ЗА ЗАПРЕТНОЙ ЧЕРТОЙ

Толстые блестящие, словно покрытые черным лаком, птицы, лениво склевывая белесовато-красных земляных червей, неторопливо разгуливали по свежеперепаханному полю.

— Вот и осень. В путь-дороженьку собираются! — подумала о грачах Варвара, энергично шагая по утоптанной до асфальта тропинке через зеленую луговину, мимо говорливо тарахтевшего трактора. — Весной вернутся — одни только носы торчать будут, как у моих подопечных.

Оранжевый диск солнца выплывал из-за горизонта, перекрашивая все в другие тона. — Ну и выдалась нынче осень. Лету красному не отцвести. Теплынь-то какая! — улыбнулась Варвара, любуясь красками рождающегося дня. Память неожиданно выдала такой же ясный осенний день. Случилась та история примерно за месяц до Октябрьских праздников. За плечами у Варвары был уже большой педагогический опыт. Но из-за специфики новой работы не все складывалось сразу и гладко и складно.

В перемену к учительскому столу подсели двое.

— Варвара Александровна, — попросил один из восьмиклассников, — принесите, пожалуйста, флакончик одеколона для бритья, ради скорого праздника.

— Что вы! — вспыхнула Варвара, — в нашей школе это не положено.

— На «малолетке» учителя приносили, — нагло врал другой. — Значит, принесете?

— Нет. Я этого делать не стану.

— Ну смотрите! — пообещал первый.

Через несколько дней этот «ну смотрите» появился. Во время урока кто-то вызвал Варвару в коридор. В вестибюле школы было пусто. Из-за шторы выскочил незнакомый паренек. Нашивки с фамилией на одежде осужденного, как и номера отряда, не было. Парень распахнул ватник, и Варвара увидела небольшой нож с узким острым, напоминающим жало змеи, лезвием. Все произошло само собой. Неожиданно для себя схватила незнакомца за шиворот и толкнула к двери.

— Сейчас же уходите, — глухо выдохнула из себя Варвара. Вернувшись в класс, не смогла сдержать себя, разбушевалась: — Мы распинаемся, уму-разуму учим, а они? Будто я не знаю, что такое, нож. Его дружки здесь сидят, так и передайте шпагоносителю кухонного инвентаря, динозавру двуногому, — вымирающая он форма жизни. В классе молчали. Те двое, что просили принести одеколон, не поднимали на Варвару глаз. Потом уж она поняла, что этот «ну смотрите» только исполнитель чей-то воли — «шестерка». Он мог свободно ткнуть ножом, если бы был дан на то приказ «авторитета» Варвару просто пугали.

После, как потом шутила Варвара Александровна, «испытания страхом» стала тверже ходить по зоне. А познав законы этого мирка, позволять себе и шутки. — Да! Острое слово, незапачканная репутация, честность, справедливость, доверительность по отношению к лицам, лишенным гражданских прав по суду, — должны быть в арсенале работающих по перевоспитанию! — думала Варвара, шагая сейчас по знакомой тропе в сторону сокрытого от людских глаз заведения под номерным знаком — в сторону ИТК — исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

На путях железнодорожной ветки как всегда стояли товарные вагоны. Их Варвара заприметила еще издали.

— Хорошо, что не цистерны с кислотой без переходных площадок. Шагай тогда в обход чуть ли не целый километр.

Вагоны нервно двигались, гремели металлическими буферами.

— Паровоз цепляют, — заспешила Варвара, — успею. Она ухватилась за поручни, подтянулась на руках, быстро перемахнула площадку. Вагоны медленно двинулись и неторопливо поплыли в сторону ТЭЦ, увозя уголь. Но Варвара уже стояла по другую сторону состава.

— Опять вы нарушаете дорожные правила! — сильный мужской голос принадлежал высокому худощавому офицеру.

— А вы, товарищ Вахин, разве не нарушитель? Сюда же направляетесь! — не растерялась Варвара.

— Пойман с поличным! — засмеялся замполит, — каюсь, Варвара Александровна, привык напрямую ходить, что со мной поделаешь!

 Начищенные пуговицы кителя горели выпуклыми золотыми медальками. Солнечные зайчики, отскочив от широких дверей, обшитых блестящей жестью, ползущих вагонов, запрыгали по майорским звездочкам, скользнули по лакированному козырьку офицерской фуражки.

— А почему бы вам, Варвара Батьковна, не ездить до зоны автобусом? — уже серьезнее спросил замполит.

— А мне напрямую тоже удобнее. Если между сменами ухожу домой, экономлю целых четыре часа! — смешливые нотки не покидали Варвару.

— Ну-ну, экономка. На занятия не опоздайте! Хотя? — Вахин взглянул на часы, — еще успеете. А я вот с дежурства.

— ЧП?

— Да нет, — уклончиво ответил замполит, — по графику выпало.

— Юрий Петрович, двигается! — Варвара кивнула головой в сторону моста. — Цистерны ползут, не пришлось бы под вагоны нырять.

— Это уж никуда не годится!

— Наши юркают, — улыбнулась Варвара.

— Юркают... Вот вашим от наших, совершенно серьезно, строгое предупреждение делаю. Так и передайте, лично от моего имени! Взрослые люди, учителя. Юркают! Методический кабинет видели? Доделали! Приходите взглянуть! — выкрикнул Вахин, перепрыгивая через рельсы под самым носом лупоглазого паровоза.

Вышагивая свои оставшиеся два километра, Варвара думала о Вахине. — Ответственный человек — Юрий Петрович. С личным временем не считается. Лишенные прав по суду зеки, как их именуют в народе, уважают замполита за справедливость и прямоту. Парадокс! Сами переступили закон, а хотят от других честного к себе отношения? — мысли ползли неторопливо. Дорога длинная, ничто не отвлекает, — Золотые у Вахина руки, да и голова — не медь. Действительно «единство формы и содержания», — последнюю фразу Варвара произнесла вслух. Она любила разговаривать с деревьями, с птицами, сама с собой, когда вокруг безлюдно. — Надо обязательно заглянуть в методический. Только сегодня не получится. Трудный день, две смены — ни окошка, ни форточки, уроки подряд. Еще совет воспитателей. А вот завтра непременно зайду. И снова мысли, набегающие одна на другую. — Посоветоваться бы тогда с Юрием Петровичем, может быть, не произошло и другого случая? Так нет! Решила, что «сами с усами», не первый год в школе! А не учла того, что в этой системе проработала всего-то пшик!

Случилось это примерно месяцев через шесть после «испытания страхом». Как-то на воспитательном часе шел разговор о красоте рук человеческих: о красоте стекла в руках стеклодувов, о красоте дерева в руках резчиков, о рабочей красоте разных профессий. Шел разговор о том, что может делать человек, любящий свою работу.

— А сколько безымянных художников! — воскликнул Сумочкин. — Вы бы посмотрели, что у нас на зоне ребята делают. А оперу не напишете?

— Какую еще оперу? — не сразу поняла Варвара. Но уяснив, что дело идет об оперативном работнике, рассмеялась. Познать человека, которого тебе поручили воспитывать, а тем более перевоспитывать, который формировался многие годы в чужеродной среде, дело нелегкое, порой невозможное. Если человек доверяет, открывает душу, то надо войти в его мир, понять, помочь. Руководствуясь этими принципами, Варвара и дала согласие взглянуть на то, что «делают на зоне».

Через день Сумочкин принес два кольца и медальон. Вещицы действительно были неплохими. Эти поделки, особенно медальон, были оценены по достоинству. Потом уже, на классных часах, Варвара показывала учащимся изделия хохломских художников, изделия из стекла, приносила дымковскую игрушку, проспекты с выставок, все то, что продается в магазинах художественных промыслов. Для чего? Для того, чтобы умалить роль местного кустарного поделывания, так как в промышленной зоне, где работали осужденные — «безымянные художники», чтобы добыть кусочек цветной пластмассы, кусочек цветного металла, приводили порой в негодность ценное оборудование. Но это было потом. А тогда?

На другой день после смотра «что делают на зоне» Сумочкин принес книгу и предложил Варваре дома почитать. Если бы она была поопытней да побольше знала о местных делах, все было бы иначе. Но она об этом тогда не думала. Удивило только то, что книга, при ее объеме, была легковесной. А еще заметила, когда книга легла поверх классного журнала, как у Кудрявцева перехватило дыхание. В учительской, сев за свой стол, Варвара раскрыла книгу и вспыхнула. Листы по центру были аккуратно вырезаны в виде прямоугольника. В пустом пространстве лежали два пакетика. В одном — медальон, в другом — бумажка достоинством в сто рублей и записка. Варвара с ужасом запихнула все, кроме записки, обратно.

— Что делать? Идти к Шурбинскому? Сегодня он ДПНК — дежурный помощник начальника колонии. Но стоит ли? Этого, как называла про себя Варвара, солдафона, надо самого еще воспитывать. А может быть он и прав? Здесь так и нужно работать? Выталкивать за дверь, кричать, неуважительно обращаться с осужденными? Но когда зло порождало добро? В комбинатовской вечерней школе все было иначе. Не надо было думать о двойном значении слова, можно было угостить учащегося конфетой. И это не расценивалось как преступление, а было нормой отношений между людьми. И, вообще, там было все по-другому. Жаль, что Юрия Петровича нет в зоне. Вернуть книгу и как можно быстрее! — мгновенно созрело решение.

Сумочкина в классе не оказалось. Его отпустила учительница литературы в санчасть. И тут Варвара вспомнила, как перехватило дыхание у Кудрявцева. Значит — в курсе.

— Кудрявцев, срочно найди Сумочкина! — строго приказала Варвара.

Быстрее молнии свершилось остальное. В пустом классе Варвара выговаривала Сумочкину:

— Зачем вы втягиваете меня в свои дела?

— Что вы! Обижаете. Вы меня неправильно поняли. Медальон мой подарок, как учителю от ученика. А деньги? Разве трудно разменять? — наивно уверял Варвару Сумочкин.

— Нетрудно. Но деньги в зоне иметь не положено. Да и что на них можно здесь купить? — недоумевала тогда про себя Варвара. — В ларьке на наличные же ничего не продают? Правда, и на два рубля в декаду, выписанных из заработанных денег, не разгуляешься! Табак, спички, тетради, конверты, маргарин, конфеты-сосульки...

— Простите, Варвара Александровна. Я вас уважаю, но думаю...

— Думать надо, например, когда решаете задачи по контрольной. Кстати, у вас опять двойка. А записку я оставлю себе на память, чтобы и мне думалось. Вечером дома Варвара раскрыла рабочую тетрадь, развернула тщательно сложенный лист бумаги.

«Уважаемая Варвара Александровна! Я не хочу на что-то претендовать, но надеюсь, что вы меня поймете правильно. Здесь делают вещи, которые не стыдно показать людям: чеканка по металлу, рисованные портреты, выжигания по дереву, украшения. Если вас это интересует, напишите мне таким же манером, а я тогда напишу вам что к чему. Уверяю, грелки со спиртным, бутылки — отпадают. Слишком грубый товар. Конспирацию гарантирую лично. А с шуриками у меня ничего общего нет. Этого способа передачи никто на зоне не знает. Что касается меня, так скажу в двух словах: если возникнет из-за меня какая-нибудь неприятность, то я освобождаюсь десятого июля этого года, и вы будете иметь полное право заплевать мне лицо при родственниках. Эту деньгу разменяйте по пятеркам, ну и для солидности купите баночку кофе и пару плиток шоколада, сколько войдет. Предлагать деньги пока не буду. Пишите впрямую, я пойму, все-таки лагерь. Когда будете передавать, книгу положите на стол к стене. Не приносите с утра. День выбирайте сами. Надеюсь, в глупое положение вы меня не поставите?»

— Как истолковал? Какое нахальство! — задыхалась от возмущения Варвара. — Какая уверенность! «Шестерку» надумали из меня сотворить? — Варвара негодовала. — Вот что значит не взвешивать каждое слово, не анализировать каждый свой поступок! Тогда, восемь лет назад, Варвара впервые оценила рекомендации замполита Вахина.

— В глупое положение Сумочкина, конечно, не поставила, — думала Варвара, подходя к зоне. — Этим мало бы что изменила тогда. Но случившееся обострило чувства, заставило более тщательно продумывать каждый свой жест, каждое слово, каждый свой новый начинающийся рабочий день.

За поворотом дороги перед Варварой Александровной возникла знакомая картина: вышки, забор, на котором в несколько рядов тянулась колючая проволока. Запретная полоса — запретка, снова забор. Широкие железные ворота и крошечный домик — главная вахта. Рядом с вахтой — штаб со всем управленческим аппаратом.

У ворот стоял автобус «Служебный УВД». Из него выходили служащие, офицеры, мастера промзоны, учителя.

— Доброе утро, Варвара Александровна! — приветствовали Варвару приехавшие.

— Доброе! Очень даже доброе, ясное! — улыбнулась в ответ Варвара.

— А вы все шагаете? — то ли спрашивая, то ли удивляясь, воскликнул начальник отряда майор Петров.

— Шагаю, Александр Иванович, говорят полезно. Вот и стараюсь. Подошли к проходной, Железные двойные двери раздвинулись, пропустили приехавших и замкнулись, отделив, как говорят осужденные, от «вольного мира». Отдав в окошечко чернявому солдатику пропуска, учителя зашагали по территории мимо жилых секций к одноэтажному деревянному, находящемуся в конце зоны зданию, похожему на длинный барак, как и везде, с железными решетками на крошечных окнах.

После зеленого луга, широкого раздолья вспаханного трактором поля мир за высоким забором показался Варваре особенно неуютным.

— А ведь раньше, — подумала Варвара, — когда только пришла работать в зону, вот тут был сквер, а там — большая клумба. И скамеечки кругом, как в доме отдыха. Даже садовника со спецобразованием содержали. Валерий Иванович, помните, какие здесь цветы росли?

— Было время, — не задумываясь, как будто того и ждал, поддакнул физик. — Красивые цветы росли и «крысятничек» погуливал. Елена Егоровна, где вы? «Крысятничка-то» помните? Вас ведь провожал! — забалагурил физик.

— Кончайте! — вспыхнула Елена, — столетняя история, а до сих пор снится.

— Что за «крысятничек»? Что было? Расскажите! — подхватила разговор любопытная и словоохотливая «второкурсница» Алла Алексеевна. Муж у Аллы учился на втором курсе военного учреждения.

— Да чего там рассказывать. Струсила я. Очень даже струсила, — вздохнула Елена Егоровна. — Секторов тогда не было. Локальных зон тоже. Один общий забор вокруг колонии. Мы с Марией Ивановной шли, как сейчас, по территории. И вдруг нас догоняет голый парень, изо рта пена бьет. Из пузырей бородища чуть ли не до пупка свисает. А сзади толпа из жителей колонии на расстоянии десяти-пятнадцати метров. Мы идем, и «крысятник» идет. Я покосилась на него да как, кинусь бежать к вахте. Вдогонку гогот, свист, улюлюканье. Позорище. Все это вспоминать страшно.

— А почему он голый и пена? — удивилась Алла Алексеевна.

— «Крысятник» он. Тот, кто у своих украл. За это его накормили хозяйственным мылом, да еще заставили вот так погулять.

— А он бы не ел?!

— Попробуй не съешь! Отобьют все внутри и следочка не оставят. Сейчас другие времена, не стало такого откровенного безобразия. От воспоминаний Елена Егоровна даже побелела.

— Вот людоеды! Самим можно человека ограбить, изнасиловать, убить. А как же поговорка: «Вор у вора дубинку украл»!

— То поговорка, а здесь воровской закон не позволяет. Зона, — добавил Валерий Иванович. — Кончаем разговоры, Везувия догоняет! Она сегодня не в духах. Как мегера в автобус влетела.

— Не в духах, а в одеколоне! — пошутила Мария Ивановна, — Небось дома что-то не так, вот и гневается. Значит, будет разгон.

Полная неторопливая Мария Ивановна работала в младших классах, старательно выписывала иксы и игреки, решала пропорции. Бойкие учащиеся иногда спрашивали: «Гражданка учительница, сколько вам до ста лет не хватает?» На что Мария Ивановна спокойно улыбалась и предлагала новый алгебраический пример. Администрация школы изредка ее поругивала. Мария Ивановна была невозмутима. и стойко держала курс на пенсию.

 

ВАСИН

Узкое школьное окно с рейками, похожими на решетку, смотрело в сторону запретной полосы. Около высокого деревянного забора на веточке тополя весело чирикал серый с черной манишкой воробей.

— Ишь расчирикался! — зло подумал Васин и повернулся к доске. У доски хрупкая на вид учительница бойко объясняла глаголы.

— И эта глаголит, — опять обозлился Васин, вздохнул, стал списывать с доски предложение, не дописав до половины, оросил, отвернулся к окну. — Кому нужны эти глаголы? Что в них толку? Кончится срок, будет мне тридцать пять. «Вся жизнь впереди, надейся и жди».

Воробья на ветке не было, лишь покачивалась тополиная веточка.

— Мне бы сейчас так, — подумал Васин, — вспорхнуть и полететь куда глаза глядят. А куда они глядят? Домой? А где отчий дом?

Невеселые мысли закружили и понесли Васина прочь из колонии, где он отбывал срок, как числилось в деле «затяжное преступление против здоровья трудящихся». — «За тяжкое»... ишь ты! Да этого спиногрыза убить было мало, а я только по косорыльнику крепко двинул! — продолжал злобиться Васин.

— Эй! — толкнул Васина сосед по парте, — очнись! Алла Алексеевна к доске вызывает.

— Не пойду! — буркнул Васин. — Я ничего не понял. На другом уроке отвечу.

— Что тут непонятного? Глаголы совершенного вида...

— Бросьте, Алла Алексеевна. Глаголы, может быть, и совершенны, а Васин — нет. И, вообще, глаголы все, глаголы! — неожиданно вмешался весельчак класса Виноградов. — Давайте лучше поговорим на больную тему. Как там на свободе? Чего новенького?

— Что новенького? — машинально переспросила учительница. — Да, вроде, ничего. Все то же.

— Я ее, эту свободу, год не видел. И еще девять лет не увижу! — добавил Виноградов уже невесело. Прозвенел звонок с урока.

 

ГРОМОВ

— Я спрашиваю, почему не работаешь?! — гремел начальник отряда Петров. Узловатые пальцы майора нервно перебирали листок со списком нарушителей за прошлую неделю.

— Чего ты хочешь?

Громов с глазами, похожими на переспелую вишню, кривил румяные губы, смотрел на начальника невинным взглядом. — Неужели дознался? Енот! Тогда опять ПКТ. Помещение камерного типа вспомнил, как тяжелый сон. Сосед по камере попался психованный. Сначала, вроде, подружились, вспоминали «похождения», хвастались, сетовали.

— Сижу почти ни за что, — ухмылялся Громов, — девчонку изловили около железнодорожной насыпи. Девчонка персик. Рот портянкой заткнули. Ха! Перестарались. А она, стерва, не сдохла, на дорогу выползла. Оказалось ей четырнадцать — малолетка, дали групповую. А ты откуда такой фрукт?

— А, — махнул рукой Петрушин, — из деревни Боровки. Не слыхал? Училище, общага, хлеб-соль, портянка-казенка. Фуражка — козырек и чтоб вдоль носа! Маманя в деревне пашет. Папаня — отпахал. Брательник — тракторист-механизатор широкого профиля. Самогон — целый молочный бидон, вместо молока хлебал. Тридцати лет не стукнуло, а уже готов — представился! А я в город подался. Харч казенный. А тут свадебка у дружка, кисейная, так символика: кольца обручальные, песни величальные. Тащились вечер. Потом в общагу двинул. Эта там сидит — воспитательница.

— Куд-ку-да? — говорит, прешь, пьяная рожа.

— Куд-куда, туда и пру! Только смотрю — рожу размалевал, вроде, не нашей вахтерше. Вроде, у нас другая — поинтеллигентнее. Схлопотал двести шестую статеечку, еще сто семнадцатую пришили — за подол рвал и лез на какую-то бабу; Еще парочку статей для прочности приложили. А в первую ходку по-дурацки влип! — Петрушин выругался длинно и ступенчато — выпили, мало, еще надо, денег нет. А тут старушка: «Сыночки, как пройти к спортивному магазину?» Чего захотела, спортсменка-карасик! Мы ей и показали, провели переулочком, сумку — хап. За углом дежурила машина «мухоморов». Групповая!

