Праздник Веллефайн завладел миром.

Перед полуднем солнце, наконец, догнало луну, и в какое-то мгновение они едва не соприкоснулись краями. А в следующий миг светила уже расходились снова, только теперь отставала луна. И это означало, что в мир пришел светлый праздник Веллефайн. А еще — что месяц саир закончился и начался месяц азирим. Последний месяц весны.

Обычно в это время люди начинали готовиться к ночи. Сладкой ночи колдовства и любви, когда почти не остается преград для желания. Ночи, открывающей вереницу из четырнадцати шальных дней, до самого полнолуния, когда Повелитель Пределов после буйного пира вновь закроет границы между пространствами и эпохами. Обычно это было временем великого единства, когда не то что люди — целые миры спокойно двигались бок о бок, степенно беседуя о вечности и раскрывая друг другу мечты.

Но на этот раз единства в мире не было.

В Фенгеблате впервые за несколько недель выдался день без дождя. Мудрые горожане восприняли это как несомненный повод безотлагательно высказать мэру свое возмущение произволом Рассвета. На многолюдном сборище, которое даже не уместилось на площади, а выплеснулось на три соседние улицы, были заявлены требования народа, а именно: отложить Закат минимум на три месяца, а лучше бы переждать и сбор яблок; понизить налоги не менее, чем на два и семь десятых процента; восстановить дренажную систему Нового рынка; убрать наконец к чертовой матери с набережной разваливающийся остов «Гордости Бирнея», потому что бушприт уже цепляет за проезжающие фургоны; субсидировать городской дом призрения на азирим и погасить задолженность за саир, поскольку ни один приличный торговец не желает работать с этим клоповником в кредит; признать, что совет старейшин ничего не понимает в городских потребностях, неотъемлемых правах и традиционных вольностях; убрать дурака Хольфера Люнга из департамента городского благосостояния; назначить мудрого Хольфера Люнга заместителем мэра по делам города; повесить мерзавца Хольфера Люнга за регулярные растраты; учредить Фонд помощи пострадавшим от Заката и снять акциз на дамирларские продукты. Если же улицы Верхнего города, из которых дождевыми потоками повыворачивало все булыжники, не замостят, причем сегодня же, то пусть хотя бы собьют эту злополучную горгулью с собора, потому что она опять висит на одном крыле и скоро свалится кому-нибудь на голову.

Закончив стращать мэра, умеренные горожане разошлись по пивным, пивнушкам и пивнушечкам, а экстремисты собрались на набережной, где постановили учредить Комитет надзора за делами Рассвета, а потом стали пить водку. В два часа пополудни они подрались с отрядом городской стражи, пытавшимся воспрепятствовать немедленному уничтожению трех шпангоутов «Гордости Бирнея». Четыре зачинщика и один страж пострадали, но не очень серьезно, после чего обе стороны бросили шпангоут и принялись их лечить. В три часа пополудни экстремисты и стражи подрались еще раз, выясняя, кто будет ставить шпангоут на место.

В четверть четвертого отряд, нанятый и снаряженный на деньги вольного купца Рейхнера, вышел к берегу Рассвета из Ротонских ворот.

В семь часов вечера группа студентов в очередной раз попыталась проникнуть в здание Коллегии Таинств, но, потерпев очередную неудачу, вынуждена была признать, что в здании, скорей всего, нет ни одной живой души. Что касается душ мертвых, то те из них, кои оказались доступными для студентов, были неразговорчивы и замкнуты.

В восемь часов начался сильный пожар на складе компании «Вейссе и Вейссе», занимавшейся арендой и реализацией неинкассированных артефактных мощностей.

Больше ничего интересного в городе за этот день не произошло.

* * *

Никогда еще столько ротонских гвардейцев не собиралось в родной столице. Двенадцать тысяч отборнейших бойцов дворцовых гвардий всего Континента единой колонной двигались по улицам Пяастиэ, а за ними горделиво выступали три тысячи конных воинов — необыкновенная охрана светлой королевы Аальгетэйте.

Сегодня их возглавляла сама королева, и щеки конных гвардейцев пылали от возбуждения и гордости. Мгновенный Эскадрон был ядром армии, которая шла покорять Рассвет.

Военачальники и маги почтительно следовали за светлой королевой, оберегая ее сзади. Рядом с ней, стремя в стремя, держался только один всадник. Это была личная охранница, наиболее доверенное лицо королевы, знаменитая Сигрилль Лучница, пришедшая однажды с самого дальнего севера во дворец пешком и ставшая верной подругой властительницы в тот час, когда все остальные друзья пытались забыть само имя королевы.

Покинутой союзниками Альге тогда было столько лет, сколько сейчас — ее дочери, смешливой и смышленой Лайме.

Только тогда самой Лайме еще не было. И ее отец, мудрый Каэнтор, скажи ему кто-нибудь о возможности появления на свет такой принцессы, долго и удивленно посмеивался бы.

Альге никогда не была красивой. Скорее, наоборот. Ее можно было считать едва ли не безобразной. Но острый ум и неукротимый дух зажигали ее глаза таким огнем, а улыбка так изменяла лицо, что слишком крупный рот, слишком крупный нос, слишком пегие и слишком тусклые волосы, слишком грубый мужской подбородок, слишком массивные бедра, слишком крупные руки… все это почему-то переставало иметь хоть какое-нибудь значение.

На ежегодных конкурсах в праздничную ночь Терен-Велькс, на тех самых конкурсах, которые так любили жители свободной Ротоны, светлая Альге дважды завоевывала гордый титул «Прекраснейшей», и это ни у кого не вызывало удивления. Справедливости ради следует заметить, что скандальный антититул «Уродливейшей» она получала пять раз, и это никого не обижало. Даже саму Альге. Напротив, ротонийцы, или ротены, как они сами предпочитали себя называть, ужасно гордились своей удивительной правительницей. И, чтобы достойно завершить ее описание любому чужеземцу, напоминали, что самый желанный для любой девушки титул «Соблазнительнейшей женщины Ротоны» светлая Альге завоевывала семнадцать раз, из них девять — подряд.

Сегодня стальная воля опальной и возлюбленной, прекрасной и безобразной, беспощадной и милосердной светлой королевы вела ротенов на Восток. И жители Пяастиэ вышли на улицы, чтобы в последний раз глянуть на женщину, которую уже давно обожествляли. Без всяких Рассветов.

