1

На открытой веранде ресторана «Четыре румба» немноголюдно. У перил стоит Каплей — вышел подышать. Его нового товарища-Пришельца не видно — тот отошел куда-то еще. У ступенек, ведущих на веранду с улицы, трется паренек непрезентабельного и, в общем, довольно даже подозрительного вида. Каплей расслабленно навалился на перила — он уже не очень трезв. Паренек, поглядывая на него, поднимается на веранду. Начинается марсианский владивостокский закат. Грейпфрут солнца уже снижается к синим сопкам на противоположном, западном берегу Амурского залива.

Ресторан расположен почти на вершине сопки Орлиное гнездо, откуда видно не только море, окружающее город со всех его трех сторон, но и близлежащие острова. У него четыре отдельных входа, так что можно войти с одной стороны, а выйти с любой другой. Эти четыре ресторана в одном — давняя идея местного предпринимателя А., решившего открыть заведение не столько кулинарного, сколько культурологического профиля. В первом из ресторанных залов все выдержано в морском стиле: раковины и кораллы, рыбы и аквариумы на стенах, официанты в тельняшках, соответствующие репертуар музыкантов и меню. Второй зал посвящен армии: камуфляж, оружие, перловка, военные марши и слезливые дембельские песни. Периодически вбегает какой-то офицер и кричит преувеличенно диким голосом: «Рота, закончить прием пищи! Встать, выходить на плац строиться!». В третьем зале создана геологическая атмосфера: сверкающие кристаллы, уголь из забоя, костер, гитара, рюкзаки, дичь и обязательная тушенка с рисом. Четвертый зал — восточный. В нем воссоздана атмосфера КВЖД — Китайско-Восточной железной дороги, построенной Российской империей на рубеже XIX и ХХ веков для связи Читы с Владивостоком и Порт-Артуром. Музыкальное и гастрономическое меню здесь представляет собой причудливую смесь из европейского и азиатского, свойственную Владивостоку-3000.

Ресторан «Четыре румба» — гордость Владивостока. Каплей привел сюда Влада, продолжая адаптировать его к городу. Они выбрали морской зал и заказали на первое уху из пиленгаса (местной летающей рыбы, западные родственники которой известны как кефаль — та самая, из шаланды Кости-моряка), а на второе — какую-то фирменную солянку с морепродуктами и что-то еще в том же духе. Каплей спросил у метрдотеля в капитанском кителе и серебристом чешуйчатом галстуке-селедке японского виски «сантори», а Влад попросил еще китайского циндаосского пива, объяснив: «Чтобы лучше торкнуло».

Посредине стола — популярное местное блюдо: кочан капусты, совсем как настоящий, но выполненный из сложенных особым образом листов высушенной морской капусты «Сибуки». Вместо кочерыжки воткнут столбик, который полагается нарезать, получая тем самым роллы «Рейнеке». Рядом желтеют фирменные хлебцы-«коврижки», названные так в честь одноименного островка в Амурском заливе. Вместе с дежурными солью-перцем-маслом на столах стоит обязательная икра морских ежей — оранжевого оттенка, удивительно нежная и пряная. Ее принято есть сырой прямо из хрупких известковых скорлупок ежиного глобусообразного скелета; или же использовать традиционный японский рецепт «уни», когда икру макают в выпаренную морскую соль и кисло-острый соус и едят, заворачивая в «нори» — лист морской капусты.

Начинается живая музыка — местный коллектив экспрессивно исполняет композицию про компасы (с ударением на второй слог — поморскому), матросов, гитары и слезы. Несмотря на драматичность текста, вокалист постоянно улыбается. Басист в алом мундире и черной военно-морской пилотке, напротив, подчеркнуто серьезен и сдержан, как и коренастый ударник в тельняшке. Гитарист выделяется пышной мелированной шевелюрой и бородой.

— Вся музыка у нас живая, подделки не бывает, — говорит Каплей Владу. — И еда тоже живая, не из сои, все настоящее. Тебе потом еще стоит в «Челюскин» сходить, для расширения кругозора.

Влад кивает.

— Ну что, за ваш город? — предлагает он тост, подняв стеклянный сосуд.

— Вопросов нет. За наш город! — отвечает ему Каплей, делая нажим на слове «наш». — Ты попробуй! — и придвигает к Владу тарелку с трепангом. Влад пробует жевать и морщится. Каплей усмехается.

— Слушай, — Влад отставляет трепанг и закусывает ежиной икрой, — а в вашем кабинете икона, что ли, висела? Там, между картами?

— Можно сказать и так, — после паузы отвечает Каплей, поставив рюмку. — Это адмирал Завойко — герой обороны Камчатки во время Крымской войны. Он причислен к лику героев флота.

— К лику кого?

— Героев Тихоокеанского флота. Наши святые, если хочешь.

— И много их?

— Ну смотри сам: Петропавловск, Цусима, Порт-Артур, потом Вторая Мировая… — перечисляет Каплей. — Хватает, в общем-то.

Причисленных к лику героев флота действительно было немало, хотя подобными почестями в республике не принято разбрасываться направо и налево. Среди них были знаменитые фигуры — адмирал Макаров с художником Верещагиным, военно-морской офицер Можайский, прославившийся изобретением самолета (а во время Крымской войны командовавший Амурской флотилией), адмирал Посьет, командир «Варяга» Руднев, тот самый лейтенант Шмидт, когда-то обитавший во Владивостоке, легендарный нарком ВМФ тихоокеанской закваски Кузнецов, первая в мире женщина-капитан Щетинина, сталинградский снайпер Зайцев, в свое время служивший на ТОФ, капитан-лейтенант Бурмистров с танкера «Таганрог», сумевший сбить из зенитного «эрликона» японского летчика-камикадзе, прорвавшегося в августе 1945 года к владивостокской нефтебазе на Первой Речке… Были и проявившие героизм военморы без больших звезд на погонах — матросы, старшины, мичманы, словом, чернорабочие ВМФ, в том числе юнги «огненных рейсов».