— Да ты, брат, социальный! — криво усмехнулся Громов, — покатился по статейкам, пока жизнь не смотаешь на тюремные сроки! А вот я здесь живу, в князьях хожу. Не веришь? А ну давай вылизывай мне ноги языком, гунька беспортошная! Аль на корачки становись, бабой будешь! Хорошо, заменяю. Как вылупишься отсюда, банщику голову отрежешь. Счет у меня с ним. Не нравишься ты мне! Все равно вышняк получишь. Я тебе подмогну. Не видать тебе воли.

В коридоре дежурный по ПКТ включил громкоговоритель. По радио передавали концерт «Молодые голоса».

— Говорильник выключи! — неожиданно взвизгнул Петрушин, — поют, а тут сиди все молодые годы! Я тоже хочу! Сволочи! Откройте! — отборный петрушинский мат глушили двойные двери, не пропускали в полную силу. Но его все же услышали. Сбежались контролеры, работники спецслужбы, вызвали ДПНК — дежурного помощника начальника колонии, пришел врач. Петрушину сделали успокаивающий укол.

Все это с мгновенной быстротой пронеслось в голове Громова:

— Неужели дознался, Енот? Значит, опять на шесть месяцев в ПКТ.

— Почему не работаешь? — уже спокойнее говорил майор Петров.

— Я работаю, гражданин начальник.

— Сколько шьешь?

— Девяносто.

— А норма? Почему не сам шьешь?

— Да что вы, гражданин начальник, — голос Громова стал тихим и вкрадчивым. — Не надо наговаривать. Даю слово: буду шить норму. Я постараюсь.

— Так вот, — добавил майор, — увижу, узнаю, — берегись! Я тебя в ПКТ упеку. Так и знай. Нашел себе чью-то шею. Иди!

— Зачем вы так, Александр Иванович, а, может быть, он сам шьет! — вступилась за Громова Варвара Александровна, когда двойная дверь кабинета начальника плотно закрылась за осужденным.

— Нет, не сам! Не таков Громов! Кого-то заставляет. Вот поймать, дознаться пока не могу. И общественники мои помалкивают. Запугал! Страшный он человек, педагогически запущенный, — добавил Петров свою любимую формулировку. — Мать пьяница, отца не знал, жизнь с грязной стороны увидел рано, вырос подонком. Трудиться не желает, три судимости за плечами. Наивный вы человек, Варвара Александровна. Седьмой или восьмой год работаете-то? А верите вот таким, как этот. Верить, я понимаю, вообще надо и необходимо. Но Громову? Нет! Стар я уже, за долгую службу многое повидал. И давайте кончим этот разговор. Вы как член совета воспитателей отряда занимайтесь вопросами школы. Следующий вопрос как раз ваш.

 

ВСЕ ТОТ ЖЕ ВАСИН

В кабинет вошел мужчина, на гладко стриженной голове ясно проступали два белых шрама, глубоко впавшие глаза смотрели настороженно.

— Васин, почему вы перестали посещать школу?

— A что мне там делать? Я ничего не понимаю. Да и зачем мне нужна ваша школа! Тридцать лет жил без нее и еще проживу. Читать, писать умею, с меня хватит!

— Нет, Васин, не хватит! У вас даже восьмилетки нет. Согласно постановлению вы обязаны...

— Ничего я не обязан! Я сюда пришел срок отсиживать, а не учиться!

— Вы не правы, Васин! Вы взрослый человек, хорошо работаете.

В кабинете начальника отряда идет длинный разговор, в котором участвуют все члены коллектива совета воспитателей. И врач, отвечающий за санитарное состояние в отряде, и секретарь из штаба, ответственный за погашение задолжностей и уплату алиментов осужденными. Успевает вставить слово мастер производственного обучения. Молчит только Васин.

— Ну хорошо! — говорит Варвара Александровна, — идите. Мы поговорим в школе. Я вас сегодня жду на первый урок. У меня как раз в вашем восьмом биология.

Осужденный неожиданно кивает головой и, облегченно вздохнув, уходит из кабинета начальника отряда.

После долгой беседы с Варварой Васин стал заставлять себя слушать объяснения учителей. Когда снова наваливалась хандра и невеселые мысли уводили в сторону, он вспоминал слова учительницы: «Настроение не должно давить на нас. Мы должны давить настроение». И Васин давил его. Брался за ручку, вычислял значения иксов и игреков, учил таблицу умножения, строение и функцию отделов мозга, изучал работу сердца и почек. В свободное время стал много читать. Он даже не предполагал, что это удивительно хорошо. Книги брал в школьной и колонийской библиотеках. Иногда Варвара Александровна приносила свои из дома. Их Васин буквально проглатывал. И отступила «лагерная скука».

— Не так я жил, не о том думал, — размышлял Васин, лежа на койке. — И здесь сижу из-за этой проклятой «белой головки», с «синим змием» внутри, из-за какой-то несчастной лишней стопки.

Все чаще и чаще задумывался и о прежней жизни и о будущей. — На поселение пойду, женюсь. Только бы жену хорошую найти. Новая жизнь рисовалась ему, кто бы мог подумать, розовой краской, именно розовой. Свою будущую жену представлял блондинкой, как Маргарита, только чуть моложе да потоньше. И своих будущих девочек, именно девочек, с розовыми бантиками на белых кудряшках.

— Ну и заработали большие полушария, — улыбался своим мыслям Васин.

Ушел Васин на поселение в начале августа, не успев попрощаться со своими учителями. Потом прислал письмо. Через два года придет еще одно, с фотокарточкой. Черноглазая молодая женщина с мягкой улыбкой сидит рядом с Васиным, а на руках у него маленькая крошка Олюшка. Это будет через два года. А сейчас еще не зима, а только первые ее признаки.

 

КУДРЯВЦЕВ

Библиотекаря неожиданно положили в больницу, а всю его работу доверили десятикласснику Николаю Кудрявцеву. Новый школьный работник выдавал дежурным учебники, подыскивал для учителей таблицы, заполнял графы посещаемости. Глаза у Кудрявцева, словно подсвеченные изнутри, смотрели гордо, и было видно, что он сам полон чувства собственного достоинства, уважения к себе и своим делам. Никогда ничего подобного Николай не испытывал в жизни. Ему, дважды судимому за воровство, доверили государственное имущество. Третий год он учился в школе, вращался в кругу учителей, помогал им оформлять классы, кабинеты. Кабинеты готовили к аттестации. Общаясь с Варварой Александровной, этой доброй и тактичной учительницей, от которой невозможно было чего-то скрыть или просто слукавить, Николай замечал, что стал меняться: гасли грубые интонации в разговоре, появилось чувство такта в общении даже со своими пацанами. Но что самое главное, он почувствовал, что и некоторые зеки стали относиться к нему иначе. Даже его дружок Пчелкин, по кличке Крендель, и тот как-то заметил: «Куцый, а Куцый! Я стал тебя стесняться». Да и сам Николай видел, что становится другим. Работая на общественных началах в химическом кабинете, Кудрявцев больше всего боялся, что вдруг кто-то что-то утащит.

— Тут и взять-то нечего! — как-то заметил Крендель.

— Но кто знает? Привыкли воровать! — думал Николай.

Пацаны могли взять любую мелочь. Лишь бы украсть. Когда что пропадало, Николай, к великому своему изумлению, страшно возмущался: — Какого черта? Ведь не надо! — И вспоминал себя. Давно ли сам был воришкой и мелким пакостником.

Рос Кудрявцев в детском доме, а потом в семье с неродной матерью, которая неожиданно умерла. Отец вновь женился, появились сестрички. Жил Колька никому не нужным. Нередко чувство голода заставляло отбирать гривенники у толстых школяров. Научился курить, бродить по улицам в поисках развлечений, с ребятами «подломали» ларек. Суд, статья, воспитательно-трудовая колония — ВТК — для малолетних. Опять свобода и опять судимость за воровство. В свои двадцать два видел мир, как он любил говорить, только «людоедов». Попав в исправительно-трудовую колонию для совершеннолетних, превратился в заядлого нарушителя, стал «шестеркой», то есть исполнителем воли «авторитета». Нарушал часто и по указанию, и так, для развлечения. Потом... Что говорить? Всякое было потом. В школу пошел неохотно. Затем увлекся, взялся за учебу не ради галочки или корочки. Решил твердо стать человеком.

 

ДЕТУРОВ

Раннее морозное утро. На улице темно. В жилой секции отряда койки в два этажа тянутся вдоль узкого прохода. Между коек — обшарпанные тумбочки. В секции тепло и влажно. Пахнет перегретыми телами. К еле уловимому запаху кислятины примешивается острый запах мужского пота, нижнего белья, давно не стиранных телогреек. В сонной тишине на койках лежат парни, покрытые серыми одеялами. Запрокинутые подбородки, разбросанные руки говорят о том, что сон крепкий.

Варвара отыскивает нужную койку, дергает за край одеяла.

— Детуров, проснитесь! — широкоскулый парень открывает глаза и непонимающе моргает белобрысыми ресницами.

— Ах, это вы, Варвара Александровна? Я сейчас. А зачем я вам?

— Как зачем? Разве не знаете, что у вас не все зачеты сданы?

— Разве? Ах, да! Знаю, конечно. Вот черт! Опять никто не разбудил. Все с вечерней пришли. Начальник в отпуске. Вот мы и дрыхнем.

Не знала Варвара, что почти всю ночь отряд не спал. Придя со смены, заварили чаю, а потом до хрипоты, до пены у рта спорили: есть ли любовь на свете. Варвара уже подходила к школьным воротам, когда ее догнал Детуров.

— Варвара Александровна, скажите, есть ли любовь на земле или нет?

— Что это вас с утра на такие вопросы потянуло?

— Да так. Ребята спорили. Одни говорят, что есть биологическое желание, что это необходимо для продления рода людского. А Сова, простите, есть у нас такой, так он уверяет, что существует любовь, только она дана не каждому, а тонкокожему. Что любовь — как солнце. Без любви можно жить, но бледным будешь.

— Поэт. Стихи пишет ваш Сова? — спросила Варвара.

— Пишет.

— А вот вы как считаете? — улыбнулась Варвара.

— Я думаю. Пока не знаю. Есть у меня заочница. Пишем друг другу письма. Вот фотку прислала. — Детуров вытащил из нагрудного кармана куртки фотографию девушки с пышной химической прической.

— Симпатичная. Глаза красивые.

— Мне тоже нравится. Ребята советуют начирикать, что, мол, люблю, чтобы ждала. А я не могу. Раньше бы написал, а теперь не могу. Во-первых, срок у меня. Если только на поселение отправят. Во-вторых, не знаю, люблю или нет. И вообще. Так вот сразу? Разве через фотку поймешь? Когда встретимся, вдруг не понравимся друг другу? Все познается через общение. А еще я думаю, что должна быть привязанность, привычка что ли. А так с бухты-барахты женишься, а потом? Дети, развод? И обязанность должна быть, и доверие, потребность друг в друге.

— Целый философский трактат. А вопрое-то сложный, — вздохнула Варвара... — в другой раз, Владимир Батькович, поговорим. А сейчас иди, а то и на второй урок опоздаешь;

— Варвара Александровна! Еще бы один вопросик зацепить, волнует он наших. Что справедливо, что не справедливо.

 

ХЛЕБОВ

К проходной колонии подкатил «воронок». Из машины под конвоем вышли двое. Один — высокий блондин с голубыми девичьими глазами, другой — с колючим пронизывающим взглядом маленьких серых глаз, близко расположенных около переносицы, с острым подбородком и тонкими презрительно-кривящимися губами. Железные двойные двери раздвинулись и пропустили прибывших.

Около проходной стояла учительница и ждала, когда пройдут привезенные. Белокурые волосы из-под меховой шапочки локонами спадали на плечи, в зеленых глазах светилось морозное зимнее утро. Варвара внимательно посмотрела на прибывших и улыбнулась. Голубые глаза высокого блондина вдруг стали синими-синими, рука невольно потянулась к воротнику форменки, чтобы поправить пуговицы, да так и остановилась где-то на полпути.

— Здрасьте, гражданка женщина! — развязно бросил второй, оскалившись, обнажив ряд красивых желтоватых зубов.

— Здравствуйте, — сказала Варвара Александровна. — Новенькие?

— Ага! Старенькие. Не ждали? А мы вот приехали на такси. Нате!

— А ну пошел, пошел! Чего разговорился! — крикнул конвоир.

— У вас на уроке можно посидеть? — Перед Варварой вырос тот самый парень с голубыми девичьими глазами, который недели две назад прибыл в зону.

— А, новенький?!

— Да я, Варвара Александровна, не новенький. Я уже старенький, в полном смысле этого слова. Моя фамилия Хлебов, Александр.

— Раз пришли, проходите, садитесь, Хлебов.

При появлении Хлебова двое учащихся за первым столом почему-то заерзали. Семенов с беспокойством посмотрел в сторону учительского стола. В классе возникла какая-то напряженность. Почувствовав это, Варвара подошла к доске, записала тему: «Гибридологический метод изучения наследственности. Первый закон Менделя. Гипотеза «чистых гамет».

— Теперь, — предложила учительница, — откроем словарики и запишем новые слова, их значения:

— Доминирование — преобладание. Рецессивный признак — внешне исчезающий. Гетерозиготность — явление расщепления наследственных признаков в потомстве. Ген — участок ДНК. Гамета — половая клетка. Зигота, аллельные признаки, — диктует Варвара Александровна.

— Прямо феня какая-то! — воскликнул Пчелкин. Но на него зашикали, и он умолк. Урок шёл спокойно, учащиеся слушали с напряженным вниманием. Тема из раздела генетики — трудная, требует осознанного осмысления. Но вот объяснение окончено, записано задание для самостоятельной работы.

— Можно вопрос? Вот вы сказали, что существует гипотеза «чистых гамет». Как эту гипотезу соединить с понятием ДНК?

И тут опять прорвало Пчелкина: — Я вот, Варвара Александровна, знаю, что существует ДПНК. Это — дежурный помощник начальника колонии. Что такое ДПНК — я знаю. А вот что такое ДНК — понятия не имею!

— Где тебе, Крендель, высшие материи понимать?! Ситцевая душа. — Пчелкин сидел за хищение ситцев с комбината. — Чай, в штрафном изоляторе прокуковал?! — хихикнул Краюшкин.

— Ну сидел! — обозлился Пчелкин. — Подумаешь, от меня спиртным пахло! А, может быть, у меня от конфет-подушечек в желудке спиртовое брожение приключилось? Говорила же Галина Васильевна на уроке химии: сахароза расщепляется до глюкозы. А та — бродит. Может быть, я тот японец, у которого такое вот в желудке бывает?

— Хватит, Пчелкин, кренделить! Японец он! — снова возник Краюшкин.

— Скажи, Пчелкин, — обратилась Варвара к умолкнувшему шутнику класса, — мы строение клетки изучали?

— Изучали. В десятом.

— Вот там-то и написано в параграфе тридцать шестом, что такое ДНК, РНК и АТФ. К следующему уроку обязательно посмотри. Спрошу.

— Разрешите мне ответить? — не успела Варвара и журнал закрыть, как поднялся из-за парты Хлебов и начал говорить:

— Мы теперь с полным пониманием науки можем рассказать о себе. Мои генотипические данные таковы. Доминируют признаки отца, мамины находятся в рецессивном состоянии, но моя гетерозиготность проявится через гаметы в будущем поколении. Это я, Варвара Александровна, к тому, чтобы ребятам было понятнее, что такое научный язык, что он богат и без фени — языка преступников. Кстати, всего-то у нас в обиходе слов двадцать, Многие хвастаются феней, а что к чему — не знают. По существу вопроса, — продолжал Хлебов. — ДНК расшифровывается как дизоксирибонуклеиновая кислота. Она играет первостепенную роль в передаче наследственных свойств. Не случайно участок ДНК называют геном. А науку о наследственности — генетикой.

Прозвенел звонок.

— Спасибо, — сказала Варвара. — Садитесь. Урок окончен.

К учительскому столу подошел новенький. — Можно мне записаться в ваш класс, Варвара Александровна?

— Такие вопросы я не решаю. Зайдите к директору школы.

Так среди учащихся одиннадцатого класса появился новый ученик. Александр Хлебов был начитанным человеком, многие стихи Есенина, Марины Цветаевой и других поэтов читал наизусть, увлекался историей литературы, историей. Стиль его ответов всегда отличался высокопарностью. Учителям даже не верилось, что Хлебов не имеет среднего образования. Отвечая на уроках, он как бы доказывал свое превосходство над другими, демонстрировал свою индивидуальность. Когда учительница истории Нина Николаевна однажды ему это сказала, Хлебов ответил: — Я переступил закон! Я часто бунтовал. Долго сидел в тюремной камере, часто один. Многое передумал, перечувствовал, познал. Я отвык от общества людей и женщин. Мне хочется, чтобы меня заметили как человека, а не как преступника, чтобы со мной считались и не топтали моего самолюбия.

В зоне Хлебова боялись, ибо лучшими его друзьями была «отрицаловка», а близким другом — самый страшный в зоне человек — Громов.

 

ГУСЕВ

— Варвара Александровна, доброе утро! Как сами-то? — бойкий Гусев, учащийся девятого класса, подошел к Варваре. — Я вот за «бандяком» на вахту! А вы уже домой? Взяли бы меня с собой!

— Что у тебя за язык такой литературный! «Бандяк».

— Разве не лучше сказать правильно — бандероль. А иду я не домой, а в магазин наглядных пособий, оборудование для кабинета получать, — и добавила уже серьезно: — Туда, — кивнула в сторону вахты, — придет время, сам пойдешь. Позвонив, Варвара шагнула в пространство за дверь, где начиналась для Гусева желанная свобода.

— Неплохой парнишка, — думала Варвара дорогой. — Когда он к нам прибыл? Неужели два года прошло? Ну и время летит. Сначала помалкивал, осваивался, потом стал бойким, разбитным. «Этот в карман за словом не полезет»! Учится хорошо, схватывает прямо на лету! Учителям с ним легко и просто. Стереть с доски? Пожалуйста! Учебники из библиотеки принести на урок? Пожалуйста! Все, как тут говорят, не в «подло´».

— Уж это мне «подло´», — вздохнула Варвара. — Гусев хоть и с «малолетки» прибыл, из ВТК (воспитательно-трудовой колонии), своим умом живет. В подшефном отряде руководит общеобразовательной секцией. Неплохой парнишка! — снова повторила Варвара, — надо в спецчасти дело повнимательнее посмотреть.

В промышленной зоне между корпусами — пустырь. На пустыре — куча сваленных труб. Сюда «погреться» на солнышке, покурить собираются работающие в промышленной зоне осужденные. По-весеннему светит солнце. На тропинке валяются три рубля. Пробегавший мимо Гусев останавливается, оглядывается. Никого. Чего трешке пропадать? И только он ее поднял, как из-за труб вышли двое, Соловьев и Рыбкин.

— Ты «хивы» взял?

— Я. Вот они, валялись. Нате.

— А где червонец?

— Какой червонец? — удивился Гусев.

— Красненький, Гусь! Красненький червонец!

— Здесь валялась только трешка!

— Не вешай лапшу на уши, не удалые, — проговорил Соловьев, по кличке Соловей.

— Здесь лежала чертова дюжина, — добавил Рыбкин, по кличке Вобла. — Так что, смердячий козел, сейчас утро — десять часов. К вечеру, к десяти часам, чтобы денежки при тебе были!

Что будет вечером, Гусев знал. Если не достанет денег, то заставят служить им или... Об этом Гусев даже боялся думать. Соловей и Вобла— "шестерки", исполнители воли громовской кодлы.

— Ну и ушастый я! Ну и валет! Да что за трешку на зоне купишь? Пачку чая? Я — не чифирю. Где же взять деньги? Землячок на свидании. Да у него и нет. В камеру что ли забраться? Не было печали, черти громовские накачали.

