1

В Афинах я не был месяца три, не меньше, и не собирался попадать сюда ещё столько же, но — вот я стою и дышу свежими выхлопными газами на аэродроме «Эллиникон», ожидая, пока остынет правый двигатель самолета, чтобы прооперировать его на предмет удаления магнето.

В этой книге, написанной британским автором и в первом издании вышедшей в свет в 1961 году, действие происходит примерно в 1958 году плюс-минус год. С учетом этой даты и следует рассматривать политическую обстановку, детали обстоятельств, цены и другие реалии (здесь и далее примечания переводчика).

Когда мы вылетели из Турции — без груза на борту, — у нас было горючего до Бари и дальше, и мы имели запас для маневра, чтобы обходить стороной горы и не задерживаться надолго над морем. Но на этих маленьких турецких аэродромах не очень скрупулезно соблюдают, сколько воды допустимо лить в бензин, и, когда на крейсерской скорости мы увидели, что из-за плохой работы магнето обороты двигателя упали на целых две сотни, я понял, что предстоит незапланированная встреча с Афинами. В этом мире сколько выложишь на бочку — на столько и получишь, а Хаузер платил мне не такие уж и большие деньги, чтобы я ему за них болтался над Ионическим морем на разбавленном водой горючем и с дохлым зажиганием.

Я связался с аэропортом «Эллиникон» и дал им приблизительное время приземления, и ещё попросил их позвонить Микису, нашему агенту в Афинах, и сказать ему, чтобы он дал телеграмму в Берн Хаузеру, а потом подсуетился насчет груза для нас. Если это не сильно отвлечет его от обеда. Молодой Роджерс не понял смысла моей суетливости. В нем ещё сидело очень много привычек, приобретенных в транспортной авиации королевских ВВС. По его представлениям, если из-за магнето падают обороты, то надо иметь это в виду, а не дергаться. Он недостаточно долго летал вторым пилотом на семнадцатилетних «Дакотах» с двигателями вразнос, да ещё по таким делам, когда тебе дают грязь вместо топлива, а ты не моги и жаловаться. Ладно, черт с ним. Пока он летает со мной, пусть радуется тому, что жив. «Эллиникон» ответил через четверть часа. Они сказали, что с Микисом связались, и спросили, не хочу ли я сесть вне очереди. Я ответил, что нет, спасибо. Если учесть состояние самолетов компании «Эйркарго», то это было бы большой наглостью.

В «Эллиниконе» мы приземлились около половины второго, и я продемонстрировал диспетчерской вышке посадку на три точки, чтобы показать, что Джек Клей находится в лучшем состоянии, чем самолеты, на которых он летает. Не думаю, что я произвел на них большое впечатление. Да и мне стало не до самолюбования, когда я увидел, какое владение самолетом им иногда доводится здесь понаблюдать.

Мы заняли место на стоянке, я вышел и, укрывшись в тени крыла, стал вспоминать, как по-гречески «таможенник», и ждать, пока вылезет Роджерс с комбинезонами и ключами, когда вдруг, взглянув в ту сторону, с какой шел заход на посадку, увидел самолет, который сразу не смог распознать маленький моноплан с высоким расположением крыла, с баками по концам крыльев. Когда самолет развернулся в мою сторону и я увидел изогнутые, как у чайки, крылья, то узнал его: «Пьяджо-166». Прилизанный двухмоторный самолетик для деловых людей, с четырьмя большими пассажирскими креслами, баром, да ещё каютой в хвосте, где хозяин мог прилечь, и не один. Такой самолет нечасто увидишь. Я подумал, что он принадлежит какому-нибудь крупному греческому судовладельцу.

Он очень гладко проделал заключительный поворот. Я смотрел не отрываясь. Когда заходишь с моря, то от восходящих потоков подбрасывает, как на ухабах. Но «Пьяджо» шел как по маслу.

Постепенно у меня появились и стали нарастать смутные догадки и предчувствия, которые не улетучивались, как я ни старался их отогнать от себя. Только пилот мог заметить это, и, возможно, только пилот с моим налетом часов. Для меня это было, словно наблюдать за женщиной, кажущейся издалека красивой, когда думаешь, что вот она сейчас подойдет и настанет разочарование, а выясняется, что она само совершенство.

И не можешь сказать, в чем её совершенство. Как и нельзя было сказать, что же совершенного в том, как садится «Пьяджо». Но садился он здорово. Поворот он закончил буквально в нескольких футах от взлетно-посадочной полосы. Потом крылья выровнялись, нос приподнялся, и самолет заскользил над самой землей, и переход от одного элемента полета и посадки к другому происходил естественно и плавно.

Таким искусством обладает один летчик на тысячу. А то и меньше. Это есть у Бёрлинга — «Чокнутого», Кена Китсона, Жураховского — хотя этого я никогда не видел, так, по разговорам знаю. И ещё кучка таких по всему миру наберется. А ведь есть тысячи хороших, может, даже больших пилотов, которые обладают другими достойными качествами и мастерством, но у них нет вот этого — полного слияния с самолетом и воздухом, благодаря которому все, что ни делает пилот, кажется самим совершенством.

Я наблюдал без тени зависти. Это было нечто такое далекое, чему и завидовать было бесполезно. А ведь не всякий летчик, как я, посадит «Дак» на три точки и крепко удержится при этом на полосе. И я стоял и любовался. Есть же женщины, которыми можно просто любоваться.

Переднее колесо «Пьяджо» коснулось полосы, потом пилот плавно погасил скорость и стал заруливать на стоянку — и все это вылилось в одно непрерывное движение. Я сделал длинный выдох и увидел рядом с собой Роджерса.

— Ну и как тебе это? — спросил я его.

— Симпатичный самолетик, — простодушно ответил он: этот малый ещё не дорос, чтобы чувствовать такие вещи.

— Та-ак. А ну-ка, давай, топай, поздоровайся с вышкой и таможней от нашего имени, — с раздражением проворчал я. — И прихвати мне бутылочку пива.

А я пошел помахать своей лицензией механика перед лицом молодого человека, чтобы убедить его, что не хуже него могу разобраться в «Пратт и Уитни 1830», только, черт бы его побрал, гораздо дешевле.

Полтора часа я ковырялся в правом двигателе. Роджерс в это время подавал мне ключи, приносил пиво и мечтал о том, чтобы я отпустил его пошататься по городу. Я уже ставил на место обтекатели, когда Роджерс вернулся из очередного похода за пивом — на сей раз на машине, на старом, побитом желтом «додже», за рулем которого сидел Микис.

Микис был низеньким и круглым, как бочонок, в очках с толстыми стеклами, носил коротенькие усы. Он подходил к пятидесяти годам, но его это не сильно беспокоило. Как агент, он готов был отправить что угодно и куда угодно, и чем меньше при этом задавалось вопросов, тем больше ему это нравилось. В общем-то это был плут из низов, который во всю старался выйти в плуты среднего сословия, даже его верхушки. На нем был дорогой черно-белый тропический костюм, кремовая шелковая рубашка с открытым воротом, щегольская соломенная шляпа — однако выглядел он так, словно во всем этом в супе искупался.

— Привет, Мики, — первым поприветствовал я его, слезая с крыла.

— Капитан Клей! — Он протянул мне теплую пухлую руку, но пожатие его было отнюдь не нежным. — Встретил вот твоего большого друга и коллегу. — И он махнул рукой в сторону Роджерса, который не сводил глаз с Микиса, а улыбка так и застыла у него на лице.

— Извини, что я вот так свалился тебе на голову, Мики, — стал я оправдываться, — но я не хотел тянуть до Бари с таким двигателем. Как дела на любовном фронте?

Микису понравился вопрос: он освобождал его от необходимости самому поднимать эту тему. Он пожал плечами и улыбнулся.

— А, эти молодые девицы — я не в их вкусе. Был бы я высокий, стройный и симпатичный, как ты…

Он улыбнулся своей мысли. Излишняя активность убила бы его. Я тоже улыбнулся ему.

— Дал телеграмму Хаузеру?

— А как же! Сообщил ему, что у меня есть груз для вас.

— Уже? Быстро ты это провернул.

— В Триполи слетаете? Сегодня вечером?

— Триполи? В Ливию?

— Да. И вечером.

Это шестьсот пятьдесят миль. Значит, пять часов лета. И больше часа займет погрузка и отлет. Это всегда занимает больше времени, чем рассчитываешь. Так что в аэропорту «Идрис» я сяду в девять вечера. Более или менее нормально.

Вся неприятность в том, что почти все эти мили — над морем, а лететь придется все на том же бензине с большим количеством воды. Радости не много — но мне за эту работу и платят.

— Сделаем, — согласился я. — А что за груз?

— Буровое оборудование, тонна четыреста.

— По-нашему, значит, около трех тысяч фунтов. И где оно?

— Прямо здесь, командир. — Он показал вдаль, за ангары. — Все на мази. — Он бегло улыбнулся мне, потом проковылял к своему «доджу» и укатил.

— Необыкновенный малыш, — заметил Роджерс.

— А ты мне пива принес?

— Да. — Он протянул мне маленькую пузатенькую бутылку коричневого стекла. — В Триполи летим?

— Раз есть смысл, почему бы и нет.

Я открыл крышку открывалкой, входившей в связку ключей, и быстро опустошил бутылку.

— Значит, мы сможем быть в Берне завтра в обед, так?

— Все правильно.

Если двигатель не заглохнет на полпути к Триполи. Я раздумывал, не полететь ли напрямую до Бенгази, а потом поползти вдоль берега. Это добавит ещё две с половиной сотни миль и пару часов полета, но зато над морем надо будет лететь только двести пятьдесят миль, а не шестьсот пятьдесят.

«Додж» снова появился из-за угла ангара, и в облаке поднятой им пыли за ним ехал раздрызганный грузовик с высокими бортами. Рядом с Микисом сидел ещё один человек, похожий на большую черную птицу с маленькими черными усиками. Из-под распахнутой на груди рубашки торчала буйная черная растительность. Микис подошел, а человек остался в машине.

— Все здесь, командир, — с улыбкой сообщил Микис.

Грузовик развернулся и подал задом к дверце «Дака», остановившись в нескольких футах от нее. В кузове лежало десять деревянных ящиков с гроб величиной, крепко сбитых из грубых досок толщиной в дюйм, посеревших от солнца и пыли за время перевозок. На ящиках сидел человек в белой рубашке и широких брюках, его черные глаза смотрели на меня неласково.

Микис что-то сказал ему по-гречески, тот спрыгнул на землю и подтащил первый ящик к краю кузова.

— Таможня есть, — сказал Микис, оттянув и отпустив, как струну, проволоку, обтягивавшую ящик, с маленькой свинцовой пломбой. Потом сделал несколько шагов и позвал на помощь других.

Затем Микис достал из внутреннего кармана ворох бумаг и передал две из них мне — заполненный грузовой манифест и пустую накладную, которая заполняется после погрузки.

В манифесте указывалось, что в четырех ящиках лежат бурильные насадки, а в шести — другие части буровых установок и всякая прочая дребедень.

— Я смотрю, приспичили им там эти штуки, — заметил я вслух.

— Их привезли из Ирака, и они лежали здесь на складе. А теперь срочно понадобились. Американским нефтяным компаниям. — Он пожал плечами. — Все эти железки только под ногами мешаются.

— Ну да, — согласился я, кладя манифест в карман рубашки. — Давайте, открывайте.

— Что открывать, командир?

— Ящики. Все ящики открывайте.

— Но они уже прошли таможню!

— Ничего страшного, таможенник придет и снова их опечатает. Он обязан подойти и проверить груз в самолете. Ему и надо-то для этого десять минут.

— Но они так крепко завинчены.

Два крупных типа и водитель грузовика, низкий курчавый человечек в майке, — все разом прекратили работу и уставились на меня. Я чувствовал, что и Роджерс тоже не отрывает от меня глаз. Улыбка Микиса приобрела оттенок досады, но продолжала держаться на лице.

— Командир, откуда такие подозрения?

— Думаю, оттуда, что я старею, Мики. И ещё оттуда, что я возил грузы для нефтяных компаний. И ни одной из них не нужно было сразу столько ящиков и так срочно. Короче, открывайте.

Микис улыбнулся ещё шире и ещё более раздосадованно и слегка покачал головой.

— Командир. — Он взял меня за руку и отвел под тень крыла. Роджерс пошел следом. — Так вот, командир. Ладно, может быть, это и не части буровых. Но все улажено, с обоих концов. И здесь, и там, понимаете?

— Вот это уже лучше, Мики. Но в середине не улажено.

— Пять тысяч драхм, командир, идет?

Я даже услышал, как Роджерс глубоко задышал. Пять тысяч все равно чего звучит впечатляюще, если не обращать внимания на обменный курс. Для меня это прозвучало как шестьдесят фунтов с хвостиком.

— Нет, Мики, не возьмусь. Давай не будем терять времени.

— Даю десять тысяч.

Это сто двадцать пять.

— Нет, Мики.

Я повернулся. Он схватил меня за руку. На лице его появилось настоящее беспокойство. Таким я его никогда не видел.

— Доллары. Триста пятьдесят долларов. Идет?

— Нет. Не повезу. Если хочешь войти со мной в сделку, то вначале обговори. А то стоим тут посреди аэродрома и ты стараешься силой впихнуть мне это свое черт знает что.

Я повернулся и пошел к носу самолета. За моей спиной Микис резко произнес:

— Но ты же возил оружие, командир.

Я не остановился. Подойдя к двигателю, я залез на стремянку и стал докручивать последние винты. С другой стороны самолета доносились громкие голоса и грохот. Потом грузовик уехал. Через несколько секунд, со злостью нажав на газ, за грузовиком устремился и Микис на своей машине.

Когда я спустился со стремянки, Роджерс ждал меня. Он с любопытством взглянул на меня и произнес:

— Я все время думал, как ты поступишь, если тебе предложат что-нибудь в этом роде.

— Вот теперь — знаешь.

— Нет, все нормально, Джек, но триста пятьдесят долларов — это приличные деньги.

— Тут может быть слишком много неожиданного. Испортится погода — и мы сядем на Мальте или на Сицилии. Не хочется попадаться там с оружием.

Роджерс взял стремянку, и мы пошли вместе к двери.

— И куда это было?

— В Алжир, скорее всего. Эоковское барахло, которое так и не попало на Кипр. Вначале на самолете в Ливию, потом ещё двести пятьдесят миль в пустыню, а там это попадет в Алжир, минуя Тунис.

Роджерс кивнул.

— Думаю, это грязное дело. Хотя, — добавил он, — триста пятьдесят баксов…

— Но ты бы столько не получил.