— Существуют военно-морские монастыри — посты наблюдения на отдаленных островах, — продолжает тем временем Каплей. — У нас и главный государственный праздник — это День Военно-морского флота. Ты еще узнаешь обо всем этом. Я чувствую, тебе придется остаться у нас надолго. А программа натурализации предусматривает краткий курс погружения в историю и обычаи Тихоокеанской республики.

— Программа чего? — переспрашивает Влад.

— Натурализации. Это необходимый этап перед получением гражданства. Своего рода прописка или посвящение, как тебе больше нравится.

— Гражданства… — задумывается Влад.

В этом же зале находится и подполковник Максимов с Ольгой, но с ними Каплей и Влад пока не знакомы. Максимов внимательно наблюдает за музыкантами. Местная музыка ему явно пришлась по душе. Перед ним и Ольгой на столе — тоже какие-то морские блюда и конфеты «Птичье молоко», пришедшиеся так по вкусу подполковнику.

После песни про компасы и матросов Каплей и отправляется подышать, и Максимов, поглядев на него, решает сделать то же самое.

— Я сейчас приду. Подождешь? Не убежишь? — спрашивает он Ольгу.

— Убегу… если ты долго, — ее темные, почти черные глаза сверкают.

— Я недолго, — обещает Гость.

Выйдя на веранду, Максимов облокачивается на перила рядом с Каплеем. Он хочет посмотреть на время, но обнаруживает, что оставил мобильник внутри. Оглядывается вокруг — Каплей предлагает ему свой:

— Звони!

— Спасибо, брат. Мне только время глянуть, — Максимов возвращает телефон Каплею и отходит на пару шагов в сторону, косо глянув на подозрительного паренька. Вдохнув вечернего чистого воздуха, Максимов в отличие от переключившегося на философский лад Каплея уже собирается вернуться в ресторанный зал, где его ждет Ольга.

Паренька подвело нетерпение: заметив, что подполковник уже уходит, он приступает к делу, боясь, что в следующую секунду на веранде может появиться кто-то еще. Как бы невзначай он приближается к расслабившемуся Каплею и на мгновение прижимается к нему, после чего быстро отходит. Дальнейшее занимает несколько секунд: Максимов, в последний момент перед тем как войти в ресторанный зал с веранды, замечает неладное и, не размышляя, бросается на паренька, ретирующегося с каким-то предметом в руке — похоже, это бумажник. Тот падает со ступенек, за ним скатывается и Максимов. Подбегает очнувшийся Каплей, за которым уже спешит ресторанный охранник.

— Принимай клиента! — говорит охраннику Максимов. Охранник берет согнутого паренька за вывернутую подполковником руку. На полу валяется бумажник.

— Ваш? — спрашивает Максимов у Каплея, указывая на бумажник.

Некоторое время спустя новые знакомые сидят уже за одним столом в том же зале: с одной стороны — Максимов с Ольгой, с другой — Каплей с Владом.

— Хочу выпить за твое здоровье, — произносит Каплей чуть нечетким голосом, показывая оттопыренный большой палец, — потому что ты — вот такой парень! Хотя и москвич…

Ольга толкает Каплея под столом ногой.

— А я — за твое здоровье, потому что ты тоже — вот такой парень! Хотя и тихоокеанец, — в тон ему отвечает Максимов, тоже оттопырив большой палец правой руки. Каплей и Максимов смотрят друг на друга с симпатией, оба чуть улыбаются.

— И, чтобы два раза не вставать… За успехи твоего бизнеса! — добавляет Каплей.

— Желаю, чтобы все! — влезает Влад.

Мужчины, уже вышедшие на рабочие обороты, с чувством выпивают, Ольга чуть пригубливает.

— Закуси трепангом, — предлагает новому знакомому Каплей. — Это наша пища. И ты должен ее попробовать, раз приехал.

Максимов пробует и морщится. Сплевывает на салфетку.

— Это обязательно есть? — спрашивает он.

— Обязательно! — строго говорит Каплей. Максимов обреченно жует с гримасой, вызывающей жалость.

— Своеобразный вкус, — наконец выдавливает из себя подполковник. И спешит запить непривычную еду пивом. — Ты знаешь, я вот от вашего «Птичьего молока» в восторге. Ем каждый день — и не надоедает. Даже не знал, что могу в мои годы так запасть на сладкое. С детства такого не помню… Когда командировка завершится — захвачу с собой ящик. Или два.

— А-а, заценил, значит! — поощрительно улыбается Каплей. — Это от нашего агар-агара. Такая штука, из водорослей получают. Нигде больше такого нет.

— Как ты говоришь, агар-агар? Надо запомнить. Агар-агар… Смешно. Как Баден-Баден.

— Запомни-запомни… Его из водоросли под названием «анфельция» получают. Как у тебя, кстати? — спрашивает Каплей. Ему уже не требуется закуска, наелся. — Получается что-нибудь? Ты же у нас в первый раз?

— В первый, да… Да как-то, знаешь, пока не очень. Я же марикультурой интересуюсь. Марикультуркой, так сказать. Чего другого — сколько угодно, а вот к вашим знаменитым гребешкам никак не могу подход найти.

Каплей, приопустивший голову к столу, бросает на Максимова быстрый, неожиданно острый взгляд из-под бровей. Он как будто даже отрезвел, приосанился, напрягся.

— И не найдешь… — негромко бросает он. Каплей как будто хочет сказать что-то еще, но замолкает, ковыряя закуску вилкой.

Максимов молчит, выжидая.

— Почему? — наконец спрашивает он. Несколько секунд проходят в молчании.

— Гребешки — не то, чем они кажутся, — раздается вдруг глухой голос. Сидящие за столом оборачиваются — рядом с ними стоит Вечный Бич, тот самый старик в обрывках когда-то морской одежды, за которым подполковник наблюдал утром с балкона.

— В смысле? — спрашивает Максимов.