Наверное, со стороны это больше напоминало парад. Только не обычный военный, и не праздничный карнавальный, а въезд в город великого триумфатора. Вернувшиеся из чужих земель гвардейцы не стали менять походную форму на традиционную ротонскую, синюю с серебром. Они добыли из вещевых мешков, переметных сум и вьюков самые роскошные одежды, которые у них были — парадные мундиры покинутых стран. И теперь, предваряя Мгновенный Эскадрон, по улицам Пяастиэ шли благородные Львы Дамирлара в багряных сердасах и белоснежных матуфах; шли неистовые хигонские Лабрисы в коричневых кожаных куртках с лохматыми эполетами из медвежьей шкуры на правом плече; шагали черно-желтые Шершни Умбрета в своих невероятных шлемах, где на длинное и широкое переносье, идущее до самого хауберка, опускались два сетчатых забрала — левое и правое; чеканили шаг Смарагды Нортении, сверкающие золотыми аппликациями по изумрудно-зеленой ткани; и легкие белые хитоны элитного легиона «Дайретский Ветер» вовсе не казались в таком окружении чужими и непривычными. И еще много разных цветов и оттенков сменялись один за другим в необычно длинной колонне, а объединяли их — серо-стальной цвет оружия и цветы, летящие к воинам из окон. Благодатно теплая, безоблачная весна заставила Ротону цвести обильно и долго. И цветы Веллефайна устилали воинам дорогу к Восточным Воротам.

А конники набросили на плечи церемониальные облачно-белые плащи с золотым шитьем и лазоревым подбоем. Плащи развевались над крупами лошадей, и казалось, что само небо упало на улицы Пяастиэ, чтобы следовать за светлой Альге.

Королева подняла руку. От группы свиты отделился человек в нежно-розовом плаще и поспешно приблизился к повелительнице. Толпа радостно загудела в предвкушении. Это был великий менестрель Лон Кейдим, человек, судя по всему, не имевший ни рода, ни родины. По имени его невозможно было догадаться, из какого места Континента он начал свой путь к славе. Только методом последовательного отрицания можно было выяснить хоть что-то. Например, вероятность того, что он коренной ротен, была мала. Впрочем, в остальных странах его тоже не воспринимали как соотечественника. Что не мешало ему везде быть особенно желанным гостем.

— Пой, Лон, — приказала королева.

Менестрель поклонился и весело оглядел притихшую толпу. А потом негромко запел.

— Я не стану вспоминать, отправляясь в путь-дорогу, как ты вежливо и строго хоронила боль мою. Я не стану вспоминать о проказах и причудах, об ушибах и простудах и о гибели в бою. Я забуду о цветах на душистых абрикосах, о твоих роскошных косах, отгонявших горе прочь, я забуду о мечтах, поцелуях и приветах, о закатах и рассветах, и о том, что дарит ночь…

Он пел все громче и громче, а Мгновенный Эскадрон все приближался к воротам города, за которыми пешие когорты уже строились для последнего салюта по обе стороны дороги. Дальше всадники должны были двинуться рысью, чтобы побыстрее перевалить горы и уйти в пустынные степи Нищих Земель. А пехотинцы под предводительством маршала Ууленвейка собирались выступить только завтра утром. Они пойдут медленно, никуда особенно не торопясь. Но светлая королева будет знать точно — только ее спину прикрывают двенадцать тысяч преданных бойцов. Только ей одной из всех соискателей есть куда отступить. Потому что само ее королевство, словно ожившее, двигалось вслед за ней. Через Пстерские горы и те земли, сами названия которых говорили о предстоящих днях — Земли Скудные, затем Нищие, а потом — Безлюдные.

— Я не стану вспоминать… — разносилось над крышами Пяастиэ.

Горожане завороженно слушали, упиваясь каждым мигом Праздника Весны. Праздника, который в этом году должен был закончиться так невероятно, так соблазнительно, что и сравнить было не с чем. На ум приходили только голубые сумерки детских тайн, когда за окном безмятежно и покойно кружится снег Терен-Велькса, а взрослые, радостно смеясь, разговаривают и пьют горячий вадинк у пылающего очага, а ты, уже получив по-особенному вкусный мандарин в золотой бумаге, умиротворенно смотришь на горы сквозь дырочку в морозных узорах, только что протаянную теплым медяком, и думаешь — я не буду спать. Сегодня я не буду спать и обязательно увижу, как шустрый маленький Тиг первым заглянет в комнату и позовет остальных, как Аркентайн достанет из Неистощимой Коробочки подарок и положит его под веткой омелы на стене, а добрая Увенэ подойдет, чтобы погладить меня по голове. Интересно, нужно ли будет тогда притвориться спящим? Или можно будет раскрыть глаза и сказать: «Я тоже тебя люблю, милая Увенэ»?

Вот какую сказку подарила ротенам светлая королева: в третий азирим городской капитан Шочитли Йоню должен был возглавить всех желающих отправиться к берегу Начала. Всех без исключения желающих, даже если это будут дряхлые старики и грудные дети. Капитан кряхтел и чесал назатыльник на кольчужной бармице, но в глазах его ясно читалось: для тебя, моя королева, я готов возглавить торжественный марш буфетов и комодов. Верхом на белой табуретке.

Королевство поднималось, чтобы последовать за своей королевой.

— Я не стану вспоминать…

Горожане понимали, что Лон, как всегда, поет о главном. О том, что придется оставить здесь и забыть навсегда, забыть и никогда не возвращаться к нему, потому что возвращаться будет некуда. О том, что нужно помнить вечно, иначе — что же у тебя останется? И куда тебе идти? И зачем?

И пока Лон пел, людям казалось, что они наконец-то поняли главное: уверенность настоящего зиждется на вере в будущее. А будущее должно быть полнокровным, счастливым и опасным уже хотя бы для того, чтобы не осквернить память о прошлом. Когда мы были маленькие, а горы — такие огромные; а горе и счастье были — настоящими.

— Я спою о вечных льдах, о морях и Океане, о пустыне и тумане…

Светлая Аальгетэйте приподнялась в стременах и из-под арки ворот последний раз оглянулась на прекрасный город.

— Я спою о городах, о цветеньи анемонов, о паденьи бастионов и о людях, что верны…

— Вперед! — приказала Альге, и Сигрилль ударила коня пятками, дерзко вырываясь вперед.

— Йе-е-йо!!

Мгновенный Эскадрон пустил лошадей рысью. Широкая дорога лениво змеилась по предгорьям Пстерского хребта, медленно уходя вверх.

Кто-то в толпе у ворот крикнул:

— Ротона будет первой!

