Часть первая

I

Эта история начинается ноябрьским днем 1938 года. Марта Камино стояла у самого края пристани, где должен был пришвартоваться пароход из Испании. Ее юная фигурка, в темной юбке и светлом джемпере с короткими рукавами, четко выделялась на фоне ослепительно сверкавшей воды. Слабое в тот день дыхание моря шевелило ее коротко стриженные волосы, белокурые и блестящие. Прикрывшись рукой от солнца, девочка взволнованно и нетерпеливо вглядывалась в даль. В это время пароход, обогнув большой волнорез, входил в Пуэрто-де-ла-Лус.

Бухта сверкала на солнце. Очертания стоящих на якоре кораблей и парусников с беспомощно повисшими парусами расплывались в полуденном мареве. Город Лас-Пальмас, протянувший вдоль берега кварталы белых домов, сады и пальмовые рощи, казалось, дрожал и плавился…

Раньше, до войны, в большом порту было куда оживленней. Тем не менее и сейчас на пристанях выстроились ящики бананов и помидоров, готовые к отправке. Пахло соломой, дегтем, пылью и морем.

Гудки парохода разорвали сияющий знойный воздух; вспугнутые чайки взмыли вверх. Корабль медленно приближался. Девочке чудилось, что он движется прямо на нее. Сердце ее забилось сильнее. Море было таким спокойным, что местами казалось розовым, словно в глубине его кто-то исходил кровью. Моторная лодка пересекала бухту, и ее пенистый след белым лучом разрезал гладкую воду.

Когда уже можно было различить заполненные людьми палубы парохода и даже платки, взметнувшиеся над головами, Марта внезапно заметила, что вокруг, рядом, позади нее собралась целая толпа встречающих. В те времена пароходы из Испании привозили с фронта множество солдат-отпускников.

Хосе Камино, высокий сухопарый человек со светлыми волосами, схватил сестру за руку и оттащил от края пристани.

— С ума сошла? Упадешь в воду. Пино из-за тебя нервничает.

Он отвел девочку назад, и теперь Марта стояла между братом и невесткой. Рядом с ними она выглядела маленькой и незаметной.

На самом деле Марта была одного роста с Пино, но эта молодая черноволосая женщина, с широкими бедрами и короткой талией, одетая с броской роскошью, несколько не соответствовавшей обстоятельствам и времени дня, носила туфли на высоченных каблуках, а Марта — низкие сандалии, поэтому девочка казалась ниже.

Хосе производил впечатление человека серьезного и солидного. Он был светлее своей сестры, кожа его, белая, как у северянина, никогда не загорала. От ветра и солнца, от смены эмоций лицо его то и дело заливалось краской. К счастью для девочки, она походила на брата только светлыми волосами. В лице Хосе было что-то странное, неживое. Длинный, нависший над верхней губою нос, глаза выпуклые, неприятного линяло-голубого цвета. Он всегда одевался в черное, и костюмы его всегда бывали безукоризненны.

Пароход подошел ближе, и Марту оглушили крики, несшиеся с суши и с моря. Люди на пристани приходили в неистовство, разглядев лица пассажиров, а те, в свою очередь, отвечали восторженными воплями.

Марта различала на палубах только солдат, только фронтовиков со скатанными одеялами за спиной, казалось, даже ощущала запах их сапог. Многие военные обросли бородами… Жадно переводила девочка взгляд вдоль палуб, все выше и выше, и наконец на самом верху увидела нескольких штатских. Там были и женщины, и она подумала, что среди них должны находиться ее родственники. Марта вопросительно взглянула на Хосе, который в эту минуту вынул из кармана платок и стал размахивать им, — он тоже смотрел наверх. И после двухмесячного ожидания, после стольких волнений и надежд девочку внезапно охватил страх.

Ее приезжим родственникам сделалось не по себе немного раньше, когда пароход проходил мимо голых скалистых берегов, нагретых солнцем.

На верхней палубе, опершись на поручни, стояли две женщины и двое мужчин, которые видели этот остров впервые. Трое из них, обе женщины и пожилой рыжеватый мужчина, принадлежали к семье Камино; четвертый, их молодой знакомый, оторванный войной от своих ровных, решил отправиться на Канарские острова, когда узнал, что туда едут Камино. Внешность его не отличалась особой элегантностью, однако в эту трудную пору он располагал достаточными средствами, чтобы позволить себе жить, где вздумается, хоть и без большой роскоши. Его занятия также не связывали его: он был художником, но, по правде говоря, давно уже не продал ни одной своей картины.

Пабло стоял, облокотившись на поручни. Рядом с пышной перезрелой девицей, сеньоритой Онестой Камино, он казался очень молодым. На самом деле он был еще моложе, но на его смуглом лице, приятном и чувственном, лежал отпечаток беспорядочной жизни и крутых поворотов судьбы. Пабло был в призывном возрасте, но с детства страдал хромотой, которая освобождала его от воинской повинности.

Трое остальных, Онеста, Даниэль Камино и его жена Матильда, ехали на остров как беженцы. В эти тревожные времена они искали убежища под кровом племянника, человека вполне состоятельного. С начала войны им было нелегко. События застали их в Мадриде, где семья жила постоянно. Они перебрались во Францию и там получили гостеприимное приглашение от Хосе Камино. Теперь при виде незнакомой земли они теснее жались друг к другу. Горячий воздух жег их кожу. Лица брата и сестры выражали некоторое изумление, а худое лицо Матильды — крайнюю усталость.

Когда пароход проходил мимо печальных выжженных скал, Онеста вздрогнула.

— А я-то думала, мы будем жить в раю.

Матильда, высокая бледная женщина, кутавшаяся в пальто, несмотря на теплый день — ей еще нездоровилось после морской болезни, — иронически посмотрела на Онесту.

— О рае забудь и думать. Это ужасные острова.

Матильда имела степень лиценциата истории. Считалось, что ее суждения неоспоримы.

Пабло, улыбаясь одними глазами, вступил в разговор, советуя Матильде не быть такой пессимисткой.

Даниэль Камино, в противоположность своей жене, низенький, обрюзгший, очень веснушчатый, беспокойно поглядывал по сторонам.

— Сейчас мы, должно быть, огибаем мыс, — сказала Матильда.

Из кармана пальто она достала карту Канарских островов, которая с тех пор, как они решили отправиться в путь, всегда находилась у нее под рукой. Здесь были нанесены все семь островов: Тенерифе, Гран-Канария, Фуэртевентура, Лансароте, Гомера, Иерро и Ла-Пальма… За время путешествия все привыкли видеть Матильду с картой в руках и обычно посмеивались над ней, но сейчас ее географические изыскания вызвали всеобщий интерес. Даже Пабло через плечо Онесты заглянул в карту, которую трепал ветер и рвал у Матильды из рук.

Они направлялись на остров Гран-Канария, носивший в старину у гуанчей название Тамарам. Он расположен почти посредине архипелага. На карте остров напоминает по форме кошачью голову, но только с одним ухом — на северо-востоке. Это ухо представляет собой маленький полуостров; перешеек, соединяющий его с остальной частью острова, образует с восточной стороны большой естественный рейд порта Пуэрто-де-ла-Лус, а с западной — превосходный пляж Лас-Кантерас, не единственный в Лас-Пальмас.

Город начинается на полуостровке, где расположен порт, тянется дальше по перешейку, окаймляет бухту и, захватывая район парков, лежащий напротив порта, простирается вдоль берега, оканчиваясь кварталами Триана и Вегета. Здесь подлинное сердце города. За этими кварталами поднимаются скалы, а по ним ступенями карабкаются вверх бедные улочки с земляными домами, побеленными или раскрашенными в яркие цвета.

Приезжие не знали этих подробностей. Матильда только примерно указала по карте, где они сейчас находятся, — пароход огибал полуостров, чтобы войти в Пуэрто-де-ла-Лус. Слышался ее четкий голос строгой учительницы:

— Гран-Канария… Мы в центре архипелага. Между двадцатью семью градусами сорока четырьмя минутами и двадцатью восьмью градусами двенадцатью минутами северной широты и девятью градусами восьмью минутами тридцатью секундами и девятью градусами тридцатью семью минутами тридцатью секундами западной долготы. — Она сложила карту и продолжала — Унамуно не мог объяснить, почему этот архипелаг называли Счастливыми островами, а Поль Моран сказал, что Лас-Пальмас, именно Лас-Пальмас, — самое безобразное место в мире.

Пабло улыбнулся. Матильда забавляла его, особенно когда стояла рядом с мужем. Она пристально смотрела на него большими круглыми некрасивыми глазами.

— Матильда, что ты говоришь! Да здесь поразительный климат! Много высоких гор, и, насколько мне известно, здесь растет все, от тропических растений у побережья до деревьев северных стран в горах. Ты только посмотри. Не похоже, что это самое безобразное место в мире.

Пароход входил в порт. Залитый золотым сиянием, город казался прекрасным.

Теснившиеся на палубах солдаты приветственно махали руками и радостно кричали. Всю дорогу они пили и веселились, играли на гитарах, пели простые песни своей родины — исы и фоли и.

— Острова всегда пугали меня… А вулканические особенно. Я ничего не могу поделать — мне все время кажется, что вот-вот начнется извержение.

Онес с глубоким вздохом повернулась к Пабло и капризно, по-детски улыбнулась.

— Если так говорит наша храбрая Матильда, то представь, каково мне, Паблито… Но я предпочитаю думать о кокосовых рощах, укелеле и тому подобном, хоть и знаю, что ничего этого не существует… Я совсем как маленькая.

Даниэль тонким фальцетом заметил, что он не узнает племянника.

— Ах, Даниэль, я не думаю, чтобы этот мальчик настолько изменился. Когда мы видели его в последний раз, он был уже большим.

Это сказала Онес. Матильда не знала Хосе.

— Мой бедный брат Луис, — объяснил Даниэль, обращаясь к Пабло, — решил приехать сюда, когда его жена заболела туберкулезом. Ему сказали, что здешний климат очень полезен. Он приехал с женой и сыном, но через несколько месяцев жена умерла. Позже он вступил в новый брак, и у них родился ребенок, девочка, которую мы никогда не видели.

Следя выпуклыми глазами за портом и пристанями, приближавшимися с каждой минутой, Матильда прервала мужа:

— Не такой уж она ребенок, если твой брат умер десять лет назад.

— Да, он попал в автомобильную катастрофу. Его вторая жена, судя по письмам, слабого здоровья, а мальчик — то есть мой племянник Хосе, мы всегда так его зовем — уже женат… Я даже думаю, что он старше тебя, Пабло.

Онеста подняла голову, окутанную зеленым газовым шарфом, под которым блестели рыжеватые волосы. Она не любила, когда разговор заходил о возрасте.

— Какой чудесный день, Паблито!.. Мы уже подъезжаем.

— Вот он! — возбужденно воскликнул Даниэль. — Его ни с кем не спутаешь.

Онеста взглянула на пристань. Она различила худую темную фигуру, светлую голову. Человек махал им платком. На руке его что-то вспыхивало, наверное, перстень.

— Ах, семья, Паблито, это так волнует!.. Голос крови!.. Я понимаю, что веду себя глупо…

Она тоже помахала платком и потом приложила его глазам.

Пабло откровенно смеялся, показывая белые зубы, и в то же время с интересом рассматривал открывавшуюся перед ними панораму порта. Семейство Камино всегда забавляло его.

Он вдыхал аромат земли, забытый им за дни плаванья. Он был зачарован видом пристаней и невольно прищурился, чтобы лучше различить переходы красок. После нескольких печальных лет Пабло вдруг почувствовал прилив радости, будто и в самом деле обрел убежище. Ему показалось, что горькие переживания, навязчиво преследовавшие его, отступают на задний план.

Марта Камино увидела, как по трапу спустились Онеста и Пабло, за ними Матильда и Даниэль. После короткого знакомства Пабло тотчас же откланялся.

— Это наш друг, — сказала Онеста. — Знаменитый… собственно, гениальный художник.

Несколько мгновений Марта провожала взглядом этого невысокого худощавого молодого человека с вьющимися волосами, который, несмотря на свою хромоту, двигался легко и изящно, опираясь на трость. За ним следовали носильщики. Девочку не удивляло, что ее мадридские родственники дружны с самыми интересными и гениальными людьми на свете. Правда, дяди Даниэль производил какое-то странное впечатление: изысканно одетый, он в то же время казался человеком ничтожным; однако дядя был дирижером и композитором, замечательным музыкантом. А что касается Матильды… Марта смотрела на нее жадно, почти со страхом. Эта высокая молодая женщина с резкими чертами лица, с прекрасной каштановой косой вокруг головы, была знаменитой поэтессой. У Марты, кончавшей школу и подверженной изнурительным приступам литературной лихорадки, захватывало дух при мысли, что в их доме будет жить «настоящая» писательница. Онеста, светловолосая, аффектированная, с подчеркнуто томными жестами, была сестрой Даниэля. С детства она соприкасалась с искусством, дышала одним воздухом с людьми, которые живут интеллектуальными интересами. Такими людьми, по мнению Марты, были ее мадридские родные. Да, Онеста тоже принадлежала к этим удивительным существам.

Удивительные существа почти не обратили внимания на сбою робкую, онемевшую от нахлынувших чувств племянницу. Только Онес, словно она ожидала увидеть Марту в пеленках, несмотря на ее шестнадцать лет, поразилась, что девочка уже такая взрослая. Гораздо больше внимания уделили они Хосе и Пино и с удовольствием посматривали на ожидавший их роскошный автомобиль.

Даниэль был очень стар. В его рыжеватых вьющихся волосах, зачесанных так, чтобы прикрыть лысину, не серебрилось ни одного седого волоса, на одутловатом лице было мало морщин, но он был очень стар. Быть может, так казалось оттого, что он говорил пронзительным, писклявым фальцетом.

— Неплохой автомобильчик, а, Хосе? Последняя модель?

Хосе обнажил свои некрасивые зубы.

— Я меняю их каждые два года.

Автомобиль был просторным. Вел его сам Хосе, рядом с ним на переднем сиденье свободно разместились Даниэль и Марта. Позади — три женщины.

От счастья у Марты кружилась голова. Она даже не слышала разговора — счастье оглушило ее. Город проплывал мимо, разворачиваясь за стеклами машины.

«Как выглядит чужой город, когда его видишь в первый раз?» — думала Марта. Она пыталась представить себе, что сама только что сошла с парохода. При одной этой мысли небо показалось ей синее, белые облачка — необычайнее, зелень садов — ярче.

Погруженная в мечты, она провожала глазами улицы города, который надо было пересечь из конца в конец. По длинной улице Леон-и-Кастильо, соединяющей приморские кварталы с центром, сновали автомобили, автобусы, грузовики. Иногда улица касалась берега моря, бежала между стоящими в парке виллами и маленьким пляжем Лас-Алькарабанерас, где в этот теплый день можно было заметить купальщиков. Для Марты все было ярким, полным жизни. Но лицо Даниэля, на которое она поглядывала, не выражало ни малейшего восторга. Он видел маленькие домишки, сонных прохожих, разморенных гнетущей жарой. Что-то такое же разморенное, сонное было и в выражении его глаз.

Машина выехала на Центральное шоссе.

— Мы живем за городом из-за моей мачехи, — пояснил Хосе Даниэлю.

— Ах, да… конечно… Ты писал нам, что у нее слабое здоровье. Бедняжка. Нервы или что-то в этом роде?

Марта заволновалась. Автомобиль оставил позади банановую рощу, примыкавшую к городу. Сейчас впереди виднелась вершина самой высокой горы на острове. Дорога крутыми изгибами шла вверх. До сих пор Марта была уверена, что родственникам известно все о ее матери.

— Да… Нервы.

Хосе слегка нахмурился и повернул руль. С заднего сиденья донесся неприятный смешок Пино.

— Нервы! Да ты что, дорогой! Неужто нельзя сказать, что Тереса ненормальная? Это не секрет.

— Ах! — воскликнула Онеста.

Марта увидела, что пораженный Даниэль заморгал глазами. Глаза у него были такого же линялого цвета, как у Хосе, но поменьше и не такие выпуклые. «Почему Хосе ничего им не скажет, — подумала девочка. — Надо же как-то их успокоить». На мгновение ей захотелось справиться со своей дикарской робостью и объяснить все самой. Но Хосе уже заговорил:

— Нельзя сказать, что Тереса сумасшедшая… В день катастрофы, когда погиб отец, она была вместе с ним в автомобиле. Она перенесла большое нервное потрясение… Однако врачи считают, что и без катастрофы с нею могло случиться то же самое. Они говорят о кровоизлиянии в мозг… В общем, никто ничего точно не знает. Моя мачеха потеряла память, никогда не разговаривает и никого не узнает. Ее помешательство, если это можно назвать помешательством, спокойное. Она не покидает своих комнат. Вы не заметите ее присутствия.

Подъем кончился. Машина бежала теперь через смеющиеся зеленые долины, мимо ступенчатых террас с банановыми плантациями, мимо домов, утопающих в цветах, мимо одиноких пальм.

Воздух стал чище и свежее, хотя прошло не больше четверти часа, как они выехали из города. Марта вернулась к своим мыслям. «Если бы я никогда до сих пор не видела эту высокую пальму на повороте, которая так украшает окрестность, если б никогда не видела цветущие сады бугенвиллей, шоссе, окаймленное столетними эвкалиптами, эту высокую голубоватую гору на горизонте, — как бы я тогда смотрела на все вокруг? Что бы я чувствовала?»

Хосе свернул на боковую дорогу, бегущую среди усадеб и виноградников. Марта, словно вспомнив что-то, повернула голову и с гордостью сообщила:

— Мы живем у подножья древнего вулкана.

Она увидела, что Матильда испуганно посмотрела на нее. Все замолчали. На губах Пино, сидевшей между обеими родственницами, играла свойственная ей саркастическая улыбка. В лице у Пино было нечто экзотическое: несмотря на белую, бледную кожу, она, пожалуй, чем-то смахивала на негритянку, и это было особенно заметно сейчас, когда она сидела между узколицей, горбоносой Матильдой и румяной Онестой. Она произнесла сладким, жалобным голоском:

— Так ужасно жить здесь, когда в Лас-Пальмас стоит запертый дом. Вы не представляете себе, каково мне приходится!

— О, но ведь город так близко.

Это сказала Матильда, потому что автомобиль уже миновал железные ворота усадьбы и спускался по аллее эвкалиптов, среди холмов, покрытых виноградниками. Лозы росли в бесчисленных ямах, вырытых в застывшей лаве, черной и твердой. Кусочки вулканического шлака попадали под колеса автомобиля, издавая странный скрежет.

Аллея вела в прелестный старинный сад, занимавший плоскую вершину холма. По сторонам росли старые деревья, на клумбах теснились цветы. Дом казался небольшим, но очень уютным, безо всяких претензий; стены его были густо увиты плющом.

Хосе остановил машину на площадке перед главным входом, посреди которой бил фонтан. На сигнал автомобиля появился садовник, очень молодой, исполинского роста парень со светлыми волосами и темной кожей — настоящий гуанч; он улыбался детской белозубой улыбкой. Когда все высадились, садовник Чано сел в машину и повел ее по короткой аллее, поворачивавшей к гаражу.

Онеста в восхищении всплеснула руками и прикрыла глаза:

— Какой домик для молодоженов! Какая прелесть!

Пино искоса поглядела на нее.

— Да? Вам нравится? Я отдала бы что угодно, только бы никогда больше не видеть его.

Марта подумала, что Онеста держится ужасно неестественно.

Прежде чем войти в дом, все помолчали. В тишине стало слышно жужжанье оводов; розы, казалось, запахли сильнее. На лимонных деревьях, длинным рядом отделявших сад от виноградника, ясно выделялись желтые плоды.

— Этот покой действует как-то гнетуще, — сказала Матильда. — Трудно поверить, что сейчас где-то стреляют, что гражданская война раздирает Испанию.

В доме открылась дверь, простая, без всяких украшений; на пороге появился массивный человек, с добрым и печальным лицом; поперек его толстого живота тянулась на старинный манер цепочка от часов.

— Добро пожаловать, господа…

Пино захотелось блеснуть своей воспитанностью. Движения ее сразу стали скованными.

— Разрешите представить вам моего крестного. Он приехал пообедать у нас и познакомиться с вами.

— Он и мой крестный, — сказала Марта, но напрасно, потому что никто ее не слушал.

Пока грузный старик пожимал всем руки, Хосе добавил:

— Дон Хуан — наш домашний врач. Он с детства был лучшим другом деда Марты… Теперь он нам как ближайший родственник.

— Проходите, дети мои, — фамильярно сказал дон Хуан, как будто в самом деле был хозяином дома. — Проходите и располагайтесь.

Все вошли. Марта осталась позади, не решаясь последовать за остальными. В первый раз она обратила внимание на дом, в котором родилась. Она окинула его критическим взглядом, как могла бы сделать посторонняя. В саду уже распускались хризантемы и цвели георгины. У стен дома густо росли гелиотропы, бугенвиллеи, жимолость. Все цвело. Запахи причудливо перемешивались.

Марта упивалась этой красотой, этим роскошным цветением. «В других странах в это время уже холодно. Со всех деревьев падают листья, может быть, идет снег…» Она попробовала представить себе, что приехала из очень холодной туманной страны и попала сюда, в этот дом… Усевшись на ступеньку, она приложила ладонь к теплому щебню, которого никогда не касался ласковый снег.

Солнце било в глаза, на мгновение она зажмурилась. Горы переливались нежными красками, и над ними высоко в бледно-голубом небе вздымалась главная вершина массива. Казалось, она плывет навстречу девочке, как утром за несколько часов до того плыл к ней большой пароход.

Марта подумала о приехавших родственниках. Из открытого окна доносились голоса. Было слышно, как в саду грабли царапают щебень на дорожках. Звучал сильный голос Чано, который напевал протяжную, грустную песню. Потом садовник замолчал, и в тишине раздался голос служанки, зовущей его на кухню, завтракать.

Все вокруг казалось мирным и чарующим, как того и желала Марта для своих родных, этих жертв войны. Но девочка была неспокойна. В стенах дома мир и тишина исчезают. Там, внутри, нет ни счастья, ни покоя, ни взаимопонимания.

Марта нахмурилась. Из окна донесся голос ее невестки, отвечавшей Онес:

— Да что вы!.. Девочка мне не компания. Она всегда занимается. И кроме того… знали бы вы, какая она! Поверите ли, сегодня утром ее застали в столовой спящей, с бутылкой вина в руке.

Сердце Марты неприятно заколотилось. Пино говорила правду, скрыться от этого было невозможно. Прошлой ночью она и Пино, несколько месяцев не обращавшие внимания друг на друга, столкнулись лицом к лицу. Марта до сих пор еще не могла успокоиться и главным образом из-за того, что оказалась такой глупой и трусливой. И теперь слова Пино больно ранили ее. Ничего, когда-нибудь эти люди узнают, что она, Марта, страдала от придирок и от вульгарности тех, кто живет в этих стенах. Эта мысль по-детски утешила ее. «Я тоже страдала».

Она прошептала эти слова, и на глаза у нее навернулись слезы. И тут она почувствовала, что на нее кто-то смотрит.

Она повернула голову и в стороне, за клумбами у стены, увидела женщину в длинном платье, какие носят старые крестьянки. На голове у женщины поверх черного платка была надета большая соломенная шляпа, как всегда, когда она выходила на минуту в сад или на огород. Это была Висента, кухарка. Обычно ее называли «махорера» — так зовут жителей острова Фуэртевентура, откуда она была родом.

Марта не знала, что Висента, подсматривая в двери столовой за приезжими, хватилась девочки и вышла в сад поглядеть, куда она подевалась.

Висента не сказала ни слова. Марта тоже молчала. Но оттого, что служанка застала ее в минуту слабости, щеки Марты покрылись краской стыда. Девочка поднялась, осторожно, с какой-то дикой и трогательной неловкостью открыла дверь и вошла внутрь. Женщина, стоявшая у стены дома, тоже ушла. Залитый полуденным сиянием сад опустел.

II

Вечер накануне начался, как обычно, скучнейшим семейным ужином. Обеды проходили для Марты не так тягостно. У Хосе была малоприятная привычка скрываться за газетой, а Пино и Марта почти не разговаривали друг с другом. Кончался обед быстро. Хосе смотрел на часы, и Марта бежала собираться, чтобы ехать вместе с ним в Лас-Пальмас: по пути в контору, Хосе завозил девочку в школу.

Вечерами Хосе и Пино обсуждали домашние и денежные дела, а Марта отгораживалась от окружающего туманным облаком своих фантазий. Иногда она улыбалась. Это невероятно злило Пино. Хосе почти не обращал на сестру внимания.

В последнее время, с тех пор как стало известно о приезде родственников, Марта начала прислушиваться к разговорам. В ее монотонной жизни приезд этих людей приобретал огромное значение. Пино тоже была возбуждена: Хосе рассказывал, что они привыкли жить в обществе, открытым домом, что у них большие связи.

— Ты приказала вычистить серебро?

— Приказала… Сам их ни во что не ставишь, а меня заставляешь для них в лепешку расшибиться.

Дело в том, что до сих пор Хосе всегда упоминал о своих родных насмешливо и чуть укоризненно. Он говорил, что живут они беспорядочно, что это люди богемы. И из слов Хосе Марта не могла понять, то ли они привыкли к непомерной роскоши, то ли это какие-то полунищие, которые придут в восторг от зажаренного Висентой цыпленка.

В мечтах Марты родные занимали особое место. Слова «люди богемы», «бродяги» рядом с другим словом — «художники» звучали для девочки привлекательно и многозначительно. Таким же человеком богемы, бродягой был ее собственный отец — по крайней мере, так о нем говорили. Только Луис Камино не был художником, и потому эти определения, которые Хосе употреблял с оттенком презрения, не оправдывали и не возвышали его.

— Ну, раз они для тебя такие ненормальные, то не понимаю, голубчик, почему ты вздумал пригласить их сюда; лучше бы ты дал эти деньги мне на платья.

Так в тот вечер заявила Пино. Хосе вышел из терпения.

— Они приезжают, потому что мне этого хочется, понятно? Я рад, что они приедут сюда и увидят, как я живу и что у меня есть. Они всегда говорили, что я ничего не добьюсь и всю, жизнь буду неудачником. Теперь они сами неудачники… Кроме того, их пригласила Тереса. Она сделала бы это, если бы могла. Здесь ее дом, и здесь все поступают так, как того желала бы Тереса.

— Мне это уже слишком хорошо известно. — Голос Пино стал пронзительным. — Я сыта этим, понимаешь? По горло!.. По горло я сыта твоей Тересой.

Раскипятившись, Пино провела рукой по шее. В такие минуты становилось заметно, что один ее глаз слегка косит.

Марта машинально посмотрела на длинный стол, пустой край которого тонул в полумраке. На столе всегда стоял зеленый стеклянный кувшин со свежесрезанными желтыми розами, и Хосе неукоснительно следил, чтобы кувшин постоянно был на месте, потому что когда-то так нравилось Тересе. В усадьбе было много кустов желтых роз. Они цвели круглый год.

В столовой, просторной комнате, куда выходили три двери (одна из них служила парадным входом в дом), мебель стояла в том порядке, в каком ее расставила Тереса, — да так было и во всем доме, переделанном перед свадьбой родителей Марты. В той части комнаты, которая сейчас терялась в полумраке, находилась большая лестница темного дерева с навощенными ступенями, она вела на второй этаж. Марта взглянула и на лестницу. Под ней стояли плетеный соломенный диван и большие часы. «Уже время ложиться», — подумала девочка, глядя на циферблат. Спать ей не хотелось, но она торопилась поскорей уединиться в своей комнате, подальше от семейных дрязг.

Казалось, будто за окном идет дождь, — это ветер стучал о стекла нежными побегами плюща.

— Сыта ты Тересой или нет, тебе придется потерпеть, — сказал Хосе.

Тем и закончился разговор.

Немного погодя все трое гуськом поднялись по лестнице. Марта осталась одна в своей большой спальне, где мебель словно плыла по натертому полу. Красивое окно выходило в самую тихую и жаркую часть сада. Оно было открыто, и покой вливался в комнату. Вдруг раздался приглушенный расстоянием долгий стон пароходного гудка. Марта вздрогнула.

Ей всегда казалось чудом, что пароходные гудки через холмы и долины долетают до ее комнаты. И всегда они волновали ее. Глубокая тоска охватывала девочку, как будто кто-то далекий и любимый звал ее в ночной тишине.

«Я тоже бродяга».

При этих словах она улыбнулась, вспомнив своего деда, отца Тересы. То был человек редкой доброты, благородный и образованный. Тереса была его единственной дочерью, а Марта — единственной внучкой. Много лет прожила девочка в его доме в Лас-Пальмас: с тех пор как умер Луис Камино и заболела Тереса — до самой смерти деда. Именно дедушка и сказал однажды, отвечая на ее вопросы:

— Ты не должна обращать внимания, когда твоего отца называют нехорошим человеком и бездельником. Он был немного неудачником, понимаешь? Застрял тут на острове, а такая жизнь была не по нему. Он был из породы бродяг… Потому-то он и поссорился со своей семьей в Мадриде. Рождается иногда на свет такой человек и не находит себе покоя. Он нигде не может остановиться. И вечно его тянет на новые места.

— А женщины такие бывают?

Дедушка расхохотался и погладил ее по голове.

— Нет, женщин таких не бывает. Я, во всяком случае, не видал. Они пошли бы против своей природы.

Тем не менее Марта была уверена, что, несмотря на слова дедушки, в ее характере таилось что-то от бродяги. Она всегда мечтала повидать далекие страны. Гудки пароходов щемили ей сердце.

Когда дедушка умер, Хосе, назначенный ее опекуном, позволил Марте продолжать занятия; но в течение двух лет она занималась не в школе, а в интернате при монастыре. Ей бы нравилось там — она всегда легко привыкала к новой обстановке, — но ее тяготило сознание, что она заперта. Позже Хосе, постоянно живший в усадьбе, женился на сиделке Тересы. Свадьба состоялась прошлой весной. После этого Марту взяли из интерната, и она вернулась в школу.

Раздеваясь, Марта смотрела на выдвинутые пустые ящики своего письменного стола. В тот вечер она перенесла книги и бумаги в музыкальную комнату на первом этаже, где собиралась ночевать, когда приедут родственники. Свою спальню она уступит тете Онесте. В доме была только одна комната для гостей — в ней поместят Даниэля с женой.

Девочка потушила свет и лежала с открытыми глазами, думая о разных разностях. Она видела, как в прямоугольном окне блестели звезды. Из глубины сада проникал тонкий лучик света. Марта знала, что это Чано, садовник, укладывается спать в своей каморке над гаражом. Свет тотчас погас.

Марта не могла и предположить, что верзила-садовник был отчаянным трусом и перед сном, оставшись один, переживал худшие минуты за весь день. Тщательно закрыв ставни, он прислушивался в темноте к ударам ветра о стены гаража, стоявшего несколько на отшибе. Его комната, увешанная вырезанными из журналов фотографиями киноактрис, в эти минуты казалась ему враждебной. Перед тем как лечь в кровать, он осторожно заглядывал под нее и, потушив свет, с головой залезал под простыни. Но об этих его страхах так никто никогда и не узнал.

Вскоре и он, и Марта, да и все в доме, наверно, уснули.

Приоткрылась дверь в сад, и собаки яростно залаяли. Чано вздрогнул во сне. Но собаки сразу же замолчали, и спящий успокоился.

В этот момент Марта проснулась. Ей не случалось просыпаться по ночам, и она могла бы поклясться, что совсем не спала, — такой бодрой и свежей она себя чувствовала. У нее было ощущение, будто только что вновь прогудел пароходный гудок или кто-то окликнул ее по имени в ночной тишине.

Марта заснула, думая о своих тетрадях, о своих бумагах. Не все отнесла она в музыкальную комнату. Некоторые свои вещи она прятала среди старых книг, забытых в ящике на чердаке. Девочка начала прятать бумаги с тех пор, как узнала, что Пино имеет обыкновение рыться в ящиках ее письменного стола. Кроме того, чердак давно уже притягивал девочку. Она открыла его еще в то время, когда жила у дедушки. Каждое воскресенье старик и внучка в сопровождении дона Хуана приезжали в усадьбу, чтобы проведать больную, и оставались там весь день. Марта обнаружила ящик с книгами, принадлежавшими ее отцу, и принялась тайком читать одну за другой, испытывая при этом настоящее блаженство. Даже своему деду, придирчиво следившему за ее чтением, она не осмелилась признаться в этом. Позже, когда она стала записывать свои фантазии, ей нравилось писать именно на чердаке.

В ту ночь Марта думала о своих «легендах». С того дня, как она узнала об ожидаемом приезде гостей, эти легенды завладели всеми ее мыслями. Она писала о родном острове и о себе самой, вплетая в свои рассказы образы богов и демонов древнего народа гуанчей. Она хотела, чтобы легенды стали ее подарком гостям, ведь для них Гран-Канария была чужой неведомой страной. В конце концов эти рассказы превратились для Марты в тайное сокровище. Она любила их. Ей казалось, что, сочиняя легенды, она, быть может, станет достойной своих родных — людей искусства, творцов прекрасного.

Неудержимое желание писать захлестнуло ее горячей волной. Она спрыгнула с постели и босиком, в одной ночной сорочке, не зажигая света, легкой тенью скользнула в коридор. Два окна пропускали слабое свечение неба. В темном конце коридора винтовая лесенка поднималась на чердак. При каждом шаге ступени громко трещали. Было очень темно. Марта почувствовала легкое головокружение и ухватилась за перила, чтобы не упасть. Но ее стремление не ослабевало. Она поднялась еще выше и вздохнула с облегчением, когда нащупала дверь и большой ключ, торчавший в замочной скважине. Открываясь, дверь заскрипела, и в ночной тишине звук этот показался ей оглушительным. Черный холодный воздух обдал лицо девочки. Она поспешно отыскала выключатель.

Когда-то давно эта комната с четырьмя окнами, расположенная в башенке над домом, приглянулась Луису Камино, и он задумал устроить там библиотеку. Его проект, как и многие другие, не осуществился — в последние годы Луисом овладели безволие и апатия. Книги остались в ящике, среди старой мебели и чемоданов.

Марта подошла к ящику и легко приподняла две доски. Там хранился ее дневник и тетрадь с легендами. Сердце девочки колотилось. Карандаш всегда лежал у нее наготове. Она прикусила его, и через несколько секунд порывисто начала писать:

«Гран-Канария…

Зеленый утренний свет пропитан морской соленой свежестью, как будто каждое утро остров вырастает из волн.

После беспокойной ночи, полной проектов и планов, Марта наконец заснула. Подобно морским волнам, поднимаются складки ее белоснежных простынь и, захлестнув ее, превращаются в океан, сверкающий и бесконечный, каким он был в тот день, когда Алькора, древний канарский бог, извлек из его лазурной глубины семь счастливых островов. Вскипевшая вода скатывается с только что сотворенной тверди. Слепое сердце бешено бьется среди пенного морского тумана. И пляшут в первозданном хаосе духи Канарии.

Голос Алькора наполняет золотом пропасти, создает имена, рассеивает туман. В сияющей величавой пустыне возникают пальмовые рощи, утесы, вулканы… Марту нарекают Мартой в жарком винограднике круглого островка Тамаран.

Вокруг нее, точно полуденная горячая дымка, зарождаются легенды о горах и титанах.

Так перед глазами Марты вырастает черная гора Бандама, и ее древняя история проникает в душу девочки. Бандама — это титан, который в дни хаоса установил на острове огромный котел, где в адском пламени порознь кипели элементы, из которых в будущем возникнут демоны. Но улыбка Алькора смиряет кипение и безумие. От его заклятия бурлящий, огненный котел превратился в приют звонкоголосых птиц. „Так будет и с твоим сердцем“, — сказал Алькора Марте в эту ночь, полную сновидений.

Тени облаков пробегают по старому потухшему вулкану, и голос бога Алькора катится по ущельям, рождая в ответ неясное эхо и тоску. Марта видит себя у подножья Кальдеры, около своего дома, которого еще не существует, — она одна в аромате виноградников и смоковниц.

Неужели и вправду может стать кипящим котлом и приютом птиц сердце маленькой девочки, затерянной на острове посреди океана?»

Окончив этот отрывок, Марта с волнением перечитала его несколько раз. Но постепенно она успокоилась. При всей любви к своим произведениям, она была достаточно начитана, чтобы видеть, как много еще недостатков в ее легендах, какие они еще незрелые. Однако родные, прочитав их, поймут, что она всего лишь девочка, юная и одинокая.

Марта спрятала тетради и тут впервые ощутила холод — ведь, кроме ночной рубашки, на ней ничего не было. Сквозь разбитое стекло врывался ветер и теребил край брезента, накрывавшего старинную поломанную колыбель. Хлопанье брезента вызывало у нее озноб. Лампочка, висящая на одном шнуре, раскачивалась; в углах шевелились странные тени.

Почему-то Марта подошла к окну. Протерев рукой запылившееся стекло, прижалась к нему лицом. Она знала, что отсюда в просвете между двумя холмами виден кусочек далекого моря. Если погасить свет, то можно разглядеть, как оно блестит под звездами. Но девочка не гасила света: ночь, тишина и то, что она пришла в эту комнату в такой необычный час, вдруг испугали ее.

В стекле отражалась она сама, ее детское лицо с выступающими скулами и слегка продолговатыми глазами, подобными двум косым струям зеленой воды. В этом лице было что-то робкое и боязливое, и это еще больше испугало ее. Ей показалось, будто мебель позади таинственно поскрипывает. Она вспомнила, что стоит босиком, а ведь тут могут быть тараканы, почувствовала за спиной чье-то дыхание и человеческий взгляд, впившийся ей в затылок, — и замерла, окаменев от ужаса, глядя в темное окно. Руки у нее похолодели, сердце сжалось.

Дверь чердака открылась за ее спиной, быть может, от порыва ветра; девочка оцепенела и зажмурилась, тщетно ожидая, что новый порыв захлопнет дверь. Вдруг все это показалось ей настолько глупым, что она сделала над собой усилие и резко повернулась.

Сердце ее снова замерло, потому что на пороге и вправду стояла длинная человеческая фигура с зажженной свечой в руках. От ужаса Марта не сразу узнала свою невестку Пино, а потом облегченно перевела дух, колени стали как ватные, и ей захотелось смеяться.

Пино — это действительность. Что-то прочное, что рассеивало ночные страхи и прогоняло тараканов. Что-то очень знакомое и чуть смешное, — эти густые, по-негритянски вьющиеся волосы, распахнутое кимоно, развевающееся сзади, облепившая тело ночная сорочка. Свеча, без сомнения, только что снятая с туалетного столика, дрожала в ее неверной руке. Глаза Пино, как всегда, когда она бывала неспокойна, косили сильнее. Марте показалось очень странным, что невестка молчит. Настолько странным, что девочка заговорила первой:

— Что случилось, Пино?

Пино тяжело дышала, словно собиралась заговорить и не могла. Марта подошла ближе, но Пино, оттолкнув ее, бросилась к тому окну, где только что стояла девочка. Рука ее так дрожала, что свеча мешала ей. Она потушила пламя о стену и швырнула свечу на пол. Марта очень удивилась, потому что знала, как бережно относится Пино ко всем, даже самым незначительным вещам из своей спальни.

Конечно, Пино не увидела снаружи ничего примечательного, хотя открыла окно и высунулась в темный проем; ночной ветер растрепал ее волосы.

Марта, остолбенев, смотрела на нее. Ощущение реальности и обыденности, возникшее с приходом Пино, исчезло, словно девочка увидела невестку впервые. Марта протерла глаза.

Пино рывком захлопнула окно. Одно стекло было треснуто, оно зазвенело, казалось, вот-вот вылетит. Пино обернулась к Марте, все еще не произнося ни слова, вглядываясь в нее своими косящими глазами. Вдруг она ударила себя ладонью по лбу и принялась ходить взад и вперед по небольшому пространству, свободному от мебели. Марта подошла к ней, и снова она оттолкнула девочку так, что та задела за ящик с книгами и неловко шлепнулась на него.

Пино шагала по чердаку, натыкаясь на мебель. Она бормотала какие-то слова, все слышнее и слышнее, перемежая их ругательствами. Марта была уже знакома со словарем своей невестки, к которому та прибегала всякий раз, как ссорилась с прислугой. Впервые она услышала Пино, только что распростившись с монастырской слащавостью, и язык, на котором изъяснялась невестка, даже понравился ей. Позднее все жесты Пино и все ее выражений стали казаться девочке вульгарными. Но сейчас она испугалась. Она смотрела на Пино, приоткрыв рот, ей ни разу еще не приходилось видеть людей в таком состоянии. Ее мать называли сумасшедшей, но у той никогда не было такого припадка.

Пино заговорила сквозь истерический смех:

— …Здорово придумали! Пино спит себе, как дура. А братик с сестричкой уже обо всем сговорились. Откуда ей догадаться? Но я сплю чутко… Слышу, шаги на чердачной — лестнице… Хосе нет в постели. И это уже не первый раз. Говорит, у него бессонница… Бессонница! Бессонница у всей семейки! Сволочи! Где он?

Последний вопрос был обращен непосредственно к Марте. Пино схватила ее за плечи.

Теперь Марта все поняла. По-видимому, Хосе пришла в голову та же мысль, что и ей, и он поднялся с постели. Если бы Пино не была так возбуждена, Марта рассмеялась бы. Она подумала, насколько изменилась Пино с тех пор, как они познакомились прошлой весной, вскоре после свадьбы. В последнее время все раздражало ее. Марта ответила очень спокойно:

— Я не знаю, где Хосе. Почему ты думаешь, что я должна знать? Мне не надо было подниматься на чердак… Пойдем.

Звук ее голоса не успокоил Пино.

— Ах, не знаешь? А окно? Что ты там разглядывала? Нет, ты знаешь, конечно, знаешь!.. Старуха тебе все рассказывает.

— Какая еще старуха? Я не понимаю тебя.

Пино смерила ее взглядом.

— Ах, да… Ты у нас ангелочек… Думаешь, я маленькая?.. Ты знаешь все и сейчас же, слышишь, сию же минуту все мне расскажешь!

— Не кричи!

— Нет, буду кричать. Почему мне не кричать? Что, я не у себя дома?

Марта пожала плечами.

— Ну, как угодно… Я пошла спать.

Марта действительно повернулась спиной к Пино и направилась к лестнице. Невестка растерялась. Она отчаянно закричала, требуя, чтобы девочка вернулась. Марта остановилась, напуганная. По правде говоря, совесть у нее была не совсем чиста. Она чувствовала себя виноватой, что ее застали ночью на чердаке. Слово «вдохновение», которое ей так нравилось, сейчас для Пино прозвучало бы насмешкой.

Пино задыхалась. Она внезапно прислонилась к стене, точно боялась упасть, и закрыла лицо руками, тяжело дыша, дрожа всем телом, готовая разрыдаться.

Марта сразу остыла, почувствовав себя маленькой и беспомощной. Озабоченно прислушивалась она, не идет ли кто-нибудь снизу, хотя знала, что это маловероятно.

— Пино, — сказала она, — тебе плохо, ты больна.

Вдруг Пино снова бросилась к окну и попыталась открыть его, но неудачно. Она твердила, что задыхается. Рвала на себе рубашку, словно та мешала ей дышать. Наконец она разрыдалась, силы оставили ее. Марте показалось, что Пино вот-вот упадет. Она схватила ее за плечи и усадила на ящик, где недавно сидела сама. Разговаривая с ней, она думала, что всегда ей приходится заниматься людьми, которые ее ничуть не интересуют. В интернате ей вечно поручали успокаивать девчонок-истеричек. Она вспомнила свои методы.

— Пино, ну скажи мне, что с тобой? Мы вели себя, как две сумасшедшие… Откуда же мне знать, где мой брат?

Пино молча куталась в кимоно. Ее знобило. Подавленная, она снова закрыла лицо руками. Наконец она решилась и заговорила своим обычным жалобным голосом:

— Тут не знаешь, что и подумать. Если я слышу шаги на лестнице, а мужа нет в постели… Месяц назад я приказала, чтобы все три служанки спали вместе в одной комнате. Старуха Висента хорошо сторожит их, но меня эта чертовка терпеть не может. Вдруг она притворяется, что ничего не замечает, а одна из девчонок ходит к нему… И я даже не знаю, которая! То ли бесстыдница Кармела, то ли другая, Лолилья, эта бледная немочь…

Марта слушала Пино, широко раскрыв глаза. Было совершенно невозможно поверить, что ее брат ходит по ночам на свидания к служанкам. Действительно, непостижимо. Марта знала, есть мужчины, способные на такое, но считала, что это какие-то порочные, ужасные существа, которые не живут в приличных домах. Хосе страшно скучен, вульгарен, но представить его в роли сатира было слишком трудно. Да и как вообразить себе какую-то связь, какие-то шутки между ним и толстухой Кармелой или Лолильей, которая выглядела так непрезентабельно, что ее приходилось прятать от гостей, приезжавших в усадьбу… Как вообразить, что Хосе, который почти годится Марте в отцы, целовал в темноте Кармелу, вдыхая запах ее пота, слушая ее идиотские смешки, что он ходил на чердак встречаться с ней!..

Марта нахмурилась: эта мысль при всем своем неправдоподобии причиняла ей боль. Пино продолжала говорить:

— Как это называется — бросать молодую жену одну в постели… Когда я решила подняться сюда, голова у меня уже не варила. Открываю дверь и вижу, что ты босиком торчишь у окна. Да, тут есть от чего сойти с ума!

У Марты слегка кружилась голова, но смятение Пино придавало ей силы, позволяя сохранять спокойствие.

Пино побледнела, лицо ее приобрело зеленоватый оттенок. Взяв руки невестки в свои, Марта почувствовала, какие они холодные и влажные. Сдавленным голосом Пино говорила, что после припадка у нее совершенно нет сил. Было видно, что так оно и есть.

Наконец, поддавшись уговорам, Пино оперлась на Мартину руку и позволила отвести себя в спальню. Если б девочка в эту минуту посмотрела на себя со стороны, увидела бы свою тонкую фигурку в длинной, расширяющейся книзу ночной рубашке, увидела свое испуганное лицо и растрепанные волосы, — ей стало бы смешно. Дорогой ее прошиб пот. Вести Пино, почти волоча ее на себе по этой лестнице, было очень трудно. Каждую минуту обе могли упасть. «Как в страшном сне», — думала Марта.

Свет на чердаке все еще горел, освещая им путь. Но под порывами ветра чердачная дверь раскачивалась и вскоре захлопнулась совсем. Спускаться в темноте стало опасно. Дрожь Пино передалась шатким перилам.

Через несколько минут, показавшихся девочке бесконечными, они с большим трудом добрались до коридора. Хосе в спальне не было. Марта помогла Пино лечь в постель, укрыла ее пуховым одеялом. Пино вся тряслась, на нее было страшно смотреть. Она сама велела Марте принести электрическую грелку, находившуюся в ванной комнате, и уклончиво объяснила, что уже не в первый раз переносит такой припадок. Потом попросила, чтобы Марта села рядом с ней. Марта подумала, что им обеим после такой встряски не помешал бы глоток вина, и сказала об этом. Она не раз слышала, что вино очень помогает в таких случаях. Пино отрицательно покачала головой.

— За вином тебе придется спуститься в столовую, а я не хочу, чтобы ты уходила до прихода Хосе.

Итак, отвязаться от нее было невозможно. Усевшись на край кровати, Марта стала рассказывать что-то, а Пино слушала с полузакрытыми глазами. Девочка сама не знала, что говорит, она только хотела успокоить невестку. Порой Пино делала нетерпеливый жест. Марта ощущала, как тяжело, как медленно тянется время.

Прошел длинный, темный час в жизни Марты. Эта комната Пино и Хосе, дышавшая холодом, была непохожа на другие комнаты их дома. Пино, выйдя замуж, сама выбрала себе спальню из никеля и стекла, подобную тем, какие показывали в фильмах в тот 1938 год. В комнате с толстыми стенами и высокими потолками низенькая мебель блестящего металла выглядела странно и мертво.

Пино снова заговорила, и Марте после первых минут стало скучно. Излияния невестки, ее надоедливый голос раздражали девочку, как монотонный стук капель, звучащий иногда всю ночь напролет и мешающий спать.

— Какое право он имеет, как по-твоему?.. Женился на мне и запер тут с этой сумасшедшей. Проверяет мои счета, как последний нищий, никуда меня не вывозит, а по ночам спит с моими служанками.

Это было уж слишком. Сколько можно повторять одно и то же?

— Ты уверена?

У Марты вновь подступила к горлу тошнота. Наверно, это глупо. Она никогда не думала, что может принять так близко к сердцу подобные слова о своем брате. Она уже не маленькая. Ей исполнилось шестнадцать лет, и она прочла немало разных книг, про что надо и про что не надо. Но все же, слушая Пино, она чувствовала позывы к рвоте. Она поглядела на невестку с отвращением.

— Если бы я была уверена в подобном, я бы разошлась с мужем. Нельзя знать такое о мужчине и продолжать его любить.

Пино презрительно рассмеялась.

— Ничего ты не понимаешь в жизни. Дура!

Марта рассердилась. Она почувствовала, что должна высказать все раз и навсегда.

— Я понимаю в жизни больше, чем ты. Знаю, что на свете существует дружба, существуют добрые, благородные чувства, а ты об этом ничего не знаешь. И о разных низостях я тоже знаю достаточно. Ты сама мне о них рассказывала.

— А ты слушала, раскрыв рот! Понукала меня рассказывать еще и еще. Что? Разве не правда? Тоже мне тихоня!

Марте стало стыдно. Это было правдой. Когда она вернулась из интерната, Пино в несколько дней завоевала ее доверие, окунув с головой в житейскую грязь, раскрыв перед жадно слушавшей девочкой жгучие тайны отношений между мужчинами и женщинами. Это-то Пино и называла жизнью, как будто больше ничего на свете не существовало. Но Пино перехватила через край. Ее разговоры пачкали всех, кого Марта знала и любила. Пино не забыла и подруг Марты с их невинными романами, их благополучные семьи. Вскоре Марта почувствовала, что ее начинает засасывать это болото ежедневных излияний и сплетен, — и ужаснулась. Ею овладело отчаянное желание очиститься, и она отдалилась от невестки. Она стала презирать Пино, отгородилась от нее стеною грез и книг. А та преследовала девочку своей ненавистью.

— Да, правда. Но больше я не хочу этого слышать, понятно? По-твоему, мой брат — подлый человек. Что ж, расстанься с ним… Довольно. Я никогда не видела таких людей, как вы оба.

Пино взглянула, на нее вызывающе и пренебрежительно. Она приподнялась на постели.

— Можешь не чваниться своей семьей и образованием. Все знают, что родители твоего деда были бесстыжие воры. А твоя мать, да будет тебе известно, всегда была полоумная и путалась с Хосе, как блудливая кошка. Нечего затыкать уши… Почему бы, ты думала, твой брат жил здесь один столько лет? Почему он принес меня ей в жертву и запер в усадьбе?

— Если ты скажешь еще одно слово, я уйду!

Марта склонилась к Пино. Лицо девочки, бледное, испуганное, разъяренное, поразило невестку. Марта сердито схватила Пино за руку и дернула ее. Пино вскрикнула, и тут же обе застыли, потому что в коридоре послышались шаги Хосе.

Марта похолодела. Она внутренне укоряла себя. То, что говорит Пино, не имеет никакого значения. Ее не должны так задевать и обижать слова этой никчемной женщины, хоть она и говорит ужасные вещи о ее матери. Пино — вот кто действительно сумасшедшая.

Марта повернула голову к дверям.

Хосе появился на пороге, очень спокойный. Его плащ был пропитан запахом эвкалиптов и свежестью ночной росы. Вид Хосе полностью опровергал подозрения, внушенные девочке ревнивой Пино. Он казался усталым от ходьбы и даже довольным.

Увидя зажженный в комнате свет, Хосе не удивился. Он был готов к сцене с Пино. Однако он не ожидал застать в спальне свою сестру, и это неприятно поразило его. Марта встала с вызывающим видом, хотя обычно в присутствии брата немного робела.

— Пино почувствовала себя плохо…

Хосе, не слушая, сердито приказал ей убираться.

— Я тут не для своего удовольствия.

Марта увидела, что Хосе покраснел, как всегда, когда что-то раздражало его. Он держался надменно и повелительно.

Пино, с растрепанными волосами, привстала на постели и начала кричать на мужа:

— Хорошенькое дело!.. Как тебе это нравится?

Хосе подтолкнул сестру:

— Ступай отсюда.

Марта закрыла за собой двери спальни и, слыша разгоравшийся спор, пожала плечами. Вначале она пугалась, когда у супругов начинались ссоры, и обычно вставала на сторону Пино. Но в последнее время Пино вела себя настолько нелепо, что эти сцены перестали трогать Марту. Однако слова невестки о матери жгли ее. Они казались ей святотатством.

Как раз напротив спальни в коридор выходила другая дверь, печальная и таинственная. Она вела в комнату Тересы. Марту охватила тоска при мысли, что она не может постучать туда, войти, разбудить Тересу, рассказать ей, какими странными, какими невыносимыми были эти последние ночные часы. В первый раз ей стало больно от того, что ее желание невыполнимо. Никогда еще ей так сильно не хотелось поплакать в объятиях человека, понимающего и доброго.

В коридоре можно было не зажигать электричества — сквозь окна проникал слабый свет звездного неба. Марта бесшумно проскользнула к лестнице, ведущей в столовую. Там тоже было светло. Маленькой девочкой Марта любила прятаться на верхних ступеньках и, просунув голову между балясинами, наблюдать, что происходит внизу. Теперь она застыла, задумчиво разглядывая комнату.

Столовая была самой красивой комнатой в доме. Это был настоящий салон, место, где собиралась вся семья. Когда Марта была маленькой, а ее мать молодой и веселой, — тогда еще жил отец, — в этой комнате устраивались праздники. Казалось, с тех пор прошли пека.

При свете звезд, мерцавших сквозь большие окна с раздвинутыми занавесями, столовая была таинственной и прекрасной. В полумраке угадывалась яркая расцветка чехлов, обтягивающих диваны под окнами.

Марта стала медленно спускаться по лестнице. В то мгновение, когда она дошла до нижних ступеней, большая продолговатая комната, лестница и весь спящий дом внезапно пробудились и задрожали.

Старинные часы были как бы сердцем столовой, и когда они собирались бить, все вокруг оживало. В горке дрожал и позванивал тонким фарфор. Два часа… Оказалось неожиданно рано, если учесть, сколько событий успело произойти за эту ночь.

Марта бросила взгляд на окна. Еще так долго до наступления нового дня. Дня, когда приедут ее родные и она будет уже не одинока. Девочка заколебалась. По босым ногам от пола поднимался холод, бросая в дрожь. Это подтолкнуло ее.

В комнате стоял большой темный буфет, в глубине которого хранились бутылки с вином. Марта открыла его; пошарив внутри, вытащила распечатанную бутылку, откупорила и вдохнула ее аромат. Никогда в жизни она не делала этого. Возможно, никогда больше ей и не придется этого делать, но сейчас было просто необходимо прижать ко рту горлышко и влить в себя заключенный в бутылке экстракт тепла.

Вино было превосходное, из собственных погребов, — старинное канарское вино, когда-то известное во всех странах; его охотно покупали и здесь, на островах. Вино марки «Монте», темное, ароматное, одно из самых дорогих в Испании, одно из лучших в мире.

Девочка коснулась губами горлышка. Она сделала большой глоток, закрыв глаза, как при поцелуе. И сразу же ей стало лучше. Она хлебнула еще раз и еще, мечтательно улыбнулась… Казалось, за окном, в ночи, кто-то лукаво окликнул ее. Порой плющ, колеблясь от ветра, стучал о стекло своими нежными зелеными пальцами — отросшими побегами, которые скоро подрежет садовник. За сеткой плюща небо подмигивало бесчисленными сияющими глазами. Звезды кружились в веселом хороводе. И в эту ночь они пылали горячее, чем когда-либо на памяти Марты.

III

О событиях этой ночи, в конце которой Марта опьянела самым прискорбным образом, я рассказала так подробно лишь потому, что позже они переплелись в памяти девочки с остальными происшествиями, относящимися к тем дням, когда мадридские родственники жили в усадьбе.

Годами в жизни Марты не происходило ничего примечательного. Ее шестнадцать лет протекли незаметно и плавно; обычные, спокойные дни перемежались веселыми свадьбами и печальными похоронами. Даже война не нарушила этого мирного ритма. Приезд родственников был первым событием, по-настоящему всколыхнувшим ее душу. Весь дом встрепенулся, и Марте казалось, что она прощается со своей прошлой жизнью, чтобы окунуться в мир новых впечатлений и чувств.

Родные слегка обескуражили ее. Она ожидала, что они будут совершенно иными, чем те люди, которых она знала до сих пор, но различие оказалось так велико, что сбило девочку с толку.

Первый день — день приезда — промчался с молниеносной быстротой. Даниэль играл на рояле. Руки его летали по клавиатуре, и музыкальная комната, темная, несмотря на стеклянную дверь, открытую в сад, стала для Марты странным фантастическим миром, где в сумерках двигались сказочные существа.

Пино нравилась музыка. Умиротворенная, она стояла, опираясь на плечо Хосе, казавшегося рассеянным и мрачным. Доктор дон Хуан одобрительно покачивал головой.

Музыкальная комната была одной из немногих в доме, не подвергшихся переделке к свадьбе родителей Марты. Она представляла собой небольшой зал, битком набитый маленькими столиками с альбомами и увешанный старыми фотографиями.

На стенах висели две гитары и тимпле, у окна стоял рояль, который по распоряжению Хосе регулярно настраивали, хотя со времени болезни Тересы на нем никто не играл. Теперь толстяк Даниэль пробудил его к жизни. Б комнате находился также диван, заваленный яркими подушечками, совершенно не подходивший к остальной обстановке. Здесь, на этом диване, торжественно именуемом тахтой, будет спать Марта.

Девочка сидела в углу тахты. На фоне окна вырисовывался пышный бюст Онес, она глубоко вздыхала, словно собиралась запеть. Порой Марте казалось, будто она действительно раскроет рот и могучий голос вдребезги разнесет все вокруг. Однако Марта сердилась на себя за то, что воспринимает окружающее в комическом свете и невольная улыбка то и дело появляется на ее губах. Она сердилась оттого, что ее родные кажутся ей смешными. Чаще всего она поглядывала на Матильду, сникшую, печальную и суровую.

Когда концерт окончился, Даниэль повернулся к слушателям, вытирая пот со лба. Секунду все молчали. И вдруг случилось нечто забавное и дикое. В тишине раздался непонятный звук: «Клок-клок-клок-клок…» Это отдаленно напоминало клохтанье кур. Марта никогда не видела аиста и не могла бы описать его крик. Но кто-то определенно передразнивал аиста. Девочка испугалась. Она обвела глазами родных. Все переглядывались… Потом разом заговорили и стали поздравлять Даниэля. Только Матильда казалась рассерженной.

Во время ужина, уже после отъезда дона Хуана, снова послышался этот странный звук: «Клок-клок-клок-клок».

— Что это? — не выдержав, спросила Марта.

Матильда бросила на нее холодный взгляд и продолжала объяснять Пино, что у Даниэля особая диета, ему можно есть только вареное, необходимо много свежего масла и гоголь-моголь на десерт. Завтра Онеста сама приготовит этот гоголь-моголь.

— Нет, милая, — сказала Пино, немного утомленная ее объяснениями. — Висента и без нее справится.

— Тогда я покажу ей, как это делать, — заявила Онеста. — Это особый гоголь-моголь.

Хосе вмешался в разговор:

— Здесь вам придется привыкать к тому, что у нас есть. Я не подозревал, что во время войны Даниэль стал таким привередливым.

— Ах, у бедняжки Даниэля такое слабое здоровье, — сказала Онес. — Люди искусства, вы понимаете…

Хосе взглянул на Онесту и улыбнулся своей особенно некрасивой улыбкой.

— Дорогая тетя…

Онес вскинула руки к щекам, словно хотела закрыть лицо, и вспыхнула, как деревенская жеманница.

— Ах, ради бога, не называй меня тетей!.. Ведь мы почти одного возраста.

— Дорогая тетя. Ты очень хорошо помнишь, что, когда я был мальчиком, мне часто приходилось обедать у вас. Тогда я действительно был болен, но мне никогда не готовили особо. Сам Даниэль говорил, что мне следует привыкать. Я полагаю, что он был прав. Он тоже привыкнет.

Пино обеспокоенно выслушала его и заявила, что ее муж — самый ворчливый человек на свете.

— Столько разговоров из-за какого-то гоголя-моголя!

Хосе покраснел, но продолжал улыбаться.

— Как тебе угодно.

«Клок-клок-клок-клок!» Теперь Марта поняла, что этот звук вылетает из горла Даниэля. Пино тоже повернула голову и удивленно глядела на него. Онес непринужденно объяснила:

— Это нервное расстройство, оно появилось у Даниэля во время войны.

Служанка, молодая толстуха, так старалась сдержать смех, что из глаз у нее потекли слезы; вконец сконфузившись, она бросилась вон из комнаты, но задела подносом о дверь и уронила на пол соусник. Пино, рассердившись, раздраженно обругала ее, потом опомнилась, посмотрела на Матильду и, встретив ее суровый взгляд, расплакалась.