Вечный Бич кивает головой, поворачивается и уходит. Взгляд Каплея мутнеет, он расслабляется, кривовато улыбается.

— Да шутит он… Это наш городской сумасшедший, его тут все знают, его зовут Вечный Бич. И я тоже шучу, мы тут шутники все. Шутники и разгильдяи. Эти наши местные предприниматели — они же все такие… — Каплей делает неопределенный жест пальцами. — Мы сами к ним подходы найти не можем. Иногда проще с китайцами договориться, которые по-русски три слова знают. А с нашими… То ли какие-то у них секреты технологические, коммерческие, блин, тайны, то ли просто мозги парят. Ты, старик, лучше бы знаешь в какую сторону поработал?

Максимов внимательно смотрит на собеседника.

— Минтай — мировая рыба, из нее сейчас делают все что угодно, — с чувством говорит Каплей. — Или тот же агар-агар, но тут специальная лицензия понадобится… Или вот, знаешь, местная морская капуста — не знаю, любишь ли, но это чертовски вкусно! Это супербренд, просто не все в Европе это понимают! Скажем, та же самая «Сибуки»…

Максимов скучнеет, теребит салфетку.

— Ну да, интересно, — отвечает он. — Но я все-таки по другой марикультуре специализируюсь… Моллюски там…

Каплей молчит. Максимов переводит разговор на другое:

— Слушай, а вот этот старик, Вечный Бич ваш… Я-то подумал — он глухонемой. Я за ним с балкона наблюдал, так он руками с кем-то разговаривал.

Каплей улыбается.

— Это же флажный семафор, неужели не понял? У нас в школах обязательный предмет — морское дело. Вот поживешь у нас еще с месяц-два — и сам выучишься. Это несложно, поверь!

В школах Тихоокеанской республики действительно преподают морское дело с летними практическими занятиями — гребля, плавание, морские узлы, парусный спорт, серфинг, дайвинг… Каждый школьник владеет флажным семафором и может переговариваться с человеком, находящимся на некотором расстоянии, посредством жестов, не прибегая ни к крику, ни к телефону. Это одна из тех особенностей республики, которые сразу обращают на себя внимание приезжих. Кто-то из иностранцев метко назвал эту привычку тихоокеанцев «визуальными эсэмэсками».

Спустя какое-то время чуть отяжелевшая компания выходит из ресторана и садится в такси. Это серебристый Pacific — просторный седан местной сборки: широкие стопари сзади, две пары круглых ксеноновых фар спереди, ощерившаяся хромом решетка радиатора, семнадцатидюймовые диски, шесть цилиндров и табун из двух сотен «кобыл» под капотом. Сначала Влада везут на Эгершельд, но возле кинотеатра «Океан» Ольга просит остановить:

— Я хочу погулять! Пойдем гулять по Набке?

Ольга и Максимов выходят из машины, с улицы прощаются с остальными.

— Ну, давай!

— Давай, старик, до встречи! Удачи тебе! — говорит Каплей. «Пасифик» плавно, как пароход, отчаливает от тротуара, его красные кормовые огни исчезают за поворотом, а Ольга и Максимов остаются у парапета. Они решают спуститься вниз и прогуляться по «Набке» — то есть Набережной, от водной станции ВМФ до спорткомплекса «Олимпиец». Это излюбленное место для прогулок, встреч и употребления различных напитков.

2

— Ну давай уже свой «не телефонный»! — говорит девушка.

Максимов молчит.

Ольга сама начинает рассказывать ему что-то о своей жизни. Она моложе его и кажется похожей на девочку рядом с подполковником, хотя, возможно, тут не в одном возрасте дело…

— А ты? — заканчивает свой рассказ девушка.

— Я? — спохватывается забывшийся Максимов. Она, кажется, что-то спрашивала его о детстве, о юности… — А я, ты знаешь, жалею, что не родился здесь, у вас. Что никогда не стану здесь своим.

Он вспоминает ту, большую Россию. Бандитские разборки 90-х, искореженные трупы взорванных джипов, печально смотрящие уцелевшими колесами в небо, взятки, спортивные костюмы, снова вошедшие в моду, свинство властей всех уровней, хмурые люди в полицейской форме, третирующие хмурых людей без формы, продажные суды и военкоматы, комендантский час, мрачные спальные районы, курево, пьянство и наркота… В одном из этих районов, в небольшом сибирском городке, когда-то родился и рос сам Максимов, прежде чем попал в Москву и в разведку. Он вспоминал мрачные лица своих соотечественников — словно бы все на одно лицо, в этих одинаковых черных шапочках… Он давно слышал об этой благословенной земле — Тихоокеанской республике, территории свободы и радости. Не поэтому ли он сам попросился в эту командировку, что втайне давно симпатизировал тихоокеанцам?

Сначала большую Россию не интересовали походя утраченные территории. Выйдя из состояния исторической комы, она, как и всякий организм от бактерии до нации, озаботилась восстановлением своего влияния, вновь вспомнила основное для всякого живого существа понятие «экспансия». Вертикаль власти, наведение порядка — в основном откровенно силовыми методами, «суверенная демократия»… Сверхзадачей России стало «восстановление территориальной целостности в исторических пределах», включая уже отколовшиеся Приморье и Магадан, и недопущение никакого нового регионального сепаратизма наподобие уже обозначившихся тенденций на Сахалине и Камчатке. Это раньше Россия отдавала дальневосточные (и не только дальневосточные — северные, западные, южные…) «спорные» острова и участки драгоценного нефтегазоносного шельфа один за другим. Теперь Россия, спохватившись, вспомнила о своей имперскости, и Максимов — кадровый офицер, воспитанный на государственных интересах, на том, что всеобщий интерес выше любого частного, — искренне разделял этот новый курс. Он хотел и в то же время боялся поверить в то, что смута окончена, что Россия вновь станет полноценной империей, имеющей не только интересы, но и атомные подводные лодки во всех уголках планеты. Боялся — потому что слишком хорошо понимал, как много времени и людей упущено. Он не до конца верил в то, что провозглашалось теперь официально, — что Россия сможет сравнительно легко вернуть все утраченные позиции.