 

ГОГИТИДЗЕ

Возвращаясь домой своей обычной дорогой, Варвара терзалась сомнениями. Правильно ли она поступила? Написала рапорт на Гогитидзе. Может быть, нервозность дня сказалась? Парень он, правда, необузданный, горячий, сравнительно недавно в зоне. Не понимает, что такое хорошо и что такое плохо. Скоро уж полгода в школе, а не подчиняется элементарным правилам. На уроке вскакивает. Выбегает из класса, если что ему не по нраву. Неудивительно, что попал в армии под трибунал. А сегодня? «Историю отвечать не буду. Я — грузин. Говорить по-русски не умею! Вот биологию пожалуйста! Это можно. Это — не философия. Какой вопрос? Хотите о биосфере расскажу? О проблемах современной науки «бионики»? Про бионику вам рассказать?» — Как из рога изобилия льются из Зураба слова. И сам доволен.

— А как с историей?

— Не могу. Грузин я — не буду. Не умею философствовать. Топ, хлоп и нет Зураба, а полугодие на исходе. Может быть, и сама погорячилась? Учительница по предмету молодая, вот и кривляется, себя показывает. Или не согласен с историей. За ним это водится, через историю выражать свой протест против пребывания в зоне.

— А если его перевести в класс, где преподает историю Нина Николаевна? Так Везувия заартачится, — продолжала вслух рассуждать Варвара. — Позвоню-ка из дома начальнику отряда, решила Варвара, дошагивая свой последний в этот день километр. — Попрошу повременить давать рапорту ход.

 

В УЧИТЕЛЬСКОЙ

В учительской говорили сразу несколько человек.

— Не знаю, что с ним делать? — возмущалась учительница литературы Алла Алексеевна. — Написала пять рапортов, а дело ни с места. Обозлился, даже на уроки не хочет ходить, а не то что отвечать. Говорит: «Из-за вас меня всем лишили, больше нечем».

— А вы бы попробовали с ним без рапортов поговорить, посоветовала Варвара, почему-то вспомнив безвременно погибшего Петрушина. — Может быть, у него что-то не ладится, может быть, в других делах запутался. Вот и психует. Поговорите с начальником, пообещайте свидание с родней восстановить.

— Что делать? Что делать? — повторяет неизменную поговорку физик Валерий Иванович. — Я ему говорю: вот тебе сто параграфов и учи. А он мне в ответ: «На трояк и половины хватит!» А этот новенький, из десятого, до чего нахал! Поставь тройку и все тут. Мне, — говорит, — в ларек надо! Я ему: — Отряд три раза в месяц отоваривается, а ты три раза на неделе отпрашиваешься! Может быть, тебя на месячишко того? «За что! — шумит, — у меня и так начальник все «ларьки схавал». — А тогда чего отпрашиваешься? Вот нахал!

Молодая «первокурсница», муж у нее на первом курсе в военном заведении учится, щебечет:

— Вот ученики записочку подкинули, а там «для увеселения мужа»! Слушайте: «Брак — событие, после которого перестают покупать цветы и начинают покупать овощи». «Кровать — наша жизнь, на ней рождаются, любят и умирают». «Целуя мужчину, помни, что за красивыми губами могут быть гнилые зубы». «Влюбиться с первого взгляда — это все равно, что влезть в трамвай, не взглянув на номер». «Чем отличается корова от ...»

— Ну что замолчали? — засмеялась Мария Ивановна. — Будете восторгаться, завтра они начнут знакомить вас с лагерными поэмами.

— Да ну? — удивилась новенькая. — Есть поэмы? Почитать бы!

— Не советую, — серьезно предупредила Мария Ивановна.

Через тонкую перегородку биологического кабинета было слышно, как в соседнем классе переговаривались в перемену учащиеся. Варвара расставляла деревянные подставки с пробирками, невольно слушала:

— А ты, длинный, из-за чего тут торчишь? Небось по женской части?

— А что?

— Да ничего. Я тоже. Увидели, идет себе лесочком из поселка. Такая, сам понимаешь, какая.

— Что «б.у.»?

— Может быть, и «б.у.», кто их разберет. Генка предложил А что есть на свете законный кодекс, мы и не знали.

— Так уж и не знали?

— Да, вроде, что-то слышали, не доходило. Не думали, что и нам отколется. Теперь вот в школе изучают, а нам кто говорил? Мама с папой? Или учителя? Они — стеснительные, многие сами замужем не были, «синие чулки». «Вы — дети!» На суде сидели, сокрушались. Биологичка так и сказала: «Мне бы самая стать предупредить!» То же и историчка лепетала. «Чулки»! Побольше бы говорили об этом в нормальной школе.

— А у нас что не нормальная? — вмешался в разговор Пчелкин. Его Варвара сразу узнала по голосу.

— Конечно, не нормальная; вечерняя, сменная, общеобразовательная. Загнали сюда и сиди.

— Загнали! — передразнил говорившего Пчелкин. — Посмотрите, какой баран кудрявый, длинноногий выискался! Я лично пока все корочки не положу в карман, на свободу не пойду.

— Он не пойдет! Да и захотел, кто тебя, Пчела, выпустит? Глухарь! С глухой статьей насидишься, даже на поселение не выйдет!

— Сам ты, глухарь! Помиловочка третий месяц гуляет. Точно, скоро к Маньке-заочнице поеду, вот только корочку за классность положу. А ты чего все молчишь? Били кулаком, ты и рос дураком? — веселился Пчелкин.

— Ты сейчас доблатуешься! — прохрипел вдруг густой бас. — Начнешь сапоги ушами чистить.

— Ах, ах, испугались! Коленочки поджали. Небось, по пятьсот пятой за людоедство сидишь? Вместе пили, одного съели?

— Ешь что попало и болтаешь что попало, мордоворот, — огрызнулся все тот же густой хриплый бас. Разговор неожиданно прервался. В класс вошел Валерий Иванович.

 

ВАЛЕРИЙ ИВАНОВИЧ

— Откуда это вы, Валерий Иванович, с фотоаппаратом? Никак промышленную зону отснимали? — удивилась Варвара, встретив физика за воротами школы, вышедшего из прохода через запретку.

— Фотографировал. Везувия стенд велела делать — фотовитрину. Вот я и таскался. Только все напрасно. Пленку оперативники засветили, говорят, не положено.

— А что тут такого? — снова удивилась Варвара. — Подумаешь, какой военный объект!

— Объект не объект, а все-таки зона. Я ее предупреждал. Составили вот акт. Но я тут не при чем. Везувии как директору нагорит.

Но Везувии не нагорело. Нагорело Валерию Ивановичу. Она заявила, что он политически незрелый, не так ее понял, проявил самодеятельность насчет промышленной и жилой зон. Директорша выкрутилась. Шурбинский как начальник внутреннего режима вызвал Валерия к себе и предложил ему поискать себе работу в другом месте.

— Вот так-то, — сказал Валерий Иванович, — собирая в столе конспекты и рабочие тетрадки, — довысказывался. Правды здесь не найдешь. Везувия ничего не прощает.

Но дело с фотосъемкой закрыли, подключился замполит Вахин и инспектор по школам из управления. Зато Валерий Иванович замолчал и надолго.

 

МАЙОР ПЕТРОВ

К тематическому собранию «Что справедливо и что не справедливо» Варвара готовилась в городской библиотеке. Просмотрела каталог, прочитала все, что нашла по этому вопросу. Но, придя домой, решила поговорить с начальником подшефного отряда майором Петровым.

Александр Иванович Петров работал в этой системе многие годы. Несмотря на сложности, профессию свою любил, искренне желал помочь осужденным встать на путь исправления. Но страшно не терпел бездельников, тунеядцев.

Нежелание работать, отказ от работы приводили его в бешенство, которое еле сдерживал благодаря большому усилию воли.

Разговор с Александром Ивановичем получился длинным, но результативным, познавательным для Варвары.

— Дело в том, — неторопливо и обстоятельно разъяснил Петров, что многие осужденные не осознают своей вины и приговор считают несправедливым. Это происходит от неумения и нежелания критически смотреть на себя, на свои поступки. Когда человек становится способным на самоконтроль, у него возникает состояние, способствующее исправлению. А неосознание своей вины приводит к упрямству, к агрессивности, к протесту, к психическому состоянию, при котором человек внутренне сопротивляется всему хорошему, от кого бы оно не исходило. А вот когда наш подопечный осознает вину, то он начинает раскаиваться, изменять свое поведение.

— Все верно, подумала про себя Варвара, — но если человек невиновен, оговорен, попал сюда по ошибке? Или степень его вины не соответствует тем статьям и срокам, что он получил? Он ведь никогда не сможет осознать степень своей вины. Он просто потеряет веру, смирится или будет протестовать, писать, добиваться?

— Лишение свободы, — тем временем продолжал Петров, органически включает в себя ограничение многих материальных и духовных потребностей. Это вызывает физические и нравственные страдания и как следствие — нередко тяжелые психические состояния.

Варваре невольно вспомнился музыкант из Москвы — милый и хилый человек — в троллейбусе подравшийся (а ехал он со свадьбы) с нерядовым чиновником, получивший приличный срок. Вспомнились его физические и, особенно, моральные страдания. Или проводник Володя, чуть не наложивший на себя руки. И опять — был несчастный случай, а свидетель — родственник из прокуратуры...

Заметив замечтавшиеся глаза Варвары, Петров добавил: — Конечно, нужна разумная мера ограничений, чтоб не поломать психику человека, не погубить его. Но наказание перестало бы существовать, если бы удовлетворить все потребности осужденного, не правда ли? А чтобы правильно поступать, надо выработать определенную тактику общения с воспитуемым. Тактика же поведения воспитателя во многом зависит от знания психических особенностей перевоспитуемого.

Вот, например, Пчелкин. У него холерический темперамент, то есть преобладает возбуждение над торможением. К нему следует проявить твердую волю, спокойную и постоянную требовательность. А вот у Гусева — подвижный тип — сангвинический. Для этого характерна легкая приспособляемость к условиям, общительность, умеренная реакция на раздражение, способность много работать. Если в его трудовой деятельности много интересного, то можно и нужно увлечь, зажечь, повести за собой. К этому типу людей необходимо проявлять и твердую волю и в то же время искать индивидуальный подход. Здесь все не просто, как кажется с первого взгляда. Майор на минутку задумался, глаза отсутственно посмотрели на Варвару, скользнули по стенам кабинета и остановились на полированной крышке письменного стола.

— Устали? — тихо спросила Варвара.

— Устал, Варвара Александровна, не скрою. Так устал, что и не выражу. Один ведь на отряд. Хоть ночуй здесь. А ведь сто двадцать душ! И воспитательная, и производственная работа — вот где. Майор стукнул ребром ладони себе по холке. — Эти еще шурики-мурики по ночам мышиную возню устроили.

— Какую возню? — не поняла Варвара.

— Ладно. Разберемся. Так на чем же мы остановились? Ах да, на сангвиниках. А ваш любимчик Детуров принадлежит к флегматикам. И не возражайте! Понимаю, изменился, и вся любовь. Человек он сильно уравновешенный, инертный, со спокойным характером. Люди с таким типом нервной системы способны к длительному ровному напряжению сил. Вы правильно делаете, что набрались терпения и постоянно занимаетесь разъяснительной работой. Капля по капле и камень точит. Я давно к вам присматриваюсь. Хороший настрой у вас по вопросу воспитания. Со временем не я, а вы меня вот так поучать будете. Человек же всю жизнь учится!

— Ну что вы, Александр Иванович! Я разве здесь столько проработаю, сколько вы. Мне знакомые говорят: «Как не противно в навозе ковыряться, в человеческих отходах. Неужели другой работы не найдешь? Мало ли школ в городе!»

— Ну, а вы что?

— Бывают минуты слабости. Уйду, — думаю, — вот возьму и уйду. Но что интересно? Чем больше работаю в этой системе, тем труднее решиться. Не оттого, что боюсь не справлюсь в другом месте. Уж сложнее нашего нет. И не повышенная зарплата держит. Многие учащиеся не такие уж и плохие, оступились когда-то, веру в себя потеряли. Казалось, что мы особенного как учителя делаем? Обучаем физике, химии, литературе, истории и так далее. Математики о синусах и косинусах толкуют, астрономы о созвездиях. А глядишь — и задумался наш воспитуемый над своим житьем-бытьем. Как такое увидишь в человеке, и душа радуется: не зря, значит, толкуем свое.

— Все верно, Варвара Александровна. Со мной такое тоже бывало. Но мы с вами не выполнили, плана. У нас остался еще один тип, самый слабый — меланхолик. Люди этого склада мнительны, застенчивы, боязливы, не уверены в себе, чувствительно и эмоционально ранимы. К ним не следует применять излишне резких оценок, взысканий. Это вызывает в них еще большую заторможенность, подавляемость, боязнь проявить инициативу. Положительно влияет спокойный тон, одобрение, поддержка в правильных суждениях и поступках. Им нужны постоянные советы и помощь. К этому типу подходит наш — ваш Пеночкин. По техническим причинам я его перевел в отряд старшего лейтенанта Покиладзе.

— Зачем?

— Так надо.

— Если надо, значит надо, — согласилась учительница. Помолчав немного, Варвара продолжала: — Александр Иванович, а не составить ли нам с вами программу изучения личности осужденного? Особенно важно сделать выводы об изменениях в поведении за период пребывания здесь, а потом разработать рекомендации на будущее. Например, в какие условия жизни и труда надо такого человека поставить. Это же интересно!

— Не только интересно, но и нужно, — оживился старый майор. — Вы думайте, и я подумаю.

На ближайшем педсовете Варвара Александровна решила рассказать о задуманной работе.

— Какие еще программы?! — остановила ее Везувия Сергеевна. директор школы. — У нас своих министерских хватает. Вы их и выполняйте! За отсутствием времени этот вопрос решим в рабочем порядке. На этом и кончим.

Действительно, на этом и кончили. Но Варвара не отступила. Программу изучения личности осужденного, выработанную совместно с начальником отряда майором Петровым, показали замполиту Вахину, учителям, давно работавшим в этой системе. Инициатива Варвары была поддержана и рекомендована инспектором областного управления по вечерним школам при ИТУ.

 

МАРГАРИТА ВАСИЛЬЕВНА

Под дверью учительской, как всегда, торчал Орлов. Орлиный нос на бледном худом лице казался неимоверно большим, под стать фамилии. Огромные очки в черной пластмассовой оправе через стекла увеличивали и без того округлые навыкате глаза. Толкаясь у стенда и читая в сотый раз статью «Влияние алкоголя на организм человека», что висел рядом с косяком двери в учительскую, Орлов услышал следующий разговор:

— Слушайте, друзья! Давайте скинемся по рублику да купим Маргарите подарок. Хоть она и богатая бабенка, а день рождения отметить надо.

— Это Зинаида Кузьминична, — отметил про себя Орлов. — Заводная, однако.

Маргарита Васильевна, жена военнослужащего, слушателя третьего курса, пышная блондинка, вся обвешанная золотом, работала в школе первый год. Кличка среди учащихся, что было крайне редким явлением для учителей, или, как говорят, «кликуха», у нее была особенная и в соответствии. Кто называл «золотой рыбкой», кто «булка с маслом». По мнению большинства, вторая подходила к ней больше и безобиднее. Маргарита вела математику в десятых и одиннадцатых классах. Предмет свой знала хорошо, удивительно сочетая ограниченность своих интересов с преподаванием основ высшей математики. Бывает же такое? В основном желания у Маргариты шли от желудка к магазину, от магазина к кухне. Любимое блюдо — салаты. Сто рецептов. И как шутили учителя, видимо, к чему-то. Маргарита была веселой улыбчивой женщиной, при всяком удобном случае рассказывала о своих детях, о муже, его учебе, успехах. И казалось, что кроме успехов у нее в семье другого не бывает.

— Женщина она безобидная, против начальства не идет, — съехидничал Валерий Иванович, — надо скинуться!

— Маргарита Васильевна, прошу! — в дверях класса стоял Орлов. — Разрешите вас поздравить с днем рождения! — рот у Орлова распахнулся до ушей, обнажив крупные крепкие темно-коричневые зубы.

— А ты откуда знаешь? — искренне удивилась Маргарита, а сама думала: — Всегда в курсе. И как точна кличка Орлову — Буратино. Мало длинного горбатого носа, так и рот от уха до уха!

— Ты зубы чистишь? — неожиданно спросила Маргарита, проходя от двери к учительскому столу. — Да садись же!

Орлов нехотя отправился на свое место, продолжая говорить: — А что толку? Сегодня почистил, завтра сделал «апсик», другой и опять желтые. Вот как буду освобождаться, так начищу до блеска, пойду женщин очаровывать.

— И много было очарованных тобой?

Сидел Орлов за изнасилование телятницы. «Ходил по хлеву и в грех впал», — говорил о себе Орлов не скрывая.

— И вообще, — продолжала Маргарита, — не понимаю я твоего языка.

— Что тут непонятного? Освобожусь, женюсь.

— Я не о том. Я про «апсик» какой-то.

— «Апсик»? Не знаете? «Апсик» — глоток чифира.

— А что такое чифир, думаешь, знаю?!

— Ну вы уж, Маргарита Васильевна, дуру гоните, извините.— Орлов еще шире распахнул рот. — Сказал бы, да какой «понт»?!

— Что? — опять не поняла Маргарита.

— Ну доход, толк какой? Пачку чаю принесете? И впрямь не знающая.

— Говори да думай! — голос Маргариты стал злым.

— Вы, кажется, рассердились? Я же пошутил. Такое разве здесь при всех говорят?

 

ВЕЗУВИЯ СЕРГЕЕВНА

За стеной кабинета директора шум, разговоры. В школе перемена. Везувия в раздражении перебирает сводки посещаемости за предыдущий день. Посещаемость хорошая, придраться не к чему. Настроение с самого утра гадкое. Не выспалась. Дочь ночевала с Ольгой. У Ольги кашель, да и ребенок она капризный. Везувии кажется, что она любит своих детей, а вот внучка почему-то ее раздражает. Директорша взглянула в настенное зеркало. Короткая модная стрижка делала лицо еще более круглым. Прядки непокорных смоляных волос с серебряными ниточками топорщились у виска. Широкие, обтянутые блестящей кожей скулы.

— Массажистка дельная, — подумала Везувия и кивнула своему двойнику. — Ну что, Калифа, глазки-то вас выдают, милая! Раскосенькие. Лобик-то низковат, носик-то толстоват. — Везувия перевела взгляд ниже: — Вот росточек ничего, а бедра, как у тети Шарихад, обширные. Где ее могилочка? Одному аллаху только и ведомо.

Директорша прошлась по скрипучим половицам, посмотрела на решетку окна.

— И тогда были решетки, а ей шел двадцать третий год. Правильно ли она прожила жизнь? Раздражение все поднималось и поднималось.

— Надо разрядиться, — подумала Везувия, — на ком бы? — в дверь постучали. Вошел завхоз школы Владимиров, высокий, широкий в плечах мужчина лет сорока, бывший работник железной дороги, инженер по образованию.

— Разрешите?

— Что еще?

— Везувия Сергеевна, — начал Владимиров, — надо проводить инвентаризацию. Скоро год кончается.

— Ну и проводите.

— А как же без вас?

— Акты принесете, я подпишу. Да, не забудьте списать магнитофон. Он совсем плохой.

— Что вы?! Я смотрел. Отличный магнитофон. Просто запылился. Давно не смазывали.

— Я вам говорю плохой, значит плохой. Мне лучше знать. И что за манера что-то доказывать. На суде бы доказывали! И фотоаппарат тоже сактируйте.

— Хорошо, спишем, — голос завхоза стал глухим.

— И вот еще, — смягчилась директорша, — составьте мне список недостающего оборудования. Данные возьмите у учителей. Пусть не скупятся. Колония богатенькая, купит. А этой, Варваре Александровне, скажите, чтоб скелетов больше не просила. У нее в классе Пеночкин сидит. Пусть на нем и изучает. — Везувия вдруг весело расхохоталась.

— Конечно, — пробормотал Владимиров еле слышно, — надо заказать. А Пеночкин, Везувия Сергеевна, долго болел, в большой больничке лежал, возможно, комиссуют по болезни. Только куда он пойдет? Бездомный он.

— Ну ладно, разговорился! Ишь как должность сразу

почувствовал. Только не зазнавайся. Знай, кто ты есть. А жить при школе спокойнее.

— Разрешите идти?