Он выглядел обиженным.

— Он сказал, что ты раньше возил оружие, — неприятным тоном произнес Роджерс.

— Это все так, разговоры.

Я бросил стремянку в хвост самолета, захлопнул дверь и направился в диспетчерскую вышку, чтобы дать телеграмму Хаузеру и попросить дальнейших инструкций.

Зря я суетился. Когда я вернулся и запустил двигатель, чтобы проверить магнето, вода, скопившаяся на дне баков, почти залила двигатель. Придется застрять на ночь в Афинах, хочу я этого или нет.

 

2

Мы сняли два номера в маленьком отеле рядом с площадью Омония. Большинство экипажей самолетов жили в районе площади Синдагма, откуда до королевского дворца — рукой достать. Экипажи «Эйркарго» жили там, где им позволяли доходы Хаузера. Применительно к Афинам это означало Омонию.

Простыни и одеяла были в пятнах, из окон открывался вид на овощной магазин, а двери тут были такие, что хорошему полицейскому чихнуть — и дверь слетит с петель. Судя по их виду, так уже неоднократно бывало. Но этот отель был почище других в округе и стоил нам за ночь на целых пять драхм дороже соседних.

Мы помылись и переоделись. Я одел щегольской легкий костюм, который приобрел, когда последний раз был в Риме. Потом пошли поесть. По дороге я заглянул на почту — узнать, нет ли телеграммы от Хаузера — таковой не было, — а потом позвонил Микису. Его не было на месте, но я кое-как сумел объяснить его секретарше, что не держу на него зла за предложенный груз и пока ещё могу принять другой.

Поели мы в маленьком чистеньком кафе рядом с Синтагмой, предназначенном для туристов победнее. Я ничего не имел против таверн греческие блюда повсюду более или менее одинаковы, — но мне не хотелось ненароком запачкать обо что-нибудь свой новенький костюм.

— А теперь что будем делать? — спросил Роджерс. Еще не было и семи.

— Можно сходить в кино, — предложил я, — а можно — в «Кинг Джордж», выпить и посмотреть, нет ли кого из знакомых пилотов.

Второе ему больше понравилось. Летчики — это его круг, считал он. Ему бы потереться год-два среди этой компании, и он пересядет на большой, сверкающий реактивный лайнер. Он надеялся на это.

И мы пошли в «Кинг Джордж».

Отель «Кинг Джордж» находится на Синдагме, и в подвальном помещении там есть американский бар. Туда можно зайти и прямо с улицы, и через отель. Мы прошли через отель — посмотреть, нет ли кого знакомых. Знакомых я не увидел. Тогда мы направились в бар — длинное узкое помещение с длинным рядом вертящихся стульев вдоль стойки бара с левой стороны и рядом столиков справа, а поверх этого — густой табачный дым и гвалт.

Одного — мощного командира самолета из «Трансуорлд эйрлайнз» — я знал, он имел на меня зуб: я здорово задержал его посадку в Риме, когда у меня при выходе на взлетно-посадочную полосу лопнуло колесо. Может, за прошедшее время ему стало казаться это смешным. По крайней мере, с него причитается за учиненный тогда скандал.

Потом я увидел Китсона. Я не видел его лет десять — и в то же время прошло всего несколько часов, как я видел его в полете, на том «Пьяджо».

Он сидел у стойки в дальнем конце и делил свое внимание между чем-то в высоком стакане и миниатюрной симпатичной загорелой девушкой, одежда которой отдавала чистотой и свежестью, что было столь же американским, как Статуя Свободы, но намного приятнее для глаза. На ней была хлопчатобумажная блузка с длинными рукавами, цвета загорелого тела, средней длины юбка, широкий черный замшевый пояс и чуть ли не балетные туфельки.

Коротко стриженые волосы спадали ей на уши. Она выглядела на двадцать семь — двадцать восемь лет и обладала такой фигурой, на которой одежда легко подчеркивала все её достоинства. Но рядом с Кеном она выглядела школьницей.

Он своей одеждой смахивал на внутреннюю отделку кошелька миллионера. На нем была кремовая рубашка, и, если судить по складкам, это было нечто под замшу. Он носил широкие брюки светло-коричневого оттенка, подпоясанные ремнем из свиной кожи, и почти белые итальянские замшевые мокасины.

— Возьми себе чего-нибудь, — сказал я Роджерсу. — Тут есть человек, с которым я хочу перекинуться парой слов.

Роджерс вроде бы обиделся, но пошел внутрь зала, и курс взял на командира «Трансуорлд». Эта компания летала на реактивных.

Я прошел через бар и положил Кену руку на плечо.

— Привет, супермен. Вторым пилотом на «Дак» не хочешь?

Он медленно повернул голову и посмотрел на меня. У Кена было вытянутое худощавое лицо с тонким прямым носом и большим ртом. Черные волосы стали подлиннее, чем в последний раз, лицо более загорелым, вокруг темных глаз прибавилось морщинок, но на десять лет он не прибавил. Мужчины в рубашках за двадцать пять фунтов дольше сохраняют молодость.

Не знаю, какого черта я подумал об этом. А видеть его мне было до крайности приятно.

— Значит, самолеты по-прежнему летают, — медленно произнес он, а потом расплылся в улыбке и схватил мою руку. — Разрешите вас представить друг другу. — Он показал рукой на меня, затем на девушку. — Джек Клей, Ширли Бёрт. — Потом махнул рукой в сторону стойки. — А это бар. Что будешь пить?

Я улыбнулся, поприветствовал девушку, а затем сказал Кену:

— Виски, наверно.

— Возьми наш коктейль, «старомодный». Тут умеют.

Кен нагнулся и постучал с той стороны стойки. Бармен тут же бросил Роджерса и метнулся к нам. Кен заказал два коктейля и «мартини».

— Ну, тебя тут и обслуживают, — восхитился я.

— Деньги все сделают, — заметила мисс Бёрт. — Он тут всех умаслил.

— А как тебе нравится это такое освежающее, такое земное очарование Нового Света? — спросил Кен.

Девушка улыбнулась. У неё было красивое личико. Про него трудно было сказать что-то большее — разве только, что его мелькание можно было бы выдержать гораздо дольше, чем многих других красивых лиц.

— «Пьяджо» — это твой собственный? — спросил я Кена.

— Не-е. — Он даже не удосужился спросить, откуда я знаю, что это он вел самолет: Кен знал, насколько он хорош в воздухе. — Самолет принадлежит моему достопочтенному хозяину, грозе неверных, защитнику правоверных, всемогущему его превосходительству навабу Тунгабхадры. Да сопутствует ему во всем удача. — И Кен торжественно поднял стакан.

— И да льются деньги из его кошелька, — добавила девушка.

Я отпил из своего стакана. Кен прав: тут умеют делать этот коктейль.

— Удивляюсь, чего это он не раскошелился на «Вайкаунт», — удивился я вслух.

— Ему это ни к чему. Сейчас у него есть оправдание, что он не может взять с собой всех друзей и прихлебателей. В этом самолете есть место только для четверых. Плюс двое впереди.

Я взглянул на девушку. Она вишенкой помешивала мартини.

— А вы не одна из четверых?

Она отрицательно покачала головой.

— Я — нет. Я, что называется, рабочая лошадка. Я щелкаю фотокамерой, делаю для одного агентства в Штатах рассказ в картинках о жизни раджи.

— Наваба, милая, — поправил её Кен, делая круговые движения стаканом, размешивая лед.

— Да ну их с этими их этикетками, — недовольно проворчала мисс Бёрт. Пусть выставляют их у себя дома.

С третьего глотка Кен покончил со своим стаканом и громко поставил его на стойку.

— Еще по «старомодному»?

Девушка бросила на него быстрый взгляд — ещё более старинного происхождения, чем любой из здешних коктейлей, но Кен его не заметил.

— Сейчас мой заход, — сказал я, приканчивая свой коктейль.

— Не говори глупостей, — возразил Кен. — Платит его превосходительство.

— Мне не надо, — сообщила девушка.

Бармен снова бросил прочие дела, и Кен заказал ещё по коктейлю. Потом Кен обратился ко мне:

— Ну и что ты сейчас поделываешь, друг?

— А, летаю на «Даках» небольшой швейцарской фирмы. В основном чартер. Грузы, пассажиры. Что угодно и куда угодно. Все знакомо.

— Давно там? — поинтересовался Кен.

— Четыре… Почти пять лет.

— А в данный момент что? — проявила интерес девушка, и, похоже, весьма искренний.

— Возим всякую дребедень для одной голливудской съемочной группы в Турцию. Вчера закончили и полетели в Берн, но магнето забарахлило. Вот я и здесь. А тут ещё проблемы с горючим.

— Водой разбавлено, — рассеянно промолвил Кен. — Знакомо. Так они у тебя долго не протянут.

— Не протянут? Да у меня лицензия, я имею право любой «Пратт и Уитни» разобрать по винтику. Они слишком дороги хозяину.

Кен поднял на меня глаза.

— Ну да, ну да, — тихо произнес он.

Девушка с одобрением посмотрела на меня. Ей понравился бы мужчина, который сам чинит свои двигатели. Но если она иначе думает о Кене, то здорово ошибается: он разобрал бы «Пратт и Уитни 1830» ржавой заколкой.

Принесли выпивку. Кен опустошил половину одним глотком. Его личный карбюратор явно работал без перебоев.

— Кто это «мы»? — спросила меня мисс Бёрт.

— У меня ещё второй пилот. Молодой парень, он тут в баре.

Я пробежал взглядом по бару. «Трансуорлд» что-то говорил, а Роджерс слушал его во все уши.

— Как он, ничего? — спросил Кен.

— Нормальный.

О, если бы этот парень только знал, как я хвалю его за глаза.

По тому, как ставил Кен свой самолет на стоянку, я сделал для себя один вывод.

— Ты, никак, не сегодня сюда прилетел, верно? — спросил я.

— Верно. Мы тут уже три дня. А сегодня я делал маленький испытательный полет.

Кен допил свой стакан.

— Поживи ещё три дня, — сказала девушка, — и они для тебя тут сделают пулеметную ленту с твоими коктейлями.

— А это идея, — согласился Кен.

— А что сейчас поделывают его превосходительство? — спросил я. Путешествуют?

— Не совсем. — Кен посмотрел на лед в своем стакане. — Опять у меня засуха. Еще по одному?

— На этот раз позволь мне, — заявил я. — Чтобы показать, что и я что-то делаю.

Кен улыбнулся. Я взглянул на стакан мисс Бёрт.

— Еще один можно. Последний. Потом мне надо поесть. Вы здесь кормитесь?

— Я уже перекусил, — ответил я.

— Ну и молодец, — сказал Кен. — Со второстепенными делами покончено, можно заняться и делом. Я останусь здесь, постерегу, чтобы тебя не подобрала тут какая-нибудь странная женщина.

Я взглянул на мисс Бёрт. Она, слегка нахмурив лоб, лакомилась вишней. Если она решила присматривать за Кеном, чтобы тот регулярно питался, то она взяла на себя работу на полный рабочий день. Кен всегда умел крепко принять, но за десять лет он стал в этом ещё профессиональнее.

Возможно, такие привычки появляются вместе с замшевыми рубашками. А может — в качестве вызова и вопреки им. В мечтах о прекрасной работе не каждый заходит так далеко, чтобы вообразить себя личным пилотом наваба, и я пока что не мог понять, подходит Кену его работа или нет.

Он позвал бармена, а я сделал заказ. Того, конечно, разочарует масштаб моих чаевых, но зато три дня подряд ему здорово везло в этом углу бара.

Я предложил всем сигареты. Прикурили мы от золотого «данхила» Кена.

— А вы специально прилетели из-за океана ради наваба? поинтересовался я у мисс Бёрт.

— Нет. Я постоянно нахожусь в Европе — на год или на два. Моя резиденция — в Париже. Все американцы в Европе базируются на Париж. Он скоро превратится в Пятую авеню. Я была в Бейруте по другому заданию и случайно наткнулась на наваба с его компанией.

Она взглянула на Кена, он улыбнулся ей в ответ и подал нам нашу выпивку. Я тут же расплатился, и бармен сумел не выдать своего расстройства.

Мы с мисс Бёрт отпили по чуть-чуть, Кен сделал большой глоток. Потом девушка объявила:

— Думаю, это мне лучше взять с собой. Если вы остаетесь здесь…

— Мы остаемся здесь, — твердо заявил Кен.

Она неторопливой походкой пошла прочь. Я наблюдал, как она лавирует между авиаторами и туристами. Народу в баре становилось все меньше, люди расходились ужинать. Оставались лишь те, кто уже поел или для кого здесь был дом. Я сел на стул, который освободила девушка.

 

3

Когда она ушла, мы словно получили возможность ослабить галстуки, почесать спину и убрать под стол грязную посуду. При ней каши не сваришь, а вдвоем — другое дело. Некоторое время мы оба молчали, глядя в стаканы и затягиваясь дымом сигарет. Заговорил Кен:

— Ну и как она жизнь?

— Живем, летаем.

— Да-а. А что ещё человеку нужно? — Помолчав, Кен добавил: — Ну а как работа-то?

— Платят наличными. Не часто и не много — но, в конце концов, это же только «Даки».

— И чем они собираются их заменять?

В то время на эту тему много говорили в кругу авиаторов и самолетостроителей. Шесть фирм имели самолеты, предназначавшиеся на замену «Дакот», и конторы компаний, все ещё пользовавшихся «Дакотами», были по колено завалены яркими рекламными проспектами и не знали отбоя от одетых с иголочки инженеров-коммивояжеров.

— Ничем не собираются, — ответил я. — Мы будем летать на «Даках», когда остальные уже перейдут на космические корабли. — Кен улыбнулся. Я поинтересовался у него: — А что представляет из себя твой его превосходительство как работодатель?

Кен развел руками.

— Платит хорошо. Но, надо отдать ему должное, он летает не только в ясную погоду. Если ему куда надо, он летит. Он считает, что я найду способ добраться туда.

— А где ты живешь? — спросил я.

Я знал, что где бы ни жил наваб, только наверняка не в Тунгабхадре. Это было одно из маленьких центральных индийских княжеств, населенное главным образом индусами, а во главе его стоял правитель-мусульманин. Это была ситуация того типа, что с таким блеском была разрешена при Разделе. Теперь наваб и окружение живут, наверно, где-то в Пакистане.

— Он купил себе поместье рядом с Форт-Манро, знаешь, где это?

Я знал: это у подножья Сулеймановых гор, к западу от равнины реки Инд.