И все-таки подполковник прибыл сюда, в этот Владивосток-3000. Нужно было понять, чем грозит «большой России» создание на Дальнем Востоке Тихоокеанского союза с единой валютой, по сравнению с которым Евросоюз с его евро мог показаться детской игрой. Сверхзадачей пославших Максимова было именно возвращение Тихоокеанской республики в состав России, и подполковник не просто выполнял приказ, но искренне разделял веру в справедливость этой сверхзадачи. В лоб, конечно, действовать было нельзя. Сначала нужно было прощупать противника, выявить обязательную «пятую колонну», найти болевые точки, которые есть у каждой, даже самой могущественной державы. Государства, как показывает история, разрушаются гораздо легче, чем это кажется. И теперь Максимов тщательно собирал информацию, скрупулезно сопоставлял все имеющиеся данные, анализировал, моделируя самые различные возможные варианты развития событий…

— Но ты же можешь переехать сюда, — говорит Ольга.

Максимов смотрит на стройные мачты яхт, едва видимые за горящими на парапете Спортивной гавани фонарями.

— Ты же знаешь, Оль. У меня там — семья и вообще… Знаешь, чувствую себя как какой-то Штирлиц.

— Почему Штирлиц? Ты ведешь двойную жизнь?

— Нет, я не в том смысле… Я когда-то читал книжку «Пароль не нужен» о приключениях молодого советского разведчика Штирлица. Он тогда еще не был Штирлицем — носил фамилию Владимиров и взял себе оперативный псевдоним Исаев. В 1921 или 1922 году, не помню точно, он попал во Владивосток с заданием от самого «железного Феликса» — Дзержинского — внедриться в белогвардейскую верхушку города.

— И как, внедрился?

Пара заходит на полуразбитый пирс, где находится несколько фигур — рыбаков. Что-то они ловят ночью, может быть, кальмаров или креветок. Светят мощным фонарем на воду. Один из рыбаков руками «семафорит» что-то другому, находящемуся на противоположном конце пирса.

— Внедрился… — глухо отвечает Максимов. — Нашел здесь свою любовь — Сашеньку, а потом ему поступило новое задание — с последним пароходом уходить с белыми из Владивостока в эмиграцию. В составе флотилии адмирала Старка. В Китай, а потом в Европу… И вот он стоял на корме отваливающего парохода — был дикий гвалт, все спешили залезть на этот пароход, боялись, что не хватит мест, а во Владивосток уже входили с севера части Народно-революционной армии, в лицо Исаеву бил горький соленый ветер, вызывая слезы, началась дикая давка, суета, переполох… А он стоял на корме и смотрел на Сашеньку — она оставалась в городе, провожала его, стояла на причале… Наверное, плакала, не помню. В следующий раз Исаев увидел ее, кажется, четверть века спустя. Да и то — что это была за встреча, в кафе «Элефант» на несколько минут, когда нельзя даже поговорить, а только посмотреть друг на друга…

Максимов обреченно смотрит себе под ноги.

— Грустная история. И… у тебя такой тревожный голос, ты не замечал этого? Но ты себя не программируй. Бывают истории со счастливым концом! — говорит Ольга и целует Максимова.

Они стоят обнявшись. Наконец Максимов отрывается, долго смотрит на Ольгу и спрашивает:

— Слушай, а что все-таки за штука этот ваш знаменитый гребешок? Твой отец мне об этом не расскажет, он же специалист? Мне это страшно интересно.

Ольга меняется в лице. Высвобождается из объятий подполковника и отстраняется.

— Никогда не задавай мне таких вопросов, — наконец говорит она строго и даже надменно. — Я хочу домой.

— Хорошо, — покорно отвечает Максимов и лезет в карман за сигаретами. Но Ольга его одергивает:

— И не кури при мне! Знаешь, у нас вообще курить не принято.

— Ты серьезно, что ли?

— Серьезно!

Подполковник, проводив Ольгу, идет к себе. Ему лень ловить такси, есть настроение пройтись пешком, тем более что тихо и тепло, а ночью во Владивостоке-3000 совершенно безопасно — так же безопасно, как в Токио или Сеуле.

«Вот так бы и жил тут, — не торопясь думает Максимов, идя по ночной Светланской. — Занимался бы… Да хоть тем же самым гребешком и занимался. Интереснейшая штука на самом деле. Работал бы на морской ферме, изучал разных моллюсков да трепангов… Или нет, служил бы на корабле. На эсминце. Или большом противолодочном, еще лучше».

В руке Максимова тлеет красным огоньком сигарета, отличающая его от местных жителей. Подполковник серьезен и грустен. Он идет и мечтает, хотя раньше всегда запрещал себе мечтать, считая это занятие достойным лишь женщин и малолетних детей.

3

Утро.

Максимов курит по своему обыкновению на балконе 73-го дома по улице Светланской с задумчивым и, возможно, даже грустноватым видом. Заметив косой взгляд той же самой пожилой соседки с соседнего балкона, поспешно гасит бычок и скрывается в комнате. Наливает чай и берет из картонной коробки конфету.

Капитан-лейтенант у себя дома — подтягивается широким хватом на турнике: пять, шесть, семь… Вибрирует турник, вибрируют мышцы капитана на руках и спине. Вот он спрыгивает с перекладины и начинает выполнять какие-то упражнения — то ли танцевальные, то ли взятые из восточных единоборств или тибетских медицинских практик. Это «уега» (или «удега») — так называемая удэгейская йога, широко распространенная в Тихоокеанской республике. Приезжать за уроками этой йоги сюда стали даже японцы.

Пришелец Влад просыпается заметно помятым и сидит на постели, сжав ладонями виски. Трясет растрепанной головой, смотрит на часы, проводит ладонью по шершавой небритой скуле, идет в ванную. Проведя там какое-то время, идет на кухню, открывает холодильник и с сомнением смотрит внутрь.