— Разрешаю. Иди да думай:

Крупные снежинки, словно ватные, медленно кружились и падали в запретку, покрывая снег, кое-где потемневший от копоти. Раздражение сменилось раздумьем. Вереница мыслей потащила Везувию в далекое прошлое, в теплую Среднюю Азию, где она родилась и где росла. Отец был сыном бая, но вовремя успел отделиться от отца. Всегда недовольный, он воспитывал и свою дочь в злости. У Везувии не было матери, не было подруг, если не считать верную Саиду, которая служила ей за лакомый кусок да старую тряпку. Потом было медучилище. И вот долгожданная для папы война.

Война ворвалась в жизнь и сделала крутой поворот в ее судьбе. Дни летели стремительно: проводы на фронт, вагоны, набитые людьми, незнакомые поля, леса. Началась новая странная жизнь. Прифронтовой госпиталь, бинты, кровь, стоны. Жалко ли было молодой медицинской сестре раненых? Она не знала. Скорее в сердце поселились отвращение и зависть. Почему ей приходится возиться с этими чужими мужиками, а ее прислужница Саида сидит дома, ест сладкую хурму?

Где-то вдалеке прозвенел школьный звонок. Везувия встряхнула головой.

— Довольно! Хватит копаться в прошлом.

Бывая на уроках литературы у Елены Егоровны, Везувия втайне восхищалась знаниями учительницы, ее умением преподносить их учащимся. Сама Везувия много лет проработала в младших классах, старших боялась. Да кто мог подумать, что медицину она знала больше, чем литературу? И вообще, кто что о ней знал? Участник войны, имеет награды, член партии. И все.

— Пусть упрекают, — думала директорша, — что черчение веду. Один черт, что литературный образ, что чертеж. Одна тарифная почасовая ставка.

При разборе уроков Елены Егоровны Везувия придиралась к мелочам. Завуч поддакивала, ни в чем не перечила директорше. Да как перечить? Скоро на пенсию, а нагрузка во власти директора. Хочет даст часы, хочет нет, совместителя возьмет. И сиди на неполной нагрузке. А кого не волнует размер пенсии?

Елена Егоровна сначала боролась против несправедливых высказываний Везувии, плакала порой, потом сникла, стала покладистой: опускала голову, слушала, не возражала. Не могла, как говорят, постоять за себя. Чтобы задобрить директоршу, Елена подробно рассказывала об учителях. Таким образом, Везувия знала все, чем живут ее коллеги, даже их мысли, которые высказывались за воротами зоны. Постепенно директорша стала хвалить Елену. У нее был красивый почерк. Став постоянным секретарем педсоветов, она также добросовестно подрабатывала протоколы с выступлениями учителей. Протоколы получались рафинированными. Решения же не в пользу того или другого учителя, не оставались без внимания. Ершистых без конца проверяли, выявляли недостатки, обвиняли, выставляли напоказ. Можно было только удивляться, как может быть такое в наше время? Где же органы народного образования? Но народное образование в школу не заглядывало. Далеко ехать, да и специфика не вдохновляла инспекторов. Везувия же сама часто наведывалась и в роно и в гороно, рассказывала о школе, не забывая подбросить какую-нибудь пугающую историю. Дабы не навлечь на себя комиссию, и учителя «сор из избы» не выносили.

Руководя школой много лет, Везувия все больше и больше входила в свой стиль, о котором можно сказать историческими словами: «Разделяй и властвуй».

Проработав в школе первые годы, Варвара вдруг увидела все это и ужаснулась. Но ее не трогали. Как объяснили потом, «приручали, делали своим человеком». Почему? Видимо, Везувия чувствовала в ней сильную натуру. Сейчас чаша отношений между Варварой и Везувией стояла, как на аптечных весах, — ровно. Но события последних дней вызвали у Варвары Александровны новую волну протеста.

Учащиеся второй час писали сочинение. В класс вошла Варвара и присела на краешек свободного стула, открыла блокнот в клеенчатом переплете, стала тихонько читать учителям.

— Феня? Зачем вам феня? — спросила «первокурсница».

— Надо нам понимать слова, а не переспрашивать, как Маргарита: «Скажите да скажите, что такое чифир».

— Ну про чифир-то уж мы, пожалуй, знаем! — снова возникла шустрая «первокурсница». — Пачка чая на кружку воды!

— Сделал «апсик» — один глоток, и сердце через горло вылетает? — рассмеялась Варвара.

— Вообще-то, хорошо знать феню, — молвила Алла Алексеевна. — Я тут один разговор случайно слышала, ничего не поняла. Детуров Рыбкину выговаривал: «Эй ты, Вобла, хватит гусятину жарить!» А Рыбкин в ответ: «У меня у самого гусь вот где сидит». И показал на печень. Тут в разговор влез Соловьев, приятель Рыбкина. Противный тип с лягушачьими холодными синими руками, все норовит до тебя дотронуться. Этот Соловьев и говорит: «Чего шнифты вылупил, как бикса на ляпере!» — закончила свое повествование Алла.

— И как это вы все в памяти удержали? — удивилась Варвара.

— У меня с детства со зрением неблагополучно. Я все время слуховую память тренирую. Все повторяла, повторяла, потом записала. О чем это они говорили?

— Гибридная какая-то феня, но не пустая, — задумчиво проговорила Варвара. А про себя подумала:

— Что связывает Гусева с этими шуриками—«шестерками»? Перевести? — обратилась к молодой учительнице. — Феня здесь только последнее предложение, а это значит: «Чего глаза вылупил, как девка на проспекте?»

— Глупость какая-то! — фыркнула Алла Алексеевна. — Можно было и по-русски сказать, литературно высказать свои мысли.

— Вот то-то и оно, что вроде по-иностранному звучит. Непонятнее для окружающих, а самим интереснее. Себя вспомните, когда иностранный язык в школе начинали изучать. Или детский сад: «Эна, дуна, рэс, интер, пинтер, жэс. Эна, дуна, раба, интер, пинтер, жаба!» Это говорит еще раз о том, что надо «наших» учить и учить, воспитывать и воспитывать, прививать вкус к другому, а не поддерживать то, что их окружало и окружает! — высказалась Варвара. — Давайте читать дальше.

В клеенчатой книжице были написаны высказывания знаменитостей, крылатые слова, местный фольклор.

— Откуда это у вас? — сзади неслышно подошла Везувия и заглянула через плечо Варвары.

— Ребята дали почитать, пока сочинение пишут.

— Дайте мне! — властно потребовала Везувия.

— Но... что я скажу? — растерялась Варвара.

— Нечего с ними объясняться. Давайте сюда!

Шел последний урок первой смены. Сидеть в классе Везувии не хотелось. Но надо — урок. Учащиеся перечерчивали с доски чертеж в свои альбомы и отпускали реплики. Многих явно не смущало, что урок ведет директор школы. Наоборот, это были мгновения, когда Везувия молчала.

— Ого, «шнырь» без клавиш, а нацарапал полную доску! Где вы такого ерундированного инженера выкопали? — спрашивал один.

— Везувия Сергеевна, а где у человека душа? Вы должны ответить как литератор?!

— А что делать, если снятся сны на иностранном языке? — хихикал третий.

Везувия понимала, что на все вопросы у них есть ответы, многие она знала.

— Вы как директор объясните, что такое брак, семья? — гоготнул Веселов. Везувия заерзала на стуле. Это уже были вопросы из той клеенчатой книжицы, которую она конфисковала у Варвары. Как ни доказывала та, что этого нельзя допускать, раз тебе доверили, записей она не вернула.

— Доложила поганцам. Ну погоди, Свет-Варварушка, ты еще пожалеешь. Взглянув на Веселова, про себя выругалась:

— Чего вылупил шнифты?! — сидеть в классе делалось невозможным. Кивнув дежурному уборщику, что торчал наготове возле дверей, Везувия вышла в коридор, закурила.

Последнее время на душе у директорши было особенно пакостно. Давал знать о себе возраст, чувствовала, что власть ее над учителями дала трещину. Но самое главное это то, что ее все-таки нашли. И поползли назойливые, терзающие днем и ночью мысли.

В памяти всплывали, еще ярче чем ранее, далекие картины военного времени. Раненых поспешно грузили на машины. Несколько снарядов попало в здание школы, где размещался прифронтовой госпиталь. Медперсонал, захватив документы и медикаменты, спешил покинуть место. Здесь пройдет линия фронта.

Калифа спряталась за шкафом в школьном кабинете. Перебирая в памяти все молитвы, которым учила тетка Шарихад,Калифа ждала. Обстрел кончился. Наступила тишина. Калифа сбросила ненавистную гимнастерку, солдатскую юбку, надела платье и платок девчонки-санитарки. Все! Вот и кончилась карьера военной медсестры. Она с облегчением села. До ее слуха донесся чей-то приглушенный стон. Калифа выглянула в коридор, прислушалась. Кто-то звал на помощь.

— Идти или нет? Что делать? Все равно надо уходить, — подумала Калифа.

В вестибюле, у входных дверей, лежал хирург госпиталя. Врач пытался зажать вену на развороченной осколком руке, но силы покидали его.

— Калифа, — простонал раненый, — помоги. Калифа! Скорее, Калифа! Перетяни вену, оставь человеку самое дорогое — жизнь. Но Калифа стояла и смотрела, как вытекала кровь из раны медленными слабеющими толчками, как вспыхнули на секунду удивленно и гневно глаза умирающего хирурга. Везувия вздрогнула, вспомнив эти остановившиеся на ней глаза военного врача.

— Прочь! Скорее прочь! — чувство смущения охватило Калифу, потом чувство страха. Но новое чувство обрадовало: Никто не видел! Свидетелей нет!

 

ВСЕ ТОТ ЖЕ ГУСЕВ

Осужденные десятого отряда работали в швейном производстве. В основном шили мешки и рукавицы. Электрические машинки строчили с бешеной скоростью, из-под металлических лапок с такой же скоростью вылетали готовые изделия. Некоторые за смену выдавали по две—три нормы. Часто возникали стихийные соревнования двух мотористов на скорость пошива. Создавалась судейская комиссия и начинался аврал.

Вот в такой момент и вошла в цех Варвара Александровна. Стрекотали машинки. Возбужденные болельщики обменивались громкими репликами, состоящими из таких слов, что выброси их из предложений и предложений-то нет! Никто Варвару не заметил, кроме Зазулина. Он стоял на «стреме». Зазулин широко заулыбался, кивнув в сторону соревнующихся, как бы приглашая принять участие. Зазулин был глухонемым, но хорошо свистел.

Два щуплых паренька сидели на табуретках. В одном Варвара узнала Гусева. Тела соревнующихся, словно лишенные позвоночника, извивались и производили неимоверные движения. Разгоряченные лица отражали всю гамму движения тела. Оба сочно поливали матом.

Удивленная Варвара застыла в позе человека, которому сказали «замри». В цех стремительно вошли начальник отряда Петров и замполит Вахин. Они появились так неожиданно, что Зазулин и свистнуть не успел.

— Варвара Александровна, пришли посмотреть, как ваши подопечные трудятся? — заулыбался Юрий Петрович. — А нам донесли, что здесь ЧП.

— Что за сборище? — крикнул майор Петров, стараясь перекричать шум работающих машинок. — Живо по местам!

Машинки смолкли. В цехе стало тихо, и сразу Варвара почувствовала, как здесь душно. Маленькое помещение показалось совсем крохотным, а машинки, с сидящими за ними парнишками с гладкими выбритыми головами в черных куртках и брюках, старыми, допотопными.

— Ну вы и ругаетесь! — покачала головой Варвара, обращаясь к соревнующимся.

— А русский без мата, что борщ без томата, — неторопливо произнес бригадир Светлов, вытирая ветошью масляные руки.

Бригадира Варвара Александровна хорошо знала. В прошлом — выпускник школы, сейчас руководитель общеобразовательной секции. Каждый день Светлов приходил в школу для доклада, что учащиеся отряда в полном составе на занятия доставлены. У Светлова всегда полный порядок. Варваре казалось, что не будь Светлов руководителем секции, все равно приходил бы каждый день в школу. Долго учился, привык. Школа стала потребностью.

В зоне Светлов девятый год, срок двенадцать, статья «глухая», как здесь говорят, «от звонка до звонка», не перспективная. Свое преступление оценивает так: «Убийство совершил по дурости, по молодости да по пьянке. Не помнил, что и делал. Виноват, надо сидеть». Но он не из тех, кто просто отбывает срок. Имея пять классов образования, проучился в школе еще шесть лет. Окончил на четверки и пятерки. Мог бы быть медалистом, но в этой системе такого не бывает. Получив среднее образование, стал осваивать профессии в ПТУ — жестянщика, тракториста, наладчика швейных машинок. Когда однажды Варвара его спросила:

— Зачем вам, Светлов, столько профессий?

Он ответил:

— Моя бабушка, помню, говорила — «дай бог все знать, да не все делать!» И добавил: — Не думал я сюда попасть, а попал. Вся молодость здесь прошла. Как там сложится жизнь? — он кивнул в сторону запретной зоны, на высокий с вышками и часовыми забор, — сколько лет не был на свободе. Как в новую жизнь то входить? Вот и запасаюсь, авось пригодится.

Сейчас бригадир тихо улыбался, будто и не его спрашивал начальник отряда. Майор Петров был явно недоволен.

— Что у вас тут делается, я спрашиваю, бригадир?

— Да ничего особенного. Пацаны решили позабавиться, выяснить, кто быстрее работает.

— Ну и как? — спросил замполит.

— Да сами посмотрите! — Светлов махнул рукой в сторону двух куч, возвышающихся около машинок. Судейская комиссия торопливо пересчитывала рукавицы.

— Ну дали прикурить! У Головешки — тридцать, у Гуся — тридцать восемь, — воскликнул Пчелкин.

— А за какое время? — поинтересовался Вахин.

— За час.

— У Гусева? У какого Гусева? — переспросил Петров.

— У Юрия Николаевича.

— Да он же и нормы не тянет?! — удивился майор. — Ну, Гусев, не знал. Считал тебя болтуном, недотепой, а ты — гляди?! Тридцать восемь за час?

— Сколько за смену сошьешь? — опять поинтересовался Вахин. Гусев молчал.

— Опять небось около ста? — ответил за него начальник отряда майор Петров. — Надо тобой заняться. И школьные дела у тебя того...

Примерно с февраля посещать школу Гусев стал нерегулярно. То справку с работы от Светлова принесет, что занят по производственной необходимости, то у классного руководителя отпросится по причине недомогания. Часто, с мольбой глядя в глаза учителям, говорил: «Надо, отпустите во вторую смену, плана не выполняю, лишит начальник ларьком». И столько искренности было в его словах, что учительши верили и отпускали.

— А где же моя формула работы? — спрашивала себя Варвара. — Сначала проверяй, а потом доверяй! Ведь здесь многие врут и глазом не моргнут! Да еще мать родную в свидетели призывают. Почему не поинтересовалась Гусевым? Он же из моего подшефного отряда. Тем более и звоночек был — «хватит гуся жарить», — казнила себя учительница.

— Как же так, Коля? — спросила Варвара, глядя в глаза Гусеву. Тот вспыхнул, залился краской, но ничего не сказал.

Как выяснилось потом, Гусев все-таки не врал, отпрашиваясь с занятий. Просьбы его звучали искренне и непосредственно потому, что он действительно часто не выполнял плана. Рукавицы забирал Громов. Громов не считался с тем, хватит ли самому Гусеву сделать норму, а после вызова в кабинет к начальнику отряда майору Петрову стал еще нахальнее. Исполнители его воли Соловьев и Рыбкин и для себя прихватывали... немножечко. Вот и получалось, что Гусев, работая из последних сил, еле-еле дотягивал до нормы. Пожаловаться? Значит стать «стукачем», «помойкой». Тогда совсем пропадешь, прибьют. Бригадир Светлов видел и тоже молчал. Однажды он сказал дружкам Громова:

— Культяпые что ли? Нашли воробьиную шею?

Потом Светлов долго лежал в санчасти. Случайно упала головка от швейной машинки, раздробила две фаланги на ноге. Громовской компании в зоне побаивались.

Человек, которому общество предъявило особые требования за содеянное им, нередко приходит к мысли, что он беззащитен перед правосудием, а находясь в исправительно-трудовом учреждении, ищет сам защиту, входя в какую-либо группу. В положительной малой группе любая насмешка, издевательство вызывает отпор со стороны всей группы. В отрицательной, в «отрицаловке», властвует «авторитет», стремящийся любым способом втянуть новенького в свою группу, где все решает «пахан». И если осужденного обижает не член своей группы, то на выручку может придти вся группа или сам «авторитет». Если же над ним издевается член своей группы, куражится, унижает его, защиты не будет. И сам униженный не порвет со своей группой, боясь худшего. «Авторитетом» отрицательной группы и был Громов, хоть и с десятилетним образованием, но духовно нищий. В лагерной скуке интерес шел по кругу: поесть, достать спиртного любой ценой, карты под интерес, развлекательная программа. Занимаясь мужеложством, заставлял подчиненных поставлять ему «Наташ», «Тань». Осужденный же, получив такое звание, был самым гонимым членом общества, самым презираемым, к которому относились с отвращением. С ним не хотели сидеть за одним столом, спать в одной секции, учиться рядом в школе. Жизнь его превращалась в пытку. Если бы Гусев не смог на них работать, чтобы уплатить свой долг, срок оплаты которого затянулся, то должен бы стать такой «Натальей» или «Татьяной». Уж так получилось, придя в зону с «малолетки», боясь всего, Гусев оказался не в группе, а сам по себе, таща тяжелую ношу несправедливости.

 

АГИТБРИГАДА

Варвара с пропусками возле вахты поджидала агитбригадовский автобус.

— Приехали! Вот спасибо, не опоздали! — обрадовалась учительница. Агитбригаду Варвара пригласила не случайно. Много лет проработала в вечерней школе при комбинате, знала многих рабочих, переучила и родителей, и их подросших, тянувшихся к производству детей. У многих бывала дома, на рабочем месте.

К Варваре подбежала хрупкая на вид миловидная женщина: — Варвара Александровна, здравствуйте! Не узнали? Завклубом, Люба.

— Люба, Любушка ты моя! Изменилась, похудела, но в основном все такая же шустрая. Как сынишка?

— Спасибо, хорошо. Алеше скоро десять лет. А вы зря отказались от вокально-инструментального. Он у нас сильный, пользуется большой популярностью.

Но Варвара знала что делала. Агитбригада комбината — лауреат многих областных фестивалей. Самодеятельные артисты, рабочие по профессии, были влюблены в свой комбинат, гордились им. Не раз помогала Варвара Любе, ученице вечерней школы, составлять тексты для «агитки». Варвара знала, что рабочие парни и девушки смогут показать и доказать реальность планов, свое отношение к родному комбинату, не боясь критики в адрес и производства, и руководства. Варвара хотела, чтобы некоторые ее воспитанники, попавшие под влияние не слишком умных, но говорливых, поверили бы, что там, за «запретной чертой», их сверстники, молодые рабочие и их взрослые товарищи, трудятся самоотверженно.

Оформление для агитспектакля установили быстро. Работали артисты и работники клуба из осужденных. Выступление шло спокойно. Агитбригадовцы рассказывали о продукции комбината языком плаката, песен и танцев; бичевали недостатки, высмеивали бракоделов, прогульщиков, пьяниц. Многие зрители, вчерашние лодыри, разгильдяи и стяжатели, любители выпить на свои и на чужие, слушали молча, без рыка. Правда, справедливости ради, надо сказать, что какой-то пискун выкрикнул: «Ничего самочки». Но на него зашикали, и голос умолк. Как и предполагала Варвара, реакция зала была правильной.

В конце выступления агитбригадовцев одна из бойких девушек выкрикнула: «Кончай с прошлым! Приходи работать на наш комбинат!» Зрители бурно аплодировали. Потом «местные» дали встречный концерт. Выступали два ансамбля. Комбинатовские сидели открыв рты. «Местные» пели хорошо и вдохновенно. Под звуки электрогитар исполнялись песни советских и зарубежных композиторов. Ударник Пеночкин, сидевший на уроке как сонная муха, был неузнаваем. Туловище у Пеночкина извивалось, руки — обтянутые белой трикотажной майкой (и где только взяли?), перелетали с одного барабана на другой, пробегали по медным тарелкам и снова мелькали в воздухе. Голова покачивалась в такт, а ноги? Надо было видеть эти ноги! Пеночкин был в ударе.

На другой день в школе только и говорили о концерте. Кто не был, расспрашивал, обижался, что не попал из-за недостатка мест в зале, или из-за работы. Больше всего вопросов досталось Варваре.