Горожане одобрительно закричали, и из нестройного гула родилось и загремело, заглушая песню Лона:

— Альге — Свидетель! Альге — Свидетель! Альге — Свидетель!

И двенадцать тысяч рукоятей ударялись в двенадцать тысяч щитов, поддерживая ритм. Альге на мгновение придержала коня, но не захотела оборачиваться. Чтобы в ее глазах не смогли увидеть слез.

Праздник Веллефайн продолжался.

* * *

В Клер-Денуа дрались. Дрались третий день, дрались уже ни за что, дрались просто так. От глубины чувств, переполняющих жителей. Чувств, рисующих мир в черном и багровом. Дрались от злобы, ненависти и бессилия.

Вообще-то поначалу веселые и неунывающие нортенийцы очень обрадовались, узнав, что их король покинул столицу и двинулся на Восток. Им было приятно, что король, наверное, спасется. Лестно, что богом следующего мира станет нортениец, к тому же их король. Да и вообще хорошо, когда начальство не висит над душой, а занято где-то вдали своими делами.

Нортенийцы вышли на улицы, покричали «ура» и стали пить вино. Вина они выпили много.

Потом кому-то пришла в голову мысль пошуметь и порезвиться. Добрые денуазены предались этой идее со всей искренностью чистого сердца. Шумели они до полуночи, а потом устали и очень удивились, что городская стража не гонит их по домам отдохнуть. Пошли искать стражу, но не нашли.

Тогда взломали винные погреба лена д'Амюзи. Лен не протестовал, и вообще его не оказалось в городе. Его дворни и домочадцев — тоже.

Денуазены выпили пол-бочки пенного ламуаза и почувствовали себя брошенными и одинокими. Тогда они пошли к королевскому дворцу и устроили мертвым окнам кошачий концерт.

Утром уже грабили лавки. Время от времени обнаруживалось, что хозяин лавки жив, здоров, находится в городе, и даже не очень счастлив погрому. Тогда денуазены ужасно смущались и шли дальше, сложив на мостовой у разбитой двери все награбленное. Иногда они спьяну ошибались и выкладывали награбленное в предыдущем доме. Небогатый бакалейщик Жювер, с трудом наскребший денег на обучение сына в Умбрете, был немало поражен, когда вместе с его селедкой, тремя дюжинами свечей и пылкими извинениями ему вернули футляр со ста семьюдесятью четырьмя крупными бриллиантами из мастерской Рива Ронсана, общей стоимостью около двенадцати миллионов.

Днем перед хозяевами извиняться перестали.

Вечером пытавшихся протестовать избивали.

Ночью с саира двадцать шестого на двадцать седьмой убили хозяина кабака «Два стакашка», пытавшегося закрыть свое заведение после полуночи.

Утром двадцать седьмого резали друг друга, пытаясь поделить добычу.

Днем стали грабить жилые дома. Сопротивлявшихся убивали.

К вечеру стали требовать, чтобы кто-нибудь повел их на Восток.

Ночью две партии сошлись в смертельной стычке за своих предводителей. Каждая желала, чтобы поход возглавил их кандидат. Во время сражения оба предводителя были убиты.

Двадцать восьмого был штурмом взят монастырь святого Боргейза. Монахи сопротивлялись отчаянно, среди них оказались хорошие знатоки Искусства и два десятка отставных военных. Денуазены потеряли более десяти тысяч человек. Трупами были буквально завалены все подступы к монастырю. Но чудовищные потери только разъярили горожан.

К вечеру им удалось разрушить северную стену монастыря и по трупам идущих впереди ворваться внутрь. Все сто с лишним монахов были убиты. Людей в рясах или хламидах к этому часу убивали уже по всему городу на месте, едва замечали. Целью нападающих были известные всему континенту погреба монастыря с многолетними запасами выдержанного боргеза. Монастырь, давший напитку свое имя, перестал существовать; уникальные виноградные лозы, дававшие драгоценный боргезский сок — сожжены или вытоптаны во время приступа. Восьмидесятилетний королевский боргез, ради которого Мастера Деревьев позволяли раз в два-три года срубить дерево в священной дубовой роще, потому что благородный сок не терпел иных бочек, кроме столь же благородных дубовых; напиток, который подавался высшей знати Континента во время венчания Арни Нортенийского и Мэрчин Хигонской; напиток, капля которого стоила в тридцать раз дороже капли эликсира молодости, — этот самый боргез победители пили кружками, зачерпывая прямо из бочки с вышибленным дном, и закусывали вяленой рыбой.

К утру двадцать девятого саира денуазены убивали уже по привычке. Люди с безумными глазами шли по городу, уничтожая все, что им не нравилось.

Горел собор Дом-Деми, переживший вторжение пятьсот тринадцатого года и великий пожар шестьсот девяностого. Горела галерея Ээльтивейте, и с ней — величайшее собрание рукописей, таблиц и карт, картин и статуй на всем Континенте. Горел королевский дворец.

В саду Тонодасайи Раи О Седзи на камнях, расставленных самим мастером Сосредоточения, жарили мясо ручной косули, изловленной здесь же, и танцевали с кружками вина в руках. Бледное, прозрачное пламя над пылающим королевским дворцом время от времени извергало неожиданно черные, жирные даже на вид клубы копоти. Дым заносило в сад Тонодасайи, он пролетал над поверхностью крошечного озера, сокрытого в самом дальнем восточном углу, и тогда знающему человеку могло бы показаться, что над гладью Зеркального Спокойствия собираются черные тучи. Но знающих людей среди обезумевших горожан не было.

Только в одном квартале города было тихо и спокойно.

Денуазены боялись даже приближаться к церкви святого ад-Джаваха и резиденции ордена Рассвета.

Трупы тех, кто не боялся этого три дня назад, тихие мусорщики в серых фартуках вынесли поутру за пределы квартала.

* * *

«Возлюбленные собратья государи властители мира! Воля моя такова, чтобы со дня сего не называли более Хигон в списках Конфедерации, ибо я отвергаю уложения договора, но буду чтить мир и союзы, в составе империи Хигоном принятые и одобренные.

Милость моя и благоволение -

Оттого слагаю я с себя венец д'Альмансиров, принятый мной от властителя Джавилима Дамирларского, сообщая о том и провозглашая, что по уложениям Конфедерации надлежит прославить нового императора, властителя Арни Нортенийского, коему передаю я всю полноту власти над содружеством, и объявляю его верховным повелителем Дамирларского королевства, Нортенийского королевства, Альянса Гетмендийских герцогств, Объединенного королевства Умбрет и территорий Западной Сенейи, протектором Дайрета и Фидии, покровителем Старых Графств и Северных Княжеств.

