обшаривали стадион, где их вроде бы оставили, – тела исчезли. Только утром 26-го их нашли на другом стадионе. Кто их туда перенес? Зачем? Неточности, несоответствия, странности. Когда был оглашен смертный приговор, журналисты решили, что казнь состоится попозже в тот же вечер или на следующее утро, оператор выключил камеру в ту самую минуту, как во дворе раздались выстрелы, ему потом удастся снять только два лежащих на земле тела. Между приговором и казнью прошло не больше четверти часа.

АЛЛО, КТО ЭТО?

Четвергу 21 декабря 1989

Они знают. И те и другие – те, кто в течение многих лет приказывал, и те, кто повиновался. Эти последние начиная с пятницы 15 декабря каждую ночь затаив дыхание слушают голос радио «Свободная Европа». Нет, они не сдаются, замерзшие люди, сбившиеся в кучку в тимишоарской ночи, они требуют возвращения пастора, которого Чаушеску, заподозрив в произнесении «подрывных» проповедей, отправил под домашний арест.

Их на этой площади больше тысячи, почти все они – дети Декрета 770, рожденные после неудавшихся абортов; у них три, может быть, четыре ружья на всех, но они наступают на целящихся в них солдат. Стреляйте без предупреждения, приказывает Царек, когда ему сообщают о событиях в Тимишоаре, у нас идет война! Какая война? Но люди уже мертвы, убиты в упор. Раз так, мы устроим забастовку, решают уцелевшие.

В Бухаресте об этом знают, знают в том числе и рабочие, которых сейчас подгоняют сотрудники госбезопасности: быстрее, быстрее, надо заполнить автобус, который пойдет от завода и повезет их аплодировать речи ненавистного им человека, речи, подготовленной наспех – исключительно затем, чтобы утвердить свою власть перед лицом событий.

И здесь слышно, как люди спотыкаются о тела на улицах Тимишоары, и они, те, кого собрали в автобусе, улавливают эхо. И понимают: надо что-то делать. На пути к центру Бухареста они перешептываются, стараясь, чтобы сопровождающие не заметили. Что делать – спрыгнуть на ходу, убедить водителя остановиться? Невозможно, они окружены грузовиками, заполненными обычными аксессуарами: сине-желто-красными флагами, транспарантами, прославляющими Старика. Что ж, если надо еще раз присутствовать на этом спектакле, они освищут его, они взорвут тишину, созданную силой ужаса, который им заталкивают в глотку год за годом с такой силой, что он доходит до мозга.

Сговорились человек двадцать – станем кричать: Тимишоара, Тимишоара!.. Они ошеломлены собственным решением, страх засел в них уж очень глубоко, они молчат и смотрят через окно на опустевшие улицы столицы. Все рабочие бухарестских заводов уже на Дворцовой площади. В первом ряду пионеры и партийные чины. Трибуну охраняют полицейские. Соседние улицы под наблюдением, в толпе рассеяны сотрудники Секуритате.

С чего они начали? Сделали глубокий вдох или, напротив, затаили дыхание, стараясь победить страх, отогнать ненужные сейчас мысли? Элемент супер-супер-Е: глотнуть воздуха пересохшим горлом, напрячь живот, превратить грудную клетку в резонатор и выпустить на волю почти неслышное среди обязательных «ура, ЧА-У-ШЕС-КУ» свое «Ти-ми-шо-а-ра, Ти-ми-шо-а-ра».

Некоторые из стоящих вокруг них оцепеневших людей судорожно всхлипывают. Дрожь, а потом ничего. Рассказ прерывается. Умолк и поднявшийся на трибуну Товарищ – старик в черном пальто и каракулевой шапке. Он тоже оцепенел. Но вот он ожил, повернулся к жене и к замершим министрам.