— Причем ничего слишком особенного. Просто старый губернаторский дворец, — продолжал Кен. — Тридцать спален и взлетно-посадочная полоса на задворках садов. Проблемы духовного лидерства его, слава Богу, не занимают.

— Да, жизнь не из простых.

Кен кивнул, достал шелковый носовой платок и вытер влажный лоб. Сейчас не было жарко — ни в это время года в Афинах, ни даже в американском баре отеля «Кинг Джордж». Его темп пития снизился после ухода девушки, но выпитое до этого сказывалось.

Подошел Роджерс, как бы случайно, с почти пустым стаканом. Он остановился как раз за спиной Кена, и замшевая рубашка привлекла его должное внимание.

— Тони, — сказал я, — я хочу тебя познакомить с моим старинным другом. Кен Китсон.

Кен быстро обернулся, и я объяснил, что Роджерс — мой второй пилот, а с Кеном мы летали в войну. Стакан Роджерса, похоже, напомнил Кену о его миссии. Он помахал бармену пальцем и заказал три тех же коктейля, даже не спросив Роджерса, чего он хочет.

Роджерс спросил Кена, чем он занимается, и, услышав ответ, он чуть ли не скривил губы. Он готов был молиться на пилотов реактивных самолетов и бесконечно слушать тех, кто летает на больших машинах, но личный пилот для него было делом на ступеньку ниже проституции. Его можно было где-то и понять, но я его не понимал.

Кен склонился к стакану, а затем завел речь о «Пьяджо». Я и улыбался, и завидовал. Согласно «Летному справочнику», «Дак» имел крейсерскую скорость в 140 узлов. Наш за время службы растерял десять узлов. У «Пьяджо» крейсерская составляла 180, а максимальная — за 200.

Их, конечно, нечего было и сравнивать. «Пьяджо» делали в качестве быстрого лимузина для миллионеров, а «Дак» — как максимально экономичный самолет для перевозки пассажиров и грузов, и в этом смысле он был лучшим транспортным самолетом из всех когда-либо построенных. Но в мире уже не было «Дакот» младше шестнадцати лет, и вот, сидя в баре с другим летуном, я вдруг почувствовал огромное желание полетать на чем-нибудь, что не скрипит в суставах.

Для Роджерса это было не просто сильное желание, он ни о чем другом вообще не думал. Но он-то ещё сможет добиться этого, а я уже, скорее всего, не смогу. Если не произойдет ничего сверхъестественного.

Заказали ещё по разу. И тут Роджерс спросил:

— А что делает наваб? Летает по свету и смотрит достопримечательности?

Кен покачал головой и смахнул волосы с глаз.

— Не совсем, сынок. Наваб идет по следу большой тайны. Наваб — да будут неизменными его мужские достоинства и банковский счет — разыскивает свои фамильные сокровища.

— Это у него одна из жен сбежала с греческим моряком? — спросил я.

— Он неженат, мой друг. Это наваб старой школы.

— Ладно заливать, видел я, чему их учат в этой школе.

Кен широко улыбнулся.

— Ладно. Если тебе интересно знать и ты никому не расскажешь, я скажу тебе, что он ищет ювелирные драгоценности. Настоящие, сверкающие и переливающиеся драгоценности. Два ящика из-под патронов, — Кен отмерил на стойке их размеры, разведя руки фута на два, — вот такие. Примерная стоимость их — полтора миллиона фунтов стерлингов. Он хочет получить их любым путем. Как водится, за вознаграждение.

Роджерс слушал и не мог понять, где кончилась правда и начался вымысел.

— А когда это случилось? — спросил я. — В смысле, когда их украли?

— Это хорошо, что ты спросил об этом. — Кен поудобнее устроился на стуле и оперся на стойку. — Случилось это, дорогой друг, во времена нашей молодости, в добрые старые времена Раздела, когда наваб жил в Тунгабхадре в своем дорогом старинном розово-мраморном дворце, в спокойствии и безопасности. Если, конечно, не считать толп индуистов, которые бесновались за стенами дворца и жаждали перерезать глотку своему любимому правителю.

Кен передохнул и продолжил:

— Да-а. И вот, видя, что все становится с ног на голову, закадычные западные дружки наваба облепили его «Дакотами» и начали перевозить золотые обеденные сервизы, ожерелья и прочие драгоценности в Пакистан и другие правоверные места.

Выпитое виски чувствовалось, но говорил Кен, не глотая ни слога.

— Они забрали также наваба и верхушку его окружения, — продолжал Кен. — Они, может, и не имели отношения к истинной вере, но так уж устроена жизнь. Так вот, во время исполнения этой благородной миссии один из пилотов, участвовавших в операции, — видно, и пилот плохой, и учили его в свое время плохо — как-то взял да и обратил внимание на два ящичка в самолете, и сказал себе: зачем, мол, садиться в Пакистане?

Кен остановился, погремел льдом в стакане и промолвил:

— Положение с горючим снова стало серьезным.

Пока он звал бармена, Роджерс, взглянув на меня, поморщил нос. Я в ответ только пожал плечами.

— Значит, — вернулся Кен к теме, — мы оставили нашего героя сидящим в кабине своего «Дака» и осененным идеей, что у него в руках все, что нужно для хорошей жизни, и при этом не надо будет летать черт знает с кем. И вот он — обратите внимание, до чего хитер, — садится в Гоа, а вы помните, друзья, что это маленькая португальская колония на западном побережье, почти не тронутая религиозными распрями и волнениями. Там он наполняет баки и предлагает своему второму пилоту, парню во всех отношениях порядочному, вот как наш друг, — Кен показал рукой на Роджерса, отчего тот отшатнулся, выйти и посмотреть состояние хвостового шасси.

Кен сделал глоток свежего коктейля.

— Парень, ничего не подозревая, идет и вдруг слышит, как дверь захлопывается и взревели двигатели. И не успевает парень возмутиться этой наглости, как «Дак» уже в воздухе и в одиночку прокладывает себе путь над Аравийским морем навстречу тропическому закату.

— Тут, — отвлекся Кен от повествования, — я должен признаться, что для драматического эффекта отошел от действительности: на самом деле было одиннадцать утра. Но полетел он на запад, это точно.

— В это, — подчеркнуто сказал я, — я верю. И как, ты сказал, его звали?

— Я не говорил. Но звали его Моррисон. Это был бывший лейтенант, военный летчик.

Я покачал головой.

— Такого не знал. Ты говоришь, это произошло десять-двенадцать лет назад?

Кен кивнул, несколько энергичнее, чем требовал случай. Пот выступил у него на лбу, но он этого уже не чувствовал.

— Потом все это сломали, переплавили, камням дали другую огранку, предположил я. — Наваб может смотреть на свои сокровища и не узнавать их. Бейрут для этого отличное место. Ты ведь там бывал, ты, вроде, говорил, да? Через Бейрут проходит много краденых сокровищ, только хозяевам их потом не узнать.

Кен отрицательно покачал головой, и снова слишком энергично.

— В принципе ты прав, друг Ястребиный Глаз, но ты неправ в конкретном случае. Пару месяцев назад наваб вернул себе два-три предмета из тех ящиков, причем в неизменном виде. Один из его людей купил их в Бейруте. Не спрашивай меня, как его превосходительство узнал их при той уйме, что у него есть в доме, но он узнал. И с этого момента началась охота.

— А что привело вас в Афины? — поинтересовался Роджерс.

— Из Бейрута пришел сигнал, — ответил Кен. — От… — Но Кен не сказал, от кого.

Я не заметил, как она подошла, и увидел мисс Ширли Бёрт, только когда она остановилась возле Роджерса. Его она словно не заметила, а стала разглядывать нас с Кеном. Длинные черные волосы Кена намокли и свисали на уши, по лицу тек пот, рубашку он расстегнул ещё на одну пуговицу, а рукава засучил. И я уже успел расстегнуть ворот рубашки, пиджак был у меня нараспашку, ремень ослаблен.

Все это казалось довольно естественным, но я видел, какое впечатление это производило на нее.

— Господи, — произнесла она, — муссон прошел.

— Тебе «мартини»? — невозмутимо спросил Кен.

— Старые фронтовые дружки, — недовольно фыркнула она.

Я допил остатки и слез со стула.

— Думаю, мне лучше пойти, — предположил я.

— Только после того, как он уляжется в постель, — проворчала мисс Бёрт.

Я хотел было сказать, что она сама вполне способна справиться с этой задачей, но потом счел за благо промолчать. Я продолжал стоять, более или менее прямо, и ноги держали меня более или менее надежно.

Кен взглянул на меня, разочарованно изогнул брови и сполз со стула. Став на пол, он покачнулся. Это, похоже, удивило его.

Я было сделал движение поддержать его, если ему понадобится — и если я смог бы. Но Кен дернулся, выпрямился, провел рукой по лбу и убрал волосы с глаз.

Потом мы взглянули друг на друга.

— Полагаю, мы увидимся, — промолвил он.

— Я тут буду.

Он двинулся к лестнице, ведущей в отель. С одного бока вплотную к нему шла мисс Бёрт, с другого тащился я. Роджерс, правильно разобравшись, что в этой компании ему делать нечего, слинял.

В баре снова стал скапливаться народ. Некоторые мужчины посматривали на нас с кислыми понимающими или осуждающими улыбками. Они, должно быть, видели это представление третий вечер подряд.

Мы подошли к ступеням, поднимающимся в вестибюль отеля, чуть не столкнувшись в дверях с высоким и крепким джентльменом. Он, набычившись, отступил, пропуская нас.

— Мистер Китсон, — жестко произнес он, — вы опять сидели и пили. — В его голосе слышался гортанный немецкий акцент.

Во мне сидело достаточно виски для того, чтобы у меня появилось желание смыться, но не так много, чтобы я рискнул исполнить свое желание. Да, тут надо держаться твердокаменным трезвенником.

Мужчина был высок: во мне было шесть футов, а в нем — на дюйм с лишним больше, и скроила его природа, как профессионального охранника. Новый с иголочки серый двубортный костюм отставал от моды на десяток лет. Он плотно сидел на хозяине, и под ним угадывались мощные плечи и объемистая грудь.

Это был кудрявый шатен с упитанным, широким лицом, тонкими губами, крепкой шеей. Его бойцовской внешности не соответствовали только квадратные очки без оправы — которые, впрочем, можно было легко снять.

Кен в двух словах определил, куда тому идти.

Девушка выслушала это, и глазом не моргнув. Высокий тип аж затрясся, и лицо его налилось краской, заметной даже под загаром. Он протянул руку, схватил Кена за плечо, пригнул его и толкнул к лестнице. С помощью стены Кен удержался на ногах. Гигант направился в бар таким шагом, словно подходил к Бисмарку за получением приказа по армии.

— Может, мне надо было дать ему? — неуверенно спросил я, но девушка повернулась ко мне и тихо ответила:

— Нет, не теперь.

Кен, сжав зубы, оторвался от стены и посмотрел в бар. Из дверей вышла пожилая пара, которая, неодобрительно взглянув в нашу сторону, старательно обогнула нас и стала подниматься по лестнице.

Кен внезапно расслабился и, быстро бросив на нас взгляд, улыбнулся и произнес:

— Баиньки, я думаю. До встречи, детки.

Каким пьяным он ни был, но в движениях оставался ненапряжен, а на ногах держался прочно. Мы провожали его глазами, пока он поднимался по лестнице и пока не скрылся из вида. Я потер рукой тыльную часть шеи и обнаружил, что она влажная.

Девушка наблюдала за ним с мрачной улыбкой.

— Хотела бы я, — спокойным голосом произнесла она, — увидеть его после семи вечера трезвым — хоть раз.

— Точно хотели бы? — спросил я.

— Пока не знаю, — задумчиво произнесла она и тут же улыбнулась. — Но буду знать.

Я галантно кивнул ей — насколько это можно было сделать при отяжелевшей голове, с трудом двигавшейся на своих шарнирах, и двинулся вверх по лестнице. Это оказалось делом, требовавшим предельного сосредоточения.

— А что это за прусский гвардеец был? — поинтересовался я.

Она утвердительно кивнула.

— Тут вы правы. Это герр Хертер, личный секретарь наваба.

Я лег в вираж и обогнул угол.

— Ну и манеры у него.

— Я думаю, зря вы на него так. Кому понравится, когда пилот твоего босса каждый вечер на бровях.

Мы достигли холла.

— Я не про него, я про его манеры. Как это ему удалось ни разу не проснуться в Бейруте с ножом в спине?

Эта часть беседы зашла в тупик. Я уже чувствовал, какая будет следующая тема разговора, и полез за сигаретами.

— Что происходит с Кеном, как вы думаете? — спросила она меня.

Я предложил ей сигарету, но она отрицательно покачала головой. Я спокойно, неторопливо прикурил, затянулся, выпустил струю дыма у неё над головой.

— Терпеть не могу такие дела, — наконец заговорил я. — Когда женщина спрашивает у лучшего друга, что сделать, чтобы спасти человека от самого себя, а на самом деле думает, как спасти его для самой себя. И очень рассчитывает на помощь.

Я попал в точку. Она самым внимательным образом слушала меня.

— Я познакомился с Кеном пятнадцать лет назад. Тогда я не смог бы сказать ему, чтобы он не пил, и сейчас не собираюсь. Если ему хочется добиться, чтобы виски пошло у него из ушей — это его дело, а не мое. Может, ваше — если вы сможете сделать это дело вашим. Но ваше дело — это ещё не мое дело.

— Вас слышу хорошо, прием чист, — с усмешкой отчеканила она. — Боевые дружки. Фу.

Я пожал плечами и снова затянулся дымом.

— Но тут есть ещё одна штука, — не унималась она. — Он говорил мне, что не может вернуться в Англию. Про это вам известно?

Я вмиг здорово протрезвел.

— Мало ли что можно сказать, — буркнул я. — Хорошо принял, вот и…

— Да, конечно, он был хорош. Но он никогда не городит чепухи, как бы хорош ни был.

— Он в любое время может ехать в Англию. Стоит только взять билет.

Она долго и пристально разглядывала меня.

— Ну да, боевые дружки, — повторила она. — Спокойной ночи, командир.

Я подождал, пока она повернет за угол, затем прислонился к стене и прикусил сигарету.

Из бара вышел мистер Хертер, этот человек тысячи достоинств. Он смерил меня пристальным взглядом и стал подниматься в отель. А я все стоял, прислонившись к стене.

У этой девушки в голове крутятся какие-то идеи, она тут не просто камерой щелкает. Если уж дело коснулось её, в ней помимо головы и ещё кое-что есть. Я огляделся. В холле никого не было. Я бросил окурок в литую бронзовую урну и вышел на уличную прохладу.