В день первый азирим

* * *

В гавани Тренг-Роверо было шумно. В гаванях всегда шумно, а на Островах гавани шумны вдвойне. Здесь не любят делать тихо то, что можно сделать громко и весело.

Сегодня в гавани швартовалось двенадцать кораблей. Одиннадцать продолжали погрузку. Двенадцатое судно, судя по всему, готовилось на заходе солнца поднять паруса.

Во всем мире такие суда называют барк. Впрочем, во всем мире также знают, что моряк-островитянин может и в драку полезть, если услышит, что это название отнесли к его судну. Островитяне признают за ними только звучное и красивое имя «арлента».

Арлента «Дерзость» готовилась к отплытию. Человек, сидящий на кнехте пирса у самого ее борта, ожидал последних матросов, то ли отпущенных прогуляться, то ли посланных в город.

Однако сейчас вместо ожидаемых матросов к нему приближались трое незнакомцев, сошедших с самого крупного корабля в гавани — фрегата «Синий бык». Лица их, впрочем, выражали подчеркнутое дружелюбие. Но человек, сидящий на кнехте, не спешил полагаться на это.

— Светлый вечер, мастер, — приветливо сказал идущий первым.

— Светлый, — равнодушно ответил сидящий.

— Меня зовут Апейрош, — сказал подошедший. — Фрис Апейрош. Я капитан «Синего быка» и флагман нашей эскадры. А вы, если я правильно понимаю, Денге Илано, капитан «Дерзости»?

— Предположим, — недовольно сказал сидящий, подобрал камешек и бросил его в кнехт по противоположной стороне пирса. — Ну и что дальше?

— Простите за дерзкий вопрос, мастер, но — если это, конечно, не секрет — куда вы идете?

— Секрет, — коротко сказал Илано. — А вам на кой?..

Подошедшие переглянулись.

— Ладно, — сказал Апейрош, — начну я. Мы идем к Рассвету. Послезавтра вся эскадра выходит в море для того, чтобы добраться до берега Рассвета.

— Невозможно, — сказал Илано и снова замолчал.

— Раз берег Рассвета называется берегом, значит там есть и море, сказал Апейрош. — А раз это самый последний из всех берегов — значит, это берег Океана. А где есть Океан, там могут ходить наши суда.

— Невозможно, — повторил Илано.

— Почему же?

— Чтобы выйти к вашему берегу, надо обойти Континент. А если бы Континент можно было обойти по Океану, это уже давно бы сделали. А раз этого никто не сделал, значит, это невозможно.

— Все однажды делается впервые, — улыбнулся Апейрош.

— Не это. Северный путь закрыт льдами. Тысячи лиг льда вам не одолеть даже с очень мощным лоцманом. Я ходил сквозь льды с самим Торосанаги Туамару. Он три дня крошил белые поля и руками, и взглядом. Он высылал перед кораблем демонов. Он зажигал торосы таким жарким огнем, что вода вокруг кипела, и мы ели вареную рыбу, зачерпывая ее прямо из-за борта. Он заставлял воду подниматься, ломая лед. На пятый день он сошел с бака, шатаясь и сказал: «Спать. Больше не могу.» И мы повернули обратно, и еле вырвались из ледяных тисков.

— Мы пойдем южным путем.

— А на юге вас ждут рифы, там, где Пстерский хребет уходит в воду. И бешеное течение, которое выносит безумцев прямо на рифы. А если вы вздумаете взять мористее, то попадете в воды, где нет ветра и нет течений, а водоросли плавают прямо по поверхности Океана, как ряска в болоте. Там можно простоять в полном штиле полгода, и не почувствовать ветерка. И хорошо еще, если вам удастся уйти оттуда на шлюпках, бросив корабли. В этих плавучих зарослях очень трудно грести. А еще южнее становится так жарко, что вода густеет, будто кисель. Там надо очень много пить, пресная вода кончается уже на второй или третий день, а потом оттуда ветром выносит мертвые корабли с экипажами сушеными, как тарань. И по всему Океану опять рассказывают страшные легенды о вечных скитаниях проклятого богами капитана-некроманта. А потом начинаются безумные края нескончаемых ураганов, где волны в тихую погоду выше мачты, а в бурю их гребня просто не разглядеть. А потом земля Белых Призраков. Когда-то давно я был знаком с одним человеком… возможно, вы слышали — Вальдера Биик.

— Капитан Биик! — воскликнул Апейрош. — Конечно, слышали.

— Так вот Биик полагал, что вдоль берега Южной Земли можно пройти. Он назвал бы вам единственно возможный путь для вашего предприятия — отсюда прямо на юг, сквозь жару, сквозь бури к снежным пустыням, к призрачным южным берегам. Потом на восток, вдоль границы непостижимого. Биик говорил, что там, хоть и очень холодно, но в море льда немного, хотя встречаются льдины величиной с плавучий город с башнями. А потом, если удастся пройти несколько тысяч миль и уцелеть — опять на север. Опять сквозь бури. Опять сквозь жару. И тогда, если у дальнего берега нет непроходимых рифовых полей… тогда, может быть… Но для этого вам надо было отчаливать не через два дня, а два года тому назад.

— Мы пойдем у самой кромки рифового поля Пстеры, — сказал Апейрош. Мы проскочим по границе мертвой воды и водоворотов.

— Вы погибнете, — сказал Илано и встал, разминая спину. — Но это ваше дело. Когда смотришь с мостика, вода везде разная. Когда тонешь — она везде одинаковая. А зачем вы это мне рассказываете?

— Я приглашаю вас присоединиться к нам, — сказал Апейрош. — Разве вам не хочется первым обогнуть Континент?

— Это невозможно, — упрямо сказал Илано. — И у меня рейс.

— Неужели такой известный капитан, как Денге Илано, променяет славу и приключение на обычный фрахт? — спросил Апейрош, глядя в небо. — Разве зря вы назвали свою арленту «Дерзость»?

Илано набычился.

— У меня не фрахт, — брезгливо сказал он. — Я выполняю свободный рейс. За свои собственные деньги.

— С этого мы и начинали разговор, — вздохнул Апейрош. — Так куда же вы все-таки идете, Денге? Какие секреты могут быть в дни Заката?

Илано помолчал, наливаясь краской и недовольно пыхтя.

— Я иду на Запад, — вдруг сказал он. — На самый дальний Запад.

— Куда? — пораженно переспросил Апейрош.