— Так почему ты хочешь уехать из Владивостока? — спрашивает Каплей. Они с Владом-Пришельцем снова куда-то едут по улицам летнего города. По тротуарам идут ослепительно красивые молодые женщины, одетые стильно и свободно. Некрасивых в Тихоокеанской республике нет. На светофоре машина останавливается, мимо по переходу идут пешеходы — женщины, девушки, подростки, мужчины, в том числе трое молодых военно-морских офицеров в форме. Загорается зеленый, машина продолжает движение.

— Так принято. У меня уже сколько одноклассников уехало. Я как-то думал об этом и решил, что это… портовый город так влияет, — размышляет Влад. — Понимаешь, порт, в него заходят какие-то суда, и все происходит как-то легко, свободно, нет ничего постоянного: сегодня пароход в одном порту, завтра — в другом… А раз так происходит вокруг, то почему ты должен сидеть на одном месте все время? Корабли не созданы для того, чтобы вечно стоять на приколе. А люди так похожи на корабли.

— А «Красный Вымпел»? — Каплей кивает на легендарного дедушку Тихоокеанского флота, стоящего на вечном приколе у причала. Машина движется по Корабельной Набережной мимо подлодки «С-56» и штаба Тихоокеанского флота.

Пришелец усмехается:

— Ну, это на пенсии только. Или… еще позже.

— Влад, ты уже успел убедиться в том, что отсюда так просто не уедешь? — Каплей становится серьезным.

— Пропускной режим?

— Да при чем тут пропускной режим… Потом объясню. Или ты сам поймешь, потому что это так словами не объяснишь…

— Куда мы сейчас едем?

— Никуда. Патрулируем. Считай, что просто катаемся по городу, знакомимся с Владивостоком-3000, тебе это будет интересно. Смотрим, че-кого… Разное случается. У нас сейчас некоторые проблемы. Есть информация, что в городе работает агент… Или даже группа агентов. Из Москвы. Мы ведь и тебя сначала за такого агента приняли.

— Ну да, хорошо — не расстреляли, — смеется Влад.

— Надо было бы — расстреляли бы, — смеется капитан в ответ. — А вообще это не наш метод. Мы же добрые.

Машина едет по старому городу. «Крупнейшее в Азии казино „Миллионка“» — буквы на рекламной растяжке.

— Это в честь нашей Миллионки назвали? — спрашивает Пришелец. Миллионкой назывался один из районов старого Владивостока, где еще в дореволюционные времена процветали китайские опиекурильни, бордели, азартные игры, преступность и страсть. В конце 30-х спецоперацией войск НКВД Миллионка была ликвидирована, но мифический ореол вокруг этих старых домишек из красного кирпича с причудливыми арками, балконами и подворотнями остался.

— Это и есть Миллионка. Понимаешь, у каждого места есть своя функция, скажем так. У Владивостока своя функция, у Петербурга — своя… Ну и с районами так же. Миллионка есть Миллионка, как ни крути, вот мы и вернули ей ее историческую специализацию. Теперь сюда приезжают играть со всей Азии. Ты же знаешь, что в Китае азартные игры не поощряются. А у нас такой остров свободы получился. Но — не Куба, скорее — Гонконг, Тайвань, Макао, понимаешь? Такой местный Лас-Вегас. Есть и Корейка — «Корея Таун», на Первой Речке, в старых корейских кварталах.

— А опиекурильни тоже вернули? Бордели? Русскую рулетку или что там было, — игра в тигра, когда «тигр» завязывает глаза и стреляет на звук из револьвера?

— Ничего страшного, не волнуйся. Патруль не дремлет, — улыбается Каплей. — Местная конопля у нас, кстати, легализована. В специальных местах — примерно как в Голландии. Подход наших законодателей такой: если что-то плавает в море, или бегает в тайге, или растет в поле — то это можно есть, пить, курить… Только без химии, без кислоты, без ядов этих. Все натурально, все естественно.

— Угораете, — говорит Пришелец, недоверчиво встряхивая головой. Непонятно, одобряет он такой подход или нет. Наверное, одобряет. И уже размышляет про себя: «Затариться здесь местной травой и привезти к нам, раскуриться с пацанами… Стоп, „привезти“. Как привезти?».

— Зато обычные сигареты или папиросы у нас не курят, не принято, — продолжает Каплей. — Да и конопля сейчас не очень популярна. Наши ухари открыли особую водоросль, вот любители в основном ее и курят. Врачи утверждают, что она даже полезна, ее прописывают легочным больным.

Тихоокеанская республика действительно была с самого начала объявлена территорией, свободной от курения. Это решение приняли на специальном референдуме большинством голосов. При пересечении границы даже международные поезда моментально переводятся в некурящий режим, и хотя за курение никого толком не наказывают, запрет соблюдается довольно строго — что называется, на сознательности. Этот странный эффект не раз ощущали на себе иностранцы, попадавшие в Тихоокеанскую республику. Многие из них по возвращении домой впредь отказывались курить и сами толком не могли объяснить, что подтолкнуло их к такому непростому решению. Считалось, что виноват тут особый приморский воздух, но некоторые утверждали, что дело в местной морской капусте. В ней якобы содержались вещества, способствующие излечению от никотиновой зависимости. А капусту во Владивостоке ели в разных видах все и везде. Местная медицина, опираясь на исследования японских и китайских коллег, сделала вывод о необходимости значительного усиления морской составляющей в рационе населения. Особой популярностью во Владивостоке-3000 пользовался борщ, сваренный из морской капусты вместо обычной. Местный автор даже сочинил по этому поводу песню «Супчик из морской капусты — мы варили, было вкусно…». Со временем слово «капуста» в обиходе стало означать именно ламинарию, а для обозначения белокочанной или, скажем, брюссельской капусты приходилось добавлять определение «сухопутная».