Я не торопясь возвращался в свой отель и на полпути к нему остановился выпить кофе в уличном кафе на Стадиу. Мне и кофе-то не хотелось. Вот утром я с удовольствием. Все-таки у меня не хватает тренировок с бутылкой, не как у Кена.

Когда я вернулся в свой отель, хозяин сидел на парадных ступеньках и болтал с одной из жриц Афродиты с площади Омония. На девице была черная узкая юбка. Хозяин указал пальцем на дверь и сказал:

— Ваш друг…

Девица повела бровью, желая показать, что она пока ещё при исполнении, если меня это интересует. Я поблагодарил их обоих и ушел.

В коридорах ещё было полно света. Часть любого отеля в районе Омонии никогда не спит. Сюда относятся и мужчины, которые, полураздевшись, валяются на кровати, уставившись пустыми глазами на дым у потолка. Двое-трое таких есть в любом дешевом отеле любого города мира. Они всегда там, и их можно не спрашивать, что они делают, потому что ответ заранее известен. Они тут, потому им негде больше быть.

Под дверью Роджерса света не было. Я захлопнул дверь своего номера, открыл окно и плюхнулся на постель. Через открытое окно в комнату проникали приглушенные звуки улицы, по потолку ходили отблески света. Я закурил и стал следить за ними.

Через некоторое время я встал, разделся и снова лег, закурив новую сигарету. Когда я посмотрел на потолок, она была все ещё там.

Та «Дакота». Я видел её то в ржавом ангаре на развалившихся шасси, то на дне зеленого залива, наполовину занесенную песком, то безжизненно замершей посреди бескрайней пустыни. Но где бы я ни видел её, я знал, что находится в ней. Это два ящика из-под боеприпасов. А в них — краденые драгоценности — бриллианты, сапфиры, изумруды, рубины, жемчуга. И все это в шикарных золотых оправах. Да пропади оно пропадом золото. Выломать все это из оправ и отнести камни одному знакомому человечку в Тель-Авиве. А потом можно изображать из себя богатого американца и говорить шеф-повару в ресторане, что оторву ему уши, если тот положит мало полыни в такой-то соус.

Я соскочил с кровати, подошел к окну и посмотрел вниз на улицу, втягивая в себя прохладный воздух. Мне стало тошно за себя: есть много разных способов неплохо провести ночь в дешевом отеле, и самый худший пялиться в потолок и предаваться мечтам.

Люди, которые валяются на постелях и пустыми глазами смотрят в потолок, одержимы такими же мечтами. Если собрать все мечты дешевого отеля в районе Омонии в одно целое, то их хватит, чтобы позариться на «Стандарт Ойл». Все только и мечтают что о богатстве. В дешевом отеле всегда есть такие же дешевые женщины и выпивка, но есть только одна цена, которую надо заплатить, чтобы стать миллионером.

Я швырнул окурок на улицу и увидел, как огонек разлетелся на искорки, яркие, как рубины.

 

4

Утром мне было плохо, но не хуже, чем следовало ожидать. Я побрился с холодной водой, одел форму, но не самую хорошую, и пошел в кафе поблизости, где должен был встретить Роджерса. Мы взяли по йогурту, хлебу с маслом и джемом и кофе, целое море кофе.

Он подождал, пока я выпью пару чашек, затем спросил:

— Что случилось вчера с твоим другом Китсоном?

— Ничего, спать ушел.

— Господи, что же он нес вчера. — Он усмехнулся в свою чашку. — Он всегда так, когда напьется?

— Кен был вполне в порядке, — ответил я.

Роджерс поднял глаза на меня.

— Но ты же не поверил всему этому, правда?

— Ты никогда не летал в Индию, а мы с Кеном летали.

— Я и золотых часов на Оксфорд-стрит не покупал.

Мне следовало бы на это пожать плечами и уйти, но я этого не сделал.

— Это далеко не самая странная история, которых я наслышался о временах Раздела, — сказал я. — И некоторые из них, я точно знаю, правдивые.

— Да, но два ящика сокровищ… Это ж за миллион. Слышал я о «сказочных богатствах Востока», но чтобы…

— Два ящика — это ещё ерунда. Там целые комнаты, залы.

Роджерс не отрываясь стал смотреть на меня. Я продолжал:

— Между войнами некоторые их принцы приглашали ювелиров с Бонд-стрит, чтобы те оценили их камешки. Я однажды встречался с таким человеком, который ездил туда по такому делу. У человека за спиной было двадцать лет работы, но и он не знал, как оценить их богатства. Он просто никогда до этого не видел ничего подобного, он не знал, какой мерой это оценивать. Имей в виду, это тебе не какая-нибудь кучка арабов с их нефтяными скважинами, это тебе не гараж с «кадиллаками» и полная кухня танцовщиц. Они три тысячи лет владели шахтами, откуда выгребали камни и золото. Это же целые горы.

Роджерс настороженно и внимательно впился в меня взглядом.

— Ну и что со всем этим делать? — сказал я. — Куда это тратить? У этих ребят уже все есть. У них цивилизация, может быть, подольше греческой. У них есть поэт не хуже Гомера, который писал про те же времена, что и Гомер.

— У них и войн всяких, и восстаний — тоже хватало, — заметил Роджерс.

— Было, конечно. Но они имели древнюю цивилизацию. Раз в двадцать лет они немножко резали друг друга — ну и что? Бриллианту что сделается от войны? Может перейти от одного к другому. Все равно он там остается.

Я попросил ещё кофе и закурил.

— Драгоценности — это хорошее средство богатеть, — продолжал я. — Мы на Западе это недооцениваем. Мы предпочитаем землю, недвижимость, компании. А у тамошних ребят все это было уже потому, что они были принцами. Вот они и занимались драгоценностями. Ты когда-нибудь думал о драгоценностях?

Пока мне несли кофе, я дал ему подумать о драгоценностях. Официант взял у меня деньги, пересчитал их и криво усмехнулся, взглянув на крылья у меня на груди. Считается, что пилоты — богатые люди.

— Бриллианты, — поучительно произнес я, — это великая вещь. Это почти что самая устойчивая форма богатства. Не ломаются, не горят. В цене не теряют. Когда на биржах все летит, с ними ничего не происходит. И никаких бумажек на них не надо. Положил пригоршню в карман — вот ты и богатый человек. Все так просто.

— Пока тебе не дадут по башке чем-нибудь тяжелым, — задумчиво произнес Роджерс, — и не очистят твой карман.

— Правильно. Вот почему они и боялись Раздела. Сложилась такая ситуация: мусульманские штаты с правителем-индуистом, индуистские штаты с правителем-мусульманином. И вот наваб и был одним из них. И когда настал Раздел, пришло время бежать — вместе с награбленным. Некоторые не сделали этого. И многим их тех, кто поменьше, поперерезали глотки, а камешки пошли по базарам. Но шишки покрупнее заранее побеспокоились, чтобы смотаться.

Я глотнул кофейку и подивился самому себе: надо же, в половине девятого утра, в афинском кафе, давать уроки истории.

— Вот туда и слетелись летчики. После войны много народу из королевских ВВС слонялось по Индии, пытаясь найти работу в воздухе. И мы с Кеном на пару. Ко времени Раздела обе стороны начали строить авиамосты, перебрасывая беженцев туда и сюда. И обе стороны очень беспокоились за своих принцев — чтобы их богатства не достались другой стороне.

Сделав глоток кофе, я продолжил рассказ:

— Британское правительство, не в открытую, но поддерживало обе стороны в этом. Если бы малая часть этого выплыла на открытый рынок, то южноафриканскому рынку бриллиантов пришлось бы туго. Вот и летали самолеты, перевозя принцев и их сокровища. Ну, некоторые ввозили при этом и оружие. Так вот, это добро возили полными самолетами. «Даки», «Ланкастеры» брали за раз груз весом в четыре-пять тысяч фунтов. Жемчуг, бриллианты, золотые слитки. В общем, масса всего. Слетают — и опять.

Роджерс не спускал с меня глаз.

— И ты тоже перевозил?

Я отрицательно покачал головой.

— Это была очень специальная работа. Я в основном перевозил самых обычных беженцев. Но я знал некоторых из ребят, которые возили драгоценности. И они знали, что именно они возят. По пятьсот фунтов стерлингов за туда и обратно.

— Представляю, при каких они деньгах сейчас сидят.

— Это были такие ребята, они не особенно копили их. В любом случае, это была всего лишь честная цена за ту работу. Летали они на старых железках, никакого сервиса, полосы — самодельные, а другая сторона ещё и постреливала по ним в воздухе. Эти ребята не хотели умирать богатыми. Они пропивали деньги.

Роджерс медленно потянулся за кофе.

— Хорошо, — сказал он. — Значит, это хозяйство было там, потом переехало. А теперь что? Что со всем этим сделалось?

— Ничего. Там оно по-прежнему. У принцев. Если кто попал в руки толпы со своим богатством, то оно выплыло на базар. А кто благополучно переправился, тот так и живет с ними, и правительство их не тронь. Бриллиант — это вещь. Никакой национализации. Единственно, что можно — это треснуть человека по башке и забрать бриллиант. А твое родимое правительство не может сделать этого. Вот и лежат бриллиантики в дальней комнатке, под замочком.

— За исключением, — медленно произнес он, — двух ящиков.

— Да, — согласился я, — за исключением их.

Роджерс немного подумал, потом произнес:

— Только трудновато поверить, чтобы они, при таких богатствах, не могли поставить человека, который бы проследил за отправлением сокровищ.

— Правильно.

Он взглянул на меня и добавил:

— Так что это малодостоверный рассказ.

— Правильно, — снова согласился я. — Все, что я говорю — это могло случиться. В той обстановке. А конкретная история может оказаться и выдумкой.

Роджерс кивнул. Ему словно легче сделалось от этой мысли. Это ему больше подходило.

Я разделался со своим кофе.

— Ты лучше сходи и посмотри, нет ли телеграмм, — распорядился я. Увидимся в аэропорту.

 

5

Я ещё недостаточно пришел в себя, чтобы связываться с афинской телефонной сетью, а контора Микиса находилась всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, так что я направился туда посмотреть, не нашлось ли у него какого груза почище.

Контора разместилась в двух комнатах над магазином велосипедов по дороге к Национальному музею. Надо было подняться по узкой и темной каменной лестнице, повернуть направо, постучать в большую деревянную дверь и услышать возглас секретарши, переведя его как «войдите».

На сей раз ответа не последовало. Я подождал и повернул входную ручку. Дверь открылась, и я вошел.

В комнате стоял тот же запах пыли, что и до этого, месяца четыре назад. Никто, похоже, не прикасался к ряду коробок с делами, стопкам неподшитых листов бумаги и гроссбухам, сложенным вдоль правой стены. И пыли не снимал.

Большой темный стол посреди комнаты был завален всякой всячиной, но за ним никого не было. Я направился к двери, которая вела в следующую комнату.

Но не успел я потянуться к ручке, как дверь открылась и показался Микис. Несколько мгновений он стоял с озабоченным выражением лица, потом на нем появилась улыбка.

— Командир! Как я рад тебя видеть! Прошу, заходи.

Он быстро развернулся и, не успел я войти в комнату, прошел за свой стол. Пока я разворачивался, чтобы закрыть за собой дверь, быстро открылся и закрылся ящик стола.

— Садись, садись. — Он показал мне рукой на старое, потертое кожаное кресло и сел сам за стол. Я подвинул поудобнее кресло, пристроил фуражку на угол стола и тоже сел. — Извини, — он махнул рукой в сторону двери, — Мария ушла по мелкому поручению. Что я могу сделать для тебя? Как ваш самолет, в порядке?

— Не совсем. Но к обеду будет. Тебе вчера передали, что я звонил?

— Да. Так ты не поменял мнения насчет того груза?

— Извини, Мики. — Я отрицательно покачал головой.

— Уверяю тебя, там никаких проблем. Все в лучшем виде. Я такое дело не отдал бы кому попало, только человеку, которого знаю и которому доверяю.

— Не сомневаюсь. Но пока что это не для меня. А у тебя там в книгах больше ничего нет?

— Ничего, совсем ничего. — Он махнул рукой в сторону наваленных на столе бумаг. — Козы, коровы, помидоры, техника для сельского хозяйства, запчасти. Ничего авиа. В Греции народ бедный. А что говорит мистер Хаузер?

— Насчет чего? Этого груза?

Микис кивнул.

— Не знаю пока, — ответил я. — А мне это и не важно. — Я встал. Значит, больше ничего?

— Ничего. — Он с серьезным видом взглянул на меня. — Ты его не расстроишь?

— Хаузера? Он всегда расстраивается, когда мимо него проплывает доллар. Но он ещё больше расстроится, если я загремлю в какую-нибудь тюрьму. Это ведь отразится на его репутации.

Он досадливо кивнул.

— Мне жаль, что я ничего не могу сделать для тебя, командир. — Потом он достал из левого нижнего ящика стола представительскую бутылку узо. Он плеснул немного узо в два стакана, потом взял с полки графин, добавил в стаканы воды и передал мне мой стакан.

— Будем здоровы, командир.

Я поднял стакан и отпил немного. Я не особый любитель анисовых водок, но Микис налил мало и хорошо разбавил водой. Допив остальное одним глотком, я обошел стол, чтобы поставить стакан к бутылке. Быстрым движением я открыл ящик стола. «Беретта», калибр 7,65 миллиметра, лежал поверх вороха бумаг.

Я задвинул ящик обратно. Должно быть, он держал пистолет в руке, за спиной, когда подошел к двери посмотреть, кто к нему пришел.

— Тебе нужно заняться бизнесом почище, — посоветовал я. — Нервы крепче будут.

То ли с досадой, то ли с беспокойством, а скорее всего с разочарованием во взоре проводил он меня.

Секретарша вернулась. Этой я ещё не видел. Микис любил менять секретарш раз в несколько месяцев. Или секретарши любили менять Микиса. У него были свои доморощенные теории о служебных отношениях.

Эта была маленькая, темнокожая, пухленькая брюнетка, курчавая, как пуделек. Она, кажется, вздрогнула, увидев меня. Она проводила меня взглядом широко раскрытых темных глаз, а рука её застыла в момент выдергивания листа бумаги из допотопной пишущей машинки.

Нервная работа была в агентстве Микиса в это утро. Видать, у хозяина и ночь выдалась не из спокойных. С широкой улыбкой на лице я вышел за дверь.

 

6

Роджерс все ещё шлялся по городу в поисках афинского сувенира для своей швейцарской толстухи-подружки. Я снял с себя в самолете форму, одел комбинезон, потом взял стеклянную емкость и слил топливо из правого бака. Когда оно отстоялось, то на восьмую часть дюйма в нем оказалось добротной турецкой воды. Я пристроился к правому двигателю, снял нужные обтекатели и занялся фильтрами карбюратора.