— Куда слышали, — буркнул Илано и снова прочно уселся на кнехт. — Вас я с собой не приглашаю. Да и у вас свой рейс.

— Мастер, — сказал Апейрош, — на Западе ничего нет. Только вода. Вода, вода, и снова вода, а потом еще много воды. Причем эта вода даже с мостика выглядит все время одинаково.

— Не мелите ерунды, — строго сказал Илано. — По-вашему, что — солнце в воду садится? На крайнем Западе есть блаженная земля богов. Место, куда уходят боги, когда их срок на земле истекает. Я знаю. Однажды меня занесло очень далеко на Запад, и я видел… видел эти скалы, прозрачные и сверкающие, как стекло. Или хрусталь. Может, они и вправду из хрусталя? Но это неважно. Говорю вам, на Западе есть земля. И если нам что-то грозит — а с этим я не прочь и согласиться — то отступать нужно именно туда. В землю блаженства, где не властны земные беды.

— Вы сошли с ума, — решительно сказал Апейрош.

— Может быть, — согласился Илано. — Но иду я все-таки на Запад, хотите вы того или нет.

— Посудите сами, капитан, — быстро заговорил Апейрош, — если там, на Западе, и впрямь края, куда уходят боги, то разве есть туда доступ смертным? Вы не сможете найти путь в землю богов. Она будет маячить на горизонте, как мираж в пустыне, но приблизиться к ней не удастся.

— Да нет там ничего, — подал голос один из капитанов, сопровождавших Апейроша. — Пусто и все.

— Но если и есть в той стороне блаженная земля, и путь туда откроется вам, то возврата назад уже не будет! Из таких мест не возвращается никто! И посудите сами, чем же она тогда отличается от Страны Мертвых?

— А я и не собирался возвращаться, — фыркнул Илано. — Если там блаженство, так что ж я, дурак, что ли?

— Да нет там ничего, — повторил безымянный капитан.

— Ладно, проваливайте, — сказал Илано. — Вон мои дармоеды плетутся. До свиданья, Апейрош, а вернее — прощайте, потому что теперь уж мы точно никогда не увидимся, даже если у обоих задуманное получится. Вы уж там на Востоке тогда кукуйте, а я буду кренговаться на Западе. Все, пока. Пора мне.

— Я последний раз прошу вас, Илано, — умоляюще сказал Апейрош, останавливаясь у самого края сходен. — Оставьте свою затею и присоединяйтесь к нам. Двенадцать — счастливое число. Мы дойдем до восточного берега!

— Ерунда этот ваш Рассвет, вот что я вам скажу, — сказал Илано, останавливаясь на середине трапа. — Посмотрите на Восток, посмотрите! Что вы увидите там? Пустыню! Пустыню и ничего больше! Там везде суша, со всех сторон! Человек не может жить без океана, Апейрош, запомните. То, что они там придумали, будто мы когда-то давно жили посреди Континента — чушь! Чушь, бред, и ничего, кроме бреда! Нет, Апейрош, не так все было, совсем не так. С Запада мы пришли, с Запада пришли мы, говорю вам! — под парусами или на веслах, неважно — и на Запад уйдем. Океан привел нас к этому берегу, и Океан укажет нам дорогу обратно. А теперь прощайте! — он быстро поднялся на борт и исчез на полубаке.

— Он сошел с ума, — деловито сказал безымянный капитан.

— Или умнее всех, — тихо сказал Апейрош.

Матросы с арленты убрали сходни. Маняще запел кабестан.

— Расплавленная медь, — задумчиво сказал третий капитан. — А ведь действительно интересно, куда опускается солнце?

* * *

На ежемесячном открытом заседании Континентальной палаты счетных и мерных единиц был наконец-то принят единый эталон Силы. Дискуссия, длившаяся не одно десятилетие, завершилась победой сторонников медиаметрического подхода. За единицу было принято количество Силы, необходимое для нейтрализации природной силы тяжести на уровне моря, в пространстве площади круга радиусом в один метрический шаг. В честь предложившего ее впервые ученого новая единица получила название один нерваль, в сокращенном написании — 1нв.

* * *

Умбретский караван двигался на первый взгляд небыстро, но очень уверенно. Король Каэнтор уступил всю власть, на которую мог бы претендовать, троице августалов; и те наглядно демонстрировали мощь знания, силу умения и преимущество идеальной организации. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно. Они не высылали вперед разведчиков, выискивающих место для ночлега. Они знали место, где проведут эту ночь, с точностью до камешка, они показывали его желающим на карте, они рассчитывали время в пути до минуты и расстояние до шага. Они напоминали студентам и аспирантам о костре заблаговременно, так что те, кто шел пешком, начинали подбирать хворост и сушняк для костра еще по дороге, а те, чья очередь была отдохнуть на обозных телегах, принимались чистить, резать и обдирать все, что в этом нуждалось, и воду набирали в заранее намеченном месте, просто проходя мимо него, так что по команде «Стой! Ночлег!» костры оказывались сложенными и разожженными едва ли не мгновенно, а еще миг спустя на них уже оказывались котлы, рашперы, решетки и сковороды. Воины королевского отряда жутко завидовали и постепенно начинали подражать студентам.

До вечера оставалось уже немного. Аспиранты то и дело наклонялись за веткой или щепкой, на телегах заканчивали перебирать крупу для каши. Воины опять завидовали, на этот раз тому, что студентам сегодня выпало место в середине каравана. После них щепок и веток на обочинах не оставалось.

Впереди каравана, как всегда, шагом двигались шестеро всадников. Три августала, король, принцесса Лайме и телохранитель короля, добродушный молчаливый бородач по прозвищу Умбретский Тигр. Наверное, было у Тигра и какое-нибудь имя. Давно. В детстве. Но теперь даже самые близкие друзья его почти забыли. Тигр всегда Тигр.

Всадники непроизвольно выстроились красивым клином. Впереди, небрежно бросив поводья на высокую луку седла, ехал задумчивый Мирти Кайбалу. Привычно подбоченясь левой рукой и поглаживая изящный эфес, блистательный Кабаль разглядывал крупный рубин, переливающийся багрянцем в холеных пальцах правой. Этот камень подарил ему на прощание друг, сверкающий лен Вольмер дан Чентри. Лен не хотел расставаться с друзьями-августалами, но Закат все-таки разлучил их. Навсегда. Дан Чен не мог ехать, хотя августалы и приглашали его, а король удостоил личного посещения для убеждающей беседы.