— А вот тут готовят рыбу фугу — ту самую, смертельно ядовитую, — Каплей указывает на здание справа. — Знаешь, как ее у нас называют? «Русская рулетка в соевом соусе». Повар-японец с лицензией, все как надо. Если клиент умирает от отравления из-за ошибки кулинара, повар обязан совершить харакири… Тебе обязательно надо попробовать. Только не сейчас, потом как-нибудь. Так скажи, почему ты хочешь уехать, Влад? Ты правда хочешь?

— Типа того.

— И уедешь?

— Конечно, уеду.

— Куда?

— Или в Москву, как все, или хоть в Японию. А то в Новую Зеландию или Канаду. Отучусь и уеду. Какие тут перспективы? У меня вон знакомые даже в детсад ребенка не могут устроить, и что? Вот реально чем здесь заниматься, можешь мне пояснить?

— «Пояснить»… — Каплей усмехается. — Ты имеешь в виду ваш Владивосток, Владивосток-2000? Я понимаю тебя, но у нас-то с детсадами все зашибись. Тогда не уедешь? У нас во Владивостоке-3000 оттока населения нет. Наоборот, к нам едут. И из России, и отовсюду.

Пришелец с цыканьем сплевывает на землю сквозь зубы.

— Уеду все равно. Владивосток — город хороший, но что здесь ловить? Перспектив никаких. Если цунами не накроет, землетрясение не случится или корейцы ядерную бомбу не сбросят, то рано или поздно так и так все навернется, к бабке не ходи. Упирайся ты хоть до талого — вода отравится, свет погаснет, звук утихнет… Я не знаю, как тут у вас, я за свой Владивосток скажу. Сплошная гопота с Чуркина или БАМа, с Нейбута или какой-нибудь Саратовской… Серые гостинки, ямы на дорогах, обчумыженные рожи на лестницах — вот и все, без вариантов. Скажешь, не так? Я же все девяностые провел в этом городе. На моих глазах весь этот передел и беспредел происходил. И стреляли, и взрывали, и к батареям приковывали, и банкротили целые заводы, чтобы сдать их потом в аренду под торговые центры — китайскими шмотками торговать… Я еще малым совсем был — с братом Юриком ездил на погранпереход в Гродеково, он там был завязан на «нетрадиционную растаможку».

— Что еще за нетрадиционная растаможка? — улыбается Каплей.

— Представь: парковка на погранпереходе — не парковка, а настоящий автосалон! Новейшие тачки, угнанные где-то в Европе или фиг знает. Упакованные — полный фарш, новые, дорогущие: «бэхи», «мерсы», «аудюхи»… В нужный час все они исчезали. Таможенники с пограничниками, конечно, клялись, что ни одна из них не проезжала в Китай — официально это так и было. Но и в России этих автомобилей больше никто и никогда не видел. А все эти терки, рамсы да разборки — лучше и не вспоминать.

Перед глазами Влада — картинка из раннего детства. 1993 год, пятиэтажка на улице Сахалинской. Вдруг целый угол этого дома превращается в дым и грохот, а потом наступает звенящая тишина — оглушенный Влад ничего не слышит…

— Я думаю иногда, — говорит Влад тихо, — вот придут после нас когда-нибудь умные люди, начнут археологические раскопки — и что они найдут после нас, лет через тысячу — фантики от жвачки? Обломки каких-то глупых монет? Алюминиевые банки из-под пива или «ягуара»?

— Ты думаешь, без вариантов?

— А какие варианты? Ну или китайцы придут, вот и выбирай, что лучше. Наш Владивосток или их Хайшеньвэй. А? И мне даже иногда кажется, что Хайшеньвэй был бы лучше.

Каплей молчит. Он останавливает машину. Это Эгершельд, справа от обочины — высокий косогор, внизу — водная станция Морского института МТУ с покачивающимися на воде яхтами, вытащенными на берег ялами, волноломом. На рейде стоит белоснежный фрегат «Надежда».

— Подышим?

Парни выходят из машины и присаживаются на какой-то бетонный обломок. Каплей смотрит в море.

— Ты думаешь, я не хотел уехать? — наконец говорит он. — Хотел. Здесь… такая земля. Отсюда все хотят уехать, ты по-своему прав. Есть легенда, что она в свое время потому и досталась русским, что здесь никто не хотел жить. Здесь какая-то… аномалия, что ли. Бохайцы, чжурчжэни, потом пришел великий Чингиз и всех разогнал, но и он свалил отсюда по-быстрому. Думаешь, здесь не могли бы поселиться китайцы? Да запросто. Или англичане с французами — они ведь заходили в эти воды еще раньше наших моряков. Но здесь поселились только мы. И то… Понимаешь, я сейчас скажу еще одну вещь, которую тебе, может быть, будет непросто понять.

— Ну? — Пришелец смотрит на Каплея чуть раздраженно. Ему уже успело надоесть то, что его все вокруг считают непонимающим. Возможно, он все же понимает главное. Не случайно же он сюда попал. Другие не попали, которые не поняли бы, а вот он — попал… — Поясняй давай, раз начал.

— Чтобы жить здесь, нужно… быть подключенным. Во Владивостоке-3000 живут подключенные. Поэтому они не уезжают. Многие хотят сюда приехать, у нас нет строгих миграционных правил, здесь вообще свободная зона — СЭЗ «Владивосток-3000», ты уже знаешь об этом, я тебе говорил… Но натурализоваться здесь получается не у всех.

Каплей молчит. Вздыхает.

— И почему же ты не уехал, если хотел, сам говоришь? — спрашивает его Пришелец. Его интонация становится раздраженной и даже чуть издевательской. — Ты любишь этот город, да? — Он стучит рукой по бетону, на котором сидит. — А что именно ты любишь? Сопки, море, да? Твоим морем залита вся планета, и сопок в мире тоже хватает. Сопки есть еще покруче, а море — потеплее.

Сопки — далекие, сизые, в дымке — стоят у мужчин перед глазами, на том берегу успокоенного, искрящегося солнцем Амурского залива.