— Ну дали ваши, то есть бывшие ваши, — поправился Пеночкин, — нашим прикурить. — А наши тоже вашим дали!

Варвару буквально допрашивали: — Как звать эту, ту? Замужем или нет?! Но самое главное, что радовало, так это то, что ее ученики прочувствовали, что там, на свободе, молодежь решает важные проблемы. Это вселяло желание работать и учиться лучше, чтобы скорее пойти на поселение, на стройки народного хозяйства — «на химию», получить досрочное освобождение. Но этот путь возможен только без нарушения режима содержания колонии. Многие стали задумываться над тем, а почему бы и им не стать такими? Но были и те, кого концерт поверг в уныние.

Варваре Александровне казалось, что она знает многое, чем живут ее подопечные. Но... Это случилось ночью, через неделю после приезда агитбригадовцев. Убили учащегося десятого класса Карасева. Убили зверски: скамейкой перебили позвоночник. И кто? Вдохновенно певший о любви, о первом светлом чувстве. За что? Якобы за подозрение, что Карась — стукач, собиравшийся «козлить» начальнику. А на самом деле, он просто оформлял отрядную газету «К новой жизни» и ходил советоваться.

Да, это был мир преступников, концентрат нарушителей на скудной площади лагерной зоны. На воспитательном часе шел трудный разговор о смысле жизни. Только через неделю Варвара воспрянула духом. И кто поднял ей настроение? Детуров!

Закончив работу в зоне, учащиеся пришли на субботник в школу. Учителя принесли кассеты с записями, включили магнитофон. Работалось весело, дружно. Школу вымыли и вычистили так, что в окнах не стало видно стекол.

Первый раз в жизни работаю с удовольствием, — признался Детуров. — Никогда не думал, что буду испытывать радость от этих ведер и тряпок. Знала бы мама.

— А ты ей напиши. Хочешь, я напишу? — предложила Варвара Александровна.

— Напишите лучше вы, а то подумает, что хвастаюсь. А вообще, стоит ли? Надо себя еще испытать.

И действительно, только позднее Детуров стал передовиком производства и даже возглавил движение «Лучший по профессии». В этом деле оказали влияние частые гости — молодые рабочие с ремонтно-механического — шефы завода.

 

СТОЛКНОВЕНИЕ

Снег мягко ложится под ноги, на сердце спокойно и как-то радостно-тихо. Начало марта, а как снежит небо! Варваре вдруг захотелось закружиться в танце, взлететь синей птицей в белое пушистое небо, откуда, кружась, летели и летели ватные хлопья.

Войдя в зону, Варвара стремительной походкой, про которую говорили «так ходит только Варвара», пронеслась вдоль локальных зон, пролетела вторую вахту, перешагнула через порог школы и неожиданно остановилась от резкого обращения:

— Зайдите к директору! — коротенькая женщина-завуч, круглая, словно тугой мяч, развернулась, показала Варваре необъятную толстую спину.

— Одну минуточку, только разденусь, — ответила Варвара, предчувствуя что-то недоброе.

Директорша сидела за столом и не поднимая головы спросила:

— Запрос на Иванова сделали?

— Уж месяц, как отослали письмо. Пока ни звука.

— А как послали?

— Как? — удивленно переспросила Варвара. — Обычно, по почте.

— У секретаря колонии зарегистрировали?

— Нет, думала не обязательно. Должна же школа ответить, раз Иванов у них учился!

— Думала... И еще. Зачем целый автобус в зону приволокли? Пригласили бы из райкома комсомола каких-нибудь секретарей.

— Пригласили из обкома комсомола и из политехнического института студентов.

— Пригласили. А меня почему в известность не поставили?

— Так вас же целую неделю в школе не было! Мы и с учителями, и с замполитом обо всем договорились.

— Опять вы! — зло вскипела директорша. — Не много ли на себя берете?

— Много. Тяжело, а ведь надо. Новые трудные ребята в зону пришли. Да еще это «подло´» с «малолетки» принесли, — Варвара пыталась говорить спокойно, стараясь не замечать директорского раздражения. Так не хотелось заводиться с утра.

— График дежурства по классу почему не вывесили? У всех есть, а у вас опять свои штучки-дрючки-закорючки?!

— Везувия Сергеевна, — голос у Варвары задрожал, — я просто это «подло´» в своих классах искоренила. Я им так и сказала: «Вам в «подло´» и мне в «подло´». Раз вы простого дежурства в классе не организуете, я тоже свое личное время на вас тратить не буду. Теперь как миленькие все сами делают. Спросите учителей. В классах полный порядок.

— Порядок. А девятиклассники на черчение не идут, только по особому приглашению. Меня игнорируют, спрашивают, почему не литературу веду. Ишь, вольные какие! Забыли, как судебное дело на ваших завести хотели? Могу возбудить. Вам как классному руководителю большая неприятность будет. Напомню: мало того, что на урок не пришли, так еще и дверь изнутри в классе приперли!

Как не помнить такого Варваре? Еле удалось тогда в октябре отстоять учащихся. Пришел дежурный помощник начальника колонии, начальник отряда Покиладзе, у которого больше всего осужденных учится в этом классе. Везувия требовала оформить все судебным протоколом.

— Значит, бунт? спросил майор. — Вы знаете, чем это пахнет? Учащиеся сидели тихие, подавленные. И тут поднялся Детуров.

— Гражданин майор! Вы нас простите. Мы как-то забылись, что на зоне. Почувствовали себя высоковозрастными школярами. Вовсе это не бунт, а глупость какая-то. Виноваты.

И столько было в этих словах искренности, что майор, отец двух сыновей, просил директоршу простить их. Разговор продолжался в кабинете у Везувии.

— А ведь они в чем-то правы! — сказал начальник отряда старший лейтенант Покиладзе. — Если будет начато дело, вам придется кое-что объяснять.

Это подействовало сильнее, чем все доводы майора, основанные на понимании мальчишеских натур. Много пришлось тогда повозиться Варваре с классом. Сейчас Везувия припомнила этот случай, и Варвару потянуло на откровение.

— Вы обижаетесь, что учащиеся вас игнорируют? Спрашивают, почему литературой не занимаетесь? Вы же гуманитарий, а не чертежник. Если говорить откровенно, учащиеся все знают, что чертежи вам подготавливает завхоз. Он инженер, технарь. Да и уроки частенько за вас проводит. И на больничном вы без больничных листов. Завуч прикрывает. А зарплату получаете вы. А мы толкуем им о честности.

От такого откровения лицо у Везувии пошло пятнами.

— Варвара Александровна, это уж вы слишком!

— Почему слишком? — не могла уже включить тормоза Варвара. — Кто вам правду скажет? Елена Егоровна? Она передаст все, что говорят в учительской, но правды не скажет. Особенно сейчас, когда вы еще готовите ее, как и себя, к званию «Отличник просвещения». Извините, у меня урок.

Варвара вышла из кабинета. От хорошего настроения не осталось следа. Почему-то сразу бросились в глаза простые чулки на ногах, черные суконные сапоги на молниях, подол неизменного темно-серого сарафана и припомнился недавний разговор:

— Варвара Александровна, а вы редко меняете платье! Не зарабатываете? Да и чулочки у вас, сапожки — не засмотришься!

— Все правильно. Я хочу, чтобы раз взглянул, больше не хотел. Надо на доску, на таблицы смотреть, а не «сеансы» ловить! — вдруг выскочило тогда у Варвары слово из лагерного лексикона.

— С кем поведешься, от того и наберешься, — подумала Варвара, входя в учительскую. Темные крошечные окна с решетками навели на унылое сравнение: как похожа учительская на камеру, в которой не раз приходилось бывать, когда учащиеся за провинность попадали в штрафной изолятор — «шизо» или в ПКТ — помещение камерного типа. Обучение продолжалось и там. Прозвенел звонок. Школьный день только начинался, а на душе уже было мутно и противно, горечь наполнила сердце.

За стеной в своем кабинете металась Везувия. И опять, какую неделю подряд, ее донимали воспоминания, эти застывшие глаза военного хирурга.

— Никто не видел! Нет свидетелей! А совесть? — спросил внутренний голос. — Была ли она у тебя?

В памяти Везувии, словно в калейдоскопе, замелькали давно минувшие события. В деревню Калифа пришла пешком, ни вещей, ни документов. Объяснила: «Бомбили, от своих отстала». Прижилась у старушки-бобылихи. Думала отсидеться в деревне, а там — видно будет. Да не получилось. Пришли немцы. Нагрянули каратели. Молодых согнали для отправки в Германию. С ними попала и Калифа. И опять непредвиденное обстоятельство. Ее опознал староста как военную медицинскую сестру из госпиталя, куда он приезжал просить лекарства для больной жены.

В лагерь Калифа попала через распределитель. Ее соседкой оказалась невысокая чернявая хрупкая девушка старше Калифы на два года. Звали ее странным именем Везувия. Перед самой войной Везувия окончила педагогический институт, филологический факультет, родом с Кубани, русская, хотя в родне были татары. Родители, младшие братья и сестры погибли. Бомба угодила прямо в дом, оставив после себя одну глубокую воронку. Везувия была на курсах медсестер, осталась живой. Как узнала Калифа, у Везувии были награды — орден и две медали.

— Почти полтора года на фронте и ни царапины! — сокрушалась новая знакомая. — А тут оглушило, присыпало землей. Осталась на ничейной полосе.

Работа с восхода до заката изматывала людей. Калифа худела и вместе с потерей веса все лихорадочно думала, как попасть на прием к начальнику лагеря. Мало попасть, надо доказать, что она может быть им полезна. Но как это сделать? Калифа стала перебирать в памяти все случаи, о которых рассказывал отец. Темной глухой ночью, когда в бараке после тяжелой работы все спали, Калифа подобралась к Везувии, стала душить полотенцем, крепко прижимая хрупкое бьющееся тельце девушки своим широким и мускулистым до тех пор, пока та не обмякла, не затихла.

Утром труп обнаружили. Поднялся шум. Пришло начальство. Стали допрашивать. Так Калифа познакомилась с начальником лагеря. Здесь она выложила все: что внучка бая, что ненавидит советскую власть, что готова работать против нее. Калифу перевели в другой лагерь, ближе к фронту. Из лагеря она бежала. Через неделю голодная, истощенная, с клеймом на руке лежала Калифа в прифронтовом госпитале. Уход, питание, молодость делали свое дело. Щеки снова стали тугими и розовыми, черные пряди непокорных волос, правда, еще торчали пучками в разные стороны, но уже было заметно, что скоро их можно будет причесывать.

Так вместо Калифы появилась Везувия Сергеевна, с наградами, документами, живой легендой. Директорша усмехнулась, зло смотря на своего двойника в настенном лагерном зеркале.

 

КРИЗ

В конце марта Варвара Александровна заболела. Гипертонический криз затянулся. Варвару положили в больницу. Приходили учителя, приносили фрукты, соки, цветы. Варвара волновалась. Дома дети одни, в школе заканчивается самая большая третья четверть. Как-то там ее воспитанники? Все ли сдали зачеты? Она понимала, что надо лечиться, но никак не могла взять себя в руки. Давление держалось. Назначили курс лечения самыми сильными препаратами.

Однажды из зоны коллеги принесли Варваре записку. Записку написал самый отчаянный лодырь, противник любой общественной работы. И вдруг этот самый ученик прислал записку следующего содержания: «Варвара Александровна, ваше письмо класс получил и сразу пишем ответ: вы за нас не беспокойтесь, все зачеты будут сданы». К записке был приложен список должников с пометками: «Детуров — физика, Морковкин — дал слово. Королев — скоро сдаст свои два «хвоста». Два фанатика, что сидят в углу, пока не сдают, но мы их наверняка заставим взяться за ум». И подпись: староста класса Печуркин.

— Ну, слава богу, сдвинулось!

— Что, давление упало? — спросила соседка по палате, жена начальника пожарной охраны.

— Нет, ученик. Знаете, у меня в классе есть такой. Сидит за убийство, срок — двенадцать лет. Парень огромного роста, хорошо физически сложен. Но лодырь — нет слов. В школу пошел учиться без желания. Свое поведение объясняет так: «Пока сижу, вашу школу успею окончить два раза, жаль, что нет здесь институтов!» Сам не работает и другим мешает. Мы его вызывали и на совет коллектива отряда, и на совет коллектива воспитателей, и всевозможные взыскания накладывали. Не работает и только. Вырос в хорошо обеспеченной семье, отказа ни в чем не получал, школу бросил. Лень, презрение к труду, праздность, пьянство привели к преступлению. Паразитический образ жизни его вполне устраивает, он так и заявляет: «Меняться не собираюсь, готов нести наказание». И даже бравирует: «Лучше быть стройным тунеядцем, чем горбатым стахановцем».

— Вот фрукт! — возмутилась соседка.

— Да уж! К тому же — флегматик, значит «натура, обладающая твердой волей, упорством, настойчивостью, способностью к длительному сопротивлению», — процитировала Варвара майора Петрова. — Вот я и взялась с ним возиться. Целый год все капаю. Похоже, сдвинулось. Вот счастье!

— Счастье? — удивилась соседка. — Вы так говорите о них, о своих зеках, будто их любите. Будто они этого стоят. Напреступничали и пусть сидят, гниют там. Чего с ними возиться!

— Странно вы рассуждаете, а вроде бы и правильно, — продолжала Варвара. — Да... Советское общество ведет с преступностью решительную борьбу. Одна из форм ее — уголовное наказание. И в то же время надо заботиться о судьбе наказанного, чтобы стал он полезным человеком, чтобы бывший преступник вернулся в общество способным работать и жить в коллективе, создавать семью, детей растить. Известно ведь, какова семья — таковы и дети! «Ребенок учится всему, что видит у себя в дому». Значит, от того, как мы будем работать с ними, зависит и будущее их детей.

— И верно, — вздохнула соседка, — а я как-то и не думала над этим.

— Перевоспитывать труднее, чем воспитывать, порой даже невозможно. Ведь приходится ломать, переделывать привычки и в целом все поведение человека. А насчет любви, — вздохнула Варвара, — я вам скажу вот что. Откроешь в спецчасти дело, волосы дыбом встают, а работать с таким надо. Потом и человек меняется. Он уже не тот, который свершал преступление. К тому же в каждом, даже страшном человеке, есть светлое пятнышко. Надо только разглядеть это пятнышко. А как увидишь, начнешь его растирать, меняется человек. У меня в прошлом выпуске одних передовиков производства в одиннадцатом классе было десять человек. Пять — со званием «Лучший по профессии». Петров получил первую степень исправления. Это значит почти вылеченный. А вначале были — возьми и брось, стадо лодырей и разгильдяев.

— Скажите, Варя, — спросила другая соседка по палате, — а есть такие, которые не поддаются исправлению?

— К сожалению, есть, — вздохнула Варвара Александровна. Перед ней возникли крупные, похожие на переспелую вишню глаза Громова. — Лишить жизни иного подонка не жаль!

— Какая трудная у вас работа! Потому и давление не спадает.

— Давление? — не хотела Варвара рассказывать этим больным женщинам, что с давлением ей помогла администрация школы. Это никому не понять да и не нужно понимать.

То ли записка подействовала, то ли лекарства делали свое дело, но давление вдруг нормализовалось.

Варвара Александровна неторопливо вышла из школы и направилась в сторону вахты. Ее догнал Хлебов.

— Вы домой? — спросил ученик.

— Домой.

— А когда в отпуск? — голубые девичьи глаза Хлебова налились грустью. Варвара и раньше замечала, что на уроках Хлебов стал вести себя иначе. Он не стремился высказываться, чтобы продемонстрировать свои познания по предмету. И даже порой молчал, хотя знал материал. Стеснительность — вот, пожалуй, то новое, что появилось в поведении Александра.

Некоторое время Варвара и ее ученик шли молча.

— Хлебов, а вы скоро освобождаетесь? — спросила Варвара, не зная о чем вести разговор. Сама подумала: — Личное дело знаю, все в тетради рабочей записано.

— Еще пятьсот семьдесят три дня и один час. Это скоро и не скоро. Варвара Александровна, а когда вы в школе будете в последний раз?

— Вот еще три экзамена, с двадцать пятого в отпуск.

— Значит, двадцать четвертого придете?

— Приду, надо аттестаты заполнить, а на вручении не буду.

— А как же? — растерянно проговорил Хлебов.

— Как-нибудь переживете. У меня путевка в дом отдыха с двадцать третьего, решила съездить.

— До свидания. Значит, я вас еще увижу!

Через несколько дней, подходя к вахте, Варвара снова увидела Хлебова. Он вырос словно из-под земли.

— Я вас жду! — сказал Александр и протянул Варваре письмо. — Прочтите, пожалуйста, вечером. — Хлебов резко повернулся и побежал в сторону своего сектора.

— Вот тебе и локальные зоны, — подумала Варвара, — а проход, вроде, и возможен. Вечером вскрыла конверт, прочитала послание:

«Добрый вечер, Варвара Александровна!

Пишу вам в первый и, вероятно, последний раз. Возможно, вы индифферентно отнесетесь к моему письму, но я все-таки решил высказать на сей раз все, что не мог сказать в вашем присутствии. Тем более, что занятия кончились, и вы на длительный срок покинете эти презренные пенаты. Вручаю вам это письмо почти в последний день, ибо, получив подобную эпистолу несколькими месяцами раньше, вы наверняка восприняли бы ее аллегорически, то есть усмотрели в ней определенную тенденцию, которую подозревают многие люди, имеющие какое-либо отношение к пенитенциарной системе. Мое же письмо имеет чисто эмоциональную основу, и мне хотелось бы, чтоб оно было воспринято так же искренне, как и написано. Конечно, очень трудно излагать на бумаге все, что чувствуешь и ощущаешь, но я все же попытаюсь передать то чувство, которое владело мной все эти месяцы. Вы знаете, что я почти четыре года провел в «крытой тюрьме». В конце ноября прошлого года меня перевели в этот лагерь, и первой женщиной, которую я увидел, были вы. Не знаю, может быть, ваша импозантность произвела на меня первое глубокое впечатление, только после этого меня почему-то стало тянуть в школу. Я начал почти каждый день приходить, заглядывать в классы, надеясь просто лишний раз увидеть вас. Получив разрешение посещать ваш класс, я был счастлив впервые за последние годы. Я с огромным наслаждением ждал ваших уроков и с каким-то благоговением созерцал, как вы проводите урок. Прошу вас, только не поймите это превратно. Просто мне было приятно видеть вас, сознавать, что есть вроде бы обыкновенная и вместе с тем необыкновенная женщина, которая так проста в обращении с людьми. Нет, это не лесть, не комплимент вам. Действительно, когда я встречал вас, то только от одного взаимного приветствия у меня сразу светлело на душе, и от лагерной меланхолии не оставалось и следа. Несколько раз я даже отважился проводить вас до вахты, обмениваясь несколькими ничего не значащими фразами, которые являлись для меня оптимистическим зарядом. И почти каждый вечер я выходил на крыльцо, провожая вас взглядом, как вы уходили домой. Помните, однажды на уроке у вас сильно заболела, закружилась голова? А мне было ужасно приятно сбегать для вас в санчасть за таблетками. Понимаю, что это звучит парадоксально. Но тем не менее это так. Все это время только ваше присутствие скрашивало в какой-то степени мои арестантские будни. Вы были маяком во мраке лагерной жизни, в этом хаотическом нагромождении всевозможных пороков. Правда, однажды чувство мое было низвергнуто вами до ранга утилитарности. Вы, конечно, и не подозревали каким образом. Вы представить себе не можете, насколько одним предложением, вернее, одним словом вы оскорбили мое к вам чувство. Я долго избегал вас, старался не встречаться, я пропускал занятия. Потом понял, что вам несвойственно унижать людей, вы просто были чем-то в тот день сами унижены. Обида улеглась, и я по-прежнему с тайным уважением думал о вас. Я, кажется, многословен. Мне не хочется прощаться с вами, но я прощаюсь. Потому скажу короче. Современные умы утверждают, что любовь — это высший плод на дереве человеческих чувств. Может быть, я и не имею права называть свое чувство к вам именно таковым, но поверьте, мое чувство к вам настолько пиитно, что выходит за рамки обычной вежливости и эстетики поведения. Знаете, я никогда не был женат, хотя в. сентябре мне исполнится уже тридцать три. И если мне когда-нибудь придется связать себя узами Гименея с женщиной, то я страстно желал бы иметь супругой женщину именно такой сердечной простоты и такого душевного склада, как вы. Я благодарен вам за то, что вы такая, за то, что вы излучаете тепло, за ваш благородный характер, да и вообще за то, что вы есть. До свидания. С искренним уважением к вам Хлебов Александр.