Из двадцати рабочих, связавших себя в автобусе клятвой сделать что-нибудь, до сих пор не изменили клятве всего двое. Только двое, держа в руке сине-желто-красные флажки, которыми им приказали размахивать, продолжают идти вперед, куда идут – понятия не имеют, но медленно двигаются вперед между рядами и на ходу повторяют: Ти-ми-шо-а-ра, Ти-ми-шо-а-ра.

Старик прочищает горло, стучит по микрофону, словно по старой, испорченной телефонной трубке. Наверное, какая-то техническая проблема – восстановить связь – о чем он говорил-то, ну да, над страной нависла террористическая угроза – в Тимишоаре сеют смуту иностранные агенты – Румыния осуждает эту агрессию – мы восстановим порядок и – главное не думать о – Стена – Ростропович – болгары, Польша, Германия – рукопожатие, прозрачность… что он там говорит, этот русский, чем-то управляющий…

У него кружится голова. Он облизывает пересохшие губы.

АЛ-ЛО? Он задает вопрос декабрьскому ветру, приносящему откуда-то издалека крики, как много голосов: Ти-ми-шо-а-ра, Ти-ми-шо-а-ра. Ал-ло, ал-ло? Да кто там? Вы кто? Кто это? Как знать… Ему чудится некая рябь на горизонте, хотя небо сияет, ледяное и яростное, это что, новый детский танец, такие чудесные малышки, или что? Товарищ Елена, ученый с мировым именем, хватает его за руку, подсказывает какой-то незнакомый текст, да что она такое говорит, пообещать им прибавку, она повторяет, старая школьная учительница, которой уже не удается сдерживать толпу, АЛ-ЛО, кричит она, но без микрофона голос ее звучит жалко, срывается, тишина, молчите, тишина, ну замолчите, хватит уже, кто там, а его, Старика, заело, он заикается, алло алло алло алло алло алло… So what. Какая разница. Все кончилось. Картинка замирает, трансляция прерывается, на фоне подрагивающей телевизионной тест-таблицы звучит патриотическая песня.

Потом специальный выпуск возобновляют: теперь люди в легкой одежде толпятся перед трибуной на фоне нежно-голубого неба. Искали в спешке, чем продолжить передачу (а продолжить надо было любой ценой), ну и схватили первые попавшиеся кадры. Оказалось – митинг, состоявшийся прошлым летом.

* * *

В какой миг все перевернулось? Какое событие превратило вечных зрителей в актеров? Несколько смельчаков прокричали «Тимишоара», и почти мгновенно – взрыв, почти мгновенно толпа сдвинулась с места, все разбежались с большой площади, рассыпались, все повернулись спиной к Товарищу, неслыханно, никто же их не отпускал! Но что это был за взрыв? Рабочие, решив покончить со всем этим, всего-навсего запустили петарду? Власть предприняла отвлекающие действия, чтобы заглушить выкрики в толпе, настроенной против Чаушеску? Или это не взрыв, это грохочут танки, которые ворвались на соседние бульвары, – надо же как-то сдержать оппозиционеров, ведь первая кучка манифестантов уже пыталась пробиться к дворцу?

А назавтра – кто стреляет по плотной толпе? Люди впервые пришли сюда по собственной воле… Больше тысячи убитых за несколько дней совсем не бархатной революции. Невозможно себе представить, чтобы это рикошетили случайные пули, сказали мне в Бухаресте. Но в таком случае откуда взялись эти залпы? Стреляли мифические банды, состоящие из психопатов-сирот, которых с детства натаскивали на поклонение Чаушеску и защиту Вождя вождей? Его последняя опора? А может, советские агенты? Что-то слишком много туристов прибыло в страну с начала декабря… Допустим. Но кто отдавал приказы снайперам? И главное: кто в кого стрелял? Все стреляли во всех, потому что уже много лет никто не знает, кто здесь кто. Кому можно доверять.

ЦИФРЫ: 13-95-25

Номер 13-95-25 – это автоответчик румынского телевидения. В ходе революции телецентр был при поддержке армии захвачен восставшими, и вот – запись звонков, поступивших после того, как сообщили о казни Чаушеску, но никакой картинки на экране не появилось.