В половине одиннадцатого прибыл Роджерс со своим сувениром — яркой черно-бело-красной сумкой из козьей шерсти. Подруга могла бы использовать сумку для покупок или в качестве половины бюстгальтера. Он принес и телеграмму от Хаузера. В ней Хаузер спрашивал меня, правильно ли я сделал, отказавшись от груза, и велел мне в случае отсутствия груза вернуться в Берн до следующей ночи.

Похоже, что на неё не требовалось ответа. Я и не стал отвечать, чем сэкономил деньги Хаузера. Я велел Роджерсу переодеться и помогать. Ему очень не хотелось этого делать, но спорить он не стал. Я собрался снова подняться к двигателю, но тут из-за ангара показался Кен.

Теперь, утром, он был одет иначе, но все в тех же рамках высокого дохода. Он одел плотную белую шелковую рубашку с распахнутым воротом и замшевую куртку на молнии, полузастегнутую. На нем были легкие твидовые кавалерийские брюки и замшевые ботинки.

Замшевая куртка казалась лишней для этого дня, грозившего стать жарким, но это была его проблема. На его лице не было ни малейшего следа вчерашнего. Он выглядел чистым, собранным и весьма серьезным.

— Когда летишь, парень? — спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я, удивляясь, зачем ему это.

Он взглянул на правый двигатель.

— За полчаса сделаем? — задал он новый вопрос.

— Ну-у… А зачем тебе это? — не понял я. — В чем дело?

— Я хочу лететь с тобой.

— Постой-ка, постой-ка…

— Так сделаем двигатель?

— Постой, — снова сказал я. — Никуда я не лечу. Мне некуда лететь.

Кен казался удивленным.

— А я думал, у тебя груз. В Африку или ещё куда-то.

Разве я говорил ему про груз Микиса? Не думаю. Но если говорил, то сказал и про то, что отказался от груза.

— Был у меня груз, — произнес я с расстановкой. — Но я отказался от него. Это был один из тех грузов, от которых лучше отказываться. А в чем дело-то вообще?

Он покусывал губу, взгляд его блуждал. Ему становилось жарко в этой куртке.

— Я хочу дать ходу из Афин, — наконец произнес он.

— Так для этого есть десятки путей. — Я попытался изобразить веселенькую улыбку на лице. — Отсюда можно смотаться в любое время, стоит только захотеть. Ты чего нос повесил?

Я дружески стукнул его под ребро и почувствовал пистолет на поясе, под курткой.

— Пошли в самолет, скроемся с глаз, — предложил я.

Он взглянул на меня напряженным взглядом, затем повернулся и пошел внутрь «Дака». Там Роджерс напяливал на себя комбинезон.

— Тони, — обратился я к нему, — походи-ка по ангарам и посмотри, нельзя ли на время раздобыть большую железную банку без крышки, таз или что-нибудь в этом роде. Когда я сниму фильтр, мне надо будет промыть его в масле.

Он некоторое время смотрел на меня, потом проворчал что-то и продолжил возиться с комбинезоном. Я достал пачку сигарет и предложил Кену закурить. Мы дымили в ожидании, пока Роджерс удалится. Наконец-то он надел комбинезон. Затем он неуверенно оглядел нас, словно желая что-то сказать, вышел наружу и пошел к ангарам.

— О'кей, — произнес я. — Теперь говори.

— Я и так сказал слишком много, — промолвил Кен. — Вчера вечером. Наваб считает, что я испортил дело, и хочет, чтобы Хертер проучил меня. Обойдусь как-нибудь без этого. Поэтому мне надо мотать отсюда.

— Есть десятки путей, — сказал я, вглядываясь в полумраке самолета в лицо Кена. — Можешь морем, самолетом, даже поездом. В это время года тут можно сесть на самолет в любой момент.

— Да-да, — согласился он, то и дело затягиваясь сигаретой.

— Если хочешь, можешь нанять этот самолет, — добавил я. — Вот только топливо очистим. На это уйдет не много времени. А в воздухе мы можем переиначить, куда нам лететь — это на некоторое время собьет их с пути, если только это беспокоит тебя.

— Да-да, — повторил он. Кен выбросил окурок на бетон. — Спасибо, Джек.

Думаю, я справлюсь. Во всяком случае, спасибо тебе. Увидимся еще.

Он легко спрыгнул на землю и большими шагами направился к ангарам. Я наблюдал за ним через иллюминатор, пока он не скрылся из глаз. Потом я устроился на одном из двойных кресел и стал пускать дым под потолок.

В «Даке» чем только не пахло, но пока было прохладно. Солнце ещё не успелопрогреть его так, чтобы он превратился в раскаленную бочку. Через открытуюдверь совсем не поддувало. Клочьями висел табачный дым, запах которого смешивался с запахами самолета — запахом прежних грузов и пассажиров, бензина и масла, кожи и металла, и за всем этим ощущался острый собственный запах «Дакоты», который ни с чем не перепутаешь. Можно забыть запах и даже внешний вид десятка женщин, но этот запах остается в памяти навсегда. Иногда некоторые вещи настолько становятся твоими, что ты даже забываешь, что помнишь о них. Я сидел, неспешно покуривал и думал.

Микис со своим пистолетом в верхнем ящике письменного стола — это было одно, часть запутанной мошеннической игры, в которую тот играл на своем заваленном бумагами столе, пистолет же был символом удачи, талисманом двадцатого века. Кен с пистолетом — это было нечто совершенно другое, но что — я не мог понять.

Я кончил курить, вылез наружу и раздавил окурок о бетон. Подошел Роджерс с емкостью — отпиленным дном железной бочки. Он бросил эту штуку в тень и спросил:

— Чего это Китсон приходил?

— Попрощаться. Он отбывает.

Я поднялся по стремянке и начал выковыривать фильтр карбюратора. Наконец я извлек его и бросил Роджерсу, чтобы он промыл его. Потом через трубопровод подачи я откачал топливо так, чтобы избавиться от воды. Я пришел к выводу, что на очищенном топливе можно лететь, когда раздался голос Роджерса:

— Вон он, пошел!

Я взглянул из-под крыла. Маленький «Пьяджо» резво катился по рулежной дорожке, вздымая тремя колесами пыль и отбрасывая её винтом.

Я знал, что там никого, кроме Кена, нет. Он выбрал самый быстрый путь бегства отсюда, но зато такой, который обеспечит ему постоянный интерес к его личности со стороны наваба. Его бывшему хозяину, возможно, будет все равно, куда запропастился его пилот, но наверняка захочется знать, куда делся этот чертов самолет.

Я прошел к носу «Дака», чтобы посмотреть на взлет «Пьяджо».

Маленький «Пьяджо» пристроился за «Вайкаунтом» компании «МЕА», который ждал разрешения на взлет в начале полосы. И вот «Вайкаунт» стартовал, взял разбег и взмыл в чистое, почти безоблачное, небо. После его взлета Кен подождал секунд пятнадцать и пошел на взлет.

Маленькие «Лайкоминги» взвыли и, как только тормоза были отпущены, бросили машину вперед. Самолет оторвался от земли, не пробежав и двухсот ярдов. Двигатели ещё ревели во взлетном режиме, а пилот заложил резкий поворот вправо и сразу вверх, вопреки взлетной схеме аэропорта.

— Господи! — промолвил Роджерс.

«Пьяджо», продолжая поворот и медленно набирая высоту, прошел над диспетчерской вышкой и зданиями аэропорта. Совершив разворот на три четверти круга, Кен выровнял самолет и на высоте пятьсот футов прошел над ангарами и взлетно-посадочной полосой. Он прошел почти над самой головой у нас, и я мог прочесть номера на серебряных крыльях.

Один двигатель, похоже, барахлил. Вот он взревел, «выстрелил» пару раз, выпустив облачка дыма, и замер. Самолет резко наклонился в сторону замершего двигателя, потом выправился и начал медленно карабкаться вверх, уходя в сторону моря. Винт замершего двигателя ещё некоторое время медленно покрутился и остановился.

— Господи! — снова промолвил Роджерс.

Я бросился в самолет, пробрался в кабину, включил электропитание и радио и, пока приемник грелся, достал из рундучка наушники.

В боковое стекло мне был виден «Пьяджо», по-прежнему удаляющийся в сторону морского горизонта. Приемник заработал, в наушниках появился шум и треск. Голос на английском с акцентом обращался к «Пьяджо», но никакого ответа не получал.

Мне по-прежнему был виден «Пьяджо». Он набрал высоту под тысячу футов.

Голос продолжал вызывать пилота «Пьяджо», спрашивал, что случилось, слышит ли его «Пьяджо». Ответа по-прежнему не было. Голос перешел на французский, потом другой заговорил по-немецки. Потом все замолчали. На другом канале я снова услышал вызов по-английски. Но и здесь ответа не было.

«Пьяджо» все уменьшался и уменьшался в размерах. Наконец я выключил приемник, вырубил питание, положил на место наушники и вышел из самолета. Роджерс все смотрел в сторону горизонта.

— Что за чертовщина? — спросил он. — Он что-нибудь говорил?

— Я ничего не слышал, — ответил я. — Давай поставим фильтр на место.

Через двадцать минут в воздух поднялись два «Тандерджета» греческих ВВС и на малой высоте ушли в сторону моря.

— Искать, — промолвил Роджерс, почти про себя. Он проводил их взглядом, пока они не исчезли. — Я думаю, это наваб велит ему продолжать полет, — медленно произнес Роджерс. — А ты не думаешь, что?..

— Наваба там нет, — сказал я. — Там только Кен.

— Тогда чего же он не вернулся? Он же на одном двигателе.

— Не знаю. Но если кто что будет спрашивать, то его здесь перед этим не было, уловил? j — Он непонимающе взглянул на меня. — Послушай, попытался объяснить я, — у него возникли серьезные трения с навабом. Я не знаю, чего он хочет, и не хочу знать. Мне неохота влезать в их дела. Так что его никогда тут не было, договорились?

— Хорошо.

Роджерс непонимающе покачал головой.

Я поставил на место фильтр, привернул обтекатели и решил подождать, пока мне заправят самолет, а там можно было и лететь. Мы переоделись и пошли в диспетчерскую вышку. Времени было полдень.

Я поинтересовался, есть ли новости о «Пьяджо». Новостей не было.

«Тандерджеты» ничего не нашли. Они обратились к одному или двум самолетам в том районе с просьбой посматривать по сторонам и поставили в известность службы королевских ВВС на Мальте.

После этого я отправился в бар.

Я пил второе пиво, когда в бар вошла мисс Ширли Бёрт. Она, видно, искала меня, потому что решительно направилась прямо ко мне. Она выглядела обеспокоенной.

— Вы не знаете, что случилось с Кеном? — первым делом спросила она.

— Не больше того, что видел. — Ей, видно, хотелось знать, что же я видел. — Он взлетел, один двигатель отказал, но он продолжил полет, пошел в сторону моря, на радиозапросы не ответил. Они предпринимают кое-какие поиски. Если через несколько часов ничего не обнаружится, то поиски усилятся.

— Через несколько часов!

— У них нет никаких особых причин беспокоиться. Двухмоторный самолет может лететь на одном двигателе, пока хватит топлива. Я не знаю, на сколько хватает у этого конкретного самолета. Конечно, в данном случае выбран весь лимит безопасности, и мало кто в таком положении отважился бы лететь над морем. Тревогу вызвало, что он не отвечал на радиозапросы.

Это все были азбучные истины, и я выдал их на одном дыхании, с тем выражением, с каким читают азбуку.

— А где ещё он может сесть?

— К югу до Крита особо не разгуляешься. Острова скалистые, длинных пляжей нет.

Она нервно покусывала губы. Мне-то что, но сегодня она выглядела хорошо. На ней было легкое кремовое платье, блузка, уже другая, коричневый кожаный пояс и коричневые туфли. В типично мужской манере она провела рукой по волосам и взглянула на меня, часто-часто заморгав.

Этот скотина мог хотя бы попрощаться с ней. Но и это было не моим делом.

— Выпейте чего-нибудь, — предложил я.

Ей не хотелось, но ничего другого не оставалось. Если влюбилась в пилота — надо привыкать сидеть и ждать, чувствую растущий холодок внутри. Она согласилась на холодное пиво и сигарету.

В бар вошел Хертер и прямиком направился нам. Я поставил стакан на стойку, чтобы руки были свободны. Так, на всякий случай. Он остановился прямо передо мной.

— Капитан Клей?

Я кивнул.

— Меня зовут Хертер, я личный секретарь его превосходительства наваба Тунгабхадры.

— Форт-Манро, знаю, — неласково произнес я.

Если он собирается заварить тут кашу, я ему с удовольствием помогу. Где-то в горле я чувствовал кисловатый привкус, который появился отнюдь не от съеденного или выпитого, и удар по этой бандитской роже снял бы неприятный привкус.

Хертер, слегка нахмурив брови, продолжал:

— Вы видели сегодня утром мистера Китсона?

Я отрицательно покачал головой.

— Я видел, как он взлетал. Час с лишним назад.

— Его величество очень обеспокоен. У него, кажется, сломался двигатель, но он не вернулся.

К счастью, я не услышал в его словах никакого подвоха.

— Я думаю, у вас можно зафрахтовать самолет? — продолжал Хертер.

Я опустился на стул.

— Да, зафрахтовать можно, — медленно ответил я.

— Он готов подняться в воздух?

— Разве что заправиться надо.

— На это нужно много времени?

— Да нет, с полчаса.

— Его превосходительство желает, чтобы вы взяли его на поиски мистера Китсона. Так через полчаса вы будете готовы?

— Если найду подмогу, — ответил я.

— Сделайте все необходимое. Его превосходительство будет здесь через полчаса. — И он собрался уйти.

— Вы ничего не спросили о цене, — заметил ему я.

Он повернулся и смерил меня таким взглядом, словно я позволил себе чихнуть в строю.

— Его превосходительство о цене никогда не спрашивает, — отчеканил он и вышел на улицу.

Я посмотрел на Роджерса, на девушку, потом опять на Роджерса и сказал:

— Ну вот. Летим, стало быть.

— А я? — спросила девушка.

— По мне — пожалуйста, — ответил я. — А вот что скажет наваб? Но я постараюсь устроить. А сейчас возьмите чего-нибудь поесть. И нам возьмите какие-нибудь сэндвичи или что-нибудь такое. Мы будем в «Дакоте», в конце ангара.