Сцена становилась чересчур напряженной. Марта перевела глаза на Даниэля и заметила, что ее дядя погружен в созерцание ног служанки Кармелы, которая, нагнувшись, смущенно подбирала осколки посуды и тряпкой вытирала пол. Онес и Матильда как ни в чем не бывало продолжали молча есть, а Хосе уговаривал Пино выпить глоток воды.

Через минуту, прошедшую в сосредоточенном молчании, раздался пронзительный голос Даниэля:

— Завтра я сам объясню кухарке, как готовить мой гоголь-моголь…

Хосе снова покраснел.

Марта сидела как на иголках. Она не спускала глаз с Матильды, но поэтесса, казалось, не замечала ее. После ужина Матильда предложила:

— Давайте помолимся за тех, кто пал сегодня на поле сражения.

Хосе и Пино переглянулись.

— Молись у себя в комнате. Мы не богомольны.

Этим брюзгливым замечанием Хосе завершился первый семейный ужин.

Утром Марта проснулась и услышала, как под окнами распевает садовник Чано. Открывая глаза, она со смешанным чувством подумала о родственниках. Она не могла до конца поверить, что они уже здесь, но в то же время ее томило разочарование, словно ожидания обманули ее.

Она вышла в сад. Чано, поздоровавшись, подошел к ней и протянул письмо. Он умел читать, но его брат, находившийся в армии, писал таким почерком, что понять смысл письма было совершенно невозможно. Марта помогала Чано разбирать каракули брата. Кое-что ей удавалось расшифровать. После многочисленных здравиц в честь Франко, Испании и смерти, — брат Чано был легионером, — после многочисленных пожеланий здоровья всем родственникам в письме говорилось, что жизнь на войне — лучшая жизнь для мужчины, что он приедет в отпуск и надеется уговорить Чано пойти на фронт добровольцем, «зачем ждать, пока тебя заставят силой», тогда они смогут воевать вместе и это будет лучше.

— Ты собираешься завербоваться?

Чано показал свои белые зубы.

— Сам бы я не прочь. Но мне надо обмануть мать… Знаете, я бы хотел повидать что-нибудь, кроме наших островов, пока еще не кончилась война.

— Я бы тоже уехала, если бы была мужчиной, — Марта задумалась, — и если бы не надо было никого убивать…

— Убивать?.. Плохо, только если самого убьют, как по-вашему, сеньорита? Но мой брат говорит, что умного пуля не берет.

Ни Марта, ни Чано не знали в то утро, что в самом конце войны молодой садовник все-таки попадет на фронт и что на четвертый день его пребывания в окопах граната оторвет ему голову.

Когда Марта отошла, Чано окликнул ее:

— Только никому не говорите, слышите, Мартита?

— Ну что ты!

Разговаривая с садовником, Марта видела, как из окна своей комнаты выглянула подтянутая, тщательно причесанная Матильда. Она показалась девочке воплощением энергии. Марта и предположить не могла, что Матильда в этот миг пребывала в глубоком унынии. Смеющийся пейзаж вокруг казался поэтессе молчаливым и мрачным, как тюрьма. Она была раздражена, она была почти в отчаянии. А Онес и Даниэль превосходно чувствовали себя в этом доме, где, по словам Даниэля, ощутимо пахло деньгами. Онес находила дом очень интересным. Прошлым вечером, когда Матильда с мужем раздевались у себя в комнате, Онес, пробежав по коридору, постучала к ним и настояла, чтобы они зашли в ее спальню, раньше принадлежавшую Марте.

— Идемте, идемте.

Онеста была в халате, в волосах торчали папильотки; лицо, покрытое густым слоем крема, горело от возбуждения.

— Идемте, посмотрите.

Она подвела их к окну; снаружи они увидели лишь тихий, романтичный уголок сада — маленькая площадка, скамья в густо увитой плющом беседке.

— Вы не видите? Здесь, напротив.

Под углом к этому окну, на той же высоте, виднелись два других окна с решетками. Трагически и восторженно Онес прошептала:

— Сумасшедшая! Совсем рядом со мной…

Даниэль туповато посмотрел на нее. Матильда, опасаясь снова услышать клокотанье, поспешила сухо сказать:

— И для этого ты привела нас сюда? Идем спать, Даниэль!

— Нет, постойте, вы только взгляните… Я обнаружила кое-что очень интересное.

Онес подошла к письменному столу. Она преобразовала его в туалетный столик, поставив на него зеркало и множество коробочек с кремами и пудрой. Здесь же стояла большая фотография в серебряной рамке. Онес поднесла ее к свету.

— Кто это, по-вашему?

Все посмотрели на фотографию. Это был портрет очень молодой женщины. Волосы, подстриженные по моде начала тридцатых годов. Стройная шея. Светлые, удивительной красоты глаза. Прекрасное лицо.

— Это сумасшедшая? — спросила Матильда.

Онес разочарованно протянула:

— Ах, все-то ты знаешь.

— Я не знаю, я только предполагаю.

— Я считала, что это киноактриса. Подумать только, такая красавица и… Ведь красавица, правда? Я спросила у Марты, и она сказала, что это ее мать. Как странно! Мне казалось, что Тереса очень старая.

— Но это давнишняя фотография, теперь она, верно, не такая.

— Нет… Ах, как мне хочется посмотреть на нее. А тебе, Матильда?

— Нисколько. Идем спать.

Матильду не занимали дела этой семьи. А Онеста с восторгом обнаружила, что Хосе, не успев в тот вечер войти к себе в комнату, тут же поругался с Пино и вышел, хлопнув дверью.

Теперь Матильда с минуту постояла у окна, вдыхая свежесть прекрасного ноябрьского утра. Эти семейные истории утомляли ее до отчаяния. После всех бурных событий, после всего пережитого ею с начала войны, она чувствовала себя здесь не в своей тарелке.

В столовой Даниэль приказал позвать кухарку. Перед его прибором лежала гора пакетиков с каким-то неизвестным порошком, который впоследствии стал таким популярным. Но до сих пор Висента не видела ничего подобного.

— Это суррогат, моя милая.

— Да, сеньор.

Высокая и сухопарая, в платке, завязанном под подбородком, Висента стояла, потупив глаза, и время от времени кидала исподлобья взгляд на Даниэля, восседавшего за столом перед большой чашкой с липовым настоем.

— Это суррогат… Необходимо заменять его яйцами постепенно, чтобы мое пищеварение не нарушилось. Сегодня, приготовляя гоголь-моголь, прибавьте к порошку половину желтка, — завтра — целый желток, потом два, три, четыре, пока не дойдете до полдюжины… В то же время уменьшайте количество порошка. Вы поняли?

— Да, сеньор.

Хосе, спускавшийся с лестницы, остановился и с любопытством прислушался.

— Погоди, это будет гоголь-моголь или торт?

При виде племянника Даниэль перепугался. Висента неслышно исчезла.

— Ты знаешь, что мы… что я ем очень мало и…

— Хорошо.

Хосе развернул газету. Окна были открыты. Пахло кофе, липовым настоем, печеньем, лежавшим в стеклянных вазочках, и еще — теплым утром, цветами. Хосе, прочитав что-то в газете, неразборчиво произнес какое-то слово.

— Что нового, Хосе, мой мальчик?

Ответа не последовало. По-видимому, Хосе не счел дядю достойным собеседником. Даниэль беспомощно оглядел стол, где под солнечным лучом поблескивали пустые фарфоровые чашки, ложечки и кувшин с цветами, и почувствовал, что к горлу подступает клекот. Он надул щеки, замотал головой. Но спасения не было: «Клок-клок-клок-клок…»

Хосе опустил газету.

— Сделай милость, оставь свои штучки.

— Я не виноват, я болен…

По лестнице спускались Матильда и Онеста, разрумянившаяся, в легком летнем халатике. Из сада вошла Марта, и все уселись за стол. Хосе сложил газету.

— Кстати, раз вы все в сборе, мне бы хотелось поговорить о финансовых вопросах. Я рад, что здесь нет Пино, моя жена слишком чувствительна.

Марта смутилась, потому что Хосе становился очень неприятным, когда начинал говорить о «финансовых вопросах». Он сказал, что не может тратить ни сентимо из доверенных ему денег Тересы, и объяснил родственникам, что им придется вносить какую-то сумму на домашние расходы. Марта увидела, как испугался Даниэль. Онеста широко раскрыла глаза. А лицо Матильды слегка оживилось.

— Если ты нам поможешь, мы все станем работать. Я даже считаю, что нам будет удобнее жить отдельно, в Лас-Пальмас, пока не кончится война.

Хосе покраснел.

— Я не это имел в виду, и совершенно не обязательно, чтобы вы начали давать деньги с сегодняшнего дня.

Даниэль и Онеста присоединились к нему и вдвоем напали на Матильду:

— Боже, как агрессивно ты настроена!..

Марта хотела вступить в разговор, но не знала как. На том дело и кончилось. Хосе сразу же уехал в Лас-Пальмас, а Марта горела желанием остаться наедине с Матильдой и показать ей свои легенды. Но не решалась, потому что Матильда была очень холодна с ней и не расположена к беседе. Напротив, Онеста оказалась весьма общительной. Завладев Мартой, она увела ее в сад.

— Мы станем подружками, а? Ведь у нас в семье незамужних только двое, ты да я, верно? Знаешь, ты очень хорошенькая, но тебе надо немножко краситься и носить туфли на каблуках.

— Пино говорит то же самое.

— А скажи, мальчики у тебя есть? Есть?

— У меня нет мальчиков.

— А… да, тебе недостает кокетливости, но это потому, что ты сама не хочешь. Надо больше следить за собой…

Марта шла по аллее, обсаженной кустами роз, рядом с Онестой, которая обнимала ее жаркой рукой, обдавая запахом утренних кремов. Этот разговор так не походил на беседы, которые она в мечтах вела со своими родными. Онеста задавала ей такие вопросы о здешней жизни, какие могла бы задать и Пино: есть ли какие-нибудь развлечения в городе…

Марта отвечала быстро и коротко; потом, почти в отчаянии, как будто через Онесту она могла приобщиться к Матильде, объяснила тетке, что она пишет поэмы в прозе и что с нетерпением ждала приезда родных, чтобы показать им свои сочинения. Онеста была озадачена, но быстро оправилась.

— Ах, как интересно. Я тоже пишу стихи… А Матильда у нас настоящий гений… Но ты ей ничего не показывай. Она скажет, что твои стишки — безвкусица. Мне она тоже так говорит…

Было ясно, Онеста болтает просто, чтобы болтать. Марта подумала о своих школьных друзьях, непримиримых, как сама юность. Она им столько рассказывала об этих замечательных родственниках; теперь они нетерпеливо ожидали от нее новых известий. Что бы они подумали, увидев Онесту? Только посмеялись бы.

Подавленная, Марта наклонила голову, разглядывая дорожки сада, по которым они проходили. Ее угнетала мысль, что ей приятнее было бы подняться к себе на чердак и читать, чем разговаривать с Онестой.

Когда тетка увлекла ее к стоявшей в саду под зонтом скамейке-качалке и, усадив рядом, продолжала болтать о себе, о своих поклонниках, о том, как семья вмешивается в ее личные дела, и о всяких других нудных глупостях, на Марту напала зевота, и ей захотелось заткнуть тетке рот. Однако через несколько минут, безо всякого перехода, Онеста заговорила о художнике Пабло, друге их семьи, приехавшем вместе с ними, и Марта оживилась. Судя по словам Онесты, он был очень несчастным человеком, потому что ради денег женился на ужасной женщине, которая курила сигары и командовала им. Но, слава богу, война их разлучила. Пабло очень интересный человек. Он жил в Париже. Чтобы попасть туда, он убежал из дому еще совсем молодым и пешком перебрался через границу, скрываясь от жандармов.

— Знаешь, он ведь очень сильный. Хромота осталась у него от болезни, перенесенной в детстве. Не думай, что у него нет ноги или что-нибудь в этом роде. Он очень хорошо сложен…

Проговорив это, Онеста покраснела. Но Марта ничего не заметила. Слушая тетку, она в то же время ловила звуки рояля — в музыкальной комнате играл Даниэль.

— Он женился из благодарности на сумасшедшей старухе, которая покупала подряд все его картины. Но он может развестись — их брак только гражданский…

Конечно, Марта не знала, что жена Пабло была гораздо моложе Онесты, но все же заметила, что, говоря о женитьбе Пабло, ее тетка то и дело впадала в противоречия.

— Так он женился из благодарности или ради денег? Он сам тебе говорил?

— Детка… ну неужели он будет говорить мне такие вещи?

— А может быть, по любви?

— Нет… его жена ужасная женщина. Она не давала ему писать… Это Пабло мне действительно говорил. Он говорил, что теперь он снова сможет работать. И кроме того — подумай! — она курит сигары. И она, — Онеста понизила голос, — на стороне красных, это точно. Об этом надо молчать, чтобы не повредить бедняжке Пабло, но она из тех женщин, которые устраивают митинги и тому подобное.

— Ты знакома с ней?

— Да, в Мадриде мы как-то… Она ужасная… Бедный, бедный Пабло!

— Ты же говоришь, что он гений?

— Да.

— Так нечего называть его бедным.

Голос Марты звучал так раздраженно, что Онеста опешила. Марта тоже смутилась. Она сама не понимала, как могла осмелиться разговаривать с теткой таким тоном и почему рассердилась. Не знала она и того, что сейчас, когда она сидела рядом с этой болтливой женщиной, которая внушала ей глубокую антипатию, было особенно заметно, что ее большой рот удивительно похож на рот ее собеседницы.

Скамейка плавно покачивалась. Напротив них стена, оплетенная ползучими розами, жарко пылала на солнце. Среди вьющейся зелени пряталось окно спальни Пино.

Пино проснулась поздно. На душе у нее было тяжело. В последнее время это случалось с ней часто. Вслед за днями неестественной судорожной оживленности наступали дни черной тоски. Хосе давно уже встал, не разбудив ее. Окна комнаты были плотно закрыты, жалюзи опущены. Только тоненькая светлая полоска лежала на потолке. Свет проникал из двери в ванную, которую Хосе оставил открытой; комната была погружена в полумрак. Пино пошевелилась. Все тело было налито свинцом, поясница нестерпимо болела, — казалось, при малейшем движении позвоночник вот-вот переломится; сердце билось сильно, неровно. Дикий страх на мгновение парализовал ее и тут же заставил сердце колотиться с бешеной силой. «Неужели я и вправду больна? Я скоро умру?» В ужасе она вспомнила лицо кухарки Висенты, когда та проходила мимо, украдкой поглядывая на нее. Пино боялась махореры. Когда Пино навещала мать, чтобы немного поплакать на ее могучей груди, та тоже предостерегала ее от Висенты. Говорили, что махорера сразу узнает тех, у кого на лице лежит печать близкой смерти. Она сказала недавно про служанку Лолилью, худенькую, но всегда румяную, что от нее «несет смертью». Приглядевшись, Пино увидела, что девушка иногда останавливается, задыхаясь, посреди лестницы, что губы у нее странного лилового цвета… Пино не стала обращать внимания на Висенту, но решила показать Лолилью доктору дону Хуану. Дон Хуан — святой человек, но никто лучше нее не знал, что особой наблюдательностью он не отличается. Просьба Пино очень удивила доктора, он пощупал у Лолильи пульс, велел показать язык. Потом сказал, что она совершенно здорова. Пино же он по секрету объяснил, что судя по всему у девочки, вероятно, больное сердце. Лучше всего расстаться с ней во избежание неприятностей. Пино не уволила девушку — трудно было найти другую столь же непривлекательную. И без того нелегко удерживать служанок в усадьбе — уйма работы, а тут еще эта сумасшедшая, которую они боятся. Если б Пино жила в Лас-Пальмас…

«Если б я жила в Лас-Пальмас, я бы до этого не дошла, здесь я зачахну», — думала Пино. У них дом в Лас-Пальмас, старинный двухэтажный дом в районе Вегеты, запертый со дня смерти дона Рафаэля, деда Марты. Это просто преступление держать такой прекрасный дом, полностью меблированный, и не жить в нем, а торчать в проклятой деревне, где нет никаких развлечений.

Пино толком не знала, чего она ждала, выходя замуж за Хосе. У нее были, конечно, какие-то надежды, надежды на обеспеченность, которой ей не хватало. Иногда, проезжая по улицам города в большом новом автомобиле, она ощущала прилив гордости, но чаще всего сетовала на свое замужество, эту западню, в которой гибла ее молодая жизнь.

— Имей терпение, — говорила ей мать. — Мужчины меняются. Он не вечно будет держать тебя в четырех стенах, вы еще поездите…

Потом эта жизнерадостная женщина начинала сердиться:

— Но теперь во время войны ехать некуда… Не знаю, какого черта тебе надо! Твои подруги умирают от зависти.

Когда Пино принималась плакать, ее мать задумывалась и в конце концов давала дельный совет:

— Тебе надо добиться, чтобы вы переехали в Лас-Пальмас. Пусть для сумасшедшей возьмут сиделку. Тереса отлично может прожить в усадьбе с Висентой и с дочкой.

Слыша эти слова, Пино успокаивалась. Она даже начинала смеяться, будто черная тяжесть, давившая ей на сердце, наконец позволяла вздохнуть. Ее мать умела жить, и скучать ей было некогда. Она служила экономкой в доме дона Хуана, врача семьи Камино. Злые языки утверждали, что она играла в этом доме и другую роль, и Пино, очень загордившаяся после свадьбы, сердилась на мать, почему та не заставит старого доктора жениться.

— Ах, да оставь меня в покое! Ты хочешь, чтобы я вышла замуж и стала такой же истеричкой, как ты?.. Это для молодых. Я уж ничем не обольщаюсь.

Но кое-чем она все-таки обольщалась. Ей нравилось хозяйничать в доме у дона Хуана, вникать в дела больных, ходить с приятельницей в кино, хорошо поесть. Когда Пино слишком уж плакалась на судьбу, мать звонко шлепала ее по ягодицам.

— И ты говоришь, что несчастна? С таким-то задом! Видно, тебе живется неплохо. Я в твои годы работала, точно лошадь, чтобы кормить тебя, девочка… И чего еще тебе надо!

Навестив мать, Пино утешалась. Спокойная и довольная, она разваливалась рядом с Хосе в красном автомобиле. Но стоило только машине покинуть разморенный город и выехать на Центральное шоссе, ведущее к Тарифе и Монте-Коельо, как Пино снова впадала в тоску. Темная эвкалиптовая аллея среди виноградников, соединявшая шоссе с парком, казалась ей жадной пастью, заживо заглатывавшей ее. Всего четверть часа езды отделяло усадьбу от города, а ей чудилось, будто она живет в ином мире.

Который час? Наверное, одиннадцать. С минуты на минуту за ней придет Висента: Тересе пора делать инъекцию. Махорере безразлично, завтракала Пино или нет, здорова она или больна. Пора делать инъекцию. Если бы Пино взбунтовалась, старуха сразу же заявила бы Хосе, что надо пригласить сиделку, Пинито устала. Достаточно уже ворчала старуха, что нехорошо оставлять Тересу одну по ночам, хотя спальня Хосе и Пино была рядом. Висента сама хотела спать в комнате Тересы, но на это Пино никогда бы не согласилась… Раз Хосе часто по ночам уходит из спальни, молодых служанок надо сторожить как следует. И Пино ни за что не пригласила бы сиделку. В этом доме и так слишком много женщин. Среди стольких юбок Хосе совсем избаловался. Все эти мысли лишали Пино покоя. Каждый раз, когда она заговаривала о том, что единственное и неотложное решение всех проблем ее жизни — переехать в Лас-Пальмас, оставив Тересу здесь, Хосе выходил из себя. Пино плакала.

— Не понимаю, отчего ты сердишься… Дон Рафаэль прекрасно жил в Лас-Пальмас со своей внучкой, а он был отцом Тересы, не то что ты, чужой, а ты еще и меня приносишь в жертву этой сумасшедшей.

— Когда ты выходила замуж, ты знала или не знала, что будешь жить здесь?

— Я знала, что выхожу замуж за тебя.

— Выйти замуж за меня и значит жить здесь, понятно? Здесь. С Тересой. Когда мой отец женился на Тересе, она была совсем девочкой, но из-за моих слабых легких она навсегда переселилась в эту усадьбу. Ради меня, понятно? Никогда в жизни я не был счастлив, пока не переехал в этот дом. Здесь я стал человеком, здесь узнал, что такое своя крыша над головой, что такое радость, что такое своя земля. Тереса умела быть хорошей матерью, понятно?.. И ни ради тебя, ни ради кого-то другого я не оставлю ее… Пока она жива, я буду здесь. Ясно?

Ясно. Молодая здоровая женщина пожизненно прикована к сумасшедшей. Пино поднесла руки к вискам и почувствовала, как под пальцами пульсирует кровь. Почему она должна так страдать? Может ли быть, чтоб никто, даже ее собственный муж, не любил ее? Издали, приглушенные стенами, донеслись звуки рояля. Она вспомнила о гостях, и почему-то ее охватила, злоба. Распоряжаются как у себя дома… До вчерашнего дня она чего-то ожидала от них. Помощи, дружеской руки… Но какими они оказались! Смотреть на них противно! Онеста похожа на старую проститутку, но с какими претензиями, с какими ужимками! А Матильда — еще хуже. Холодная, высокомерная, и наглядеться не может на этого старого попугая — своего мужа. Подумаешь, утонченные натуры. Морщат нос, если что-нибудь плохо пахнет. Как она могла надеяться, что они внесут какие-то изменения в ее печальную жизнь? Приехали, суются во все, покоя от них нет. А Хосе не может даже проявить к ней немножко уважения в их присутствии. Отправился на прогулку прошлой ночью. Средство от бессонницы… И это после спора о деньгах на хозяйство. Он сказал, что, несмотря на приезд родных, не будет давать ей ни на сентимо больше, он уверен, что денег у нее с избытком… Теперь ей не удастся даже выкраивать немного для себя, а, видит бог, скупость Хосе вынуждает ее на этот обман. Да, она была дурой, когда ожидала, что с приездом родных жизнь станет легче. Теперь ей казалось, что она ненавидит их… Все, о чем она думала в это утро, было словно отравлено ненавистью. Звуки рояля ударами молотка отдавались в ее висках. «Оглохнешь тут с ними! Сейчас пошлю сказать, чтобы он немедленно заткнулся…»

Пино поднялась, ладони ее были влажны. «Это от слабости». Ужас снова охватил ее. Она направилась к окну поднять жалюзи: ей захотелось сесть у туалетного столика и привести в порядок свои слишком жесткие волосы. Она любила свой туалетный столик и, глядя в зеркало, обычно успокаивалась. Проходя мимо, Пино увидела, что в одном из серебряных подсвечников, украшавших столик, не хватает свечи, и вспомнила о случившемся две ночи назад. Перед ней возникла ее золовка, этот негодный заморыш: бескровное лицо с веснушками на носу, зеленоватые глаза, побелевшие от злости… В ту ночь девчонка на минуту скинула маску и показала, какая она есть на самом деле: гордячка и злюка.

Шлепая комнатными туфлями, Пино подошла к окну и подняла жалюзи. За стеклами сиял знойный день. От резкого света она сощурила заспанные глаза, потом посмотрела вниз. На скамейке под зонтом кто-то покачивался. Она узнала полные, круглые ноги Онесты и загорелые ноги Марты в белых сандалиях, истрепанных на каменистых тропинках, ее юбку, беспечно задранную до колен. Внезапно увидев золовку и тетку вдвоем, Пино почувствовала, что против нее создается заговор.

Сердце снова неприятно заколотилось в груди. Она была уверена, что разговор шел о ней. Марта нашептывает родственникам ядовитые сплетни, и все в доме станут врагами Пино. Дура она была, что раньше не подумала об этом. Ей казалось, что она слышит ненавистный голос девчонки: «Пино? Не обращайте на нее внимания. Она из простых — дочь прислуги. Зовет доктора дона Хуана крестным, но это совсем не так, он мой крестный… Она надевает драгоценности моей матери, когда ей вздумается. У самой-то ничего нет. Она служанка, может, только чуть повоспитаннее, потому что ее матери посчастливилось стать экономкой в доме дона Хуана. Смейтесь над ней, она этого не поймет, она ведь такая дура. Вчера, когда она пролила чай и Матильда сказала, что это не важно и посмеялась над ней, она даже не заметила. Мы с ней видеть друг друга не можем. Как только я приехала из интерната, я с первого взгляда стала презирать ее. Да, я презираю ее. Она говорила мне о своих поклонниках и женихах, а я и не слушала. Она говорила о своих надеждах, а мне это было нисколечко не интересно. Тогда она о многом мечтала. Она только что вышла замуж и думала, что матери моих подруг примут ее с распростертыми объятиями; она даже взялась бы вязать джемпера для солдат, лишь бы быть с этими дамами. Потом она стала поливать их грязью, но я-то знаю почему, — у нее ничего не вышло… Все лето она видела, как я езжу с моими подругами на прогулки, смеюсь, возвращаюсь усталая, счастливая, а она сидела дома одна. Как-то я спросила ее — просто, чтобы посмеяться, мне хотелось услышать ее ответ: „У тебя нет подруг, Пино?“ Посмотрели бы вы, что с ней стало! Не обращайте на нее внимания. Здесь ее никто не защищает, только доктор дон Хуан, он приезжает по воскресеньям пообедать и провести с нами вечер. Хосе по ночам уходит от нее»…

Да, казалось, Пино слышит все это, и только богу известно, как она в эти минуты ненавидела Марту. Марту и все вокруг. Все, что омрачало ее жизнь. Проклятую Тересу…

Пино так задумалась, что не слыхала, как в дверь постучали. В спальню вошла Висента и остановилась, глядя на нее.

Накануне гости нашли Висенту очень живописной. Она была деревенской женщиной, с грубыми малоподвижными чертами и жесткими глазами, пронзительный взгляд которых не вязался с туповатым выражением лица. Сейчас эти глаза, прищурившись, смотрели на Пино. Несколько секунд она стояла у двери, сложив руки так, будто вытирала их о несуществующий передник. В ярком свете, льющемся из окна, лицо Пино казалось сероватым. Ногти одной руки впивались в ладонь другой. Висента видела это. У нее была черствая душа. Чужое страдание оживляло ее, как благотворный дождь. Ее темное лицо разгладилось от злорадной улыбки, но лишь на несколько секунд. Внезапно она похолодела, будто в чертах Пино ей привиделся мертвый оскал черепа. Все тело Висенты содрогнулось, точно по нему пробежал электрический ток. Она шагнула вперед.

Пино резко обернулась к ней.

Обе женщины в упор смотрели друг на друга. Висента была спокойна, только толстые губы землистого цвета побледнели больше обычного. Пино глядела испуганно, положив руку на грудь, где билось ее недоброе сердце.

Вызывающе скривив губы, Пино прошла мимо Висенты. Она распахнула двери спальни, пересекла коридор и быстро, сердито вошла в комнату Тересы. Понятно, пора делать инъекцию.

Висента последовала за ней. Раздался ее голос, жесткий, с придыханием:

— Поосторожнее, не сделайте ей больно!

В ее словах слышалось скрытое приказание, затаенная угроза.

IV

Время, когда мадридские родственники жили в усадьбе, впоследствии вспоминалось Марте как нечто туманное и необычное. А сама она в этом тумане нетерпеливо перебегала от одного гостя к другому.

Уже на другой день после их приезда атмосфера в усадьбе сгустилась, словно перед грозой. До сих пор Марту почти не задевали настроения, царившие в доме. Ее ничуть не интересовала жизнь людей, населявших его комнаты. Но вот приехали три человека, которые были, ей не безразличны, ибо она создала их в своем воображении, и то, что она теперь видела, удивляло ее, а порой причиняло боль.

В первые дни Пино была нестерпимо груба с приезжими. Бог знает, что происходило в ее душе, но она постоянно задевала их. Она следила за ними. Если Марта подходила к кому-нибудь из родственников, чтобы поговорить, тут же бесшумно появлялась Пино и холодно цедила: «Продолжайте, если только речь не обо мне…» — от чего все цепенели.

Своим школьным подругам Марта говорила о родных очень уклончиво. Девочкам любопытно было взглянуть на приезжих, и Марта обещала как-нибудь пригласить их и познакомить с гостями, однако предупреждала, что они очень странные, как все люди искусства.

Марта не мыслила своей жизни без компании подруг. Они были ей гораздо ближе, чем домашние. По крайней мере, до приезда родных с материка. Девочек объединял общий интерес к чтению, одинаковый возраст, общее преклонение перед художниками, музыкантами, писателями. Кроме того, они жили как бы внутри некоего магического круга, откуда смотрели на мир иначе, чем все остальные. У них был свой весьма любопытный моральный кодекс, и к чести их следует сказать, что если этот кодекс был безжалостен, когда дело касалось их самих, то он отличался большой терпимостью по отношению к другим людям, вернее, другим девушкам, не входившим в их компанию, — судить мужчин они еще не умели.

Люди, не принадлежащие к их поколению, обычно казались им недостойными внимания. Они почти всегда вызывали у девочек мягкую, снисходительную улыбку, если только не были знамениты чем-нибудь, а значит, и заслуживающими преклонения. Но, по правде говоря, ни одна из них, кроме Марты, не могла бы похвастать, что у нее в семье есть выдающиеся личности. Марту забрасывали вопросами.

— Правда, что твой дядя сочиняет симфонию о нашем острове?

Марта краснела и смущалась. До приезда родных она никогда не лгала своим подругам. Она чувствовала себя слитой с ними в одно целое. От них у нее не было секретов. Но сейчас самыми близкими людьми стали для нее приезжие, и она придумывала им занятия, слова и поступки, боясь, что иначе о них будут дурно судить. Симфония, посвященная острову, была ее выдумкой в честь Даниэля.

Правда, он постоянно черкал что-то на нотной бумаге, потом садился за рояль, и по дому разносились неуверенные звуки. Затем он снова принимался писать, а в конце для отдыха играл какую-нибудь очень красивую пьесу, которую Марта при своей ужасающей музыкальной безграмотности принимала за оконченную симфонию.

Марта пыталась заинтересовать его преданиями гуанчей, легендами об Алькора и козлоногих демонах. Однажды она решилась поговорить с ним на эту тему более обстоятельно. Сидя перед роялем и время от времени перебирая клавиши, он глядел на нее своими водянистыми глазками и слушал без большого интереса.

— Я всегда слышала музыку острова. Мне казалось, весь наш остров звучит, как музыка, и ею дирижируют вершины гор. Ты бы мог написать эту музыку, Даниэль?

В дверь постучали. Вошла Кармела.

— У хозяйки голова болит. Они просят дона Даниэля перестать играть.

Уже трижды, когда Марта говорила с Даниэлем, Пино присылала служанку с таким поручением. Сейчас это случилось в четвертый раз; Даниэль стал избегать девочку.

— Малышка, надо быть благоразумнее… Клок-клок-клок — прости, пожалуйста. Зачем нам сердить нашу добрую Пино?

В последнее время нервы у Пино совсем сдали, и Даниэль трепетал перед ней. Он срезал для нее цветы в саду. Льстил. При любом случае целовал руку. Но все было напрасно, потому что Пино, которая, как все канарцы, больше всего боялась показаться смешной, принимала поведение Даниэля за насмешку и говорила удивленному старику, что не позволит над собой издеваться.

Когда подруги Марты стали одолевать ее вопросами о симфонии Даниэля, девочка упавшим голосом подтвердила, что действительно дядя пишет симфонию, но, конечно, это очень трудно и требует времени.

— А что говорят твои родственники о поэмах про Алькора? Им нравится?

— Я не осмелилась их показать.

Так как Марта говорила неправду, то ей стало неловко смотреть на подруг, кольцом окруживших ее во дворе школы. Впервые их общество тяготило Марту. Девочки читали легенды и судили о них беспристрастно. Произведения Марты еще недостаточно зрелые, но обещают многое. Марта должна показать их родственникам.

Как все это утомительно. Прежде подруги всегда укоряли ее, что она слишком увлекается литературой и не думает, по их словам, о житейских проблемах. А теперь, когда приехали Мартины родные, люди, причастные к искусству, девочки вдруг возгордились ее литературным талантом.

Из всех подруг Марта особенно любила одну. Пожалуй, все ее любили. Звали девочку Анита, она была воплощением благоразумия. Анита, в свою очередь, беспокоилась обо всех и однажды отозвала Марту в сторону.

— Слушай, я думаю, твои приезжие родственники должны позаботиться о тебе. Моя мама говорит, что твой брат тобой не занимается, а невестка у тебя, к сожалению, не бог весть что…

— Они обо мне заботятся, — горячо возразила Марта. — Они очень любят меня и всегда расспрашивают про все мои дела. Они уже поняли, что Пино и Хосе неприятные люди, и хотят увезти меня с собой в Мадрид…

Анита задумалась.

— Зачем же ехать в Мадрид? Разве тебе не жаль покинуть остров? Просто надо найти хорошего мальчика и выйти замуж. Знаешь, ведь ты недурна. Сиксто, брат Марии, говорит, что ты ему нравишься… Теперь он приедет с фронта в отпуск, его ранили… Раз Хосе никуда тебя не вывозит, пусть помогут твои мадридские родственники. Мой отец почему-то считает, что Хосе будет недоволен, если ты выйдешь замуж.

Марта пожала плечами. Она уклончиво объяснила, что Онеста тоже советует ей найти жениха… Но сразу же ей стало грустно, не того ожидала она от родных.

Когда девочка вспоминала, как оттолкнула ее Матильда, ей хотелось плакать. Об этом она никогда не расскажет подругам.

Она ходила за Матильдой по пятам, как собачонка, пользовалась любым случаем, чтобы дать ей понять, как она была бы счастлива поговорить с ней о литературе, но тетка всегда находила возможность ускользнуть. Однажды, когда Матильда, как обычно, грелась на солнце в саду, Марта решительно подступила к ней.

— Я бы хотела показать тебе то, что я пишу…

— Почему ты не обратилась к учителю?

— Тебе я верю больше, потому что ты тоже пишешь. — И, взглянув на Матильду, девочка поспешно продолжала — Ты ошибаешься, ты думаешь, что я счастлива, и презираешь меня. Ты считаешь меня дурочкой, которая сидит в этой усадьбе и не понимает, насколько вульгарны Пино и Хосе…

— Ты сама не знаешь, что говоришь. По-моему, некрасиво так отзываться о своем брате и сестре.

— Да… но ты не хочешь прочесть, что я написала?

— Нет.

Сквозь черные очки Матильда видела разочарованное лицо Марты. Она не смягчилась. Девочка раздражала ее.

— Я не стану читать твоих опусов и могу сказать — почему. Не знаю, есть у тебя талант или нет. Скорее всего — нет, но в конце концов это не важно… Мне противно видеть, как целый день ты слоняешься без дела, думая только о своих переживаниях. С утра до вечера ты занимаешься собой. Тебе и дела нет, что в твоей стране совершаются грандиозные, трагические события, что юноши, стоящие бесконечно больше, чем ты, каждый день умирают в окопах… Многие из моих лучших друзей погибли, другие голодают, третьи обречены на изгнание. А ты хочешь, чтобы я восхищалась девчонкой, у которой голова набита литературным вздором? Ты мне противна. Ты ведь никогда не думаешь о войне, правда?

— Нет, я думаю.

— Знаешь, что я делала бы, если бы мне было столько лет, сколько тебе? Старалась бы принести родине посильную пользу. Была бы естественной. Жила бы. У меня были бы подопечные на фронте, я переписывалась бы с ними… Надо что-то делать… Что-то настоящее, а не писать дурацкие стихи.

— Это не стихи.

— Ты глупа или не хочешь меня понять? Я не желаю читать твоей ерунды.

После такого ответа Марта отошла прочь, как побитая собака. Она признавала, что действительно слишком много думает о себе. Но ведь она думала и о них, беженцах, и любила их. Она могла пересчитать по пальцам каждую бестактность Пино и Хосе по отношению к гостям. Эти бестактности причиняли бы ей боль, даже если б она не любила своих мадридских родных. В канарских домах свято соблюдаются законы гостеприимства. Гостю предлагают все самое лучшее, и даже беднейшие островитяне не нарушают этой традиции. Гостеприимство было у Марты в крови. Пино, по-видимому, тоже подчинялась этим законам, когда готовила приезжим пышную встречу и сердилась на скупость Хосе, который не хотел входить в новые расходы ради своих родных. В день приезда Пино велела приготовить королевский обед, достала в честь гостей самую старинную, самую красивую посуду, самое лучшее столовое белье и приборы Тересы, годами лежавшие без употребления. На кровати, как полагалось, постелила старинные, богато вышитые простыни, тоже из приданого Тересы, принадлежавшие еще бабушке Марты.

На следующий день, однако, от ее гостеприимства не осталось и следа. Она встретила гостей с недовольной физиономией и потом постоянно придиралась к ним.

Марта хотела, по крайней мере, объяснить родственникам, что люди, если не у них в доме, то вообще на острове, радушные. Но гости избегали ее.

Наконец разразилась семейная буря, и с тех пор Марта окончательно поняла, что осталась совершенно одна на свете. Это странное, настойчивое чувство никогда уже больше не покидало ее.

Перед обедом Пино и Хосе, как обычно, ссорились из-за денег.

— Так нечего было сажать себе на шею этих бездельников, которые только и делают, что перемывают мне косточки…

Слова Пино долетели в столовую со второго этажа. Все услышали их. И все сделали вид, что ничего не случилось.

Когда за столом Даниэлю подали на десерт вызывающих размеров чашку с гоголем-моголем, Пино пустилась в рассказы о том, как она работала с молодых лет и своими руками зарабатывала себе на хлеб, в отличие от некоторых, кому работа не по нутру.

Хосе сидел с невозмутимым видом и, по обыкновению, ел за четверых.

— Я никогда никому не была в тягость, — подчеркнула Пино.

При всеобщем молчании Даниэль попросил у Марты солонку. Он уже научился сдерживать клекот в присутствии Хосе, который испепелял его взглядом.

— Ведь есть же такие белоручки, вроде Марты, которые и чулок себе не заштопают. Им бы только все книжки читать, а если дело обернется плохо, то они отправятся к родным и будут жить на всем готовом.

— Если это говорится ради нас, — сказала Матильда, — то тут все зависит от твоего мужа. Даниэль свободно владеет английским и мог бы работать у Хосе в конторе. Хосе говорил как-то, что ему нужны люди. Мы даже предпочли бы жить в городе, независимо от вас.

— Ну еще бы, здесь к вам так плохо относятся…

— Ради бога, дорогая Пино! Никто этого не говорит. Не спорьте… Ради бога! То, что вы сделали для нас…

Матильда, не обращая внимания на Даниэля, нетерпеливо продолжала:

— Нам во Франции жилось нелегко. Но теперь многим еще хуже. Мы не собираемся быть для вас обузой.

Она умолкла, и тут ко всеобщему удивлению вдруг раздался голос Марты, сильный и отчетливый:

— Но кто говорит, что вы обуза? Это дом моей матери, понимаете? Моей матери и мои… Мы очень рады, что вы здесь.

Хосе перестал есть. Он покраснел, и от этого еще бесцветней стали его бледно-голубые глаза. Но того, что он собирался сказать, никто не узнал, так как в этот миг у Пино началась истерика, и все испугались. Она закричала и потянула на себя скатерть. Стаканы опрокинулись, по столу потекли вода и вино. И хотя влага быстро впиталась в скатерть, еще несколько минут на пол капала красноватая жидкость.

— И я должна это слушать!.. Я здесь чужая! Я не у себя дома! Посадил меня тут с сумасшедшей, загубил мою жизнь! А сам по ночам где-то шляется…

Хосе поднялся. Взбешенный и испуганный, он назвал Пино полоумной.

— Что ты болтаешь? Какое это имеет отношение?..

Лолилья, прислуживавшая за столом, бросилась на кухню, зажимая рот руками, чтобы не рассмеяться. В дверях она столкнулась с Висентой, которая поспешила на шум.

— Да, ты бросаешь меня…

Пино рыдала, захлебываясь. Хосе поднес ей стакан к самому рту. Зубы стучали о стекло, вода текла Пино на грудь.

Матильда помогла Висенте отвести Пино в спальню. Марта смущенно шла позади. У лестницы она остановилась, не зная, что делать дальше. Хосе, проходя мимо, увидел ее и, грубо обругав, отвесил ей две звонкие пощечины. На щеках остались следы пальцев. Марта стояла, не шевелясь… Она увидела туповатое будничное лицо Висенты, обернувшейся, чтобы посмотреть на ее унижение; а Матильда даже не оглянулась. Во время этой дикой сцены Марта успела отметить, что Даниэль и Онеста, сидевшие в углу столовой, делали вид, будто ничего не произошло. Никого не интересовало, что ее наказали. Может быть, они считали это справедливым — ведь она вызвала истерику у Пино. Девочка повернулась и вышла в сад. Солнце и живительный свежий ветер ударили ей в грудь, туда, где так ныло сердце. Она шла, как слепая. Дойдя до конца сада, Марта побрела прямо через виноградники, среди зимних, оголенных лоз, по щиколотку увязая в колком щебне. Потом бросилась на землю. Острые кусочки пористой лавы впивались в обнаженные руки, и она наконец заплакала. Перед ее глазами торчал из ямки остов лозы. Несколько сухих листьев чудом держались на ней, застряв в густой паутине. Девочка дрожала от подступивших к горлу слез. Потом разрыдалась, взахлеб, в три ручья, по-детски, и больше уже ничего не видела.

Скоро Марта опомнилась. Опершись лбом на руки, она лежала, почти касаясь лицом земли, вдыхая ее терпкий запах, и зимний ветер холодил ей спину. Она была в этом винограднике совсем одна, словно букашка, затерявшаяся среди растений, в огромном мире.

На ее теле трепетали рожденные солнцем и ветром потоки расплавленного золота, которые, заполняя ложбины, лились с холмов, обтекали большие деревья на дорогах и отступали перед глубокими синими тенями на вершинах гор. Она была совсем одна перед богом. Избранники ее сердца отвергли ее. Она надеялась встретить родную душу, но разглядела в их глазах лишь смутный отсвет житейского опыта и невзгод… Они не пожелали взглянуть на нее. Они оттолкнули ее протянутые руки и повернулись к ней спиной.

Марта села, подставив лицо свежему ветру. Внезапно, как при вспышке молнии, перед ней открылось то, что всегда скрывают от нас заботливые родители, добрые учителя, нежные подруги, — бесконечное скорбное одиночество, в котором живет человек. Она прикрыла глаза, будто их и впрямь ослепил нестерпимый свет. Потом поднялась и пошла домой, спокойная и серьезная. Свои мысли она выразила словами, которые повторяла постоянно: «Это и значит расти. Я расту».

С этого дня, уезжая в школу и возвращаясь оттуда, она испытывала грусть и легкую досаду всякий раз, когда встречалась с родственниками. Даже Онеста, самая доступная из них и наименее интересная, посмеивалась над ней, потому что, по ее словам, стыдно девочке в шестнадцать лет не иметь поклонника.

После истерики, устроенной Пино, в доме воцарился мир. Было решено, что с января гости переберутся в Лас-Пальмас, в запертый сейчас дом, где Марта прожила с дедом часть своего детства. Хосе предоставит Даниэлю хорошо оплачиваемую работу.

Марте странно было видеть, как Пино вдруг почувствовала себя несчастной, оттого что родственники, прежде так явно мешавшие ей, покидали дом. Она говорила, что теперь будет страшно одинокой. Внезапно Пино сблизилась с приветливой и общительной Онестой, и та часто поднималась к ней наверх посидеть и пошушукаться.

Марта была чужой среди всех этих людей, живших с ней рядом своей обособленной жизнью. С подругами ей тоже было не по себе. Прежнее полное слияние с ними казалось ей уже невозможным. К концу пребывания гостей в усадьбе Пино очень оживилась и стала такой, какой была в первое время после свадьбы, когда Марта только что познакомилась с ней. Она часто ездила в Лас-Пальмас, чтобы помочь Онесте привести в порядок городской дом. Несмотря на хорошее настроение жены, Хосе был недоволен ее отлучками. Однажды в присутствии всех он заявил:

— Если ты будешь так часто уезжать из дому, придется взять сиделку для Тересы. Я не желаю, чтобы Висента считала себя вправе делать с больной все, что ей вздумается. В один прекрасный день к нам в дом заявится знахарь. Так однажды уже было.

Голос Хосе звучал сухо. Вся семья пила кофе в столовой, возле окна. Пино собиралась ехать в город и была в новом платье. С трудом сдерживаясь, она слушала мужа. Марта, сидевшая в углу, встала и вышла в сад, как делала теперь всякий раз, когда назревала семейная ссора. Гости не разжимали губ. Только Даниэль поперхнулся и обжегся кофе. Пино готова была взорваться. Хосе смотрел на нее.

— Я не желаю сцен… Здесь все свидетели, что я не мешаю твоим капризам, однако Тереса должна быть в надежных руках.

— Тебе нужна новая сиделка, чтобы спать с ней? Нет уж, спасибо, не будет этого!

Все слушали с напряженными лицами. Матильда досадливо пожала плечами. Эти приступы бешеной ревности у Пино выводили ее из себя. Она не понимала их причины. Если бы эти люди вспомнили, думала она, что идет война, что можно заняться столькими полезными вещами вместо того, чтобы терять время на глупые ссоры… В окне она увидела Марту, сидевшую в саду с кошкой на коленях. Поведение девочки тоже раздражало ее. Люди, их поступки — все вызывало у нее глубокое недовольство. Нередко ей казалось, что никогда уже больше она не станет такой живой и энергичной, какой была перед войной.

Спор между Хосе и Пино окончился тем, чего и следовало ожидать. Пино, расстроенная и злая, осталась дома. Даниэль почувствовал себя плохо и попросил, чтобы ему приготовили липовый настой. Хосе отправился в контору, взяв с собой Онесту и Марту.

Долго в тот день слышались рыдания Пино. Она заперлась в спальне. Матильда, у которой было не слишком много дел, тоже поднялась к себе и издали прислушивалась к ее плачу. Подойдя к окну, она стала смотреть на небо, словно была заперта в клетке. Она часто так делала. На ее глазах легкие облачка затянули вершину Кумбре и, быстро сгущаясь, превратились в страшные грозовые тучи. Матильде показалось, что вся она тоже насыщена электричеством.

Даниэль, который не прикасался к роялю, чтобы не потревожить Пино, ходил по комнате из угла в угол, и Матильда нервно прислушивалась к его шагам. Хлынул дождь. Засверкали молнии, ливень стеной обрушился на землю.

— Боже мой! — повторял Даниэль. — У меня разламывается голова… Ведь теперь зима? Этот климат действует мне на нервы… Где это видано, чтобы зимой бывали грозы?

— Здесь, на острове, они бывают только зимой.

Даниэль посмотрел на сухую фигуру жены.

— Когда ты говоришь так, ты похожа на учительницу.

— А разве я не учительница?

Матильда презрительно взглянула на него.

— Ты же замужняя дама… Не забывай этого. Ты вышла замуж за меня.

Матильде хотелось расхохотаться, как будто и у нее начиналась истерика. Муж казался ей настоящим чучелом.

— Лучше бы я никогда этого не делала.

— Что ты говоришь? Ты заразилась от Пино? Клок-клок…

Матильде чудилось, будто этот яростный ливень, эта гроза бушуют в ней самой.

— Да, заразилась. Когда люди живут такой замкнутой, идиотской жизнью, они в конце концов заражают друг друга.

Заметив, что Матильда дрожит, Даниэль с любопытством уставился на нее, о его глазах вспыхнуло вожделение.

Матильда отстранила мужа. Иногда у нее бывали неожиданные порывы, однако сейчас с ней происходило нечто необычное. Гроза растревожила ее, вызвала в ней новые чувства и настроения.

Провожаемая изумленным взглядом Даниэля, она выбежала из комнаты. Давно уже Матильда решила держаться в стороне от всех дел семейки, с которой сейчас вынуждена была жить, но в эту минуту она шла к Пино, чтобы утешить ее. Впервые за много времени Матильда ощутила какую-то симпатию к другому человеческому существу. Ее переполняла неожиданная солидарность со всеми женщинами в мире, и это чувство толкало ее к Пино. Она не анализировала его. Никогда не знала она симпатии к представительницам своего пола, но сейчас это чувство симпатии и солидарности с обиженной Пино было настолько велико, что у нее стучало сердце и дрожали руки. Она живо припомнила, как в свое время так же, как Пино, плакала у себя в комнате после ссоры с мужем. На стук Матильды Пино ответила ругательством и двери не отперла.

V

— Мне кажется, ты ошибся в своем призвании.

Так Хосе сказал Даниэлю, когда они сидели вдвоем в конторе. В окна виднелся порт, залитый солнечным светом, и морской ветерок доносил запахи стоявших в порту кораблей. Служащие только что ушли. Даниэль теперь покорно ездил сюда каждый день вместе с Хосе.

— В моем призвании? Я не понимаю тебя.

Хосе повернул к нему свое длинноносое лицо.

— Я хочу сказать, что ты мог бы стать хорошим служащим вместо того, чтобы быть посредственным музыкантом.

Хосе как-то по-особенному посмотрел на Даниэля, который только что вручил ему готовую работу.

Сегодня у Хосе было отличное настроение. Он проверил счета, дела шли хорошо. Настолько хорошо, что по-видимому скоро он сможет обзавестись сыном. Хосе не хотел иметь сына до тех пор, пока не будет в состоянии предложить своему наследнику то, чего сам был лишен в детстве. Особенно — уверенность в будущем. Хосе только что закончил небольшое «дельце», как он говорил, и к его счету в банке добавилась еще некая сумма. С каждой удачей мысли о потомстве, о продолжении рода возвращались к нему все более настойчиво.

Его дядя Даниэль сидел весь в поту. Он не понимал, почему Хосе нравится унижать его, ведь племянник относился к нему, в общем, неплохо. Губы Даниэля сморщились, так что рот стал совсем крохотным.

— Мой мальчик… когда ты был маленьким, я держал тебя на коленях, и теперь ты мог бы… иметь ко мне чуть больше уважения, что ли…

Хосе взглянул на дядю, и в глазах у него загорелся лукавый огонек.

— Ты же сам предсказывал, что я стану конторщиком… Не помнишь? «Этот бедный мальчик, этот…» Как ты говорил? А теперь я твой начальник. Ты был пророком.

У Даниэля при этих словах сделался такой огорченный вид, что Хосе в конце концов не мог не улыбнуться. С того дня, как родные написали ему о своем бедственном положении, Хосе передумал о многом и больше всего о том, чтобы капля по капле отплатить за бесчисленные унижения, память о которых хранилась в его душе, не заглушаемая никакими повседневными заботами. Он вспоминал мрачный дом бабки и то, каким невыносимым был тогда Даниэль — глава семьи, вечно кричавший своим пронзительным голоском о расточительности Луиса и о том, что его сын — идиот. Всю жизнь в ушах Хосе звучали слова Даниэля: «Этот идиот». Но теперь, когда ненавистный Даниэль оказался в его руках, он увидел другого человека — несчастного, смешного старика, не лишенного, однако, некоторого достоинства и изо всех сил старавшегося получше выполнить работу, доверенную ему Хосе. Кроме того, он всячески выказывал свое восхищение племянником, а к этому Хосе был весьма чувствителен… Правда, дома Пино своими глупостями разрушала видимость семейного счастья, которое он хотел бы продемонстрировать своей мадридской родне, но ведь правдой было и то, что родные держались благоразумно, так сказать, поджав хвосты, и никогда не вмешивались в его споры с женой. И теперь он мог только улыбнуться, глядя на растерянное лицо дяди.

— Потерпи немного, Даниэль, скоро ты сможешь честить меня за обедом, сколько тебе вздумается.

Сердечность и простота Хосе всегда оказывались призрачными.

— Я не понимаю тебя.

Даниэль испугался: была суббота, в следующий понедельник мадридские Камино должны были справить новоселье в городском доме.

— Мне безразлично, если вы там будете сплетничать обо мне… за моей спиной… Но мне не нравится другое. И между прочим — хоть это уже иной вопрос, — то, что Онес так сблизилась с моей женой. О чем они там шепчутся целые дни! Ты должен следить за твоими женщинами, как я слежу за моими, твердо и зорко. Ты понял меня?

Мужчины сидели один напротив другого, разделенные письменным столом. Лицо Даниэля было печально, он походил на мокрую овцу.

— Если тебе не нравится, что Онес дружит с Пино… Не знаю почему, но если тебе не нравится, она немедленно перестанет. Онеста всегда была послушной и кроткой девочкой. И она носила тебя на руках.

— Онеста всегда была нахальной и развязной. Я уже ребенком был сыт по горло рассказами о ее похождениях. Я не хочу, чтобы она влияла на Пино.

Даниэль повел головой, как будто ему не хватало воздуха. Сдерживая клекот, он думал, что ни за что на свете не поссорится с Хосе. Он знал: Хосе хочет, чтобы он рассердился, но он не рассердится. Достаточно он натерпелся страха и голода с начала войны. Одного из его братьев расстреляли…

— Ты ошибаешься относительно твоей тети, Хосе…

— Ты слышал, что я сказал? А кто этот хромой тип, с которым она встречается?

— Мы все встречаемся с ним. Это наш друг, он очень помог нам во Франции. Я думаю, он замечательный художник. Мне кажется, что в этой дружбе нет ничего плохого.

Этот просительный тон, эта покорность в конце концов обезоружили Хосе. Он отодвинул стул, устало и чуть брезгливо.

— Едем домой… Вы можете делать все, что вам заблагорассудится. Более того, доктор дон Хуан хочет отпраздновать последний день вашего пребывания в усадьбе и приедет к нам завтра вечером. Я не возражаю… Я не людоед. Можешь улыбаться, когда я говорю с тобой. Я тебя не съем, я просто шутил.

Даниэль все еще поджимал губы.

— Но то, что я сказал о дружбе Онесты с моей женой, — не шутка. Пино еще очень молода, и Онес сбивает ее с толку. Матильда более разумна, мне кажется, она славная. И где только ты ее выкопал.

Даниэль поперхнулся. Вдруг он увидел себя далеко отсюда, в своем мадридском доме, уже после войны. Перед его мысленным взором замелькали приятные картины: Матильда, покорная, без вспышек плохого настроения, весь дом, трепещущий перед ним, ужин после концерта… Его мечтательный взгляд блуждал по потолку.

— Идем, — снова сказал Хосе. — Все уже ушли.

У дверей он повернулся к дяде.

— Надеюсь, вы сохраните хорошие воспоминания об этих месяцах, прожитых на острове.

— О, конечно!

Даниэль растерянно смотрел перед собой. Он уже слышал, как рассказывает друзьям о прошедших месяцах: «В великолепном доме моего племянника… Когда мы жили в роскошной усадьбе…»

— И надеюсь, ты не думаешь, что я заставляю тебя работать. Твоя жена предпочитает жить независимо, вот и все.

Они молча спустились по лестнице. Подойдя к автомобилю, Хосе сказал:

— У твоей жены властный характер, а? Поэтессы все такие.

Даниэль снова вернулся с небес на землю. Он тихо произнес:

— Матильда всегда слушалась меня. Она была хорошей женой.

— Да?.. Но она тоже не должна слишком сближаться с Пино. Я этого не хочу. Теперь она носится с идеей вступить в фалангу и помочь перестроить мир. Так ведь?

— Она говорит, что сейчас это ее долг.

— Если бы Пино занялась подобными глупостями, ты увидел бы, что произошло… Дорогой Даниэль, когда я был ребенком, ты каждую минуту называл меня идиотом, но сейчас я могу тебе сказать, что моя жизнь и мой дом устроены хорошо — именно так, как мне хочется. Именно так!

Даниэль покосился на племянника. Когда он увидел этот уродливый длинноносый профиль рядом с собой, у него появилось ощущение ночного кошмара. Даниэль встречался с племянником каждый день, и каждый день Хосе говорил ему подобные вещи. У Даниэля нашлось бы немало аргументов, чтобы возразить ему, но он терпеливо молчал. Ему не нравилось работать в конторе, это правда, однако мысль, что скоро он окажется у себя дома и там-то уж сможет кричать на своих, как ему вздумается, изливая скопившуюся злость, — эта мысль утешала его.

Когда в тот день они вернулись в усадьбу, Хосе, как с ним часто бывало, внезапно покраснел до корней волос. Столовая была полна женщин. Марта читала книгу; Матильда вязала, держась так прямо и строго, словно от движения ее спиц зависел исход битвы; служанка накрывала на стол, а Онеста и Пино шушукались в углу дивана.

Приезд обоих мужчин вызвал небольшой переполох, в комнате поднялось кудахтанье, как в курятнике, куда входят сразу два петуха. Это сравнение неожиданно пришло Хосе в голову и заставило покраснеть.

Воскресное утро выдалось облачным. После завтрака Хосе любезно пригласил всех прокатиться на вершину Кальдеры-де-Бандама, вулкана, возвышавшегося вблизи от усадьбы. Стоя на краю величественного кратера, в глубине которого носились стрижи, Онес захлопала в ладоши, а Даниэль почувствовал головокружение. Марта с беспокойством оглядывала всех, следила за их движениями. Она немного волновалась, потому что ей наконец разрешили пригласить вечером нескольких подруг и двоих приятелей. Все обещали прийти. Она была так разочарована в своих родственниках и расписывала их так ярко, что теперь со страхом ждала, какое впечатление произведут они на ее друзей.

После обеда, когда все отдыхали в столовой в ожидании гостей, Онеста и Пино ушли наверх, провожаемые недовольным взглядом Хосе.

Дело в том, что уже давно Онесту мучили тревога и любопытство. Об этом она рассказала Пино. До отъезда из усадьбы ей хотелось посмотреть на Тересу, но только в самый последний день, потому что у нее не было желания видеть ее во сне и просыпаться с мыслью, что больная так близко. С первого дня Онесту настойчиво притягивали забранные решетками окна рядом с ее окном и эта фотография на столе, с которой Тереса, казалось, постоянно следила за ней своими огромными глазами. Ей необходимо было увидеть, что сделала болезнь с лицом Тересы. Может быть, кроме искусства фотографа, сумевшего придать ему такую выразительность… Онес не знала, отчего красота Тересы так мешала ей. С удовлетворением отмечала она, что лицо Марты нисколько не похоже на портрет матери. Она сама удивлялась этой странной зависти, хоть и не имела привычки анализировать свои ощущения. Пино говорила ей, что от прежней красоты Тересы не осталось ну ровно ничего, и даже считала, что Тереса никогда не была красивой. Онес не желала уезжать отсюда, не удостоверившись в этом, не увидев все своими собственными глазами. В тот день после обеда она решила принять приглашение Пино.

— Если хочешь, пойдем посмотрим на нее.

Пино первая поднялась по лестнице. Она резко распахнула таинственную дверь в глубине коридора. Онес, широко раскрыв свои круглые синие глаза, вошла вслед за Пино в большую темную комнату. Возле окна, неплотно прикрытого жалюзи, виднелось кресло, а в нем — человеческая фигура.

Пино рассказывала Онесте, что Тереса не парализована, но за ней требуется уход, как за маленьким ребенком, а двигается она только, если ее ведешь. Кухарке Висенте поручалось мыть и причесывать больную. Часто, входя в комнату, домашние заставали Тересу на ногах; она бессмысленно глядела в пространство, опираясь руками на спинку кровати или прислонясь к стене. Ее подводили к креслу, и там она просиживала не шевелясь целые часы, пока кто-нибудь не приходил, чтобы немного поводить ее по комнате, как велел врач. Самым трудным было кормить больную: она с силой сжимала челюсти. Сидя в своем кресле, Тереса рассеянно глядела в сад, но, если кто-нибудь появлялся в поле ее зрения, она закрывала лицо руками. То же самое — если слышала незнакомые звуки. Вот уже несколько лет, как пришлось отказаться от попыток выводить ее на воздух. Стоило подвести больную к двери, как она начинала отбиваться и даже кричать.

Пино решительно прошла к окну и распахнула его. Женщина, сидевшая в кресле, закрыла лицо руками, но Онес все-таки успела рассмотреть ее. Пино попыталась силой отнять руки больной от лица.

— Дай посмотреть на тебя, дуреха. К тебе пришли.

— Оставь, ради бога, оставь ее! Я уже видела.

Тереса была очень худа. Ее одевали в свободное черное платье. Волосы ей стригли коротко, чтобы легче было их мыть, и они блестели, черные, без единого седого волоска. Наверное, эти волосы — густые, с синеватым отливом — когда-то были великолепны. Кожа ее, прозрачной монашеской белизны, казалась молодой. Выражение животной тупости, которое заметила Онеста, уродовало ее, но зеленые глаза, испуганные, лишенные проблеска разума, все еще были поразительны. Огромные, даже больше чем на фотографии, они на мгновение сверкнули перед Онестой, и ей показалось, что на этом изможденном лице не осталось ничего, кроме глаз. Пино сказала неправду: Тереса, безусловно, была женщиной редкой красоты.

Пино, стоявшая возле ее кресла, гораздо больше смахивала на душевнобольную, чем Тереса. Онеста боялась ее. Она поняла, что ей не следовало приходить сюда.

— Из-за этой паршивки… из-за нее я стала несчастной. Верно говорила моя мать, что Хосе был влюблен в нее… В гроб она меня вгонит! У, проклятый дом!

— Успокойся, успокойся…

Грудь Онесты бурно вздымалась. Как бы она сейчас хотела оказаться внизу, в веселой столовой или, еще лучше, — в автомобиле, по дороге к новому дому! Все ее любопытство пропало. Пино не обращала на нее ни малейшего внимания, не слушала ее слов; она даже пнула Тересу в ноги, и та подогнула их, скрючившись, как старуха. Онес не решалась уйти: ей здесь было и жутко и интересно.