P. S. Мы с вами вряд ли увидимся. Если увидимся, мне кажется, что я не смогу к вам подойти, потому что буду испытывать чувство стыда, ведь я еще никогда никому не писал подобных писем. Будьте счастливы! Желаю вам всего, что только можно желать на этой грешной земле».

Прочитав письмо своего ученика, Варвара долго сидела молча. Ей тоже никогда не приходилось получать подобных послании, слышать объяснение в любви, о которых пишут в романах, показывают в кино.

— Конечно, — усмехнулась она, — столько лет без женского общества! Как говорят, «на безрыбье — рак рыба», можно и в козу влюбиться. — Варвара не считала, что способна кого-то взволновать. — А стиль? Весь Хлебов как на ладони! Но цинизма хватило на минуту. — Нет, это письмо не было объяснением в любви. Это было поклонение ей как женщине. Это был крик души мужчины, желавшего любить.

— А верно ли то, что в зоне работаем мы — женщины? — подумала затем Варвара. — Может быть, лучше мужчин привлекать к учительской работе? Да где их столько возьмешь? Нет, нужны женщины-учителя. Женское общество благотворнее влияет на и так грубый образ жизни обитателей этого запретного мирка.

Письмо Хлебова, рожденные им мысли всколыхнули прошлое, которое, как казалось Варваре, безвозвратно ушло в вечность. Жизнь у Варвары складывалась далеко не так, как мечтают в юности девушки. Училась в институте с парнем, привычка быть вместе перешла в привязанность. Вышла замуж, как ей казалось, по любви. Родила двух дочерей, была верна своему первому увлечению. В душе часто поднималось желание поговорить с мужем о чем-то возвышенном, светлом. Хотелось оторваться от земных забот и закружиться в легкомысленном вальсе чистого счастья. Поэтическая натура Вари уводила ее в мир мечты. Малоразговорчивый муж своим постоянным недовольством и требовательностью, даже в самом малом, в пустяковом, гасил светлые Варины чувства. Взвалив на себя всю ношу семейных забот, начиная с магазина и кончая покраской полов в доме, Варвара задолго до сорока убедила себя в том, что она не молодая женщина. В этом помогал ей муж. Не случайно говорят, каков муж, такова и жена. У хорошего — жена молода и красива. Варин же супруг нередко ей выговаривал: — Ты, я смотрю, совсем расплылась?! — Верно, Варвара была чуть полновата, но это ее не портило. Полнота пришла с рождением первой дочери да так и осталась на всю жизнь. Высокая, стройная, с гордой осанкой, она привлекала к себе внимание, не оставалась незамеченной. Мужу было неприятно, что на жену обращают внимание, и будучи эгоистом, тут же или потом, обязательно говорил ей очередную гадость, от которой портилось надолго настроение.

Незаметно для себя Варвара стала избегать быть с мужем на людях. Гордая страстная натура Варвары все же нашла отдушину в этом, казалось, беспросветном ярме. Светлая ее душа выливалась на дочерей. Муж отсутствовал все чаще и чаще. У каждого складывался свой жизненный путь. Все меньше и меньше делалась его зарплата. Разговор о деньгах сводился к одному: «Неприлично говорить об этом». Дети росли, расходы увеличивались. Варвара все больше нагружалась уроками. Материальное положение семьи зависело от ее зарплаты. Когда Варваре предложили перейти в систему образования УВД, она согласилась. За сложность работы с осужденными доплачивали двадцать пять процентов. Но не совсем это явилось причиной ухода из любимой комбинатовской школы, где работала с момента ее основания. Душа Варвары металась, искала выхода. Может быть в другом месте, в другом коллективе что-то изменится у нее? Наивные рассуждения. Но все оставалось по-прежнему. Муж приходил все позднее и позднее, а потом стал ночевать вне дома. Так опостылели Варваре черные проемы окон по возвращению с вечерних уроков. И это окно, глядящее на дорогу, по которой на рассвете идут разгулявшиеся молодые парни. Если бы не дочери, уехала бы куда глаза глядят.

В такие ночи исколесила Варвара все окрестности района, где они жили. С тех пор не стала бояться ни темной ночи, ни черного леса, ни таинственного кладбища.

 

ЛЮБОВЬ К ОФИЦЕРШАМ

Лето на исходе. Из отпусков возвращаются учителя. В учительской оживленно, коллеги обмениваются впечатлениями. На пороге возникла улыбающаяся Везувия Сергеевна:

— Варвара Александровна, зайдите ко мне!

— Началось, — буркнул Валерий Иванович. — Математика-то с химиком взяли?

— Нет, — отозвалась Мария Ивановна.

— Разве в роно нет неустроенных учителей?

— Везувия говорит, что нет. Опять сентябрь—октябрь кое-как работать. И так каждый год.

— Офицерш поджидаете, — недобро усмехнулся Валерий Иванович. — Вот устроятся на новом месте, начнут работу искать. Тут их Везувия и...

— А мы что, не люди? — вдруг обозлилась литераторша Алла Алексеевна. — Пока мужья учатся, мы стаж нарабатываем. Куда потом попадем? На «точке» не всегда работа по специальности есть.

— Да мы не о том! Мы не против вас лично, но уж очень вы непостоянные кадры. Из учебного заведения, где учатся ваши мужья, считай, с каждого курса по одной, а то и по две жены-представительницы. На пятнадцать учителей — семь-восемь офицерш. Не многовато ли? У вас ни классного руководства, ни лишних нагрузок. А у нас по два класса и непочатый край нагрузок по колонии. Обидно. С вами Везувия, как говорят «вась-вась», а на нас свой характер разряжает. Знает, что давно работаем, никуда не денемся, да и зарплата выше, чем в других школах. В вечерних в городе что сейчас делается? Учителя, как дворняжки, за контингентом бегают, в школу ученика за руку ведут. В детских школах работать — тоже не мёд.

— Вы уехали, на ваше место снова новенькие, — поддержала Валерия Зинаида Кузьминична, — а специфики нашей школы не знают! Конечно, можно научиться через сотню ошибок, но сколько для этого потребуется времени и сколь несовершенна будет эта деятельность?

— Ну целый философский трактат! — прервала пылкую речь Мария Ивановна. — А все-таки, что это за любовь у Везувии к академшам? Наверное, как бывшая офицерша. Да и в гости есть к кому сходить.

— Еще бы! — откликнулся Валерий Иванович, — общество-то избранное. У нас работают жены не младших офицеров. И гости у них — высшие чины. Шутка ли?

— Это правда, — согласилась Алла Алексеевна. — С нашими мужьями и иностранцы учатся, в гостях бывают. Мой в этом году полковником станет.

— Алла, а куда получила назначение Маргарита?

— На Север. Иван-то ее теперь командиром полка будет, обещала письмо прислать, как устроится.

— Общее пришлет или персональное директорше?

— А кто ее знает. Везувия у них часто в гостях бывала. Наверное, два. Знает же, что от везувинского и строчки не перепадет!

— Хватит вам языки по-пустому точить. Пошли комплектованием заниматься, с новенькими беседовать! — сказала Варвара, входя в учительскую.

— Пошли, пошли, — подхватила Мария Ивановна. — Последний разочек — и на пенсию.

— То-то я смотрю вам не терпится иксы с игреками вырисовывать! — засмеялся Валерий Иванович. — Прощальный вальс логарифмам закатите?

Шагая по зоне к подшефному отряду, Варвара анализировала только что состоявшийся разговор в кабинете директора школы.

— Варвара Александровна, мы тут посоветовались с завучем и решили вам в этом году дать еще и химию, — голос директорши звучал ласково-спокойно, даже чуть просяще. — Дело в том, что преподаватель химии, как вам известно, уехала, а новенькая — молодая, может вести только биологию. Вы же учитель опытный, кстати, раньше в другой школе вели химию. В дипломе у вас значится: преподаватель химии и биологии.

— Везувия Сергеевна, мне бы не хотелось. С реактивами большие трудности. Пусть одна биология. Сколько будет.

— Что вы! Это очень маленькая нагрузка. У вас же дети! Вы уж не откажите нам в просьбе. Видите, какое положение. На экзамене вы вместо Галины Васильевны отлично справились. Досталось вам, это мы понимаем и оцениваем.

— Ну и что ж! Химия так химия! — решила про себя Варвара. Мягкая натура ее не могла устоять перед просьбой. Тут она была безоружна. — Этот предмет я тоже люблю, особенно органическую химию. Только зачем нужно было брать еще одного учителя?

Если бы Варвара знала, что задумала Везувия, то никогда бы не согласилась.

 

НИНА НИКОЛАЕВНА

— Ой, Везувия Сергеевна, — запела Елена Егоровна своим елейным голосочком, — паричок-то вам как идет! Больше сорока и не дашь!

— Что вы, Елена Егоровна! Разве париком здоровье поправишь? Год бы этот дотянуть. Муж и то говорит: «Везунчик, ты совсем замотанная!»

— В мохер! — буркнула Нина Николаевна.

Везувия не расслышала или сделала вид, что не расслышала. Но через минуту объявила:

— Нина Николаевна, я к вам на урок собралась.

Нину Николаевну нервно передернуло. Схватив тетрадь с планами, старая учительница поспешно направилась к полке с классными журналами.

— Пойдемте!

Учащиеся поднялись из-за столов, приветствуя вошедших.

— А вы что-то к нам зачастили, — бесцеремонно высказался Иванов, — обществоведение подучиваете? — но заметив волнение учительницы, осекся. Директорша расположилась за последним столом, вытеснив двух учащихся, раскрыла тетрадь и застрочила.

Прерывающимся от волнения голосом Нина Николаевна начала объяснять урок. Учительница вычерчивала на доске схемы, объясняла по таблице. Тема урока «Прибавочная стоимость». Очень торопилась. Материала много, а времени мало. Все хотелось рассказать старой учительнице, все разъяснить до мелочей.

Время бежит неуловимо быстро, минута за минутой. Сколько было таких минут, часов в жизни Нины Николаевны? За плечами — целая жизнь. Трудное детство, война, отнявшая мужа, потом смерть взрослой любимой единственной дочери. И сейчас ежечасно волнуется за судьбу двух внуков, живущих вдали при новой матери. Несладкая у Нины Николаевны жизнь, полная тревог, бесконечных забот. Будучи на пенсии, снова пошла работать в школу. Так хочется еще пожить любимым делом, да и внукам помочь встать на ноги.

— Вот еще запишите, ребята! — обращается Нина Николаевна к учащимся, но звонок, неумолимый звонок извещает, что запись придется сделать на следующем уроке. Жар охватывает голову, сжимает сердце.

— Опять на уроке не успела закрепить новый материал! Ну просто беда! Как только Везувия на уроке, делаюсь несобранной, размазней да и только! — сокрушалась Нина Николаевна в учительской. — Такой тяжелый год выдался, третий месяц проверяют и проверяют. То директор, то завуч. Не подхожу, так бы и сказала сразу!

— Это вы-то не подходите? — засмеялась молодая офицерша. — Я у вас несколько раз была на уроках. Мне нравится, как вы учите. И обращение, и манера, и метода у вас хорошие, не говоря уж о знаниях. Долго мне до вас тянуться!

— Историю у нас ребята знают, — поддержала новенькую Зинаида Кузьминична. — В вопросах философии разбираются. Даже этот Зураб Гогитидзе с удовольствием глаголит о проблемах бытия. А раньше как с ним мучались?

— Когда вы на уроке, совсем другое дело. Я работаю в нормальных условиях. Знаю, что не будут терзать, к ерунде привязываться, из мухи слона выращивать. — Нина Николаевна кивнула в сторону директорского кабинета.

— Нина Николаевна, а чем вы не угодили директору?

— Мария Ивановна, вам ли не знать? А вы чем не угодили?

— Я — другое дело, когда начинала работать здесь, долг назад попросила, дура деревенская. Ведь есть поговорка: «Деньги — не рыжики и зимой растут». Заработала бы. А вы-то чем?

— Будто не знаете, что не голосовала за звание «Отличник просвещения» для Везувии, — усмехнулась Нина Николаевна. А кто еще не голосовал? Варвара. Она тогда на больничном была. Варвара бы не позволила совершить произвол, превратить вас в послушное стадо баранов. Вот ее и бьют и плакать не дают. Совсем учительницу затиранили, до психоприемника решили довести? Одна против ханжества пошла.

— Вот пошла и пусть терпит, — возникла Елена Егоровна. — И вы, Нина Николаевна, терпите. Варвару еще на педсовете поддержали! К ней да к вам и ходят на уроки, а мы, как видите, без волнений живем. Вы — наша передовая.

— Хороша передовая в мирное время! Вы, Елена Егоровна, страшные вещи говорите. Неужели так и думаете?

— А что мне теперь делать? Я председатель месткома, должна работать в контакте с начальством.

— У вас не контакт, а негласный сговор террористов. Соберете тройку: вы, завуч с директором во главе и бьете, бьете учителя, да все по голове норовите, по нервным клеткам. И самое страшное, что оформляете в рамках законности, протокольчики строчите. Две подпевалы при одной запевале. И откуда вы такие в наше время? Везувия — вообще не наш человек, не советский. Я как старый член партии не боюсь об этом сказать. Последний год работаю в школе. Старая я, на седьмой десяток пошло. Но помните мое слово; сор, который вы развели, скоро будет, возможно, вместе с вами выброшен через порог.

В учительскую вошла Варвара Александровна.

— Нина Николаевна, что с вами? На вас лица нет! Что случилось! На уроке опять были? Я сейчас таблеточку вам дам, зелененькую. Очень хорошая таблетка — элениум. Чудесное средство, но часто нельзя пользоваться, перестает действовать. Хорошо успокаивает. Возьмите все. Мне теперь другие выписали.

— Милая Варя! Добрый мой человек. За что вас и люблю. Да все вас любят! Кроме, пожалуй, Елены Егоровны. Это у ней от зависти. В последнее время жизнь у Елены не получается, все косяк-наперекосяк. Сама виновата, с пути сбилась.

— Знаете, Нина Николаевна, вы уж слишком перехватили. — Елена Егоровна соскочила с дивана. — Вот сейчас пойду и... и...

— И доложу директорше, что меня обижают, — продолжила Нина Николаевна фразу, начатую Еленой. — Соберете тройку свою, вызовете меня на «ковер» и начнете прорабатывать, что митингую?

— Только посмейте, — чеканя каждое слово, сказала Варвара. — Я давно в райком зайти хочу.

— И я, — негромко добавила Мария Ивановна. — Такие сложные проблемы решать надо, в связи с особым составом учащихся, а вся энергия вашей тройки направлена черт знает на что! Какая-то мышиная возня вокруг кормушек. Развели бабство!

— Таких отличных специалистов беречь да беречь надо. Такие кадры для данной системы, — как бы продолжая думать вслух, сказала Алла Алексеевна.

— Да и молодых учителей растить надо, поддерживать в начинаниях, — не удержалась чаще помалкивающая Зинаида Кузьминична. — Из хороших специалистов делаете троечников, равнодушных приспособленцев. А здоровье-то как наше гробите? Не от уроков часто устаешь, хотя работа с таким контингентом — не сахар, сама знаешь, — обратилась Зинаида ко все еще стоявшей месткомихе. — Просто диву даешься, — все распалялась географ, — была Везувия одна, потом завуч запела с ней дуэтом, а потом и ты — в трио включилась? Звук металла на груди не терпится услышать? А ведь отличницей стала Везувия, не ты. Неужели не понимаешь, что тобой прикрываются, тебя используют, что так нельзя? Пора тебе, Елена, одуматься!

— Правильно вы говорите, Зинаида Кузьминична! — отозвалась молчавшая всегда Валентина Егоровна. — Вот я пришла сюда из детской школы, стаж маленький, желание работать большое. Так мне хотелось стать хорошей учительницей. А стали придираться, по мелочам изводить, махнула рукой. Сначала ругали за дело, но было не обидно. Потом отстали, стали не замечать моей плохой работы. Думала уйти, дети маленькие, муж заочно учится, зарабатывает мало, квартиру получили. Здесь побольше платят. А если молчишь да поддакиваешь — и совсем хорошо нагружают часами. И не смотрят, как ты там в классе работаешь. Учишь или так язык чешешь. Чтобы хорошо дать урок, надо к нему хорошо и подготовиться! — Валентина залилась краской. — Вы не считайте, что я только о деньгах думаю. Обидно за хороших учителей. Трудно вам, Варвара Александровна, кое-как вы не умеете и никогда не сумеете, да и Везувии Сергеевны потактичнее. Она вам и не прощает. И Нине Николаевне тоже. Услышит это директорша, что делать будем? — вдруг спохватилась Валентина Егоровна.

— Если там, услышит. У ней дырка в стене и воронка в шкафу! — хохотнул Валерий Иванович.

— Узнает, — спокойно сказала Мария Ивановна. Елена Егоровна пулей вылетела из учительской. — А вот и почтовый голубь полетел.

— Нет, вы только послушайте, как разговорились! — снова оторвалась от тетрадей Алла Алексеевна. — Разоткровенничались вслух.

— А мы что, не люди? Оценить себя по-людски не можем? — Валерий Иванович поднялся и пошел пить воду из графина. — Скоро 8 марта, праздник. Значит, избиения ждите на днях. Готовьтесь!

— Мы и так готовы, — хмыкнула Мария Ивановна. — Всегда перед праздником испортит настроение. Придешь домой и вся трясешься как в лихорадке. Что за манера у Везувии? Комок злобы, а не человек.

— Радуйтесь! Весна на двор ступила. Дачный сезон начинается, некогда ей будет в школу приезжать.

— Вот высказалась на педсовете и терпи! — думала Варвара над словами Елены Егоровны, шагая по безлюдному полю.

Это совместное совещание учителей с начальниками отрядов в конце первого полугодия Варвара Александровна и ее коллеги запомнили надолго. В своем выступлении директор школы подвергла критике как всегда облюбованную кандидатуру. Такой фигурой на этот раз была Зинаида Кузьминична, географ по специальности, женщина с внутренней культурой и огромным тактом. Муж Зинаиды летчик-испытатель погиб, и она одна растила сына и дочь. Работая в колонии не один год под начальством Везувии, сохранила независимость в своих суждениях. Она была ровесницей директорши, но, несмотря на возраст, оставалась стройной и красивой. Все это, а особенно ее вид, хороший цвет лица, чего не было у Везувии и к чему она стремилась все время через косметические кабинеты, раздражали директора. Давая оценку работе учителей за полугодие, в адрес Зинаиды Кузьминичны Везувия неожиданно бросила:

— Вы плохая учительница, предмет свой не знаете, отстали в знаниях, с классом не работаете, воспитательную работу запустили.

Зинаида сидела опустив голову, сгорая от стыда. Ведь присутствовали все начальники отрядов, политотдел колонии. Спорить? Бесполезно да и некрасиво. Оправдываться? Она не считала нужным, трудилась, как могла, добросовестно, предмет свой знала. Зинаида молчала. Вот тут-то Варвара и не выдержала. Попросив слово, впервые публично пошла в атаку. Она говорила о тех задачах, которые им приходится решать, о роли учителя, его авторитете. В конце выступления открытым текстом вышла на директоршу:

— Везувия Сергеевна, я вас не понимаю. Учителя у нас трудолюбивые, знающие, владеющие методиками, причем своими, особыми для этой системы. Пора начинать обобщать их опыт. Мы часто бываем друг у друга на уроках, да и стены в классах тонкие, хочешь, не хочешь — услышишь! Вы как администратор так действуете на коллектив, что последние испытывают чувство постоянной вины. Люди начинают думать о своей неполноценности, о своей профессиональной непригодности для работы в других системах народного образования. Поэтому и не дают вам должного отпора. Вы факт порой высасываете из пальца. Сами же часто не правы и нарушаете законность. Странно вы себя ведете.