Я допил пиво и пошел в здание администрации аэропорта, чтобы пустить в ход имя наваба.

Через полчаса мы все трое сидели возле «Дака» и ждали. Имя наваба возымело потрясающий эффект. Самолет обслужили с такой скоростью, какой он не видел за всю свою жизнь. Баки были полны, стекла кабины сияли чистотой, давление в колесах наконец-то поднялось до нужного уровня. Если вдруг в этой старой шарманке взыграет темперамент молодости и полетит система гидравлики, я не удивлюсь, но все, что поддавалось моей проверке, вроде бы работало, и даже сводка погоды оказалась прекрасной.

Не то чтобы я думал в таких категориях, но сегодня днем в бухгалтерских книгах Хаузера мы снова перейдем в колонку «доходы».

Из-за угла ангара плавно вытек большой черный «Мерседес-300» и остановился у конца крыла «Дакоты». За рулем сидел Хертер, на заднем сиденье — маленький темный человек и кто-то ещё рядом с ним, мне было не разобрать.

Не знаю, где они отыскали в Греции этот автомобиль. Греческие дороги не заслуживали его. А может, моя шкала ценностей дала тут осечку. Может, будь тут приличные дороги, наваб ездил бы здесь не меньше чем на «роллс-ройсе» ручной сборки.

Хертер выскочил из машины, обошел её с другой стороны и открыл дверцу третьему пассажиру. Я как вдохнул воздух, так и замер.

Это было очаровательнейшее создание из всех, когда-либо виденных мной. Уж чему-чему, а разглядыванию я отдал немалую часть своей жизни. Она была высокой — около пяти футов и восьми дюймов, — с длинными темными волосами, скатывавшимися на плечи. Она носила предельно простенькое белое платье с вырезом на шее и прямым низом и изящные белые туфли. При такой фигуре можно было позволить себе простые одежды. При фигуре, от которой ни отнять, ни прибавить.

У неё была кожа теплого медового оттенка. Высокие скулы и большие черные глаза навели меня на мысль, что в ней есть что-то евроазиатское. Естественная грация, с которой она огибала «мерседес», навела меня и на другие мысли, на которых я не буду останавливаться.

За ней семенил наваб. Хертер подошел к багажнику «мерса» и стал доставать оттуда одежду, ковры, корзины.

— В этот раз полетом займешься ты, — потихоньку наказал я Роджерсу, а я — пассажирами.

Рядом раздался голос Ширли:

— Всего-то и нужно полсотни миллионов долларов.

— Кому нужно?

— Ей нужно.

Люди из греческих наземных служб суетились вокруг, словно мухи. Хертер подозвал одного парня и передал ему ключи от машины. Довольный, тот сел в машину и укатил.

Хертер подошел к самолету. Я толкнул Роджерса локтем, и он стал принимать у немца багаж. Потом Хертер начал представлять меня.

— Ваше превосходительство, позвольте представить капитана Клея, нашего пилота.

Наваб кивнул мне и слабо улыбнулся. Он был низеньким, темнокожим и темноволосым, с длинным узким лицом, слегка сутулым. Лет ему было около тридцати пяти. Прямые волосы падали на лоб, доходя до бровей. Что-то необычное было в его сдержанной улыбке. Он носил белую хлопчатобумажную рубашку с короткими рукавами, из нагрудного кармана которой торчали темные очки, свободные брюки светло-коричневого оттенка и видавшие виды сандали. В общем, миллионер как миллионер.

Хертер повернулся к девушке.

— Мисс Браун, разрешите представить вам капитана Клея, пилота.

Я чуть не рассмеялся, услышав её имя. Индийские поэты классического прошлого ломали бы головы, чтобы дать такой женщине имя, достойное её красоты, а она всего лишь мисс Браун. Я с легкой улыбкой пожал протянутую руку — длинную, прохладную, крепкую.

Она улыбнулась мне, и у меня мурашки забегали по коже.

Я был при форме, в фуражке, и только успевал прикладывать руку к козырьку.

Хертер помог навабу ступить на деревянный трап, который кто-то живо соорудил для этого случая. И никто не замечал — или старался не замечать мисс Бёрт.

— Ваше превосходительство, — обратился я к навабу, приложив руку к козырьку, — позвольте задать вам вопрос. Мисс Бёрт очень волнуется за мистера Китсона. Вы позволите ей участвовать в полете?

Наваб задержался на ступеньках и взглянул на нас сверху вниз. На его лице не было никаких эмоций.

Инициативу взяла на себя мисс Браун.

— Пусть летит, Али. Тем более, она без своих камер.

Наваб коротко кивнул и продолжил подъем. За ним последовала мисс Браун, потом Хертер.

— Вы слышали, что сказала леди? — обратился я к Ширли. — Поднимайтесь на борт.

Ширли плотно сжала губы, глаза её метали молнии. Ей хотелось лететь, но не хотелось быть на положении гостьи мисс Браун. Мисс Бёрт резко повернулась ко мне и бросила на меня испепеляющий взгляд. Но я был негорючим и только улыбнулся ей. И снова улыбнулся, когда она ступила на импровизированный трап.

Я взглянул на Роджерса, державшего в руках багаж.

— Ты чего смотришь? — спросил я.

— На тебя смотрю, — ответил он. — Тебе не хватало только лечь на трап, чтобы она прошла по тебе.

— Давай на борт, — приказал я. — Вот подожди у меня, когда выйдем за трехмильную зону, где слово командира будет законом.

Роджерс стал неспеша подниматься по трапу. Я отодвинул трап в сторону, запрыгнул в самолет, захлопнул и запер дверь и направился в пилотскую кабину. Наваб и мисс Браун сидели посреди самолета, Хертер прямо за их спинами, а Ширли Бёрт в первом ряду кресел прямо перед выступом для шасси.

— Пристегните, пожалуйста, ремни, — объявил я. — Мы взлетаем примерно через пять минут.

Хертер обернулся ко мне.

— Его превосходительство хочет сидеть рядом с вами, командир.

— Как только взлетим, — пообещал я.

Я едва удержался, чтобы не помочь мисс Браун пристегнуть ремень, и направился к пилотской кабине. Ширли уже пристегнулась и смотрела в иллюминатор.

— Как, нормально? — спросил я её.

— Да, — ответила она.

Я вошел в кабину и захлопнул за собой дверь. Я ещё не успел опуститься в кресло, как Роджерс принялся зачитывать контрольную карту на взлет.

 

7

Я произвел взлет и встал на курс выхода из аэродромной зоны, на высоте тысяча футов выровнял самолет, установил заданный режим работы двигателей, стриммировал самолет. Впереди на горизонте на фоне искрящегося моря уже показался остров — по-моему, Кея, самый первый из Киклад. А дальше, простираясь на восемьдесят миль к югу, причудливо изогнулась цепочка остальных островов Западных Киклад — пять островов побольше и столько же примерно островов-скал, или пастбищ для коз — как хотите, так и называйте.

Воздух был чист, кристально чист, как это бывает только весной или осенью, когда нет марева и когда туристки, приехавшие отдохнуть от забот по дому, не поднимают облака пыли своими девятыми размерами.

Я открыл боковое стекло и на секунду-другую прильнул к холодному ветру. Полегчало. Неприятный привкус во рту прошел.

— Иди скажи навабу, что он может занять твое кресло, — велел я Роджерсу. — Можешь подержать мисс Браун за ручку, если ей станет одиноко. Если ей захочется, чтобы её подержали ещё за что-нибудь, то позови меня.

Он долго укоряюще смотрел на меня, но наверняка был не против прильнуть к мисс Браун и показать ей через иллюминатор всякие красивости. В конце концов, мисс Маттерхорн была очень далеко.

Пришел наваб и плюхнулся в правое кресло. В самолете он, видно, чувствовал себя как дома. Я закрыл стекло со своей стороны.

Наваб извлек из кармана солнечные очки и стал смотреть на море. Я достал потрепанную карту, сложил её так, чтобы выделить участок Эгейского моря перед нами и передал навабу.

Он вежливо кивнул и поизучал её некоторое время. Потом спросил:

— В каком направлении пошел мистер Китсон?

У него была приятная интонация голоса, больше от Оксфорда, чем от Форт-Манро.

— На юг несколько к востоку.

Я взял шариковую ручку и провел от Афин линию приблизительно в направлении 160 градусов. Она прошла по изогнутой цепочке островов, закончившись на последнем из них — Саксосе.

Он снова стал рассматривать карту.

— Осмотрим каждый остров, — принял он решение.

— Есть.

Я взялся за штурвал и сделал вираж влево, к Кее.

Легко сказать — осмотрим каждый остров. Это значит — подходить к нему на высоте не выше тысячи футов, чтобы видеть побережье, бухточки, потом подняться и осмотреть равнины внутренней части острова. Острова не превышали нескольких миль в любом направлении, но почти на каждом имелась высота в полторы тысячи футов.

«Пьяджо» должен был где-то заблестеть неожиданно, как золотой зуб, но самолет, совершивший вынужденную посадку в скалистой местности, не обязательно сохраняет форму самолета. Иногда самая большая часть имеет размер расставленных рук, да ещё иногда и сгорает дочерна.

В любом случае задача по обнаружению ложится и на пилота.

На Кее нам ничто не улыбнулось, на Кифносе тоже ничего, то же самое и на Серифосе.

Потом мы просто кружили двадцать минут, в течение которых наваб и его компания уткнули головы в корзинки с едой. Я передал Роджерсу управление, а сам пошел принять вторую дозу мисс Браун и посмотреть, что Ширли Бёрт прихватила нам поесть.

Мисс Браун казалась чистым нектаром, а на обед был хлеб, добрый острый сыр и зеленый инжир. Я сел рядом с Ширли и уперся ногами в выступ для шасси. Она с беспокойством взглянула на меня: для неё время бежало очень быстро. Она долго смотрела в свой маленький иллюминатор и многого не увидела, но поняла, что я был прав: на этих островах нет места для посадки.

— По радио есть что-нибудь новое? — поинтересовалась она.

— Несколько минут назад я проверял. Пока ничего нового.

— Он сел — к настоящему времени?

Времени было половина третьего. Значит, Кен находится в воздухе — если он сейчас в воздухе — три с половиной часа. У него ещё много горючего. Все это я и сказал ей.

Она кивнула, а я занялся хлебом с сыром. Через некоторое время она спросила:

— Куда дальше полетим?

— Зависит от наваба. С этого конца мы осмотрели половину островов. После того как он осмотрит остальные, ему может захотеться пойти на восток или совершить бросок на Крит. Он хозяин.

— По вам не скажешь, мне кажется, что вы обеспокоены, — произнесла она тоном упрека.

Я и действительно не волновался. Может, мне следовало бы поволноваться, но у меня как-то не получалось беспокоиться за Кена, когда он в воздухе. Правда, я не беспокоился, помню, и за других. А зря.

Однако я мог быть уверен в одном: если Кен попал в ситуацию, из которой могут выпутаться только считанные единицы из пилотов, то Кен выпутается. Я довел эту мысль до Ширли.

— Этот сукин сын — один из лучших летчиков в мире, — добавил я.

Она взглянула на меня с любопытством.

— На аэродроме один пилот сказал то же самое. По тому, как Кен подходил и садился.

— На него достаточно посмотреть. Я познакомился с ним в сорок третьем, на курсах по совершенствованию летной подготовки для летчиков со стажем. Мы там летали на «Оксфордах». Главная полоса имела сильный уклон, и, когда мы садились под уклон, было такое впечатление, будто со стены соскальзываешь. Так вот инструктора выходили наружу смотреть, как он садится. Инструктора, которые, как понимаете, учили нас, как надо летать.

— Впечатляет. Это как старая байка, которую рассказывают про всех больших музыкантов. Когда первый учитель по музыке говорит своему ученику: «Иди домой, мой мальчик, и скажи своему отцу, что мне больше нечему тебя учить. Я только сам могу у тебя научиться».

— Что-то в этом роде. — Я улыбнулся краем рта. — А, жизнь — это набор клише.

— А такое как вам нравится? Этот бочонок, но богатый — и крупная красивая подруга?

— Только не напоминайте мне. А то у меня внутри все переворачивается.

— Этого мало, дорогой друг. Я же сказала: нужно ещё и пятьдесят миллионов баксов.

— Да, вы говорили. Вот над этим я и работаю. Вот подождите, какой счет я предъявлю его превосходительству за это путешествие.

Она улыбнулась и стала жевать инжир.

— А кто она? — спросил я почти просто так.

— Личный секретарь.

— А я думал, личный секретарь — Хертер.

— У них дела не пересекаются. В основном она делает такую работу, с которой Хертер не справится. — При этом она отпустила мне совершенно невинную улыбку.

Я кивнул.

— Я понял, что работа Кена — это не только крутить штурвал «Пьяджо».

Глупо было с моей стороны поднимать этот вопрос, что возвращало нашу беседу к её началу. Ее глаза заблестели, став влажными, и она отвернулась.

Я взял пригоршню инжира и пошел в свою кабину.

«Дак» вроде бы работал превосходно. Я проверил то, другое, а потом просто сел и стал ждать наваба. Мы уже находились в воздухе в течение двух часов, а в баках было топлива ещё часов на шесть и даже больше.

Малыш пришел минут через пять, а Роджерс ушел перекусить. Мы облетели Сифнос, потом Милос, и у нас оставался только Саксос. Этот остров был несколько ниже и ровнее, чем остальные, словно понижающаяся цепь островов последний раз показалась над поверхностью, чтобы окончательно уйти под воду. Его самая высокая точка, на севере, не достигала и тысячи футов, и гора была разделена на грубые каменные террасы от основания до самого почти верха. Восточный берег представлял собой высокую изрезанную местность, но западный был в основном низкий, с ровными участками и низкими скалами.

Полоса побережья была вполне симпатично застроена: там была полоса высоких — для островов — двухэтажных домов белого и кремового цвета, тянущаяся к югу от причалов, и скопление прямоугольных белых домиков и маленьких лодок, образующих главный городок острова. Пыльная желто-серая дорога, выделяясь, словно шрам, извивалась по другую склону холма, а потом мили полторы шла по направлению к городку.

Между двумя скоплениями домов дорога шла прямо, почти прямо, посреди волнообразной необработанной почвы, до которой не дошла рука местного крестьянина, которой не коснулась мотыга и на которой не появились огороженные каменным забором участки величиной с цветочную клумбу. Местный крестьянин обязательно огородит каменным забором свой участок, который мы и для могилы-то сочли бы слишком тесным.