— У нее здоровье просто железное, будь она проклята!.. Ничего ей не делается. Она еще всех нас переживет, если это называется жить… Дон Хуан говорит, что сердце у нее слабое. Глупости! Сидит себе тут, точно королева, а сколько молодых ребят за это время погибло на фронте… Пошли.

С изменившимся лицом она повернулась к Онес, пристально глядя на нее.

— Теперь ты знаешь, для чего я живу… Чтобы сторожить эту куклу под стеклянным колпаком, этот мешок с костями… Вот для чего я вышла замуж.

Онес обмерла от страха, увидев, что Пино приближается к ней. Быстрым движением Пино обняла ее, прижалась к груди и заплакала. Онесте пришлось погладить жесткие вьющиеся волосы племянницы.

— Не могу я больше, не могу. Ты одна в этом доме хоть немного понимаешь меня… Мне нужна ласка, ласка и развлечения.

«Я понимаю тебя?» Онес стало еще страшнее.

Тереса поднялась с кресла. Онес с ужасом увидела, что она была высокого роста и двигалась, как заводная кукла. Тереса подошла к стене и застыла — спиной к ним, как наказанный ребенок.

— Пойдем, пойдем отсюда… Закроем окно?

— Да, да. Помоги мне отвести ее в кресло. Иначе она простоит так весь день.

Голос Пино прозвучал как обычно — повелительно и немного устало.

Вопреки опасениям Онесты, Тереса не оказала никакого сопротивления. Он шла, наклонив голову и опустив глаза. Несмотря на свое смятение, Онес заметила, какие у Тересы длинные густые ресницы. Луис, наверное, был намного старше своей жены. Неужели правда то, что Пино нашептывает относительно Тересы и ее пасынка? Бред какой-то! Онес даже захотелось перекреститься, точно Пино, сейчас такая смиренная и кроткая, была самим дьяволом… И она говорит, что Онес понимает ее! Еще чего не хватало! Правда, они вместе смеялись над Матильдой, помешанной на войне, над этой глупышкой Мартой, говорили о жизни и о том, что для женщины самое важное на свете — любовь мужчины, и Онес даже имела слабость признаться, что ей очень нравится художник Пабло, но он женат, и это затрудняет дело. Пино тут же непринужденно воскликнула, что, когда жена далеко, женатый мужчина все равно что холостой. Но Онес возразила ей: во-первых, она не замужем, а во-вторых, ее брат Даниэль такой щепетильный человек, это ко многому обязывает… Теперь она порадовалась, что не разоткровенничалась тогда с Пино, как Пино сейчас разоткровенничалась с ней.

Выходя из комнаты, Пино казалась смущенной. Она не вскидывала голову с обычным для нее вызывающим видом.

У Онес, когда она спустилась с лестницы, глаза были так широко раскрыты, а брови так высоко подняты, что Матильда, не подозревавшая, зачем ее невестка уходила наверх, спросила, уж не встретила ли она привидение. Онес ничего не ответила. Несколько мгновений она стояла, не шевелясь, моргая глазами. Вся семья сидела по-прежнему в столовой. С той минуты, как Онес вышла, почти никто не изменил позы, но она ощущала себя иной. Странное молчание обволакивало вернувшихся женщин, словно отгораживая от остальных.

Марта вскочила на ноги, разбив эту стену.

— Я слышу шум машины! Едут!

Онес вспомнила, что дон Хуан обещал привезти Пабло. Ей вдруг показалось, что на ней грязное платье, что она растрепана и нос у нее блестит. Хотя это и не соответствовало истине; однако Онес пробормотала, что ей надо привести себя в порядок, и поспешила наверх в свою комнату, к зеркалу, а тем временем автомобиль дона Хуана остановился у дверей.

Хосе проводил тетку угрюмым взглядом, потом повернулся к жене.

— Что она тебе говорила? Что вы делали наверху?

— Оставь меня, пожалуйста!.. Пусти! Ничего она мне не говорила.

Пино вырвала руку и побежала к дверям встречать гостей.

Поздно вечером, когда все уехали, Марта вошла в музыкальную комнату. Стеклянная дверь была распахнута в свежую темноту сада: в комнате сильно накурили, надо было ее проветрить. Пепельницы были полны окурков, материя, покрывающая диван, измята, подушки прибиты; крышка рояля откинута, и еще дрожали струны гитары и тимпле, снятых со стены.

Словно завороженная, позабыв о времени, девочка присела на тахту. Она оглядела свою серую юбку, голубой джемпер, как будто одежда вдруг приобрела для нее невероятно важное значение; вытянула ноги, никогда не знавшие ни чулок, ни туфель на высоких каблуках — только белые сандалии. Стала напевать вполголоса знойную ису, но тут же умолкла.

Марта не знала, что для Пино вечер окончился неудачно. Хосе охватило холодное бешенство, когда он услышал, как Пино в сопровождении приятелей Марты и толстого дона Хуана распевает бойкую песенку. С откинутой головой и большими блестящими глазами она была очень хорошенькой.

Но для Марты это воскресенье было удивительным, колдовским и потому невероятно коротким. Короткий золотой день. Счастливый и короткий. Со дня приезда родственников до этого воскресенья не было ни одного счастливого дня. Каждый день после их появления приносил с собой надежды, которые не сбывались. Но надежды были… Да, это правда. В этот день все ее надежды, как ей казалось, полностью сбылись.

Мартины подруги, робкие и веселые одновременно, не смеялись над приезжими. Одно дело с безжалостной откровенностью судить окружающих в своей компании, а другое — оценивать людей, когда веселишься с ними в праздничный вечер. Кроме того, здесь был этот художник, Пабло, он держался просто, не важничал, и, однако, именно он, по их мнению, оказался интереснее всех.

Вначале молодежь танцевала под патефон, и Марта чувствовала, как ласково обнимают ее руки красивого паренька в военной форме. Кокетничать с ним было приятно. Со злорадным удовольствием поглядывала она на следившую за ней Онесту, пухлую и накрашенную, сразу постаревшую рядом со стайкой девочек. Марта стала еще приветливей со своим партнером. Она развеселилась.

Дон Хуан прервал танцы. Довольно патефона. Он уже говорил, что незачем устраивать танцы с чаепитием. Надо показать приезжим настоящую канарскую вечеринку, с гитарой и тимпле, с вином, ромом и ореховыми палочками на закуску… Дону Хуану, похожему на толстого усталого голубя, иногда приходили в голову хорошие идеи, и, затевая развлечения, он бывал неутомим.

Потом вечер стал золотисто-желтым, таинственным и раскаленным. Художник Пабло, одетый тщательнее, чем в тот день, когда Марта увидела его впервые, улыбаясь ослепительной улыбкой, хотя глаза его смотрели печально, поймал ее за руку.

— Слушай, Марта, почему, кокетничая с этим мальчиком, ты все поглядываешь на Онес?..

Он говорил почти шепотом. Марта окаменела. Она не понимала, отчего эти слова так поразили ее, и побледнела как полотно. Ей показалось, что никогда ее не спрашивали о таких интимных вещах. Неожиданный вопрос как бы затронул в ее душе неведомый тайник, где жили недобрые чувства, о существовании которых она сама до сих пор не подозревала.

В эту минуту Марта и Пабло были одни. Все гости направились в музыкальную комнату, чтобы взять гитары и тимпле и натянуть новые струны, принесенные доном Хуаном. Так как Висента куда-то ушла и в доме осталась только придурковатая Лолилья, женщины во главе с Пино потянулись на кухню помочь с закуской. Пабло, этот удивительный человек, на которого после унижений последних дней она не осмеливалась даже взглянуть, теперь держал ее за руку, улыбался ей с насмешливой нежностью и задал свой поразительный вопрос.

Марта хотела ответить: «Это неправда», — или что-нибудь в этом роде, но промолчала. Пабло показался ей человеком необыкновенно проницательным, способным прочесть ее мысли. Никогда Марте его не обмануть. Она ответила дрожащим голосом:

— Откуда вы знаете, что я смотрю на Онес?

Пабло забавлялся, глядя на взволнованное лицо девочки. Он словно слышал биение ее сердца.

— Видишь ли, милочка… Вы, канарцы, ведь любите говорить «милочка»? Мне нравится наблюдать за людьми.

— Я думала, что это только мне нравится…

— Да, я знаю. Онес говорила мне, что ты писательница, верно?

— Можете смеяться… То, что я пишу, ничего не стоит, я понимаю. Это легенды об Алькора, боге этого острова, которому поклонялись древние гуанчи. Они поклонялись вершинам Нубло и Бентайга, считая, что это он и есть… Я пишу также о козлоногих демонах… Но к чему я это вам рассказываю? Вам неинтересно.

— Нет, нет, дорогая. Мне очень интересно. Почему ты так нервничаешь? Я нарисую тебе твоих демонов.

Слушая его голос, в котором звучала непривычная ласка, Марта готова была расплакаться. Конечно, он необыкновенный человек. Онеста недаром это говорила. Он сжимает ей локоть. Какая у него приятная, сильная рука. Нервная, смуглая, с пальцами, пожелтевшими от никотина, но такая умная…

— Где жил Алькора? На той вершине?

В его голосе нет и следа насмешки. Он ласково улыбается и указывает на вершину Кумбре, на ее самый высокий пик.

— Это Саусильо… Да, я всегда воображаю его там. Но Нубло и Бентайга более величественны. Их видно, если подняться по шоссе к порту Техеда и смотреть на другую сторону острова… Там удивительное место, кругом тени, пропасти, горы, нагромождение камней, окрашенных во все оттенки красного, во все тона лилового… Даже дрожь пробирает. Вы обязательно должны побывать там.

К ним подошла Онеста, встала рядом с Пабло и взяла его под руку. Художник, улыбаясь, выпустил руку Марты.

— Что, птенчики, любуетесь окрестностями?

Марта отошла в сторону. Счастливая Онес, она дружит с ним. А кто такая Марта? Робкое, незаметное существо. Но он заглянул ей в душу… Девочка была взволнована.

С шумом вернулась молодежь. Зазвенели струны тимпле. Дон Хуан, добродушный, толстый, с большим животом, напоминающим голубиный зоб, и вечно печальным лицом, без устали заправлял весельем. Он попросил разыскать садовника Чано.

Чано случайно оказался в усадьбе. Несколько дней назад он распрощался с хозяевами, решив наконец вступить в армию, и в конце недели уезжал на фронт. Приняв это решение, Чано почувствовал себя важной персоной. В тот вечер, услышав, как настраивают инструменты, он подошел поближе, зная, что его пригласят принять участие в празднике, и, когда его позвали, он смело, — не смущаясь, вошел в дом. Он был в голосе и запел уверенно и свободно:

Он вздохнул и повторил грустно и вместе с тем горделиво:,

Марта украдкой посмотрела на Пабло. Теперь она знала, что хоть кто-то способен интересоваться не только собой. И от этого она почувствовала неожиданную гордость и за своих подруг, и за прекрасный таинственный зимний вечер, и даже за Пино, которая вдруг оживилась и с бесшабашным видом, откинув голову, вышла петь ису.

Пабло иногда взглядывал на девочку так, словно у них были какие-то общие секреты.

— Ты довольна?

— Да.

— Ты всегда такая веселая?

— Нет, что вы!

— Нет?

«Нет, нет». Теперь, в одиночестве, она повторяла эти слова. Подобно тому как несколько дней назад ею овладела не испытанная доселе грусть, когда она поняла, что мадридские родные никогда не полюбят ее, так и теперь, после этого волшебного воскресенья, ей казалось, что никогда она еще так не веселилась.

Сидя на тахте, Марта натолкнулась рукой на маленький блокнот. Как во сне, она взяла его и с внезапным интересом принялась рассматривать. Это, наверное, блокнот Пабло. Он сидел здесь. Вероятно, он носит его в обширных карманах своей куртки. Подойдя к лампе, девочка стала разглядывать рисунки. На одном листке она увидела ноги Онесты. Только ноги, но, без сомнения, они принадлежали Онесте, — небрежно вытянутые, слегка раздвинутые, действительно, тетка иногда сидит так. Марта перевернула страничку. Дальше она увидела набросок демона с козлиными ногами. Что-то вроде фавна. Ее сердце радостно забилось. Набросок был перечеркнут… На следующем листке несколькими энергичными штрихами невероятно живо был изображен Хосе, хлопающий по голой женской спине — спине Пино.

С глубоким удивлением Марта снова перелистала блокнот. Весь вечер она не спускала с Пабло глаз и все же не видела, когда он успел сделать наброски. Пабло представил себе, как Хосе похлопывает Пино по спине! Почему?

Ей послышались шаги. Она вздрогнула. Блокнот словно открывал ей доступ к большой тайне. «Какое счастье, что это я нашла его!» — прошептала Марта. Дрожа, она спрятала блокнот под матрас и поспешно погасила свет.

Она вся трепетала, как трепетали недавно струны гитары и тимпле, еще хранившие тепло человеческих рук.

В свете зеленой луны сумрак аллеи прочертили черные крылья. Сад таинственно ожил. Марта услышала шаги — это возвращалась Висента.

Казалось, жизнь течет неторопливо, капля по капле, как вода в старинном фонтане, где бронзовый мальчик наблюдает за прозрачной влагой, проступающей сквозь носок дырявого башмака, который он держит в поднятой руке.

Наверху кто-то зашевелился. Лежа в темноте, Марта не обратила на это внимание. Потом по дорожке снова прохрустели шаги. Хосе вытащил Пино в сад, чтобы продолжать ссору…

Прозвучало имя Тересы.

— Ах, так, значит, это я мешаю Тересе своим пением… Я!

Хосе говорил тише, его слов нельзя было разобрать. Потом снова голос Пино:

— Проклятый дом! Проклятая Тереса! Будьте вы все прокляты!..

Потом тишина.

Всегда одно и то же.

Странный период в жизни Марты, когда она безраздельно была поглощена событиями, происходившими вокруг нее, в ее семье, закончился. Прилетевший откуда-то смутный зов, словно иерихонская труба, разрушил стены дома; все исчезло — комнаты, вещи, люди, которые ее окружали.

В ночной темноте она слышала лишь глухой гул своей проснувшейся крови.

VI

В это воскресенье, к вечеру, Висента сменила свою широкую коричневую юбку на черное платье, повязала голову новым платком и покрыла плечи черной шерстяной шалью с длинной бахромой, шалью совсем еще новой и бережно хранимой.

Со спокойным непроницаемым лицом Висента вышла из дому. Она поднялась в гору по эвкалиптовой аллее, ведущей к воротам усадьбы. Автомобильная колея глубоко врезалась в щебень. Было свежо. Утром ливень очистил воздух от пыли, и щебень блестел.

Быстрым шагом одолев склон, Висента остановилась у ворот. Хорошо бы закурить сигару. Для старухи не было большего удовольствия, чем втягивать крепкий дым, который наполняет легкие, усыпляет и успокаивает. Но приходилось торопиться. Она оглянулась на дом, сплюнула и вышла на шоссе.

Необычный вечер развешивал по золотисто-желтому небу темные рваные облака, похожие на огромных пауков, раскинувших во все стороны длинные ноги. За спиной Висенты шоссе поднималось на гору Кальдера. Его проложили только затем, чтобы туристы могли полюбоваться видом величественного круглого кратера и обширной панорамой равнины, доходящей до берега моря. Но старуха, глубоко задумавшись, шла в противоположном направлении. По краям шоссе тянулись побеленные глинобитные стены, кусты цветущего шиповника и герани, ограждавшие виноградники. Зима покрыла зеленью придорожные рвы. Еще три дождя — и среди черных застывших лоз ярким ковром зажелтеют маки.

Висента оглядела небо, подавлявшее ее своим великолепием. Увидела, что вершина Кумбре затянута облаками. Вдохнула чистый воздух с запахом свежей травы и порадовалась. Старуха любила влагу. Если б она могла, то задержала бы все тучи, которые в сухие зимы, словно насмехаясь, проходят стороной.

У ограды из колючей проволоки Висента снова остановилась, чтобы взглянуть на дом. Отсюда, издали, он еще яснее выделялся среди зелени сада. Можно было даже заметить рядом с ним копошащихся людей. Там, в столовой, устроенной под открытым небом на склоне холма, на каменном столе стоит патефон. Это выдумки молодых, они хотят танцевать. Хорошо еще, что весь шум затевается далеко от комнаты Тересы. У Висенты были свои основания полагать, что с отъездом гостей в дом вернется спокойствие.

Она снова пустилась в путь. Ей хотелось вернуться к ужину. Висента ушла из дому, никого не предупредив. Она редко покидала усадьбу и оставляла за собой право делать это внезапно. Уже много дней собиралась она отлучиться по важному делу. Три ночи назад Висента проснулась задолго до рассвета. Две другие служанки, спавшие тут же, громко храпели. В комнате стоял едкий запах пота, запах разогревшихся, усталых от работы тел, и, чтобы не задохнуться, Висента открыла форточку над своей постелью. Обычно она никогда не просыпалась раньше положенного часа. Сейчас ее разбудила томящая тяжесть на сердце. Она услышала пение петуха. Услышала, как ворочается Лолилья. Кармела сопела во сне, точно животное. Висенту ничуть не занимали эти девушки. Ни толстая потная Кармела, ни вторая, маленькая и жалкая, которая во сне срывала с себя одеяло, обнажая ноги с большими бледными ступнями, и свешивала с постели худую руку, словно оттянутую огромной кистью. Ни они, ни другие, мелькавшие здесь рядом с Висентой, не оставили в ее жизни ни малейшего следа. Только одно-единственное существо в мире смогло затронуть ее душу. Ради него Висента забыла людей одной с ней крови, оставшихся там, на другом острове. Она тревожилась только об этом единственно родном для нее существе. Висента знала, что тревожится лишь она одна. Ее ревнивое сердце говорило ей, что ту, кого любила она, страстно любили многие; но теперь, если бы не махорера, она была бы так же одинока, как одиноки мертвецы.

Вот уже десять лет Висента водит дружбу с лекарями, колдунами и знахарями. Она ожидала от них чуда, которого не могли совершить врачи. Висента была уверена, что Тереса, такая красивая, возбуждающая всеобщую зависть, стала жертвой порчи. Когда-нибудь Тереса снова посмотрит вокруг с тем же интересом, как и прежде. Она снова обретет свою изящную, легкую поступь. Ее немного приглушенный голос, ее смех снова вдохнут жизнь во все вокруг. И снова, как раньше, одной только Висенте станет поверять Тереса свои тайны и свои печали, и иногда ей даже удастся рассмешить старуху своими милыми шутками.

Кто внезапно заболевает, внезапно и выздоравливает. Висента вспоминала дни болезни Тересы после несчастного случая, который стоил жизни Луису и затмил рассудок его жены. Потом медленное мучительное выздоровление. Больная ни о чем не спрашивала, и никто не решался сообщить ей о смерти Луиса. Она почти не говорила. Но все-таки говорила, пусть немного, просила что-нибудь. Глаза у нее были все время закрыты, рука не отвечала на пожатия дружеских рук. И по мере того как физическое здоровье возвращалось к ней, она становилась все более безразличной к человеческим лицам и голосам. Она уже ничего не просила. Пугалась света и чужих глаз. Она вся как бы сжалась, точно засыхающий лист. Потом ее стали возить по санаториям, и там, как узнала позднее Висента, подвергали ужасным мучениям, она кричала от страха. Наконец безнадежное возвращение домой. Висента знала — это была порча. Она жила лишь одной мыслью — избавить Тересу от злых чар, больше ничто ее не интересовало.

Когда Висента неподвижно сидела, посасывая хвою желтую сигару, иные думали, что она, быть может, вспоминает своих детей, умерших на родине. Но у Висенты не было воспоминаний, она жила настоящим. От каждого дня ждала чего-то. У нее была жилистая, прямая фигура и высохшее лицо, — ее называли старухой.

Спокойная и строгая, шагала она по веселой приветливой дороге, уходившей навстречу Центральному шоссе, которое вело вниз, в Лас-Пальмас, и вверх, в горы. Но Висента свернула налево и стала подниматься по склону. Она шла не на Центральное шоссе.

Подъем не утомил ее, она дышала все так же ровно. От косогора, поросшего кустами ежевики, исходил запах теплого навоза. По скату были разбросаны камни. Щебень кончился, началась глина.

Висента продолжала подниматься. Терпеливо шагала она по безлюдной дороге и, миновав скромные беленые домики, расписанные синей краской, свернула в небольшой переулок. Пройдя по нему до конца, она оказалась на гребне горы, круто уходившей вниз.

На склоне этой горы перед Висентой открылся целый пещерный городок, освещенный желтым светом вечернего солнца. Сотни пещер с побеленными или разноцветными дверями размещались одна над другой, а между ними вились узкие улочки. Пахло сырой темной глиной и красноземом. Этот запах был приятен Висенте. В последний раз, когда она приходила сюда, в Ла-Аталайю, здесь было душно и сухо, пахло известью и высохшими экскрементами, и тучи мух носились перед глазами в безжалостном солнечном свете. Сейчас, тоже прищурившись от вечерних лучей, от ярких, резких красок, Висента начала спускаться по улочкам… Она шла спокойно, внимательно глядя по сторонам. Терпко и сладковато пахло из свиных закутов, примыкавших к пещерам, а в открытых двориках перед низкими строениями — кухоньками или печами для обжига глины — стояли красные глиняные сосуды, потому что Ла-Аталайя — селение гончаров. Эти дворики, напоминающие маленькие прихожие, были уставлены горшками с цветущей геранью, розами и другими растениями.

Селение никак нельзя было назвать печальным. И хотя воскресный день словно окутывал все молчаливой тенью, цветы оживляли его и заставляли забыть про хрюканье свиней и грязь на улицах.

Висента внимательно всматривалась в жилища, мимо которых проходила. Три года не была она здесь, но шла уверенно, чутьем угадывая дорогу. Она не хотела пускаться в расспросы. На одной из улочек она столкнулась с группой девушек в цветных косынках. Она посторонилась, искоса поглядывая на них. Почему-то эти девушки, приехавшие сюда из Лас-Пальмас покупать керамику, раздражали ее. К богатым она относилась с инстинктивным недоверием, больше того, с врожденной ненавистью, возникшей из подозрительности, которую питали к ним бесчисленные поколения покорных бедняков. Богатыми она называла без разбору всех, кто жил немного получше. Например, этих беззаботных и веселых девушек в цветных косынках. Они напоминали ей подруг Марты. Тереса тоже была из богатых, но для Висенты она стала единственной, особенной, не относящейся ни к каким категориям. В душе Висенты только она была ограждена от ненависти и равнодушия. Посторонившись, чтобы пропустить смеющихся девушек, махорера плюнула им под ноги и пошла дальше.

Несмотря на воскресный день и наступившие уже предвечерние часы отдыха, она заметила трех женщин, несших на головах жестянки с водой. Это вода, чтобы поливать цветы, чтобы пить и чтобы месить глину. Ее несут снизу, со дна ущелья. Машинально Висента посмотрела на небо. Причудливые тучи разошлись, вечер замер, стал голубым и желтым. Дождя больше не будет.

Висента шла не торопясь, глядя по сторонам, и потому вздрогнула от неожиданности, услышав свое имя. Худой человек, с седыми, свисающими, как у Дон-Кихота, усами, сидя у дверей своего дома, обстругивал палку канарским ножом.

— Добрый вечер, сестрица.

— Будь здоров, Панчито.

Пастух Панчито носил в усадьбу козье молоко до тех пор, пока год назад Висента не добилась, чтобы купили своих коз. Старик разбавлял молоко водой. Он не брезговал ничем: мог зачерпнуть воды из гнилого пруда в саду. Когда ему не удавалось найти воды, он наполнял посуду лишь до половины. Висента не протестовала, — каждый живет как умеет, — но это молоко шло Тересе, и махорера не успокоилась, пока в усадьбе не появились свои козы, которых она доила теперь сама, своими руками. Висента быстро прошла вперед, не ожидая вопросов. Тогда Панчито кликнул своего внука и послал его следом, чтобы узнать, куда она идет.

Висенту хорошо знали в этом селении. Многие служанки в усадьбе были родом отсюда. Лолилья тоже была здешняя, в одной из этих пещер жили ее родители. И теперь, когда Висента шла по узким улочкам, за ней следили глаза не только белоголового мальчика, одетого по-воскресному.

Висента уже начала уставать, когда наконец нашла то, что искала. Она остановилась у одной из пещер, ничем не отличавшейся от других; перед дверью, выкрашенной синей краской, стояли горшки с цветами и красная глиняная посуда. В уютном дворике при свете вечернего солнца одиноко сидела седая женщина в трауре и чинила одежду, несмотря на праздничный день. Заметив тень Висенты, она подняла широкое лицо. У нее были прекрасные глаза, темные и глубокие. Юбка спускалась чуть ниже колен. Волосы собраны в пучок, в ушах большие черные, матовые, тоже траурные, серьги.

— О… Это вы, Висентита?

— Сидите, сидите, сестрица.

Но женщина поднялась. Другая, помоложе, толстая и тоже во всем черном, как и ее мать, вышла из дома и принесла стулья. Висента достала из глубокого кармана своего платья пакетик жареного кофе.

— Вот вам немножко кофе, Марикита. Вы так хорошо его варите.

Женщины обменялись любезностями и комплиментами. Голоса их звучали протяжно и певуче.

— К этому баловству приучил меня муж, когда приехал с Кубы… упокой господь его душу. Дочка мигом смелет кофе. Тут главное — хорошо процедить. Для этого нет ничего лучше старого чистого носка. Так учил меня муж.

Вдруг наступило тягостное молчание.

— Прочь отсюда, дети! — приказала женщина ребятишкам, столпившимся поглазеть на гостью.

Висента смотрела на красную глиняную посуду, пламеневшую на солнце, на утоптанную беленую площадку двора, на плотную фигуру женщины, глядевшей приветливо и выжидательно. В хозяйке не было ничего пугающего, сверхъестественного, и все же она была ясновидящей.

— Есть новости, Висента?

— Вам уже рассказывали?

— У вас в усадьбе люди с материка, да? Родные дона Луиса?

— Да.

— А как сеньора Тереса?

— Все так же.

— Вот если бы ее посмотрел этот человек из Тельде!..

— Да, если бы посмотрел… Ничего не попишешь. Теперь я уж и тайком не осмелюсь привести к ней кого-нибудь.

— А дочка ее вам не помогает?

— Она ни во что не верит. Может, когда вырастет… — Висента вздохнула, потом переменила тему — А вы как?

— Сами видите, Висентита: зятя на войне убили, а дочка и внуки теперь на мне…

Они снова помолчали. Гадалке едва минуло пятьдесят. У нее были красивые ноги в остроносых туфлях, застегнутых сбоку.

Вернулась ее дочь, спросила, где подавать кофе.

— В доме. Не люблю, когда подглядывают.

Они вошли в первую комнату пещеры. Комната была чисто выбеленная, теплая, на стенах в полумраке виднелись яркие календари и увеличенные фотографии. Дочь гадалки зажгла свечу и сказала, что потом принесет карбидную лампу.

Все трое пили кофе, аромат которого наполнял комнату. В глубине, за полузадернутой занавеской виднелась спальня, да и в этой комнате, служившей столовой и гостиной, у стены стояла красивая железная кровать, с позолоченными блестящими шарами и твердым накрахмаленным покрывалом. Удушающе пахло сушеными травами — запах бедного, но чистого и любовно ухоженного дома. Этот запах Висента любила не меньше, чем кофе и дым сигары, который она втягивала в себя с такой жадностью.

Дочь Марикиты вскоре исчезла, закрыв за собой дверь. Гадалка сказала ей, что лампа пока не нужна. Им с Висентой достаточно светло и при свече.

Висента незаметно разглядывала комнату. Над кроватью в одной рамке висели литография каудильо и фотопортрет солдата с круглыми глазами, расплывшимися при увеличении снимка. Между обоими изображениями желто-красной ленточкой — цвета испанского флага — был привязан букетик сухих цветов.

Гадалка проследила за ее взглядом.

— Мой зять, убитый на войне.

Висента поглядела на нее. Гадалка опустила глаза.

— Скажите, Марикита… а у вас нет портрета вашего сына, который ушел к красным?

— В спальне.

Марикита хорошо знала, что в вопросе Висенты не было ничего, кроме простого любопытства, что ее не интересовали ни красные, ни националисты, ни война, ни мир, что в жизни у нее была лишь одна забота.

— Вы ведь за чем-то пришли, Висентита?

— Я хочу, чтобы вы погадали на картах.

— На будущее?

— На будущее.

— Про усадьбу?

— Да.

— Все на сеньору Тересу?

— Да.

— А… что случилось?

— Я видела сон.

— Хороший?

— Плохой.

Висента дымила, как пароходная труба. Удобно устроившись на стуле с черной спинкой, она смотрела перед собой на знакомые вещи, расставленные именно так, как ей нравилось. Стулья, стоявшие в ряд у стены, в углу полочка с гипсовыми фигурками, ватная подушка для чайника с нашитой на нее головой куклы. Огонь свечи дрожал. На стене шевелилась тень гадалки, она тасовала карты и что-то шептала над ними… Подняв колоду над столом, она замерла. И профиль с горбатым носом тоже замер на стене.

— В тарелке с водой лучше видно.

— Я уже видела это три года назад, потому и пришла. Но сегодня я хочу, чтобы вы раскинули карты.

Воцарилась напряженная тишина. Глаза гадалки казались огромными. Висента поднесла к свече полупогасшую сигару. Марикита подождала, когда дым глубоко проникнет в легкие махореры и та успокоится. Потом начала. Но что-то мешало ей. Она поглядывала на дверь, на отдушину, где синело вечернее небо. Затем сосредоточивалась, раскидывала карты, смотрела, колебалась.

— Ничего не выходит.

— Попробуйте еще раз.

— Какой-то король, его ждет дорога. Это нужно?

— Нет.

— Я перетасую еще раз.

— Тасуйте.

Теперь в мире не существовало ничего, кроме этой молчаливой комнаты, вырытой в земле, где воздух был влажным, густым и нагретым, как в стойле. Этот подземный дух, как и всегда в пещерах, свежий летом, теплый зимой, ни с чем не сравним для тех, кто привык к нему. Ничего, только тени двух женщин, большие тени, одна против другой. Голова с пучком волос на затылке и голова в платке, они нагибаются друг к другу и дрожат на круглом своде.

Снаружи изрытая пещерами гора, исходящая кровью в багряных вечерних лучах. За ней — зеленые, нарядные дороги. Там, далеко — усадьба, гости с материка и их судьбы, Пинито, дочка Антонии, Марта со своими подругами. Еще дальше — город и море. За морем — другие острова. Но здесь, в комнате — иной мир. Единственно сущий в эти минуты.

Лица на потрепанных картах строят гримасы. Гадалка тихо говорит:

— Думайте, про что загадали.

Висента думает. Курит и думает. Горький дым прогревает ей грудь. Она видит большие зеленые глаза Тересы, слышит ее голос: «Висента, у меня нет никого, кроме тебя». Дым больше не греет, сигара не тянется.

— Выходит. Выходит король, кругом него дамы.

— Дальше.

— Одна дама темноволосая, ей желают зла.

Гадалка замолкает. Пламя свечи, трепетавшее от ее дыхания, выпрямляется. Висента чувствует на губах горькую табачную слюну, вкус погасшего окурка.

— Выходит смерть.

Висента шепчет:

— От ножа?

— Я сказала — смерть.

— Для дамы?

— Да.

Махорера с трудом переводит дыхание. Здесь, в этой самой комнате, несколько лет назад она видела в тарелке с водой ужасные, позабытые ею события.

— Скажите мне, — говорит она хрипло, — это не то, что уже было?

— Это то, что будет.

Тоска и мрак свинцовым обручем сдавливают грудь Висенты.

Скорбный серп луны выходит из-за гор вслед за последним вздохом умирающих сумерек. Бледными рогами цепляется он за убегающие темные тучи. Поднимается ввысь, меняется на глазах, становится все ярче для тех, кто хочет смотреть на него в эту декабрьскую ночь.

На дорогах свет луны тускнеет. Электрические фонари, желтые, мертвящие, разгоняют ночной мрак. Иногда глаза автомобилей, проносящихся по далекому шоссе, ослепляют зоркие глаза Висенты. Еще издалека увидела она, как от усадьбы по эвкалиптовой аллее поднимаются светящиеся автомобильные фары. Потом мимо нее промчалась высокая машина доктора, битком набитая молодежью. Дон Хуан увозил с собой хромого художника и друзей Марты; наверное, он довезет эту веселую компанию только до Центрального шоссе, потому что нельзя въезжать в Лас-Пальмас в переполненной машине, с пассажирами, висящими на подножках. Все пели. Дон Хуан оглохнет.

Потом вокруг легла тишина. Донесся запах эвкалиптов.

В музыкальной комнате была одна Марта. Висента увидела ее из темноты сада. Девочка стояла посреди комнаты, где все было перевернуто вверх дном, и внимательно разглядывала что-то белое — развернутый блокнот. Это дочка Тересы. У нее нет ни изящества, ни красоты Тересы, она белокурая, как ее отец, но это дочь Тересы. Стройная девочка с прямыми бровями и загорелыми руками.

Душа Висенты дрогнула при виде Марты. У девочки, с любопытством рассматривавшей под лампой блокнот, который она держала в руках, лицо было такое сосредоточенное, такое юное и беззащитное, что Висента не могла пройти мимо. Она присутствовала при рождении Марты и когда-то, очень давно, смутно ревновала Тересу к ее маленькой дочери. И то, что Марта была дочерью Тересы, оказалось теперь достаточным, чтобы приковать махореру к месту и заставить ее из темноты смотреть на девочку.

Висенте захотелось подойти и сказать что-нибудь. Но Марта подняла голову, словно прислушиваясь, закрыла белый блокнот и спрятала его под матрас. Потом потушила свет.

 

Часть вторая

VII

Выйдя из школы, Марта убежала от своих подруг. Они всегда собирались у кого-нибудь, чтобы поболтать, перекроить мир по своему вкусу. Иногда одна из подруг пропускала эти сборища: случалось, что в город приезжал жених, или приятель предлагал прогуляться по Триане. Триана была торговой улицей, по которой, как и во многих испанских городах, любят гулять жители, хотя для этого существуют парки. Молодежь стайками медленно прохаживается по улице в обоих направлениях, мешая движению; при встрече провожают друг друга зачарованными взглядами, вступают в разговоры, завязывают знакомства и дружбу.

Марта никогда не могла понять прелести этих медленных прогулок по тесной улице, и когда сейчас она побежала в сторону Трианы, девочки, удивленно посмеиваясь, смотрели ей вслед. Но она села в автобус, идущий в порт, и исчезла в сумерках.

Уже несколько дней ее преследовали мысли, еще более навязчивые, чем летом, когда она мечтала о приезде родных; более навязчивые, удивительные и прекрасные, быть может, потому, что она никому о них не говорила. Теперь она думала о Пабло, как о единственно возможном друге. Пожалуй, даже не как о друге — это слово подразумевает равенство, а художник вызывал у девочки непонятный восторг. Когда она случайно слышала его имя, сердце у нее начинало биться так, что ей казалось, она заболевает. Она вспоминала проницательный взгляд его добрых глаз и бережно хранила блокнот, где его быстрые пальцы сделали наброски, почему-то смущавшие ее.

Теперь она знала его адрес. И в этом маленьком тарахтящем автобусе она ехала к Пабло. Встречный ветер трепал ее волосы, сердце тревожно билось в груди. Она ехала, чтобы вернуть то, что ему принадлежало, и думала о новой встрече со страхом и радостью.

Марта смотрела на пеструю публику, сидевшую вместе с ней в автобусе и на несколько минут связанную общей судьбой, и ее удивляли замкнутые лица спутников. Быть может, когда-то эти люди испытали чувства, подобные тем, которые сейчас испытывала она, хотя ей и трудно было в это поверить.

Автобус пробрался по Триане сквозь толпу гуляющих, оставил позади парк Сан-Тельмо с купами деревьев на фоне воды и покатил по улице Леон-и-Кастильо, мимо маленьких домиков, за которыми виднелось вечернее море. В Сьюдад-Хардине Марта вышла из автобуса. Художник жил здесь, неподалеку.

Дом Пабло оказался уродливым строением, стоящим у берега спиной к морю. Небольшой двухэтажный дом, окруженный жалким садиком. Марта приехала сюда после занятий. Был серый вечер, задумчивое небо затянула бурая дымка. Дом казался спящим, пустым, чуть ли не заколдованным. Калитка в сад была открыта; к входной двери вела короткая асфальтированная дорожка среди высоких клумб, где желтели печальные растения, сожженные йодистыми испарениями моря.

Марта остановилась посреди дорожки. Она словно окаменела — стройная девочка в сандалиях, с красной курткой, наброшенной на руку, с кожаным портфелем под мышкой. Мысль, что художник может оказаться дома, что через несколько минут она увидит его, пугала ее невероятно — она столько думала о нем, что он представлялся ей существом почти нереальным.

Над дверью висел белый шар, на нем черными буквами было написано «Отель». То же слово, сложенное из белых шариков, смотрело с проволочного мата у порога. Стоя у входа, можно было разглядеть коридор с зелеными дверьми по обеим сторонам, а в глубине его узкую, с мозаичными ступенями лесенку, которая вела на второй этаж.

Марте казалось, что она совершила нечто непоправимое, когда, повинуясь движению сердца, приехала сюда, в дом этого малознакомого человека; она пыталась успокоиться, повторяя, что тут нет ничего особенного, ведь она приехала только затем, чтобы вернуть ему забытый у них блокнот с рисунками.

Звонка нигде не было видно. Девочка не осмеливалась нарушить окутавшую дом тишину, от которой еще слышнее становился шум прибрежных волн. Чем больше смотрела она на отель, тем выше представлялись ей его стены, тем меньше и ничтожней она сама. Марта не могла ни уйти, ни переступить порог. Ей по-детски захотелось плакать.

Полная смущения и страха, она решила обойти вокруг дома и посмотреть, не встретится ли ей кто-нибудь. За домом она обнаружила другой садик, более приветливый, чем тот, что был перед фасадом. Он полого спускался к белой стене, защищавшей его от морского ветра и, наверное, от приливов. Здесь стояла беседка, увитая синим вьюнком. В укрытом от ветра уголке сада росли дынные деревья с широкими листьями, большие цветущие олеандры радовали глаз. Какая-то женщина, очевидно живущая в этом отеле, сидела на плетеном стуле с вязаньем в руках; она складывала свою работу, вероятно, потому, что уже темнело. Рядом маленький мальчик возился в песке с ведерком и лопаткой. Оба издали посмотрели на Марту.

Марта, стараясь казаться безразличной, но на самом деле глубоко взволнованная, прошла дальше по саду. Она испугалась, увидев, как из боковой двери вышла женщина в синем переднике, неся ведро воды, которую она выплеснула под корни плюща. Марта спросила женщину о Пабло, радуясь, что голос ее звучит так спокойно.

— Войдите через главный вход… Дверь в глубине коридора. Вы не заблудитесь.

Когда Марта уже огибала угол дома, женщина окликнула ее. Повернувшись, девочка увидела, что та пристально в нее всматривается, заслоняя глаза от красноватого вечернего света.

— Послушайте… Я не знаю, дома ли он. Когда сегодня утром приходила ваша мама, по-моему, хозяйка говорила ей, что он уехал.

Марта, сбитая с толку этим непонятным объяснением, сказала, что ищет хромого сеньора.

— Да я о нем и говорю… — Женщина пожала плечами. — Может, я ошиблась… Поглядите сами.

Служанка вернулась в дом, а Марте уже некогда было думать о ее нелепых словах. Коридор с зелеными дверьми звал ее. Она вошла на цыпочках, почему-то стараясь не шуметь. Чуть слышно постучала в дверь, которую ей указали. Никто не отвечал, но ей послышался какой-то шепот, чье-то дыхание. Марта постучала сильнее. На этот раз ей ответила только тишина. Она дотронулась до белой фарфоровой ручки и ощутила ее холод, а дверь тем временем легко отворилась, словно приглашая войти. Сама не зная как, Марта оказалась внутри и замерла, прислонясь спиной к двери, которая закрылась за ней.

Перед девочкой было окно, около него стоял небольшой столик, а за окном в сумерках полыхало море, и вдали, у волнореза, в лучах заката розовел пароход. Это было великолепно. Море целиком заполняло маленькую безликую комнату, принося в нее свою волнующую прелесть.

Марта, очарованная и растроганная, как всегда при виде прекрасного, постепенно успокоилась. Лучше, что Пабло нет дома. Так она сможет подробнее рассмотреть его вещи.

Обстановка была очень простой. Кровать, шкаф, стоячая вешалка, умывальник — больше здесь, пожалуй, ничего бы и не поместилось. В комнате не было ни одного предмета, ни одной безделушки, которая говорила бы о вкусах Пабло; не видно было ни рисунков, ни кистей, ни красок. Ничего своего, даже окурка в пепельнице… Только непромокаемый плащ, безвольно свисавший с вешалки, напоминал о том, что комната не брошена, что где бы ни был ее хозяин, он вернется сюда и опять увидит кусочек моря, на который сейчас смотрела девочка.

Душа Марты наполнилась благочестивым восторгом, словно она стояла в церкви. Все колебания, испытанные ею по пути сюда, все соображения приличия остались позади, сгорели в этом море расплавленной меди, быстро тускневшем с наступлением темноты. Человек, живущий так просто, не может обладать тем грязным мужским тщеславием, против которого предостерегают девушек и которое туманит и омрачает искренность отношений между полами. Пабло, по словам Онесты, богатый и знаменитый, жил с монашеской простотой и интересовался такими пустяками, как легенды, написанные девочкой, никогда не покидавшей своего острова. В молодости Пабло убежал из родного дома, отказался от комфорта и обеспеченности, чтобы узнать беспокойную и суровую красоту мира. Хотя рассказывали, что жена Пабло была уродлива и экстравагантна, Марта отвергала мысль, будто он мог жениться на ней из корысти, как утверждала Онеста. Человек, любящий деньги и располагающий ими, не стал бы жить в этой голой, продуваемой морскими ветрами комнате.

В сумерках, быстро наводнявших комнату. Марта искала глазами какую-нибудь фотографию, какую-нибудь память о женщине, с которой связал себя Пабло. Будучи его женой, она должна была, по мнению Марты, обладать завидными душевными качествами. Пабло, конечно, полюбил в ней прежде всего человека… Но того, что искала девочка, в комнате не было.

Атмосфера комнаты переполняла и умиротворяла ее. Она забыла о времени. Марта едва замечала, как постепенно чернеют красные блики на поде, как растворяются в темноте очертания мебели. Она смутно чувствовала, как снаружи, за этими стенами, город живет своей обычной жизнью. Ощущала шум автомобилей, снующих по улицам, и тишину его безлюдных переулков, свет огней, загорающихся в окнах, звон церковных колоколов. Она знала, что в уютной светлой комнате уже собрались ее подруги. Знала, что она одна, что она оторвана от них. Знала, наконец, что с минуты на минуту сюда может войти хозяин и спросить, что она тут делает. Но потом, быть может, он улыбнется. Быть может, он попросит ее прочитать одну из легенд об Алькора.

А вдруг он беден и несчастен? Что знает о нем Онеста! По его виду не скажешь, что он купается в роскоши, костюмы его потерты. Если бы Марта только смогла как-то скрасить его одиночество, она считала бы за счастье, что родилась на этом острове и дождалась здесь его приезда.

В саду зажглись электрические фонари. Море совсем почернело, только небо еще светилось последними серыми отблесками. Наверху раздались шаги. Тишину дома прорезал чей-то голос. Марта испугалась.

Осторожно вытащила она из портфеля блокнот и робко положила его на стол. Потом приблизилась к плащу, висящему на вешалке, и потерлась щекой о холодную непромокаемую ткань. Зеркало над умывальником отразило ее фигуру, скользящую в полумраке. Ей представилось, что в плаще живет душа самого художника. Девочка не стыдилась своих чувств, не считала их странными. Она знала, что помыслы ее чисты и бескорыстны.

Но когда она вышла из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь, ее охватил страх. Темный коридор показался бесконечным, маленький садик — невероятно длинным. Наконец она очутилась на улице, чисто подметенной ветром; она дрожала, точно листок, сорванный с дерева могучим дыханием моря.

Марта поняла, что теперь почти уже ночь, и представила себе лица Хосе и Пино, если она вернется немного позже обычного.

Вечерами она никогда не возвращалась вместе с Хосе, а ездила автобусом. Однако на этот раз, когда, взволнованная пережитым, она шагала к остановке, ее нагнала машина Хосе. Он затормозил.

— Ты домой? Садись.

Марта села.

Пока автомобиль выезжал из города, они не произнесли ни слова.

— Ты была у дяди?

— Нет.

Родные уже несколько дней жили отдельно. Хосе был доволен их переездом или, по крайней мере, казался довольным. Некоторое время Марта молчала, не решаясь заговорить о том, что думала. Иногда она закрывала глаза и видела широкое окно, а за ним море, пылающее в сумерках. Это видение почему-то придавало ей силы.

— Знаешь, мне придется теперь каждое утро ездить в город.

— Это еще почему? У тебя изменилось расписание?

— Нет. Но я буду готовиться к занятиям вместе с девочками. У нас все так делают.

Хосе ответил не сразу. Машина мчалась вперед. Большие ветви эвкалиптов склонялись над дорогой; сквозь них на разорванных клочках неба вспыхивали пригоршни звезд. Автомобильные фары поливали шоссе желтым светом.

— Там видно будет, — сказал наконец Хосе.

«Как все сложно! — думала Марта. — Есть люди, которые уходят и приходят, никого не ставя об этом в известность. Если бы я была мальчишкой, никого бы не удивляло, что мне надо уходить по утрам. Никто бы слова не сказал, если бы я вдруг завербовалась в армию, как садовник Чано. Может быть, я убежала бы из дому, как Пабло».

Когда они подъехали к усадьбе, лицо ее было задумчиво. Им навстречу вышла Пино. Свет из столовой обрисовывал ее темный силуэт.

— Вы вместе?!

Ее почему-то поразило, что Марта приехала в машине вместе с Хосе.

— Мы встретились случайно…

Пино не ответила. Она вернулась в столовую, где стол был уже накрыт к ужину. Хосе, который с тех пор, как Чано отправился на фронт, сам отводил машину в гараж, вошел позже, потирая руки.

— В чем дело?

Хосе хотел, чтобы жена встречала его приветливой улыбкой. Но бледное лицо Пино было надутым.

— Не подходи ко мне!

Хосе посмотрел на Марту. Она сидела, безразличная к окружающему. Он обернулся к жене. Сердито спросил:

— Могу я наконец узнать, что тут происходит? Могу я узнать, почему, когда я возвращаюсь с работы, меня встречают кислые лица?

Пино повернулась к нему, дрожа от злости:

— Да, можешь! Можешь… Мне опротивело, понимаешь, опротивело. Опротивело жить здесь, опротивело, что ты не обращаешь на меня внимания, опротивело, что ты принимаешь своих родственничков, а меня не пускаешь даже маму повидать… Что я заперта тут с сумасшедшей, а ты со своей дорогой сестричкой раскатываешь на моей машине!..

Марта удивленно посмотрела на Пино. Но ничего не сказала. Она уже привыкла не вмешиваться. Пино подошла к ней.

— Я ненавижу тебя, дура, ненавижу! Видеть тебя не могу! Торчит тут у меня на глазах целые дни и посмеивается!.. Попробуй мне еще посмеяться!

Обезумев от ярости, Пино судорожно вцепилась в кувшин с цветами, словно собираясь швырнуть его Марте в голову. Хосе перехватил ее руку. Служанки выглянули из кухонной двери и тут же скрылись.

— Он меня бьет! На помощь! На помощь!

— Никто тебя не бьет, идиотка! — заорал Хосе на жену. — Сядь!

Пино разразилась слезами, потирая онемевшее запястье.

— Из-за какого-то проклятого кувшина с цветами… Нельзя его разбить, видите ли!.. Вот возьму завтра и расколочу об пол!

Слезы душили ее. Они заливали ей лицо, тело колотила дрожь. Как обычно, начались судороги и нервный озноб. Как обычно, голодная Марта вместе с Хосе повела ее наверх, почти волоча по лестнице. Там девочке пришлось сидеть около Пино, пока брат в ванной комнате готовил шприц для укола.

— Не оставляй меня одну… Говори со мной.

Марта говорила. Она сама не знала, откуда берутся у нее эти безразличные слова, текущие поверх ее мыслей. Она рассказывала о школьных событиях, о преподавателе математики, о девочке, которая выпрыгнула в окно во время занятий…

Пино смотрела не нее невидящими глазами. Вдруг она откинула одеяло.

— Дура! Больше говорить тебе не о чем… Какая ты дура! И как ты мне надоела, смотреть на тебя тошно!

Вошел Хосе со шприцем в руке. Он сделал Марте знак отодвинуться. Протирая ваткой руку жены, он заговорил:

— С завтрашнего дня Марта будет уезжать в Лас-Пальмас утром. Тебе не придется видеть ее здесь… Я поговорю с Даниэлем. Днем она будет обедать у них, ничего, они не разорятся. Кроме того, если тебе неприятно, совсем не обязательно, чтобы она ездила со мной в машине. Она может ездить на автобусе. И возвращаться тоже автобусом… Ты довольна?

Пино прижалась щекой к подушке. На ее ресницах висели слезы. Она кивнула чуть заметно.

Позднее все собрались за столом. Пино, немного растрепанная, едва притронулась к еде. Марта молчала, чувствуя, как горячо и ритмично бьется в ее жилах кровь. Хосе неожиданно разговорился. С легкой усмешкой он рассказывал о Даниэле, о том, как он держится в конторе.

— Он похож на таракана.

Из рассказа Хосе, который Пино почти не слушала, Марта узнала, что Пабло уехал на Тенерифе. Так сказали Хосе родные.

— Но он вернется?

— Не знаю, — ответил Хосе. — Какая разница? По-моему, он из тех людей, которые нигде не могут прижиться. Пожалуй, он немного баба. Да, странный тип. Ручаюсь, что жена его поколачивала.

Марта покраснела и промолчала. Она вспомнила чистую пустую комнату, вспомнила, как туда входил вечер. Плащ говорил девочке, что хозяин вернется. Пабло — свободный человек, он может приезжать и уезжать, когда ему вздумается.

— Не знаю, почему я про него вспомнил.

— Он не такой, как ты.

Это сказала Марта, но ее слова потонули в бое часов.

По лестнице спускалась Висента; молчаливая, вызывающая, она прошла через столовую, ни на кого не глядя. Она, конечно, возвращалась из комнаты Тересы. Хосе спросил:

— Марта, ты была сегодня у матери?

— Да, утром.

— Мне кажется, что ты очень мало занимаешься ею, а? Когда ты окончишь свои дурацкие занятия, тебе придется больше помогать Пино. Это твой долг.

Наступило молчание.

— Да… Я знаю.

Марта проглотила слюну и почувствовала, что серая, тяжелая, как свинец, сухая, как песок, жизнь готова задушить, раздавить ее.

Очутившись в своей комнате, она достала маленькую записную книжечку, которую Матильда подарила ей на рождество. Марта привыкла каждый день заносить туда по несколько строк. Дни окрашивались для нее в разные цвета в зависимости от дневных впечатлений, хороших или плохих. Она взялась за карандаш, и перед ее глазами снова запылали пустынные морские сумерки… Жизнь радостно билась в ней. «Красный, пылающий день» — написала она. И сейчас, когда она вспоминала этот день, он действительно казался ей красным, пылающим, горячим, как ее душа.

VIII

Выходя из дому, Пабло часто встречал Марту. На тротуаре, идущем вдоль берега, появлялась ее стройная фигурка; Марта шла ему навстречу, перебросив через руку свою куртку, с ученическим портфелем под мышкой. Он не понимал, что она делает здесь в эти утренние часы. Марта всегда говорила ему, что идет в порт посмотреть на корабли, но всегда забывала о своем намерении и возвращалась вместе с ним в центр. Иногда они проходили весь район Сьюдад-Хардин и поднимались в аллею, которая шла верхом параллельно улице Леон-и-Кастильо — в недавно проложенную аллею Чили, пустынную и прекрасную, обсаженную королевскими пальмами.

Пабло любил, гуляя, разговаривать с Мартой. Никогда еще не было у него такого внимательного слушателя. Порой они усаживались на скамью, и Пабло закуривал сигарету.

— Ну хорошо, разве тебе нечего делать? — спрашивал он, видя, как она сидит рядом с ним, задумчивая, готовая просидеть так целую вечность, дыша воздухом, пронизанным солнечным светом и покоем.

— Мне, конечно, надо бы заниматься… Не говорите ничего моим родным… Я теперь занимаюсь по ночам. Но для меня так удивительно ходить одной по улицам, смотреть вокруг… Мне кажется, что впервые в жизни я вырвалась на волю. Знаете, почти два года я была в интернате.

— Тебе надо уехать с острова. Ты не создана для того, чтобы сидеть в четырех стенах. В тебе есть что-то от бродяги.

Марте очень нравилось, когда он говорил так. А Пабло было приятно видеть, как в ее зеленоватых глазах загорается огонек. Потом огонек погасал.

— Мне это никогда не удастся.

— Если человек хочет, он всего может добиться… Самое главное — желать чего-то одного. Не правда ли?

— Не знаю.

Она ничего не знала. Однако все, что говорил Пабло, запоминалось ей. Она думала о его словах… Она не знала точно, чего хотела. Пожалуй, уехать с острова, но вместе с тем — постоянно видеть Пабло. Если он останется на острове навсегда, она не уедет. Но этого, конечно, она не могла сказать вслух.

— Я нарисовал тебя. Своим широким ртом и светлыми глазами ты очень напоминаешь крестьянок из здешних селений.

Когда Пабло показал ей рисунок, она была разочарована.

— Кажется, что это не я, а Онеста… Онеста в молодости.

Пабло немного подумал, улыбаясь.

— Вы очень похожи.

— Нет!

Пабло расхохотался.

— В известном смысле, конечно, не похожи. У Онесты другой лоб, другие брови, у тебя они красивые, прямые… Нет, разумеется, не похожи. У тебя лицо умное, а в чертах Онесты нет и намека на ум… Но я хотел выразить другое.

В иные дни Пабло бывал неприятным, брюзгливо-угрюмым. Он давал ей мрачные советы насчет того, как должна вести себя женщина, чтобы не портить жизнь мужчине. Женщина должна сидеть дома, всегда улыбаться, никогда не прекословить, блюсти свою добродетель, не причинять беспокойств.

— Я ничего не имею против добродетели, но мне не нравится вечно сидеть дома.

— Ты думаешь, что я шучу?

Это ставило Марту в тупик.

— Не знаю…

Он был человеком разговорчивым, из тех, Кому необходимо обсуждать свои дела вслух. Таким образом, Марта познакомилась с его взглядами на жизнь и искусство. По мнению Пабло, искусство — это единственное спасение для человека, единственное утешение в жизни.

Марта еще не все хорошо понимала. Она не знала, зачем и от чего надо спасаться, кроме как от ада на том свете.

— Да, — полусерьезно, полушутливо говорил Пабло, — спасение от ада… Искусство спасает от ада на этом свете. Все темные силы в человеке, все его демоны под влиянием искусства становятся ангелами.

— Но не в каждом же человеке живут демоны. У вас их нет. Такого, как вы, я еще не встречала.

Только теперь художник увидел, каким взволнованным было это совсем еще детское лицо, эти узкие глаза, которые так старались его понять. Ему стало немного стыдно. Он смущенно почесал нос и скромно сказал:

— Я стараюсь быть хорошим… по-своему. Но не думай, это мне не всегда удается.

Однажды он сказал ей:

— Тебе было бы интересно поговорить с моей женой… Вам было бы весело вместе. Ты пришлась бы ей по душе. Она тоже немного бродяга.

У Марты сильно забилось сердце. Ей давно уже хотелось порасспросить Пабло о его жене, об этой сеньоре, которую она представляла себе огромной и свирепой и к тому же с сигарой во рту. Но Марта никогда не осмеливалась. Она посмотрела на Пабло. Они сидели под тенистым деревом в аллее Чили, у их ног лежал Сьюдад-Хардин, за ним голубело море. Как на карте, ясно виднелся порт и голые скалы на полуострове. И во всем чувствовался жаркий золотистый ритм, который чутко воспринимала Марта.

— А какая она, ваша жена?

— Мария?

Лицо Пабло приняло странное выражение. Он смотрел как бы вглубь себя. Глаза его оживились, в них загорелось непривычное воодушевление.

— Она замечательная… Очень умная и в то же время обворожительная. В ней есть какая-то удивительная сила… Она необычайна.

— О!.. А Онеста говорит, что вы никогда больше не встретитесь, потому что она на стороне республиканцев!

Художник покраснел. Он краснел не так, как Хосе, кровь не приливала к его лицу яркой волной. Пабло был смуглым, точно бедуин, и краска на его щеках казалась почти незаметной, но Марта увидела его смущение и сама вспыхнула ярче, чем он.

— Онеста, — сказал художник с расстановкой, — не отличается, ну, скажем, особой глубиной ума. Тут демоны ее не искушают, как ты думаешь?

Марта нервно улыбалась. Она была в восторге от того, что Пабло сделал ее своей сообщницей в заговоре против Онесты.

В январе она встретила художника четыре раза. Она совершила с ним четыре долгих прогулки, которые показались ей неправдоподобно короткими, безнадежно мимолетными. Во время этих прогулок она ни разу не заикнулась ему о своих легендах. Говорил Пабло, говорил об абстрактных понятиях добра и зла, о святости искусства, об ужасах войны… Марта никогда не знала, на чьей он стороне — красных или националистов. Казалось, он не испытывал страсти к политике, которая в те времена охватила всех, была для каждого вопросом жизни и смерти, вызывала кипение ненависти, борьбу нервов. Слова, которые он произносил, звучали для Марты странной музыкой, словно он говорил на другом языке, потому что почти никогда они не были конкретными, их нельзя было ни обсуждать, ни оспаривать. Марта не думала о том, что, если бы так говорил другой человек, ей стало бы скучно. Она чувствовала только, что эти разговоры открывают перед ней новые горизонты, новые миры.

— Самый большой недостаток — быть слабым перед самим собой.

Это Марта поняла.

— Я слабая… Однажды я даже напилась, потому что мне было тоскливо.

— Ты? Не верю! Ты слишком молода, чтобы делать подобные глупости.

После разговора, в котором художник упомянул о своей жене, Марта несколько дней не видела его. Ей не посчастливилось встретить Пабло во время прогулок, которые она всегда в одно и то же время совершала у дверей его дома; но само по себе ожидание этой встречи уже было радостью, озарявшей ее жизнь. Однажды утром, утром двадцать шестого января, она проснулась с уверенностью, что сегодня встретит Пабло. Марта напевала, одеваясь, и сама удивилась, заметив это. В те дни ее не покидало ощущение полноты жизни. Выскочив в сад, Марта взбежала вверх по эвкалиптовой аллее, чтобы дать выход переполнявшему ее почти невыносимому счастью. Вслед за нею большими прыжками мчался кот, словно наэлектризованный ее энергией. Наконец Марта остановилась, улыбнувшись, и увидела вокруг себя золотой мир, синие горы, придавившие море. В этот миг она могла бы подняться бегом до вершины Бандамы; она закинула руки за голову и почувствовала то, что должны чувствовать деревья весной — дивную силу, бездумное счастье цветения.

Через некоторое время она уже стояла на Центральном шоссе и ждала автобуса. Это место, окаймленное столетними эвкалиптами, Марта называла про себя «там, где поют птицы». В придорожной канаве текла прозрачная вода. По привычке Марта опустила руки в воду, чтобы почувствовать, как она струится между пальцами, пока их не заломило от холода. Подобно всем островитянам, девочка обожала воду, основу жизни, воду, которую здесь жадно собирают до последней капли. Марта никогда не видела реки, но, как зачарованная, смотрелась в пруды; оросительные каналы казались ей говорливыми ручьями. Если шел дождь, она бывала счастлива, а в годы, щедрые влагой, когда на день — на два оживала Гинигуада, сухой овраг в Лас-Пальмас, доходящий до моря, Марта вместе с другими зеваками глядела с каменного моста на это чудо — поток мутной воды, желтый, как жидкое золото, гордо бегущий к морю и растворяющийся в соленых волнах…

И, может быть, этот отрезок гудронированного шоссе, этот тенистый приветливый уголок, названный ею «там, где поют птицы», привлекал ее больше всего именно журчанием воды, которое как бы сливалось с игрой солнечных пятен, падающих сквозь листву эвкалиптов на синюю дорогу.