Совещание на этом не закончилось. Когда начальники отрядов покинули школу, Везувия отменила занятия для продолжения разговора. Директорша думала утопить возникший бунт в Варваре, обвинить ее в умышленной лжи на администрацию школы, но просчиталась. Варвару поддержали многие учителя. Особенно резко выступил Валерий Иванович. Он так и сказал:

— Пора с диктаторством кончать! Не мешайте нам работать, а мы не будем мешать вам отдыхать!

Много было высказано в адрес директорши — Ольгой Петровной, председателем местного комитета школы, в котором, кроме председателя, не было ни одного члена. Протокол разговора никто и не думал вести, да и «сор из избы» не понесли дальше. После этого совещания Везувию как подменили. Она была сдержана и ласкова. Все радовались тому, что здоровая критика подействовала правильно и успокоились, забыв про то, что, как у пантеры под мягкими подушечками, у Везувии таятся когти.

И вот Ольга Петровна не стала председателем месткома, так как по сокращению штатов приказом по роно была переведена в детскую школу в группу продленного дня. В колонии не оказалось достаточного количества неграмотных осужденных, чтобы иметь начальные классы. Ольга ушла, а через десять дней такой класс был открыт. Учителем стала работать новенькая — жена военнослужащего. Председателем месткома под напором Везувии выбрали Елену Егоровну. Валерия Ивановича во втором полугодии тоже наказали: еле наскребли ставку. Зато в школе появились новые совместители — почасовики-бегунки из жен военных. Валерия держали, как невесело шутили учителя, «в черном теле». Не пошла ему впрок история с фотографированием. И вот опять закрытый бунт.

Волнение, охватившее учительский коллектив, о котором узнала Везувия, не на шутку встревожило директоршу. Она привыкла сама причинять людям боль, наслаждаться этой болью.

— Как эти, не видящие в жизни ничего, кроме этих лагерных стен, учительши, посмели говорить такое?

— Вот и посмели, — ответил ей внутренний голос.

— Сама хороша, травлю и травлю эту пару паршивых овец. Вдруг и вправду пойдут в райком? Начнут копать. Копнут, а дальше? Вдруг выкопают? Чего? Что выкопают?

— Как что? — внутренний голос стал жестким. — Забыла кто ты? Вспомни и то, что было четыре года назад!

— Такое разве забудешь? — Везувия кулаком ткнула себя в лоб. — После этого ты еще больше стала психовать да куражиться над людьми, — травил Везувию внутренний голос.

— Да заткнись ты, совесть! Нет тебя у меня. Я им завидую и мщу. Я ненавижу их и их дела!

А что было четыре года назад? Серая «Волга» плавно скользила по асфальту. Чувство собственного достоинства поднимало Везувию в собственных глазах. Все у нее есть: муж, дети. Сын в военном училище. Дочь медицинский заканчивает, есть внучка. Отличная дача. Шутка ли, своя «Волга». А как она досталась? Везувия презрительно усмехнулась. — Дуры эти учительши, клюнули. Меха захотели. А эта, из отдела кадров, «мне серого каракуля на шубу», — Везувия желчно рассмеялась. Она любила во время поездок вслух вспоминать истории, о которых не решилась бы никогда рассказать. Наедине с собой была откровенна: душа просила выговориться.

— Как ловко она тогда их провела? На денежки лопоухих учительниц сделала оборот, а через месяц вернула, сказав, что не было, мол, на той азиатской станции шкур. А в другом месте — дорого. Да мало ли было дел? Никто не удивляется, что есть «Волга». Муж — офицер, служили в Германии, что-то привезли. Мало еще везли. Никто не знает, что с моим дураком Колькой и «Москвича» бы не купили. Больно уж правильный.

Невеселые мысли омрачили разрумянившееся лицо Везувии. Взглянув на дорогу, криво усмехнулась:

— Ишь, руку поднимает, думает посажу. Нужны мне его ножки на ковровой дорожке. Это не «Москвич», хватит, наподвозилась. В былые времена не гнушалась и у вокзала поторчать. Рублишко, два, так и пятерку нащелкаешь, а то и десятку. Теперь времена другие, положение не позволяет. Но поравнявшись с голосующим на дороге, не вытерпела. Широким жестом распахнула дверцу машины, и элегантный мужчина оказался рядом с Везувией.

— Добрый день! — сказал незнакомец. — Как мило с вашей стороны не проехать мимо. А то хоть прямо вой, на станцию надо.

— Вам не повезло. Еду на дачу, скоро сверну на проселочную.

— На дачу? Не пригласите? — Везувия удивленно взглянула на незнакомца. Последний представился:

— Анатолий Ефимович, уполномоченный контрразведки. Вам шлет привет Миклаш! Осторожно! Здесь такое движение!

Руки Везувии судорожно сжали баранку, пальцы побелели так, что стали наливаться синевой.

— Это не я, — еле выдавила из себя Везувия, — я думала меня забыли. Старая я, семья, дети. Какой из меня деятель? Все в прошлом. Как разыскали...

— Хороший деятель, с нужными для нас чертами характера. Да уж, замаскировались, но...

— Что я могу? Я уже ничего не могу и не хочу.

— Можете и многое... для нас. Для вас — это сущие пустяки. Побольше болтливых жен военных слушателей, каких знаете. Не мне вас учить. У вас прекрасные данные, вы уже идете по этому пути, только информацию не знаете куда деть. Остановите машину. Я вас найду.

 И новый знакомый пересел в другую, стоявшую на дороге.

На обочине асфальта застыла серая «Волга». Казалось, что шофер, устав от долгого пути, отдыхает, откинувшись на мягкую спинку сидения. Солнечный день сменился сумерками. И только тогда машина развернулась и на бешеной скорости помчалась в сторону города, словно за рулем сидела не женщина, а сам дьявол.

Чернявая немолодая женщина с восточными чертами лица в блестящем полосатом платье национальной расцветки стояла посреди двора перед входом в зону. Из проходной вышла Везувия.

— Никак Калифа? — всплеснула руками чернявая женщина, всматриваясь в лицо Везувии, — Не узнаешь? Я — Саида, подружка детства, прислужница твоя. Ну, всмотрись же лучше? — говорила она на своем языке. — Сын у меня тут, в охране служит.

— Не понимаю! — сказала Везувия. Женщина продолжала говорить все то же уже на русском. Молоденький лейтенант из оперативных работников замедлил шаг, прислушиваясь к разговору женщин.

— Вы ошибаетесь, я не Калифа.

— Не может быть! И родинка на мочке уха. Помнишь, из-за нее тебе не прокололи уши. Мне прокололи. У тебя были тяжелые богатые украшения. А у меня уши с дырками да побрякушки. Как ты плакала и била меня за это.

— Вы ошибаетесь, — снова повторила Везувия, стараясь говорить как можно спокойнее, но это ей плохо удавалось. Голос срывался и дребезжал.

— Извините, а как похожа. Копия тетки. Умерла тетушка ваша, сразу после войны, и ата, хоть и сын бая, а все там. — Женщина вздохнула. — Извините!

— Все, — подумала Везувия, — пора из игры выходить. Но как? Здесь я, вроде, выкрутилась. А там? Там ждут очередную информацию, куда получили назначение «офицерши- выпускницы» со своими мужьями. У меня они уточняют сведения о точках размещения ракетных установок, «сущие пустяки». Да за такие «пустяки»... К черту! Не хочу никому служить. Хочу спокойно спать. Будьте прокляты! — Везувии показалось, что она говорит вслух. Остановилась, прислонилась к дереву.

— А ведь все эти беды мои начались с приходом этой праведницы Варвары! — бессильная злоба перекосила ухоженное лицо Везувии.

 

ЧЕРНЫЕ ТУЧИ

В помещении штаба в крошечной комнатушке — шкаф. В нем хранятся химические реактивы. Преподавание химии в зоне Варвара хорошо представляла, но не задумывалась над деталями. Химические вещества для проведения урока приходилось вносить и выносить в зону и из зоны два раза в день, в первую — утреннюю и во вторую — вечернюю.

Пятиминутные короткие перемены, отсутствие лаборанта из вольнонаемных — создавали тоже сложности. Сколько раз Варвара просила оформить Кудрявцева. У него, сидящего за воровство, соринки из класса не вынесут. Кабинету химии любая городская школа позавидует. Все свободное время Кудрявцев проводит в нем: чертит, пишет, рисует. Дали бы разрешение — и таблицу Менделеева электрифицировал бы. А на должностях в зоне работают осужденные и библиотекарями, и завхозами, и поварами, и медбратами в санчасти. Начальник отряда Покиладзе не возражал, замполит поддерживал. Одна Везувия ни да ни нет.

— Очень сложно вести химию в этой системе, размышляла Варвара, по-женски наводя порядок в шкафу. — Главное, опасно. Был же в прошлом случай у химички Галины Васильевны. Учащийся на уроке специально обжег руку серной кислотой, чтобы не работать на производстве.

Как выяснила потом Варвара, директорша лаборантскую ставку отдала в роно, на которой держали там дополнительную секретаршу.

Убирая в классе со стола приборы, Варвара мечтала об отпуске. Бесконечно трудным был учебный год. И в то же время скоротечным. Она уже представляла, как распрощавшись с учащимися, учителями, вынесет все оборудование после экзаменов за зону и через знакомое поле по узенькой тропочке, по мостику, через речку и... Веселая вереница мыслей оборвалась разом. В кабинет заглянула Везувия:

— Прошу срочно зайти. — Перед Варварой директорша выложила приказ № 324 по школе от 12 апреля. — Распишитесь!

— А почему от 12 апреля, когда сегодня 10 июня? — удивилась Варвара, взглянув на приказ. В нем черным по белому было написано, что ей объявляется выговор за то, что она разрешает осужденному Кудрявцеву Николаю работать в кабинете. И что ее предупреждают на будущее не допускать такой вольности.

— Дожили до приказов, — тяжело вздохнула Варвара, взглянув на Везувию. Глаза директорши горели хищным кошачьим блеском. — Что вы за человек? Почему такого указания не было в прошлом году, в начале года, когда лишенный прав по суду Кудрявцев оформлял всю школу, да и ваш кабинет черчения?! Вы его использовали почти год в качестве библиотекаря! Я еще раз спрашиваю, почему приказ от 12 апреля, когда сегодня 10 июня? Вы что — болели или я отсутствовала?

— Варвара Александровна, Кудрявцев вор, преступник!

— Что украдено им в школе?

— Может украсть!

— А у школьного библиотекаря хищение государственного имущества почти на миллион! А вы ему доверили библиотеку. А новый завхоз Федор — убийца. К себе подачками с «барского стола» приваживаете! — нервно засмеялась Варвара. — Держится на доносах да слежках. А Кудрявцев украдет картотеку, написанную с такой любовью и изяществом. Или чертежи из вашего кабинета, что сотворил в свободное от работы и учебы время. Давайте, гоните его вон, как бездомную собаку! — не сдержалась Варвара. — Всю жизнь его гоняли, потому и сидит у нас в лагере. Не видите разве, как он изменился? — пыталась Варвара найти последний аргумент в защиту своего ученика. — Начальник отряда Покиладзе и тот говорит: «Что вы с ним сделали? Второй год ни нарушений, ни проказ. Поощрил недавно дополнительным свиданием, только отец-пьяница не приехал. А он не обозлился на мир. С Кудрявцева сняты все взыскания. Побольше бы таких результатов, опустели бы эти стены! — красная, негодующая выскочила Варвара из директорского кабинета, пролетела по коридору, ворвалась в учительскую, ни слова не говоря, схватила сетку с реактивами, пулей вылетела на крыльцо.

На школьном дворе было тихо и безлюдно. Белые нарциссы раскинули свои неброские, но славно пахнувшие лепестки. Ослепительное солнце било по молодой зелени, расцвечивая в более яркие тона. Варвара прошлась вдоль грядок, на которых бывший разжалованный завхоз Владимиров выращивал календулу не как желтые ромашки, а как лекарственную траву на случай болезни. Волнение немного улеглось. За последние годы Варвара учила себя переключать, это ей удавалось, но не всегда.

За воротами школы ее поджидали. Кудрявцев подхватил сетку.

— Давайте помогу, тяжелая ведь.

Второй провожатый, вездесущий Орлов, сказал:

— Да вы, Варвара Александровна, не расстраивайтесь!

— С чего ты взял? — попробовала отшутиться Варвара. — Экзамены сегодня шли хорошо, ребята отвечали неплохо, один Белозеров шпаргалил.

— Да я не о том! — открыл Орлов свой буратинный рот, обнажив зубы далеко не деревянного человечка. Орлов улыбнулся, а рот распахнулся от уха до уха. Варвара не выдержала, засмеялась.

— Вот вы опять смеетесь и все смеются. А мне не смешно. Из-за этого рта, из-за этого рубильника, — Орлов с силой дернул себя за нос, — и девушки не любили. А я мужчина, как тут в грех не впадешь?

— Слушай, Орлов! Если ты будешь еще и подслушивать, у тебя и уши станут, как у осла, ты уж прости. А если говорить без смеха. Как тут у вас глаголят? «Мужчина должен выглядеть...».

— Как, как... Ну, чуть покрасивее обезьяны.

— Ты и сам ответил. Не лицом красен человек, а своими поступками, душевными качествами. На твоем пути будет такая женщина, которая тебя поймет. Ты только сам не спеши, как в прошлый раз...

— Понял, понял, Варвара Александровна, не надо! Насчет учительской скажу: больше не буду торчать под дверями, слово даю. И сам подумал: некрасиво слушать плохое о хорошем человеке. Стыдно.

— Стыдно? — Варвара снова засмеялась. Видно, сказывалось пережитое нервное перенапряжение. — Давно ли сам говорил: «Где был стыд, там мох вырос».

— Говорил. И даже под дверями учительской давно не торчал. С самого марта. Сегодня грех вышел. Пороки-то не сразу изживаются. Меня Везувия приглашала осведомителем у ней поработать. Нашла дурака. Раньше у ней служил Дмитрий — «шнырь» кривой, пока старый хрыч от паралича не загнулся, все, что слышал и видел, пересказывал. Этим и держался возле школы. Вот бывший завхоз на это дело не клевал. Скажу вам: готовит Везувия против вас что-то. Но что — не знаю. А замышляет. Один пацан мне доложил. С Шурбинским у нее вась-вась! Смотрите в оба. Как на духу. Я не стукач. Скоро на волю ухожу. Много понял, пока вас подслушивал. Хорошие вы люди — учителя, только ушлые. А ваша Везувия — стерва!

— Что ты мелешь, Емеля! — попробовала остановить его Варвара.

— Не мешайте. Я, может быть, первый раз говорю откровенно на этой проклятой зоне. Спустит Везувия на вас Полкана, а вы в кусты, все, кроме вас, конечно. За что и уважаю. Непоколебимый вы человек, сильный, а здоровье губите. И все больше за других, не за себя, вступаетесь. Уходите отсюда.

— Рядом с навозом ходите, не испачкали бы? Ведь так измажут, что и не отмоетесь.

Молча подошли к вахте. Варвара взяла сетку. Говорить ничего не хотелось.

— Вы за меня, Варвара Александровна, не переживайте, — виновато замялся Кудрявцев, — мы устали от больших перенаселенных жилых секций, хочется тишины, уединения. А в школе мне было хорошо. У меня фактически в жизни еще не было своего дома. В школе я почувствовал, что такое слово «дом». Без школы будем все лето скучать. Отдыхайте сегодня. Завтра последний экзамен.

По дороге, наедине с полем, Варвара продолжала разговор с Везувией.

— Если бы я была писательницей, я написала бы о вас. Вы яркий антипод учителя, антилитературный типаж. Только жаль, ваш образ не пропустят в печать. Вы не типичны как директор школы семидесятых годов. Вы не типичны вообще как советский человек. Вы просто — хамелеон семидесятых! Есть же такое в природе на удивление. Рядом с совершенными организмами живут и существуют низшие формы жизни, как сине-зеленые водоросли. И что самое страшное, что живут не хуже высокоразвитых. Приспособились, темнят, заболачивают жизнь и даже приносят пользу — питают порой более высшие организмы.

— Вы чего там скрипите? — неожиданно громко спросил мужской голос. Варвара оглянулась. Ее догонял Вахин.

— Юрий Петрович, вернулись? Долго же вас учили! Чего скриплю, спрашиваете? Вот подшипники шейные рассыхаются, — пыталась пошутить Варвара.

— С Везувией все воюете? Да, пора нашему отделу взяться. Все дела да дела. Хоть и относитесь вы к органам народного образования, но ваши дела — тоже наши.

— А откуда вы знаете? Мы же не жалуемся?

— Вот и напрасно. Земля — слухами живет. Это — не сор, это — реальность. Ваша Везувия нас как директор тоже не устраивает. Повадочки у ней какие-то... Вахин не докончил. Вот вернусь из командировки, на поселение надо съездить, посмотреть, как там «наши» устроились. Нынче много уехало. Займусь вплотную школой.

— Счастливого пути и возвращения! Привет бывшим ученикам. Передайте наказ: кто школы не окончил, чтобы учились. Так и скажите: учителя велели.

— Вы, Варвара Александровна, не печальтесь. Разберемся.

— Юрий Петрович, Гусева выручать надо. И еще: повнимательнее к Кудрявцеву. Человек на исправление пошел, надо поддержать. Громовская «кодла», простите, группа активизировалась.

— Громовской группой мы уже занимаемся. Гусевым — тоже.

— Юрий Петрович, не мое это дело, но и Шурбинский — оперативник волнует.

— Меня тоже. Но здесь не все так просто.

 

ПОСЛЕДНИЙ ЭКЗАМЕН

Многие учителя уже в отпуске. Ассистентом на последнем экзамене по химии сидела Нина Николаевна.

— Варвара Александровна, что это вы не торопитесь? — Везувия говорила возбужденно, с каким-то надрывом. — В санчасти у двоих надо принять, за зоной десять человек ждет. Со стройки народного хозяйства прибыли! Мы и у них должны принять химию. Не отдавать же проценты другим вечерним школам?

— Волнуется, надо же! Первый раз ее вижу такой, — отметила про себя Варвара. — Оказывается, и ей человеческое не все чуждо.

— Мы скоро! — улыбнулась Варвара. — Вот только Шурика опросим и пойдем!

— Что это у вас за жаргон, Варвара Александровна?

— Есть поговорка — с кем поведешься, от того и наберешься. Мы их воспитываем, они нас, — еще веселее заговорила Варвара. — Но его, действительно, звать Александром, то есть Шурой, Шуриком.

— Не к добру ты развеселилась! — угрюмо сказала Нина Николаевна, когда Везувия вышла.

— Ты же, Ниночка Николаевна, атеистка, историк, а приметам веришь!

— То-то и оно, с ней поработаешь, в черта поверишь.

— Ну ладно, ладно! «Еще одно, последнее сказание и летопись окончена моя», — наша. Сегодня же последний экзамен на зрелость — и в отпуск! Не верится даже. На целых два месяца.

Экзамен у приехавших со строек принимали в штабе, в кабинете политического самообразования. В дверь просунулась голова молодого практиканта из училища УВД:

— Учительница химии не ушла? — спросил практикант.

— А что? Еще у кого-нибудь надо экзамен принять? — весело отозвалась Варвара.

— Вам велено не уходить.

— Мы и не собираемся. У нас еще пять человек не отвечало.

Спрашивать было трудно по двум причинам. Во-первых, так хотелось узнать, как они, их бывшие, устроились на новом месте. Какие испытывают трудности? Возможны ли возвраты? Во-вторых, учащиеся отвечали плохо, позабыли даже то, что знали. Вот ее плоды — полуволи. Поэтому экзамен шел долго.

Как только все были опрошены, все вопросы выяснены и дверь закрылась за последним выпускником, уставшие, но счастливые учительницы с букетами цветов, полученными впервые от своих бывших учеников, поднялись, в кабинете появился Шурбинский.

— Товарищ Соколова, прошу прогуляться в зону!

Варвара почему-то густо покраснела, руки ее затряслись, ноги ослабли.

— Я с тобой! — подхватила ее под локоть Нина Николаевна.

— Вы, товарищ историк, свободны! Вам там делать нечего! — зло зыркнул маленькими глазками опер.

По территории зоны Варвара шла в сопровождении Шурбинского. Шли молча. В дверях химического кабинета стоял практикант с листом бумаги. В распахнутом настежь вытяжном шкафу, на нижней полке, лежал пакет. В старую пожелтевшую газету была завернута бутылка водки с этикеткой «Столичная», две пачки прессованного чая, плитка шоколада «Ванильный» и небольшая упаковочка, как оказалось потом, с наркотиками. На газете карандашом написана цифра 21, то есть номер Варвариной квартиры. Посреди демонстрационного стола разбросаны поздравительные открытки учащихся на имя Варвары, лежали засаленные карты, порнография.