Я прошел над дорогой и домами на высоте футов в сто. Из домов повысыпали загорелые ребятишки в белых штанишках и платьицах, они задирали головы, разглядывая нас. Дома были совершенно белые и казались прямоугольниками, нарезанными из гипса, а среди них как бы случайно оказалась церковь изящных форм, увенчанная маленьким голубым куполом.

Наваб наклонился в своем кресле и напряженно вглядывался вниз. Там не на что было особенно глаз положить, но я знал, что он думает о том же, о чем и я: эта дорога являлась единственным местом во всей цепочке островов, куда можно было безопасно сесть.

За пределами населенного пункта, где местность пошла в гору, я прибавил высоты, затем. оказавшись над морем с дальнего конца острова, снизился и начал обследовать береговую линию.

Огибая южную оконечность, я обнаружил: то, что я принял издали за деревеньку в конце острова, оказалось на поверку островком, расположенным к юго-западу от большого острова на расстоянии одной мили.

Я облетел островок. Он оказался размером с полмили в длину и чуть меньше в ширину. На северо-восточном конце был один холм, на юго-западном другой, побольше, на нем и разместились дома. Между холмами, открываясь на северо-запад, находилась треугольная равнина, начинающаяся песчаным пляжем и заканчивающаяся в дальнем своем углу кипарисовой рощицей.

Я резко развернулся и закончил облет Саксоса, потом углубился внутрь и мы осмотрели внутренние равнинные пятачки. Ничего мы там не увидели.

Я взглянул на наваба. Он насупившись разглядывал потрепанную карту.

— А южнее ничего нет? — спросил он меня наконец.

— Только Крит, — ответил я. — Миль восемьдесят.

— Вы уверены?

Конечно уверен.

— А карта что говорит? — как можно вежливее подсказал я.

Он снова насупился и углубился в карту. Мы постепенно набирали высоту. Я прибавил газу, и бы стали взбираться вверх круче. Наваб поднял голову и стал всматриваться в удаляющийся горизонт.

На трех с половиной тысячах футов мы были в шести-семи милях южнее Саксоса. Видимость впереди была миль сорок, а то и больше. Там смотреть было не на что. Я сделал круг, чтобы наваб мог взглянуть на восток и на север. Видны были Олос и Антипарос, а дальше — силуэт Пароса. Оставшийся позади Саксос казался маленьким и дерзким в этом неприветливом серо-голубом море.

Я взглянул на наваба. Он задумчиво смотрел на уплывающие острова. Я заложил крен на левое крыло, чтобы мне получше было видно море подо мной, и снова стал делать круг. И наконец внутри круга увидел это.

Это было нечто грязное, в пятнах, темно-серое, словно отпечаток пальца на блестящей поверхности — там, внизу, в трех с половиной тысячах футов от нас.

Вначале я посчитал это за клубок морских водорослей. Я сбросил газ и по спирали стал снижаться. Наваб нагнулся и тоже стал смотреть в мою сторону. Снижение продолжалось.

С высоты в две тысячи футов это по-прежнему казалось пучком водорослей. Водоросли я видел и раньше. Но мне приходилось видеть и нефтяные пятна. Они давали тусклый отблеск, как это пятно. Опять в горле появился кисловатый привкус.

На шестистах футах я прибавил газу и задержал самолет на четырехстах футах, продолжая делать круги. К этому времени я уже знал, что это нефтяное пятно. Именно пятно, а не вытекающая нефть. Посреди пятна плавали два или три предмета. Волны не особенно донимали их посреди пятна.

Я включил двигатели на полную мощь и резко положил «Дак» на крыло, делая виражи на высоте ста пятидесяти футов над морем.

Один из маленьких, вымазанных в нефти предметов имел форму и желтоватый цвет спасательного жилета. В нем никого не было. Другим предметом мне показалось колесо.

Я выпрямил машину и стал набирать высоту, сообщив навабу, что я, по моему мнению, видел.

— Надо сесть на этом острове, — произнес он.

Я поднял на него глаза и ответил:

— Если сможем.

Большими зигзагами мы пошли обратно к Саксосу, исследовав всю поверхность моря между пятном и островом. Ничего.

Избранная нами дорога на Саксосе была узкой, но без выбоин. Я пролетел вдоль неё справа, изучая поверхность и оценивая длину посадки. Я выбрал отрезок в треть мили, почти идеально прямой, плюс небольшой запас из-за необходимости заходить низко со стороны залива, где дорога идет несколько на подъем. Покрытие дороги оказалось таким, как я и ожидал: дробленый камень. Я надеялся на то, что его дробили на совесть.

Хороший летчик сядет на такой дороге уверенно. Любой другой летчик сядет и останется в живых.

Я был хороший летчик.

Перед заходом на посадку я сказал:

— До ночи мы можем и не взлететь. Сейчас очень жарко, а мне при взлете нужен холодный воздух, чтобы выжать из двигателей максимум возможного. Так что до ночи взлета не гарантирую.

Наваб кивнул.

— Понимаю.

— И ещё одно: надо бы сообщить Афинам, а то они начнут искать нас. Могу я сказать, что мы нашли обломки «Пьяджо»?

— Не надо. У нас нет уверенности.

— О'кей.

Я и сам не рвался сообщать об этом: если Кен где-то сидит и ждет, чтобы его вытащили из моря, то не в его интересах, чтобы мы срывали сейчас его поиски.

Но я не думал, что ему хочется, чтобы его нашли.

На такой высоте и расстоянии я не смог бы выйти на «Эллиникон», но не очень и хотелось. Начнут расспрашивать, что бы я им ни сказал. Но я нашел другой способ: связался с самолетом компании «БЭА», летевши к северу от нас, и попросил их передать от меня, что я сажусь в надежном месте, чтобы прочистить карбюратор. Через посредника «Эллиникону» трудно было бы вступать со мной в спор, к тому же репутация самолетов «Эйркарго» внушала доверие к моим словам.

Разделавшись, к собственному удовлетворению, с одним вопросом, я перешел к следующему и предельно вежливо попросил наваба пойти в пассажирский салон, а сюда прислать Роджерса.

Наваб стал возражать.

— Я могу помочь. Я часто водил собственный самолет.

— Мой второй пилот — человек подготовленный для таких дел, постарался я убедить его.

Я не стал спрашивать, позволял ли Кен когда-нибудь своему хозяину сажать «Пьяджо» или просто давал подержаться в воздухе за штурвал.

Наваб ушел, и на его место вернулся Роджерс.

 

8

Мы шли на посадку со скоростью на три мили больше той, что необходима, чтобы самолет не сорвался в штопор. Сели мы, словно на влажную губку, и все произошло так, как мне хотелось. Были волнующие моменты, когда мне пришлось проявить свое мастерство, чтобы удержать «Дак» на дороге, сделанной для местного автобуса, прибегая при этом к манипуляции штурвалом, двигателями, тормозами, рулем поворота, а также к помощи молитвы. В конце концом мы остановились. Впереди оставалось лишь ярдов сто прямой дороги, а позади четверть мили вздыбленной белой пыли. Наше приземление привлекло к себе безраздельное внимание всего населения.

Многое нужно, чтобы вызвать ажиотаж среди жителей какого-нибудь греческого острова, но мы оказались именно тем многим. А они ведь ещё не знали о существовании мисс Браун. Я отвел «Дак» с дороги, развернул его лицом к дороге и заглушил двигатели.

— Я думаю, мы сумеем и улететь отсюда, — сказал Роджерс, этот на редкость тактичный малый.

В связи с этим заявлением мне не составило особого труда объяснить ему, что он должен торчать возле самолета и присматривать за ним.

К тому моменту, когда я открыл дверь самолета, возле неё собралась толпа детишек и подростков. Я громко выкрикнул:

— Здесь кто-нибудь говорит по-английски?

Все посмотрели на меня, а потом стали переглядываться между собой.

— По-английски, — снова выкрикнул я. — Инглезе. Бритиш.

До них дошло, что я спрашивал, они засуетились, стали показывать туда и сюда и наконец представили мне человека лет тридцати в голубой рубашке. К этому времени вся наша компания вышла из самолета, и все собравшиеся, кому было за десять, совершенно утратили интерес к самолету, как только увидели мисс Браун. Для неё это было словно само собой разумеющееся.

Человек в голубой рубашке пробрался вперед и, с сожалением установив, что мисс Браун тут не является главной, обратился ко мне.

— Добро пожаловать на Саксос, — с живостью заговорил он. — Никос Маринос, глава туристического комитета Саксоса.

Позже я выяснил, что весь комитет состоял из него одного. В остальное время он был учителем местной школы. Я представился, а потом задумался, стоит ли представлять наваба.

Хертер забрал инициативу из моих рук. Он встрял в разговор, представился, затем начал объяснять, для чего мы тут. Поскольку он многого не знал и не видел, ему приходилось то и дело обращаться ко мне. Учитель тем временем вынужден был отвлечься, чтобы охладить пыл некоторых слишком энергичных подростков, решивших было начать разборку «Дака» на сувениры.

Судя по всему, сам Никос ничего не видел. Он собрал детей и изложил им рассказанное Хертером. Некоторые из детей кое-что видели. Он порасспрашивал их некоторое время, а затем обратился к Хертеру.

— Около трех часов назад здесь пролетел самолет, очень низко, на юг, и он издавал необычный звук.

— Какого размера самолет? — спросил я.

Никос передал мой вопрос детям. Уверенности у них не было, говорили только, что самолет был поменьше этого. Но наверняка никто из них так близко не видел самолета, а всякий самолет в воздухе должен был казаться им меньше.

— А какого он был цвета? — спросил я.

По общему консенсусу, он был серебристым.

— А его форма отличалась от этого?

К этому времени к толпе присоединилось несколько мужчин. Один из них, полноватый типаж с пышными седыми усами, имел по этому поводу определенную точку зрения. Он пробрался сквозь толпу детей и подошел к тому месту фюзеляжа, откуда начиналось крыло. Вначале он постучал кулаком по крылу, а затем поднял руку и постучал по фюзеляжу настолько высоко, насколько мог дотянуться.

Я понял, что он хотел сказать: другой самолет был с высоким расположением крыла. Кое-кто из детей поддержал его.

Я пожал руку пожилому человеку и несколько раз сказал «эфхаристо», чем исчерпал свой запас греческих слов за пределами графы «напитки» в меню.

Хертер отошел в сторону и передал эту информацию навабу, который вместе с мисс Браун стоял несколько поодаль. Промежуток в беседе я заполнил улыбками направо и налево и решил закурить. Рядом со мной оказалась Ширли Бёрт.

— И что из этого следует? — спросил она.

Я зажег сигарету.

— Ничего хорошего не следует, — ответил я. Так оно выглядело. Но мисс Бёрт продолжала требовательно смотреть на меня, и я сказал ей: — Судя по всему, Кен прошел здесь часа три назад. На низкой высоте и, как они это называют, с «необычным звуком». Это, наверно, двигатель стрелял. Полагаю, вы знаете, что мы нашли нефтяное пятно милях в семи к югу. Мне кажется, я видел посреди него спасательный жилет.

— Если он сел на море, — с опаской произнесла она, — то какие у него шансы?

Я тщательно продумал этот вариант. Маленькие дети со сверкающими глазами наблюдали за мной и слушали меня, не понимая ни слова, но копируя мое выражение лица. Сейчас на их лицах была написана печальная торжественность.

— С другим самолетом было бы лучше, чем с «Пьяджо», — пояснил я ей. Когда самолет садится на воду, он держится некоторое время на плаву, но это благодаря бакам, которые находятся в крыльях. Это значит, что крылья лежат на уровне воды. А с высоким крылом, как у «Пьяджо», пилотская кабина оказалась бы под водой.

Она медленно кивнула, потом её личико сморщилось.

— А почему он не попытался сесть здесь? — сквозь слезы спросила она. Ах, какая глупость с его стороны.

Она отвернулась и прислонилась к трапу. Дети взглянули на неё с благоговением и страхом, потом их взоры вернулись ко мне. Что я мог объяснить им? Я отвернулся. На душе у меня было как никогда скверно.

Разрезая толпу, к нам направлялся Хертер.

— Командир, мы собираемся отправиться на лодке, чтобы посмотреть на пятно. Поскольку вы разбираетесь в самолетах, было бы хорошо, если бы и вы отправились с нами.

Он ясно показал, что в этом состоит единственная причина моего приглашения. Я не сильно переживал бы, если бы меня оставили в покое на Саксосе: четырнадцать миль по морю в греческой рыбацкой лодке, которая будет двигаться со скоростью узлов в пять, отнюдь не было моей мечтой.

— А с самолетом тут будет все в порядке? — поинтересовался Хертер.

— Я оставлю здесь своего напарника приглядеть за ним.

Мы обратились к Никосу с просьбой организовать лодку. В то время как Хертер объяснял все Никосу, прибыл маленький сутулый человечек с большим хищным носом и седой щетиной волос. Все расступились, давая ему дорогу. Человек пожелал знать, что здесь происходит.

Никос представил человека как самого уважаемого жителя на острове, и мы все обменялись с ним рукопожатиями. Это был старик лет восьмидесяти, но из-под его жестких седых бровей выглядывали молодые голубые глаза.

Никос стал объяснять ему, а Хертер в это время нетерпеливо глубоко вздыхал. Внезапно старик вскинул руку, показав ею на юг, и что-то спросил. В его тоне мне послышалось недоверие. Никос засмеялся, как бы разуверяя его, и стал дальше объяснять ему. Когда он закончил объяснять, я спросил Никоса:

— Что он предлагал?

Никос улыбнулся. У него было доброе худощавое лицо с черными усиками и зализанные назад темные волосы.

— Он хотел узнать, не насчет ли вы того самолета, который разбился на Кире. — Я при этом нахмурился, а Никос в ответ улыбнулся. — Это маленький островок к югу. А самолет там разбился давно.

— Как давно?

Он пожал плечами.

— Лет десять. Может, больше.

На этом мы прервали беседу, чтобы предоставить Хертеру возможность отдать распоряжения. Ширли стояла в тени крыла, припудривая лицо.

— Мы пойдем на лодке к тому пятну, — сказал я ей. — Вы можете побродить по острову, если хотите. Наша поездка займет часа три, не меньше.

Она захлопнула пудреницу и опустила её в кармашек платья.

— Я знаю, это звучит глупо, — сказал она, — но я должна поехать с вами.

— Будет холодно, скучно и, возможно, будет качать. Мы можем и не найти пятна, а если и найдем, то оно, может быть, ничего нам и не скажет.

— Все равно я поеду с вами.

Я кивнул и пошел сказать Роджерсу, чтобы он остался.

Мы собрались и двинулись к гавани. Впереди шли дети, которые старались вертеться вокруг меня. Старик держался поближе к мисс Браун. «Эйркарго» представил острову две стороны своей жизни.