За белой стеной девочка видела окутанные светлым маревом виноградники, одинокие пальмы, холмы, свой далекий дом, а еще дальше — кусочек моря. И, как часто бывало, этот покой, наполненный птичьим щебетом, стал наконец тяготить ее. Он так красноречиво говорил Марте о мире на земле, что по контрасту девочка вспоминала о войне и смерти, нависшей над головой каждого. Марта не могла освободиться от смутных угрызений совести из-за того, что ее переполняет такое безмерное счастье. Казалось, во всей Испании она одна защищена от скорбного призрака гражданской войны, от кипения страстей, от героизма и трагедий, которые война несла с собой. Даже Пабло страдал в разлуке со своей женой. Марта знала теперь, что он страдает. Он не такой, как другие мужчины, которые, по словам Онесты и Пино, рады-радехоньки оказаться подальше от жены. Пабло любил свою жену. Это открытие тревожило и радовало Марту, потому что еще более подчеркивало благородство чувств и утонченность ее друга. Родственников война тоже выбила из колеи. У Даниэля сдали нервы, он почти болен. Родные боялись за своих близких, за друзей, за далекий Мадрид, голодный, разрушенный. Мадрид, который так хотелось увидеть Марте… Вот и садовник Чано ушел на фронт раньше, чем его призвали, а отец у него, коммунист, сидит в концентрационном лагере… Все говорят, что Чано — храбрец. Улыбаясь, как большой ребенок, он отправился на войну, точно на праздничный парад. Судьба каждого связана теперь с войной. Даже Хосе и тот говорит о катастрофах и крушениях в деловом мире. Но она свободна, здорова, счастлива. В это утро Марта была так удручена своим отчаянным эгоизмом, что ею овладел суеверный страх — она испугалась: вдруг кто-нибудь или что-нибудь нежданно разобьет это волшебное, непривычное для нее счастье последних дней?

Среди светлых эвкалиптовых стволов Марта в своих сандалиях и красной куртке, хрупкая, стройная, чем-то походила на гнома. Склонив набок белокурую голову, она прислушалась. Издалека донесся длинный гудок. Потом утреннюю тишину спугнул лязг и скрежет. Наконец показался уродливый желтый автобус, набитый крестьянками, которые под грохот молочных бидонов, приплясывавших на крыше, ехали на рынок с корзинами яиц, курами, нежными молодыми сырами. Автобус остановился, и Марта мигом вскочила на подножку.

По мере приближения к Лас-Пальмас ее беспокойство и неясный страх постепенно рассеивались. Невысокое солнце светило мягко и ласково. В пригородах стоял терпкий запах банановых рощ. Над их густой массой поднимались высокие пальмы, и башни собора плыли поверх этой яркой сверкающей зелени. А вдали тянулась голубая линия утреннего моря. Потом автобус вполз в путаницу сонных улиц. В распоряжении Марты был целый день.

По обыкновению, она направилась к рынку, уже проснувшемуся в этот час. На старом мосту Пало над Гинигуада цветочницы устанавливали свои лотки. Марта взглянула на сияющие зеленым светом морские волны, которые здесь, под мостом, пытались поглотить неподвижную каменную реку, заросшую пыльными кактусами, молочаем и арникой.

Жизнь на площади уже началась. На автобусах подъезжали крестьянки, среди лотков бродили ранние покупательницы — кухарки. Девочка смотрела на них. Иногда она думала: «Это я, я, Марта Камино, я сегодня свободна». Ревность Пино помогла ей получить разрешение уезжать одной по утрам, и она словно начала жить заново. «А ведь я бывала жалкой, бывала несчастной, — думала она с удивлением, — один раз даже почувствовала зависть…» Ей казалось, что все недобрые чувства зарождаются только во тьме, под гнетом; свободный человек в чудесном мире всегда добр. Пусть она не выражала своих ощущений именно в таких словах, но эти чувства не покидали ее. Она шла мимо знакомых домов. Многие из ее подруг еще не проснулись.

Марту окружали запахи фруктов, рыбы, кофе. Густые утренние запахи, вдруг сметаемые солеными порывами морского ветра.

Она улыбнулась. Подумала о том, что вечерами испуганно говорили ей подруги: «Тебя примут за сумасшедшую, все видят, что каждое утро ты как неприкаянная бродишь по улицам. Что ты делаешь?» Марта ничего не делала. Она жила. Позже, после несчастья, происшедшего в ее доме, люди рассказывали друг другу чудовищные вещи. Говорили, что за ней никто не смотрел, что она целыми днями бродила по улицам, запуганная, с голодными глазами. Рассказывали еще многое другое, но Марту это не огорчило по той простой причине, что она не узнала об этих сплетнях.

У дверей мрачного кафе рядом с рынком Марта остановилась, потому что оттуда доносился звон гитар. Она увидела большой зал, со стойкой в глубине, возле стойки — дверь, задернутая грязной занавеской. За занавеской какие-то пьяницы, застрявшие тут после ночной попойки, пели монотонно и неутомимо:

Марта улыбнулась, робко и очарованно. Так как пьяницы были скрыты занавеской, она решилась переступить порог и вошла в зал, темный и грязный, где завтракало несколько рыночных торговцев. Она сама не понимала, почему это место так притягивало ее. Быть может, только потому, что оно было для нее совершенно новым, ничто здесь не напоминало привычную обстановку. Усевшись в угол, она спросила кофе и пышки. Горячий кофе был жидким и невкусным, но пышки ей понравились.

Неподалеку от нее расположились усатые мужчины, брюки которых держались на широких черных поясах, и несколько женщин с волосами, свернутыми жгутом на затылке, в накинутых на плечи черных шерстяных шалях. Они посмотрели на девочку, но вскоре забыли о ней, как ей и хотелось. Ее присутствие удивило их, но в то же время им до нее не было никакого дела.

Пахло вином, горелым маслом, грязью, мухами — жизнью.

По контрасту с ее домом, сверкавшим чистотой и чрезмерным порядком, с надоевшим до отвращения словом «микробы», атмосфера кафе очаровала Марту. Ей нравилось слушать пьяных гуляк, которые, надрываясь, тянули свою песню о маяке.

Конечно, это солдаты, солдаты, приехавшие в отпуск после тяжелых военных трудов, они веселятся и пьют напропалую.

В словах песни звучало обещание. «Но сейчас уже завтра», — улыбаясь, подумала Марта. Она поднялась, расплатилась и вышла на яркую, солнечную улицу. Ее пронизало ощущение, что этот сияющий день будет самым счастливым в ее жизни. Она вспомнила о своей записной книжке, «золотой день», — запишет она там. На мостовой Марта подкинула монетку. Если выйдет решка, она сегодня увидит Пабло. Вышел орел. Но она все равно знала наверняка, что встретит его. Как будто кто-то вдохнул эту уверенность ей в душу. Громкое ругательство вернуло Марту к действительности. Рядом с ней рабочие таскали мешки.

— Эй, посторонись! Задавлю!

Да, люди работали, двигались, жили!

Марокканцы продавали стеклянные украшения. Канарцы неторопливо занимались своими делами. По утренней улице, подобно Марте, шли прохожие, но в отличие от нее у каждого была цель.

Девочка обогнула большое каменное здание — театр, носивший имя Переса Гальдоса, и пошла к морю. Двигаясь вдоль задней стены театра, она вышла на берег и увидела, как волны разбиваются возле узких сырых улиц и с рокотом отступают назад, словно протестуя, что город повернулся спиной к морю, выставив напоказ эти печальные закоулки. Но Марта любила оборотную сторону города.

Начинался прилив. Смуглые ребятишки, нечесаные, совершенно голые, играли среди камней, как бесстыдные языческие божки. Они кидались в грохочущий прибой. Увидев Марту, мальчишки что-то крикнули ей, но из-за шума волн она не расслышала их слов. Однако Марта хорошо знала, что это отнюдь не комплимент.

С места, где она стояла, была видна длинная темная улица, огороженная крепкой стеной, о которую скоро ударятся волны, кидая вверх фонтаны пены. В конце улицы горделиво вздымал над водой свои пальмы парк Сан-Тельмо; у его стен уже бились, гонимые приливом, высокие волны Атлантики.

Марта снова остро почувствовала, как прекрасно вот так, ничего не делая, свободно жить в этом мире. Особенно потому, что она была уверена: эта возможность досталась ей просто чудом, и чудо будет длиться очень недолго. Ей хотелось встретить Пабло и рассказать ему о своих мыслях и чувствах, ему ведь нравится говорить о таких вещах. В этот зимний день, двадцать шестого января, день белых облаков и жаркого солнца, она увидит его.

И она его увидела. Но не возле отеля, как представляла себе и куда подошла поздним утром, словно влекомая магнитом. С полчаса она, не скрываясь, бродила вокруг дома, подкарауливая Пабло. Это было изнурительное ожидание на солнцепеке и, как в предыдущие дни, — бесполезное. Иногда она принималась смотреть на воду, на кипящую белую пену. Она загадывала: «Я взгляну на отель, когда пройдет десять волн». Проходило десять волн, она смотрела на дом. Никого… Тогда ей становилось страшно, что она пропустила Пабло, что он незаметно проскользнул у нее за спиной.

Потом она представляла себе художника в его комнате. Вот он завязывает галстук, вот надевает куртку, вот выходит в темный коридор… Ей казалось, что она слышит стук его трости, но тут же понимала, что это стучит ее сердце. Пабло не вышел. Усталая, с ноющими ногами и пересохшим от волнения ртом, она отправилась в старый парк в Сьюдад-Хардине. Она прошла по его желтым дорожкам, где пряно благоухали большие белые цветы и гудели шмели, празднуя вечную весну. В парке росло гигантское драконово дерево. Девочка села на скамью, кольцом окружавшую его ствол. Настроение ее упало, она была настолько подавлена, что ей хотелось плакать. На фоне неба вырисовывались великолепные кроны пальм; ползучая герань нарядно обвивала их стволы. Везде вечнозеленые растения. Всегда в цвету, даже смотреть надоело.

В страхе она спрашивала себя, сколько продлится для художника очарование этой неизменной красоты, для него, который приехал из страны, где времена года меняются. Она даже не знала, отчего Пабло приехал сюда. Онеста говорила, что он выбрал эти острова как самое тихое и самое удаленное от войны место в Испании, а может быть, хотел посмотреть на новые пейзажи, чтобы написать их. Но война скоро кончится, и он уедет, так же как Даниэль, Матильда и Онеста.

Эта мысль привела девочку в отчаянье. Уже несколько дней назад Марта с решительностью, родившейся из ее разговоров с Пабло, заявила брату, что после конца войны она хочет уехать с родными, хочет учиться в Мадриде. Отказ Хосе, окончательный и бесповоротный, не оставлял ей ни малейшей надежды вырваться отсюда. «Тебе нечего делать на материке…» Именно тогда-то, услышав от нее пересказ разговора с Хосе, художник и стал ей доказывать, что человек, сильно чего-либо желающий, обязательно добьется своего.

Марта прислонила голову к стволу драконова дерева. Это старое-престарое дерево с человеческой душой. Дерево, чей толстый перекрученный ствол напоминает страстное сплетение человеческих тел; твердые листья его кроны, заостренные, словно иглы, царапают мягкий шелковистый воздух, и под корой течет красный сок. Нехорошо думать о любимом человеке, касаясь головой этого дерева жарких стран. Молчаливое и загадочное, оно не окутывает себя пеленою туманов, оно четко вырисовывается в безжалостном ослепительном свете знойного дня. Оно требует реальности. Оно не любит тени. Если нож поранит его, наружу брызнет не свежий водянистый сок — из его плоти будет сочиться кровь, как из раненого человеческого тела. Века и века тихо стоит оно в ожидании, в солнечных лучах днем и в свете низких звезд прохладными ночами.

Марта чувствовала, как рядом с ее головой живой кровью пульсирует вековая мудрость дерева. Реальность, реальность. Поцелуи в ночи, поцелуи… Надо смотреть В глаза правде, Марта Камино. Чего ты ждешь от этого человека, от этого друга? Он ничего тебе не даст. Ты не любишь его. Никогда он не обнимет тебя, никогда не подарит тебе детей. Он заставляет тебя мечтать о других странах, мечтать о чистоте жизни и искусства. Но что это такое? Для женщины жизнь — это любовь и реальность. Любовь, реальность, биение крови. Твой широкий рот печален и дышит сладострастием, хотя глаза твои чисты. Ты носишь в себе детей, многих детей, которые родятся у тебя; ты подобна дикой, нетронутой земле, и, как земля, спокойная и терпеливая, ты должна дожидаться того времени, когда начнешь творить новую жизнь.

Нельзя тратить дни, тратить прекрасные минуты жизни на то, чтобы ждать человека, который все не появляется, на то, чтобы пугаться, вообразив себе стук его трости по мостовой. Нельзя. Я уже тысячу лет здесь, в этом краю, и я говорю тебе: «Ты ничего не знаешь, ничего не ищешь. Ты безумная».

Марта продолжала сидеть. Она не знала, сколько времени просидела так, опираясь на ствол драконова дерева, полузакрыв глаза от усталости. Она не знала, что в эти часы некоторые люди говорили о ее прогулках с художником, как о чем-то неприличном, недопустимом для девушки ее круга. И она, прислонившись к стволу дерева, старалась понять, почему так тяжела и тосклива стала ее жизнь.

Вдруг она вздрогнула, как будто среди глубокого сна кто-то позвал ее, и очертания растений в безжалостном сиянии дня потемнели перед ее глазами.

Она вскочила на ноги. С новой силой неудержимо вспыхнуло в ней желание увидеть художника. Она пустилась бежать через старый парк Дорамас, где тропические растения кидали причудливые тени на желтые тропинки. По дороге она мало-помалу успокаивалась.

Оказавшись на улице, по которой катили автобусы и проносились автомобили, на улице, купающейся в блеске моря, она остановилась… Как снова безо всякого предлога войти в дом этого человека? Так не поступила бы ни одна девушка. Она остановилась, чтобы подумать, и ей показалось, будто все ее подруги, застенчивые, скромные, благонравные, держат ее за юбку.

До ее ушей донеслись пушечные выстрелы и дальний звон колоколов, словно в городе начинался какой-то праздник. Море поднялось. Прилив достиг высшей точки. Это — полдень. Облака торопливо неслись в небесной вышине…

Она испугалась. Все, что было в ней от девочки из буржуазной семьи, вдруг в тревоге восстало против ее намерения, и, пожав плечами спокойно и покорно, Марта отказалась от него. Она села в автобус, и он повез ее, зажатую среди других людей, растрепанную морским ветром, в сердце Лас-Пальмас, где на берегу Гинигуады, рядом со старинным районом Вегета, жили ее родственники.

Она ехала, как оглушенная, думая только о том, что опаздывает к обеду, и даже не заметила флагов, развешанных на балконах домов. Когда Марта вступила в низкую прохладную прихожую и толкнула деревянную решетку, за которой виднелся дворик, уставленный кадками с пальмами и бегониями, она еще ничего не знала. Вокруг дворика шла застекленная галерея. Услышав звон колокольчика над решеткой, в одно из окон высунулась Онеста.

— Входи, входи, Мартита… Мы так рады!.. Даниэлю стало плохо.

Марта поразилась. Если оставить в стороне то, что Даниэлю страшно нравилось, когда за ним ухаживают и говорят о нарушениях его пищеварения, она не видела никакой связи между радостью и болезнью дяди.

Безудержный глупый смех разбирал Марту, пока она поднималась по широкой лестнице. А что, может… для Даниэля, который если и болен, так только мнительностью, заболеть по-настоящему — это праздник?.. Правда, такая мысль все же казалась невероятной, но когда Марта входила на верхнюю галерею, она вся тряслась от смеха. Ее заключила в объятия сперва Онеста, а затем Матильда, обычно такая сдержанная.

— Конец войне!.. Победа.

— Война кончилась?

— Нет, еще нет… Но фактически… Барселону взяли!

IX

Когда уже стемнело, когда, сама того не замечая, Марта была не в силах больше кричать и петь, пить и визжать, заходить в набитые людьми кафе, толкаться по опьяневшим улицам, — она встретила Пабло.

Марта вышла на улицу со своими родными. Потом рассталась с ними и присоединилась к группе молодежи, среди которой был Сиксто, офицерик, танцевавший с ней на празднике у нее дома, и несколько школьных подруг. Они отправились в танцевальный зал на пляже Лас-Кантерас. А потом Марта убежала от них…

Нельзя сказать, чтобы она скучала. Но она веселилась бы куда больше, если б не навязчивое желание встретить художника, заставлявшее ее жадно озираться по сторонам повсюду, где бы они ни оказывались.

Марта любила танцевать. За окнами зала горел великолепный закат. Солнце уходило в море, расцветив небо такими красками, окружив себя такой пышной свитой облаков, отражавшихся в воде, что, казалось, оно разделяет безумство людей, участвует в их празднике.

Сиксто был славным и хорошо танцевал. Он слегка подвыпил и много рассказывал о войне. Говорил, что у него через всю грудь тянется шрам от штыка. Он готов был снять гимнастерку и показать этот шрам, и только возражения девочек остановили его. Марта знала, что она нравится Сиксто. Это было бы ей приятно, если бы не мучавшее ее беспокойство, если бы не эта странная сила, которая звала идти дальше, искать снова и снова.

Не простившись, Марта ушла при первой возможности. Она пустилась бродить по улицам, как всегда, одинокая и нетерпеливая, натыкаясь на людей, проезжая один квартал на автобусе и три проходя пешком, среди солдат, фалангистов, крестьян и взбудораженных женщин — все пели и кричали, как во время карнавала, радуясь, что пришел конец войне. Люди толкали ее, шептали что-то на ухо, некоторые мужчины хотели танцевать с ней прямо посреди улицы. Но Марта все время искала, среди кричащих и смеющихся лиц она искала одно-единственное, дорогое лицо. Потом она шла дальше, прокладывая себе путь локтями. Шла вперед. Небо над ней уже потемнело, зажигались фонари, огни в домах. Вверх взлетали ракеты и крики.

Она заглядывала в окна кафе, забитых народом, наполненных светом и дымом. Затем стала в них заходить. В одном из кафе она прошла мимо столика, где сидели Матильда и Даниэль с друзьями, не замечая их, пока они не схватили ее за юбку.

— Ты пришла проститься? Уезжаешь домой?.. Ты оставила у нас свою куртку. Хорошо повеселилась?

Марта смотрела на них, ничего не понимая. Она была бледна от усталости.

Какая-то толстая дама, сидевшая рядом с Даниэлем, громко закричала ему, словно боясь, что он не услышит:

— Это дочь вашей сестры, правда?

— Нет, моего брата…

— Я говорю о белокурой сеньоре, которая раньше сидела здесь. Они так похожи!

Матильда рассмеялась:

— Она думает, что Марта — дочь Онесты.

Марта, присевшая на минуту между Даниэлем и Матильдой, недовольно посмотрела на толстую даму. У нее кружилась голова, но даже сейчас, смертельно усталая, она не хотела походить на Онесту.

Раздосадованный Даниэль покраснел.

— Моя сестра не замужем.

Марта, откинув голову на спинку стула, вдруг увидела прямо перед собой Пабло и Онесту. Она почувствовала болезненный толчок в грудь. Пабло пил и курил. И Онеста пила и курила. Они сидели рядом, отделенные от девочки длинным залом, дымом сотен сигарет, волной разговоров. Марта припомнила фразу: «Ваша мама приходила сегодня утром». Так сказала служанка в отеле, где жил Пабло. Тогда она не поняла. Онеста и Пабло. Она была похожа на эту старую светловолосую женщину, с жеманным плоским лицом… Значит, Онеста приходила к Пабло.

Как во сне услышала она голос Даниэля; он предлагал позвонить в усадьбу и сказать, что Марта остается у них в Лас-Пальмас, потому что она очень плохо выглядит.

В этот миг Пабло увидел ее. Он увидел ее и с веселой улыбкой издали помахал рукой. Пабло и Онеста были не одни: за большим столом сидело много народу. Ничто в их поведении не указывало на большую близость, чем та, что существовала, например, между Мартой и Даниэлем с Матильдой. Конечно, все были под хмельком, или, может быть, это Марта видела их словно сквозь слой воды — так расплывались и дрожали улыбки и лица. Скорее всего, она сама была пьяна. Но Пабло не наклонялся к Онесте. Ведь он даже не уважает ее: в один из немногих, редчайших дней своей жизни, когда Марта разговаривала с Пабло, он мимоходом упомянул об Онес в шутливом тоне: «Да, чем-чем, а умом твоя тетка не блещет». Так сказал Пабло, она вспомнила о его словах со злорадной жестокостью. И тут же ей стало стыдно. Стыдно настолько, что захотелось провалиться сквозь землю, скрыться от своей собственной совести. Думать так — значило быть такой же низкой, как люди, которых она презирала. Это значило быть недостойной дружбы Пабло. Она просто пьяна. В другое время она не такая.

Матильда в испуге увидела, что у Марты покраснели глаза, по-детски подергиваются губы.

— Боже мой! Ты пила?

— Да, и еще этот дым… Я пошла. Я пойду домой, к вам домой… Позвоните… Я только попрощаюсь с…

Она легко пробралась через зал к их столику. Собственно, она шла к Пабло. Вероятно, она была совершенно пьяна, потому что двигалась механически, словно ее тянули за веревочку.

Когда Марта приблизилась, старательно обходя людей, преграждавших ей путь, произошла сцена, ошеломившая и протрезвившая ее. Какой-то человек, в стельку пьяный, который перед тем, сидя за стойкой бара, долго смотрел на Пабло и вместе с друзьями покатывался от хохота, спотыкаясь, подошел к художнику и встал напротив него; никто не попытался его удержать — он всех застиг врасплох. Навалившись на мраморный столик, он выплюнул в лицо Пабло грязные, жестокие, неожиданные слова:

— Сволочь! Падло! Дезертир!

Он явно затевал ссору. Марта в ужасе смотрела на Пабло, он сидел не шевелясь, сжавшийся, бледный.

Поднялась суматоха. Кто-то оттаскивал пьяного, тот сопротивлялся.

— Я знаю тебя, приятель. Празднуешь победу, красное дерьмо!.. Дезертир! Это я тебе, тебе говорю, что ты дезертир! А жена твоя — шлюха, спит со всяким без разбору, это всем известно. Праздновать пришел, сволочь!

Его увели. Пабло сидел мокрый от пота. Рубашка прилипла к телу, пот ручьями струился по лбу. Приятели пьяного заискивающе просили у художника извинения:

— Уж вы простите его, — слышала Марта. — Он ведь ничего не соображает…

Все сидевшие за столом поднялись на ноги, за исключением художника. Марта с болью смотрела на Пабло, который все еще не мог опомниться и, казалось, ничего не видел перед собой. Это длилось секунду. Потом он через силу улыбнулся.

— Впервые вижу этого типа.

Марта не расслышала его слов, но угадала их по движению губ. Пабло достал платок и вытер лицо. Потом попрощался. Онес с беспокойством смотрела на него. Он вышел из кафе… Марта шла — за ним, словно привязанная.

На улице она потеряла его из виду. Пробираться среди толпы было нелегко. Сердце Марты сжималось от тоски, пока она прокладывала себе путь, спасаясь от толкотни, криков и надоедливых отвратительных приставаний мужчин.

Наконец она снова увидела Пабло. Он намного опередил ее, но, по крайней мере, она знала теперь, в каком направлении он идет. Догнав его, она на мгновение остановилась в растерянности: он стоял на углу, у берега Гинигуады, возле моста Пало; его рвало. Она глядела на Пабло почти с отвращением. Он тоже был пьян. В изнеможении он оперся на стену и вытер лицо платком. Потом зашагал дальше. Тогда Марта подбежала к нему и схватила его за рукав.

Через несколько минут, когда они уже выходили из толпы, Пабло взглянул на девочку. Она была тут, рядом с ним, но, казалось, до этой секунды он не видел ее, хотя машинально шел к старому району, где жили Камино.

— Ну, малыш… Говори, куда нам идти…

Он выглядел, как обычно, но голос его звучал глухо и прерывался икотой. Если бы так говорил кто-нибудь другой, Марта, наверное, рассмеялась бы. Но сейчас ей было невыносимо горько, ведь это Пабло стал таким жалким, таким несчастным. Марта вдруг разразилась отчаянным плачем, как плачут маленькие дети, и выпустила его руку, чтобы закрыть лицо и удержать этот водопад слез.

— Девочка… Ну хватит… Ты пьяна…

Марта покачала головой. Он, повесив трость на руку, попытался отнять ее руки от лица. Тогда сквозь слезы она посмотрела на него.

— Вас оскорбили… Вас… Я убила бы его…

— Ты думала, что я его убью? Или сделаю вид, что хочу убить? Какая ты еще маленькая!

— Вы святой… А они смеются над вами.

— Да бог с ними… Идем к тебе, девочка… Велика важность, пускай смеются!

Нет, теперь он уже не походил на пьяного. Его некрасивое доброе лицо было просто печальным. Он шел не торопясь. Его трость тяжело стучала о мостовую — они брели по пустынным улицам, мимо молчаливых старинных домов с ветхими деревянными балконами. Брели под прекрасным небом, блеск которого не могли затмить робкие электрические фонари, бросавшие на мостовую бледные круги света, отчего темные закоулки казались еще таинственнее и восхитительнее.

Разрывы далеких ракет только углубляли покой, царивший в этих кварталах. Сюда доносился даже шум волн; свежее, тяжелое дыхание моря, шелестя, ползло по улицам, между домами колониального стиля с толстыми, крепкими стенами. Все происходило, как во сне.

— Пабло, — сказала Марта очень тихо, — я… если б вы только знали… если бы вы знали, какой я вам друг. Я ваш самый, самый настоящий друг…

Они остановились на крохотной площади, пересечении нескольких улиц, чтобы пропустить компанию поющей молодежи. И по мере того, как удалялись шаги и голоса, Марте и Пабло казалось, что фонарь на углу стал увереннее разливать свое желтоватое сияние, словно он светил только для них двоих. Тени сделались чернее. Скромная церковь — белая краска и темный камень — внушала мысли о вечности, чистоте, покое… В боковой улочке погасло окно, и над плоской крышей дома заблестело звездное небо.

Пабло прислонился к стене. Неуверенными движениями он старался зажечь сигарету. Углы его широкого рта опустились книзу. Не скажешь, что это рот труса, но Пабло не захотел драться с пьяным задирой, когда тот оскорбил его жену. Марта подумала, что только она одна в целом мире способна оправдать его поведение.

Легкий ветерок порой приносил откуда-то теплые запахи весны. Это, наверное, благоухали цветы, выставленные в горшках на плоские крыши домов… Потом морской бриз сметал все запахи, и пахло только зимой.

— Вам, как и мне, нравятся эти улицы, верно, Пабло? Посмотрите на доску — там написано, что в этой церкви молился Колумб… Вам нравится церковь?

— Что? Что ты говоришь?.. Ты очень хорошая девочка, Да, мне нравится быть с тобой, здесь, сейчас… Знаешь, как я зову тебя? Девочка с острова… Никогда не уезжай отсюда, живи спокойно среди родных улиц и полей… Зачем тебе уезжать? На Тенерифе я познакомился с одними англичанами, тридцать лет назад они приехали на остров провести отпуск и живут там до сих пор.

— А вы?

— Я уеду… Когда-нибудь. Когда смогу… Когда буду знать, что мне делать. Можешь смеяться, Марта, над мужчиной, который даже не умеет быть мужчиной. Когда этот болван выкрикнул те слова, ты думаешь, я возмутился?.. Я знаю, он говорил правду. Нет, я не знаю, но спрашиваю себя об этом каждый день. Каждый день — вот уже два года. Если бы она захотела, сегодня она была бы со мной.

— Нет, нет, не может быть… — Марта перепугалась.

— Может… Это правда. Зачем она там, для чего?

Пабло говорил все возбужденнее, но почти не двигался. Марта, затаив дыхание, слушала его.

— Конечно, что касается меня… Плевать мне, что ее здесь нет! Гром и молния! Все, что она сделала, уже прощено… забыто. Я не хочу больше ее видеть, но только думаю иногда: а вдруг ее сейчас уже нет на свете. И тогда, девочка, у меня разрывается сердце… Я знаю, что для меня лучше никогда больше не видеть ее, и я снова начну писать в своей манере, с душой, создавать картины, полные жизни, какие нравились ей… Но для этого мне надо вернуть себе чувство собственного достоинства. Когда я рядом с ней, я этого не могу, но я хочу, чтобы она знала, что я чего-то стою… Рядом с ней я не человек, я кукла, я сумасшедший… Как я плакал! Или ты думаешь, мужчины не плачут? Я рыдал от ревности и не мог оставить ее, потому что она такая беспомощная… Да, она нуждается во мне. Нет ничего лучше, чем видеть ее слезы. Но когда настолько любишь человека, нельзя жить с ним вместе, никогда не делай такой глупости. Нельзя… Были же у меня дела поважнее, чем любовь к какой-то женщине, к ее телу, которое хочется целовать и унижать, которое отравляет минута за минутой всю, всю твою жизнь… Но теперь-то уж она меня не поймает. Пусть даже на коленях просит вернуться… Я никогда не вернусь… Ты веришь мне? Нет, если она и напишет, я не поеду. С тех пор как я здесь, от нее ни строчки. Друзья — те пишут, передают, что Мария здорова. Если она захочет, она напишет, чтобы я вернулся… Она не может быть одна — когда она потеряет то, чем живет теперь, она вспомнит обо мне… Но моя бессмертная душа тоже нуждается в спасении, как по-твоему? Есть на свете много прекрасных тел, которые не сводят с ума… А искусство — одно. Это единственная страсть, которую нельзя проституировать, нельзя забыть. Я был несчастен, несчастен до безумия оттого, что не мог писать. Теперь я могу…

Не оставалось сомнения, что Пабло пьян. Он попробовал затянуться сигаретой, и его снова начало тошнить. Он отбежал к углу церкви и наклонился там, держась за стену. Марта подняла трость, упавшую на мостовую. Теперь она не чувствовала ни малейшего отвращения. Пабло внушал ей не отвращение, а нежность. Он был рядом с ней, беспомощный, жалкий и все-таки замечательный. Она слушала его сбивчивое признание, такое искреннее в своей неосознанности, и была счастлива, что ей доверили такую большую тайну. И то, что она видела художника в таком состоянии, тоже не претило ей, а наполняло гордостью — ведь не кто-нибудь, а именно она была рядом с Пабло в эту минуту. Выпитое вино кружило ей голову, придавая всем ее чувствам необычную приподнятость. Этот день походил на странный сон.

Часы на соборе пробили один раз. Час ночи. Пабло с трудом оторвался от стены и вернулся к Марте; волосы девочки светлели в темноте.

— Веди меня, детка… потому что, если мне не изменяет память… если мне не изменяет память, необходимо доставить тебя к твоим родственникам… Идем!

— Так вот, — продолжал он, поворачивая голову к Марте, — я говорил тебе об искусстве. Оно не терпит соперничества… Искусство — это тоже демон. Демон, Который никогда не дает тебе покоя… Но любовь, когда она становится греховной как моя, попирает все, высасывает кровь и жизнь. Искусство уходит. И тогда уже не важно… Тогда уже ничто не важно. Но теперь я знаю, для меня искусство — главное. Хотя бы она и захотела, я не вернусь, слышишь? Я мог перейти к красным. Мне все равно. Но я хотел, чтобы она вернулась ко мне, а не я к ней… Приказывать должен я, понимаешь? Я хочу освободиться и писать… Я не желаю, чтобы меня терзали ревность и сомнения… Не желаю!

После этих непонятных слов художник замолчал. Он больше не проронил ни слова, так же как и Марта. Слышались только их шаги да все более уверенный стук трости о мостовую.

В доме дяди светились окна первого этажа. Свет просачивался сквозь опущенные жалюзи. Может быть, родные вернулись и сидят там в старинном кабинете Мартиного деда?

Девочке не хотелось отпускать Пабло. Остановившись у подъезда, она схватила его руку в свои. После того, что он был так близко, принадлежал только ей, она не могла с ним расстаться. Пусть он говорит, пусть скажет хоть что-нибудь, пусть останется здесь…

— Идемте… Войдите со мной…

Он снова достал платок и быстро вытер лицо. Это нервное движение Марта заметила у него только сейчас. На улицах, выметенных ветром, было довольно свежо; Марта почувствовала это, но Пабло, видимо, было жарко.

— Девочка… прости меня, идиота, я, наверно, до смерти надоел тебе… Я уже давно не пью, я не люблю вино, и теперь у меня немного кружится голова. Я, вероятно, был назойлив и груб. Думаю, ты больше не захочешь иметь дела с твоим другом художником. Его тоже мучит демон. Демон, которому не стоит попадать в лапы… Не стоит…

— Никогда… никогда я не любила вас так, как сегодня. Никогда, даже когда я влюблюсь, я не полюблю никого так, как вас. Я никому не расскажу того, что видела и слышала.

Пабло взял ее за подбородок и печально посмотрел на юное личико, казавшееся бледным при свете фонаря, заглянул в узкие блестящие глаза.

— Я желаю тебе никогда не влюбляться, малыш. Иметь пятнадцать лет от роду и быть такой, как ты…

— Мне шестнадцать…

— Шестнадцать… это ужасно. Тебе предстоит пережить еще столько неприятностей… Прощай, Марта Камино, спи спокойно… Я наговорил много нехорошего — забудь про это. С каждым днем я убеждаюсь, что становлюсь все более смешным.

Он оставил ее у дверей дома и ушел.

Разбитая, она опустилась на ступеньки и долго плакала. Она плакала, облокотившись на колени, закрыв лицо руками. Ее плечи судорожно вздрагивали. Марта не могла остановиться, В слезах она находила странное, почти мучительное утешение и сладость, гордость, счастье. Она плакала долго, очень долго, ни о чем не думая… Когда поток слез начинал иссякать, к горлу подкатывалась новая волна рыданий. У нее ломило все тело. Ее душа омылась и стала богаче. Почему-то она чувствовала, что плачет не от слабости, и не стыдилась своих слез. Впервые в жизни ей казалось, что в плаче есть нечто прекрасное.

Марта очень выросла за этот день, за часы, отделявшие ее от сияющего рассвета. Но она об этом даже не подумала.

X

В феврале народилась новая луна. Сначала на небе появилась узкая кривая полоска, похожая на обрезок ногтя. Дни шли, и она, округлившись, все ярче сияла над полями Алькора. Все смелее и смелее освещала ущелья, банановые плантации, три утеса над морем, сторожащие остров, освещала виноградники на склонах горы Лентискаль и черных отрогах Бандамы, в глубоком кратере которой лунный свет тускнел, становясь неверным и робким, как в бездонном пруду.

Каждый вечер, возвращаясь в усадьбу, Марта следила за растущей луной. Порой ветер пробегал по низкорослым тамарискам, и они шевелились в темноте, совсем живые, иные, чем днем. И каждый вечер луна светила все ярче: в ее сиянии уже можно было различить цвет лепестков бугенвиллеи: Марта написала стихотворение в прозе о старых козлоногих демонах, которые, подпрыгивая, пляшут в лунном свете среди скелетов зимних лоз.

Если бы кто-нибудь поклялся ей, что прежде чем пойдет на убыль холодное, сверкающее, уже почти круглое светило, ее постигнет большое горе, — она бы не поверила этому. В те дни душа Марты была открытой и доверчивой. Она ходила с высоко поднятой головой, чувствуя, как мягко струится по жилам горячая кровь. Словно бросая вызов зимнему холоду, она ни разу не надела чулок, — ее голые ноги не стыли на свежем февральском ветру. Она жила и пила жизнь большими глотками. Любое забавное происшествие заставляло ее смеяться до слез. Иногда Марта краснела от гордости, вспоминая, что она — лучший друг доверившегося ей необыкновенного человека, который приехал на остров, быть может, только затем, чтобы вдохнуть в нее силы и озарить ее жизнь. Но об этом она никогда не говорила.

После памятной ночи падения Барселоны Марта написала художнику длинное письмо. С большими колебаниями, после долгих раздумий она снесла его на почту. Три дня девочка напряженно ждала. Также по почте получила она ответ, направленный на адрес ее дяди. Несколько коротких, очень теплых строк, в которых Пабло обещал побеседовать с ней обо всем, о чем она пожелает, о высоких материях и житейских делах, но только по возвращении из небольшой экскурсии, которую он собирается совершить со своими друзьями. Захватив палатку, они отправляются в сосновый лес Тамадаба. «Кто бы мог подумать, — заканчивал он письмо, — что на твоем острове есть большие леса?»

Действительно, этого никто не мог подумать, ведь кругом вздымались бесплодные скалы, а в каждой котловине зрели культуры, выращенные человеческими руками: цветы и банановые рощи, плантации помидоров и опунции, на широких листьях которой, очистив их от игл, разводят кошениль, — издали ряды опунций кажутся толпой призраков в белых саванах.

Марта знала, что среди хаоса гор, видных из порта Техеда, под стражей южных вершин Нубло и Бентайги, на многие километры тянутся сосновые леса, жаркие, сухие, выросшие на вулканической почве — сосновые леса Пахоналес. Она никогда не видела их.

Тамадаба — это сосновый лес, расположенный высоко в горах, в конце Северного шоссе. В те времена добраться туда можно было только полями, проехав не один километр в седле или пройдя пешком. Зато потом путника вознаграждали тишина и красота этих мест. Сосновый лес внезапно кончался обрывом, отвесно падающим в море с высоты восьмисот метров. Марта постаралась как можно больше разузнать об этом уголке, прежде не известном для нее, а теперь священном, потому что он приютил Пабло. Она знала, что растущая луна пронизывает своим светом холодные лесные туманы, что на закате Пабло видит, как на поверхности моря выступает остров Тенерифе и солнце садится за острым силуэтом горы Тейде… Если бы Марта была мальчишкой, возможно, Пабло счел бы удобным пригласить ее провести с ним эти великолепные дни. Они бы вместе разжигали костер, без которого не обойтись на такой высоте, и вместе слушали бы вздохи деревьев. Казалось невероятным, что в пределах этого небольшого округлого острова может встречаться столь разнообразная растительность, а климат быть столь же различным, сколь непохожи друг на друга характеры людей.

По пути домой Марта напевала:

Где она слышала эту песню? Когда настанет полнолуние и ночи будут походить на холодные дни, морской маяк загорится вновь. И Пабло будет стоять в своей комнате, глядя на огни порта.

В эти дни Марта настолько была погружена в свои мечты, что каждый раз, входя в ярко освещенную столовую, раскрасневшаяся от зимнего воздуха, она удивлялась, видя там Хосе и Пино, обсуждающих какие-то мелкие домашние дела, удивлялась себе самой, когда говорила о занятиях и о своем намерении поехать учиться в Мадрид после конца войны. Потому что война стремительно шла к развязке. Пино зло смеялась:

— Ты воображаешь, что будешь делать в жизни все, что тебе вздумается… Почему бы тебе не попросить луну у твоего братца?

— Я не понимаю, отчего мне нельзя учиться. Учатся тысячи женщин.

Она не находила в своем желании ничего не исполнимого и, доказывая свою правоту, каждый раз говорила со все большей убежденностью. Она сама не понимала, откуда пришло к ней это спокойствие, эта уверенность в будущем. Наверное, оттого, что теперь она жила также и настоящим. Она словно заручилась чьим-то обещанием. Пино замечала это и все чаще накидывалась на девочку с бранью.

— Тебе-то какое дело до того, поеду я или нет? — огрызалась Марта.

Пино не знала, какое ей дело. Во всяком случае, она не могла это объяснить. На такие вопросы она никогда не отвечала, только сыпала оскорблениями. А видя, что ее слова не попадают в цель, что Марта выслушивает их совершенно спокойно, она окончательно выходила из себя.

В один из вечеров перебранки надоели Хосе. Он сложил газету, за которой обычно укрывался от женщин.

— Интересно, оставят меня когда-нибудь в покое с этими идиотскими разговорами? Никуда ты отсюда не уедешь! И думать об этом забудь! Поняла? Когда окончишь свою проклятую школу, останешься здесь, будешь сидеть дома, взаперти. Хватит, нагулялась… Ты должна помогать Пино ухаживать за твоей матерью. И пока она жива, ты слышишь меня, пока она жива, никто из нас троих не уедет отсюда.

Конец его речи был обращен и к Пино, которая ответила на нее презрительным и вызывающим взглядом. В последнее время она перестала следить за своей одеждой. Проводила целые дни в халате и шлепанцах. После обеда; часто лежала в постели вплоть до возвращения Хосе. Но Хосе, казалось, не обращал на это внимания.

Марте отказ брата уже не представлялся окончательным. Сама жизнь становилась на ее сторону. Быстрый глубокий поток нес ее в будущее, и она бездумно отдавалась его течению. Ей не верилось, что ее судьбой станут долгие годы безмятежной жизни, замкнутой узким домашним кругом. Правда, с детских лет удел Марты казался предопределенным: сначала — тихая жизнь в родной семье, затем создание собственной семьи, в лоне которой ее ожидала все та же тихая, покорная, скрытая от внешнего мира жизнь. Но раз теперь это представлялось ей уже невозможным, значит, что-то очень могущественное толкало ее к иному будущему. Она не выражала свои мысли именно в таких словах. Но почему же тогда разговоры брата и Пино, беготня прислуги, лай собак по ночам, все, происходящее вокруг, казалось ей как бы нереальным, отошедшим в далекое прошлое?

Наконец наступило полнолуние. Луна с вышины завладела всем островом. Шагая по дороге, девочка жадно глядела на ночное светило. Ее мысли текли в такт легкому похрустыванию сандалий по щебню. Мысли одинаковые, однообразные, как звенья четок. Собственно, даже не мысли… Желания, образы. Если Марта остановится, эти чуть смешные образы, эти желания запрыгают, затанцуют вокруг нее, как ее козлоногие демоны.

В тот вечер Марта застала дома переполох. Тереса заболела. Она простудилась, и домашние подозревали, что Висента, желая вылечить ее, дала ей какое-то свое снадобье. У Тересы началась рвота, сопровождавшаяся обильным потом и обмороком. Махорера же говорила, что это Пино ошиблась лекарством… Услышав ее слова, Пино устроила истерику. Приехал доктор дон Хуан. И еще одна особа, которую Хосе принимал без большой радости, — экономка дона Хуана, мать Пино.

Все были в плохом настроении. Один только дон Хуан держался спокойно, как всегда, и, как всегда, глаза его смотрели задумчиво, а руки распространяли запах камфарного спирта.

Снова Мартой овладело странное чувство: ей казалось, что все это уже было, было давно и давно отошло в прошлое: и эта суматоха, и эти лица, и эти споры… Она укрылась в своей комнате и там забыла обо всем, но скоро к ней постучали. Это была Висента. Она вошла и закрыла за собой дверь. Марта одиноко стояла у окна в свете луны.

— Это приносит несчастье.

— Что?

— Так смотреть на луну.

— Хорошо, что тебе нужно?

— Ты должна остерегаться.

— Луны?

— Нет, не луны! Людей… Пино мечется, как угорелая кошка. Хочет выгнать меня. Только зря старается. Я от твоей матери никуда не уйду. А тебе пора открыть глаза.

Махорера стояла в сиянии, падавшем из окна. Марта — спиной к свету, волосы ее блестели, а лицо было в тени.

— Не болтай глупостей, Висента. Что тебе надо?

— Мне ничего не надо, я хочу только предупредить тебя. Ты уже большая, ты должна занять в доме свое место. Смотреть за всем, требовать отчета в том, что тебе принадлежит… И как только сможешь, выгнать их.

Марта рассердилась. Зачем ей вмешиваться в мелочные, дурацкие расчеты.

— Оставь меня в покое с твоими баснями!.. Мне надо учиться. Уходи! Слышишь? Уходи!

С полминуты Висента стояла не шевелясь. Потом достала платок из кармана юбки и громко высморкалась, точно сплюнула. Повернулась и ушла. Марта тут же забыла о ней.

Домашний мир. Для Марты эти люди были где-то далеко-далеко. Она слышала их беготню, их разговоры, которые только утомляли, ее. Выполняя свой долг, она зашла к матери. Тереса лежала в кровати, рядом сидела махорера. Невозможно было сказать, спит Тереса или нет. Глаза закрыты, дыхание слабое и неровное. Больно было смотреть на нее, такую бледную, с криво подстриженными волосами. Марта долго глядела на мать, но так и не наклонилась, чтобы поцеловать ее. В душе девочки не пробудилось ни волнения, ни скорби. Эта женщина тоже ничего для нее не значила. Несколько минут она стояла, моргая, стараясь побороть эти мысли. Махорера смотрела на нее. Марта, сама того не замечая, пожала плечами и вышла из комнаты.

На следующий день она узнала, что Пабло вернулся в Лас-Пальмас. Доктор дон Хуан, ночевавший в усадьбе, рассказывал за завтраком о своем визите, который два дня назад нанес мадридским Камино.

— И позволь, сынок, дать тебе один совет, — говорил он Хосе, — тебе надо бы иногда возить Пино к твоему дяде. Даниэль говорит, что он постоянно приглашает вас к себе. У них бывает весело. Пино необходимо развлечься… Это советует тебе старый врач.

— Вот что, дон Хуан, я сам знаю, что мне делать со своей женой, ясно?

— Не кипятись, сынок, не кипятись.

Дон Хуан, грузный, печальный, застыл перед чашкой кофе с молоком.

— Крестный, — спросила Марта, — а там было много народа?

— Нет… Этот хромой мальчик, художник, про которого говорят, что он очень талантлив, и еще…

Марта даже не задумалась, отчего Пабло не известил ее, как обещал, что вернулся из Тамадабы. Может быть, он оставил записку у дяди, а там забыли ее передать. Дон Хуан все еще говорил и даже жестикулировал. Рука его схватила чайную ложечку и секунду помахивала ею в воздухе. Потом он чему-то смеялся. Но с таким же успехом он мог бы разговаривать и с глухим. Марта, внимательно наклонившая к нему свое чистое сияющее лицо, не слышала больше ни слова.

На следующее утро, в волнении она отправилась к дому художника и терпеливо прождала его несколько часов. Когда наконец он появился, она даже не поверила своим глазам. Ей показалось, что он стал меньше ростом — маленький, некрасивый человечек, непохожий на того, кого она все время видела в своем воображении. Он остановился между сухих клумб в саду отеля и повесил трость на руку, чтобы зажечь сигарету. Он стоял перед Мартой, совсем рядом, до него почти можно было дотянуться рукой. Но он не видел ее. Марта чувствовала, как колотится ее сердце. Она подумала, что так она не вымолвит ни слова.

Пабло столкнулся с Мартой у калитки сада, почти на тротуаре. Девочка неожиданно возникла перед ним, не в силах раскрыть рта. Чтобы не упасть, Пабло схватил ее за плечи. Потом на лице его появилось запоздалое удивление, которое становилось все очевиднее. Художник нисколько не был рад. Напротив. Он тотчас же отпустил Марту. И пока она, улыбаясь, приходила в себя, голос Пабло зазвучал так раздраженно, так сухо, что показался ей чужим.

— Ну и ну! Это что же, осада?.. Я вижу, занятий у тебя не слишком много.

— Нет, у меня много занятий, но сегодня я пришла повидать вас.

Пабло посмотрел на часы. Потом, точно в ожидании спасительного ливня, взглянул на ясное безмятежное небо с редкими ленивыми облачками.

— Но у меня-то нет времени… Извини меня. Мне надо работать.

Марта все еще улыбалась. Ей казалось невозможным, чтобы Пабло мог разговаривать с ней таким тоном. Но, хотя губы ее улыбались, внутренне она становилась все серьезней.

Пабло нахмурился. Он готов был уйти, не сказав больше ни слова, но почему-то все еще не трогался с места; трость его легко постукивала о мостовую.

Марта смотрела на его лицо, которое после дней, проведенных на свежем воздухе, сделалось еще смуглее. На его умные глаза — теперь они казались другими, потому что прятались от нее.

— Я помешала вам?

Пабло снова поднял глаза. В их глубине что-то светилось. Какая-то ласковая искорка. Только очень далекая.

— Ты не должна приходить сюда и ждать меня.

— Тогда… где же мы будем встречаться?

— Я не вижу необходимости… Мы будем встречаться в доме твоего дяди.

— А… наша дружба?

Пабло стал сердиться.

— Девочка, пойми… Я тебе не товарищ. Не делай меня глупее, чем я есть. Занимайся своими делами… Встречайся со своими подругами. Мне жаль так говорить с тобой, но ведь нельзя же постоянно везде натыкаться на тебя. Ну, прощай!

В глазах Пабло сверкнул веселый огонек, в них промелькнуло заметное облегчение, когда он увидел, что Марта посерьезнела. Девочка с достоинством сжала губы.

— Извините, что я помешала вам. Больше такого не случится.

Пабло собирался было что-то сказать. Но вместо этого нелепо швырнул сигарету, которую только что зажег, и раздавил ее каблуком. Чуть кивнул головой, повернулся и ушел. Подходя к противоположному тротуару, он услышал, что Марта бежит за ним.

— Пабло… Погодите. Одну минуту.

Художник остановился. Досадливо вздохнул.

— Вы думаете, я пришла к вам просто так, без всякого дела?

Пабло снова посмотрел на часы. Как это обычно бывает, нарочитые жесты делали его немного смешным. Он подождал, пока девочка заговорит.

— А если мне надо сказать вам что-то очень важное… если речь идет… о моей жизни? — выдумывала Марта. — О том, что меня подстерегает страшная опасность? А вы знаете, что вчера меня приходили предупредить?.. И я… я хотела только рассказать вам…

Вдруг ей стало нестерпимо стыдно своих слов. В отчаянье она умолкла.

— Марта, я не идиот и не мальчишка. Если я говорю, чтобы ты оставила меня в покое, значит, так нужно и для твоего блага, и для моего спокойствия. Понятно?.. Наконец, я не хотел говорить тебе, но я обещал одному человеку, что не буду больше разговаривать с тобой на улице, потому что это компрометирует тебя в глазах городских жителей.

Марта смотрела на него с недоумением.

— Но кому какое дело?.. Что в этом плохого?.. И это говорите вы, вы, который всегда смеется над такими глупостями…

Вдруг она показалась ему намного старше.

— Это сказала Онеста?

Пабло улыбнулся.

— Нет. Что за ерунда!

— Правда?

— С чего мне лгать? Это не Онеста, но я все равно не скажу, кому я дал такое обещание. Это очень разумный человек, заинтересованный в твоем благополучии… Ну, давай руку и простимся, а?

Марта не подала ему руки. Пабло пожал плечами, решительно повернулся и ушел. На этот раз девочка не побежала за ним.

Она стояла, не двигаясь, возле живой изгороди, тупо глядя в землю. Покрытая тенями мостовая словно качалась под ее ногами. Этот разговор окончился так быстро, что она еще не успела полностью понять его значения. Не понимала она и того, почему так дрожат ее руки. Она прикусила пальцы, чтобы унять дрожь.

Подняв глаза, Марта увидела, что Пабло садится в автобус. Он не повернул свою темноволосую голову, не взглянул на девочку. Ему ничего не стоило бросить ее в оцепенении посреди улицы. Если когда-то он и вправду смотрел на нее как на сильную, считал ее своим другом, то сегодня она была для него всего лишь назойливой лживой девчонкой, недостойной и минуты внимания. Теперь ей и в самом деле хотелось, чтобы ее жизни угрожала опасность! Ах, если бы ее кто-нибудь убил, с каким бы ужасом Пабло, побледнев, выслушал весть о ее смерти!

Марта побежала к морю и остановилась у ограды, идущей вдоль пляжа. Отсюда она увидела едва тронутую рябью тихую воду бухты, защищенной от больших волн молом. Пляж был пуст. В стороне сохли на солнце лодки… Только иностранцы купаются в феврале.

Она представила себе, как бросается в море, чтобы утопиться. Но эта мысль вызвала у нее улыбку, хотя по ее щекам катились две крупные слезы: ведь, очутившись в воде, она тотчас же поплывет. Марта страстно любила плавать, нырять, скользить на волнах.

Она задумчиво отерла слезы. Мысль о самоубийстве сменилась другой, гораздо более приятной — она вообразила, как плывет, борясь с могучей стихией. На несколько секунд эта картина отвлекла ее, словно и в самом деле все ее силы сконцентрировались для борьбы. О смерти уже не могло быть и речи, но немедленно искупаться тоже нельзя — для этого на всяком приличном пляже полагается иметь подходящую одежду.

А море звало ее, она ощущала его соленое дыхание, слышала шелестящий рокот. Марта спустилась по ступенькам, ведущим на пляж, сняла туфли и с удовольствием растянулась на песке неподалеку от лодок. Солнце щекотало ноги, в рот залетали сухие песчинки.

Оказалось, что на пляже она вовсе не одна. Кучка оборванных полуголых мальчишек играла на песке с каким-то гвоздем. Их было полдюжины, живых, задорных, золотисто-смуглых, кричавших что-то нараспев пронзительными голосами, которые громко звенели в порывах морского ветра. Марта рассеянно следила за ними. Вдруг они соединили головы и принялись шептаться. Один приблизился к ней. С жесткими волосами, концы которых выцвели от солнца и соленого воздуха, и ртом до ушей он походил на чертенка.

— Послушайте, мисс… guay peny.

Вот о чем, оказывается, совещались эти оборвыши.

— Убирайся к дьяволу!

Марта сказала это с такой злостью, что мальчишка пустился наутек, и сквозь дыры рваных штанов она увидела его ягодицы; это зрелище вызвало у девочки нервный смех, от которого на глаза навернулись слезы.

Видя, как она лежит на песке, ребята приняли ее за эксцентричную англичанку. «Теперь эти чертенята научатся попрошайничать по-немецки, — подумала она, желая хоть как-то встряхнуться и заполнить чем-то пустоту, от которой у нее кружилась голова. — Хосе говорит, что Гитлер ведет немцев к мировому господству, и скоро у нас будет больше немецких туристов, чем английских». Она внимательно посмотрела на горку песка у нее перед глазами и пришла к безутешному выводу: «Но мне-то что до этого?..» Марта пожала плечами, и слезы снова закапали в песок. На несколько минут шум моря, блеск солнца и, тени облаков скрылись от нее за пеленою слез.

Мальчуганы в лохмотьях продолжали свою шумную возню: они дрались, ссорились, играли в чехарду. Удивительно, как еще им всем не пришло в голову подойти к ней и, ковыряя в носу, стать вокруг, чтобы рассмотреть ее поближе. Рассеянно и бездумно Марта глядела на ребят. Хороший у них сейчас возраст. Отчего она прежде думала, будто быть ребенком скучно? Она попробовала вспомнить, что делала на берегу летом, когда была маленькой, и почему ей было так весело. Каждое утро дедушка посылал ее со служанкой на Лас-Кантерас. То был пляж намного больше этого. Изогнутый в форме раковины, он тянулся по другую сторону перешейка на несколько километров и летом кишел народом, пестрел кабинками для переодевания. Она играла с другими малышами, детьми подруг ее матери. Они строили из песка замки и кораблики, а прилив разрушал их. Когда в полдень дедушка приходил за ней, ей всегда казалось, что он появился слишком рано. Тогда у нее не было никаких забот. Чтобы стать счастливой, ей не нужно было уезжать с острова и знакомиться с разными людьми, похожими на сложных героев книг. Все это пришло гораздо позже, а с того дня, когда она узнала о приезде мадридских родных, превратилось в некое подобие болезни. Но ее герои один за другим отворачивались от нее… По правде говоря, родные оказались совсем не такими, как представляла себе Марта, зато Пабло был именно таким.

Глубоко задумавшись, она уселась на песок, лицом к морю. Марта не могла понять, почему Пабло ей так нужен. Почему ей хочется стать перед ним на колени и умолять его, чтобы он уделил ей хоть немного внимания; почему ей хочется сказать ему: «Вам я могу открыть свою душу».

«Запомни: нельзя преследовать того, кто тебя отвергает… Нельзя, ни за что». Она повторила этот вывод медленно, твердо. Казалось, здесь, на берегу, сидят рядом две Марты, одна готовая плакать навзрыд, бить ногами, как маленькая, бежать вслед за Пабло и просить у него объяснения, почему он так внезапно отверг ее дружбу, — и другая, неумолимая, даже насмешливая, повторяющая, что нельзя быть назойливой, нельзя терять достоинство, нельзя становиться одержимом истеричкой вроде Пино. Надо думать о другом. О чем угодно.

«Завтра я захвачу свой купальник».

Лучшее средство от горя — это противопоставить ему ясные, конкретные мысли. Человек может без стеснения предаваться радости, даже самой буйной — радость никому не мешает, никого не задевает… Каким бы безудержным ни было твое веселье, никто тебя не осудит. Но горе должно таиться глубоко в душе. Не надо выставлять его напоказ, оно никого не интересует. Пабло, думала Марта, тоже скрывает свое горе, потому что он настоящий, он цельный человек… И только перед ней он раскрылся однажды, да и то на какой-то миг, в очень странных обстоятельствах. И может быть, именно поэтому он и стал прислушиваться к людским толкам и так легко отверг ее дружбу. Очень вероятно, что теперь Пабло стыдится ее. Никто, кроме Марты, не знает о его горе. Все остальные, — ее родные, например, — считают, что вдали от жены Пабло блаженствует.

«Если бы кто-нибудь знал, как я люблю Пабло, знал о моей мечте уехать отсюда и потом… делать что-то, писать… так, чтобы созданное мной осталось навсегда… Если бы кто-нибудь знал мои секреты, я, наверное, возненавидела бы этого человека… Любого человека, кроме Пабло».

Да, сейчас она уже не могла вообразить себе, что художник так же любит ее и так же нуждается в ней, как она в нем. А ведь в последние дни она так и думала…

Она кусала ногти, пугаясь собственной глупости. Снова печально смотрела на море, словно его бесконечность могла принести ей какое-то утешение. Море было чудесное: волны мягко разливались на песке и лизали стенку лодочного причала. На причале виднелся силуэт рыбака с удочкой. Стая морских птиц грациозно взмыла в воздух и растворилась в слепящем солнечном свете.

Глядя на море, Марта почувствовала слабость, облегчение, даже сонливость. Она ощутила свою незначительность. Остров по сравнению с морем тоже был маленьким.

И весь архипелаг — лишь несколько точек, затерянных на карте океана. Ее живое сердце — ничто по сравнению с этим непрерывным размеренным биением волн.

Волны выбросили на берег пловца. Красивая юношеская фигура четко вырисовывалась на фоне моря и неба. Любуясь этим стройным молодым телом, с которого струилась вода, Марта вновь испытала неудержимое желание плыть и плыть без передышки.

Юноша приближался. Марта различала его все яснее. Позади него теснились облака, яркими пятнами блестело море. Странно, но Марте показалось, что эта юная, сияющая фигура ей знакома. Таким она всегда представляла себе Алькора. Марта смотрела на него как зачарованная, покоренная гармонией его пропорций, его силой.

И тут губы у нее задрожали от смеха. Юноша подошел уже совсем близко и приветственно помахал ей рукой. Это был ее приятель Сиксто. Теперь стала видна даже розовая полоса на его груди, знаменитый шрам, о котором он столько говорил. Никогда Марта не предполагала, что Сиксто может показаться ей таким красивым.

Зазвучал его веселый голос. Сиксто улыбался, блестя белыми зубами.

— Вот здорово, что я тебя встретил! Ты меня видела?

— Нет, что ты!

Сиксто был очень доволен. Он сходил за пачкой сигарет, спрятанной в его одежде на одной из лодок. Марта сама удивилась, но внезапное появление молодого человека тоже не было для нее неприятным. Если придерживаться задуманного плана — во что бы то ни стало задушить свою тоску, — ничто не могло бы развлечь ее больше, чем присутствие Сиксто, такого безобидного, далекого от того, чем заняты ее мысли. И еще ей доставляло удовольствие сознавать, что она немного нравится Сиксто.

Он говорил о каких-то простых вещах. Почти всю его болтовню Марта пропустила мимо ушей, но время от времени все же приветливо отвечала ему.

— Знаешь, сегодня я удрал… Мать пока не хочет, чтобы я купался. Она знает, что я уже совсем здоров, но, понимаешь, боится, как бы люди не сказали, будто я уклоняюсь от армии, несмотря на мои нашивки раненого… Она, конечно, не хочет, чтобы я возвращался на фронт теперь, когда война уже на исходе. Ее нетрудно понять, верно?

— Да, разумеется.

Подперев голову руками, Сиксто улегся на животе рядом с сидящей Мартой. Она видела, как капельки воды стекают с его коротких волос, и ощущала запах моря, идущий от его кожи.

— А мне хочется искупаться, это тоже нетрудно понять. Там далеко я столько думал о нашем море.

— Да, конечно.

Сиксто поднял глаза, как будто вглядывался в даль. Может быть, вспоминал те дни, те часы, когда на фронте мечтал о море. Но глаза его не помрачнели. Марте тоже захотелось так вот растянуться на песке. Ей казалось, что от горя, как от болезни, у нее ноет каждая косточка, ей даже больно было пошевелиться. Сиксто смотрел на Марту, приветливо улыбаясь.

— Ты не купаешься?

Она отрицательно покачала головой, без особого огорчения.

— Сегодня я пришла не за тем.

Странно, но этот ленивый разговор, то и дело прерываемый шумом волн, обрушивающихся на песок, и приятное соседство красивого юноши влили в Марту новые силы, сделали ее решительной и бодрой.

Весь день, когда ей вспоминался Пабло, она вместо того, чтобы, как обычно, покоряться этому наваждению, загораживалась от него, точно стеной, образом Сиксто, этого длинноногого паренька с мускулистыми плечами и открытым лицом. Он напоминал Алькора, и это вызывало у нее улыбку.

Назавтра Марта снова была на пляже, пришла она и на следующий день. В течение всей весны девочка ежедневно приходила сюда купаться. И почти всегда встречала Сиксто.

XI

Всю эту весну — февраль, март, апрель — Марта купалась каждый день. Здесь, на острове, у нее никогда не было ясного представления о временах года.

В иные дни морская вода бывала ласковой и теплой; в другие, когда по небу мчались быстрые косматые тучи, вода холодела. Каждое утро Марта вместе с Сиксто уплывала к маленькой заброшенной пристани. Там они усаживались рядом, мокрые, смеющиеся. Им было радостно и спокойно. Радость эта как бы омывала их чистую, покрытую золотистым загаром кожу, их разогревшиеся в воде тела, дарила им веселый сияющий горизонт, изгибы берега, белые гребни волн. Жизнь казалась простой и мирной, мысли становились добрыми, ясными, беззаботными.