— Понимаешь… — в который раз говорит Каплей. Он медленно подбирает слова, как будто отвечает на экзамене или в суде. — Дело… не в том, любишь ты или не любишь. Когда что-то находится внутри тебя, когда это — часть тебя, а ты тоже часть чего-то… Вот это мы и называем «быть подключенным». Ты можешь ненавидеть все это, а уехать не сможешь все равно. Я думаю, ты тоже подключен, хотя, может, и нет… Но ты же сам говоришь, что не смог от нас уехать — тогда, утром, в тумане, да? А перспектив… Если разобраться, их нигде нет. И ни у кого. Даже у планеты нашей. И у солнца перспектива тоже не самая лучшая — сгореть, взорваться, что уж говорить о нас?

— Ты хочешь сказать, что я никогда не смогу отсюда уехать?

Каплей молчит.

— Не знаю… Может, и сможешь. А может, это будет только казаться тебе… и мне тоже. А на самом деле ты не уедешь. Так и будешь находиться тут, где-нибудь на Шаморе, или на Седанке, или вот тут на Эгершельде. Как, ты говорил, зовут твою девушку, Наташа, да? Вот и у меня была… Наташа.

— И что?

— Она уехала, как ты говоришь, за перспективами, потому что в нашей дыре нечего ловить… Да, она именно так и говорила. Как ты.

— И ты ее отпустил?

— Отпустил.

— Ты слабый, оказывается. А так и не скажешь.

— Я не слабый, просто… просто добрый. Может быть, она была не подключена. Да и как я могу кого-то не отпускать… Человек — свободен.

— А ты не думаешь, что на Западе лучше? И тебе тоже было бы там лучше?

— Для меня центр мира — это мой Восток, хотя… Хотя востока и запада вообще нет, это насквозь выдуманные вещи. Есть только север и юг, и то до ближайшей перемены полюсов и глобальной катастрофы, — размеренно, словно читая лекцию, говорит Каплей.

— И ты так спокойно об этом говоришь?

— Мы живем у подножия вулкана. Может быть, завтра случится цунами или землетрясение, и что тебе будет до тех полюсов? Каждый человек изначально приговорен к смерти. Это не должно его пугать. Это должно, напротив, избавлять от страха. Потому что самое страшное уже случилось. Тебя приговорили, больше бояться нечего, — возможно, Каплей пытается убедить в том, что говорит, не Влада, а самого себя. — Или, может быть, все еще круче. Может быть, мы все давно умерли. Ты, Влад, никогда не задумывался, куда деваются машины, уходящие под лед?

— На дно, куда же еще.

— Нет, они не остаются на дне. Тебе никогда не казалось, что на дне моря есть какой-то другой Владивосток? Недаром же туда каждую зиму проваливается столько машин… Такой особый Владивосток, подводный, загробный мир для владивостокцев, ведь им там тоже понадобятся машины. Помнишь древнюю легенду о граде Китеже?

— Что-то слышал… — Влад не расположен к мистическим откровениям.

Каплей сидит, опустив голову и обхватив ее руками. Внезапно слышится противный, тревожный свист пробуксовывающей автомобильной резины. Каплей резко поворачивает голову. Между старых домов мелькает белая корма старого угловатого седана.

— Это он! Поехали, быстро!

Каплей прыгает за руль, заводит мотор, Пришелец плюхается на свое место слева, тяжелый джип с удивительной для такой туши прытью рвет с места, оставив облако пыли.

4

Сумасшедшая гонка по городу. Музыкальная симфония двух моторов: выше, ниже, выше, еще выше… Тяжелый, валкий джип уступает преследуемому им белому заднеприводному седану странной резко-угловатой формы в поворотах, но зато нагоняет на прямых. Эгершельд, центр, Луговая, Баляева, седан уходит на Выселковую, за Рудневским мостом сворачивает вниз и уходит куда-то в дебри Снеговой, в район Дальхимпрома. Toyota MarkII — видны буквы на корме доисторического белого автомобиля с черной кузовной стойкой между багажником и крышей.

— Кто это?

— Это летучий черностой, — объясняет Каплей. — Тебе он должен быть знаком — это гость оттуда, от вас.

— От нас? Да у нас таких почти уже не осталось. Раньше, в 90-е, такие «маркушники» считались «боевой машиной пехоты», на них ездила братва.

— Ну вот… Это гость из прошлого. Из вашего прошлого. Мы таких перехватываем.

Каплей виртуозно виляет между испуганно тормозящими машинами. «Марк» впереди едет еще более рискованно. Вот перед ним экстренно тормозит какой-то микроавтобус; вот шустрый «скай» не успевает отвернуть и отлетает в сторону, протараненный черностоем.

— Ни х… он ох…л! — ругается Влад, сверкая глазами. — Откуда он такой дерзкий! Синий, что ли?

Правая рука Каплея — на руле, «на 12 часов», цепко и небрежно держит баранку — едва ли не кончиками пальцев. Он маневрирует без использования педали тормоза, на одном газу.

— Обладаешь! — восхищается Пришелец. — В поряде!

— Ничего, — спокойно отвечает по своей привычке Каплей. Он едва заметно улыбается в ответ на жаргон Влада. Во Владивостоке-3000 так уже почти не говорят Хотя еще понимают.

На перегазовках «марк» испускает из себя облака сизого дыма, какой бывает, когда в старом моторе горит масло.

— Как он ездит, посмотри! У него движка жрет масло, как бык помои… Но как он валит, как он валит!

— Эти моторы не ломаются, — отвечает Каплей. Он, как и всегда, спокоен. И хотя маневрирует как автогонщик, речь остается ровной и даже неторопливой.

Летучий черностой сворачивает на проселок, и в этот момент становится четко видно, что в машине никого нет. Пришельцу становится не по себе.

— Слушай, там никого нет!

— Естественно. Поэтому его и называют летучим черностоем. Когда-то в нем ездили бандиты.

— Где они сейчас?

Каплей не отрывает глаз от дороги и выжимает газ.

— Они умерли.

— От чего?