Никос послал вперед депутацию — договориться насчет лодки, и, когда мы подошли, нас уже ждал простой баркас длиной футов в двадцать пять, Он был окрашен в белый цвет с красными каемками по борту и имел подчеркнуто выгнутую форму, которая делает все средиземноморские лодчонки такого типа карикатурно похожими друг на друга.

Впереди имелась толстая короткая мачта, на корме стоял старый фордовский мотор. На лодке не было ни одного достаточно чистого местечка, где бы мог пристроиться мистер пятьдесят миллионов долларов со своей подругой. Хертер хотел было произвести приборку, но наваб не пожелал терять время. Хертер с отвращением выбросил за борт несколько завалявшихся рыбин и на этом сдался. Все сели в лодку.

Фордовский моторчик был настолько стар, что не годился даже для «Даков» компании «Эйркарго», но старый рыбак со знанием дела стукнул по нему, тот запыхтел, и лодка отчалила. Пять узлов было для неё красной ценой.

Мы прошли гладкие воды бухты, и в море нас стало слегка трепать. Мисс Браун, на которую я изредка поглядывал, приклеилась к навабу, Хертер вцепился руками в оба борта и застыл как изваяние.

Мы повернули налево, к югу, и направились в сторону острова Кира. Я напряженно вглядывался вперед, желая увидеть, где это разбился самолет.

Никос заметил мой интерес.

— Самолет вон там, среди деревьев, — пояснил он и показал рукой на рощу кипарисов в глубине маленькой равнины, но я по-прежнему ничего не видел.

Проявил любопытство и наваб.

— А что это за самолет?

Никос объяснил.

— Он не во время войны разбился? — поинтересовался наваб.

— Нет. Десять лет назад.

Я спросил:

— А что это был за самолет?

— Да похоже — вроде вашего.

— А с летчиком что случилось?

Он пожал плечами:

— Не знаю, я был в Афинах в то время.

Наваб напряженно всматривался в кипарисовую рощицу. Его явно заинтересовал этот самолет. И мисс Браун тоже.

— Пойдем посмотрим, Али, — предложила она.

Она пошла бы смотреть на что угодно, только бы сойти на берег и избавиться от подпрыгивания на восьмифутовой волне. Наваб тоже заинтересовался её предложением. Его больше привлекала возможность освободиться от болтанки, чем идея посмотреть на обломки чего бы то там ни было. Все же остальные должны были продолжать путь к пятну.

Я в исключительно вежливой форме отметил, что если они действительно заинтересованы в осмотре разрушенного самолета, то без моих пояснений им не обойтись. Ширли пристально взглянула на меня, наваб тоже. Наконец он неохотно произнес:

— Полагаю, вы знаете, зачем мы в Афинах?

— Кое-что слышал.

— Несомненно, от мистера Китсона.

Я пропустил фразу мимо ушей. Наваб подождал некоторое время, а затем согласился, что и мне следует сойти на берег вместе с ними, а разглядывать пятно отправится Хертер.

Никос передал новые приказания старику на корме — спокойному морщинистому человеку с белой щетиной на темной коже лица, большим носом и в надвинутой на глаза фуражке. Он висел на румпеле, как мешок с тряпьем, и лишь немного приналег на него, чтобы мы развернулись к Кире.

Когда мы приблизились к берегу — надо было найти место хорошо пристать к нему, — Ширли спросила меня:

— А вы не хотите посмотреть на место, где?..

Я отрицательно покачал головой.

— Мне это ничего не скажет. Хертер с таким же успехом может посмотреть на нефтяное пятно, а если и выловит там что-то, то это можно сделать и без моей помощи.

Глаза у неё вспыхнули, но она больше ничего не сказала.

— А почему бы и вам не сойти на берег? — спросил я её. — Там не на что будет смотреть.

Но она отвернулась от меня и стала вглядываться в горизонт.

Мы нашли бухточку, вдававшуюся в берег ярдов на двести. Волна там была поспокойнее. Старик свесил нос за борт, посмотрел на берег, затем поставил двигатель в нейтральное положение, и мы благополучно сели днищем на берег.

Но до сухого места нас отделяла полоска воды. Пока я думал, не предложить ли мисс Браун свою помощь, меня опередил Хертер. Он шагнул за борт, подхватил мисс Браун и перенес её так же спокойно, как если бы он выгружал багаж. Наваб не стал дожидаться, поступят ли с ним так же, и слез за борт, намочив ноги. Так же поступил и я.

После того как мы высадились, Никос посоветовал:

— Обратитесь к Николаосу Димитриу. Он говорит по-английски.

Я помахал ему рукой. Хертер сел в лодку, и они отчалили, а мы потопали по песку.

По центру равнины ширина песчаного пляжа составляла ярдов пятьдесят, и песок лежал плотно. Обернувшись, я понял, почему: в шторм волны могли докатываться сюда, беспрепятственно разгоняясь от самого горизонта, а во время зимних штормов могли забегать много дальше.

Впереди и справа от нас на крутой горе расположились беленькие дома. Вверх была протоптана узкая извилистая тропинка, исчезавшая за первыми домами. Была и другая тропинка, которая вела в песке меж зарослей травы. Я думал, что там топко, но оказалось, что нет. Здесь должен был быть бы ручей, но ручья не оказалось: видно, жители запрудили его и разбирают его воду выше.

Я возглавил шествие. Ровная трава тянулась ярдов сто пятьдесят, потом равнина стала сужаться к роще кипарисов.

Если там между деревьев и был самолет, я его пока что не видел. Так было, пока мы не подошли ярдов на двадцать к крайним деревьям. Только тогда я и заметил его очертания среди деревьев. Зрелище было диковатое, ничего подобного я не видел.

Это была «Дакота», лежавшая на брюхе с распростертыми по земле крыльями. Самолет расположился носом от нас, вверх по склону и слегка развернувшись влево — в таком положении, в каком он прилетел сюда на отдых десять лет назад. К этому времени самолет оброс деревьями, так что с воздуха его и не заметишь — разве что пролетишь прямо над ним, да и то если обратишь внимание на странный силуэт, очерченный деревьями.

Самолеты — это моя жизнь, а «Дакоты» — моя профессия. Но не эта «Дакота». Когда я оказался среди деревьев, звуки моря, свет и тепло солнца пропали, словно за мной захлопнулась глухая дверь. Я почувствовал себя в полном одиночестве. Деревья стояли так плотно друг к другу, что солнце здесь почти не достигало земли, но тень здесь была столь же прозрачной, как и свет снаружи. И здесь было так тихо. Нигде не может быть так тихо, как в роще, где растут высокие тонкие деревья, да ещё такие тихие.

За десять лет «Дакота» приобрела серо-зеленый, землистый цвет, сделавший её принадлежащей к этому миру тени. Самолет не был похож на потерпевший катастрофу. Он прилетел сюда, и летел с намерением приземлиться здесь, а когда сел, то деревья обступили его, и он стал здесь своим. Он выглядел на тысячу лет. Мне почему-то вспомнились легенды о людях с козлиными головами и подумалось, что этот самолет больше принадлежит к их миру, чем к моему. Он вызывал у меня сходство с гробницей. У меня волосы на голове зашевелились.

Я сделал несколько шагов и поймал себя на том, что ступаю на мысочках. Я громко прокашлялся, но здесь это прозвучало отнюдь не громко. Я обернулся: мисс Браун и наваб остановились, не вступая в тень деревьев, и смотрели в мою сторону. Не знаю почему, но мне захотелось прогнать их.

Я снова прокашлялся, ещё громче, и опять обратил свое внимание на «Дакоту». И «Дакота» показалась мне на этот раз почти самолетом, действительно потерпевшим катастрофу. Почти.

Дверь отсутствовала, как и многие стекла. Кожа или заменители, обтягивавшие рычаги и ручки управления, были частично или полностью сгнили, так что от них осталась одни металлические остовы. Отсутствовали оба винта. Когда я заглянул в двигатели, то увидел, что некоторые детали сняты, но обтекатели кто-то аккуратно поставил на место. И фюзеляж, и крылья казались неповрежденными.

Я обошел самолет вокруг. Правой стороной нос самолета уперся в большой гладкий валун и в этом месте подернулся лишайником, так что не было видно никаких признаков удара при их первой встрече десять лет назад. Завершив обход, я подошел к дверному проему.

Внутри было очень темно. Когда глаза привыкли к темноте, я стал продвигаться к пилотской кабине, и, двигаясь внутри самолета почти на одном уровне с землей, испытывал странное ощущение. Пассажирский салон был почти пуст, все кресла вынесли — если они тут были, — но панели настила остались на месте, лишь деформировались от влаги.

В пилотской кабине аварийный люк сверху отсутствовал, пилотские кресла, не считая обивки и набивки, остались на месте, как и штурвал и управление двигателями. Приборы были сняты, и приборная панель зияла пустотами.

Я видывал разбившиеся самолеты и прежде, доводилось видеть и растащенные самолеты — на запчасти для других машин. Так вот этот не был похож ни на то, ни на другое. Кто-то неторопливо, тщательно проделал работу по разграблению самолета, но в основе своей самолет остался самолетом. Отсутствовали детали. Опять вспомнились люди с рогами на лбу, потом мысли переключились на местных ребятишек. Я направился к выходу. Наваб и мисс Браун стояли перед самолетом, робко заглядывая внутрь. Я промычал, чтобы они меня пропустили, и отошел на некоторое расстояние от них, стараясь собраться с мыслями и представить, что случилось с самолетом.

Пилот, должно быть, увидел крошечную равнину, и увидел её с низкой высоты, слишком низкой, чтобы заметить большую по размерам равнину на Саксосе, в паре миль отсюда. У него, видно, были серьезные проблемы, если он попытался сесть в таком месте. Должно быть, один двигатель замолчал, а другой чихал на последних каплях горючего. Он шел со стороны моря, опустил все закрылки — это и сейчас было видно — и на брюхе приземлился на песок, прополз по траве и остановился там, где равнина пошла кверху, уперевшись в валун. А что произошло дальше, я не знал. Этого никак нельзя было сказать.

Я прошел к хвосту и внимательно стал разглядывать металл. Он, словно мехом, покрылся тонким слоем лишайника. Я поскреб по металлу, старая краска местами отваливалась слоями. Я достал платок и начал очищать киль, насколько мог достать рукой. У меня было такое ощущение, словно я занимаюсь разграблением могилы.

Наконец я нашел то, что искал, и стал тереть более тщательно и аккуратно. Краска выцвела и поотваливалась, но эта штука оказалась вполне различимой: прямоугольник зеленого цвета с желтым полумесяцем, а между рогами месяца — желтая звезда. Знак ислама, эмблема Пакистана.

Я отступил назад и посмотрел на наваба. Он долго смотрел на эмблему, потом медленно обвел взглядом весь самолет. Я скомкал носовой платок, вначале хотел сунуть его в карман, потом выбросить, но в конечном счете все же положил его в карман.

Наваб двинулся к входной двери.

— Там ничего не осталось, — сообщил я ему.

Не думаю, что он слышал меня. Он двигался так, словно точно знал, куда идет. Взгляд его был прикован к дверному проему. Он вошел внутрь.

Я взглянул на мисс Браун. Он пребывала в неестественном напряжении, словно ждала, сама не зная чего. На какое-то время она отвела глаза от двери и нервно взглянула на меня. Я что-то состроил в ответ на лице. Хотелось закурить, но почему-то не в этом месте.

Слышно было, как наваб медленно расхаживает туда-сюда по самолету. Вот он прошел в хвост, опять вернулся к двери и вышел наконец наружу.

Его лицо замерло в состоянии, в котором оно не выражало никаких эмоций. Внезапно он бросил взгляд в мою сторону.

— Что случилось с пилотом?

— Он мог спокойно выбраться отсюда, — ответил я. Потом, пожав плечами, добавил: — А мог и сломать шею.

— Так то или другое? — раздраженно выпалил он.

— Вы видели, как там внутри. Единственно, что я могу сказать — он, возможно, и сейчас жив.

— А груз? Что могло случиться с… с тем, что было на борту?

— Откуда мне знать? — преспокойно ответил я под напряженным взглядом наваба.

— Разве местные жители не растащили груз? — с нетерпением в голосе спросил он. — Так ведь бывает обычно?

— Я здесь потому, что я пилот, и потому, что я видел разбившиеся самолеты и раньше. Откуда же мне знать, что могли натворить местные жители?

— Но ведь так бывает? — на высоких тонах спросил он.

У меня не было таких предрассудков, что навабам нельзя дать по шее, но в отношении этого я должен был прежде всего подождать, пока он со мной расплатится за полет. Я развернулся, чтобы пойти прочь из этой рощи.

Тут в разговор вступила мисс Браун.

— Командир говорит тебе все, что он может сказать, — обратилась она к навабу. — Какой ему смысл что-то скрывать? И кто может сказать, что произошло десять лет назад?

Она казалась весьма спокойной. Он метнул в её сторону быстрый взгляд, и они достаточно долго смотрели друг на друга.

Я тоже стоял и смотрел на них. Это была уже не та мисс Браун, которой хотелось сойти на берег из-за болтанки в лодке. Это была хладнокровная, рассудительная женщина, убеждающая наваба, чтобы он не городил чепухи, и умеющая заставить его прислушиваться к себе.

Наваб все понял, что-то проворчал и опустил глаза. мисс Браун переключилась на меня.

— Может, командир, вы осмотрите все вокруг, пока мы пойдем в деревню?

— Хорошо, мадам, — ответил я.

Собственно, ничего другого я и не мог ответить. Я понаблюдал, как они вышли из рощи, вернулись на тропинку и по ней направились к домам.

Дойдя до границы рощи, я закурил. Снял фуражку, почесал голову, где чувствовал раздражение, и опять надел её. Солнце было ярким, теплым, ветви кипарисов шумели на ветру.

Я не особенно винил наваба за то, что он взорвался. Он хотел выудить луну из моря, а она проскальзывала у него меж пальцев. Но он зря надеется, что луну так просто достать из моря. Где бы ни находилось похищенное у него богатство, оно явно было не в разбившемся самолете, приземлившемся в четверти мили от деревни. Во всяком случае, он уже знает, что кое-что из похищенного гуляет по Бейруту.

Я кончил курить, аккуратно загасил окурок и стал рассматривать другую тропинку в сторону деревни. «Дакота» мне больше ничего не скажет — спустя десять-то лет.

Я увидел такую тропинку: вначале она еле заметно вилась среди камней и пыли, потом стала более различимой. У первого дома куры закудахтали при виде меня. Я вошел в деревню, никем не замеченный.