– Алло? Я мать солдата, ему двадцать один год (рыдания). Я ничего о нем не знаю. Есть ли где-нибудь список раненых? И… убитых?

– Алло, алло? Вы хоть назовитесь, вы, там, на телевидении! Вы кто? Мы хотим видеть казнь. Съемки. Подробности.

– Алло? Я хочу узнать насчет Това… то есть бывшего Товарища.

– Алло? Послушайте, мой брат служит в Секуритате, у него нет оружия и никогда не было, что на вас нашло, почему вы говорите о них как об исчадиях ада, это же неправда, неправда!

– Алло? Я хочу увидеть. Всё. Мы хотим увидеть всё.

– Алло, цензуру три дня как отменили, а вы, вы… (Он кричит.) Почему мы должны оставаться спокойными и терпеть, опять и опять? А? (Он рыдает.)

– Алло? Вот что: моя жена пропала два дня назад. Поищите ее, пожалуйста. В больницах, везде! Она, несомненно, сообщница этих террористов, госбезопасности, дайте ее описание всем! Задержите ее!

– Нас что, опять обманывают? (Она в бешенстве орет, но при этом словно декламирует.) Мы в конце концов подложим бомбу, мы, женщины, которые вечно подчиняются другим. С Румынией послушных тел покончено!

– Алло? Алло, вы меня слышите? А-а-а, это автоответчик… От всего сердца, от всей души умоляем вас, мы хотим увидеть преступника, хотим сами его судить, не…

Сообщения, оставленные на том же автоответчике на следующий день. После того как были показаны мертвые тела четы Чаушеску.

– Алло, у меня вопрос: почему у трупа глаза светлые, когда на самом деле глаза у него были черные? А? А?

– (Устало.) Послушайте… У… нас… есть… режиссеры. У… нас… есть… актеры. У… нас… есть… чемпионы… чемпионка… Мы могли бы… снять… фильм об этой эпохе, о нашей… о жизни этого мерзавца, мы могли бы…

* * *

Они беспорядочной толпой бегут к зданию румынской телестудии. Тысячи закоченевших людей в ночи скандируют, без устали требуют до самого рассвета: A DE VĂ RUL A DE VĂ RUL A DE VĂ RUL (правду правду правду правду).

На Западе-то правду знают. О, романтическая версия и в самом деле завораживала, но всего несколько дней – скажем, до 24 декабря 1989 года, до кануна Рождества. Этот восставший народ, это пробитое знамя, эти толпы, поющие «свобода, свобода», падение диктатора, всеобщее ликование – ведь разделались с устаревшими и губительными для свободы принципами, избавились от коммунизма, чтобы двинуться наконец к современной прозрачности! Западные СМИ, в упоении от рейтинга теле– и радиопередач, не утруждали себя расстановкой запятых и множили число погибших в Тимишоаре… Да разве для Истории может быть лучшее завершение эпохи Чаушеску, чем эти трупы марксизма-ленинизма и эти судьбы, способные послужить уроком, судьбы мучеников, судьбы жертв Вождя вождей, которого Франция так некстати наградила несколько лет назад большим крестом Почетного легиона?..

Вот только очень скоро западные арбитры, смущенные тем, что были недостаточно внимательны к подробностям последнего коммунистического перформанса, решили, что никакой это был не суд, пародия, да и только, а казнь – очень уж зверская, нет, правда, румыны, явившись на наш демократический бал, повели себя далеко не лучшим образом. Всю историю испортили своим враньем, этими грубыми подтасовками, этими фальшивками с горами трупов.