Когда настали жаркие дни, особенно с начала марта, море запестрело лодками, а пляж — навесами и зонтами. Одиночество кончилось. Но, сидя на маленьком причале, болтая ногами в темной воде, куда падала тень от стены, они чувствовали себя отрезанными от остального мира.

Марта смотрела на лодки в порту, на парус одинокой яхты, наклоненный над синей поверхностью моря, на город, широко раскинувший свои сады, и на окна уродливого, ничем не примечательного отеля, который стоял неподалеку от пляжа. Иногда дом выделялся особенно четко, он продолжал мерещиться ей, даже когда она закрывала глаза. Но лучше было не смотреть туда, потому что от вида этого дома ей хотелось плакать.

Однажды Сиксто предложил отправиться на Лас-Кантерас с компанией друзей и пообедать там в ресторане. Марта испугалась и сказала, что не хочет. Она привыкла к этому пляжу, привыкла, сидя рядом с Сиксто, смотреть с причала на окна отеля. Один раз ей показалось, что она смутно различила там мужскую фигуру…

Эта фигура изредка наяву представала перед ней в доме дяди, куда Пабло заглядывал, чтобы выпить чашку кофе. Тогда Марта с удивлением разглядывала черты его лица, форму рук, слышала его безразличные слова, слова, которые тем не менее имели над нею странную власть, будоражили ее, внушая тысячу неясных мыслей, словно навеянных музыкой. Пабло старался не разговаривать с Мартой. Может быть, ему было стыдно видеть ее серьезное отчужденное лицо, ее руки, которые она теперь никогда ему не протягивала.

Иногда Марта встречала художника на улице. Тогда она нарочно переходила на другую сторону, но сердце ее сжимала такая тоска, что жизнь теряла всякий смысл. И все же она гордилась собой. Значит, она способна добиться всего, что захочет, раз может оставаться при встрече с ним такой спокойной, как будто ей все равно.

Временами Марта поражалась, сколько она успела пережить за это короткое время, всего за несколько месяцев. Она выросла. Она стала взрослой. Когда-нибудь Пабло поймет это и — кто знает — может быть, станет искать ее дружбы… Какую недостойную отговорку придумал он! Точно людские пересуды могут его пугать! Он не счел ее достаточно сильной, чтобы прямо сказать: твоя дружба не интересует меня, ты мне надоела, ты еще слишком маленькая.

Тем временем дни пролетали над ее головой так незаметно, что она только диву давалась. От волнений у нее даже не поднялась температура, она была по-прежнему здорова, и это тоже удивляло ее. Сиксто восхищенно говорил, что она словно железная. В воде Марта никогда не уставала, и, может быть, если бы она не дала выхода своим силам, эти силы задушили бы ее. Плавание как раз и служило для нее таким выходом; вода поднимала юное тело, крохотную точку в бесконечности, держала и обнимала его, ласкала и покачивала в такт своей ликующей песне. Марта чувствовала себя крепкой, выносливой, способной перенести все тревоги, справиться с любым душевным потрясением. Одним словом, эти упражнения шли ей на пользу. Мадридские родственники с молчаливым изумлением следили, как после утренних занятий Марта с аппетитом поглощала свой обед в чуть темноватой столовой городского дома, где на стенах висели старинные натюрморты, знакомые ей с детства.

Первого апреля окончилась война. Утром Сиксто нанял лодку и сильными ударами весел погнал ее в море, пока люди на берегу не стали маленькими, темными, почти незаметными. Марта любовалась ритмичной игрой его мускулов, смотрела, как красиво улыбаются его полуоткрытые губы, когда он глядит на нее. Ей так же нравилось видеть Сиксто, как плавать или бегать по полям.

Когда лодка отошла далеко в море, Сиксто бросил весла и пододвинулся к Марте. Она растянулась на корме, подставив спину солнцу, и смотрела в воду. День был таким ясным, а вода такой прозрачной, что на глубине нескольких метров можно было разглядеть камни и песок. На поверхности дрожала тень лодки и тень Мартиной головы. Потом на этой воде, пышущей жаром, прекрасной, зеленой и сверкающей, как драгоценный камень, появилась тень юноши. Сиксто положил руку Марте на плечо, она подняла голову и безотчетно, бездумно предложила ему свои губы. Они целовались без конца, с чистым, невинным наслаждением. Лодка, брошенная на волю течения, понемногу приближалась к берегу; они в испуге очнулись. Сиксто снова налег на весла и отвел лодку в море. Мысль, что их могли видеть с пляжа, смутила его еще больше, чем Марту.

На следующий день, в воскресенье второго апреля, у Марты была встреча с девочками — они условились вместе поехать за город, чтобы отпраздновать конец войны. Собирались они не в усадьбе Марты, но очень близко от нее, в доме, где проводили лето родители Аниты.

Солнце заливало дороги, ярко окрашивало цветы. Все вокруг казалось таким радостным, таким знакомым и близким, точно весь остров был одним большим садом, защищенным от холода высокими стенами. Марта впитывала в себя эту радость, это знакомое тепло. Ей чудилось, будто что-то расцветает в ее душе, и после многих печальных дней ей хотелось петь, ни о чем не думая. Узелок с завтраком, завернутым в салфетку, она беззаботно перекинула через плечо, и этот жест почему-то символизировал для нее легкость, простоту и беспечность, переполнявшие душу.

Дом Аниты, большое старинное здание, выкрашенное в красный цвет, находился неподалеку от Центрального шоссе. Он был таким большим, что даже летом половина его пустовала, потому что семья не нуждалась в стольких комнатах. Девочки облюбовали для себя один из необитаемых залов и прошлым летом снесли туда часть лишней мебели и ковер, чтобы валяться на полу. Там они проводили вместе много времени. Комната носила имя, придуманное Мартой. Она звалась «богемной».

Калитка сада была полуоткрыта. Старик, поливавший большую лужайку, засаженную маргаритками, сказал, что девочки уже приехали. Марта с улыбкой кивнула. Она слышала их голоса. Окно богемной комнаты в нижнем этаже было открыто. Марта тихонько подошла: она хотела неожиданно появиться в окне.

Многое в жизни Марты было связано с этой цветущей лужайкой, с этой низкой приветливой комнатой, куда она сейчас направлялась. В тот день Марту обволакивала бессознательная нежность, казалось, весь мир ласково улыбается ей. Она отдавала себе отчет в том, что в жизни ей достался великий дар — дружба. Есть люди, которые всегда одиноки. У нее же была эта богемная комната, были девочки, с которыми она читала книги, ела фрукты и мечтала вслух о простых, спокойных вещах.

Она услышала их звонкие голоса. Увидела их яркие платья. Девочки сидели кучкой, что-то обсуждая. Марта, улыбаясь, подошла поближе. Услышав свое имя, остановилась. Она не пряталась — просто стояла в саду в ярком свете дня, рядом с окном, у которого сидели девочки, и глядела на них. Если бы они обернулись, они тоже увидели бы ее. Марта не двигалась, она слушала их болтовню, но слушала, не таясь.

— Да это все знают. Они жених и невеста. А мы узнаем самые последние. И это называется дружба…

— Но про поцелуи я не верю…

— Это видела моя сестра.

— Мы должны что-то сказать ей… Эта сумасшедшая никогда не понимает, что все обращают на нее внимание.

— А хуже всего — потом станут говорить, будто в нашей компании все одинаковы. Нам надо сказать ей об этом.

Девочки замолчали. Стоявшая у окна Марта вздохнула. Раздался голос Аниты, всегда самой справедливой:

— Мы все целовались с нашими мальчиками…

И голос Флоры, у которой еще не было ни одного романа:

— Ну что ты говоришь! Сравнила! О тебе никто ничего не может сказать.

— Потому что я целовалась тайком, в саду.

Поднялся шум.

— Это другое дело!

— У тебя же все официально. Это другой разговор. Мы должны сказать ей. Знаешь, моя мама собирается пойти к ее родным… Марта воспитывалась без матери…

Анита сказала:

— Я потом поговорю с ней. Просто чудно, она никогда не отдает себе отчета в том, что делает. Ходит, как во сне, ничего не замечает и думает, что на нее тоже никто не смотрит.

Девочки снова помолчали.

— Я поставлю пластинку.

В богемной комнате был патефон. Марта воспользовалась этим перерывом, чтобы подойти вплотную к окну, она даже оперлась на него локтями и с минуту простояла так, но девочки не видели ее, занятые альбомом с пластинками. Флора еще успела спросить:

— Девочки, так вы думаете, она влюблена?

Анита авторитетно ответила:

— Никогда женщина не станет целовать мужчину, если она не влюблена. Она не унизится до этого. Смешно и говорить! Конечно, влюблена. Ведь они знакомы с самого детства.

Марта, тихо стоявшая рядом, немного смутилась, когда девочки повернули к ней голову. Они тоже растерялись. Марта подумала, что эта нежность, эта беззаботность, переполнявшие ее со вчерашнего дня, возможно, и были влюбленностью. Но так она подумала впервые. Девочка чувствовала себя немножко героиней романа. Всегда она помогала другим в их любовных делах, а сама оставалась в стороне, наблюдая за подругами с любопытством и сочувствием. Кроме того, все вместе они прочли много романов, нередко с трагическим, ужасным концом. Когда прошлым летом к ним иногда заходила мать Аниты, молодая стройная женщина, все они испытывали какую-то неловкость. С сигаретой в руке она на минуту заглядывала в комнату, улыбаясь им.

— Девочки, для меня у вас ничего не найдется почитать?

— Наши книжки тебе не подходят, мама. Это чтение не для тебя. Ну иди, иди… Тебе этого не понять, — говорила Анита.

«Любовные затруднения у героинь этих книг совсем не похожи на роман с Сиксто, первый в моей жизни», — подумала Марта. Девочки хорошо разбирались в запутанных любовных перипетиях, описанных в романах; когда такие события происходили на бумаге, они казались естественными, но в жизни — дело другое. В жизни это не так понятно…

Молча облокотившись на окно, юная, улыбающаяся, с виду такая беззаботная, Марта зорко всматривалась в нежные лица, в чистые глаза подруг. Это длилось всего лишь какую-то долю секунды, но их образы навсегда запечатлелись в ее душе, запечатлелись неподвижные, как на фотографии, потому что в этот миг Марта подумала, что на самом-то деле нереальными, чудными были именно они, ее подруги, их простодушная доверчивость, их готовность довольствоваться нетрудным счастьем, укладывающимся в привычные нерушимые рамки. От этой мысли у Марты закружилась голова. И тут же она забыла об этом. Подтянувшись на руках, она вскочила на подоконник, как делала, наверное, уже тысячу раз, и потом, встреченная веселым смехом, спрыгнула в комнату, в середину магического круга.

В понедельник она опять встретилась с Сиксто. Это был день его именин, и Марта подарила ему пачку сигарет. Они плавали, и оба чувствовали, что теперь, когда между ними установилась такая близость, море стало жарче и купаться уже не так приятно, как сесть в лодку и уплыть далеко. Они не говорили ни о помолвке, ни о других подобных вещах. Сиксто рассказывал Марте, как в Испании он в разгар зимы купался в холодной реке.

— Мы, канарцы, не можем жить без воды. Все остальные солдаты, хоть они и привыкли к холоду, просто зубами стучали, глядя на нас. Но мы после купанья попрыгаем, как обезьяны, и разогреваемся; нам было теплее, чем им, и вшей у нас было меньше… Конечно, вши сразу же набегали снова, это хуже всего… Но знаешь, я скажу, что, если не считать этого, мне на войне нравилось. Плохо, что бывало страшновато…

Через некоторое время Сиксто заметил:

— Я насмотрелся на тамошних крестьян. Вот странный народ! Целыми днями они глядят в небо, ждут дождя, хотя река у них под боком. Вода в реке пропадает безо всякой пользы, а они все смотрят на небо. Будь у нас здесь такие реки, нам и дождь был бы не нужен… Как ты думаешь?

— А летом ты тоже купался в реке?

— Купался. Это не то, что море, но летом неплохо.

Марта представила себе реку, берега которой густо заросли деревьями, и Сиксто, плывущего в воде, затененной спутанными ветвями. Но это видение было неясным. Если ома закрывала глаза, Сиксто представлялся ей выходящим из моря, с него капала вода, а позади расстилался беспредельный горизонт.

К родным она пришла рано и застала дома только Даниэля, сидящего за роялем. Привлеченная музыкой, она остановилась у двери. Даниэль почувствовал ее присутствие и, вместо того чтобы, по обыкновению, продолжать игру, обернулся. Он взглянул на нее с интересом и подозвал. Марта увидела, что он по-заговорщицки улыбается.

— Иди сюда, иди…

На столике стояла бутылка и несколько стаканов.

— Давай чокнемся, детка… за один секрет.

— Ты тоже выпьешь?

— Всего одну капельку.

Глаза у Даниэля внезапно загорелись, он погладил Марту по щеке.

— Кто бы сказал, что ты способна на такие вещи!

Марта отстранилась, удивленная.

— Какие вещи?

Даниэль приложил палец к своему крохотному рту и оглянулся по сторонам.

— Тс-с, осторожно… А то слуги услышат. Можно делать все, если соблюдать приличия, детка. Понимаешь, соблюдать приличия. Ты не будешь против, если я тебя ущипну? Твой бедный дядя Даниэль уже старик. Да, да, надо соблюдать приличия… Предупреждаю тебя, что твои тетки немного сердятся. Матильда у нас пуританка… А Онес никогда не переступала границ. Самое важное — это границы, детка, так говорит тебе твой старый дядя… Дай мне лапку. Ах, тебе бы надо побольше следить за руками! Ты ведь дама, маленькая дама… Ты знаешь, что сейчас ты очень хорошенькая?

Марте казалось, что Даниэль пьян. Это было очень странно. Из-за своего желудка он никогда не пил.

— А? Что ты говоришь? Ты ничего не говоришь? Постой, куда ты? Я на твоей стороне…

— Я никуда не ухожу. — Марте стало не по себе. — Я просто не знаю, о чем ты говоришь…

— Ах, конечно, конечно же, знаешь. Мне нравится твоя стыдливость, но ты все знаешь. Ты можешь открыть мне душу, точно своему исповеднику. Я тоже много грешил.

Последняя фраза прозвучала, как тайное признание.

Марте стало ужасно стыдно. Вдруг при виде Даниэля, при виде его лица, его загоревшихся глазок, его слегка дрожащих рук ей захотелось без оглядки броситься вниз по лестнице, поскорее убежать прочь. Но имя, произнесенное Даниэлем, остановило ее.

— Пабло недоволен нашими дамами… Хе-хе-хе… Да, плутовка, да. Ты рассердила его.

Горячая волна крови, залившая шею и лицо девочки, медленно отступала к сердцу, которое колотилось тяжело и гулко. Она побледнела. Тихо спросила:

— Что он говорил?

— Ах, разные глупости… Что они за тобой плохо смотрят, да почем я знаю! Себя-то он считает высоко нравственным… Ну ладно, присядь сюда, сюда, рядом со мной, посидим немножко вдвоем, а? Да, надо вести себя очень осторожно. Я мог бы рассказать тебе многое из собственного опыта.

Марта сидела на самом краешке неудобного дивана, как можно дальше от Даниэля, в полутемной комнате, пронизанной одиноким солнечным лучом. Она ясно слышала удары своего сердца, сильные и громкие, словно кто-то стучал кулаком в дверь. Они смешались со звоном колокольчика над решеткой у входа во двор. Это вернулись ее тетки. Марта взглянула на Даниэля и увидела, что старик наблюдает за ней, склонив голову к плечу. Лицо Марты, освещенное косым солнечным лучом, было таким бесхитростным, таким недоумевающим, что все воодушевление Даниэля пропало.

Тетки не сказали ей ничего из того, на что намекал Даниэль. Они пришли возбужденные после переговоров о дне отъезда на материк. Разговаривали они с Хосе. А также с Пабло.

— Пабло уже наполовину согласился ехать с нами. Сначала он сказал, что это слишком рано, потому что он хочет сделать несколько набросков на юге острова. А потом, когда мы сказали, что, может быть, придется ждать билета еще целый месяц, он заявил, что это слишком долго. И я с ним вполне согласна!

В тот день Марта почти ничего не ела. Время от времени, как при разговоре с дядей, кровь приливала к сердцу, и странные, гулкие удары, подобные стуку дверного молотка, отдавались у нее в ушах, заглушая все звуки.

Когда она с портфелем под мышкой уходила в школу, Даниэль дружески и лукаво шепнул ей на ухо:

— Так не забывай — приличия… Приличия — это все…

На переменах она, к своему удивлению, услышала шутки подруг относительно того же самого — ее романа, хотя удивляться, собственно, было нечему. Но кое-что из сказанного Даниэлем отодвинуло то утро на берегу в далекое прошлое; ей стало казаться, что все случившееся тогда — невинная болтовня, солнце, живительное прикосновение рук и губ, — все это произошло в каком-то далеком, почти забытом году. Уже другое беспокоило, другое радовало девочку.

«Пабло возмущен».

При этой мысли слезы благодарности, счастья и стыда навертывались ей на глаза. Он интересовался ею. Значит, это верно: он порвал дружбу с ней только для того, чтобы прекратились разговоры, чтобы никто не посмел ее обидеть.

«Я все объясню ему».

Когда она думала об этом, глаза ее вспыхивали. Ей уже казалось, что никакого романа с Сиксто у нее не было… Одно время что-то утишало мучительную боль неотступных мыслей о Пабло, но вдруг это «что-то» исчезло, раздвинулось, как занавес, и душа ее вновь осталась беззащитной. Ей нечем прикрыться, некуда спрятаться. И нет в ней иного образа, кроме образа Пабло. А через минуту неожиданное открытие причиняло девочке уже не радость, а страдание, нестерпимую боль — она вспоминала слова Онесты: «Мы сказали ему, что, может быть, придется ждать билетов еще целый месяц, и он ответил, что это слишком долго».

То были тяжелые часы. Когда в душе у тебя все переворачивается, когда тебя душат и слезы, и дурацкий смех — очень трудно оставаться внешне спокойной, сидеть полдня в школе, слушать, как преподаватели объясняют свои предметы, и в довершение всего быть готовой к тому, что тебя сейчас спросят про что-нибудь такое, о чем в подобные минуты никогда нельзя вспомнить.

Вечером, вернувшись в усадьбу, Хосе осведомился о сестре. Пино в тот день уезжала в Лас-Пальмас и возвратилась вместе с ним. Худенькая служанка Лолилья сообщила:

— Она только что вернулась. Поднялась к себе заниматься.

— Позови ее!

Марта, которая сидела над латинским текстом, как будто была в состоянии сейчас перевести его, и думала совершенно о другом, спустилась в столовую, с тоской и скукой глядя на большую комнату и накрытый к ужину стол. После ужина она сможет остаться одна. Она потушит свет, и никто больше не потревожит ее.

Хосе стоял у окна. Пино в уличном платье, сидя на стуле, тут же, в столовой, снимала тесные туфли на высоченных каблуках. Марта искоса взглянула на нее и встретила вызывающий взгляд невестки. Пино всегда смотрела вызывающе, словно она вела постоянную борьбу, и врагами ее попеременно становились то Марта, то служанки, то Хосе — кто угодно… Приближался решающий момент в жизни Марты. Момент, который она будет ясно помнить через многие годы. Но девочка не предчувствовала этого.

Как обычно, она подошла к своему месту, но не села, а крепко взялась за спинку стула. Перед ней была старинная горка, такая красивая, такая знакомая. Марта смотрела на нее, как уже смотрела много-много раз до этого дня. И тут в тишине раздался голос Хосе, громкий и резкий. Только тогда она поняла, что случилось нечто серьезное. На лице брата была написана такая неподдельная ярость, что Марта едва не попятилась от него.

— Я позвал тебя, чтобы ты рассказала здесь, перед Пино, обо всех своих похождениях и фокусах, о своем вранье…

Марта испугалась. На мгновенье от страха у нее подкосились ноги. Она оперлась на край стола и стиснула зубы, как часто делала в последнее время. «Сейчас это пройдет, — подумала она. — Потом будет все равно».

Все молчали. Марта смотрела теперь на своего брата, высоко подняв голову, пристально и дерзко.

— Я жду! — сказал Хосе.

Марта почувствовала, что не может произнести ни слова. Не может разжать стиснутых зубов, не может опустить голову. Ей казалось, что никогда она не видела Хосе в таком гневе, а на самом деле таким он бывал нередко. Просто никогда она не была еще настолько безоружна перед ним — в глубине души она понимала причину его гнева. И в страхе продолжала вести себя так же заносчиво.

Пино внезапно поднялась с места, без туфель, с ожерельем Тересы на шее, в кольцах и серьгах Тересы.

— Да разве ты не видишь, что она настоящая потаскуха?.. Ты не мужчина, если не убьешь ее!

Услышав грязное оскорбление, Марта обрела способность двигаться и в ярости повернулась к Пино.

— Не твое дело!

Пино взвизгнула, а Хосе схватил сестру за ворот блузки и с силой отшвырнул к стене. Потом стал перед ней, выкатив глаза, настолько страшный, что уже казался смешным.

От удара головой о стену у Марты потемнело в глазах; фигура Пино зашаталась, стены поплыли, и она сделала гримасу, к которой часто прибегала теперь. Она улыбнулась.

Хосе не помня себя начал осыпать ее пощечинами.

Марта чувствовала, как горят щеки под ударами, и улыбалась. Эта улыбка была бессознательная. Она шла изнутри, от какой-то части ее существа, которая не рассуждала, а поддавалась лишь ощущениям. Теперь одна Марта была спокойной, была сильной. Хосе бросил ей в лицо то же слово, каким ее оскорбила Пино. Потом остановился, задыхаясь.

— Молчишь, ответить смелости не хватает, да? Морочила нам голову своими дерьмовыми занятиями… А сама каждый день таскалась на пляж к этому кретину… Весь город только о тебе и говорит. Сегодня, когда я об этом узнал, я встретился с отцом Сиксто… Он, видите ли, совсем не против вашей свадьбы… Но ты-то что думала? За кого ты считаешь меня, чтобы надо мной смеяться? Свадьба, да еще за моей спиной? Я тебе, дрянь, покажу свадьбу!

— Я не собираюсь выходить замуж.

Марта произнесла это очень твердо, очень решительно.

Хосе на секунду опешил. Потом продолжал:

— Не собираешься? Кто тебе позволит! С сегодняшнего дня конец твоим занятиям и твоим поездкам, ты будешь сидеть здесь, понятно? Здесь, с Пино и с твоей матерью.

Слабым голосом, очень неуверенно Марта пыталась возражать:

— Мне надо сдавать экзамены…

— Обойдешься без экзаменов. А теперь марш к себе в комнату. Без ужина. Смеяться будешь там.

Ни разу не оглянувшись, Марта поднялась по лестнице. Ее комната показалась ей очень большой и очень пустой. Под ее окном рос перевитый плющом жасмин, и его густой запах наполнял спальню. Девочка бросилась на кровать. Она и не думала плакать, но ей хотелось успокоиться, унять биение сердца. Ее наказали. Не важно, что щека болит, так даже лучше. Она всегда знала, что всякое проявление слабости, всякий грех влечет за собой кару. Но Хосе наказал ее не за это.

Она услышала шаги в коридоре, мягкие, словно кошачьи. Потом в дверь легонько поцарапались, наконец вошла махорера. Марта, обозлившись, приподнялась на постели.

— Что такое, Висента? Что тебе опять надо?

— Я убирала у твоей матери и услышала, как внизу дерутся. Я подумала, что бьют тебя.

— Это не твое дело.

— Хорошо. Но когда-нибудь ты пожалеешь.

— Уходи!

Марта погасила свет. Не раздеваясь, она лежала на кровати и прислушивалась к звукам в доме, к шуму ветра в саду.

Ее побили за Сиксто. Не потому, что она, не будучи его невестой, целовалась с ним — сама она в глубине души осуждала свое поведение, а потому, что им казалось, будто она собирается выйти за него замуж, хотя ничего предосудительного или неестественного в таком намерении нет. Это было необъяснимо. Но она радовалась. Она радовалась, что ее наказали, что Хосе побил ее так жестоко и так несправедливо…

Она повторила вслух: «Я рада, теперь я могу бороться против Хосе…» Бороться против Хосе, но не затем, чтобы выйти замуж за Сиксто, — при этой мысли ее минутами разбирал такой смех, что приходилось затыкать рот простыней. Нет, с этого дня она знала: Сиксто не значит для нее ничего, совершенно ничего.

Подавив нервный смех, Марта подняла голову и прислушалась. Судя по доносившимся звукам, внизу шла обычная домашняя жизнь. В коридоре было тихо. Потом раздались шаги Лолильи и Кармелы. Шушуканье… Они ушли. Что делали служанки в коридоре? Ни одна из них не постучалась к ней. Марта встала и заперла дверь на задвижку. Так спокойнее.

Она известит своих мадридских родных… Или Пабло. Они не станут осуждать ее за встречи с Сиксто. Хотя Даниэль странно с ней разговаривал, но все же они не такие изверги, как Хосе. Что может быть дурного, если молодой человек ухаживает за девушкой, которую знает с детства? Чепуха! Она поднесла руки к вискам и почувствовала, как пульсирует кровь. До сих пор у нее никогда не болела голова. Может быть, надо поплакать, чтобы этот бред рассеялся… Ведь Марта и Сиксто — совсем не жених с невестой. Да Марта и не хотела стать его невестой. И Сиксто тоже наверняка не хочет этого, хоть отец его и говорит разные глупости. У них нет ничего общего. Ничего. Он хочет остаться на острове. Он вернулся сюда после войны, после ранения. А Марта хочет уехать отсюда. Она не сможет остаться здесь, когда окна того дома у моря утратят для нее интерес.

Всей душой она стремилась уехать вместе с родными: с Онес, Даниэлем, Матильдой и Пабло… Они уже сказали… Через месяц… Через месяц она достанет билет. Если она уедет, неужели Хосе осмелится всем на посмешище посылать за ней вдогонку? Правда, она несовершеннолетняя, она девочка, которой все могут командовать. Но Даниэль такой же близкий ее родственник, как Хосе. Она может прибегнуть к его покровительству. Если она представит все в должном свете, родственники растрогаются. Она припомнила старое веснушчатое лицо Даниэля, говорящего о необходимости соблюдать приличия, и ей стало смешно. Хорошо, она будет соблюдать приличия, будет скрывать свои настоящие намерения. Ей всегда все выходило боком, потому что она была слишком доверчива, слишком прямодушна.

Мысли мелькали бессвязные, суматошные, ей казалось, что она сходит с ума. Прежде всего надо было повидаться с Пабло. Художник тоже когда-то убежал из дому, и в такой серьезный момент он не откажет ей в помощи. Или, по крайней мере, — она была уверена — не донесет на нее, если она попросит его молчать. Марта твердо решила бежать с острова — навсегда.

Если бы спуститься на кухню, к телефону… Хосе ненавидел телефон и поставил аппарат на кухне. Его держали в доме только ради больной Тересы. Марта подумала, что у Пабло в отеле телефон, наверное, есть. Можно было позвонить и к дяде в Лас-Пальмас. Необходимо, чтобы кто-нибудь помог ей вырваться из дому. Необходимо, чтобы родные помогли ей бежать… Хотя бы удрать отсюда на эти дни, удрать от наказания, наложенного Хосе, который хочет заставить ее сидеть взаперти. А это осложнит все ее планы.

Она принялась ходить по комнате. Сандалии скрипели, и Марта сняла их. Она почувствовала озноб. Убежать из дому — дело нешуточное. Но уж будьте спокойны, она своего добьется. Странно, как это она раньше не думала о побеге, не думала о нем всегда.

Пощечины, горевшие у Марты на щеках, пробудили в глубине ее души инстинкт самозащиты и борьбы. Она знала, что никто не сможет победить ее силой, никогда. Никогда! Она была возбуждена и вся дрожала. Дрожь стала настолько сильной, что мешала ей думать. Тогда, чтобы успокоиться, Марта высунулась в окно и резко, до боли, нажала на подоконник локтями, потом с яростью закусила губу, так, что выступила кровь. Наконец физическая боль привела ее в чувство, и она застыла неподвижно, прислушиваясь к последним звукам в затихавшем доме. Глядела на звезды, словно ей поручили пересчитать их. Выжидала.

Хосе и Пино поднялись в спальню, она слышала их шаги. Марта никогда не утруждала себя мыслями о Хосе и Пино. Все-таки они были очень странные люди. Быть может, в каждом человеке есть нечто странное, необычное, каким бы сереньким он ни казался. Как это говорил Пабло? У каждого есть свои демоны… Сегодня она увидела в глазах Хосе ледяной холод и ненависть. И стоило ей вспомнить об этом, как она тут же сама начинала ненавидеть его. Но она никак не могла постичь, отчего известие о ее встречах с Сиксто пробудило в брате такую неприязнь.

«Я не хочу думать о Хосе. Мне надо думать о моем бегстве. У меня остается мало времени, и я должна достать билет как можно скорее».

Постепенно Марта успокоилась. Когда перед тобой есть цель, все сомнения исчезают. Однажды, давным-давно, она уже испытала нечто подобное, но теперь ей казалось, что с тех пор прошли годы, — это случилось как-то ночью, когда у Пино сделалась истерика и Марта ухаживала за ней. То была ночь накануне приезда родных. Тогда она была настоящим ребенком. Но потом произошло столько событий.

«Оставь воспоминания. Думай о важном для тебя».

Время от времени Марта обрывала беспорядочную сумятицу своих мыслей. В ней были теперь две Марты. Одна приказывала, другая подчинялась…

«Сейчас, да, сейчас, ты спустишься на кухню позвонить. Ты, по крайней мере, известишь родных, что тебя посадили под замок. Позднее это поможет им понять, почему ты убежала», — подумала она в тысячный раз.

Марта была полна воодушевления. Как удачно, что Хосе настолько потерял самообладание! Без этого она вряд ли бы решилась бежать из дому навсегда. Ее ненависть к Хосе ослабла, приняла другой оттенок. Он внушал ей страх и отвращение, но это помогало ей, подгоняло ее.

Остановившись посреди комнаты, Марта улыбнулась в темноте. Странное чувство торжества жгло ее, как пламя. Жизнь на ее стороне. Она молода, сильна, решительна. Теперь все ее желания были сосредоточены на одном — бежать.

Когда она отодвинула задвижку, еле слышный стук которой прогремел у нее в ушах, словно грохот обвала, и открыла дверь, ею снова овладели страх и слабость. Превозмогая себя, Марта проскользнула к лестнице. Внизу в столовой, озаренной сиянием ясной ночи, было почти светло; размеренно тикали старинные часы.

Она пересекла эту громадную продолговатую комнату. Толкнула дверь на пружинах, которая вела в служебные помещения, и облегченно вздохнула. С минуту постояла в маленькой буфетной. Прямо перед ней блестел холодильник, по бокам белели двери в кладовую и на кухню.

Кухня была огромной. Настоящий зал с полом, выложенным красными плитками. Дверь и окно были открыты, за ними виднелся огород, обсаженный агавами. Молодая луна узкой полоской блестела над холмом, заставляя бледнеть свет звезд. Марте захотелось остановиться и послушать, как там, снаружи, в острых иглах агав шумит ветер.

На кухне было чисто и тепло, сюда вливалась благовонная ночь. Здесь в полумраке Марта чувствовала себя как рыба в воде; ей показалось лишним зажигать свет, и она направилась к телефону. Подойдя ближе, она удивилась старинному аппарату. Марта забыла, что здесь телефон не автоматический. Странно, но она никогда не пользовалась домашним телефоном. Секунду она постояла в растерянности, потом сердито принялась звонить на станцию. Подождала. Работает ли станция в это время? Должна работать.

Марта не знала, что за ней шли следом с верхнего этажа. А теперь, стоя с телефонной трубкой в руках, она думала только о том, как бы соединиться с городом, И когда внезапно вспыхнул свет, она отчаянно испугалась. Ослепленная, заморгав глазами, Марта выронила трубку и в страхе обернулась.

Это был Хосе. Он стоял в дверях, в пижаме и комнатных туфлях, длинный и негнущийся, как палка. Сейчас он уже не казался взбешенным, как вечером, но был сильно рассержен.

— Нельзя ли узнать, кому ты собралась звонить? Ты что, совсем с ума сошла? Этого я и боялся.

Телефонная трубка болталась на шнуре и ударялась о стену. Марте было страшно, хотя сейчас, когда прошло первое удивление, она уже не чувствовала того ужаса, что в столовой. Потом, услышав, как скрипнула дверь в комнате, где спали служанки, она облегченно прикрыла глаза. Кухню и эту комнату разделяла только стена, дверь открывалась прямо в сад, рядом с кухонной дверью. Хосе тоже услышал скрип и остановился. Послышались шаги босых ног по щебню, и в окне появилась Висента. На ней была какая-то странная нижняя одежда. Конец полуседой свернутой косы падал ей на плечо. Глаза смотрели пронзительно, как всегда.

— Сеньоре Тересе плохо?

— Убирайся к черту! — сказал Хосе. — С ней все в порядке.

Он колебался. Марта собралась с силами.

— Я хотела позвонить дяде. Могу же я известить их о моем аресте?

Хосе повесил трубку и твердыми пальцами схватил Марту сзади за шею. Девочке показалось, что он собирается ее задушить. Но он только сердито подтолкнул ее к двери.

— Отправляйся к себе… Я научу тебя извещать… Ты думаешь, я стану давать им отчет, им-то, этой банде…

От гнева он проглатывал слова, Марта почти не понимала его.

Он заставил ее подняться по лестнице, втолкнул в комнату и вытащил ключ из замочной скважины. Марта сбила ногу, ей было больно, а на шее она все еще чувствовала сильные пальцы Хосе. За ее спиной хлопнула дверь. Марта услышала, как снаружи брат повернул ключ в замке.

XII

Несколько дней Марта провела в домашнем заточении. Положение ее было вполне терпимым. Она могла бродить по саду, по усадьбе, запрещалось только выходить за железные ворота — впрочем, всегда открытые.

Марта чувствовала, как нетерпение поднимается в ней подобно морю во время прилива, и воображение ее лихорадочно работало. Сначала она ждала, что родные будут разузнавать о ней, но шли дни, и ей пришлось отказаться от своих надежд. Конечно, с подготовкой к отъезду им хватало дела и без нее. Она больше не пыталась звонить по телефону, убедившись в конце концов, что это ни к чему не приведет.

Марта молча завтракала и ужинала в обществе Хосе и Пино и молча повиновалась, когда невестка нагружала ее какими-нибудь домашними делами. Она ожидала, что за хорошее поведение ей сократят срок наказания. Но терпение ее иссякало. Самой несносной была повинность вечерами сидеть рядом с Пино и шить. Невестке нравилось унижать девочку, и Марта действительно страдала. Но не от слов Пино, а от невозможности остаться одной, от необходимости время от времени отвечать хотя бы односложно, чтобы не слишком злить невестку. Прошло уже пятнадцать дней ее заточения, и она поняла, что больше терпеть не в силах.

— Ну и кавалер у тебя, даже записки не прислал и увидеть-то не попытался…

Так дразнила ее Пино. Обе они сидели у окна, перед ними стояла корзина с бельем для починки. Марта шила неумело, еще никогда эта работа не вызывала у нее такого отвращения. Она пожала плечами.

— У меня нет никакого кавалера, а если бы и был — что за преступление?

— Скажи это своему брату.

— Я говорю тебе, что у меня нет кавалера. Не знаю, за что меня держат тут взаперти.

— А разве я не взаперти? Но я терплю. Если твой брат прикажет, тоже будешь торчать тут и помирать с тоски.

— Я не замужем за моим братом.

Они сидели в столовой у окна. Ветер шелестел в вечернем саду, тикали старинные часы.

— Нет, — сказала Марта. — Я не стану терпеть.

Она вскочила со стула и бросила шитье в корзину.

— Немедленно иди сюда!

— Я не обязана тебя слушаться.

Пино в бешенстве подняла крик. Марта улизнула наверх в свою комнату, заперлась на ключ, бросилась на кровать и заплакала. Эти пятнадцать дней сделали ее нервной и неуравновешенной. Через Висенту она знала, что Сиксто несколько раз звонил по телефону. Но это ее не утешало: у нее с Сиксто не было ничего общего.

Когда стемнело, она услышала шум автомобиля; вскоре Хосе постучал в дверь ее комнаты. Марта открыла.

— Нельзя ли узнать, что ты сделала Пино? Она говорит, что ты ее ударила.

— И ты веришь?

Хосе не нашелся, что ответить.

— Ты должна слушаться Пино, понятно?

— Не вижу почему.

— Иначе ты пожалеешь.

— Уж не думаете ли вы отравить меня! Хуже, чем сейчас, мне не будет!

— Ты вела себя как бесстыдница, заводила романы у меня за спиной.

— Никаких романов я не заводила… Я говорила тебе это тысячу раз, но, если ты будешь держать меня взаперти, не давать ни заниматься, ни жить, тогда я действительно убегу с ним и выйду замуж, прибегнув к защите властей. Я хорошо знаю свои права.

Марта остановилась, сама испугавшись своих слов. Эти бездеятельные монотонные дни так утомили ее, привели в такое отчаянье, что она стала дерзкой и упрямой. Она была уверена, что Хосе придет в ярость от ее ответа, и поразилась, увидев, как он пересек комнату и стал у окна, повернувшись к ней спиной. Он всегда поступал так, если что-то заставляло его задуматься.

Люди обычно боятся, когда на помощь призывают право, законы, но Марта не знала этого и с удивлением смотрела на длинную фигуру Хосе, все еще стоявшего к ней спиной. Сдержанность брата была неожиданностью для Марты. Наконец он заговорил, не глядя на нее.

— Никто не собирается отнимать у тебя твое имущество… Понятно? Но когда придет время выдать тебя замуж, я сам подыщу тебе подходящего жениха. Этот гонится за деньгами. Он дурак.

Марте захотелось или расхохотаться, или ответить грубостью, но она молчала, выжидая. Так как Хосе больше ничего не добавил, она спросила:

— Когда же я могу вернуться в школу?

— Завтра, если желаешь, — последовал нежданный ответ. — Но ты должна обещать мне, что больше не будешь встречаться с этим идиотом.

Хосе изучающе смотрел на нее; Марта почувствовала, как ее переполняет огромная радость. Волнение мешало ей говорить. В конце концов она пообещала брату то, что он хотел, и поспешно закивала головой, чтобы придать больше веса своим словам.

— Я же сказала, что он для меня ничего не значит.

— Тем лучше… Но думай о своем поведении.

Сидеть за ужином, видя перед собой обиженную Пино, было неприятно. Вновь обретенное чувство уверенности помогало Марте понять, почему Пино так плохо думает обо всех, откуда в ней столько низости. Жизнь ее была невероятно скучна, а ничто так не угнетает душу, как эта серая, покорная скука. Будущее не сулило Пино ничего интересного, ее ждала только старость в этом доме. И потому она смотрела на Марту с тоскливой завистью, даже сама того не замечая. Пино болезненно завидовала всем и всему. От этого у нее как в лихорадке дрожали руки и блестели глаза.

Перед ужином Пино поскандалила с Хосе. Она была недовольна тем, что Хосе не оттаскал Марту за волосы и не избил до полусмерти. Марта хладнокровно слушала крики невестки. Ей казалось, что важно лишь одно: она потеряла пятнадцать дней своей жизни, послушно и молчаливо просидев взаперти… Больше она не потеряет ни одного. Вздрогнув от ужаса, Марта подумала, что с будущего года, когда занятия уже не смогут служить ей предлогом, вся ее жизнь станет такой, какой была в эти дни. Так будет, если она упустит единственную возможность вырваться отсюда — уехать с родными.

За ужином есть не хотелось. Марта ела только, чтобы скрыть свои мысли, ей казалось, что иначе брат и невестка прочтут их на ее лице. Опустив голову, она медленно глотала пищу. Когда представился случай, Марта спросила:

— Уже известно, какого числа уезжают родные?

— Да, у них есть билеты на двенадцатое мая… А что?

— Ты же знаешь, что я хотела уехать с ними.

Пино нетерпеливо откинулась на спинку стула. Она ожидала, что ее муж ответит Марте достойным образом. Любая мелочь разрасталась в ее глазах до колоссальных размеров. Слегка косивший левый глаз придавал ей злобный вид. Хосе остался спокоен.

— У тебя ветер в голове, Марта. Будь довольна, что я снова не отправил тебя в интернат.

— Интернат… — В голосе Пино звучал горячий упрек. — Какой там интернат… В исправительный дом — вот куда ее надо отправить!

Марта глубоко вздохнула, а у Пино, по обыкновению, началась истерика. Как всегда, от нападок на Марту она перешла к обвинениям против мужа и оскорблениям по адресу Тересы. Как всегда, Хосе, потеряв всякое терпение, спрашивал:

— А это тут при чем?

Марта подумала, что надо бесшумно улизнуть наверх.

— То есть как это при чем, изверг?! Изверг! Держит меня здесь под замком, а другие смеются… Смотри, как она смеется, смотри! Я убью ее!

Пино вскочила и швырнула нож в голову Марты. Девочка быстро нагнулась, нож пролетел над ней. Испугавшись, Хосе стал успокаивать жену, которая уже рыдала: припадок, как обычно, перешел в депрессию.

«Двенадцатое мая… — быстро соображала Марта. — Мне осталось примерно две недели. Если все получится, я скоро буду свободна. Я никогда больше не увижу ее истерик. Никогда не услышу тиканья этих часов. Никогда…» Это слово, «никогда», придавало ей сил. Марта вся дрожала от нетерпения. А между тем, с виду спокойная, она сидела у стола, чуть побледнев, серьезная, с блестящими глазами.

На следующий день, осунувшаяся от волнения, с замирающим сердцем, Марта шла по улицам Лас-Пальмас, по пути, который столько раз представляла себе в дни своего заточения.

Впервые обращала она внимание на городские магазины. Она всегда боялась заходить туда и никогда не умела покупать. Марта удивлялась своим подругам, которым доставляло удовольствие рассматривать и щупать ткани, прикидывая, какие платья из них получатся. Ее подруги всегда мечтали о каких-то легко достижимых пустяках и бывали счастливы, когда их мечты осуществлялись. Ей же никогда не нужно было ничего определенного, по крайней мере, ничего, что можно получить в обмен на деньги. Ей всегда казалось, что у нее излишек платьев, слишком много еды на столе, слишком много безделушек в шкатулках. Она никогда не заглядывалась на витрины магазинов. А теперь ей самой надо было продать кое-что, и это представлялось невероятно трудным. В иных делах она чувствовала себя беспомощной, слабой, бестолковой. Ей было необходимо превратить в деньги единственно ценные вещи, которые у нее имелись, но она так мало дорожила ими, что боялась — ее засмеют, если она осмелится их предложить.

А люди кругом делали покупки. Она видела женщин с пакетами, элегантных девушек на высоких каблучках. Многие в изящных белых канарских мантильях. Марте никогда не хватало умения носить канарскую мантилью из тонкой шерсти. Она не умела подчеркивать красоту своих рук, старательно покрывая лаком ногти; ни подкрашивать губы, ни подводить глаза, ни носить драгоценности. Для всего этого необходимо время, желание нравиться, терпение… Все встречные женщины, провожаемые мужскими взглядами, казалось, обладали этими свойствами… Ее подруги тоже. Потому они и расцветали и были счастливы в тесном домашнем мирке, в этом тихом цветущем городе, на этой земле, отрезанной морем от всего света. У них было все, чего они хотели, они не стремились никуда убегать.

Магазины пахли кружевами, новыми тканями. Индийцы торговали манильскими шалями и костяными слониками, от их лавок расходился запах шелков и дорогого дерева. Для кого-то эти ароматы тоже могли быть искушением, каким были для нее гудки пароходов, зовущие по ночам…

Марта встретила двух школьных подруг, они расцеловали ее в обе щеки и потащили с собой в музыкальный магазин послушать последние пластинки. Тогда она ощутила, как ее душит дикое нетерпение, и вырвалась от них; почти силой.

Прозвучал пушечный выстрел — двенадцать часов. Марта поняла, что утро кончилось. Ей потребовалось немало ловкости и хладнокровия, чтобы рано выбраться из дому. Накануне вечером, когда Пино уже легла, Марта попросила у Хосе денег, чтобы утром добраться до города на автобусе.

— Я думаю, что Пино будет недовольна, если я поеду, с тобой.

— Поедешь в школу после обеда, этого достаточно.

— Мне надо позаниматься. Я много пропустила за эти дни. Я пойду к Аните…

— Помни, что ты мне обещала, — сказал Хосе.

— Больше ты меня с Сиксто не увидишь.

И после этого разговора — свобода… А теперь она теряет драгоценное время, не решаясь войти в лавку и рискуя быть замеченной Хосе, если он проедет по этой улице.

Ей надо было войти в магазин, который она заранее наметила, мимо которого проходила столько раз. Маленький магазинчик, где внутри тикало в такт множество часов. У окна работал человек, вооруженный большой лупой. Марта долго смотрела на него сквозь витринное стекло. Ее привлекала пустота и тишина маленькой лавки. Безделушки поблескивали на солнце, а когда одни часы отбивали время, другие с секундными интервалами вторили им. Человек за стеклом иногда кидал безразличный взгляд на белокурую головку девочки, которая в это утро так настойчиво заглядывала к нему в окно. К счастью, он не смотрел на нее слишком внимательно. Марта победила наконец свою робость и вошла в чистую комнатку, где пахло металлом. Тишина сгустилась вокруг.

Когда человек, вынув лупу, вопросительно взглянул на Марту, она вытащила из кожаного портфеля коробочку чеканного серебра и открыла ее. Дрожащими руками она разложила на стеклянном прилавке то, что называла своими побрякушками и никогда не носила: две пары детских золотых сережек; несколько толстых серебряных браслетов; золотую цепочку, тоже довольно тяжелую; колечко с печаткой, золотое, с ее инициалами, другое — с маленьким рубинчиком; толстый медальон, полученный в наследство от бабушки и казавшийся ей очень уродливым, но украшенный брильянтами, и платиновую подвеску с брильянтовыми розочками и цепочкой — подарок, преподнесенный ей в день первого причастия.

Со страхом услышала она холодный звон металла о стекло. Язык отказывался повиноваться. Драгоценности казались все более жалкими. Стоят ли они вообще что-нибудь?

— Я бы хотела узнать, сколько я могу за них получить.

Мастер встал — долговязый мужчина в длинном рабочем халате. Марте почудилось, что он строго рассматривает ее тем глазом, в котором секунду назад держалась лупа и который даже сейчас, без лупы, казался больше другого. Потом он внимательно оглядел драгоценности, снова вставил лупу, поцарапал металл… Наконец не совсем решительно изрек приговор:

— За это вы можете получить триста песет. Считая вместе с коробкой.

Марта поспешно сказала, чувствуя, что заливается краской:

— Меньше чем за пятьдесят дуро я это не отдам.

Мужчина рассердился:

— Так я же предлагаю вам триста песет. Я уже сказал.

— Ах, да… Очень хорошо. Я согласна.

Марта от радости не чуяла под собой ног. Оказывается, продавать очень просто. Она боялась, что ее будут расспрашивать и угрожать разоблачением перед родными. Но, к счастью, торговца не интересовала ее семья и он не соблазнился предложенной ею низкой ценой. Сразу видно, думала Марта, что он честный человек. Когда он протянул ей деньги, она вдруг обнаружила, что его скучающее, безразличное лицо — сама воплощенная доброта.

Триста песет представляли для Марты сказочную сумму. Она боялась, что потеряет их; никогда у нее не было столько денег.

Точно пьяная, вышла Марта на улицу, показавшуюся ей прекрасней и оживленней, чем всегда, хотя в этот полуденный час вокруг было совсем пусто. Девочка сознавала, что сделала первый важный шаг на пути к осуществлению своих планов.

За обедом ее начали одолевать сомнения, хватит ли этих денег на билет. Куски застревали у нее в горле. Она силой заставляла себя есть и пила много воды, чтобы легче было глотать. Девочка не принимала участия в разговоре и почти не слушала, о чем болтали родные, которые, казалось, очень радовались ее «выздоровлению». Неужели они и вправду верили, что она болела в течение этих пятнадцати дней? Марта навострила уши, только когда уловила, что в этот день Пабло уезжает на юг.

— Пабло с ума сошел… Не знаю, что можно рисовать в вулканических ущельях. Хосе предупреждал его на днях, там даже негде остановиться.

Марта знала, что в один из дней, когда она сидела под домашним арестом, родные устроили прогулку на пляж Маспаломас, на южной оконечности острова. Их повез на своей машине Хосе. Верный себе, Хосе оставил Марту дома, но ей, конечно, было известно все об этой прогулке. Она видела, как Пино спустилась вниз в легком летнем платье, в парусиновых туфлях, в черных очках, видела, как на кухне готовили корзинку с завтраком. Марта и не подумала просить, чтобы ей разрешили поехать с ними. И когда Пино вернулась с обгоревшим носом, жалуясь на нестерпимую жару, на шипы, о которые она порвала платье, на песок, попавший в еду, Марта в душе смеялась над нею. Пино ненавидела загородные прогулки.

Но теперь Марта узнала, что Пабло тоже ездил с ними и что он был в восторге.

— Я бы могла понять, если б он хотел рисовать Маспаломас. Там на берегу пальмовая роща, очаровательная лагуна — просто великолепный пейзаж. Сказочное место… Но вулканические ущелья, лава, заросли громадных кактусов — это же кошмар. Никогда я не видала кактусов выше, чем здесь, не кактусы, а чудовища… Они похожи на старинные канделябры с громадными свечами, какие когда-то стояли в гостиных… Как называются эти кактусы, Марта?

— Кардоны.

Марта вспомнила, как пугали ее гигантские кактусы и огромные скалы над ущельями, когда маленькой девочкой дон Рафаэль возил ее в те места, после того как они побывали на складе, где упаковывали помидоры. Они обедали в одиноком домике, стоявшем как раз в таком ущелье, неподалеку от дороги. То была лавка…

— Пабло говорит, что намерен остановиться в доме у того толстяка-лавочника, у которого мы покупали газированную воду, а если там нельзя, тогда в рыбачьей хижине поблизости. Сумасшедший!.. Ах, все эти художники ненормальные.

— На днях мы съездим навестить его среди этих кардонов, как говорит Марта. Надо проститься с островом. У нас остается мало времени… Уже конец апреля.

Сделав над собой усилие, Марта припомнила имя толстяка, владельца лавки, где она обедала с дедушкой. Наверное, там и хотел остановиться Пабло. Толстяка звали Антоньито. Если ее родные поедут навестить Пабло, пусть возьмут и ее. Ей необходимо увидеть художника! Она должна рассказать ему о своих планах. Надо же рассказать о них кому-то, иначе она задохнется.

Даниэль заметил, что Марта выглядит очень плохо. После обеда Онес отвела ее в сторону.

— Наверное, нам не надо было говорить Хосе про твоего мальчика… Кажется, ему не понравилось. Он тебе что-нибудь сказал?

— Да… он против. Но это не важно.

Она много раз думала, что следует устроить родным сцену, но хорошо знала, насколько это бесполезно. Они с ней не считались. «Помогут ли они мне, когда обнаружат меня далеко в море вместе с ними, не вернут ли обратно домой?» Пабло тоже едет двенадцатого мая. На него единственная настоящая и серьезная надежда. Он встанет на ее сторону. Он убедит этого толстопузого Даниэля, и Онесту, и всех. Но он должен заранее знать о ее планах…

Однако Пабло снова уехал. Вечно он куда-нибудь уезжает.

После обеда, перед тем как идти в школу, Марта побежала в порт, в пароходную компанию, узнать, есть ли билеты третьего класса на пароход двенадцатого мая.

— Да, только третьего.

— Сколько стоит билет до Кадиса?

Ей сказали. Билет стоил меньше половины тех денег, которыми она располагала.

— Дайте мне один.

На нее поглядели с изумлением. Двое служащих зашептались. Третий высунулся посмотреть на Марту.

— Для вас? А пропуск у вас есть?

— Это необходимо, чтобы купить билет?

— Да, сейчас, в особых условиях, после войны… Мы не имеем права продавать билеты без пропусков.

Марта взглянула на служащего с отчаянием, словно вдруг ее остановили на бегу. Наконец она произнесла:

— Я приду через несколько дней. Билеты еще будут?

— Да, третьего класса, наверное, останутся.

Когда она вышла на улицу, щурясь после полумрака большого и чистого зала, она ужаснулась при мысли, что кто-нибудь из этих людей, работающих так близко от конторы Хосе, знает ее брата и все расскажет ему. Возникшие трудности одновременно беспокоили и подстегивали ее. Пабло был ей необходим. Он бы помог, он знает, как надо достать пропуск, он так облегчил бы ей все… Но раз его нет, она обойдется без него. Человек, который убегает из дому, должен уметь сам устраивать свои дела и ничего не бояться.

Нетерпеливая, с пылающим лицом, Марта сидела в классе, точно в клетке, и горячечные мысли, сменяя одна другую, проносились в ее голове.

Она не осмелилась пропустить занятия: Хосе опять мог бы ее уличить, он бог знает что подумает. Подруги мешали ей. Их болтовня и объяснения преподавателей были невыносимы. Она садилась на задние скамейки, и если удавалось — возле окна, откуда было видно море: далекий гром прибоя и свежий легкий ветерок ободряли ее.

— Как мало у меня времени! Я еще ничего не сделала…

Сама того не замечая, она проговорила эти слова вслух. Подруга, сидевшая рядом с ней, ответила, что она тоже ничего не знает, а до экзаменов остаются считанные дни. Марта дико поглядела на нее, только сейчас осознав, насколько нелепо размышлять вслух о своих секретах.

— Но ты умная, Марта. Ты всегда сдаешь хорошо. Подсказывай мне на литературе.

Марта пришла в себя. Понятно, почему девочка так говорит. Это печальное создание в черном платье, затянутое в корсет, никогда не помышляло о бегстве и считало занятия одной из самых ужасных вещей в жизни, которые человек должен переносить так же терпеливо, как дождь или жару… Теперь все представало перед Мартой совсем в ином свете! Если ее план удастся, то во время экзаменов она уже будет далеко отсюда. Но слова подруги показались ей добрым предзнаменованием, и она сжала девочке руку. Та немного удивилась такой сердечности и через несколько минут стала посвящать Марту в свои секреты: она переписывалась с одним солдатом, стала его невестой, а теперь он хочет оставить ее…

Пока Марта узнавала, как получают пропуск, шли дни; настало первое мая. С отчаяньем видела она, что еще ничего не сделано… А завтра праздник! Значит, пропадет еще один день. Ей сказали, что для получения пропуска необходимо сделать прививки, и целое утро Марта провела в Институте гигиены. Кроме того, она сфотографировалась на удостоверение личности в моментальной фотографии и получила свое изображение, почти неузнаваемое: вид у нее был свирепый и решительный.

В полдень она пришла к родным совершенно измученная, с бледным лицом и ввалившимися глазами. К счастью, никого не оказалось дома, все ушли к знакомым на прощальный обед. Как покойно показалось Марте в этом доме, прохладном и молчаливом, где не надо было заставлять себя разговаривать.

— Завтра ваших тоже не будет, они с самого утра уезжают за город, на весь день. Они сказали мне, что вы не придете, потому что будет праздник. Я ухожу домой и остаюсь там ночевать.

Служанка, толстая молодая женщина, косящая на один глаз, хотела вовлечь Марту в разговор; может быть, ей было жаль эту девочку, которая с горящим лицом сидела одна в пустой столовой. Она огорченно всплескивала руками, видя, что Марта не притрагивается к еде.

— Боже! Ну что же это такое? Да знаете, Мартита, что вы очень похудели? Сеньорита Онес тоже хочет похудеть, но она ни за что на свете не станет есть меньше.

Марта не слушала ее. Она устала, но не могла ни минуты посидеть спокойно. Она обошла пустой дом, тихие дворики, спальни. Здесь она беззаботно бегала столько лет. Вспомнит ли она когда-нибудь там, в далеких краях, эти большие комнаты, эту темную мебель? В монастыре Марта часто просыпалась в слезах, скучая по дому деда. Да, здесь она была счастлива.

На заднем дворе, в галерее рядом с кухней, находилась большая каменная чаша на каменной подставке, из нее капля по капле вода сочилась в красный пузатый кувшин. Сверху чаша была прикрыта свежими ярко-зелеными листьями папоротника. В усадьбе возле кухонной двери была такая же чаша.

Девочка с волнением смотрела на воду. Эти домашние мелочи были полны глубокого смысла, тихого очарования, от них веяло милым родным уютом… Но это лишь потому, думала Марта, что она уезжает. Да, она будет вспоминать этот дом… Однако если останется, если будет привязана к нему, она его возненавидит.

Косая служанка удивлялась, глядя на эту странную девочку, которая долго стояла около чаши, наблюдая, как лениво набухают и падают вниз прозрачные капли.

Ночью Марта вспомнила о матери и на цыпочках вошла к ней в комнату. Тересу уже давно уложили спать.

На комоде, как всегда, горела керосиновая лампа, она едва освещала лицо женщины, спящей среди подушек. На щеки Тересы падала тень от ресниц. С забившимся сердцем дочь наклонилась над матерью.

«Она как мертвая. А ты, ты никогда не была с ней. Никогда она не нуждалась в тебе. И ты не нуждалась в ней с тех пор, как она ушла из твоей жизни. Поняла бы она тебя?.. Она была счастлива у себя дома. Как рассказывает Висента, ей нравились ее драгоценности, ее безделушки. Она не читала книг, не мечтала о других мирах и не была несчастной истеричкой вроде Пино. И тем не менее… Стала бы она удерживать тебя, если бы могла? С тех пор как ты выросла, ты чаще думала не о ней, а о твоем отце, который оставил тебе ящик с книгами на чердаке. Ты покидаешь ее навсегда. Посмотри же на нее».

Внезапно Марту охватил страх. А что, если бы Тереса открыла глаза и сказала: «Не уезжай, ты должна остаться со мной, я носила тебя под сердцем, ты моя…» Девочка хорошо знала, что многие осуждают ее отношение к больной матери, особенно сравнивая его с отношением Хосе, который был Тересе всего лишь пасынком.

Но Тереса не могла ничего сказать. Не могла задержать ее. Марта ни к кому не испытывала привязанности, и сама она была никто, и это придавало ей сил. Тереса покинула ее много лет назад, даже смерть не оторвала бы мать от дочери так бесповоротно, как оторвала болезнь. Если бы Тереса и запретила ей уезжать, она все равно бы убежала, безо всякой жалости, не оглянувшись назад. Лицо Марты стало суровым.

Она припомнила знакомые семьи, где все были связаны друг с другом нежными узами, где отъезд сына, отправляющегося учиться на материк, означал настоящую трагедию; семьи, которые война потрясла до основания. В таких домах даже мысли ни у кого не возникало, что дочь может покинуть семью иначе, чем выйдя замуж.

Кончиками пальцев Марта притронулась к бледной руке матери, одиноко лежащей на одеяле. Глаза Тересы открылись, испуганные и огромные, зеленые с черными зрачками. Потом она зажмурилась и, повернув голову, уткнула лицо в подушки.

Марта крепко спала в эту ночь. Она проснулась очень рано; ей казалось, будто она не могла уснуть до рассвета и закрыла глаза всего на несколько минут.

Утро было прекрасным, в полях трепетала жизнь. Марта подумала, что в порту сейчас, наверное, на воде лежат тени пароходов.

Перед окном Пабло из моря поднимается солнце, окрашивая воду в красный цвет… Комната пуста, как в тот день, когда ее видела Марта. Скоро не будет даже и комнаты Пабло… Марта непременно должна увидеть его. Пока он, этот человек странной судьбы, способный понимать самые истинные, самые важные вещи на свете, остается у них на острове, здесь еще можно жить, но если он уедет… Если он уедет, тогда все равно: быть в монастыре, в усадьбе или умереть. В минуты, когда Марта вспоминала, что Пабло интересуется ею, пусть даже лишь затем, чтобы осудить ее поведение, уехать вместе с ним казалось ей вопросом жизни и смерти.

Он на юге. Марта знала дом, где он остановился. Как-то раз она обедала там с дедушкой, незадолго до начала войны. Ей представлялась бедная лавчонка возле дороги. Она даже не знала, как называется это место на длинном Южном шоссе… Но она была уверена, что сможет узнать его, хотя, конечно, добираться туда далеко… Хозяина дома звали Антоньито-лодочник. Уже много лет Марта не ездила по Южному шоссе. Быть может, размышляла она, путешествие туда не такое уж долгое, как ей показалось в первый раз: ведь ее родные собирались навестить Пабло и вернуться в тот же день.

Одеваясь, Марта обдумывала все это и внезапно поняла, что именно к нему, к Пабло, поедут сегодня ее родные. Уверенность с каждой минутой возрастала. Какой глупой она была, что не оставила им записку с просьбой взять ее с собой! Марта рассчитала, что, если поторопиться, еще можно застать их в Лас-Пальмас и поехать с ними. Тогда-то ей представится возможность объяснить Пабло все, что было с ней и чем она занималась последние дни. Марта не видела художника уже столько времени, что при одной мысли о новой встрече с ним у нее перехватывало дыхание. Подумать значило для нее теперь сделать, поэтому она заторопилась, кончая одеваться, как будто родные и вправду ждали ее, чтобы повезти к Пабло.