Низкосидящий «марк» спотыкается на выбоинах проселочной дороги. Колеса ходят ходуном в низких от давно убитых пружин колесных арках, из выхлопной трубы валят сизые клубы.

— От любви.

Каплей ловко прижимает автомобиль к обочине, тому больше некуда ехать.

— Уматно! Налип! — восклицает Влад.

— Полундра! — в тон ему отвечает Каплей, выскакивая из машины. Он распахивает водительскую дверь черностоя и выключает зажигание.

— Все…

— И что с ним теперь делать?

— Теперь его надо дезактивировать. И — на Горностай. А труп — на четырнадцатый километр, его все равно не опознать, — рассудительно отвечает Каплей.

— Какой труп? — не понимает Пришелец.

— Который у него в багажнике.

Каплей раздевается, оставшись в одной тельняшке без рукавов. Достает из кармана предмет, похожий на индивидуальный дозиметр, открывает капот «марка» и что-то там делает.

— И часто такие гости появляются? — Влад с опаской обходит черностой кругом.

— Ты имеешь в виду — от вас? Нет, нечасто. Но бывает. Есть еще такой — Маниак с Патриски, выходит на охоту в парке Минного городка.

— Маньяк?

— Его называют — Маниак. Лучше не гуляй один по ночам в парке Минного городка, если не хочешь неприятностей.

— А как же ваш хваленый военно-морской порядок?

— Мы работаем, но… Есть вещи, неподвластные нам. И кому бы то ни было.

Каплей захлопывает капот.

— Как ты говоришь? В поряде! — говорит он.

— Да ты настоящий продуман, братуха! — восхищается Влад.

— Вопросов нет, — резюмирует Каплей. Парни возвращаются в Land Cruiser. Трогаются, едут по Снеговой.

— Слушай, какие гостинки у вас гламурные. Ремонт недавно делали? — спрашивает Влад.

— Ты что имеешь в виду?

— Ну вон гостинки, — Влад машет головой. Гостинками во Владивостоке-2000 называют мрачные серые строения, местные «гарлемы», рассадник нищеты, наркомании, преступности и прочих социальных бедствий.

— Это общежития молодых офицеров. Здесь дивизия морской пехоты стоит.

— А-а… На вид не гостинки, а прямо гостиницы. Подъезды чистенькие.

— А у вас грязненькие?

— Не то слово, — ухмыляется Влад. — Шприцы под ногами, обдолбанные морды на лестницах…

— А здесь, в этих общагах, даже двери не закрываются. Не принято, да и незачем. Молодые лейтенанты, этакие военно-морские коммуны. Я сам раньше тут жил, кстати.

Влад обращает внимание на странную, буроватого оттенка татуировку на левом бицепсе Каплея — он так и остался в тельняшке. Тату состоит из слов «Владивосток-3000» и какого-то символа.

— Слушай, что за портак такой странный? — интересуется Влад.

Каплей улыбается.

— Это наша фирменная технология. Под кожу вводится экстракт ламинарии, из-за чего татуировка навсегда сохраняет слабый запах моря. Это называется «заламинарить».

— Как-как?

— Заламинарить. Есть еще выражения «отламинарить» и «наламинариться», но они… из других сфер жизнедеятельности.

— Я тоже такую хочу! — говорит Влад.

— Хочешь — сделаешь, — пожимает плечами Каплей.

Автомобиль выезжает на «тещин язык», в сторону Баляева.

— Слушай, а Зеленый Угол здесь тоже есть? — интересуется Влад.

— Конечно, есть. Хочешь съездить?

Зеленый Угол, легендарный дальневосточный авторынок, появился во Владивостоке в начале 90-х. К концу ХХ века он стал одним из неформальных символов этого города. Тысячи сибиряков и уральцев каждый год приезжали сюда, ночевали в какой-нибудь полубордельного типа гостинице и уезжали домой на свежекупленной «тойоте» или «хонде». В начале «нулевых», считается, начался закат знаменитой «Зеленки» — но только не во Владивостоке-3000…

— Ну хотелось бы взять колеса, чисто под задницу. Но не сейчас, конечно, чуть позже. У нас-то Зеленка полупустая стоит.

— А у нас не протолкнешься, — говорит Каплей. — Можно туда, а можно и отечественный автопром присмотреть. Вон, смотри — наша марка, мы на такой из кабака разъезжались, помнишь?

«Крузак» обходит слева шикарный на вид седан. Pacific — блестят хромом буквы на его широкой корме. И рядом еще буквы — МТ.

— Что это за буквы МТ? Я уже не первый раз замечаю и вкурить никак не могу. Это какая-то торговая марка, комплектация или что?

— Это… что угодно, — Каплей говорит сбивчиво, тихо, даже заискивающе, не похоже на себя, он явно теряется. — Ммм… Мягкий трепанг. Морское тихоокеанское. Молодой терпуг. «Мицуока» и «тойота». Миллер и Тарковский. Мумии и тролли. Мужчины трюма. Каждый понимает эти буквы по-своему, у нас не принято интересоваться такими вопросами. Если ты останешься, сам поймешь. Такие местные лингвистические тонкости, непереводимые словечки.

— Я не могу остаться. Я хочу домой и к Наташе, — упрямо говорит Пришелец. Он вспоминает их последнюю встречу, а потом почему-то — ту зимнюю, когда они пошли гулять на залив, а лед встал еще некрепко, хотя уже начался знаменитый зимний владивостокский «зусман» с ветром, и Наташа все боялась прыгать через трещину, а он смеялся и подначивал ее. Потом сам прыгнул на большую льдину и сделал вид, что уплывет в открытое море, хотя льдина никуда не могла уплыть, зажатая другими. Но Наташа испугалась по-настоящему, и Влад прыгнул обратно, стараясь не поскользнуться. А вот сейчас, похоже, он и правда оказался на оторвавшейся льдине, и куда ту льдину унесет — никто не знает. Прыгать уже поздно — слишком далеко, к тому же прыгать — это не летать.