Дан Чен был очень болен. Ему было трудно даже ходить по своему дворцу. И он не смог бы вынести дороги. Теперь Кабаль смотрел на рубин, древний, еще не граненый, просто отполированный после обдирки, и незаметно сам для себя хмурил брови.

За ним, корпуса на три отставая, рядом ехали лохматенький сан Хурру и точно так же растрепанная Лайме. Вчера принцесса с удовольствием ночевала на соломе в пустующей пастушьей хибарке. Сан Хурру тоже ночевал на соломе, но без удовольствия. В ночи у него разыгрался радикулит, и до утра ему пришлось, не просыпаясь, тратить Силу на левитацию и воздушный массаж с прогреванием. Принцесса оживленно говорила, вызывая у ректора улыбку — все-таки не зря ее нарекли Идеальным Собеседником.

— Все мечтают о подвигах. Все стремятся к приключениям. Почему же они так боятся, когда перемены начинаются?

— Хорошо играть в подвиги за сараем, когда ставка — максимум пара синяков, — отвечал Хурру. — Плохо играть в подвиги на поле боя. Проигрыш дорого стоит.

— Дети любят вести себя, как взрослые, а взрослые радуются их неуемной жизненной силе. Дети играют во взрослых, но и взрослые часто играют в детей. Наверное, когда им хочется молодости и беззаботности?

— Всем хочется быть лучше, — сказал ректор. — Все понимают, что им чего-то не хватает. Детям не хватает силы, уверенности, наконец, права принимать ответственные решения. Поэтому дети играют в сильных, победоносных рыцарей, командующих армиями. Взрослым тоже хочется немного поиграть в рыцарей, потому что армиями командуют далеко не все. Но ответственность, которой они так добивались в детстве, лежит на их плечах тяжким грузом. Они понимают, что именно ответственность мешает влезть в лужу, обозвать обидчика дураком, ослушаться короля или полководца, придти домой на три часа позже и в разодранных штанах… Ответственность становится символом взросления, а затем и старения, и начинает вызывать нелюбовь, плавно переходящую в ненависть. Теперь хочется поиграть в безответственность. А страшно. Платить-то все равно придется. И радикулит, черт бы его побрал, мешает лазить по заборам не меньше, чем завидная должность при дворе, но и не больше! Понимаешь, Лайме, не больше! А значит, радикулит и жалованье смотрителя королевских конюшен в этом аспекте примерно равны. Оба заставляют ходить медленно и важно, и не лазить через забор!

— Тогда я все равно не понимаю, — сказала Лайме. — Вот — Закат. Можно ничего не бояться и смело лезть через забор. Можно совершить великие подвиги. Можно чувствовать себя ребенком и делать при этом то, к чему стремишься. Почему же люди впадают в панику, становятся злыми и жестокими? Мне говорили, что так же бывает на войне. Те, кто мечтал о сражениях и славе, вдруг становятся мелочно злобными, отступают от достойного соперника, зато издеваются над слабыми. Это не прибавляет им чести, даже наоборот, но они все равно ведут себя трусливо и подло.

— Это совершенно ясно, — сказал Хурру. — Любому существу, начавшему осознавать себя и окружающее, хочется испытать все вокруг. Как себя, так же точно и окружающее. Но простые испытания быстро надоедают, и тогда человек стремится испытать себя в экстремуме той функции, которую желает исполнять. Дети играют в воинов, а воины — в войну. Всем очень хочется быть красивыми и сильными. Только экстремума выдерживают не все. Я бы даже сказал — почти никто не выдерживает. А узнавать истинную цену себе очень обидно.

— Теперь понимаю, — медленно сказала Лайме. — Есть два способа превзойти окружающих. Можно стать лучше их, а можно сделать их хуже себя. Если не хватает силы быть лучше всех, и чести, чтобы смириться с этим, человек пытается втоптать в грязь других. Так отвага перерождается в жестокость, потому что если в тебе недостает мужества, надо сделать других трусами. А что может испугать больше, чем бессмысленная жестокость?

— Умница, — сказал Хурру. — Именно так.

— Почему же мы с вами не унижаем друг друга? Мы так отважны, что нет нужды сравнивать великих героев? Мы так благородны, что не можем себе позволить ничего, кроме чистой победы? Мы так глупы, что не в состоянии до этого додуматься? Честно говоря, милый Хурру, я во все это не очень верю. Я трусиха, и еще мне очень хочется побить Кабаля кулаком, когда он показывает, что сильнее меня. Или подсунуть ему булавку в седло, чтобы знал, что есть не только мужская сила, но и женская хитрость! Эту мелкую мстительность я никак не решусь назвать благородством. И у меня явно хватает ума, чтобы все это придумать. Почему же булавка до сих пор у меня в поясе, а не у Кабаля в… ну, вы понимаете?

— А мы вообще — другое дело. Мы страшно далеки от общества, принцесса, даже когда рассуждаем о нем. И нам действительно нет нужды в социальных экстремумах. Нас все время, всю жизнь — и сейчас в особенности — испытывает экстремум, предложенный самой природой, не мы его выбирали, и от испытания нам никуда не деться. Поэтому нечего кокетничать, нужно действовать.

— Что вы называете кокетством?

— Да все, что угодно, — скромно сказал Хурру. — Все, что начинается со слов «ах, какой я». Одни матерятся — «ах, какой я грубый, какой циничный». Другие трусят и спасаются бегством. «Ах, какой я нежный, какой я бесценный». Третьи бессмысленно лезут на рожон — «ах, какой я смелый», бездельничают — это значит мудрый, корчат странные рожи и делают невообразимые глупости — это символ загадочности… Этот «ах» предназначается для окружающих. Но мирозданию, в отличие от толпы, плевать на нашу грубость так же, как и на нашу загадочность. Мы — какие бы мы ни были — за свой «ах» ничего не получим. Поэтому нам можно вообще не ахать.

— Кажется, понимаю, — задумчиво сказала Лайме. — Булавка в седле — «ах, какая я мстительная и коварная». Мелко. Действительно, стыдно. Так это, получается, обыкновенный стыд? Поступить мелочно — значит, признать перед всеми, что у тебя нет сил на большой и щедрый поступок… Берегитесь меня, я маленькая крыса! Не загоняйте меня в угол — укушу! Я поняла, сан. Становятся крысами быстро, с первого испытания сил. Но каждая крыса до последней возможности стремится обмануть других, утверждая, что она — лев. Мы видим друг друга сквозь маски, мы знаем, сколько в нас есть сил и духа… нам нет смысла притворяться львами, и уж вовсе никакого смысла притворяться крысами.