Вердикт: «Румынская псевдореволюция – всего лишь сказка. Постановка, тщательно подготовленная русскими секретными службами в сговоре с американцами. Сами румыны почти ничего не сделали. Горбачев за два года до того приезжал в Бухарест и настаивал на либерализации режима, а Чаушеску, разумеется, заупрямился. Немыслимо было оставить Старика на месте, когда рухнула Берлинская стена и пришел конец коммунистическим режимам вокруг. Вопрос был не в том, свалится он или нет, а в том, каким образом».

Записывая одно за другим все эти «бесспорные доказательства», вспоминаю Надину ярость, а порой – огорчение, когда ей казалось, будто я не прислушиваюсь к тому, что она говорит. Мое отношение к ее рассказам она называла «западным высокомерием», обвиняла меня в склонности изображать восточный блок карикатурно серым.

Вспоминаю собственные удивление и растерянность, когда в Бухаресте вместо историй о кошмарах жизни при коммунистах столкнулась с совершенно разными воспоминаниями разных людей. Вспоминаю, как устало вздыхала Надя, когда я не хотела признавать, что Запад в точности перенял возмутившую в свое время весь цивилизованный мир систему дрессировки коммунистических гимнасток, мало того – едва получив доступ к «секретам изготовления» девочек-солдатиков, немедленно наладил их «производство» у себя.

Западные СМИ управляют воссозданием истории румынской революции, и эта история до странности похожа на историю Нади К.: цифры, судьи, прямой эфир…

Той зимой 1989 года румынская революция стала завораживающим всемирным шоу, увлекательное зрелище – падение режима – затмило собой любые композиции никогда не падавших железных девочек.

А она сама? Что думала о финале эпохи коллективного повиновения, участвуя в этом событии как обычный зритель – перед телевизором в очередном номере очередного мотеля (переезжать, спасаясь от преследования журналистов, приходилось ежедневно), – сама Надя К.? В наших с ней разговорах не упоминались ни забастовки 1977 года, ни Брашовское восстание 1987-го, ни оппозиционеры, студенты, рабочие, которые брали в заложники уполномоченных, посланных Товарищем, ни найденные обгоревшими в канавах огромные портреты Старика. В стране ничего или почти ничего об этом не знали – об этих вспышках, о мелких акциях, неизменно скрытых триумфами Нади… Но что она могла поделать, эта сверхмощная малышка, эта «биомеханическая невозможность»? А что она почувствовала, впервые увидев дыру, зияющую между синим, желтым и красным, дыру на месте золоченого герба с красной звездой, который превращал ее белый купальник в мишень? «Я здесь, подойдите ближе, если посмеете…» Что она думала о декабрьских днях, когда Румыния наконец-то взяла свою порцию свободы?

Я мечтала о свободе, я приехала в Соединенные Штаты и сказала себе: вот это и есть свобода? Я в свободной стране и я не свободна? Но тогда где же я смогу почувствовать себя свободной?

18 июля 2006 года в 12 часов 01 минуту видеозапись вашего безупречного выступления в Монреале была передана в глубокий космос инженерами, которые хотели вступить в контакт с возможными его обитателями. Они утверждали, что эти кадры, показывающие «абсолютную красоту», преодолеют триллионы километров за пределами Солнечной системы, десятки и сотни световых лет.

Тридцатью годами раньше, 18 июля 1976 года, в монреальском зале, где проходила пресс-конференция, на вопрос взрослых, не можете ли вы хоть иногда улыбаться, вы ответили: «Да, улыбаться я могу, но только после того, как моя миссия будет выполнена». Миссия выполнена. Ни слов благодарности, ни извинений, маленькие девочки бросаются в пустоту со скоростью пули, у них чистая кожа, они не накрашены… Вы пришли научить нас пространству, вы были так заразительны, вы подарили нам приключение.

Мадам,

Во время одного из разговоров Вы попросили составить перечень моих воспоминаний. Если не слишком поздно, я хотела бы добавить туда следующее: в 1988 году горстка отважных студентов распространяла листовки сопротивления, заканчивавшиеся такой фразой: не ищите меня, потому что я нигде.