— Как это понимать? — спросила Варвара.

— Это мы хотели у вас узнать! — с важной солидностью спросил Шурбинский.

— У меня? А причем тут я?

— Да, у вас! Все это найдено при досмотре химического кабинета.

— В кабинете? Этого не могло быть! — взволнованно заговорила Варвара.

— Не должно, а есть! — самодовольно ухмылялся Шурбинский.

Начальника внутреннего режима Шурбинского Варвара знала лет пять-шесть. Ранее он служил в тюрьме. Сначала показался требовательным, немного суровым человеком. И внешность соответствовала: лицо квадратное, широкий волевой подбородок. Вот только бегающие маленькие глазки как будто с другого лица. Потом пришло разочарование: мелкий, пустяковый человек. Однажды при разговоре в его кабинете Варвара хотела обратить внимание на то, что участились в зоне случаи полома левой руки у лиц, которых на время надо было изолировать от остальных. Варвара высказала предположение, что делает это какой-то опытный специалист-костолом, так как возникала только трещина, без крупной травмы кости. Неожиданно Шурбинский поднялся, и что-то за занавеской щелкнуло. Варвара догадалась: разговор записывался на магнитную ленту. Видимо, такая запись его чем-то не устраивала. Сколько раз, возвращаясь домой, встречала она оперативника пьяным. За зоной Шурбинский не церемонился:

— Свет-ты-Варварушка! Пригласила бы на чаек. Одна ведь живешь! Этим улыбочки, а нашему брату служивому одни формальности: «Разрешите войти! Разрешите выйти!» — передразнивал Шурбинский Варвару. — А ведь много знаешь? Сколько гранат тогда с одеколончиком через голову пролетело? Не считала?

— А на что мне считать, — насмешливо-резко отвечала Варвара, — на то есть Шурбинский. Вы и считайте. Мне хватает других цифр.

— Ну смотри, Варвара. Мы ведь с твоей Везувией одним телефонным проводочком связаны. Друг друга понимаем с мигания ресниц!

— Шурбинский, вы так рассуждаете, будто кроме вас никого нет на свете. Вы тут вся власть и управа. Не пугайте!

— До небушка-то высоко и до солнышка далеко. Переспала бы ночку, можно встретиться и днем. Что стоит? Везувию укусил бы так, что взвыла бы. Надоела она мне своими преподношениями и шу-шу-шу, — нагло ухмыльнулся Шурбинский.

— Действительно, сколько гранат тогда пролетело? — подумала Варвара. Гранат она не считала. А вот грохот падающих запаянных перебросов слышала. Через запретную полосу летели эти металлические птички и с грохотом ударялись о железную крышу. Одна из них упала в запретку — между высоченным забором с колючей проволокой и школой. В это время начинался урок. В класс неожиданно проскользнула маленькая юркая фигурка и стремительно пронеслась в сторону окна. В решетку форточки могла проскользнуть только такая человеческая змейка. Это был Пеночкин по кличке Шкет. Варвара узнала его по фигурке.

Повернувшись к доске, сделала вид, что ничего не заметила, стала писать тему урока. В классе возникла гробовая тишина. Мгновение — фигурка юркнула через форточку в запретку. Еще мгновение — показалась голова участника переброса. Краешком глаза Варвара видела это. Система научила ее чувствовать, ощущать все вокруг происходящее даже затылком. Но она не подавала вида. Когда посланец исчез за дверью, обернулась к классу и спросила:

— Что за хождение на уроке? Пора угомониться и сесть всем на места.

"Что делать? — лихорадочно билось в мозгу. — Взять с поличным?" Это мог сделать Шурбинский, контролеры, оперативники — аппарат внутреннего режима. Это считалось в зоне нормой. Такова у них работа. Если сделать это учительнице, прощения не будет. Значит завтра надо уходить с работы. Да и за зоной такое могут не простить. Доложить Шурбинскому? Это все равно, что взять Пеночкина и при всех отвести к оперативникам вместе с перебросом.

Варвара глубоко, с каким-то прихлипыванием вздохнула, вспомнив пережитое: "Точно так же ухмыляется, как тогда за зоной."

— Так как же, гражданка учительница, вас оценивать? — голос Шурбинского бил по голове кувалдой.

"Как же, как же, как же..." Варвара молчала. Что она могла сказать? Она просто ничего не понимала. Откуда это? Кто подложил?

Составили протокол досмотра. Подписать протокол Варвара отказалась.

Товарный состав стоял не двигаясь. Страшная боль, возникшая в левом боку, не отпускала. Варвара прислонилась к подножке вагона. 

— Если бы правый, то аппендицит. А в левом боку что? Вот отпустит — перелезу. Но боль не проходила. Варвара Александровна не могла сдвинуться с места. Мимо прогудел другой товарняк. Вез на ТЭЦ уголь или торф. Машинист махнул рукой и выкрикнул что-то веселое. Прошло минут пятнадцать.

— Ну вот, стало чуть легче. Варвара отошла к обочине дороги, села. Закружилась голова, все пошло кругом. — Не отходя от кладбища, — пыталась развеселить себя Варвара. Мимо промчалась стайка подростков. Подростки покосились на Варвару.

— Не просить же помощи у ребятишек? — Варвара легла на траву. Душистые травинки касались Варвариного лица, щекотали нос. — Как хорошо-то кругом!

Солнце уже не пекло, клонилось к горизонту.

— Надо идти, скоро с работы базовские пойдут, — подумала Варвара. Она поднялась. Пути были чистыми, состав ушел. — Долежалась, дождалась, — усмехнулась Варвара и качнулась. — Ничего, самое главное не думать. Это у меня давление поднялось, пройдет. Не первый раз. А после такого — естественно. Сколько было «скорых» после стычек с Везувией? Сколько больничных листов? Да разве только у меня? — бок не болел. Болела левая нога

— Дойду, спешить некуда, — успокаивала себя Варвара, — младшая в лагере, скоро приедет. Конец первой смены. Старшая небось зубрит, в институт готовится поступать, в педагогический. — При воспоминании о дочерях добрая волна поднялась в сердце, отозвалась болью где-то под ложечкой.

— Вот и сердце о себе напомнило. Надо идти. И не только сегодня. Надо развязать этот гадючий узел. Доказать свою невиновность, и Кудрявцева тоже. — Это на несколько минут придало ей силы.

— Что-то со мной совсем нехорошо, подташнивает, — и Варвара осела на дорогу. Ее нашли идущие с базы рабочие, на «скорой помощи» отправили в больницу.

В зону проник слух, что Варвара умерла. Мастер производственного обучения шел по тропе с работы и видел, как бездыханную Варвару поднимали врачи. Один молодой в халате обмолвился:

 — Безнадежна, конец.

В приемной замполита колонии Юрия Петровича Вахина толпились трое взволнованных осужденных. Это были Кудрявцев, Пеночкин и уборщик — «старый черт Василий». В углу молча стоял Хлебов,

— Нам на прием! Нам срочно!

— У Юрия Петровича совещание с начальниками отрядов, — сказал дежурный из осужденных.

— Мы можем и на совещании. Ты только скажи Юрию Петровичу, что так и так, рвутся.

— Организуй! — угрюмо приказал Хлебов. — И быстро!

В конце длинного полированного стола сидел Вахин, по бокам на стульях начальники отрядов. Кудрявцев оробел, когда тяжелая двойная дверь, пропустив осужденных в кабинет, закрылась.

— Что такое? Что за спешка? — тихо спросил Вахин.

— Вот Василий скажет.

Василий, переминаясь с ноги на ногу, произнес:

— Это все она, Везувия. Она позвонила Шурбинскому и велела «шмон» в кабинете химии сделать.

— Досмотр, — спокойно поправил Вахин.

— Ну досмотр, — угрюмо продолжал Василий. — Как Варвара Александровна ушла за зону экзамен принимать, директорша велела никого в школу не впускать. Всех выгнали, ворота закрыли. А сама в кабинет с сумочкой прошмыгнула. Сумку несла тяжеленькую, а назад пустую, легкую. Сами знаете, я — «щипач», мастер по дамским сумочкам.

— Варвара Александровна никогда ничего не приносила в школу, — взволнованно продолжал Кудрявцев. — Наши пацаны даже мне не верили: "Неужели флакушечку за работу не даст?" Я разве из-за чего-то работал? Хорошие они — учителя. — В глазах Кудрявцева блеснуло, — я человеком стал делаться. Говори, Шкет!

Пеночкин робко переминался с ноги на ногу.

— Говори прямо! Чего мнешься?

— Забрался я в кабинет перед приходом учительш, благо Куцего, то есть Кудрявцева, нет. Залез в демонстрационный стол. Думал, «сеансы» половлю, за женщинами посмотрю, спиртовочки повылизываю. Хороша хата, только пыль в столе, а так — ништяк.

— Хватит жаргонить, дело давай! — одернул его Кудрявцев. Начальники отрядов молчали, не мешали Пеночкину высказаться.

— Экзамен кончился, вроде все ушли. Лежу, уже надумал из стола вылезать, как слышу кто-то дверь открывает. Думаю — «шнырь» Василий, знаю — стукач. Затих. В столе темно, дыр нет. «Шнырь» подходит к столу. Все, думаю, вляпался. Слышу: рядом дверца заскрипела и что-то поставили в шкаф. Лежу ни жив ни мертв. Обнаружат — и в «шизо» упекут! И вдруг голос директорши: "Ты у меня попляшешь, носа никуда не высунешь." Я вначале не поверил, так на «шныря» настроился. "Узнаешь, почему петух всю жизнь поет!" — продолжала директорша.

— Ну и что? Пусть поет, — думаю, — жен много, а тещи — ни одной. Только к чему это она? Потом сообразил, когда узнал, что «шмон», извините, досмотр в кабинете был. Шея у меня длинная, долго доходит, — добавил он, как бы извиняясь. Пеночкин вытянул шею. Она действительно походила на гусиную. Шкет усмехнулся:

— В спиртовочках голяк был, а в вытяжной шкапчик тот пакетик-то Везувия вложила. И бутылек там был. Я проверил.

Вахин резко встал:

— Да ты знаешь, что говоришь?

— Знаю, — уверенно ответил Пеночкин. — Шкет да Шкет, а мне скоро двадцать пять стукнет! Говорила нам классная — Мария Ивановна, да и вы, — Пеночкин повернулся к своему начальнику отряда, — о явке с повинной. Вот я и пришел. — Он вытащил из-за пазухи лист белой бумаги, сложенный вчетверо, — вот моя повинная. Делайте со мной что хотите, но моя совесть чиста!

— Я тоже, — сказал Василий, — нацарапал, коряво пишу, вы уж извиняйте. Не хочу так больше жить.

 

РАСПЛАТА

— Везувия Сергеевна, с вами хочет побеседовать товарищ из спецотдела. Подойдите в штаб.

— Чего это я вдруг! — одернула себя Везувия, — опуская телефонную трубку на рычаг. — Статья для Варвары: алкоголь, наркотики.

Везувия проглотила две таблетки сухой валерианки. "Надо было ожидать разговора. И мне отломится как руководителю. Не думала в гневе. Если что, на пенсию сама пойду — на выслугу, все равно пустяк остался.

 Этой мысли Везувия вдруг обрадовалась:

— Что с меня взять? В покое оставят, — и она показала кому-то кукиш.

Товарищ из спецотдела областного управления внутренних дел положил перед Везувией на стол три заявления.

— Прочтите. Что скажете, директор?

Везувия побледнела.

— По злобе это, сговорились.

— Может быть и сговорились, разберемся. Завтра, будьте добры, к девяти часам утра подойти. Вызовем заявителей, побеседуем вместе. — Товарищ поднялся. — Да, вы не знаете женщину, что к вам обращалась недавно у проходной?

Везувию словно облили горячей водой.

— Нет, — холодно ответила она. — Эту в полосатом платье? В первый раз видела.

— Вы подождите здесь. С вами хотел встретиться товарищ из органов безопасности. Что-то задержался в зоне.

— Вот и все, «вляпалась», — почему-то вспомнила Везувия слово из заявления Пеночкина. — Похоже, дело пахнет не пенсией.

Минут пять Везувия сидела тихо, не шевелясь, потом резко поднялась, пошла к выходу. Молодой лейтенант, работник спецотдела колонии, пытался ее остановить:

— Вас просили подождать.

— Я сейчас вернусь, — голос директорши звучал спокойно и убедительно.

Во дворе штаба Везувия подошла к своей «Волге», села за руль. Еще мгновение — машина сорвалась с места. Не всматриваясь в бугры и ямки проселочной дороги, ведя машину на бешеной скорости, выскочила на шоссе. Страх и состояние перевозбуждения гнали ее от учреждения особого назначения под кодовым названием, в сторону от своего дома, где жила семья, ничего не знающая о ней. Везувия, грубо нарушая правила дорожного движения, обгоняла поток движущихся машин.

— Прочь, прочь, прочь, — стучало молотками в висках. — Прочь...

И тут произошло непредвиденное: лопнула камера, машина, страшно тормознув, перевернулась, завертелась и врезалась во встречную махину с панелями. Из махины выскочил молодой водитель.

— Я не виноват! — кричал возбужденный шофер. — Откуда эта «Волга» взялась?!

Успокойся, водитель. Ты не виноват. Не кричи. Давай помолчим. Жизнь поставила точку.

 

И СНОВА ЗОНА

Вместе со всеми Варвара Александровна ехала на работу на автобусе.

— Отходила полем, — думала Варвара, глядя из окна на дорогу. — Нe скоро пройдет. Через составы не полезешь, швы. Да с учителями куда веселее. Хорошо обошлось, вовремя прооперировали, остановили кровотечение. Удачная группа крови!

— А ты, Варя, чего на работу торопишься? — спросила Елена Егоровна, — Тебе за больничный еще погулять можно.

— Гулять-то можно, но не начинать работу в первый день сентября не могу.

— Нового директора видела? — спросила Мария Ивановна. — Отличный парень, историк, из управления. Нина Николаевна совсем на пенсию ушла. Завуча по выслуге проводили...

— Тоже мне парень! — рассмеялся Валерий Иванович, — лет тридцати шести-восьми, а, может, старше. Да вот он!

Из зоны навстречу учителям спешил плотный, невысокий мужчина с пышной светлой шевелюрой и острым взглядом.

— Здравствуйте, товарищи учителя! С первым вас сентября! С началом нового учебного года! Прошу любить, но не жаловать. Мария Ивановна, относительно вашего заявления. Нет желания у руководства отпускать вас. Поработайте еще, хотя бы годик! — и добавил, — конечно, если можете. Варвара Александровна, мне с вами надо познакомиться. Зайдите, пожалуйста, на перемене. Очень прошу.

— Началось! — буркнул Валерий Иванович. — Лиха беда начало. Поживем — увидим.

Учителя неторопливо шли по зоне, отвечая на приветствия ее жителей. Варвара почувствовала чей-то взгляд, оглянулась. В дверях первой локальной зоны, как ей показалось, промелькнуло лицо Хлебова.

Взяв классные журналы, Варвара Александровна подошла к дверям кабинета.

— Давно ли институт окончила, а уж гляди... Двадцать пятый год разменяла, двадцать пятый сентябрь! Время летит — и, словно подслушав ее мысли, один из новеньких с первого стола спросил:

— А вам сколько лет, гражданка учительница?

— А вы как думаете? — улыбнулась, подумала: — Еще один «веселый крендель».

— Лет тридцать пять-тридцать семь можно дать.

— Она тебе даст! — серьезно пошутил Детуров.

— Что даст? — не понял новенький.

— Что, что! Были зубы в рядок, свалятся в кучку!

— Да ну! — удивился новенький.

— Брось ты ему лапшу на уши вешать, туп как сибирский валенок. У нас Варвара Александровна не из тех. Она — воспитанная.

— Опять за свое! — засмеялась Варвара и подумала: — Преступают закон чаще молодые, потому и в школе больше молодых. И всегда им хочется, чтобы мы были моложе, ближе к ним что ли по возрасту.

— Это мы от радости! — покраснел Детуров.

— От радости-то от радости. А почему вы, Детуров, снова в девятом?

— А куда мне деваться? Срок идет, а института нет! Можно посижу?

— Сиди уж! Какие у вас новости? — Варвара продолжала улыбаться. Казалось бы, чего хорошего здесь работать? А однако же?! — удивилась своему открытию.

— Светлов ушел, два года унес. Помиловочка пришла, Кудрявцев с Гусевым на стройки народного хозяйства подались. Пеночкин на поселение ускакал, — доложил Детуров. — У Орлова срок кончился, вчера проводили.

— И Шурбинского на пенсию, — добавил новенький из словоохотливых. — Еще Воблу, Рыбкина, убили.

— Как убили? Кто?

— Известно кто! Дружки-корешки, — молвил Детуров. — Были дружки, да подгнили корешки.

— Как это случилось? — учащиеся неожиданно примолкли, будто съежились.

— Что это я вдруг стала их расспрашивать? — одернула себя Варвара, — будто не знаю, что никто сейчас ничего при всех не расскажет.

А случилось это ночью. Дверь неслышно пропустила две тени. Одна метнулась к нижней койке. Лезвие ножа точно вошло в сердце по самую рукоять. Кровь текла быстрыми струйками, заливала простынь, скатывалась на пол. Не верилось, что в человеке столько крови, алой теплой крови.

Проводился следственный эксперимент. Дело об убийстве Рыбкина слушали в открытом суде при штабе в лекционном зале. Выездная судейская коллегия, прокурор. Несколько дней шло заседание суда. Убийцей был Громов, соучастником Соловьев. Мотивы убийства? Рыбкин решил пойти с повинной и предложил Соловьеву: «Хватит при Громе ошиваться, еще судимость схлопочешь. Тоже мне князь удельный! Я — завязываю с ним». Соловьев доложил Громову. И вот...

Суд закончился. По приговору Громов получил высшую меру наказания за смерть Рыбкина и Петрушина. Соловьеву, как соучастнику, добавили к сроку еще восемь лет, с переводом из колонии усиленного режима в колонию со строгим.

Первые дни завертелись в круговороте дел. В классном руководстве у Варвары, как всегда, два класса — девятый и десятый. Новые люди, фамилии, личные дела, с короткими записями свидетелей, постановлений, за которыми стояли жестокость, стяжательства, пьяные разгулы, изнасилования, смерти.

За школьными столами сидели знакомые и незнакомые лица, напряженные, недоверчивые, угрюмые, излишне веселые. Сколько впереди работы? Сколько бессонных ночей, бесконечных мыслей и раздумий? А порой и терзаний?

Пройдут годы, изменятся эти лица: повзрослеют, постареют, повеселеют, помрачнеют, но не останутся прежними.

— Что же ты, учитель, можешь? — думала Варвара, глядя на своих старых и новых подопечных. — Что?

 

Об авторе

Гайда Рейнгольдовна родилась в Ленинграде в семье латышского рабочего, балтийского моряка, участника революции Рейнгольда Яновича Лагздынь, расстрелянного в 1937 году как врага народа. Семилетним ребенком с матерью и братом была выселена на „101-й км”. Вся жизнь будущей писательницы связана с г. Калинином.

Закончив с отличием педагогический институт, Г. Р. Лагздынь более 30 лет преподавала в школе химию, в том числе и в Учреждении особого назначения. Стихи, песни, рассказы, пьесы Гайды Лагздынь можно встретить на страницах многих центральных журналов: „Мурзилка”, „Веселые картинки” „Костер”, „Вожатый”, „Ступени”, „Веселка” и т. д., прочитать в сборниках и хрестоматиях, услышать по радио. Издательствами „Детская литература”, „Малыш”, „Московский рабочий”, „Алашара” и др. выпущено в свет 15 поэтических и прозаических книг общим тиражом более 10 миллионов.

Книжка стихов „Послушный зайчонок” отмечена лауреатским дипломом II Всесоюзного конкурса Госкомиздата и Союза писателей СССР как лучшая поэтическая книга для детей. Творчество Гайды Рейнгольдовны Лагздынь Академией педнаук рекомендовано для изучения в программах детских садов и педфаков страны. Она член Союза писателей России.