— Молодец, — сказал Хурру. — Умница. А главное — нам нечего стесняться друг друга. Предположим, я крыса. Ну и что?

Мимо них проехал дан Син, до того о чем-то оживленно беседовавший с королем. Тигр все это время мирно дремал в седле с другой стороны от повелителя, но теперь проснулся и с любопытством оглядывался по сторонам.

— Пересекаем границу Умбрета и Ротоны! — крикнул Син, придерживая лошадь. — Вон у тех кустов!

Кабаль обернулся.

— Значит, сегодня опять ночуем в Ротоне, — сказал он. — Как мало я на этот раз пробыл дома!

— Спрятал бы ты этот рубин, — досадливо сказал Син. — Он тебя гипнотизирует, а ты, как кролик, на него таращишься.

— Ты еще скажи, что он меня съест, — усмехнулся Кабаль. — Старый камень, на нем столько слоев наложено — можно десять лет смотреть. Светлая грусть, любовь, вдохновение, пламенный катарсис — я там в глубине душой отдыхаю.

— Ротона, — отстраненно сказала Лайме. — Маму бы повидать. Как вы думаете, сан, мы ее еще застанем?

— Вряд ли, Лайме, — прямолинейно сказал августал. — И вряд ли мы вообще поедем через Пяастиэ. Нам удобнее взять севернее.

— А догнать мы ее не можем?

— Не знаю. Не стану гадать.

— Рассвет, — грустно сказала Лайме. — Новый экстремум. Его боятся, потому что может не хватить сил с ним справиться, и окажется, что это слишком дорого, слишком сложно для тебя. По сравнению с Рассветом ты — крыса. Обидно. Становишься злым. Пытаешься унизить Рассвет. Ничего не получается. Ты все равно крыса. Тогда становишься совсем злым и начинаешь унижать остальных, чтобы чувствовать себя по крайней мере самой главной крысой. Маленьким крысиным королем. Правильно?

— Правильно, — кивнул Хурру.

— Но кто может справиться с Рассветом? — Лайме помолчала. — Понимаю. Да, это трудно. Сан, а боги боятся перемен?

— Наверное, боятся, — сказал Хурру. — Если бы я стал богом, я бы боялся. Боги большие, их экстремумы несут слишком много ответственности. Наверное, это страшно для нас, детей.

— Сан, а что будет с Эртайсом после Рассвета? — тихо спросила Лайме. — Он умрет? Или просто перестанет быть богом? Или как в легенде — уйдет в далекую страну на Западе, где живут старые боги?

— Не знаю, — честно сказал Хурру. — Но есть легенда, что ровно за месяц до Заката бог-Свидетель спускается на землю, чтобы последний раз обойти мир, который создал. Чтобы награждать, карать и просто полюбоваться своим творением напоследок. Иногда с ним спускаются и другие боги. В частности, есть предположение, что в этот раз с Эртайсом может спуститься Эдели. В конце концов, карать и награждать — его основная задача.

— Сан, — сказала Лайме, — я трусиха. Наверное, я боюсь перемен. Наверное, я не выдержу. Сан, когда кто-то из вас войдет в Храм, что… что будет со мной?

Хурру долго молчал.

— Не знаю, — сказал он наконец.

* * *

Мертвые города Побережья смотрели на заходящее солнце. А может быть, это солнце смотрело на опустевшие города.

Здесь ничего не было разрушено. Не было пожаров и погромов, убийств и грабежей. Жители просто погасили очаги, затворили ставни и ушли. Остальное человечество, отвлеченное своими тревогами и страстями, не успело заметить — куда?

В городах властвовали кошки и чайки. Собаки и лошади тоже ушли со своими старшими друзьями.

На пристани в Нараэто к сигнальной мачте был приколот листок бумаги. Так оставляют записку другу на двери дома. Рядом стояла детская оградка на колесиках. В таких оградках самых маленьких детей учат делать первые шаги, держась за прутики. Оградка, конечно, была пуста.

Горбоносая чайка протяжно вскрикнула и спланировала на плиты набережной. Гордая тощая кошка презрительно отвернулась, хоть и была голодна. Они с чайкой были, пожалуй, равны по силе, но драться никому не хотелось. Кошка рассчитывала поискать рыбу, выброшенную на берег волнами. Чайка добывала рыбу прямо из волн.

Ветер шевельнул листок, и тот едва слышно зашелестел. Кошка нервно обернулась, поняла, в чем дело, встала и независимо ушла вдоль берега, покачивая рыжими бедрами. Чайка склонила голову набок и подошла поближе, словно желая прочитать записку, оставленную неизвестно для кого.

На листке было написано:

«Солнце над морем!

Тихо и чуточку страшно.»

И все.

Чайка недоуменно крикнула, взмахнула крыльями и улетела.

* * *

Инге Халлетон работал не покладая рук. Он был смертельно оскорблен тем, что его бросили. Ведь он клялся никогда больше не прикасаться к мертвым конструкциям! Клялся всю жизнь бороться с механистикой!

Но его оставили, бросили, предали! И теперь он, сцепив зубы, работал в совершенно пустой алхимической лаборатории. Он понял, что энергии Смерти может противостоять только энергия Жизни. Он поклялся еще раз, поклялся самому себе — он высвободит непревзойденную Силу Жизни, станет сильнее, стократ сильнее, и догонит ушедших у самого края Рассвета!

Он неплохо разбирался в алхимии неживого, но алхимию жизни изрядно запустил. Теперь преподавателей рядом не было, и во многом приходилось разбираться самостоятельно. А Великую Алхимию, умение творить саму Жизнь, семикурсники вообще еще не проходили. Эту часть Искусства изучали аспиранты, и то не все, а особенно интересующиеся.

У него получалось неплохо. Он правильно догадался, как следует омыливать жиры, и теперь работал с азотной кислотой, принцессой кислот. Королева-плавиковая упорно не желала его слушаться.

К сожалению, рядом не было преподавателей. И мудрого сана Хурру уже несколько дней не было в Умбрете. И никто не предложил Инге Халлетону найти на полках и почитать полезную книгу «Реторсирующие соединения и деграданты». И о многих заведомо неверных направлениях научной мысли, перечисленных в этой книге, адепт Халлетон даже не догадывался.

В частности, он не читал главу «Азотнокислые эфиры тримонадных спиртов». И тревожная Формула Синтеза С3H5(ONO2)3 ему ни о чем не говорила, хотя рассчитал он ее правильно и надлежащим образом вывел у линии Концентрации голубым мелком. И свечи горели правильно.

Синтез прошел успешно.