Служанки, разбуженные Висентой, только что поднялись, а Хосе и Пино еще спали. Марта написала для невестки несколько строчек на листке, вырванном из тетради, потому что теперь она стала предусмотрительной и хитрой. Она не хотела слишком сердить брата и невестку, но вместе с тем хотела исключить всякую возможность отказа.

«Уезжаю рано: вчера забыла сказать, что дядя пригласил меня поехать с ними за город. Если мы вернемся поздно, я буду ночевать в Лас-Пальмас. Скажи Хосе, если он сомневается, пусть проверит, где Сиксто. Я с ним не встречаюсь».

Марта порвала несколько черновиков, прежде чем удовлетворилась написанным. Она поискала, где бы положить записку так, чтобы ее заметили, но потом ей пришла в голову другая мысль, и она позвала Лолилью. Из трех служанок Лолилья казалась самой славной. То была очень добрая, мягкосердечная девушка с вечно испуганным и в то же время приветливым лицом. С тех пор как пришло известие о смерти садовника Чано, она только и делала, что плакала по углам, тихо всхлипывая и улыбаясь сквозь слезы своей обезоруживающей улыбкой. Висента утешала ее на свой лад: «Благодари бога, что он прибрал не тебя».

— Слушай, Лола. Отдашь эту записку хозяйке, но после того, как брат уедет в город. Не забудь! После того, как он уедет. Только обязательно отдай. Если ты все сделаешь как следует, получишь от меня подарок…

И снова это ощущение жизни, нетерпение, порыв!

Приехав в городской дом, она застала там одну служанку, которая на этот раз приняла ее неласково, словно опасаясь, что девочка оставит ее без выходного. Недовольным голосом служанка поспешила объяснить, что сейчас приберет дом и сразу же уйдет, так как у нее свободен весь день. За хозяевами приехали на двух машинах еще затемно. Больше она ничего не знает. Ведь накануне она уже говорила об этом.

— Куда они поехали?

— Боюсь соврать, сеньорита… Мне они ничего не сказали… Ах, да откуда мне знать!

Марта осталась в абсолютной уверенности, что они поехали навестить художника. Желание увидеть его было настолько сильным, что она обманывала себя: ей даже стало казаться, будто она слышала от Онес, что именно в этот день, второго мая, они собирались неожиданно нагрянуть к Пабло, уединившемуся в глуши со своим мольбертом и кистями.

Внезапно Марта подумала, что, если она не увидит Пабло, все надежды ее разлетятся в прах. Если она не увидит его, у нее не хватит сил осуществить свои планы и уехать с острова. Ей нужен друг, который помог бы. Теперь он один в целом мире может протянуть ей руку… Она решила отправиться к нему одна, сама по себе, потому что, когда желаешь по-настоящему, нет ничего невозможного, так говорил Пабло… Марта вышла из дома дяди, твердо решив во что бы то ни стало разыскать художника, пусть даже ей придется добираться до ущелий пешком, идти много дней.

Было еще очень рано. Над тихими улицами плыл звон колоколов. Богомолки в темных мантильях шли в ближайшую церковь. Мимо прогнали несколько коз. Сбившись в кучу, они остановились у подъезда. Пастух постучал в запертую дверь. Наконец появилась заспанная служанка с кувшином в руках. Она протянула его пастуху и оперлась о косяк, глядя, как пастух доит козу.

За домами дышало свежестью чудесное синее море.

XIII

Марта, оглушенная тарахтением автобусного мотора, сидела, болтая ногами, на высоком подпрыгивающем сиденье. Приближался вечер. Шоссе, ведущее на юг вдоль восточного побережья острова, уже долгие часы разматывалось перед глазами девочки. Автобус без конца останавливался. Марта, от волнения забывшая поесть, чувствовала головокружение и усталость. Половина лица у нее обгорела на солнце, в горле першило от пыли.

Путешествие началось в первом часу. За весь день только один автобус проходил по этому шоссе до самого конца. Да и на тот Марта еле-еле попала. Все утро она протомилась в доме одной из своих подруг, и ей стоило немалого труда удержаться, чтобы не рассказать о планах, которые заполняли все ее мысли. Марта едва прислушивалась к словам приятельницы. А ведь разговор шел о ее делах, о ее отношениях с Сиксто и о том, позволят ли ей родные «дружить» с ним или нет. Наконец Марте это надоело.

— Ах, да не все ли равно! — вырвалось у нее.

— Какая ты странная! Другая бы на твоем месте с ума сходила.

— Другая — да.

Разве не о другой вела разговор ее подруга? Для Марты все это было уже в прошлом. Потом обе они хохотали, сами не зная над чем и не понимая друг друга.

На протяжении почти всего путешествия море было рядом, оно то отступало, то вновь приближалось к дороге, касаясь своими прохладными волнами голых прибрежных камней. Автобус миновал Тельде, самый древний город острова, окруженный зелеными банановыми рощами. У Марты кружилась голова от проносившихся мимо банановых плантаций, от пальм, горячих камней, пустошей. Мелькали деревни, лениво дремлющие в полуденном зное, полные ребятишек и мух.

Марта подружилась с водителем. Она уселась на отдельное сиденье рядом с ним. Это был человек уже в возрасте, серьезный и с виду молчаливый, но внешность его оказалась обманчивой, и вскоре между ними завязался оживленный разговор. Широкоплечий, усатый, приветливый шофер хорошо знал лавку Антоньито, потому что часто завозил туда продукты; он пообещал Марте, что доставит ее целой и невредимой.

В обмен на это обещание шофер пожелал узнать, кто она такая, сколько ей лет и зачем она едет к Антоньито. Он очень удивлялся всему, что говорила Марта. По его словам, он знал ее дедушку и даже был его дальним родственником, потому что оба они были родом из одной деревни и сестра бабушки дона Рафаэля приходилась бабушкой собеседнику Марты.

С каждой минутой шофер становился все сердечнее и разговорчивее, хотя по временам мотор шумел так сильно, что заглушал его слова. Он осудил родных Марты за то, что они отпустили ее одну, словно какую-нибудь деревенскую девчонку, и сказал, что своей дочери он не разрешил бы ничего подобного. Он угрожающе нахмурил брови, и Марта порадовалась, что она не его дочь. Однако тут же улыбнулась и позволила этому человеку опекать себя.

Но вскоре их отношения охладились: шофер несколько раз настойчиво приглашал Марту выпить чашечку кофе с молоком или стаканчик вина, а она упрямо отказывалась. В любой другой день она приняла бы приглашение безо всяких церемоний, но только не сейчас, когда она была голодна и ей страшно хотелось отведать того, что ей предлагали, а денег у нее не оказалось. Поэтому Марта вдруг сочла чрезвычайно неудобным, чтобы этот человек, у которого была немалая семья, тратился на нее, в то время как она каждый день ест более чем достаточно.

Шофер в конце концов обиделся. Марта не поняла этого, но с некоторым облегчением заметила, что шофер примолк, и принялась разглядывать окрестности.

Кумбре осталась справа. Отсюда, отступив вдаль, за равнины, она выглядела как-то непривычно. И небо тоже было странное, жаркое и спокойное, и какая-то печальная красота таилась в плавных переходах его красок.

Потянулись дрожащие в знойном мареве плантации помидоров, возле каждого куста торчала тростниковая подпорка, и все вместе стройными белыми рядами они убегали к горизонту. Дорога манила вперед… Автобус достиг границ пустыни. Белые домики, построенные на восточный лад, с пальмами во дворах, окруженных высокими стенами, вызывали в памяти образы арабских сказок. Марта почувствовала волнение: ведь эти места нравились Пабло, и она приближалась к нему.

Дневная жара стала понемногу спадать. Теперь они ехали по черным вулканическим равнинам, пересеченным длинными оврагами — продолжениями горных ущелий. Сплющенные, причудливой формы камни волнами усеивали землю, красноватую в лучах заходящего солнца. Можно было вообразить, что этот широкий окаменевший поток еще дышит огнем, как в те времена, когда, раскаленный, он бежал к морю.

Марта, ослепленная красными отблесками заката, не видела вокруг даже признака человеческого жилья. Тем не менее большой автобус остановился.

— Вот лавка лодочника Антоньито, девочка.

Быть может, шофер все еще сердился на нее, во всяком случае, он не пошел проводить ее до лавки, но пожал ей руку и на правах родственника пригласил заходить к нему домой, в Лас-Пальмас, он живет на горе святого Николая.

Когда смолк шум мотора, Марта несколько мгновений стояла посреди дороги, чувствуя, что земля уплывает у нее из-под ног, между тем как огромный автобус, оставив за собой облако пыли, переехал по маленькому мостику через ущелье и наконец пропал из виду.

Лавка располагалась в сером одноэтажном домике, приземистом и одиноком. Перед ним раскинулись унылые вулканические земли, они уходили вдаль к завесе гор, пылающих в сумерках. Из-за своих необычных геометрических форм горы казались Марте незнакомыми. Плоские, странные, они были окутаны красно-синей туманной пеленой, будто из долин, как от костров, поднимался сизый дым, ползли огненные отблески. Позади домика по направлению к морю тянулось широкое ущелье. Вдали, у воды, виднелись темные пятнышки нескольких хижин. Единственной растительностью вокруг были огромные кактусы, кардоны, вздымавшиеся над самыми большими камнями; они походили на зеленые костры, зажженные на черной земле. Камни дышали зноем. А от полосы воды на горизонте веяло покоем, сказкой и печалью. По крайней мере, так казалось Марте.

Двери дома были открыты. Марта увидела, как внутри зажегся свет. Она подошла ближе. Какая-то женщина, вешавшая на стену карбидную лампу, испуганно уставилась на девочку.

Это был крохотный магазинчик с засаленным прилавком. На полках множество бутылок. Пахло вином и оливками. Здесь продавали щетки, разные мелочи, хлеб, альпаргаты… В глубине помещения открытая дверь позволяла видеть темный коридор и клочок неба над задним двориком.

Женщина была с Мартой очень приветлива, она сразу же пододвинула ей стул и долго крестилась, узнав, что девочка приехала одна. Имя Камино заинтересовало женщину, и она сказала, что прекрасно помнит Марту. Она так растроганно ахала над ней, как будто сама качала ее на руках когда-то. Женщина отерла слезу, вспомнив о Тересе и происшедшем с ней несчастье, хотя призналась, что никогда ее не видела. Время от времени она подходила к дверям коридора и кричала оглушающим голосом:

— Антоньито-о-о!

Но зов ее оставался без ответа, хотя, наверное, он был слышен во всех помещениях этого жалкого домишка и вокруг него.

— Ах вы, моя милочка! Эти господа с материка, про которых вы говорите, сюда не приезжали… Вас обманули, детка. Вот несчастье!.. Да, хромой сеньор к нам приходит. Он столуется у нас, потому что привез рекомендацию, но ночевать здесь негде, и спит он у рыбаков. Свои кисти и все остальное он оставляет на ночь у нас, там, знаете, просто нет места. Они очень бедные люди… Но вам-то он кто? Пресвятая богородица!.. А он знает, что вы должны приехать?

То и дело женщина осеняла себя крестом.

— Антоньито-о-о!

Эти вопли смешили Марту. Она сидела на стуле, устало облокотившись на стойку. С потолка свешивалась соленая рыба. У Марты сосало под ложечкой, и запах рыбы вызывал у нее тошноту.

Наконец появился Антоньито, толстый и противный старик в выбившейся из-за пояса рубахе.

— Ну что ты вопишь, можно подумать, что дом рушится…

Увидев Марту, он удивился, однако в отличие от жены удивления своего не обнаружил. Он сообщил, что дон Пабло ушел рисовать к рыбачьим хижинам и должен скоро вернуться, потому что уже темнеет. Жена сейчас будет накрывать к ужину.

Марта не могла вынести запахов, наполнявших лавку.

— Я пойду поищу его.

— Пресвятая дева Мария! Да пойди же с ней, Антоньито.

— Нет, не надо.

Антоньито утер нос рукавом, лукаво посмотрел на Марту и отвел глаза.

— Как угодно, сеньорита… Будьте осторожны и не заблудитесь. Вы не боитесь одна?

Лавочник был грузный, краснолицый и лысый, зато грудь его густо поросла седой мохнатой шерстью, вылезавшей наружу через полурасстегнутую рубаху. Хозяйка, смуглая, высохшая до черноты женщина, была намного моложе своего мужа.

Марте казалось, что теперь она уже не боится ничего на свете. Она вышла из дома; надвигались сумерки, и окрестности были объяты тишиной, еще более ощутимой от звона цикад и далекого шума моря. Зной. Жаркий, знойный вечер. Кардоны больше чем когда-либо напоминали языки зеленого пламени. Все вокруг было исполнено суровой трагической красоты.

Не помня себя от волнения, Марта шла среди камней, разыскивая Пабло. Море впереди под темно-красным небом светилось розовым серебром. Скоро оно потемнеет.

Вдруг Марта обнаружила, что заблудилась в недвижном потоке камней, в дикой чаще кактусов, чудовищных растений пустыни. Она попала в какой-то овраг. На мгновение ей стало страшно, но мысль, что скоро она увидит Пабло, приободрила ее, а через несколько минут перед ней снова блеснуло море. В окнах темных хижин забрезжил печальный, еле заметный свет. Между большими камнями Марта отыскала некое подобие тропинки.

Внезапно перед ней возникли неясные фигуры мужчины и мальчика. Она вздрогнула. Потом в человеке с тростью она узнала Пабло, и бурная радость захлестнула ее. Девочка вся дрожала от слабости и волнения. Пабло резко остановился и, приставив руку к глазам, посмотрел на нее из-под ладони. Она побежала к художнику, подавляя в себе желание броситься ему на шею.

За спиной Марты поднималась Кумбре. И в этом странном молчаливом мире на фоне горы, озаренной закатным светом, девочка казалась призрачным существом. Когда художник наконец узнал ее, он растерялся, он не мог понять, почему она здесь. Он надеялся увидеть позади Марты кого-нибудь еще.

— Я одна. Я все объясню…

Пабло хлопнул по плечу мальчика, тащившего складной мольберт и ящик с красками.

— Беги вперед, живо.

Марта оперлась на камень, горячий после долгого солнечного дня. Душная ночь с красноватыми звездами быстро спускалась на них. Море стало искристо-черным, и черными казались строгие, торжественные силуэты кактусов. Пабло, улыбаясь одними глазами, выжидающе положил руки ей на плечи.

— Все это шутка, правда? Кто приехал с тобой?

Было жарко. Жара стояла такая, как в те дни, когда пышет знойный левант. Колючие тени кактусов впивались в сердце. Марта сказала хрипло:

— Я одна.

Пабло покачал головой и стал ощупывать карманы, не говоря ни слова. Он искал сигареты. Марта узнала это движение. При свете спички художник увидел лицо девочки, измученное, с синевой под глазами. Она тоже на мгновение увидела глаза Пабло, полные беспокойства. Потом оба снова погрузились в ночь, подсвеченную блеском моря.

Пабло был напуган. Испуг звучал в его голосе.

— Видно, у тебя случилось что-то серьезное. Это же безумие. Надо немедленно найти машину и отправить тебя в Лас-Пальмас… Идем к дороге. Ну, рассказывай.

Марта не шелохнулась. Она стояла, словно пригвожденная к камню, потом вдруг горячо заговорила. В несколько минут она выложила ему все: сказала о своем решении уехать с острова, о том, как необходима ей его помощь и как она ошиблась, думая, что ее родственники поехали сюда.

— Пусть мне попадет, мне все равно. Кажется, никогда я не была так счастлива, как сейчас.

Пабло потянул ее за руку, чтобы сдвинуть с места. Когда они направились к дороге, он сказал:

— Уверяю, девочка, мозги у тебя не в порядке.

Однако говорил он мягко.

Потом Пабло остановился, словно запыхавшись, и тишина наполнилась звоном цикад. Он выпустил руку Марты и достал из кармана маленький фонарик, потому что каждую секунду они спотыкались. Молча Пабло и Марта дошли до дому; хозяева встретили их улыбками, они насмешливо поглядывали на гостей, подталкивая друг друга локтями.

При свете лампы Марта чувствовала себя совсем маленькой и ничтожной. Она стояла, опустив голову, как побитая собачонка.

— Нельзя ли сейчас же, ночью, отправить сеньориту в Лас-Пальмас? — спросил Пабло.

Последовало множество огорченных восклицаний. Да что вы! Сейчас тут никто не ездит, автобус пойдет только рано утром.

— Если проедет какая-нибудь машина или грузовик, мы остановим. Только откуда им взяться!.. Я приготовила вам ужин.

Антоньито поскреб голову и сказал, что с позволения сеньориты он хочет поговорить с доном Пабло наедине.

Марта снова осталась одна в пустой лавке, освещенной карбидной лампой и насквозь пропахшей сушеной рыбой. Она слышала, как Пабло спорит с лавочником. Антоньито не хотел, чтобы девочка ночевала в его доме. Пабло негодовал.

— Вы же знаете, что у нас нет места. И потом я не желаю портить отношения с доном Хосе…

— Очень хорошо. Значит, вы думаете, что доставите ему удовольствие, выбросив ее на улицу?

Дальше Марта ничего не разобрала. Через маленький коридор в комнату проникали запахи еды, а она была голодна. Голова у нее гудела. Возражения лавочника не тревожили ее: ей было безразлично, где провести эту ночь — здесь или под открытым небом. Она знала, что Пабло позаботится о ней.

Художник скоро вернулся. Он выглядел очень утомленным, его трость сердито стучала о цементный пол.

— Ты слышала, что сказал наш приятель?

— Ну и что? Потом поговорим.

— Как это «ну и что»? Хорошенькое дело! Можно подумать, что у тебя уже все устроилось!

Пабло с удивлением увидел, что Марта не слишком беспокоится, хотя и очень устала, но вся ее апатия исчезла при виде ужина. Они сидели в крохотной комнатке, при свете карбидной лампы, и Пабло смотрел, как девочка жадно поглощает картофельную похлебку, свежую рыбу, сыр… Время от времени она улыбалась ему. Их разделял покрытый клеенкой стол. У стены громоздились ящики. Пахло хозяйственным мылом и продуктами. Здесь была столовая и в то же время склад. Художнику начинала нравиться эта девочка. Он испытывал к ней некоторую симпатию и понимал это, хотя, с другой стороны, ее присутствие здесь причиняло ему немало неудобств.

Жена Антоньито извинилась, что вода не очень свежая. Она то и дело входила в столовую, останавливалась и глядела на них чуть ли не разинув рот, как глазеют в цирке на какой-нибудь невероятный трюк. В то же время она ни на минуту не умолкала.

— Вода из цистерны, а дождя давно не было, и цистерна наполовину высохла. Завтра нам должны привезти минеральную воду для дона Пабло. Она у нас всегда бывает, но теперь кончилась… А в колодце вода соленая. Мы-то сами часто пьем ее, она такая холодная — одно удовольствие, правда, для скотины и огорода не годится, и без привычки она вам не понравится.

В лавке послышались голоса. Антоньито угощал нескольких мужчин, которые зашли выпить по стаканчику вина.

— Явились поразнюхать… Они уже услышали, что вы приехали. А Антоньито хочет расспросить, не найдется ли у них кровати для сеньориты, дон Пабло знает, что у нас самих только одна спальня, мы спим там с четырьмя детьми.

— Ну довольно, если бы вы хотели, можно было бы положить для сеньориты тюфяк на полу. Все равно это лучше, чем у рыбаков. Там для нее не место.

Так как Пабло был рассержен не на шутку, женщина поспешила исчезнуть. Марте стало смешно. Сейчас все вызывало у нее смех.

Наконец они остались одни. Во дворе слышался скрип колодца, женщина доставала воду и кричала что-то детям. Голоса рыбаков в лавке раздавались все громче… Ужин кончился. В комнате было очень жарко. Только теперь Марта заметила тараканов, ползавших среди ящиков с продуктами. Она порадовалась, что не видела их до ужина, но потом подумала: пожалуй, они не испортили бы ей аппетита.

— Марта, мне надо серьезно поговорить с тобой.

— Говорите… Я выслушаю все, что вы скажете.

Марта подняла к нему лицо, полное ожидания, и Пабло смутился. Он молча смотрел на загорелую руку девочки, лежавшую на клеенке, руку тонкую и сильную.

Глядя на Марту, художник думал, что это взбалмошная избалованная девчонка, без капли здравого смысла, готовая надоедать любому в угоду своим капризам. Когда он познакомился с ней у нее дома несколько месяцев назад, она показалась ему очень робкой и сентиментальной, потом она стала немного раздражать его. Быть может, причиной тому была ночь, когда он, выпив лишнего, рассказал ей о своей жене и потом не мог вспомнить, какие глупости успел наболтать в те минуты. Она написала ему нелепое письмо, в котором давала понять, что считает его чуть ли не святым, и когда Матильда заметила ему, что их совместные прогулки могут скомпрометировать Марту, он был рад прервать эти надоевшие ему встречи. Несмотря на это, он все еще питал к ней некоторую симпатию: она была такой юной и казалась немножко влюбленной в него. Позже он почувствовал себя обманутым. После рассказов о ее похождениях она стала для него обычной вульгарной девчонкой, и вот в довершение всего явилась сюда мешать ему, совершенно с ним не считаясь.

И все-таки ее руки, пока он смотрел на них, почему-то немного успокоили его. Не то чтобы они были красивыми, но, если можно так выразиться, это были руки умные, искренние, чистосердечные. Руки, способные работать, страдать и чувствовать. Они не были никчемными, чувственными или изнеженными. Они казались созданными не для того, чтобы ласкать, а чтобы ощупывать своими тонкими, немного жесткими пальцами различные стороны жизни, различные стороны людских душ. В них было духовное и то же время творческое начало. Они были способны что-то создавать… Пабло подумал, что нарисовать эти руки очень интересно и вместе с тем очень трудно, потому что их очарование не в красоте формы, а в том, что эта форма скрывает. Такие мысли в некоторой степени развеяли его досаду и прогнали ощущение вульгарности, глупости и дешевой чувственности, которые, сам того не желая, он связывал теперь с юной племянницей Онесты.

Пабло и Марта вышли из дому через заднюю дверь и перешли двор. У колодца, на воздухе, хозяйка мыла посуду в миске с черной водой, в которой отражались звезды. Пабло сказал ей:

— Мы будем тут, неподалеку… Позовите меня, когда решите что-нибудь с ее ночлегом.

— В крайнем случае, я останусь здесь, во дворе. Пусть мне только дадут несколько мешков или одеяло, — сказала Марта предупредительно. Ее соблазняла возможность провести ночь под открытым небом.

Ребятишки смотрели на нее из темного угла своими блестящими глазами. Одеты они были в лохмотья.

Когда Пабло и Марта вышли за калитку, на них дохнуло зноем. Из моря вставала почти полная луна с чуть неровными краями. Удивительная, жаркая луна. Луна без ветра. Пустыня, которую она озаряла, тоже казалась лунной, призрачной; море горело. При виде этой мертвой сожженной земли Марта почувствовала, что и в ней самой тоже все пусто, все выжжено.

И все же несколько минут они наслаждались покоем и тишиной, словно, ступив в ущелье, вдруг очутились в огромной, великолепной церкви. Потом Марта торопливо заговорила, и так как художник мало что понял в ее планах бегства, она повторила все сначала. Но тут же увидела, что и на этот раз он чего-то не понимает.

Ребятишки лавочника, гурьбой подбежав к ним, прервали объяснения Марты. Они сказали, что у одного рыбака нашлось для сеньориты подходящее место. Пабло; снова рассердился и снова отправился спорить с хозяином. Но из этого ничего не вышло. Супруги категорически отказались оставить Марту на ночь у себя. Наконец жена Антоньито сказала, что сможет одолжить рыбачке, которая приютит сеньориту, две простыни. Вот и все. Больше не просите.

После этих препирательств Пабло вновь укрепился в намерении выбранить Марту, что и сделал, пока они шли к хижинам по жаркой тропинке между большими кардонами и окаменевшими кусками лавы, на которых в лунном свете дремали ящерицы. Он сказал ей, что она разочаровала его и что, по его мнению, невозможно уважать человека, наделенного силой и разумом, но подчиняющегося любому капризу, как это делает какая-нибудь пустая вульгарная бабенка. А теперь в довершение всего она еще собирается сбежать со своим женихом. Он не знал, что Марта слушает его, тая от блаженства, испытывая то невыразимое удовольствие, какое чувствуешь иногда, когда любимый человек в сердцах принимается тебя бранить. Потому что тот, кто нас бранит, пусть и несправедливо, по крайней мере, думает о нас, не остается равнодушным.

— Я не собираюсь бежать ни с каким женихом. У меня нет жениха. Я хочу уехать одна. Я больше не хочу оставаться здесь… Вы же сами, Пабло, говорили много раз, что мне надо учиться, уехать с острова, повидать новые места…

— Я?.. Ну хорошо!.. Значит, с этим мальчиком, с которым ты ходишь, у тебя ничего нет?

— Нет… Вы, Пабло, так отличаетесь от всех… Вы… я уже говорила как-то, вы для меня высшее существо. Мне стыдно признаваться, потому что я знаю, я поступала нехорошо и вы можете осуждать меня… но я целовалась с этим мальчиком, сама не понимая, что делаю… Зато теперь, честное слово, я знаю, что не люблю его. Я хочу только уехать отсюда.

Тут Пабло увидел, что Марте действительно стыдно и что она, как это ни маловероятно, приехала сюда отнюдь не в поисках легких приключений, каких постоянно ищет — чтобы не ходить далеко за примером — ее тетка Онеста, которая, однако, умеет соблюдать приличия и не слишком назойлива. Пабло почему-то рассердился еще больше и несколько минут совершенно не знал, что сказать этой девчонке.

Когда они подошли к домику, в котором Марте предстояло ночевать, она не осмелилась и заикнуться о том, что предпочла бы спать на вольном воздухе. Она уже причинила Пабло столько хлопот! Ей оставалось только улыбаться, говоря, что тут ей будет превосходно.

В маленьком поселке пахло свиньями, экскрементами и тухлой рыбой, хотя шумящее рядом море сметало все запахи и очищало все своим свежим соленым дыханием. Домики были сделаны из камней, уложенных один на другой и ничем не скрепленных. Марту поместили в одну из комнатушек, почти целиком занятую складной кроватью, на которую постелили чистые простыни, взятые у лавочницы. В той же комнате, на одеяле, положенном на пол, собирались спать еще две женщины. Проветривать комнату можно было только через дощатую дверь с занавеской из мешковины. Снаружи дом дополняли две пристройки — открытая, невообразимо убогая кухонька и загон для свиней.

Остальные дома были такими же. Марта с восхищением посмотрела на Пабло. Она думала, какой же силой духа должен он обладать, чтобы жить в подобном месте только ради своей живописи; так живут святые отшельники в пустынях.

Перед тем как пойти спать, они посидели на пустынном берегу, бесконечно, насколько хватает глаз протянувшемся в обе стороны. Сейчас они почти не разговаривали, и для Марты эти минуты казались невероятно, невообразимо счастливыми. Пабло уже сказал, что никоим образом не собирается помогать ей при побеге, но что, если она сможет попасть на пароход, он постарается убедить эту старую клушу Даниэля, чтобы он принял в девочке участие.

— Я думаю, что это будет нетрудно…

— Да?

— Благодаря твоим материальным возможностям, сеньорита. Твои мадридские родственники обожают деньги.

— Но у меня ничего нет, никаких денег.

— Достаточно того, что в один прекрасный день ты сможешь их получить.

Марта подумала, что у нее никогда ничего не будет, ведь она не стремится стать богатой. Она хочет только одного: всегда быть такой, как сейчас, быть одиноким существом в большом мире, иметь друга, избранника души, и не владеть никаким состоянием, потому что оно связывало, стесняло бы ее. Но сказать это вслух Марта не осмелилась.

Немного погодя, под мерный шум волн и жаркие голоса цикад Пабло лениво заметил, что опасается, не повредит ли Марте это ночное приключение. Она не боится неприятностей дома? Но Марта ответила, что думает о плохом, только когда оно на нее свалится. Она очень рада, что Пабло хочет на следующее утро поехать с ней в Лас-Пальмас. А сейчас она предпочитает не думать о будущем, потому что слишком счастлива.

Пабло неожиданно и резко поднялся с песка, на котором сидел рядом с Мартой. Его движение было настолько внезапным, что сердце девочки болезненно сжалось. Всего минуту назад у нее было ощущение, будто он так же, как и она, совершенно спокоен и очарован тишиной и далекими голосами рыбаков.

— Пора спать.

Голос его звучал сухо.

Марта не решилась протестовать. Она была расстроена. Ей казалось, что окончились самые лучшие часы ее жизни.

Поселок еще не спал. Рыбаки отдыхали на пороге своих домиков. Пабло подтолкнул девочку к хижине, где она должна была ночевать, и отправился к себе.

Уже много дней он спал на неудобной складной кровати, без простынь. В этой абсолютной бедности он нашел спасение от мучавших его забот. Он сделал массу набросков и до сегодняшнего вечера был почти счастлив.

В отчаянии он бросился на кровать. Его молодое тело настойчиво требовало того, в чем он не привык себе отказывать, и присутствие наивной, неискушенной девочки обостряло в нем эти желания. Он закурил в темноте. Ему ясно представилось тело жены, ее жесты, естественность, ее изящество и простота, появлявшиеся у нее в минуты близости. Никто никогда не мог сильнее пленить его. Жизнь с ней была для него мучением и одновременно наслаждением, наслаждением, подобным действию наркотиков. Он знал, что встреча с Марией стала теперь возможной — в кармане у него лежало ее письмо из Мексики. В нем она рассказывала с жестокой откровенностью, как она несчастна и как теперь он ей нужен. Мария не была глупой или дурной женщиной, хотя он, чтобы как-то утешиться, убеждал себя в ее испорченности и старался возненавидеть. Она причинила ему немало горя, но ведь она принесла ему столько радости, сколько никогда не мог дать никто другой. Благодаря ей он стал лучше, — если только это имело какое-то значение, — стал более чутким, менее тщеславным, чем был до встречи с ней. И сейчас он в отчаянии спрашивал себя, может ли радость творчества вознаградить его за отречение от дивного ощущения полноты жизни, какое давало ему присутствие жены, и, наконец, может ли он как художник создать что-нибудь настолько значительное, ради чего стоило бы жертвовать своим мучением и своим счастьем; он знал, что как только вернется к прежней жизни, это мучение и счастье поглотят его целиком и не оставят ни времени, ни сил для живописи. Рядом с Марией он был погибшим для искусства человеком.

Рассвет застал его таким, каким он был всегда — слабым, бесконечно печальным, обуреваемым сомнениями, а Марте он казался святым.

Тем временем Марта, растянувшись на тощем соломенном тюфяке, никак не могла приспособиться к неровностям своего жесткого ложа. В комнате стояла удушающая жара и зловоние. Девочка в темноте то и дело чесалась, потому что на нее напали полчища блох. Ей смешно было подумать, какое лицо состроили бы ее подруги, если бы смогли сейчас в щелочку поглядеть на нее.

Она никак не могла заснуть. Не только от всех неудобств, но и от беспокойной радости, которая переполняла ее, несмотря на мучительную жару, на укусы блох, наводнявших постель, и тяжелый запах гниющей рыбы, исходивший, казалось, от всего вокруг. Она не могла больше терпеть и, когда хозяйки вошли в комнату, сказала, что хочет на минутку выйти.

Никто ее не удерживал. Снаружи она попыталась хорошенько запомнить расположение хижины, чтобы потом найти ее, и направилась к берегу, в сторону от поселка.

Теплый ветер и серебристое море звали Марту. Кругом не было ни души. Она быстро разделась на песке, искрящемся в свете луны, и бросилась в воду.

Никогда еще Марта не плавала с таким наслаждением, как сейчас, в теплых, нагретых за день волнах, пронизанных светом. Жизнь казалась ей неправдоподобно прекрасной. Вытянувшись на спине, чувствуя, как шевелятся в воде ее волосы, она тихо засмеялась. Никто не сможет понять всей прелести этого приключения, если пересказать его теми бедными словами, которые даны нам для выражения наших мыслей и чувств. Как об этом расскажешь? «Таким был самый прекрасный день моей жизни: я не ела и отправилась в пыльном автобусе разыскивать своих родных туда, где их не было. Я встретила человека, которого очень люблю и который сердито бранил меня. Я спала в ужасной комнате, полной блох, а когда не смогла больше терпеть, вышла и ночью купалась в море, совсем голая, одна».

И, однако, это было счастье. Глубокое, полное, настоящее. Каждый чувствует счастье по-своему. Она — вот так.

В ее сердце закрался суеверный страх. Она боялась, что судьба приберегает для нее что-то очень недоброе, чтобы отомстить за эту радость, которую она испытывала, наверное, по ошибке. Никогда она не слышала, думала Марта, чтобы девочка ее возраста, совсем того не заслуживая, достигла такой полноты счастья, как она этой ночью в волнах теплого моря.

XIV

На небе еще виднелись звезды и над морем только забрезжила едва заметная светлая полоска, когда Марта и Пабло двинулись в сторону шоссе. Пропускать единственный автобус было совсем ни к чему. Теперь Марта боялась гораздо больше, чем ночью.

— Не знаю почему. Ведь я не сделала ничего дурного.

Пабло взглянул на нее. Он тоже не знал, почему сейчас, в слабом утреннем свете, лицо девочки казалось таким трогательным.

— Ты пошла против общественных приличий, дорогая, как сказал бы твой дядя Даниэль… О тебе станут думать очень плохо. Ты боишься?

— Да, но лишь потому, что меня могут снова запереть дома и мне будет очень трудно уладить свои дела и приготовиться к побегу.

Ее упорство надоело Пабло.

— Дорогая Марта… А если я посоветовал бы тебе бросить эту затею? Тебе следует остаться здесь, у себя на родине, выйти замуж, завести детишек и быть счастливой.

— У меня еще хватит времени на все, не так ли?

Возразить на это было трудно, потому что действительно у Марты впереди оставалось немало времени. Ей еще не исполнилось семнадцати.

— Не знаю… Ты можешь столкнуться с людьми, которые разобьют твою жизнь… Не знаю… Я боюсь за тебя, Марта Камино, потому что ты сумасбродка. Не знаю, что хорошего ты надеешься встретить в мире.

Марта улыбнулась.

— Я хочу встретить таких людей, как вы, людей удивительных, не похожих на тех, что живут здесь, людей, для которых важны не общественные приличия, а духовные интересы… Людей с возвышенными мыслями. Мне хочется повидать другие страны, увидеть другие, незнакомые лица.

Пабло рассердился.

— На свете нет удивительных людей. И я тоже не удивительный и не возвышенный. Ты не представляешь, насколько смешным ты делаешь меня в моих глазах. Уж не знаю, какие глупости я наговорил тебе в ту ночь, когда был пьян. Иногда я спрашиваю себя об этом, потому что ведь именно с тех пор ты носишься со своими странными фантазиями.

Марта посмотрела на него с глубокой нежностью, которая делала ее старше.

— Вы объяснили мне, что очень любите свою жену. Прощаете ей то, что она не дает вам рисовать… И если вы не хотите вернуться к ней, так это не потому, что она нехорошо с вами поступила, или что люди будут распускать сплетни, или что вы ее не любите, — вы очень любите ее, — а потому, что вы художник и искусство для вас самое важное.

Было еще темно, и Марта почти не смотрела на Пабло, когда говорила, так что она не заметила, как вспыхнуло смуглое лицо художника.

Потом, стоя на дороге, они некоторое время молчали. Рождающийся день быстро рассеял тьму, и когда подошел автобус, все кругом было пропитано светом и запахом моря.

Их появление в доме Камино в Лас-Пальмас произвело то же впечатление, какое мог бы произвести пропахший серою черт, неожиданно явившись на сборище безбожников. Когда они вошли вместе, держась за руки, все оцепенели… Марта бессознательно ухватилась за руку Пабло, как утопающий за спасательный круг.

Ее родные тоже только что вернулись. Они провели праздник у своих друзей в чудесном местечке Асуахе, утопающем в зелени и цветах, пронизанном журчаньем воды — трудно было представить себе больший контраст с голыми вулканическими ущельями. Там они переночевали и вернулись в середине дня в превосходном настроении. Дома их встретила перепуганная служанка, которая доложила, что дон Хосе звонил много раз, спрашивая о своей сестре, и что он, кажется, очень рассержен.

— Глупая вы женщина, — сказала Матильда, — как вам взбрело в голову сказать дону Хосе, что девочка поехала с нами? Вы же знаете, что это не так.

— Ах, сеньора, не сердитесь… Я ничего не говорила сеньору. Я только сказала: «Знать ничего не знаю, дон Хосе, боюсь соврать». Откуда мне знать, куда вы все ездили…

Они стояли в старинном кабинете дона Рафаэля, деда Марты, на первом этаже, рядом с входной дверью. Никто из них еще не успел умыться с дороги, их одежда была измята, покрыта пылью, и Даниэль нервничал, чувствуя, что на его грязных руках кишмя кишат микробы. Все говорили разом, когда вдруг над дверью звякнул колокольчик и в комнате, держась за руки, появились Марта и Пабло. Воцарилась полная тишина. Ее прорезал аистиный клекот Даниэля: «Клок-клок-клок-клок…» Матильда гневно повернулась к нему. А Онеста, покрасневшая, оскорбленная, не спускала с художника и Марты широко раскрытых глаз. Так прошло с полминуты. Наконец Матильда заговорила:

— Прекрасно… Может быть, вы нам объясните…

Марта онемела, а Пабло, весело улыбаясь, стал живо рассказывать о ее ошибке и приключениях. Смеялся он один, остальные слушали очень серьезно. Злое лицо Онесты казалось чужим. Она снова взглянула на Пабло, словно желая испепелить его взглядом, и молча вышла из комнаты.

Даниэль, поджав губы, опустился на стул. Пабло продолжал как ни в чем не бывало:

— Я уже отругал Марту, поэтому можешь не смотреть на нее так, Матильда, мы не в казарме… По-моему, лучше всего сказать Хосе, что она ночевала с вами в Асуахе. Это избавит всех нас от ненужных объяснений.

— Ненужных!.. Но за кого ты нас принимаешь? Никогда я не ожидала от тебя такого… такого… нахальства.

Матильда была настолько возмущена, что не находила слов. Она повернулась к Марте. Девочка укрылась в самом дальнем углу комнаты за большим столом. Она была очень бледна. На побелевшем носу ясно выступили веснушки.

— Ну хорошо, а ты что скажешь? Ты тоже считаешь, что можешь делать все, что тебе заблагорассудится, и никто тебе не указ?

Марта сглотнула слюну. Потом отрицательно покачала головой. Голос ее прозвучал еле слышно:

— Что ж, я готова заплатить за все… За то, что сделала.

— Заплатить! Что за глупости! Что ты имеешь в виду?

— Поступайте со мной, как хотите. Я согласна на все.

Казалось, что речь идет о смертном приговоре. Матильда окончательно вышла из себя.

— Послушать тебя, так подумаешь, что ты мученица, а я в жизни не видела более наглой девчонки… Ничего, дома тебя не убьют.

— Пино хочет запереть меня в исправительный дом.

— Это неплохая идея, к твоему сведению.

— Детка… помни, ты же дама… эти слова, «исправительный дом», звучат ужасно… Видишь ли, Мартита, ты нарушила приличия… Девушка из хорошей семьи! Пабло хочет невозможного… На нас ты не рассчитывай.

— Я ни на кого не рассчитываю… Я уже сидела пятнадцать дней взаперти только из-за подозрения, будто у меня есть поклонник, а это был мальчик, которого я знаю всю жизнь… Никто не заступился за меня перед Хосе.

Даниэль и Матильда переглянулись, Марта увидела, что Пабло смотрит на нее, смотрит, словно подбадривая, — и почувствовала, как тепло стало на сердце. Даниэль продолжал сидеть с глупым, видом, а Матильда стояла у окна, нервно потирая свои нежные, мягкие руки, так не гармонировавшие с ее угловатым телом. Пабло поддержал Марту:

— Ты же знаешь, что Хосе воспользуется любым предлогом, чтобы запереть ее. Ты сама говорила, что он ни за что не выпустит ее из рук и не согласится, чтобы она вышла замуж, пока не отнимет у нее все состояние или, по крайней мере, то, до чего сможет дотянуться.

При этих словах Даниэль пришел в такой ужас, что даже забыл о своем клекоте, застрявшем у него в горле. Матильда тоже испугалась. Марта удивленно прислушивалась. Подобные вещи никогда не приходили ей в голову. Она увидела, что Матильда искоса поглядывает на нее.

— Не знаю, Пабло, какие у тебя основания так говорить. Мы никогда… Ты нас обижаешь.

Она несколько раз прошлась по комнате. Потом снова остановилась перед Пабло.

— И по совести говоря, — кто дал тебе право вмешиваться в наши дела?.. Ты сам виноват во всей этой истории, отправился в какие-то грязные хижины рисовать… Мне претит всякое позерство, ты прекрасно знаешь. И вообще, будет намного лучше, если ты пойдешь переоденешься и побреешься. У тебя вид настоящего бродяги.

Даниэль пробормотал что-то насчет неважного самочувствия и апельсинового отвара и вышел из комнаты.

Они остались втроем. Матильда была в глубоком волнении; Пабло продолжал улыбаться, казалось, он не собирался уходить, пока все не устроится, а Марта была I настолько тронута его поддержкой, что даже забыла о своем страхе. Матильда опустилась в кресло у письменного стола и, подперев голову рукой, уставилась в пол. Тут зазвонил телефон. Пабло схватил трубку. Матильда подскочила как ужаленная, но тут же успокоилась, видя, что он протягивает трубку ей.

— Это твой племянник Хосе. Он хочет узнать, как вы съездили.

Матильда взяла трубку, нахмурилась и изменила тон.

— Да… Мы ездили в Асуахе… Послушай, мне кажется, мы не обязаны сообщать тебе о всех наших поездках! Ах, Марта! — Матильда заколебалась. — Марта… да, это нехорошо… Только записку? Да, очень нехорошо. Кто бы мог подумать… Да, она здесь, жива и здорова… Значит, Пино… Бедняжка Пино! Позвони ей и успокой ее. Если хочешь, я сама позвоню… Да. Марта собирается в школу, как всегда, если ты не возражаешь… Даниэль? Как обычно. После обеда он будет в конторе… До свидания.

Пока Матильда разговаривала, лицо ее постепенно смягчилось, с него сбежали тени, оно стало добрым и даже ласковым. Словно сдавшись наконец, она со вздохом повесила трубку.

Пабло переводил глаза с Матильды на Марту, которая, казалось, не слышала разговора и сидела очень тихая и серьезная.

Он рассмеялся:

— Матильда, ты неподражаема!

В дверях появился Даниэль.

— Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?.. Вы только послушайте, как у меня в животе урчит.

Марта, не выдержав нервного напряжения, тоже засмеялась, и Матильда, вместо того, чтобы рассердиться, присоединилась к ним.

Вскоре художник распрощался, и Марта, провожая его до двери, тихо и горячо поблагодарила.

— Оставь. Давно уже я так не смеялся… Да, послушай, что я тебе скажу. Не вздумай в эти дни приходить ко мне. Это не годится. Но если тебе удастся осуществить твои планы, ты знаешь…

Он ласково улыбался. Он был в превосходном настроении, как человек, посмеявшийся от души. Зеленые, узкие глаза Марты горячо блестели. Когда она смотрела художнику вслед, она, конечно, не знала, что эти слова были последними между ними.

В продолжении двух следующих дней Пабло вспоминал о Марте с улыбкой. Он даже хотел, чтобы ее побег удался и она попала на пароход, ибо предвкушал, сколько удовольствия доставят ему Камино, когда на борту появится их племянница со своим наивным, взволнованным личиком, которое всегда обезоруживает. Но эти мысли возникали у Пабло только изредка. Его поглощали собственные заботы и тревоги.

В пятницу пятого мая Пабло проснулся весь в испарине. В окне он увидел абсолютно спокойное красноватое море, небо казалось грязным и пыльным.

Полное безветрие. Хозяйка сообщила ему, что пришел левант, время, когда стихают ветры архипелага и до островов доносится только дыхание африканской пустыни. Она добавила, что, к счастью, левант длится недолго. Может быть, к следующему утру все пройдет.

— Хоть бы господь уберег нас от саранчи, она налетает иногда в такую пору.

Этот невыносимый день наполнил Пабло отвращением ко всему на свете. Он злился на себя. Ему казалось идиотизмом приехать на Гран-Канарию и провести тут столько бессмысленных месяцев. Прожить несколько дней в рыбачьих, хижинах — тоже глупая, никчемная затея. Это паясничание перед самим собой. Ему нечего делать с кистями в руках. Никогда, никогда не стать ему большим художником… Город представлялся ему скучным, маленьким, жалким, омерзительным. Его связь с Онестой Камино — самой дурацкой историей в его жизни. И, наконец, он не видел, когда же сможет убраться из этого захолустья.

Вечером позвонили Камино, приглашая на ужин, и его настроение внезапно переменилось. Он принял приглашение. Стены старинного дома Камино надежно защищали от зноя. Онеста была достаточно хорошей хозяйкой, чтобы сделать ужин приятным и красиво сервировать его, а вина из погребов Хосе были превосходны. И, сидя за накрытым столом, среди друзей, Пабло подумал, что лучшего и желать нельзя.

Несмотря на гнетущую жару, разговор шел оживленно: все радовались концу войны и скорому возвращению в Мадрид, город, которого они не видели столько лет.

Пабло подумал, что его в Мадриде никто не ждет и что там ему нечего делать. Под влиянием таких мыслей он начал подливать себе слишком много вина. Он почувствовал, как Онеста под столом коснулась его ногой.

Когда ужин подходил к концу, случилось событие, взволновавшее всех. Внизу неожиданно зазвонил телефон, и Матильда, спустившись, услышала голос доктора дона Хуана. По-видимому, он звонил из усадьбы.

— Произошло большое несчастье… Умерла Тереса. Внезапно… Да, бедняжка Тереса, мама Марты…

Дон Хуан просил, чтобы все они были так любезны приехать в усадьбу. Кроме того, он просил, чтобы они привезли его экономку, мать Пино: бедная Пино очень тяжело переживает случившееся и нуждается в помощи матери.

Когда Матильда вернулась в столовую с этими новостями, Пабло почувствовал, как Онеста прижимается к нему, делая вид, будто вот-вот упадет в обморок.

— Поедем с нами, Паблито, ради бога…

Пабло подумал, что и в самом деле в подобных обстоятельствах да еще в такую ночь, как эта, правильнее всего будет поехать со своими друзьями. Но голова его была затуманена, окружающее казалось странным сном, и потому он поразился, внезапно обнаружив, что сидит в такси вместе со всеми Камино и экономкой дона Хуана, беспрестанно вздыхающей толстухой, и едет за город, посреди ночи — самой душной из всех за время его пребывания на острове Гран-Канария.

 

Часть третья

XV

С верхней площадки лестницы Марта видела всю столовую, убранную для ночного бдения над покойницей. Отсюда, спрятавшись в тени, девочка смотрела на лицо умершей матери, на ее тело в саване, почти скрытое цветами.

Все окна были распахнуты настежь, но в комнату не проникало ни малейшего дуновения ветерка. Пламя больших восковых свечей тянулось кверху, и кверху поднимался ропот заупокойных молитв.

Со своего места Марта видела ноги Онесты, чуть расставленные, вызывающие — такие, какими когда-то нарисовал их Пабло. Иногда ее платье вздергивалось на коленях, и белая, полная, пожалуй, слишком крупная рука спешила исправить беспорядок.

Видела Марта и Висенту, сидящую рядом с покойной, очень тихую, в темном, надвинутом на глаза платке. Видела сухопарую высокую Матильду — она нервничала и уже несколько раз выходила в сад выкурить сигарету. Кроме них, внизу сидели еще две женщины, старинные подруги Тересы, приехавшие проститься с покойной в эту последнюю ночь.

В общем, в столовой собрались одни женщины. Мужчины расположились в музыкальной комнате. Уже не раз молодые служанки подавали туда кофе. Там были Даниэль и Хосе, доктор дон Хуан и Пабло. Сейчас Марта их не видела, но знала, что Пабло уже несколько часов находится в доме. Она издали заметила его, когда пришла машина из города.

Внизу дочитывали последние молитвы. Наконец негромкое бормотание умолкло. Наступила долгая тишина, слышалось лишь потрескивание свечей. Аромат цветов в раскаленном воздухе делался удушающим. Подруги Тересы, одетые в черное, стали прощаться. Они пожали руки Онесте и Матильде и подошли посмотреть еще раз на лицо покойной.

— Как будто спит… А на себя не похожа… Мы-то ведь знали, какая она была в молодости…

Обе женщины простились также и с матерью Пино, появившейся теперь в поле зрения Марты. По случаю траура толстуха надела черное облегающее платье с длинными рукавами, такими узкими, что, казалось, они вот-вот лопнут. Марта услышала свое имя, произнесенное шепотом, и отступила еще дальше в сумрак площадки.

— Легла, бедняжка, — измучилась.

— А я бы не сказала, что она проявляет чрезмерное огорчение.

Они направились к дверям.

— Совсем убита, — говорила мать Пино, отвечая на какой-то их вопрос. — Я так боюсь за нее… Столько лет ходить за больной!

Мать Пино бегло, опасливо взглянула туда, где неподвижно сидела Висента. Марта вслушивалась в этот тревожный шепот и мало-помалу проникалась царившей вокруг атмосферой нервного напряжения. Подруги Тересы спрашивали о Пино, которая в этот вечер заболела по-настоящему и слегла в постель. Все женщины, кроме махореры, проводили гостий до машины.

Через несколько минут в саду послышался шум мотора. Подруги Тересы уехали… Мать Пино вернулась в дом раньше всех и с усталым недовольным лицом стала подниматься по лестнице. Без сомнения, она направлялась в спальню дочери.

Марта испуганно прошмыгнула по коридору к своей комнате. Там, стоя за дверью, она прислушивалась к приближающимся шагам. Вот они замерли возле ее комнаты. Затаив дыхание, Марта слушала, как женщина переводит дух. Потом в дверь осторожно постучали, и стук отдался у девочки в ушах… Тишина. Марта не хотела видеть мать Пино. Снова постучали.

Наконец Марта решила открыть. Она так стремительно распахнула дверь, что женщина вздрогнула от неожиданности.

— Ты не спала, детка?

— Нет.

— Дай передохну чуток… Ах, боже мой, до чего же мы все устали!

Она тяжело опустилась на стул. Луна ярко освещала комнату. Можно было не зажигать света.

Марте противна была эта темная фигура, от которой по комнате распространялся резкий запах пота, пропитавшего под мышками черное шерстяное платье. У девочки не было черных платьев. Она стояла, одетая в белое, и при свете луны походила на призрак. Наверное, белое платье Марты поразило женщину.

— Мне обещали, что назавтра, к похоронам, нам с тобой покрасят платья.

Марта содрогнулась.

— Я пришла сюда, детка, потому что знала тебя еще совсем маленькой и любила всегда. Я все вспоминаю, как дедушка приводил тебя к дону Хуану, а я звала в кладовую и угощала разными лакомствами… Ты была такая беленькая, точно куколка. Пино всегда так и говорила. Всякий раз, как увидит тебя, бывало, непременно скажет, что ей хотелось бы иметь дочку, похожую на тебя… Что, что?

Голос Марты прозвучал словно откуда-то издалека:

— Не знаю… Как странно!

— Что же странного, детка? А ты разве никогда не думала, какого ребенка тебе бы хотелось?

— Думала.

Марта удивилась, потому что действительно она об этом думала.

— Вот видишь, тут нет ничего странного. Все молоденькие девушки иногда думают об этом. Пино не повезло, что у нее нет детей. Правда, еще не поздно… Кто знает! Тут дело не в ней; нехорошо говорить тебе об этом, но твой брат пока не хочет…

В ярком свете луны лицо Марты было усталым, похудевшим и удивленным.

Толстуха наклонилась к ней и фамильярно похлопала по бедру потной рукой.

— Ты ведь не желаешь зла моей бедной Пино, правда, детка?

— Нет…

— Она всегда любила тебя. Разве ты не помнишь, что после свадьбы она первым делом попросила Хосе взять тебя из интерната? Другая бы об этом и не подумала.

— Это правда.

При упоминании об интернате виски у Марты стиснуло точно клещами, головная боль стала невыносимой. Казалось просто невероятным, что когда-то она жила за монастырскими стенами… И, однако, с тех пор не прошло еще и года.

— Конечно, правда! Теперь бедняжке совсем плохо после всех сегодняшних огорчений… Мало того что твоя бедная мама умерла, да покоится она в мире, так еще Висента, эта ведьма, чтоб ее бог наказал, болтает невесть что… Чтоб ее…

Теперь эта громадина плакала. Из неведомых тайников своей одежды она извлекла белый платок и всхлипывала, звучно сморкаясь.

Марта живо представила себе Висенту с ее свирепым взглядом и плотно сжатым ртом, припомнила ее вызывающе вздернутый подбородок, когда она произносила свои проклятия…

За эти часы произошло немало ужасных событий. Марта еще не могла разобраться в происшедшем. Она знала только, что после небывалого душевного подъема она очутилась в ледяной бездне отчаянья, из которой не в силах выбраться. В последние дни Марта была клубком нервов, самой энергией. Она жила так напряженно, с такой отдачей духовных и физических сил, что в этот вечер, когда она полями возвращалась домой, ей казалось, что в душном и тяжелом воздухе ее похудевшее тело стало невесомым, легким, словно пушинка. Порой она останавливалась посреди дороги — сердце ее бешено колотилось, настолько она была взволнована.

Она сумела-таки осуществить то, что прежде представлялось невозможным. В ее ученическом портфеле лежал пропуск и билет до Кадиса. Дорогой она думала, что надо следить за собой, иначе дома лицо выдаст ее. Но мельком остановившись на этих мелочах, она сразу же принималась обдумывать более важные вопросы. Она уже воображала себе, каким образом попадет на пароход… Вероятнее всего, что в день отъезда родных Пино и Хосе вместе отправятся в Лас-Пальмас, чтобы проводить их. Марта рассчитывала прикинуться больной и остаться в усадьбе. Как только брат и невестка уедут из дому, она возьмет маленький узелок с одеждой и сбежит. У нее будет достаточно времени, чтобы приехать в порт раньше родственников, войти на пароход и спрятаться там… Все это легче было придумать, чем сделать… Но при одной только мысли об этом она уже ясно видела перед собой пароход и огни порта в ночь ее бегства… И это свершится всего через несколько дней!.. Ее охватило безумное, исступленное нетерпение, в сердце кипела почти невыносимая радость. Она уже слышала шум порта, чувствовала запах смолы и жар, пышущий из низких окон пароходного камбуза, за которыми мелькают белые поварские колпаки, — все это столько раз она видела и слышала с пристани. Круглые, освещенные изнутри иллюминаторы, целый мир на воде, дышащий, многолюдный — он ждет ее, точно ворота в новую жизнь…

Подходя к усадьбе, возбужденная, взволнованная, вся поглощенная своей тайной, она и представить не могла, что ее там ожидает.

Весь дом был погружен в темноту, освещена была только столовая. Озабоченная своими мыслями, Марта все же заметила в темном саду несколько автомобилей и очень этому удивилась.

Еще не входя в дом, Марта случайно заглянула в одно из окон столовой. Она увидела куски черной материи и нескольких рабочих, которые под присмотром Хосе и какого-то маленького, незнакомого ей человека несли огромные свечи. Комната была полна людей и тем не менее казалась печальной. Кроме ее брата и дона Хуана, там сидели еще две дамы, которых Марта едва знала. Она не сразу поняла, что в столовой готовят помост для катафалка. Когда же наконец все сообразила, удар оказался настолько сильным и жестоким, что она утратила всякую способность мыслить.

Марта едва помнила, как вошла в дом, как женщины обнимали и целовали ее. Бегом она бросилась в свою комнату, оглушенная, отупевшая.

Долгое время Марта пролежала на кровати в полной темноте. За эти часы подруги ее матери не раз садились рядом с ней и что-то говорили, поглаживая по голове. Она переносила эти знаки внимания как неизбежную пытку, лицо ее окаменело, глаза были закрыты — в эти минуты она очень напоминала Тересу в ее последние годы.

Одна мысль сверлила мозг Марты: она была твердо, убеждена, что это несчастье, эта смерть ниспослана ей как небесная кара, чтобы разрушить ее планы, чтобы предупредить ее бегство. Мысль эта превратилась в наваждение.

В конце концов подруги Тересы оставили девочку в покое, убедившись в бесполезности своих попыток растрогать ее и вызвать у нее слезы. Одна, в темноте, Марта слышала, как тело Тересы снесли вниз. Позже раздались шаги дона Хуана и Хосе, поднявшихся наверх. Они говорили о Пино.

— Меня беспокоит ее состояние… Это…

Потом по коридору пробежала служанка… Марта услышала, как она постучала в дверь спальни Хосе и Пино.

— Дон Хосе… Приехали сеньоры из Лас-Пальмас.

Снова раздались шаги дона Хуана и Хосе. Они возвращались. Дон Хуан сказал:

— Кармела, останься с хозяйкой.

И голос Кармелы издалека:

— Да, сеньор.

В этот миг Марта встала, подошла к двери и прислушалась к голосам внизу. До нее донесся голос Пабло, и хоть она подумала, что ей — почудилось, все же этот звук настойчиво манил ее; она поспешила к лестнице, но остановилась наверху, полускрытая темнотой, полная робости и ужаса, который охватывает душу в присутствии смерти.

Мадридские родственники, Пабло и мать Пино вошли в столовую; там уже находились Хосе и дон Хуан. Женщины, крестясь, окружили катафалк. Они тихо спрашивали что-то у дона Хуана, и он отрицательно качал головой в ответ.

И тут среди приглушенного, тихого говора поднялась Висента, стоявшая на коленях рядом с телом Тересы.

Громко, отчетливо она произнесла:

— Я знаю, почему умерла моя госпожа. Я клянусь перед господом богом, что ее отравили, и я знаю, кто эта сделал.

На секунду все замерли, потом разом заговорили, почти закричали.

— За такие слова, Висента, вас посадят в тюрьму. Вы что, не соображаете…

— Какая чепуха! Вы не понимаете, что говорите!

Это были голоса Хосе и дона Хуана. Но и остальные тоже что-то кричали, возмущаясь и негодуя. Поднялся невообразимый гвалт. Похоже было, что все сошли с ума. Однако голос Висенты снова перекрыл шум, она стояла прямая, точно скала среди набегающих волн.

— Ее отравила эта собака, что прячется там, наверху!.. И девочку она тоже убьет!

Побледневший Хосе бросился к махорере.

— Немедленно, сию же минуту убирайтесь из нашего дома!

— Не сейчас. Пока она тут, я не уйду. Кто вы такой, чтобы выгонять меня?

Вмешался дон Хуан. Весь в поту, наталкиваясь как слепой на вазы и горшки с цветами, он бросился к кухарке и положил ей руки на плечи. Она не двинулась с места.

— Висента, я знаю тебя много лет. Ты хорошая женщина, ты не станешь возмущать тишину в доме, где лежит покойник. Тебе известно, что я любил твою бедную госпожу, как свою дочь… Висента, ради мира ее души, не своди нас всех с ума…

Махорера, вздернув подбородок, вызывающе оглядела присутствующих. Потом завернулась в шаль по самые глаза и, скрестив руки на груди, уселась на помост рядом с покойной, словно никто больше ее уже не интересовал.

Мать Пино, рыдая, поспешила наверх.

— Доченька моя… Девочка моя дорогая!

Дон Хуан последовал за ней. Они прошли рядом с Мартой, чуть не задев ее. Она стояла, не шевелясь, и, широко раскрыв глаза, тупо смотрела им вслед.

Через несколько минут Марта вернулась к себе в спальню и пролежала там долгие мрачные часы, ни о чем не думая, ничего не замечая. Потом ей казалось, что она даже спала. У нее засосало под ложечкой от голода, и тут же она забыла об этом. Тело ее покрыла испарина, блузка намокла от пота. Тогда Марта разделась, но ей было жарко даже от лунного света. В шкафу у нее был одеколон, она обтерлась, желая хоть слегка освежиться. Комната наполнилась одуряющим запахом лаванды, но прохладнее не стало. А между тем ноги были ледяными… Она надела чистое белое платье, но и эта легкая ткань казалась раскаленной.

Марта стояла в оцепенении посреди комнаты, когда услышала голоса женщин, читавших молитвы. Она знала, что тоже должна молиться. Не спеша, она подошла к лестнице и тихо спряталась там, прислушиваясь к тому, что происходит внизу…

И вот мать Пино душераздирающе рыдает в спальне у Марты. Рыдает и не может остановиться. От нее пахнет черной шерстяной тканью, и помадой для волос, отдающей фиалками, и горячим зловонным потом.

— Ах, Мартита, милочка ты моя! Скажи мне, что ты не веришь этой ведьме, не веришь ее словам. Скажи мне, потому что только от одной мысли о моей бедной дочке я схожу с ума.

Марта твердо произнесла:

— Я ни на секунду не поверила словам Висенты.

Она уклонилась от объятия, ужаснувшись, что может оказаться прижатой к груди этой женщины.

— Идите к Пино… Ей вы нужны больше, чем мне.

— Иду, детка… Пойди и ты со мной, милочка. Пойди и скажи ей то же самое, что сказала мне. Ты сняла такую тяжесть с моего сердца…

— Нет… Я не могу. Скажите ей сами от моего имени, если считаете нужным. Я сейчас хочу побыть одна.

Женщина поднялась, вытерла глаза и спрятала платок. Она решила поцеловать Марту во что бы то ни стало и на сей раз силой добилась своего. Наконец она ушла. Марта услышала в коридоре мужские шаги — это шел Хосе, и мать Пино встретилась с ним. Марта разобрала ее слова:

— Девочка возмущена, Пепито… Просто позор, что эта ведьма все еще внизу, ее присутствие оскорбляет всех нас…

— Замолчите! — в ярости прошептал Хосе, и от его тона у Марты кровь застыла в жилах.

В окно светила луна. Завороженная, Марта выглянула в сад. Было светло, как днем. Цветы увядали, к окну поднимался тяжелый аромат жасмина. Яркие цветы бугенвиллеи казались опаленными. Луна висела в жарком небе, огромная, безжалостная, тусклая, и когда Марта смотрела на лунный диск, у нее перед глазами плясали бесчисленные черные точки, крохотные и подвижные, словно тучи мошкары, замутившие ночной воздух.

Марта поднесла к щекам руки, обычно сухие, жесткие, решительные, и почувствовала, что сейчас они влажны от пота; слабые и безвольные, они словно утратили всю свою силу. Но глаза по-прежнему оставались сухими, и Марта, удрученно вздохнув, принялась молиться: «Боже, сделай, чтобы я не была такой бесчувственной, чтобы я смогла поплакать о матери — ведь обычно я плачу из-за любых пустяков».

Ей было не по себе: то же происходило, когда она думала о войне и ее ужасах и не могла найти в себе тех чувств, какие испытывали другие. Ей казалось, что часть ее души была немой и бесплодной, и лишь неисчислимые несчастья и беды смогут победить в ней эту душевную сухость. Она хотела плакать и не могла. Хотела и не могла думать о мертвой Тересе.

В продолжение многих часов Марта вообще ни о чем не думала. Теперь ей почему-то стали припоминаться вещи, представлявшиеся невероятными, давно прошедшими. Она вспомнила то, что ей удалось осуществить, чем она жила весь день. Она смогла добыть документы, необходимые для отъезда. Вот она с невинным видом улыбается служащему, который протягивает ей пропуск. Она отчетливо представила себе эту сцену: контора, стол, полный бумаг, смущенный юноша, так хорошо знавший ее семью; играя пресс-папье, он говорит:

— Необходимо разрешение родственников. Ведь вам всего шестнадцать лет…

То был стройный молодой человек, с добрым и простым лицом. По его словам, он очень желал бы помочь чем-нибудь внучке дона Рафаэля.

— Видите ли… Дело вот в чем… вы же знаете, что мои родные уезжают.

— Да, да, конечно, я сам оформлял документы…

— Так вот, мой брат сказал, что, если я сама смогу достать все бумаги, он меня отпустит. Если нет — нет. Помогать он не хочет.

Юноша посмотрел на нее. Перед ним стояла девушка из семьи, хорошо известной в городе, почти еще девочка, скромно одетая в простую шелковую кофточку; она спокойно глядела на него чистыми невинными глазами. Он решил, что не будет ничего плохого, если он поможет ей, и беззаботно протянул пропуск. Она пожала ему руку и трижды поблагодарила так искренне и нежно, что юноша покраснел, словно она бросилась ему на шею. По правде говоря, именно это ей и хотелось сделать. Броситься ему на шею и кричать от радости.

Потом улица. Слепящее море, словно театральный задник, плещет в конце каждой улицы, позади каждого дома… Кажется, оно тоже торжествует, тоже кричит от радости, бросая ввысь хлопья пены…

Вспомнила она и другую сцену, также происходившую на фоне моря, предвечернего грязного моря под серыми тучами. Это случилось накануне. У дверей школы к ней подошел Сиксто. Одетый в щегольской народный костюм, с пестрым платком на шее, Сиксто выглядел очень странно. Увидев его, Марта испугалась, потому что совсем забыла о нем. Он казался растерянным и в то же время решительным.

— Если брат увидит нас вместе, он убьет меня…

— Пусть попробует! Или ты считаешь, что я не мужчина? Да я ему залеплю по морде, твоему брату!.. Не будь чудачкой, Марта. Ты знаешь, что между нами… Ну, ты же знаешь, что я люблю тебя. Отец уже говорил со мной. Вся моя семья тебя любит…

Марта, стоя на тротуаре, видела за спиной Сиксто здание школы, а еще дальше — море. В воздухе было пыльно. Ей стало тоскливо. Подруги оставили ее наедине с этим юношей, который теперь казался незнакомым. Ей не хотелось вдобавок ко всем своим заботам еще мучиться сознанием того, что, наверное, она нехорошо с ним обошлась. Гораздо удобнее было бы, если бы и он, подобно ей, забыл о тех беззаботных днях, когда они встречались на пляже, таких недавних и вместе с тем уже таких далеких.

— Пока что я еще не богат, но если твой брат начнет ставить разные условия, мы прибегнем к защите властей и поженимся немедленно… Тогда последнее слово в твоих делах будет за мной. Твой брат ничего не сможет сделать…

Она еще никогда не слышала, чтобы Сиксто столько говорил. Видно было, что он произносит слова, приготовленные заранее. Марта смотрела на него в отчаянии. Она видела его красивый рот и чувствовала глубокое отвращение к самой себе.

— Я на это не пойду… Прощай.

Она бросилась бежать. Задыхаясь, догнала своих подруг. Схватила Аниту под руку. Сиксто шел за ними. Потом отстал. Марта видела его краем глаза, не осмеливаясь обернуться. Анита смеялась: она думала, что это просто глупая размолвка влюбленных. А Марте было страшно, ее терзали угрызения совести.

Все это случилось с ней, с Мартой, до того, как на нее внезапно обрушилась смерть матери.

Несколько часов назад она чувствовала себя оглушенной. А сейчас думала о случившемся с ней до смерти матери так холодно и спокойно, словно смотрела в кино историю чужой жизни. Марта вспомнила слова Висенты: «А теперь она убьет девочку». Эти слова тоже не тронули ее. Она не верила ничему из того, что говорила старуха. Однажды она сама пыталась заинтересовать Пабло несуществующими опасностями, которые якобы грозили ей… Если бы он, услышав Висенту, испугался за Марту, если б он поверил!.. Ведь он был здесь. Он бы не успокоился, пока не отыскал ее, пока не поговорил бы с ней. Он сказал бы: «Тебе надо уехать, больше ничего не остается… Теперь — да».

В первый раз за этот вечер сердце Марты забилось от робкой нелепой надежды. Если бы Пабло взял ее за руку и помог, к ней вернулось бы утраченное мужество. Пабло в ее глазах был совершенным, высшим существом… Если бы он сказал ей, что напрасно она считает, будто было бы чудовищно убежать из дому сейчас, сразу после смерти матери, когда у них на окнах в знак траура спущены шторы… Если бы он сказал, что это вовсе не небесное знамение, что ей нечего бояться и тосковать… И, конечно, Пабло так ей и скажет, если увидит, что она напугана и действительно боится, как бы ее не убили. Он посмотрит на нее своим задумчивым, добрым взглядом: «Беги… Я помогу тебе».

Марта очень хорошо знала, что ничего подобного не произойдет. Пабло обратил на Висенту столько же внимания, сколько она сама. Пино можно назвать как угодно: больной, одержимой, но никоим образом не преступницей… Марта еще не настолько низко пала, чтобы подозревать пусть и не без некоторого основания совершенно невинного человека только потому, что ей так выгодно. Нет, это было бы слишком недостойно и подло.

Пабло пробудет в доме всю ночь, и она не увидит его. Никогда в жизни она больше его не увидит. Через несколько дней все уедут. Она знала теперь, что останется… Ведь в действительной жизни не бывает ни преступлений, ни побегов… По крайней мере, в той спокойной жизни, для которой по божьей воле она была предназначена, родившись в среде недалеких людей, скованных всевозможными правилами и традициями, занятых заботами о материальном благополучии, на острове, затерянном среди волн Атлантики, как сама ее судьба.

Несколько ночей назад Марта со страхом глядела на лицо Тересы, спрашивая себя: «Задержала бы она меня?» Тереса ответила. Никогда девочка не могла предположить что мать ответит ей так безжалостно.

Марта снова вышла из комнаты и направилась к лестнице, у края которой уже останавливалась в эту ночь, словно ей запретили спускаться вниз. Колени у нее дрожали. Она уселась на верхнюю ступеньку, прижав лицо к деревянным перилам, и скулами ощутила их твердость… Тереса лежала среди цветов, в мерцании огромных восковых свечей. Висента как собака сидела у ее ног.

Электричество было погашено. Горели только свечи. Цветы увядали в нестерпимой ночной духоте. Марта заметила, как ужасно тихо кругом… Кто-то остановил часы под лестницей, они не тикали. Это была ночь вне времени.

Отсюда, сверху, лицо Тересы казалось незнакомым. В своем последнем сне она не внушала ни страха, ни скорби.

Все эти годы Марта очень мало думала о Тересе. Когда маленькой ее разлучили с матерью, она долгие месяцы настойчиво звала ее. Но в тот день, когда девочке наконец показали Тересу, она отчаянно расплакалась, топала ногами и твердила, что это совсем не ее мать.

Повзрослев, она часто думала, что Тереса была бы намного ближе ей, если бы умерла по-настоящему. Тогда из глубин своего одиночества Марта разговаривала бы с ней, как говорила с отцом, с авторами, даже с героями, любимых книг. И вот теперь Тереса была мертва.

«Я не могу плакать о тебе… Но посмотри на меня оттуда, где ты сейчас. Я не хочу делать ничего, что тебе бы не понравилось. Посмотри на меня. Я не убегу».

После этой детской молитвы Марта зажмурилась и действительно увидела Тересу. Увидела и себя на том же самом месте, где сидела теперь, на верху лестницы, босиком и в пижаме. Тогда она была очень маленькой, наверное, ей еще не исполнилось четырех. В тот вечер к ужину приехали гости и ее уложили спать, но она вылезла из кроватки и, подгоняемая любопытством, прокралась к лестнице. Она знала, что, если ее заметят, отец безжалостно отшлепает ее, но игра, в которую сейчас играли взрослые, неудержимо притягивала девочку.

Внизу все смеялись, больше всех смеялась Тереса, так звонко и заразительно, как умела смеяться она одна: даже сейчас, через столько лет, Марта слышала ее смех. Тереса была очень красива, в декольтированном платье, с жемчугами на шее. Марте она казалась настоящей королевой. Девочка увидела, как она подносит к губам бокал с вином, и поняла, что, подняв глаза, мать заметила ее. Это был удивительный миг. Тереса не шевельнулась, чтобы не выдать Марту, но послала ей взгляд, смеющийся и нежный, как поцелуй. Девочку наполнило первое сильное, сладостное чувство, запомнившееся навсегда. Она узнала, что мать — ее друг, ее сообщница в заговоре против отца, против всех остальных… Нет, мать никогда не помешала бы ей осуществить свои желания. Она помогла бы, как никто другой.

Сердце Марты смягчилось, и она заплакала, закрыв глаза. Да, это верно, мертвые никогда не уходят так безвозвратно, как живые. Мертвые часто посещают нас, и мы можем говорить с ними из глубины нашего сердца. Теперь Марта вновь ощутила близость матери, их утраченное и забытое родство.

Она открыла залитые слезами глаза и зажмурилась от блеска свечей. Там, внизу, лежала незнакомая мертвая женщина, совсем не та, что минуту назад говорила с ней. Висента курила, сидя в тени. Чувство, утешившее Марту, исчезло.

Действительность была тяжелой и печальной.

Дверь на пружинах, ведущая на кухню, бесшумно открылась, на пороге появилась Онеста, неся в руках чашку с липовым настоем. Осторожными шажками она обогнула гроб, пересекла столовую и, пройдя мимо лестницы, направилась в музыкальную комнату. Для девочки ее появление здесь было чем-то оскорбительным, срывавшим с ночи покровы тайны. При свете свечей, в духоте, в присутствии смерти, беспечный и прозаический вид Онесты казался зловещим и каким-то непристойным. Марте он был противен до тошноты.

XVI

Висента, сидя одна в душном полумраке, среди цветов, машинально вытащила пакет своих желтых сигар, взяла одну в рот и вдохнула ее черный дым. Потом почувствовала, как сигара тухнет; она услышала голос Тересы:

— Ах, Висента, не кури эту гадость!..

Она не удивилась и не шевельнулась — много лет подряд она слышала голос Тересы. Тереса не любила запаха этого табака. Но Висента не раз отправлялась по ее приказу в табачную лавку купить ей египетские сигареты, и Тереса курила их нервно и вместе с тем лениво. Почти всегда она бросала их недокуренными… Тереса приказывала тоном, не терпевшим возражений: «Висента, не кури», — и глаза ее сразу же начинали смеяться. В доме она была деспотом, всегда все делала по-своему. Хмуря брови, она требовала беспрекословного повиновения, но гордячкой не была. Вот Марта — гордячка, хоть никогда ничего не приказывает. Все новые господа тоже гордые — они хорошо обращаются со служанками, не ругают их, не вмешиваются в их жизнь, но смотрят поверх них, точно это не люди, а поленья.

Тереса была красивой, стройной, как пальма, кокетливой и чувственной… Быть может, поэтому она, подобно всем настоящим женщинам, любила подчиняться… Однажды Висента видела, как Тереса на коленях молила о чем-то своего мужа.

Тереса требовала, чтобы Висента отдавала ей все свои силы, часы отдыха, свою неизменную верность. Она принимала это как должное, но и сама слушалась Висенту. Она доверяла махорере, с неподдельным живым интересом вникала в ее жизнь.

— Ну, рассказывай же, рассказывай дальше… Ах, как интересно. Расскажи мне обо всем, Висента.

Не раз на протяжении рассказа ее большие глаза расширялись в испуге. Только для нее говорила махорера, для нее и больше ни для кого. Никого больше не интересовали ее дела, ее незаметная жизнь, подобная сотням других жизней.

— Висента, а какой была твоя деревня?

Это, собственно, не была деревня. Несколько домиков, сбившихся у дюн на пустынном берегу. Она вспоминала, что за домами, возле полей, ясно виднелись силуэты трех пальм, одна из них была финиковая. И еще на фоне неба поднимались деревянные крылья мельницы. Вокруг росли опунции, молочай и арника. Почти все дома были сложены из камней, поставленных один на другой. Некоторые побелены. У Висенты был беленый дом из трех комнат с маленьким двориком, окруженным каменной изгородью. Была у Висенты и своя земля, однако урожая с нее не всегда хватало, чтобы прокормить семью.

Над домами, надо всем островом Фуэртевентура сияло раскаленное небо, безжалостно глядя на иссохшую землю. Обычно мертвая и бесплодная, она в дождливые годы давала хорошие урожаи. А во время долгой засухи люди и животные умирали от голода и жажды. С детства Висента знала, что вода и великое богатство, и коварное божество, которое может иногда разбудить злые силы природы.

Девочкой ушла она служить в Пуэрто-де-Кабрас, единственный город на ее острове. Там она скребла лестницы и дворы, там научилась готовить, там стала взрослой — высокой, сильной и, как говорили, красивой. У нее были черные вьющиеся волосы, а грудь высоко поднималась под кофточкой, привлекая взгляды мужчин. В один дождливый и щедрый год мать прислала за ней и приказала возвращаться в деревню. В тот год Висента отпраздновала свою свадьбу. Ее сыграли шумно, весело, под звон гитар.

Потом настало время горя и нищеты. Семь лет на небе не появлялось ни одной дождевой тучи. Махорера узнала, что такое голод, и привыкла, голодная, каждый год рожать ребенка и потом выкармливать его почти пустой грудью, от каждого прикосновения к которой жестокая боль пробегала по всему телу. И еще она привыкла видеть, как ее дети умирают.

У нее умерли все четверо мальчиков и одна девочка. В живых остались только две старшие дочери, наверное, оттого, что она была сильнее, когда они родились, и не кляла их при рождении, а может быть, и оттого, что, как говорят, женщины стоят меньше, чем мужчины, они точно сорняки, их легче растить.

Через семь лет ее муж, не простившись, уехал в Америку. Однажды утром он ушел по пыльной дороге, которая вела в город, и никто никогда больше не видел его в тех местах. В первые месяцы Висенте говорили, что он работает на острове Гран-Канария.

Так поступают многие мужчины. Висента не находила в его поступке ничего особенного. Да и всем известно, что, оставшись одной, женщине легче растить детей, даже если ей приходится побираться. Дома уже никто не колотит ее, никто не награждает новым ребенком… Есть женщины, которые с ума сходят по мужчинам и преследуют их, чтобы добиться ласки; Висента была не из таких. Она ненавидела своего мужа, как никого другого, даже больше, чем богачей, у которых есть колодцы и которые берегут их для себя, для своих коз и верблюдов, тогда как люди умирают от жажды.

И теперь — как странно — через столько лет она не помнила даже лица этого человека, своего мужа. Она могла встретить его на улице и не узнать. Она не таила никакой злобы… Может, у него в Америке другая жена и другие дети, ей все равно. В свое время он был пригожим парнем, она не зря его выбрала. Но что осталось у нее в памяти? Грязная одежда, которую она без конца стирала, рвота после попоек, удары, сыпавшиеся на нее и на детей, и близость его тела, ставшая ей ненавистной. Ей нравился только табак в его карманах, который она потихоньку таскала.

Год, когда исчез ее муж, был плодородным. Небо, словно дожидавшееся его ухода, наконец собрало тучи над островом, пруды и колодцы наполнились водой, и земля принесла богатый урожай. Висента купила двух коз. Она с удовольствием посматривала на чумазые рожицы своих девочек. Сама того не замечая, стала иногда думать о них и находила их хорошенькими.

Когда старшая подросла, Висента отправила ее в услужение, как сама служила когда-то; потом послала и вторую, но на меньший срок, потому что вторая была любимицей, да и дела шли неплохо.

Жизнь в деревне мало-помалу менялась. Возле дороги, у трех пальм, поднялся новый дом. В нем открылась скромная лавка, вызывавшая, однако, у соседей восхищение и зависть. Появление лавки было большим событием. Другим событием для деревни было то, что на участке, проданном Висентой какому-то богачу, вырыли многоводный колодец.

Один сын владельцев лавчонки жил в Америке и посылал им деньги. Двое других сыновей остались в деревне, чтобы помогать родителям, и все окрестные девушки мечтали выйти за них замуж. Мужчины говорили о детях лавочников с презрительной насмешкой: это были отъевшиеся, драчливые парни. Висента торжествовала, когда в дни престольного, праздника ее старшая дочь стала невестой одного из этих парней. На третий год, дождливый и плодородный, они поженились.

После этой свадьбы махорера узнала, какая зависть окружает ее. Зависть, притаившаяся в глубине всех этих убогих домишек, тлевшая в глазах всех их обитателей.

Может быть, из-за сплетен, ходивших по деревне, свойственники всегда сторонились Висенты. Они считали, что их сын мало что приобрел, приведя в дом ее дочь, эту девушку со свежими губами и большими черными глазами.

Висенте передавали их слова, а она улыбалась. Ее дочь живет припеваючи. Толстеет себе в магазинчике, за прилавком, — просто загляденье. И что с того, если ей не дают повидаться с дочерью? Дочери хорошо. Что с того, если свойственница едва здоровается с Висентой и не зовет ее к себе? У Висенты был для нее неплохой сюрприз. Вторая дочка росла еще более красивой, ей было уже пятнадцать лет, и Висента знала то, о чем свойственники не догадывались. Она знала, что их второй сын сохнет по ее дочери.

Все шло хорошо. Вода, которую нашли на участке Висенты, привлекла к ее земле новых покупателей. В то время махорера ходила иногда в ближайшее селение, где была церковь, чтобы посоветоваться со священником о своих делах. Она вела их спокойно и хитро. Теперь она крепко стояла на ногах.

Висента забрала младшую дочь от хозяев и держала ее дома. Говорили, что она покупает в приданое всевозможные ткани и что дочка сама вышивает их. Говорили, что Висента растит ее, как сеньориту, и что это плохо кончится. Висента не мешала людям болтать. Ей нравилась бойкость ее девочки, ее веселый нрав и то, как смело она кокетничала с этим хмурым сыном лавочника, похожим на бандита. Он не решался поговорить с ней всерьез, наверное, боялся рассердить родителей. Она тоже делала вид, что ничего не замечает. Висента жила интересами дочки. Больше всего ей хотелось, чтобы девочка была довольна. И в один из дней, когда дочка сказала: «Пойдем завтра на гулянье, я хочу потанцевать», — она согласилась.

В соседнем селении готовился праздник. Туда приедут даже молодые сеньоры из Пуэрто-де-Кабрас потанцевать с деревенскими девушками и со всеми наравне заплатят, сколько полагается, чтобы попасть на танцы. Дочка Висенты, радостная, возбужденная, принялась готовить праздничный наряд. Но у матери зародилось недоброе предчувствие.

— Смотри, он все грозится. Будь осторожна.

— А мне какое дело? Он мой жених, что ли?

— Ну, хорошо.

При взгляде на дочку у Висенты становилось весело на душе. Когда она рассказывала Тересе о своей дочери, ей казалось, что девочка снова стоит у нее перед глазами — тоненькая, со свежим личиком, с большими глазами и нежными руками вышивальщицы. Приятно было смотреть на нее. Ходила она, высоко подняв голову, покачивая бедрами и скромно опустив глаза. Висента любила глядеть на нее и знала, что другие женщины завидуют ей.

В день праздника они вышли из дому еще затемно, чтобы не обжечься на утреннем солнце. Висента хорошо помнила тот день. Остановились они в соседнем селении у одного родственника.

Мужчины начали пить с самого утра, как только из церкви на улицу вышла процессия. Год был урожайным, и ром лился рекой. Головы у всех шли кругом. Деревня была полна мужчин. Пришли пастухи из внутренних районов острова; долгие месяцы они пасли скот вдали от деревень и, отвыкнув от женщин, горящими глазами провожали каждую женскую фигуру; пришли крестьяне и несколько молодых подгулявших сеньоров из города. На улицах, разгоряченные, уже опьяневшие, мужчины бренчали на гитарах и горланили песни. Женщины за окнами, опустив глаза, довольно посмеивались.

Висента тоже была довольна. В молодости она была суровой, нелюдимой, не любила развлечений, но теперь при взгляде на дочку она чувствовала запоздалое кипение крови. Ей казалось, будто тело ее пробуждается я молодеет, как старый ствол, который вдруг пустил зеленые побеги. Она жила юностью своей девочки. Она ходила за ней тенью, готовая защитить в любую минуту.

Вечером на танцах нечем было дышать; Висента сидела у стены и курила, тело ее пылало жаром; мелодичными гортанными выкриками она подбадривала музыкантов.

В квадратной комнате не было никакой вентиляции. Все пожилые солидные женщины, как и Висента, сидели вдоль стен. Оставалось только место для музыкантов и посредине, на утоптанном земляном полу, — пространство для танцующих. Побеленные стены были расписаны синькой и украшены бумажными гирляндами в мушиных следах. Над музыкантами — гитаристами и тимплистами — висело зеркало, обтянутое розовым тарлатаном. Когда оканчивался танец, женщины выпивали по стаканчику анисовой настойки и ели медовую нугу. Мужчины и старухи предпочитали ром.

Кавалеры менялись после каждого танца. Заплатив деньги за вход, принимались танцевать, а между тем у дверей образовывалась новая очередь. Два дюжих парня с дубинками следили за порядком.

Тот, кто не пережил этого сам, не может представить себе, что чувствует молодежь на таких деревенских праздниках. Мужчины, чисто выбритые, в свежих рубашках, которые вскоре намокают от пота. Женщины напудренные, увешанные всеми своими украшениями, разряженные, точно куклы. Чтобы не запачкать платье партнерши, учтивые кавалеры, беря дам за талию, подкладывают носовой платок под свою потную руку. В воздухе стоит запах вина и разгоряченных тел, пыль и духота, а музыка наяривает все неистовее, перемешивая и вертя в тесноте танцующие пары.

Висента смотрела, как ее дочка танцует то с одним, то с другим. Она услышала чье-то неодобрительное замечание и тут же ответила на него:

— Ухватилась за городского? Ну и что с того? Может, скажете, у нее есть жених, чтобы запрещать ей?

— Нет и не будет.

— А вам-то откуда знать?

Висента, наверное, вцепилась бы соседке в волосы, стала бы кусаться и царапаться. Но в этот миг какая-то женщина, охваченная безумием танца, закатив глаза, упала на землю в истерике, и это, к счастью, отвлекло внимание спорящих: над упавшей склонились возбужденные, жадные лица.

— А ну-ка, люди, давайте сюда чей-нибудь башмак. Башмак! Скорее!

Запах башмака привел женщину в чувство: припадок кончился раньше, чем ее вывели на улицу. Снаружи чистый жаркий воздух, а также шутки мужчин, ожидавших у дверей своей очереди, окончательно встряхнули ее.

Женщины плясали без передышки, а их кавалеры менялись, становясь все более возбужденными, сумрачными или шумливыми от выпитого рома. На празднике вместе со всеми веселились двое городских. Из девушек самым большим успехом пользовалась дочка Висенты, широкобедрая, с тонкой талией.

Разгорячившись, девушка стала еще краше. Но за ее оживлением скрывалась досада, потому что ее кавалер так и не появился. Мать мучилась вместе с дочерью, и в ней закипала горечь; она готова была взорваться при малейшем намеке.

— Говорят, Перико, сын лавочника, все пьет.

— А мне какое дело?

— Говорят, он сказал про тебя: «Пусть вдоволь натанцуется с городскими».

Дочь Висенты пожимала плечами и продолжала танцевать.

Когда девушка увидела в дверях своего кавалера, она отвернулась и пустилась плясать с первым, кто ее пригласил. Мешая танцующим, Перико стоял у порога, наклонив голову, как бодливый бык. Смуглый пригожий парень, туго обмотанный поясом; лицо его было отекшим от алкоголя.

Внезапно какое-то бешенство овладело им, и Висента поднялась на ноги, увидев, как Перико идет напрямик, расталкивая всех.

— С моей невестой танцую я, верно?

— Полегче, приятель. Не будь скупердяем…

Дочка Висенты с яростью взглянула на этого деревенщину, который не нашелся даже, что ответить своему сопернику. Не сказав ни слова, она отвернулась к партнеру, и они продолжали танцевать.

Висента уселась на место с чувством гордости и жгучего торжества, а ноги танцующих вновь принялись топотать, поднимая пыль, и уши глохли не столько от музыки, сколько от неистового, бешеного, исступленного стука каблуков, от возбужденных, почти истерических выкриков. И внезапно — другой, душераздирающий крик, и еще крики, дикие крики, оборванные испуганной тишиной. Висента вскочила на ноги и бросилась в тесное людское скопище. А когда ей дали дорогу, закричала она, закричала так страшно, как не кричала ни разу, даже рожая и хороня своих детей.

Оттолкнув мужчин, она схватила дочь на руки. На теле девушки зияли три ножевые раны, из ее горла уходила жизнь. Она умерла раньше, чем ее успели положить на постель. Кровь пропитала одежду Висенты, и на следующий день зеленые мухи, липнущие к падали, все норовили сесть на труп девушки и на платье махореры, чтобы сосать кровь ее дочери.

С тех пор опостылела Висенте Фуэртевентура. Эти равнины, эти голые холмы, этот пустынный берег возле ее деревни, где горячий ветер передвигал дюны… Правда, сначала Висента не сознавала этого, у нее были другие печали…

Два дома в деревне стояли в трауре. Ее дом и дом убийцы, которого увели в тюрьму. И в этом втором доме, в доме лавочника, жила взаперти старшая и теперь единственная дочь Висенты, покорная мужу и свекрови. Она не пришла повидать мать. Все знакомые из своей и соседних деревень перебывали у Висенты, а дочь не пришла.

Махорера осталась совсем одна в четырех стенах, одна в своем недавно побеленном доме. Совсем одна в постели, которую не делила ни с кем. Совсем одна со своими козами и курами, которых надо было кормить. Совсем одна по вечерам, когда смотрела на корзинку с шитьем, где лежала оставшаяся незаконченной работа. Ее дочь росла, точно сеньорита, она вышивала, рукодельничала. Глядя на корзинку с шитьем, Висента видела перед собой стройную шею дочери, из которой хлестала кровь, грудь, распоротую клинком канарского ножа, всаженного по самую рукоятку.

Как-то ночью, в полнолуние, один рыбак увидел темную, жуткую фигуру женщины, сидящей посреди поля на фоне ослепительно-белых дюн, и перекрестился в страхе. Он узнал Висенту и рассказал об этом у себя дома.

— Я так считаю, что она напускала порчу. Она смотрела в сторону лавки.

Через два дня у лавочника пала лучшая коза. Висенте рассказали об этом, но она пожала плечами. Ей было все равно. В те дни она совсем отупела от горя и даже не подумала, что это несчастье отнесли за ее счет. Вскоре ей сказали, что у лавочника одна за другой дохнут куры, словно их сглазили… С тех пор Висента действительно начала замечать, что соседи приветствуют ее с опаской и спешат унести детей, когда она проходит по улице. Ее стали бояться.

В то время Висента была такая же, как сейчас, — высокая, с полуседыми волосами, с лицом цвета обожженной глины. В молодости от голода, от родов она сразу потеряла свежесть, но потом годы уже ничего не могли с ней поделать. Она стала сильнее, чем была в молодости. Она работала в поле, если там находилась работа для женщины, таскала тяжести, как верблюд. Своих дочерей она растила так, как следует растить девочек, окружая их заботой, но теперь ей не о ком было заботиться. Дети убегали прочь при виде ее непроницаемого лица, ее суровых глаз.

Однажды вечером Висента застала в своем доме женщину. В комнате было темно, но она узнала гостью в ту, же минуту… Висента вышла во двор и принялась переливать в большой кувшин воду, которую принесла в жестянке. А гостья продолжала сидеть возле стола, заплаканная, в глубоком трауре.

Висента вернулась с лампой в руках и оглядела опухшее лицо дочери, ее черные волосы, ее судорожно сцепленные руки, которые та потирала одна о другую.

— Какой же ветер занес тебя к матери, а, дочка? Я уже думала, может, у тебя и вовсе нет матери.

Дочь расплакалась. Висента удивленно смотрела на нее.

— Ты, я вижу, тяжелая. Мне уже говорили. Ко мне несут все сплетни.

Дочь тоже боялась Висенты. Она прятала живот, словно мать могла сглазить ее ребенка.

— Зачем пришла?

Дочь вдруг опустилась на колени.

— Мама, если вы не уйдете из деревни, мой муж уедет к брату в Америку. Мама, моя свекровь умирает от порчи. Пожалейте меня. У нас дохнет скотина, после смерти сестры у нас все идет прахом… Ведь никто из наших не виноват, сестра сама была виновата… Вы же знаете, мама, что с мужчинами не шутят. А она, она…

Не чувствуя ни малейшей жалости к этой грузной женщине, которая пыталась подняться с колен, цепляясь за стул, Висента схватила ее за волосы, собранные в пучок на затылке, и с размаху отвесила ей две звонкие пощечины.

Она видела, как дочь с пронзительным криком, в ужасе бежит между домами.

Всю ночь Висента просидела на стуле.

На рассвете она отправилась по той же дороге, по которой шла с младшей дочерью в день праздника. Небо было затянуто тучами, ноздри ее чуяли влагу. Придя к священнику, она сказала, что хочет продать все. Всю свою землю. Все нажитое добро.

Она оставила дом открытым, оставила кур и коз. Оставила сундук с платьями, и корзинку с шитьем, и свою свадебную фотографию… Священник уладил все ее дела, переписал для продажи все имущество. Она взяла мешочек с деньгами, повесила его на шею и, не оглядываясь, ушла в Пуэрто-де-Кабрас. Там села на пароход. Через несколько месяцев на Гран-Канарии она встретила Тересу.

Все проходит и забывается. Каждый день приносит свои заботы, а старое покрывается пылью. Махорера никогда не любила вспоминать о прошлом. Если она и предавалась иногда воспоминаниям, так только ради Тересы. А теперь и Тереса ушла из жизни, так же внезапно, как дочка, и снова Висенте не о ком заботиться.

За окнами стояла душная ночь, предвещавшая знойный рассвет. Махорера услышала, как мимо нее прошла Онеста. В саду промелькнула чья-то тень. Кто-то гулял при свете луны.

XVII

Матильда бродила по саду. На ней было ее самое темное платье, фалангистская форма, которую она надела в знак траура. Матильда чувствовала себя раздраженной и подавленной, отправляясь сюда. Когда она смотрела на дом, красноватое пламя свечей в столовой напоминало пожар, и ей становилось не по себе. Ни за что на свете не согласилась бы она подняться в спальню, но у нее болела спина, и хотелось полежать. Вспомнив об удобной скамье-качалке, Матильда направилась туда.

Она прошла мимо освещенных окон столовой, мимо входной двери. Потом вступила в тень. Застекленная до полу дверь музыкальной комнаты была открыта, внутри горела настольная лампа под абажуром. Там сидели дон Хуан, Даниэль и Пабло. Дон Хуан и Пабло играли в шахматы. Матильда подумала, что довольно-таки неуместным делом занимаются они в часы ночного бдения. Даниэль, держа в руках чашку с липовым настоем, заинтересованно наблюдал за игрой. Поспешно проходя мимо, Матильда успела заметить, что там, среди мужчин, за стулом Пабло, стоит Онеста. Матильда слегка поморщилась: она была уверена, что Онеста уже легла.

Со вздохом облегчения растянулась она на удобной садовой качалке; в томительной печали этой ночи, этого дома, погруженного в траур, мысль об Онесте была ей чем-то неприятна. В конце концов Матильда пожала плечами и решила вздремнуть. Она прикрыла глаза. Луна выбелила даже черный щебень на дорожках сада. До Матильды долетел голос Онесты, она могла поклясться, что слышит ее приглушенный смешок.

Онес просто помешалась на этом художнике, думала Матильда, даже такая ночь ничего для нее не значит. Она может жить только так, на ком-то помешавшись; к счастью, она не слишком требовательна: ей годится любой, кто подвернется под руку.

В семье осторожно намекали на некие таинственные и трагические любовные разочарования, которые Онесте пришлось пережить. По правде говоря, в первые месяцы замужества, когда Матильда была еще способна смотреть на окружающее с юмором, ей казалось, что свое имя Онеста получила в насмешку. Один раз Матильда попробовала поделиться своими наблюдениями с мужем, но гнев Даниэля охладил ее.

Говоря с Матильдой, Онеста неизменно повторяла: «Трудно поверить, что ты замужем…» А Матильда не могла ответить ей: «Трудно поверить, что ты девица». Такой ответ шел бы вразрез со строгими правилами семьи Камино. Онес не была девицей. Замужней — тоже, у нее никогда не было ни мужа, ни жениха, ни кого-нибудь, кто мог бы сойти за такового, во всяком случае официально. Онеста была похожа на разведенную или на вдову многих мужей.

«Что за глупости… От этой качалки у меня кружится голова…» Матильда попыталась остановить качалку ногой. Она открыла глаза, и ей снова стало жарко в ослепительно-белой ночи. Какое счастье, подумала она, что мы уезжаем с острова до наступления лета. Хотя ее и уверяли, будто летом тут свежо, температура едва ли выше зимней и левант длится только два-три дня, Матильда не могла этому поверить.

«Остров… Я жила на острове…» Как странно! И тем не менее остров встретил их очень радушно. Канарцы отнеслись к трем беженцам искренне и приветливо. Дома, чьи двери гостеприимно распахивались перед ними, были удобными, красивыми, уютными. Она побывала в прекрасных, вечно цветущих садах, узнала вкус неторопливой, стоячей жизни. Но это не могло сделать ее счастливой, хотя Онес и Даниэль были счастливы. Если бы она позволила Даниэлю поступать по своему усмотрению, он, наверное, просил бы у Хосе разрешения остаться тут навсегда.

Но она не могла всегда жить здесь, в этом вечно одинаковом климате, отрезанная водой от континентов, от великих мировых проблем.

Матильда была счастлива, когда после странствий по Франции нашла себя в политической деятельности, вступила в организацию, начала действовать, достигла командного поста, власти, — ей так хотелось помочь восстановлению страны. Она верила в силу дисциплины, в то, что приносит пользу. Она всегда считала, что долг человека жертвовать личным во имя общего блага.

В молодости Матильда чувствовала склонность к коммунизму. Но колебалась, так как при этом была искренне верующей. Позже она встретила Даниэля и перестала интересоваться политикой, для нее начался период духовной смуты и растерянности… И вот теперь ей казалось, что она спасена.

Матильда всегда была некрасивой и трудолюбивой, говорили, что она умна. Семья ее жила очень скромно. Если бы не стипендия, родителям при всех их стараниях никогда не удалось бы оплатить ее учение в университете. Но в ней было что-то утонченное, какая-то врожденная интеллигентность, естественная непринужденность и умение поставить себя, за которыми скрывалась робость. В двадцать семь лет у Матильды не было еще ни одного поклонника. В глубине души она знала, что это для нее не значило бы ничего, если бы женщинам с колыбели не внушали, что их призвание — нравиться мужчинам, в ином случае они живут понапрасну.

Матильда не могла сказать правды, она не могла заявить: «Любовные дела меня не интересуют…» Такая правда всегда вызывала у людей улыбку жалости. И эта улыбка заставляла Матильду беспокоиться и огорчаться из-за своих неудач. Она сочинила несколько стихотворений, очень неясных и надуманных, о жажде плотской любви — жажде, которой она никогда не испытывала. Платоническая любовь как тема в поэзии казалась ей немного нелепой. Среди друзей эти стихи имели шумный успех. Теперь она знала, что они не стоили ровно ничего: она была не артистической натурой, а организатором, деятельницей. Сейчас она стыдилась даже вспоминать об этих поэтических опытах.

С Даниэлем Матильда познакомилась, когда один приятель повел ее на концерт, в котором дирижировал Даниэль. Матильда была совершенно немузыкальна, и этот человек с вьющимися волосами, с дирижерской палочкой в руке показался ей настоящим гением. Приятель Матильды туманно пояснил:

— Это светский тип… Растрачивает свои способности по салонам, в обществе герцогинь. В молодости он сочинил кое-что стоящее. Но потом уже ничего не писал.

Их представили друг другу, и Матильда удивилась: отчего так волнуется и смущается перед ней этот странный «светский» сеньор? Даниэль сделал ей несколько смешных комплиментов.

С тех пор она стала встречать его на улице — оказалось, они живут в одном районе. Даниэль, всегда франтовски одетый, здоровался с комичной галантностью. Однажды он подошел к Матильде и, трепеща и краснея, попросил, как огромной милости, разрешения пригласить ее в кафе.

Матильда охотно согласилась. Она привыкла к обществу мужчин, привыкла болтать и спорить с ними. Но, разумеется, никто из ее друзей не походил на этого сеньора. И когда он, заикаясь, в величайшем смущении, признался, что влюблен в нее, она была поражена и заинтересовалась им.

— Ваша ручка… ручка, которой вы касаетесь стакана… я поцеловал бы ее, невзирая на всю грязь и микробы.

Матильда, девушка очень чистоплотная, руки которой были так же тщательно вымыты, как руки самого Даниэля, даже не смогла рассердиться. Она рассмеялась и встала, чтобы уйти. Тогда Даниэль чуть ли не бросился перед ней на колени, и Матильде, очень удивленной и недовольной, потому что на них уже смотрели, пришлось остаться.

В то утро она наслушалась всякого вздора о своей шляпке, о своих пальчиках.

— Вы, Матильда, девушка скромная, простая по происхождению, однако я испытываю к вам уважение, как к настоящей даме.

Матильда покраснела. Она вспомнила, что ей говорили, будто этот странный человек вращается в высшем обществе. Но она вовсе не считала, что у нее внешность горничной. Если что-нибудь и было примечательного в ее наружности, так это подчеркнутая интеллигентность. Даниэль поднял к ней лицо с пухлыми щечками и крохотным ротиком, он с любопытством наблюдал, как она краснеет. Матильда почувствовала, что ненавидит его.

После этого свидания дом Матильды был буквально засыпан письмами и цветами. Ее мать поражалась успеху дочери.

Матильда ясно припомнила, как мать бежит по коридору, как просовывает сияющее лицо в дверь комнаты, где она работает.

— Девочка, у тебя есть мелочь, чтобы дать на чай? Тебе опять принесли цветы и письмо.

Матильда делала вид, что ей страшно надоело, но в глубине души чувствовала себя польщенной.

Письма были напечатаны на машинке, вместо подписи стояла буква «X» или фантастические псевдонимы: «Раджа Капурталы», «Шах персидский».

Это было хотя и смешно, но настолько необычно, что Матильда согласилась еще на несколько свиданий и даже с любопытством и в то же время с отвращением позволила Даниэлю прикоснуться к вожделенным пальчикам. Даниэль признался ей во всем. Он был женат, жена его носила титул и происходила из очень знатной семьи, но в то же время была просто коровой. Музыка не волновала ее, мужа она не уважала. Даниэль признался также, что сам он негодяй, который постоянно обманывает жену. Останавливает его только страх перед болезнями, профессиональные проститутки внушают ему омерзение.

— Так вы предлагаете мне стать вашей любовницей, чтобы уберечь вас от болезней? — спросила она однажды.

Матильда была по-настоящему возмущена, она строго смотрела на Даниэля с высоты своего роста, а он сидел несчастный и растерянный, поджав губы, тараща испуганные глаза.

— Нет, нет, вас я люблю. Я без ума от вас. Когда я думаю о вас по ночам, мне становится дурно и приходится вставать в туалет не меньше двух-трех раз.

Сердиться на него было невозможно. Матильду разбирал смех.

Наконец в один прекрасный день Матильда поняла, что ее нелепый знакомый действительно по уши влюблен в нее. Он ходил за ней по пятам, можно сказать, преследовал. Когда ему удавалось увидеть Матильду, он принимался объяснять, что находит ее некрасивой, ее лицо — болезненным и что влюбленность доставляет ему немало неприятностей. Невероятно, но слова эти изобличали истинное и все возраставшее чувство. В конце концов, потому, что он надоел ей, и потому, что она была порядочной девушкой, Матильда решила разорвать дружбу. Она сделала это по-своему, внезапно и без церемоний.

Как раз тогда Матильда опубликовала свой стихотворный сборничек, и, по правде говоря, многое из рассказов Даниэля о его грязных похождениях подсказало ей тему и слова для ее вымученных стихов. В то время она, к ужасу своей матери, склонялась к коммунизму. Матильда горячо обсуждала политические вопросы. В своей компании она пользовалась авторитетом, и это делало ее счастливой.

Два года она не встречала Даниэля. И, кроме друзей по кафе, никто больше не интересовался ее жизнью. Иногда в светской хронике среди имен присутствовавших на каком-нибудь приеме она встречала имена сеньоров и сеньориты Камино. Она знала, что у Даниэля есть сестра. О ней рассказывали разные истории. И Матильда вообразила ее себе настоящим вампиром. Единственное, что Матильда не могла представить — это ее внешность. Неужели у нее такой же крохотный ротик и вьющиеся волосы, как у брата? Невероятно, чтобы она тоже казалась робкой и нервной. В конце концов Матильда нарисовала в своем воображении изысканно одетую рыжеволосую женщину, распущенную и циничную. Она знала одного типа, правда, человека совершенно неинтересного, который похвалялся, будто был любовником Онесты. Тогда образ незнакомой Онесты стал для нее еще ярче.

Матильда была одинока, и иногда ей не хватало букетов Даниэля и его забавно осторожных писем.

Однажды она увидела его. Весенним утром Матильда рано вышла из дому, направляясь на уроки. Цвели акации, с гор долетал запах сосен. Мадридский воздух был напоен животворной, бодрящей свежестью. Наверно, эта прелесть начинающегося дня, молодая листва, пробуждение природы среди городского асфальта перевернули ей душу. Она чувствовала себя другой, она была точно отравлена горячкой молодости.

Даниэль шел впереди, не видя Матильды. Ее единственный поклонник! Сама не понимая почему, Матильда последовала за ним и с удивлением увидела, что он вошел в церковь. Она сделала то же самое. Даниэль преклонил колени. Она тоже — позади него. В сосредоточенной тишине храма она не очень ясно представляла себе, что с ней, но почему-то чувствовала себя задетой. Движения Даниэля, его богомольный вид оскорбляли ее.

Она знала, почему Даниэль в церкви. С отвращением припомнила она грязные истории, в которых он каялся перед ней; по его словам, потом он отправлялся просить у бога прощения. Старый похотливый козел! Она возмутилась. Подойдя к нему, Матильда легонько ударила его по плечу. Даниэль обернулся, его круглые голубые глаза восхищенно заблестели на пухлом веснушчатом лице. Рот округлился в маленькую букву «о».

— Раскаяние не пойдет вам на пользу. Рада, что могу вам это сказать. Лицемер!

И больше ничего. Она вышла из церкви, сердясь на себя за глупый порыв. Даниэль догнал ее, дрожа, задыхаясь, волнуясь, как всегда.

— Матильда, ради бога… выслушайте меня! Это очень серьезно.

Матильда остановилась. Даниэль смотрел на нее, неловко двигая шеей под холодным взглядом ее глаз.

— Моя бедная жена недавно скончалась… Хотите… Пойдемте в кафе! Хотите выйти за меня замуж? Для меня не важно, что вы низкого происхождения. Не важно, что у вас плохой цвет лица… Не убегайте, Матильда!

Кто знает, почему она, обычно такая рассудительная, в тот день была сама не своя.

С ужасом вспоминала Матильда первые месяцы своего замужества. Такой робкий на улице, Даниэль дома оказался деспотом и крикуном. Его желудок и его рояль были священны для всех. Они поселились в доме его матери, огромной, толстой старухи, затянутой в черный шелк, непроницаемой, как Будда. У матери была небольшая рента, на которую жила вся семья. В этом доме, набитом мебелью, наполненном воспоминаниями о былом величии, им приходилось по временам терпеть настоящую нужду. У себя дома Матильда всегда ела вдосталь: скромное хозяйство ее родителей велось умело и расчетливо. В ее новой семье все деньги уходили на то, чтобы «поддерживать положение в обществе» и устраивать дважды в месяц дорогостоящие приемы. Даниэль категорически запретил своей жене работать, потому что теперь она стала дамой. Это слово «дама», которое вначале так смешило Матильду, вскоре стало для нее пыткой.

Единственным занятием Даниэля было играть на рояле и изредка дирижировать в благотворительных концертах. Ему не только не платили, но Матильда подозревала, что он сам еще приплачивает, чтобы его имя появлялось в газетах. Много лет Даниэль писал большую симфонию, но так и не мог ее закончить. Он нервничал и расстраивался, если кто-нибудь в его присутствии вспоминал о его хабанере — пустячке, который в свое время принес ему однодневный успех.

Другой неожиданностью для Матильды оказалась Онеста. У себя в семье она держалась этакой чудом сохранившейся девочкой-подростком, которую лишь недавно одели в длинные платья. Она беспрестанно краснела и жеманилась. Ее любовные дела с семейной точки зрения имели розовую сентиментальную окраску, словно Онесте неизменно оставалось пятнадцать лет. Прямота Матильды считалась тут дурным тоном. И так как она была умна, то с первого дня научилась молчать и наблюдать. Она бродила по дому, как длинное бледное привидение.

Еще одним членом семьи был брат Даниэля, горный инженер. Он изредка приезжал в Мадрид и оставлял немного денег. Человек недалекий и скучный, он, как и все остальные, был одержим манией семейного величия и совершенно искренне считал, что Даниэль, наверное, слегка свихнулся, выбрав Матильду, — такой неинтересной она ему показалась. Потом, узнав, что она поэтесса, он утешился. «Это импонирует», — говорил он.

Матильда, с ее трезвыми взглядами, понимала, что многие из их знакомых смеются над ними. Эта фальшивая жизнь душила ее. Она не могла встречаться со своими старыми друзьями, которые считались тут интеллигенцией невысокого пошиба. Подруг у нее не было никогда. Быть может, в этом проявлялся ее подсознательный бунт против своего пола: она относила всех женщин к низшим существам, с которыми можно поговорить лишь изредка, да и то о пустяках. За всю жизнь Матильда никогда не чувствовала привязанности ни к одной женщине. Со своей матерью она не была близка, потому что по-своему тоже презирала ее.

Она сразу же поняла, что с ее стороны было безумием выйти замуж за этого смешного, малознакомого человека, но благие намерения не оставляли ее. Матильда была порядочной женщиной, она поклялась в верности и покорности мужу в таком возрасте, когда хорошо понимают, что делают. И теперь, как бы трудно ей ни приходилось, она не хотела отчаиваться.

— Старайся держаться, как дама, побольше светскости, — повторял Даниэль.

— Вот ты настоящая женщина, ты смогла добиться того, что хотела, — говорила Онеста и опускала ресницы, как бы скрывая свои трагедии, истинные или мнимые.

— Из моих детей Даниэль — самый утонченный. Он гений. Мы многого ждем от него. Его первая жена была восхитительная женщина, — говорила свекровь.

И правда, вся семья, даже благоразумный горный инженер, ждала чего-то от Даниэля, точно от подростка, хоть тому уже перевалило за шестьдесят.

Матильда жила как в тумане. Она не знала, во что мог бы вылиться этот поселившийся в ее душе страх, это отупение, если бы через несколько месяцев после ее замужества не разразилась катастрофа. Началась гражданская война. Сокрушительный вал докатился и до их дома. Брат Даниэля, инженер, был расстрелян. Свекровь своевременно умерла от сердечного приступа. Матильда начала действовать, жить, бороться. Для Даниэля, который целый день дрожал не переставая, она добилась убежища в одном из посольств. Она добилась для всех троих возможности выехать во Францию. Там она изворачивалась, как могла, чтобы раздобыть денег. Онес вела себя неплохо, веселое настроение не оставляло ее, романы продолжались. Она говорила, что работает секретаршей у некоего высокопоставленного сеньора, испанца. В последний момент эта таинственная работа так же таинственно оказалась несуществующей; выяснилось, что ничьей секретаршей она не была: просто один знакомый, молодой художник, случайно попавший вместе с ними во Францию, был очень щедр… В конце концов Онес привела художника в дом, и Даниэль принял его с распростертыми объятиями, потому что он принадлежал к избранному обществу. В последние годы имя Пабло было хорошо известно в мадридском высшем свете. Он был женат на южноамериканской миллионерше, оставшейся после начала войны в зоне красных, и, чтобы иметь от нее вести, постоянно ездил во Францию.

Матильда отнеслась к Пабло сдержанно, но потом он показался ей слишком славным, чтобы быть любовником Онес. Она не раз думала, что действительно между ними нет ничего, кроме обычной симпатии, что это просто доброта человека к соотечественникам, оказавшимся в худшем положении, чем он. Будучи очень чистой, хоть и ничуть не глупой, Матильда всегда была склонна думать об интимных отношениях людей с хорошей стороны, но потом вспоминала, кто такая Онеста, и пожимала плечами.

Встретив как-то одного канарца, Даниэль сообразил, что у него на островах есть родные. Тогда впервые Матильда услышала о другом брате Даниэля, «черной овце в стаде», который много лет назад отправился на Канарские острова с придурковатым сыном и туберкулезной женой. Там он вступил во второй, очень выгодный брак и потом умер. Канарец сообщил, что придурковатый мальчик стал крупным дельцом. Началась переписка.

Художник Пабло, который в то время ходил как потерянный, решил сопровождать их на острова, к большому удовольствию Онесты.

Матильда снова вернулась к жизни; после военной сумятицы она нашла себя в действии. Когда она возвратится в Мадрид, она будет работать, и Даниэль тоже. Здесь он доказал, что может быть полезен. В конторе он неплохо выполнял свои обязанности. Правда, Хосе нравилось быть щедрым и подчеркивать это. Странный тип этот Хосе!

Матильда прервала свои раздумья. Из открытого окна комнаты Пино по временам до нее долетали тихие голоса. Она не обращала на них внимания, но теперь Пино закричала. Крик ее разнесся по всему саду.

— Если ты скажешь еще хоть слово, я зарежусь! Слышишь? Зарежусь!

И снова приглушенный говор. Матильда, до смерти испуганная, сидела в качалке и невольно напрягала слух.

Далекий стрекот цикад напоминал о лете. Луна плыла по небу, мутному от пыли, растворяя в своем сиянии звезды и облака.

После крика Пино наступила тишина. В дверях музыкальной комнаты показался Даниэль. Матильда увидела его темную фигуру, освещенную сзади желтым светом, льющимся из двери, а спереди белым сиянием луны. Увидела, что он не снял пиджака, как сделали Пабло и дон Хуан. Она почувствовала к нему какую-то нежность. Со времени войны, когда к ней пришла вера в то, что она сможет отстоять свою индивидуальность, Матильда иногда чувствовала нежность к Даниэлю. Она подозвала его.

— Невыносимая ночь, детка, — сказал Даниэль, приближаясь. — Хосе пришел за доном Хуаном, чтобы тот еще раз посмотрел Пино. Онес принесла липовый чай, но мне бы надо еще несколько капель апельсинового отвара.

— Даниэль, я хотела поговорить с тобой… Я много думала в эту ночь… Что ты собираешься делать в Мадриде?

Казалось, Даниэль удивился.

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Плохие времена миновали. Твоя мать пишет, что квартира нетронута, рояль в хорошем состоянии. Надеюсь, ты не потребуешь от меня, чтобы я с моим именем сидел в какой-то конторе. Это годится здесь. Но ты сама говоришь, что не хочешь тут оставаться. Мы снова вернемся к нашей обычной жизни, к нашему кругу.

Его слова звучали не очень уверенно. Матильда взглянула на мужа. Игра лунного света и теней придавала ему трогательный вид. Она хотела насмешливо спросить: «К какому кругу?», но промолчала.

«Он стар, — подумала Матильда, — старики точно дети. Он у меня как ребенок, избалованный и капризный».

Жизнь с ним будет нелегкой, но она поняла, что может быть счастлива только работая, только преодолевая трудности. Она взяла его за руку; он смотрел на нее.

— У тебя неподходящее платье, детка. Ты должна немного больше следить за собой. Дама…

Матильда печально улыбнулась. Ее суровое лицо было исполнено благородства и силы. Она снова откинулась на спинку качалки, глядя на Даниэля все с той же улыбкой, а он удивленно смотрел на нее. Никогда больше он уже не будет в силах смутить ее дух, подавить ее. Она вновь обрела прежнюю веру в себя. Взгляд Матильды стал живее. Она выпрямилась, словно прислушиваясь.

В комнате Пино загорелся слабый свет. Наверное, лампочка у изголовья кровати. В воображении Матильды этот свет как-то странно связывался со светом свечей, окружавших восковое лицо покойной, такое молодое и изможденное.

Ей хотелось, чтобы ночь прошла поскорее. Эта ночь и еще шесть дней, оставшихся до отъезда с острова.

XVIII

В тихом коридоре хлопнула дверь. Звук невероятный в доме, где лежит покойник. Объяснить его сквозняком было нельзя: в эту ночь воздух словно застыл, не чувствовалось ни малейшего ветерка.

Марта увидела брата. Она возвращалась в спальню, а он выходил из своей комнаты. Столкнувшись с ней, смутно белевшей в сумерках, тихой, как видение, Хосе вздрогнул. Казалось, он испугался.

— Я думал, ты уже спишь.

— Я иду ложиться. Как Пино?

— Лучше. Иди к себе.

Когда Марта повернулась к своей двери, Хосе положил руку ей на плечо. Голос его звучал резко:

— Ты говорила с Висентой?

— Нет… Я сидела наверху на лестнице.

Марта взглянула на брата, она плохо различала его — свет в коридоре не горел, только луна смотрела в окно. Хосе, долговязый, худой, против обыкновения выглядел усталым. Марта сказала:

— Мне не о чем говорить с Висентой. Я не люблю слушать сплетни служанок.

Хосе ничего не ответил. Рука, лежавшая на плече девочки, легонько подтолкнула ее к комнате. Когда дверь закрылась за ней, Хосе еще стоял в раздумье.

Он вышел из спальни рассерженный. По его мнению, присутствие тещи усложняло отношения с женой. Устроившись у них в комнате, мать Пино ни на минуту не отходила от дочери и, держа ее за руку или поглаживая по голове, тараторила без умолку. Это она завела разговор о смерти Тересы, о том, что им просто стыдно до сих пор быть под одной крышей с Висентой.

— Пепито, нельзя, чтобы эта женщина осталась на похороны. Очень хорошо, что при посторонних ты заставил ее замолчать, но теперь все ушли. Завтра в доме будет полно народа. Она должна убраться сию же минуту. Это просто неприлично, если она останется.

При слове «Пепито» Хосе передернуло.

— Я очень прошу вас, сеньора, не вмешиваться в дела моего дома. Висенте уже отказано. Она грубиянка, деревенщина, если хотите, но она имеет право находиться здесь. Я не собираюсь устраивать у тела Тересы еще один скандал. Завтра она уйдет. Если бы вы знали этот народ, вы поняли бы, что она уже сказала все, что хотела. Теперь она больше не сунется.

Пино уткнула лицо в подушки. От нее исходил запах молодой плоти, терпкий аромат пышных волос. Она пробормотала в отчаянии:

— Замолчите, мама! Разве вы не видите, что мой муж мне не верит? Он верит этой ведьме. Ах, и все-таки я рада, что Тереса умерла!

В темноте она повернулась к Хосе, приподнялась на постели. Вполголоса вызывающе бросила ему:

— Да, рада!

У Хосе готов был сорваться с губ резкий ответ, но он сдержался. Мать Пино плакала:

— Ах, мальчик, ты сам не знаешь, что говоришь!

Хосе всегда хотел казаться человеком без нервов.

Отец его говорил, что Хосе стремится походить на английского лорда, однако стремление это совершенно бесперспективно, потому что лорды ведут себя как раз наоборот, добавлял Луис Камино. Когда отец говорил такие вещи, Хосе ненавидел его.

Сидя в ногах постели, Хосе пожал плечами. Он ответил как можно холоднее, желая уколоть жену:

— Единственное, что я могу сделать для тебя, это просить о вскрытии тела Тересы.

Пино вырвалась из объятий матери, и именно тогда раздался ее истерический крик:

— Если ты скажешь еще хоть слово, я зарежусь! Слышишь? Зарежусь!

Она с силой отталкивала мать и рыдала. Хосе встал. Его прошиб холодный пот. Он почувствовал, как у него намокает рубашка. Ему надо было остаться наедине с женой. С тех пор как он вечером вернулся из города, его ни на минуту не оставляли с ней вдвоем. То подруги Тересы, то дон Хуан, то теща. Пино — его жена. Его собственность, его. Ему хотелось схватить тещу за шиворот и вытолкать из спальни. Одни они сумели бы объясниться.

— Пойдите за доном Хуаном, Пепито. У нее снова начинается припадок.

Пино слабо стонала, откинувшись на подушки.

Хосе не сделал ничего из того, что хотел. Впрочем, он толком и не знал, чего хочет: может быть, обнять Пино, как после ее истерических приступов ревности… Он знал только, что эта проклятая толстуха мешает ему, портит жену.

Хосе вышел из спальни, со злостью хлопнув дверью. От этого ему стало немного легче. Он был весь в поту. Он провел рукой по голове, пропуская пальцы сквозь влажные волосы. В коридоре раздались легкие шаги. Хосе поднял голову: перед ним, как видение, появилась сестра. От неожиданности мороз пробежал у него по коже. Он совершенно забыл о Марте в этот ужасный день. Все еще в раздражении, он окинул взглядом ее фигурку и вдруг со всей ясностью осознал роль сестры в своей жизни. Ему показалось, что, увидев его, Марта вздрогнула, но и он, в свою очередь, был напуган. Они обменялись несколькими словами, и ее юный голосок успокоил его.

В который раз за этот трудный день Хосе стал спускаться в столовую. Посреди лестницы он остановился в каком-то внезапном оцепенении. Сладковатый тяжелый запах исходил от цветов, от гроба. Мрачная фигура служанки темнела на прежнем месте. Она не пошевелилась. Казалось невероятным, чтобы человек мог сидеть так неподвижно. Хосе почувствовал, что у него больше нет сил. Тереса лежала в гробу. Мертвая. Странно, последние часы он был занят ее смертью, вызванными этой смертью неприятными осложнениями, устройством похорон, но о Тересе он не думал.

Хосе двинулся дальше, шаги его стали медленнее и тяжелее. Шея напряглась, он не хотел больше смотреть на гроб, но у него все время было ощущение, будто чьи-то глаза следят за ним.

Темнота коридора подбодрила его. Со спокойным лицом он вошел в музыкальную комнату и тут же недовольно нахмурился.

Настроение в комнате было самое беззаботное. Хромой художник, приятель его родных, расположился тут, как у себя дома. Он сидел без пиджака, закатав рукава рубашки, небрежно ослабив галстук, и играл в шахматы с доном Хуаном.

Старый доктор тоже утратил свою солидность. Правда, рукава его рубашки были опущены, но пиджак он тоже снял, и пот пятнами проступал на тонкой белой материи. Лицо у него было воспаленное и печальное, как у пьяного; он с головой ушел в игру. Его огромная фигура словно заполняла собой всю комнату.

Онес стояла, навалившись всем телом на спинку стула, на котором сидел Пабло. Время от времени она роняла замечания относительно хода игры, но было видно, что ее интересует иное. Хосе сразу же с отвращением заметил, что она старается как бы нечаянно то и дело коснуться грудью головы и плеч художника.

Пепельницы были полны окурков, как на вечеринке. Повсюду стояли чашки с остатками кофе. Даниэль, одетый в черное, аккуратный, тщательно причесанный, вносил нотку пристойности в эту сцену. Опустив свой безвольный подбородок, дядя, молчаливый и унылый, прихлебывал липовый настой.

Хосе хотел, чтобы его голос прозвучал твердо и резко, но вместо того сорвался на фистулу:

— Дон Хуан, сожалею, что должен помешать вашим развлечениям, но вы нужны Пино.

Дон Хуан заморгал:

— А? Да, да, мой мальчик, сию минуту.

Хосе встретился взглядом с Пабло. Что-то чрезвычайно неприятное было для него в этом человеке. Хосе заметил искорку, заблестевшую в глазах художника при его появлении, и покраснел мучительно, неудержимо, до корней волос. В этот миг он понял, кого напоминает ему Пабло. Он походил на его отца, Луиса Камино. В их внешности, конечно, не было ни капли сходства — волосатый смуглый Пабло был полной противоположностью Луиса, — светловолосого, с правильными чертами лица. Сходство появлялось в манере двигаться, в том, как оба они смотрели на него.

Дон Хуан направился к двери.

— Сюда, — сказал Хосе вполголоса.

Он указал в сторону, противоположную столовой.

Коридор упирался в ванную комнату, неуютную, неприбранную, служившую одновременно чуланом. Из этой комнаты был выход в сад.

— Мне надо поговорить с вами. Только в саду и можно поговорить наедине. Потом, если захотите, подымитесь к Пино.

Ванная была завалена цветами. Днем все бросились срезать цветы на гроб Тересы и остатки сложили сюда. Влажный запах цветов делал комнату свежей и приятной.

В саду, в гнетущем лунном свете, их снова охватила тяжелая духота. Дон Хуан шагал, задумчиво глядя себе под ноги.

— Говори, мой мальчик.

По его голосу Хосе понял, что старый доктор совершенно разбит, и это порадовало его. Неприятно было видеть старика за игрой, как будто ничего не случилось. Надо произвести на него впечатление. Когда доктор выжидающе взглянул на Хосе, он увидел сухое лицо солидного, рассудительного человека.

— Как вы считаете, должен ли я просить о вскрытии тела Тересы?

Дон Хуан мог только вздохнуть.

— Что ты еще придумаешь?.. Сначала ты на потеху посторонним хотел пинками вытолкать Висенту… А теперь собираешься просить о вскрытии…

— Я хочу знать наверняка, как она умерла.

— Я не видел, как она умирала, и никто не видел… Пино нашла ее в кресле. Зачем снова говорить об этом? Бедняжка Пино!

Хосе ходил по саду слишком большими шагами, дон Хуан едва поспевал за ним. Заметив это, Хосе остановился рядом с клумбами герани, откуда начинался виноградник. Он смотрел на лозы, освещенные луной.

— Если тут есть что-нибудь странное, я имею право знать об этом, как бы я ни любил свою жену… Вы сами сказали, что сегодня она не отвечает за свои действия.

Дон Хуан покачал головой. Он вытащил из кармана сигару и зажег ее дрожащими руками.

— Для этого ты привел меня сюда? Говорю тебе, делай, как знаешь… Но я честный человек. Тереса — дочь моего лучшего друга. Я видел, как она родилась, и я подписал свидетельство о ее смерти. Ты любил Тересу не больше, чем я.

Голос дона Хуана звучал растроганно, но для Хосе в тот миг не существовало ничего, кроме мыслей, пробегавших у него в мозгу. Следуя за их течением, он сказал без всякого перехода:

— Надо подумать о другом человеке.

— О ком?

— О моей сестре.

Хосе сорвал лист мальвы. Пока доктор медлил, с ответом, он успел растереть лист на ладони; в нос ударил острый приятный запах.

— А что такое с твоей сестрой? Она сказала тебе что-нибудь? Я поговорю с ней.

— Нет. Я думал о том, что теперь она стала хозяйкой всего.

— Хорошо, так что из этого?

Хосе не мог членораздельно объяснить ход своих мыслей. Он хотел сказать: «Теперь, если Марта слышала слова Висенты, она может решить, будто мы желаем ее смерти, чтобы получить наследство», Но высказать этого вслух он не посмел. Дон Хуан внезапно стал раздражать его. Особенно когда снова заговорил:

— Ты за свою жизнь, Хосе, уже много думал о Тересе и ее дочери. Позволь мне сказать, мой мальчик, что это неестественно. Тебе следует подумать о Пино. Бедняжка столько настрадалась здесь, что совсем пала духом. Ты должен отвезти ее в Лас-Пальмас и попытаться развлечь.

Доктор суется не в свое дело, подумал Хосе. Старик — это как бы продолжение тещи. Он ввел Пино в дом, он был посаженым отцом на их свадьбе. Он полагает, что ему все разрешено. Но Хосе не позволит распоряжаться собой. Хосе хозяин в своем доме, и очень важно, чтобы дон Хуан знал это.

— Я отсюда не уеду. Можете сказать это Пино и ее матери. Я намереваюсь купить эту усадьбу… когда смогу, Пино останется здесь, со мной. Я не собираюсь менять этот дом ни на какой другой. Можете так и передать.

Слова вырвались у него с большей горячностью, чем ему хотелось бы. Всегда у него так получается.

Дон Хуан похлопал его по плечу, как ему показалось, презрительно.

— Ну, вот что, я пойду посмотрю твою жену. Потом поищу уголок, где бы соснуть, — полагаю, что давно уже следовало бы это сделать. Завтра мы с тобой будем спокойнее, мой мальчик.

Хосе с тяжелым, болезненно сжавшимся сердцем смотрел, как старик идет к дому. Его никогда не оставляло ощущение боли, гнездившейся где-то в его узкой груди.

Он вел себя как кретин. Дон Хуан всегда будет считать его мальчишкой, да к тому же еще и придурковатым. Он надоел старику, и тот преспокойно бросил его тут посреди сада.

Как неприкаянный Хосе побрел наугад среди виноградных лоз. Так он нередко бродил по ночам, когда его мучила бессонница. Он машинально отыскивал твердые утоптанные тропинки среди рыхлого колючего шлака, по которому так неудобно ступать. Хосе любил ходить, как и Марта. Когда он бывал чем-нибудь озабочен или расстроен, он испытывал почти безотчетную потребность в ходьбе. Таких вещей Пино никогда не поймет. Но он всегда считал, что это и не нужно. Требовать, чтобы жена понимала своего господина и повелителя, казалось ему так же смешно, как требовать, чтобы нас полностью понимала любимая собака.

«Лорд… Неудавшийся лорд».

Хосе знал, что его отец был прав. С мальчишеских лет он старался справиться со своими нервами. Но его внешняя холодность никого не обманывала. Трудно было добиться, чтобы мужчины считались с ним. Он не знал, почему так получается, но так бывало всегда. Поэтому он не находил себе друзей — у него были одни только деловые знакомства. И ему постоянно казалось, что все ищут возможности посмеяться над ним. Покровительственный тон дона Хуана покоробил его.

Тропинка привела Хосе в тень одинокой смоковницы, стоящей посреди виноградника. Он уселся на выступающий из земли корень. Блеск ночи как будто уже начал тускнеть. Он не представлял себе, какой может быть час. Не знал, когда начнет светать.

Отсюда ему был виден дом. Слабый красноватый свет сочился сквозь деревья: в столовой еще горели свечи. Хосе пожелал, чтобы ночное бдение у гроба Тересы было обставлено как можно пышнее.

Но о самой Тересе он не думал, действительно не думал о ней до той минуты, когда, спускаясь в столовую, где лежала покойная, остановился посмотреть на нее.

Сейчас он чувствовал себя усталым, подавленным, готовым расплакаться, словно ребенок. Совсем как в тот день, когда отец впервые повел его к Тересе. Об этом он вспомнил на лестнице. О дне, когда узнал ее.

Проглотив комок, невольно застрявший в горле при мысли об этом дне, Хосе представил себе, каким он был тогда. Долговязый подросток с желтоватыми коленками, нелепо торчавшими из коротких, не по возрасту штанишек. Настоящее пугало.

Он еще носил траур по матери. Куртка и штаны на нем были старые, перекрашенные, все в пятнах. Жалкая одежда и собственное безобразие делали его неуклюжим и несчастным. Луиса, по-видимому, нисколько не беспокоил костюм сына, и Хосе постоянно должен был проглатывать насмешки товарищей по ученью, терпеливо переносить унижения. Ему казалось, что отец знает об этом и не обращает внимания, что на его жалобы он ответит рассеянно: «Со мной такого бы не случилось», «Ты уже должен уметь постоять за себя».

В то время они жили вдвоем в одноэтажном домишке, почти без мебели. Вспомнив о нем, Хосе снова услышал шум моря позади дома. Здесь умерла его бедная мать.

Они жили совсем одни. Сами убирали постели, сами готовили еду. Всю неделю они складывали грязную посуду в раковину на тесной кухоньке, и когда случайно заходили туда ночью, отовсюду с шелестом разбегались тараканы. Эти насекомые грызли одежду и книги, которые Луис еще не вынул из ящика. Раз в неделю приходила женщина, чтобы немного прибрать в доме, и можно было только поражаться, как при этой жизни Луис умудрялся выглядеть всегда таким аккуратным и тщательно одетым.

Хосе припомнил вечер, когда отец посоветовал ему «навести красоту», потому что собирался показать его своей невесте.

Пока Луис брился, Хосе, усевшись на край кровати, на которой сбились грязные простыни, натягивал носки.

Много лет он не вспоминал об их комнате, но сейчас, в эту ночь, ему снова показалось, что он ощущает ее застоявшийся запах, видит капельки крови на простынях, — следы клопиных укусов. Видит всю эту гадость и отвратительный беспорядок.

Женщина, приходившая к ним, занималась преимущественно бельем и платьем Луиса, больше почти ничем. Носки Хосе были порваны, из дыр вылезали бледные пальцы. Грязные, давно выцветшие, носки стали словно картонными, но найти другие и думать было нечего. Он закрепил их резинками, натянув на безобразных ногах, покрытых рыжеватыми волосами, которые решительно противоречили — инфантильности его костюма. Зато башмаки у него были хорошие, крепкие, они милосердно скрывали грязь и дыры на носках.

Хосе услышал, как отец напевает в ванной. Луис мог при необходимости мыться холодной водой и раз-другой попробовал принудить к этому Хосе, но потом ему надоело мучить сына, и он позволил мальчику жить по своему усмотрению, гладко прилизывать щеткой волосы и ходить с грязью в ушах.

Когда Луис возвращался поздно ночью, он заставал Хосе за учебниками, мальчик занимался и частенько плакал. Хосе ходил в Коммерческое училище, но уроки не укладывались у него в памяти. Теперь Хосе знал, что вовсе не был таким глупым, как внушали ему насмешливые глаза отца и каким он сам уже стал себя считать. Хосе рос, в то время он был на грани тяжелой болезни, и его мозг не воспринимал науки.

Голос отца, поющего в ванной, раздражал и подавлял мальчика. «Старый болван», — думал он. Хосе часто применял это популярное на острове выражение, которому тут научился, в отношении Луиса, и это утешало его, — применял, конечно, всегда мысленно, потому что ни разу не осмелился повысить голос или огрызнуться, отвечая отцу.

Хосе знал, что отец собирается жениться ради денег. Луис объявил об этом со своим обычным цинизмом:

— Да будет тебе известно, что я решился на эту глупость только ради тебя. Я всегда отличался легкомыслием, но твою мать я любил, а она была помешана на твоем будущем.

Черная тоска обуяла Хосе, когда он представил себе старую деву, которая сегодня вечером поджидает их у себя дома. Она станет осыпать его притворными ласками, а сама тем временем будет прикидывать, как бы ей получше прибрать его к рукам, чтобы он и пикнуть не смел. Он не строил иллюзий относительно женщин, на которых женятся ради денег. Несмотря на свой юный возраст, Хосе вообще не строил никаких иллюзий. Жизнь не баловала его, и из выцветших глаз мальчика пролилось немало горьких слез. Он не решился сказать отцу, что лучше жить в бедности, почти в нищете, чем в роскошном доме незнакомой женщины, которая целыми днями только и будет, что твердить им о своем богатстве. Перед приездом на Канарские острова Хосе уже попробовал, каково приходится, когда тебя кормят из милости. Дважды в день его отправляли в дом бабки, и там за столом он выслушивал немало злых, ядовитых пророчеств о своем будущем и будущем своих родителей. Последняя коммерческая операция Луиса обернулась неудачно, расплачиваться пришлось дядьям и бабке. За едой они срывали свое раздражение, унижая мальчика.

Хосе подошел причесаться к единственному в их доме зеркалу и застыл, тупо разглядывая свой длинный нос, рыжий от веснушек. Отец великодушно бросил ему: Можешь взять мой бриллиантин.

Перед тем как выйти из дому, Луис окинул сына взглядом и молча поднял брови. Хосе почувствовал, что краснеет, и задохнулся от ненависти к отцу за насмешку, блестевшую в его глазах.

Ему не показалось странным, что Луис привел его в большой дом в старинном квартале, что их пригласили войти в зал с прикрытыми ставнями, чтобы солнце не портило мебель. Он знал, что идет в богатый дом. Усевшись на краешек стула и глядя в пол, мальчик чувствовал, как лихорадочно стучит его сердце, — точно он сидит на приеме у дантиста.

В зале пахло цветами. Это было приятно. Цветами и навощенным полом. Во всех вазах стояли свежие цветы. Всегда в последующие годы он связывал Тересу с этим запахом навощенного пола и цветов, запахом чистоты и богатства.

Открылась дверь, и Хосе встал. Его удивление было так велико, что он застыл, по-дурацки приоткрыв рот.

Тереса казалась гораздо старше своих восемнадцати лет. Ей нравилось одеваться по-взрослому и подчеркнуто модно. Тогда она собирала волосы в красивый узел, и Хосе огорчился, когда через несколько лет Тереса безжалостно остриглась, чтобы причесаться под мальчика. Хосе не представлял себе, что эта сияющая женщина, показавшаяся ему воплощением юности, была ненамного старше его самого.

— Дай мне посмотреть… Да ведь это настоящий мужчина! Луис, я убью тебя, если ты не закажешь мальчику длинные брюки.

Она говорила так просто и живо, что Хосе был очарован. Потрясенный и растроганный, он молча смотрел, как двигается Тереса. С его отцом она обращалась нежно и непринужденно, что в те времена считалось неприличным для хорошо воспитанной сеньориты. У нее были необыкновенные ресницы и удивительный смех. Она так любила Луиса, что Хосе сразу же почувствовал ревность. Когда они уходили, Тереса ласково провела рукой по его волосам, и он покраснел, насупившись, хмурый и тронутый до глубины души.

После знакомства с Тересой Хосе познакомился и с усадьбой, с той самой усадьбой, на которую он теперь смотрел. Тогда тут был старый полузаброшенный дом с подвалами и давильнями. Тереса сама решила быть за архитектора и приложила всю свою сообразительность, всю энергию, чтобы сделать дом уютным и приветливым и прожить тут, по крайней мере, несколько лет, если так надо для мальчика.

В этом доме Хосе впервые узнал, что такое спокойная, безбедная и счастливая жизнь. Тереса придавала его жизни особое очарование. Потом и сама усадьба, работа в ней, вид, открывавшийся из сада, — все это завладело душой Хосе. Иногда по ночам ему снилось, что кто-то вынуждает его уехать отсюда, и он просыпался в поту.

Его привязанность к дому перерастала в тайную страсть, сливавшуюся с чувствами, которые пробуждала Тереса. Ему нравилось в ней все, даже шумные вспышки гнева из-за любого пустяка. Ему нравилось видеть, как мучительно ревновала она Луиса. Этот человек, намного старше ее, почти не обращал на нее внимания. Как можно больше времени он старался проводить вдали от жены. Тересе говорили, что у него есть любовницы. Чтобы убедиться в достоверности этих слухов, она прибегала к помощи Хосе, и мальчик, хмуро и серьезно, чувствуя свою значительность, пересказывал ей все сплетни про отца, которые мог собрать в городе. Потом он видел, как Тереса плакала, дулась на Луиса и надолго запиралась с Висентой.

Луис говорил, что Тереса — примитивное существо, без малейшего чувства собственного достоинства.

Хосе годами с интересом следил за выразительным, меняющимся лицом Тересы. Как все люди, живущие одной страстью, она иногда выглядела несчастной, а иногда такой счастливой, что Хосе становилось неудобно на нее смотреть. Он не мог видеть, как она целует Луиса.

Его самого Тереса баловала и ласкала. Казалось, она была твердо убеждена, что мужчины — это существа, нуждающиеся в покровительстве и теплой заботе. За столом она сама подавала им еду и всегда ела последней. Эта прирожденная угодливость раздражала Луиса, а у Хосе от нее таяло сердце. С другой стороны, Тереса требовала, чтобы ей говорили комплименты и оказывали постоянное внимание, чем Луис никогда ее не радовал. Она командовала всеми вокруг, считая их до некоторой степени своей собственностью, но в то же время именно поэтому горячо защищала их. Она защищала Хосе перед Луисом, когда отец смеялся над ним и над его более чем скромными успехами в занятиях.

— А я тебе говорю, что мальчик способный. Ты сам своим обращением делаешь его робким.

Тереса была первой и, быть может, единственной, кто поверил в него.

Когда родилась Марта, Хосе почувствовал себя обделенным. Не очень приятно было видеть, как мачеха приходит в исступление от этой куклы, как кормит ее грудью и играет с ней. Неприятно было думать и о том, что завтра этой девочке будет принадлежать все, — дом, земля, все, что Хосе привык считать своим.

Тереса, всегда угадывавшая настроения «своих домашних», увидела, что Хосе ходит печальным, и настояла, чтобы отец устроил его работать в коммерческую контору. Мальчик уже стал мужчиной.

Хосе, задумавшись, обхватил лицо руками. Его локти упирались в колени. Теперь он видел только неподвижную тень смоковницы, черную на облитой лунным светом земле.

Самыми важными событиями в его жизни были встреча с Тересой и встреча с этим клочком земли, с усадьбой. В течение долгого времени оба чувства жили в нем, тесно слившись. Когда мачеха заболела, Хосе пришел в отчаянье. Он решил остаться здесь, в усадьбе, с Тересой и ради Тересы.

Он снова поднял глаза к дому, к красноватому отблеску среди деревьев. «Ради нее?» Он настолько забыл ее за эти годы, живя рядом с ней, что должен был подтвердить это самому себе, сам убедиться в своей искренности, как давно уже убедил других. Он остался в усадьбе, чтобы ухаживать за Тересой, из-за любви к Тересе.

Хосе распрямил спину, оперся на шероховатый ствол. Ему хотелось вызвать в памяти звук ее голоса, воскресить блеск ее глаз, теплоту ее смеха, но он не мог. Уже давно умерла в нем эта женщина, у тела которой совершалось сегодня ночное бдение. Он не знал, когда это произошло. Может быть, после знакомства с Пино.

Он понял, что его любовь к Тересе, такая искренняя, такая бескорыстная, такая глубокая любовь, какую невозможно испытать дважды в жизни, постепенно превратилась в маску, под которой росла страсть к дому, желание сделать его своим, Надежда на то, что здесь, в его собственном доме, родятся на свет его дети. Сейчас он не хотел иметь детей, но думал о них постоянно, словно кто-то наверняка обещал ему, что в определенное время, когда он захочет, они появятся, чтобы восхищаться им, продолжать его дело и уважать его.

В этом желании сконцентрировались все его воспоминания, все обиды детства и отрочества. Даже смешанная с восхищением ненависть к отцу внесла свою лепту в эту страсть; даже отчаянная убежденность, что Луис — живое воплощение того, каким он не хотел бы стать: легкомысленным, беззаботным, ленивым и, наконец, пьяницей и циником; и в то же время зависть к нему за его красоту, его лоск, за то, что его любила такая женщина, как Тереса, за то, что в его власти было унизить ее одним взглядом, заставить сходить с ума от ревности или сиять от счастья.

Хосе был другим — серьезным, трудолюбивым, бережливым до скупости, ревнивым мужем той, кто с первого дня стала ревновать и его. Никто до Пино никогда его не ревновал. Быть может, потому он и полюбил ее. Пино, как и Тереса, была примитивным существом.

Хосе был другим — влюбленным в этот дом, в эту землю, ставшую основной целью его жизни, — дом и землю, казавшиеся ему фундаментом, на котором он должен построить свою семью, свою уверенность в будущем, дать жизнь своему потомству. Он хотел, чтобы люди, подобные Луису Камино, поворачивали к нему головы не с насмешкой, а с уважением и восхищением, понимая, что им никогда не стать такими, как Хосе, — солидными и крепкими, точно скала.

Он сделал нетерпеливое движение, вспомнив об истериках Пино из-за усадьбы. Хосе не обращал внимания на эти женские капризы. Он считал, что женщинами легко управлять, если строго с ними обращаться и удовлетворять их физически. Весьма глупо со стороны старого дона Хуана заявлять, что он, Хосе, не хотел понять свою жену. Когда у Пино появится ребенок, она будет защищать имущество своего ребенка еще лучше, чем он.

Хосе улыбнулся. Снова ему вспомнилась Тереса после рождения Марты. Он видел, что мачеха, точно кошка, готова была выцарапать Луису глаза, когда он шлепал дочку. Она могла бы защищать девочку не на жизнь, а на смерть.

Вслед за этой мыслью промелькнула другая, безумная мысль, и Хосе стало не по себе. «На смерть, до самой смерти и, может быть, после смерти», — подумал он, и ему сделалось жутко. — Тереса, с виду такая нежная, была, собственно, диким зверем, и она была постоянна в своих привязанностях… Хосе попытался рассмеяться. Но в конце концов с того момента, как он встретил сестру в коридоре и потом прошел мимо тела ее матери — разве не эта мысль все время тревожила его, мысль, что теперь Тереса все видит, смотрит откуда-то и пылает гневом, как она это умела? Хосе резко поднялся на ноги.

Лунный свет затягивал окрестность фантастической пеленой. Хосе широко раскрыл глаза: ему показалось, что он видит белые тени. Высокая белая тень шла к нему через озаренный луной виноградник.

Он заморгал. Он говорил себе, что похож на истеричную девчонку. В этой жаре, в этом лунном свете виноградник пуст, совершенно пуст. Вон черные силуэты одинокой пальмы, несколько смоковниц, ряд тамарисков у дороги. Ясно видна эвкалиптовая аллея, а там дальше — плотное светлое пятно сада.

Белая тень задрожала, поднялась и словно растаяла перед его глазами.

Несколько мгновений он стоял неподвижно, охваченный страхом, не решаясь двинуться к дому. Сделал шаг, другой и тут же остановился, злясь на себя. Вытер пот со лба. Им владело чувство, будто кто-то смотрит на него пристальным взглядом, пронизывающим его насквозь до темных тайников души. Этот взгляд жег ему грудь, словно укус овода. Торопливо, как безумный, он заговорил вслух:

— Бояться глупо! Я никогда не делал ничего, в чем мог бы раскаиваться. Да, копил деньги, чтобы купить усадьбу. Но если я испугался, увидев Марту этой ночью, так, видит бог, только потому, что она могла подумать то, чего нет на самом деле. Я не желаю ей никакого зла. Я не собираюсь ни посылать ее в интернат, ни унижать. Усадьба для нее ничего не значит. Она стремится уехать отсюда. Выходить замуж она тоже не хочет. Этот тип — дурак, он охотится за ее деньгами. Я хорошо это знаю. Я не бесчеловечен.

Он вдруг понял, что в действительности разговаривает с Тересой. Нервы всегда подводили его.

Хосе окутали одиночество и тишина. Даже собаки не лаяли в эту душную ночь. Все то же пронизывающее чувство жгло ему душу. Он прибавил шагу и наконец наткнулся на кусты герани, отделявшие сад от виноградника. Здесь он постепенно успокоился. Он не мог понять, что с ним произошло. Глядя на луну, он вполголоса выругался:

— Такая ночь способна свести человека с ума.

Он услышал, как в тенистой гуще сада монотонно звенит фонтан, и этот звук освежил его пересохшее горло. Луна, спускаясь к горизонту, становилась багровой. Говорят, что красная луна предвещает ветер. Быть может, через несколько часов томительный левант кончится.

Хосе приходил в себя. Там, в доме, так близко от него, Тереса была уже ничем. Просто мертвая плоть, разлагающаяся в духоте, среди цветов. Наверху в постели его ждет Пино, она лежит с открытыми глазами, перепуганная насмерть. Как она боится! Как боится! Он хорошо знал, что его жена не способна ни на какое преступление. Но сейчас она скована страхом, она боится Висенты, боится, что он поверит… Хосе почувствовал ее так близко, словно уже обнимал, вдыхая ее запах, словно терся щекой о ее жесткие волосы. Он всегда желал ее, мучительно желал.

Хосе остыл, вспомнив, что рядом с Пино сидит ее толстуха-мать. Ему даже пришла в голову шальная мысль, что в подобном случае Луис Камино не растерялся бы. Он отправил бы экономку дона Хуана ночевать к старому доктору в комнату для гостей. «Все мы знаем, что вы спите со стариком. Вот и ступайте к нему, здесь мы обойдемся без вас!»

Но он не был Луисом Камино.

Даниэль, один в музыкальной комнате, прикорнул в уголке дивана. Когда в застекленной двери показался Хосе, он поспешно встряхнулся и забормотал:

— Ты искал нас? Матильда, бедняжка, уснула на скамейке в саду.

Он огляделся по сторонам, точно надеялся увидеть в комнате еще кого-то, смущенный тем, что племянник застал его одного и спящим. Когда-то этот человек часто унижал Хосе, крича на него своим пронзительным голосом. Но времена переменились, и теперь Даниэль после приезда на остров терялся в присутствии Хосе. Он был смешным, ощущал свою ничтожность. Хосе пересек комнату и сел против дяди, глядя на него с едва заметной улыбкой, умышленно оттягивая начало разговора.

При виде Даниэля у Хосе возникла одна мысль, и пока он разговаривал, ему стало казаться, что именно эта мысль билась в его мозгу с той минуты, как он услышал чудовищные слова Висенты. Может быть, именно об этом он и хотел поговорить с доном Хуаном, но неудачно повел разговор.

— Я собирался поговорить с тобой, Даниэль. Должен сказать, что вы не поедете двенадцатого.

— А? Как? Мальчик! Что скажут дамы? Почему?

Комната, где они сидели, дышала усталостью, равнодушием; она, точно утомленное человеческое лицо, казалось, не допускала и мысли о протесте. Даниэль не осмелился повысить голос.

В зеленом свете абажура Хосе был похож на покойника. Он ужасно скалит зубы, когда улыбается, думал Даниэль. Лучше, если он серьезен.

— Ты слышал, какую дичь несла наша Висента у тела Тересы? Люди будут болтать. Если после этого моя сестра останется со мной и ей вдруг случится заболеть и умереть, жизнь станет для меня невыносимой.

— Ведь раньше она была в интернате? Она еще совсем ребенок…

Хосе недовольно поморщился.

— Я уже думал… Не такой уж она ребенок. Сейчас она кончает школу. Люди все равно будут болтать. Для меня-то это безразлично, но я должен думать о своей жене… и о наших будущих детях.

— Ну, хорошо. Но наш отъезд… Я не вижу… Матильде не терпится обнять свою мать.

— Теперь я перехожу к вашему отъезду. Марта поедет с вами. Она просила меня об этом тысячу раз… Раньше я не считал возможным согласиться. Теперь думаю, что это самый лучший выход. Она обрадуется, когда завтра узнает обо всем.

Хосе выпрямился на стуле. Зеленая лампа освещала кусочек стены, увешанной старинными фотографиями. Там были изображения деда и бабки Марты, многочисленных незнакомых родственников, быть может, маленькой Тересы. Хосе продолжал:

— Все надо делать как следует. Я не хочу и того, чтобы она уезжала через пять дней после смерти матери. Пойдут сплетни, и недаром. Не говоря уже о том, что ей надо бы здесь сдать экзамены за последний класс. Вам безразлично — месяцем раньше, месяцем позже. Вы отлично уедете через месяц или полтора. Что скажешь?

По всей видимости, отказа Хосе не ожидал. Его тон был не вопросительный, а утвердительный. Даниэль поджал губы. Он посмотрел на племянника своими круглыми тускло-голубыми глазами. Весь его вид выражал крайнюю усталость.

— Ты изумителен, мой мальчик. Просто невероятно, как это в такую ночь, когда у тебя столько забот, ты еще можешь думать об этом деле и решать все до мельчайших подробностей. Признаюсь, на твоем месте я потерял бы голову.

По правде говоря, Даниэль потерял голову, и не становясь на место Хосе. Он продолжал сидеть на краю дивана, подозревая, что видит сон.

Хосе поднялся с усталым, но довольным видом, словно захлопнул папку с бумагами после окончания дневных трудов.

— Я пошел к жене.

Сказав это, Хосе на минуту задержался у двери. Он стоял, хмуря брови, колеблясь, и Даниэль, с нетерпением ожидавший, когда можно будет снова прилечь, посмотрел на него почти с паническим страхом: вдруг Хосе захочет еще что-нибудь посоветовать. Даниэль кашлянул. Он не мог знать, что Хосе чувствовал странную робость, думая о предстоящем ему длинном переходе из музыкальной комнаты мимо гроба до темной спальни, где самый воздух пронизан тоской и ожиданием и где сидит на страже эта болтливая туша, которую ему еще надо как-то выгнать оттуда.

Хосе оглядел пустую неприглядную комнату. Едко спросил:

— А что с нашим другом — художником? Где он спит?

Даниэль покачал головой.

— Не знаю. Наверное, в саду. А может, служанки нашли ему какой-нибудь уголок.

Хосе похлопал Даниэля по плечу.

— Попытайся отдохнуть. А относительно нашего разговора — это дело решенное. Завтра ты дашь мне билеты, чтобы я смог их вернуть.

Он подошел к двери, ведущей в коридор, и Даниэль увидел, как он открыл ее и исчез, словно проглоченный темнотой, которая вырвалась из глубины дома.

XIX

Марта спала на неразобранной постели. Несмотря на усталость, она не хотела раздеваться в эту ночь. Перед сном ее мысли вновь обратились к Пабло. Раздеться и лечь в постель значило для нее отказаться от попытки в последний раз увидеть его и попрощаться с ним навсегда.

В ее снах странно смешались звуки и образы. Марта видела себя в саду летним днем: она снимает сандалии, чтобы вытряхнуть из них камешки… Наверно, так оно и было однажды. Марта слышала, как грабли скребут по щебню. В ее сне пел Чано, погибший на войне. На высоких вершинах сидел Алькора, языческий бог, и звуки его флейты спускались по ущельям к плавной линии побережья, о которое плещутся морские волны. С закрытыми глазами Марта проснулась. Было нестерпимо жарко. Она почувствовала, как ее давит безмерная печаль. Аромат жасмина подменил в ее ощущениях музыку Алькора.

Всегда этот жасмин будет пахнуть, вершины будут бросать свои тени, море гнать свои волны. Из порта будут выходить корабли и далеко увозить любимых…

В эту ночь Марта поняла, осмелилась понять, что только любовью можно назвать чувство, переполнявшее ее, когда она с трепетом произносила имя Пабло. Она была очень глупа, очень труслива и очень наивна, если не знала этого раньше. Теперь Марта даже гордилась своим открытием. Сильнее нельзя было назвать ее страстное восхищение этим человеком. Не важно, что она не ждала от него ничего, кроме случайной встречи. Не важно, что Пабло женат. Не важно, что для него она всего-навсего глупенькая девочка. Бывает и такая любовь.

Любя Пабло, Марта поняла многое. По крайней мере, поняла, сколько боли таится в душе другого человека, а это уже немало. «Никто, кроме меня, — думала она с гордостью, — не смог угадать его боль, его талант и его мудрость».

Сдержанный, сильный, недосягаемый, Пабло стоял слишком высоко, чтобы принять руку, которую она робко, но от всей души протянула ему. Быть может, — и, растроганная этой мыслью, она даже поплакала перед сном, — он вспомнит о Марте, когда вдали станет думать об острове. Быть может, когда-нибудь ему будет недоставать ее. Теперь Марте казалось невероятным, чтобы такое большое чувство, как ее любовь, могло пройти, не оставив глубокого следа в душе Пабло.

Она надеялась повидать его этой ночью, хотя бы на минуту. Она не знала как, но ей нужно было поговорить с ним, рассказать, что она преодолела все трудности, была готова уехать — и отказалась. Как всегда, ей нужно было, чтобы он был в курсе всех ее дел, чтобы он похвалил ее. Раз он уезжает, то пусть хоть знает, почему она добровольно остается здесь. Ее самопожертвование уже не представлялось ей таким трагичным. Теперь она находила в нем нечто благородное, находила, что оно необходимо и даже прекрасно.

Она снова почувствовала, что любовь к Пабло переполняет ее сердце, как вода переполняет пруд. И этой силе предначертано было пропасть впустую.

Никогда, думала Марта, не сможет она полюбить так другого человека. Невозможно, чтобы такое чувство, пусть даже и безнадежное, давалось дважды в жизни.

Открыв глаза, Марта увидела, что небо стало розовато-синим. Луна зашла, ярко блестели последние звезды.

Что-то разбудило ее. В саду кто-то плакал. Она прислушалась. Нет, это был не плач. Кто-то разговаривал вполголоса. Звуки были слышны очень отчетливо… Говорила Онеста. Она понизила голос, но в окружающей тишине до Марты доносилось каждое слово.

— …не задевай за плющ!

Действительно, судя по шуршанию листьев кто-то всей тяжестью тела прижимался к плющу. Над окном заворошились птицы, свившие там гнезда. Что-то разбудило и испугало их. Тишина.

Сердце Марты сильно забилось. Теперь говорил Пабло:

— Ты должна мне кое-что за эту невыносимую ночь… Дай-ка, я…

Онес отвечала, жеманно растягивая слова:

— Пабло, с тех пор, как я тебя встретила, всегда… Это идет против моих принципов. В этом доме… Чуть ли не на глазах у моей семьи… Бесстыдник!

Шепот Пабло. Марта словно окаменела, она изо всех сил напрягала слух. После неясного ответа она услышала только одно слово:

— …глупости.

— Нет, нет…

— Ты мне еще скажешь, что твоя семья ничего не подозревает!

— Ради бога, молчи!

Они замолчали. Но они были там, внизу, под окном, в жарком, укромном уголке, среди плюща и жасмина — они, Пабло и Онеста. Несколько минут Марта ничего не понимала, несмотря на то, что все чувства ее были обострены, а слух улавливал каждый звук, долетавший снизу. Потом поняла, что Онеста сказала: «Бесстыдник!» — в подтверждение чего-то уже случившегося. А он ответил: «Глупости».

Несомненно, они целовались. Марта ощутила, как к горлу подступает тошнота от одной мысли, что Пабло, печальный, добрый Пабло, мог целовать старую, глупую, размалеванную женщину — ее тетку Онес.

Марта лежала, не шевелясь, вся в поту. Она тоже целовалась с Сиксто, но теперь твердо знала, что это было не так низко, не так по-свински. Их поцелуи были чистые. Сколько раз Пабло уверял ее, что исключительных людей нет, что из человеческих существ достигают совершенства одни святые! Однако ее он сурово осуждал: «Ты не должна, ты молодая, ты сильная!»

В тот день ей хотелось опуститься перед ним на колени, как перед богом, и просить прощения за свою безнравственность.

Марте показалось, что на фоне звезд, сиявших все ярче, заплясали черные точки. Пабло едва удостоил ее прощением, когда Марта рассказала ему о своем романе с Сиксто. Почему, если ему было все равно? И потом, какое он имел право, раз сам целуется с Онес?

У Марты было ощущение, будто все эти звуки, эти слова она слышит не наяву, а в каком-то кошмарном сне… Уверена ли она, что это Пабло там внизу?.. А может, там вообще никого нет?

Она так напрягала слух, что ее барабанные перепонки казалось, вот-вот лопнут.

Не оставалось сомнения, что это Пабло и Онес. Через минуту она снова услышала их. Марта приподнялась на постели. Она дрожала и не могла даже спустить ноги на пол, точно потеряла власть над своими движениями. Ее пожирало мучительное любопытство. Наконец она на цыпочках подошла к окну. Опершись о подоконник, она выглянула наружу.

В первый момент Марта не увидела ничего. Перед рассветом ночь стала темнее. Зной растянул свой пыльный покров между землей и звездами; под плющом тени были еще гуще. Она устремила взгляд в том направлении, откуда слышалось тяжелое дыхание и шепот, перемежаемые тихими смешками Онес.

Марта заметила тень, более темную, чем другие, там где стояла цементная скамья. Тень казалась единым существом. Потом она ясно различила: Онес сидела на коленях у Пабло.

То, что Марта увидела, заставило ее разом позабыть все свои представления о стыде и приличии. Ей было не больно. Ею овладело бездумное любопытство. Любопытство более острое и более грязное, чем все, что когда-либо она испытала в жизни. Это уносило их с Сиксто поцелуи в другой мир, где существуют вещи чистые и прекрасные; это возвеличивало их, делало невинными. От этого ее мутило, как может мутить от вида крови, вытекающей из раны.

Вдруг Марта увидела, что Пабло и Онеста прекратили свои ласки. Они замерли, застыли в полной тишине. Марта тоже замерла, тоже застыла в тишине, наполовину высунувшись из окна, не дыша, широко раскрыв глаза. И услышала шепот Онесты:

— Боже мой… Я забыла, что…

Онеста увидела ее.

Вот теперь Марта почувствовала жгучий стыд. Ее оцепеневшие чувства ожили, кровь горячо заструилась в жилах, мысль лихорадочно заработала. Она соскользнула на пол и, упав на колени, скрылась из виду для тех, внизу. Прислонясь лбом к стене, она сидела, не шевелясь, и кровь тяжело стучала у нее в висках, как в тот день, когда Хосе ударил ее; Марте казалось, будто она бьется головой о стену.

А потом начались муки… Она страдала не от ревности и не от зависти, потому что ее тело было еще слишком молодо, а ее любовь к Пабло — слишком возвышенна, слишком идеальна. Она страдала от отвращения. Она чувствовала себя больной, к горлу подступала тошнота. В ушах стоял звон, отгораживавший ее от звуков внешнего мира. Она даже не слышала, как те двое ушли, как хрустел гравий у них под ногами.

Наутро левант кончился. Задули островные ветры, в люди наконец смогли вздохнуть полной грудью. В час похорон Тересы воздух стал свежим и прозрачным, и маленькие белые чистые облачка поплыли по голубому небу.

В этот час Марта еще не знала, что Хосе согласился на ее отъезд.

В доме на всех окнах были спущены шторы. Сад заполнился мужчинами; куря и болтая, они ждали выноса гроба. Среди них было много крестьян и все служащие из конторы Хосе. Женщины набились в спальню Пино. Впервые Пино находилась в центре всеобщего внимания, играла важную роль в обществе. Сидя в кресле, она осматривалась, говорила, поглядывала из полумрака с недоверием и гордостью. Иногда она переводила взгляд с гостей на свою модную мебель, и странное удовольствие освещало ее лицо. В другие минуты Пино душили рыдания, она была близка к истерике. Тогда вокруг поднимался одобрительный и сочувственный ропот.

Марта тоже появилась в этой спальне, подталкиваемая матерью Пино. Искаженное мукой лицо ее было страшно. Она моргала, точно что-то застилало ей глаза. Просторная комната стала тесной от собравшихся здесь женщин. Все они были одеты в черное, и все, старые и молодые, худые и толстые, охали и вздыхали, и среди них по запаху можно было отличить изысканных дам от крестьянок. От одного их вида Марта почувствовала головокружение и одурь.

Как ей велели, она наклонилась поцеловать Пино, и лицо невестки показалось ей невероятно большим, серым и холодным. Марта подняла голову, и перед глазами у нее пошли круги… И все же это было лучше, чем жуткие часы, проведенные в одиночестве; Марта даже порадовалась нашествию женщин, поцелуям, разговорам, мешавшим ей думать. Она поняла смысл этих соболезнований и сочла милосердным стремление одурманить семью усопшей словами сочувствия… Это точно укол морфия. Это усыпляет.

Вдруг она увидела Онес, направлявшуюся к ней в своем черном платье тетка была воплощением скорби и скромности.

Марта почувствовала острую, невыносимую боль, слезы выступили у нее на глазах. Онес обняла ее. И тогда в этой комнате, набитой женщинами в трауре, Марту охватила слепая, неудержимая ярость. Она могла бы убить Онесту. Сжав зубы, она с силой обняла тетку. И словно охваченная внезапной судорогой, наступила сандалиями ей на ноги. Онеста вскрикнула.

К счастью, все сочли крик Онесты естественным и уместным. Пино тут же подхватила его, у нее едва не началась истерика. Среди посетительниц поднялся переполох, черные юбки замелькали по комнате. Женщины спешили на помощь. Они были счастливы.

Марта подумала: «Я не хочу сходить с ума». Она отошла к прикрытому шторой окну, убегая от самой себя, от своего безумия, которого она теперь стыдилась. Ее попытались увести оттуда, чтобы она не смотрела на катафалк, ожидавший в саду, но она упрямо осталась стоять на месте.

В отчаянье Марта отыскивала глазами Пабло и не видела его. Ей было стыдно, что он все еще ей нужен. Она вспомнила, как презирала Пино за то, что невестка разыскивала Хосе, нуждалась в нем, хоть и верила в его связь со служанками. А Пабло по той же причине — потому что он простил свою жену — Марта считала героем… Она верила в свою беспристрастность, свою доброту и непогрешимость, а на деле была так чудовищно несправедлива. И разве справедливо было срывать свою ярость на Онес? Могла бы она так оттоптать ноги Пабло?

Марта подумала, что виденное прошлой ночью, точно раскаленным железом, отметило ее и все в ней перевернуло. Как будто она, пытаясь убежать от жизни, стремясь к сияющему прекрасному идеалу, у самой цели оказалась охваченной адским пламенем.

Здесь у окна, неподвижная, как статуя, она слышала бормотание женщин, подобное журчанию далекого ручья — глухой звук, обтекавший ее со всех сторон… Ее коснулись демоны, и никогда уже она не будет слепой и счастливой, как прежде.

Марта почувствовала, что рядом с ней стоит Анита, которая говорит ей что-то, старается увести от окна. Аниту удивляло ее поведение.

— Идем к тебе в спальню, Марта. Там собрались все девочки, они ждут тебя.

Марта пошла с ней.

У девочек, ее подруг, избранных среди многих, мужество и естественность были нормами поведения. Сколько раз осуждали они все вместе лицемерие других людей, других поколений! Девочки не могли понять отчаяния Марты из-за смерти бедной больной, которая так мало для нее значила. Но не оставалось сомнения в том, что отчаянье было настоящим, искренним. Марта сказала:

— Никогда больше я не буду счастлива.

Все переглянулись. Действительно, что-то, казалось, навсегда отделило ее от подруг. Их болтовня о разных пустяках, их мнения о жизни, о людях, о любви вызывали у Марты странную усмешку. Она стала невыносима. Она сказала им таким же тоном, каким когда-то говорила ей Пино:

— Вы ничего не понимаете в жизни.

Потом принялась плакать. Она думала о самой себе, о том, какой, она надеялась, останется в памяти Пабло, когда он будет вспоминать об острове: чистой, искренней, пылкой девочкой, бегущей по улицам ему навстречу, предлагающей ему свою открытую душу. Теперь этот образ был перечеркнут. Пабло искал утешений другого сорта. Ее он станет вспоминать как дерзкую навязчивую дуру. И больше ничего.

Конечно, подруги не знали о ее мыслях. Они были на редкость внимательны, ходили с ней целый день, терпеливо сносили ее странное настроение. Когда Марта услышала, что похоронная процессия уже тронулась в путь, девочки не стали ее задерживать… Она выскочила из спальни, как безумная, промчалась по коридору и влетела в пустую комнату для гостей, из окон которой был виден фасад дома.

Напрасно. Она не обнаружила того, что хотела. Сад опустел. Марта успела только заметить в начале эвкалиптовой аллеи толпу безликих незнакомых мужчин, следовавших за катафалком. Она знала, что наверху, на шоссе, выстроился длинный ряд легковых машин.

В тихом саду, среди трепетных солнечных пятен, не было ни души. Марта страдала. Ей казалось, что она не сможет вытерпеть этих мук. Она была еще слишком молода, чтобы знать о существовании милосердного и неумолимого забвения.

На дорожке показалась человеческая фигура. Это была Висента. Ее прямые плечи покрывала черная шерстяная шаль. Марта позавидовала непреклонному упорству, которое было во всем облике кухарки, даже в ее походке.

Девочка видела, как медленно и уверенно Висента пересекла сад. Она поняла, что махорера уходит навсегда, уходит, не оглянувшись на дом, где прожила столько лет.

Марта следила за ней, не отводя глаз, и вдруг на секунду ощутила как бы прикосновение иного мира, иных горестей, быть может, таких же, как у нее, или еще более серьезных, которые были рядом, а она не могла ни понять, ни почувствовать их.

Висента, ступая твердо и размеренно, прошла вдоль цветущих лимонных деревьев, догнала толпу мужчин, шедших за гробом, и смешалась с ней.

XX

Дни — странная мера времени в нашей жизни. Одни проносятся торопливо, безлико, мы почти не чувствуем, как они проходят. Другие тянутся медленно, заполненные бесконечными часами. И, однако, над могилами все дни должны казаться одинаково быстрыми и ясными. Для живых время отбивается ритмом их сердец.

Проходил май. В доме воцарилась тишина и мир. Пино стала гораздо спокойнее и была приветлива, как в первые месяцы после замужества. Хосе стал ласковее. Казалось, смерть, посетившая усадьбу, заставила всех страдать и всех очистила.

Наступила середина июня. И наконец подошла новая дата отъезда Мартиных родных. Прекрасным и долгим был для Марты ее последний день на острове. Утро выдалось облачное и свежее, но к полудню облака рассеялись, обещая ясный вечер и тихие сумерки.

Наконец солнце начало опускаться. Под его лучами на юго-западе ожил и вскипел хаос гор, эта застывшая в камне скорбь, которую Унамуно назвал однажды «каменной бурей». Всяким, кто смотрит на этот пейзаж, овладевает чувство благоговения. Закат освещает, пронизывает окрестности, и кажется, будто охваченные пламенем вершины и склоны гор плавают в голубом и фиолетовом дыму. Над каменными волнами вздымаются священные массивы Нубло и Бентайга. И с этих высот на севере и на юге, на востоке и западе глаза Алькора видят море.

Солнце, двигаясь к западу, окрашивает океан позади вершины Кумбре в розовый цвет и опускается за горами острова Тенерифе, дымкой намеченными вдали.

Марта вышла из дому с определенной целью. В кожаном портфеле она несла несколько тетрадей и отдельных листков, а также коробку спичек. Она собиралась сжечь свои бумаги где-нибудь в укромном месте.

С ученическим портфелем под мышкой она по привычке прошла эвкалиптовой аллеей и оказалась на шоссе, ведущем к Бандаме. Густо окаймленное цветами, шоссе в этот час было уютным и пустынным.

Давно уже Марта не останавливалась, чтобы посмотреть на эти места, и, выйдя из ворот усадьбы, она замедлила шаг в удивлении, точно эта дорога, белые стены и далекая Кумбре после долгого ожидания внезапно выбежали ей навстречу.

В последний месяц у Марты было много дел. Она занималась до одури и сдала все экзамены. Как и предчувствовала, она больше не видела Пабло. Он уехал с острова в тот день, на который был сначала назначен отъезд родных. Марте самой казалось невероятным, но этот факт почти не тронул ее: она была погружена в лихорадочные приготовления к своему собственному отъезду… В этом ей помогали все. Начиная с Пино, которая развлечения ради водила Марту по портнихам, готовя для нее обширный гардероб, по-видимому, крайне необходимый, и кончая Матильдой, которая подстегивала ее в занятиях, потому что ей тоже не терпелось поскорее уехать с острова, а каждый сданный Мартой экзамен приближал день отъезда. Узнав, что племянница едет с ними, Матильда начала командовать ею. Марта была этим немного удивлена, но пассивно позволяла распоряжаться собой, сосредоточив свои силы и помыслы на предстоящем путешествии.

Через несколько дней после отъезда Пабло, за обедом в городском доме Онеста сделала несколько саркастических замечаний на его счет:

— Я не думаю, что мы увидимся в Мадриде… Его жена в Мексике, и так как у нее есть деньги, он, по-видимому, охотно прощает ей все ее слабости… Я полагаю, он готовит документы, чтобы уехать к ней.

Марта рассердилась. Она хорошо знала, что Пабло не был художником, способным отказаться от своей жены во имя искусства. Хотя верно и то, что он не может одновременно любить ее и заниматься живописью.

Теперь Марте казалось, что жизнь предстает перед ней по-иному, что она видит четкие границы каждого жизненного явления. Она была уверена — бессвязный разговор, происшедший у нее с художником в ту ночь в старинном предместье, был для Пабло всего лишь признанием собственного бессилия, неспособности вырваться из-под обаяния своей жены. Марта поражалась, почему она не могла понять этого сразу. В конце концов Пабло был существом не более исключительным, чем Даниэль, или Хосе, или она сама. Никто не станет жертвовать ради великой цели своими мелкими преходящими желаниями, своим покоем, своими страстями. Она тоже думала иногда, что, если бы Пабло любил ее, она ради этой любви отказалась бы от всего, даже от мечты уехать с острова. Но жизнь, которую она наблюдала с вершин своей новой мудрости, была и так слишком полна мелочей и огорчений, чтобы стоило придумывать поклепы на дорогих людей и еще больше унижать их. Онеста знала, что ее слова — ложь, рожденная досадой, и Марта посмотрела ей в глаза.

С той ночи, когда умерла ее мать, Марта избегала смотреть на Онес. Сейчас она глядела на тетку прямо и вызывающе. Но Онеста тоже спокойно смотрела на девочку своими невинными глазами, высоко подняв брови. Марта первая покраснела и растерялась. Тем не менее она решилась произнести:

— Для Пабло не важны деньги. Ты сама говорила мне много раз, что у него своих достаточно.

— По сравнению с состоянием жены — это ничто. Все мужчины корыстны… Не будь наивной.

— Я не наивна.

Онес с улыбочкой смотрела на нее из-под слегка прикрытых век.

Больше ничего не случилось. После обеда к ним пришел гость пить кофе… Онес представила родным усатого и симпатичного сеньора средних лет, с которым недавно познакомилась. По чистой случайности, этот сеньор собирался в Мадрид по своим делам, и Онес захотела представить его брату и невестке. Марта вскоре ушла в школу, не обратив на гостя особого внимания и думая о разговоре с Онес. То было единственное упоминание о художнике после ночи, когда умерла Тереса.

Марта помнила эту ночь очень смутно. Ей мерещилось, будто на какое-то время она отказалась от решения уехать с острова, и теперь уже не знала почему.

Но в этот июньский день, шагая по дороге, она как бы оставила за плечами все горести. Она ощущала свою молодость, как деревья после весеннего ливня ощущают биение сока, наполняющего их жизнью. Ее багаж уже отослан в Лас-Пальмас… Пока она собиралась, Пино все время вертелась возле нее. Марта неумело складывала в сундук кипы белья, пальто, платья и вдруг остановилась… В первый раз за последнее время она почувствовала какое-то иное желание, кроме всепоглощающего стремления уехать. Желание ее было простым, и она нерешительно посмотрела на Пино:

— Мне хотелось бы кое-что взять отсюда.

Пино давно уже ждала этого и вызывающе вздернула подбородок. В тот день она не надела ни одной драгоценности Тересы. Пино не очень-то доверяла приветливости Марты в последние недели. Когда она надевала драгоценности, ей всегда казалось, что глаза девочки неотрывно следят за ними, и потому сегодня она тщательно их припрятала. Пино ждала, что Марта заговорит о них, и уже приготовила ответ. Она посмотрела на девочку недоверчиво и злобно:

— Что тебе хочется взять?

— Кое-какие книги из тех, что лежат наверху, в ящике на чердаке.

Пино смерила ее взглядом с головы до ног. Она всегда считала, что Марта немного тронутая, а сейчас убедилась в этом окончательно. Пино облегченно рассмеялась и пожала плечами:

— А кто тебе не дает?

Марта тоже посмотрела на Пино, которая следила за ней, сидя на краю кровати. Она увидела перед собой жалкую женщину и подумала, что Пино никогда не будет счастлива. Казалось, ей противно смотреть на стены своего дома, и, однако, ее занимало лишь то, что происходило в них. Она напоминала зверя, попавшего в ловушку. Пино могла думать целый день о цене на сахар, или о том, что портниха испортила ей платье, или о других подобных мелочах, хотя эти заботы не заполняли ее существования. Иногда у нее был такой вид, словно ей нечем дышать. Глядя на Пино, Марта смутно отдавалась этим впечатлениям, не думая о них. Она поняла, что из всех вещей в доме наименее ценными для Пино были книги. Однако близкая перемена в жизни заставляла Марту чувствовать себя богачкой, и желание взять что-либо из того, чем могли бы пользоваться остающиеся, казалось ей невеликодушным.

— А вдруг Хосе не понравится… — произнесла она. — Это книги моего отца.

Хосе не возражал. Марта с удовольствием выкинула бы из туго набитого сундука свои платья, чтобы увезти все книги, но не осмелилась. Она положила то, что смогла, и наконец закрыла сундук.

Позже в усадьбу приехали подруги попрощаться с ней. Марта смотрела на их лица, такие юные, цветущие. Девочки были взволнованы ее отъездом, но не завидовали ей. Скорее они боялись за нее.

— И ты никогда не вернешься? Даже на каникулы?

— Никогда.

Марта не знала, почему она была так уверена в этом, но говорила без колебаний. Она понимала, что не принадлежит к тем, кто оглядывается назад.

— Ты убеждена, что «приживешься» в Мадриде?

— Не знаю…

Мадрид был только ближайшей целью. За ним, думала Марта с улыбкой, есть еще дороги, другие города, границы, которые можно пересечь… Мир огромен. Он ждет глаз, которые увидят его, ног, которые пройдут по нему. И если есть человек, которому предстоит обойти весь мир, так это она. Ее могла бы поймать в сети и остановить любовь… Но бывают люди, которых не задержит, не свяжет даже любовь. Она свободна, с ней ее молодость. Дальние дороги ждут ее. Так думала Марта.

— Но тебе не страшно? Жить где-то, в большом городе… Здесь все такое родное, все свое… Мне было бы неприятно идти по улицам и встречать толпы незнакомых людей.

— А мне это нравится.

— Да откуда ты знаешь?

Марта знала. Высшие радости, высшие печали, испытанные ею за ее короткую жизнь, она перенесла в одиночестве. Она вспомнила свои скитания по улицам Лас-Пальмас и свои слезы из-за того, о чем подруги не имеют ни малейшего представления; вспомнила лунную ночь, когда она одна купалась в море. Одиночество не пугало ее. Неизвестность тоже.

— Да ты самое большее через месяц станешь проситься домой. Говорят, что Мадрид после войны весь разрушенный и грязный… Говорят, что у людей там чесотка, что они голодают и, кроме того, скоро в Европе начнется война, а оттуда так близко… Вдруг Испания снова вступит в войну! Уж тогда, я думаю, ты вернешься, а?

— Нет!

Они сидели в саду, Марта и ее подруги. Каждая говорила ей что-нибудь свое. На всех были яркие, веселые, летние платья. На ней черное, с короткими рукавами. Они собрались на каменной площадке у оврага. Марта устроилась на столе и болтала ногами, а девочки сидели вокруг. Марта была искренна. Она не могла притворяться перед подругами.

— Я не вернусь. Я всегда знала, что уеду отсюда.

Девочки засмеялись. Они напомнили Марте то время, когда брат не разрешал ей уехать.

— Если бы не твои родные…

— Я все равно бы уехала. Теперь я знаю твердо. Если бы мне не разрешили, я убежала бы.

Она была убеждена в правоте своих слов, но подруги не верили. Улыбаясь, Марта обвела их взглядом. Она готова была рассказать им о своих приготовлениях к побегу, которые даже ей самой казались теперь выдумкой… Но ничего не сказала. Оглядев поднятые к ней лица, она увидела, что девочки ни за что не поймут ее, хотя и очень любят, что они посмеются над ее рассказом, как над хорошей шуткой.

Их лица были нежными и счастливыми, а Марта знала: чтобы понять нечто чуждое нашему существу, надо много страдать.

Потом наступила минута прощания. Одна девочка сказала, что перед отплытием парохода она с родителями ночью придет на пристань, чтобы в последний раз обнять Марту. Другая всплакнула, поцеловав ее.

Наконец они поднялись по эвкалиптовой аллее, часто оборачиваясь, чтобы помахать ей рукой, — веселая стайка девочек, тоненькие фигурки, кудрявые головы. Марта хорошо знала каждую из них, к каждой относилась по-своему. Но на расстоянии все они слились в одно целое, в юную и яркую живую группу.

Марта осталась одна. Очень медленно тянулись для нее эти последние часы перед ужином. Ей пришла в голову мысль сжечь свои бумаги. Так она почти незаметно для себя оказалась на шоссе, с кожаным портфелем под мышкой.

Солнце садилось впереди за вершиной Кумбре, очерчивая сияющими лучами ее контуры. Пик Саусильо краснел в вышине, как раскаленный уголь.

Рядом с оградой земля, по которой она ступала, была покрыта опавшими лепестками бугенвиллеи; они хрустели под ногами, напоминая о коврах из свежих цветов, какими устилают улицы в праздник тела господня, на пути процессии. Возле ограды она на миг наклонилась и вдохнула терпкий запах. От каждого стебля, каждого листа, от каждого клочка земли исходил свой особый аромат. Марта не знала, есть ли еще где-нибудь в мире поля, которые пахнут так же, как эти. Она была растрогана.

В последний раз Марта услышала музыку Алькора. Эту симфонию полутонов, льющихся по ущельям с главной вершины, и запахов, поднимающихся от земли. Когда-то она думала, что Даниэль способен исполнить ее на рояле.

У края дороги, рядом с большим камнем она нашла укрытое место, чтобы разжечь огонь.

Марте казалось, что жизнь, которую она собирается начать, будет совершенно новой, и она не хотела вступать в нее, обремененная старыми воспоминаниями. Без сожаления порвала она записную книжечку, куда день за днем в течение нескольких месяцев записывала короткими фразами свои впечатления. Девочка, писавшая эти строки, была не она. Марта твердой рукой подожгла книжку и завороженно смотрела, как та горит. Потом настал черед страничек из тетради с трагическими и пылкими записями о ее любви к Пабло, о ее первом отчаянии… Сжигая их, Марта слегка вздрогнула. Ведь это значило превратить в пепел собственное отрочество. Смятые листки сгорели быстрее записной книжки. Они вспыхнули коротким жарким пламенем, осветившим ей лицо, и быстро исчезли.

В портфеле остались только легенды об Алькора. Они были ее творением, ее мечтой. Они очень нравились Марте, и она не собиралась расставаться с ними. Что-нибудь захочется же ей забрать с острова, когда она уедет, и эти легенды еще пригодятся.

Глаза слегка щипало от дыма. Одежда пропиталась запахом паленой бумаги. Марта услышала звон колокольчиков и поднялась на ноги. Сумерки быстро сгущались. Силуэты коз, этих стройных бородатых животных, замерших на миг при свисте пастуха, обрисовались в последних лучах заката на вершине холма, по дороге в Аталайю.

Марта улыбнулась. Такими видела она древних демонов гуанчей. Они прыгали в священной пляске среди виноградников в одной из ее легенд.

Зачем-то Марта схватила веточку и наклонилась к пыльной дороге. Она начертила много неразборчивых фраз.

«Демоны встречаются повсюду, во всем мире. Они таятся в сердцах всех людей. Это семь главных человеческих страстей».

Тени спускались так быстро, что будь пыль плотнее, а веточка тоньше, все равно Марта не смогла бы прочесть своих слов. Она выпрямилась и с некоторым смущением ногой стерла написанное. Нет, неправда, что демоны — это семь главных страстей. Демонов сосчитать невозможно.

Опершись на большой камень, рядом с которым она разводила костер, Марта увидела, что на темнеющем небе густо проступили большие низкие звезды; с каждой секундой они становились ярче, весомее, словно неслись к ней тихим, тяжелым дождем.

Пик Саусильо, казалось, разрезал их поток.

И тогда Марта поняла: для того, чтобы вспоминать жаркую красоту острова, ей не надо везти с собой легенды об Алькора. Она поняла, почему была так уверена, что не вернется сюда.

Все эти дороги, по которым столько раз ступали ее сандалии, были запечатлены в ее душе. Силуэт Кумбре и тишина ущелий, море и берега всегда будут вливаться в ее кровь. Куда бы она ни пошла, остров всегда будет с ней.

Не торопясь, Марта опорожнила портфель. Скомкала оставшиеся бумаги, снова чиркнула спичкой и подожгла их. Легенды, которых никто не захотел прочесть, горели, дымя, шелестя и съеживаясь, словно принесенные в жертву какому-то языческому богу. Наконец от них осталась только кучка пепла. Марта развеяла его.

Когда она возвращалась в усадьбу, сияющее ночное небо тяжело нависло над дорогой. Как бывало уже много раз, Марте показалось, что она опаздывает, и она пустилась бежать.

Достигнув сада, Марта услышала свое имя. Хосе и Пино, взволнованные больше, чем она сама, звали ее домой на последний ужин.