Халлетон был еще на шаг ближе к берегу Рассвета.

Он с торжеством выхватил большую колбу с желтовато-прозрачной, густой и тяжелой жидкостью из зажимов. И ликующе, с эффектным стуком поставил ее на металлический стол.

Мгновенная химикомеханическая эксплозия, эквивалентная выбросу Силы в сто девяносто три и восемь десятых килонерваля, была для него неожиданностью. Но изумиться или испугаться он не успел.

Едва мерцающий после ухода августалов силовой экран не выдержал такой нагрузки. Облако пыли и обломков, в которое превратилась лаборатория, прорвало защиту и вырвалось наружу, сокрушая стены. Старая Башня покачнулась от страшного удара и начала медленно оседать на крышу опустевшей Академии.

Немногочисленные горожане, повернувшие головы на грохот, не удивились. Они решили, что сегодня так надо.

* * *

Вдоль южной границы Ротоны двигались три фургона. Каждый был запряжен шестеркой лошадей, и в каждом было по две дюжины людей. Люди неподвижно лежали вповалку на жестких днищах, и казались спящими. А может быть, и мертвыми.

Первым фургоном правил серокожий островитянин, мурлыкающий себе под нос веселую песенку. Песенка была совершенно детская, смешная и глупая. Островитянин допевал ее до конца и снова начинал с первой строчки.

На козлах второго фургона полулежал рассеянный сенеец. Резко очерченные изгибы ноздрей, роскошные узкие брови вразлет делали его похожими на фрески времен Переселения. За дорогой сенеец не следил вовсе, вожжи были примотаны к странному парящему в воздухе предмету, из которого торчал стебелек с одиноким грустным глазом. Глаз внимательно наблюдал за передним фургоном. Иногда весь предмет странно подергивался в воздухе, то кренясь, то выравниваясь. Лошади стеснительно косились на него, но вожжей слушались.

Третий фургон вели двое. Очень красивый черноволосый гетмендиец, совсем молодой, с аристократически бледной кожей, и полупрозрачный призрак. Призраку было стыдно. Он отворачивался и мерцал. Гетмендиец орал на него, то и дело забывая, что в руках у него вожжи. Лошади нервничали и шарахались в стороны. Из-за этого фургон шел тряско и неровно.

— …любой кретин! — орал гетмендиец. — Это скрытая мания, что ли? Копрофилия, очевидно? Пока с тобой не связался, декшасс, я вообще о таком не слышал!

— Альрихт, — убедительно шуршал призрак, — не горячись. Задача была поставлена как? Уничтожить шатер? Задача выполнена, шатер уничтожен. Даже вместе с холмом.

— Мать твою, Номатэ! Ты лучше заткнись, а то я тебя развею на хрен! Поднять на воздух гору дерьма — это мы умеем! Кактус в дерьме вырастить — это мы можем! Декшасс, сколько Силы угрохали, а толку? Такие экраны пробили, а смысл?

— О! — призрак повернулся к Альрихту. — Экраны. Ты хочешь сказать, что я должен был потратить еще в два раза больше Силы, чтобы просочиться сквозь экраны и установить, где у них тот холм, а где у них этот холм? И сделать это так, чтоб никто не заметил? Ты лагерь видел?

— Видел!

— Ты на шатер смотрел?

— Вместе с тобой, дураком!

— Ты сказал: грохнуть шатер? Твои слова?

— Ну, мои, — недовольно сказал Альрихт.

— Так что ж ты, я извиняюсь, дерьмом меня поливаешь десятый день? Даже одиннадцатый! Успокойся уже наконец!

— Ну мне же обидно!

— А мне, думаешь, не обидно? Ты скажи спасибо, что я хвост сбросил!

— Спасибо я тебе уже говорил, — снова возбудился Альрихт. — Идиот, честное слово, идиот! Сначала наследил так, что на следующий день по хвосту возом проехать можно, а потом начинает его сбрасывать! Нет, ну идиот! Ты молчи лучше.

— Между прочим, по хвосту шел не кто-нибудь, а Димаш, — обиженно сказал призрак. — Тут все равно пришлось бы сбрасывать, сколько бы я не наследил. Димаш по ментальному запаху идет, будто пес, а не человек.

В воздухе перед ними появился фантом сенейца. Фантом дружелюбно улыбался.

— Алька, — сказал он, — хорош орать. Спать мешаешь. Ты лучше в управлении тренируйся.

— Я уже тренировался, — мрачно сказал Альрихт. — По синхронным движениям. Вроде лучше получается.

— Получается у тебя неплохо, — авторитетно сказал сенеец, — только зачем тебе эти синхронные движения? От них проку ноль, верь мне. Кто вчера Нервалю чуть глаз ложкой не выбил?

— А кто его посадил криво? У всех там рот, а у него там глаз?

— А кто должен был посмотреть изнутри, где у него рот? Я даже больше скажу: я должен смотреть, где у тебя твой двадцать пятый рот?

— Ладно, отвянь, — грустно сказал Альрихт.

— Тогда давай в альянс сбацаем, — азартно предложил сенеец. — Не сходя с места, двадцаточку?

— Ну, давай, — равнодушно сказал Альрихт. — Клосс!

— Здесь я, — сказал возникший слева от сенейца фантом островитянина. — Что случилось?

— Сдавай, — сказал сенеец, эвоцируя призрак колоды. — Двадцаточку.

— Не надоело? — хмыкнул островитянин, принимая колоду и начиная тасовать. Карты взлетали в воздух, хаотично кружились вокруг фургона и возвращались обратно, укладываясь в ровные ряды. — О, ты опять эфирного крапа наставил! Ирка, убери, сучья мать!

— Ну его же все видят! — с невинной рожей сказал сенеец.

— Все равно убери! Играть же неинтересно!

Сенеец со вздохом произвел несколько пассов.

Карты разлетелись на четыре кучки. Каждый сгреб свою. В руках Альрихта карты наливались цветом и становились плотными.

— Открою в жезлах, — сказал сенеец.

— Хм… приму в щитах, — задумчиво сказал призрак.

— Комплот, — ехидно сказал Альрихт.

— Себе я сдавать не умею, руки кривые, — сказал островитянин. — Мимо.

— Отдал в щитах, — вздохнул сенеец.

— Сразу простая, — призрак приготовил карту.

— Комплот, — повторил Альрихт еще ехиднее.

— Альянс на простую, — сказал островитянин. — Имей в виду, Тоси, он лыбится. Значит, заныкал крытого пажа. Или как раз у него пусто, тогда Ирка с пакостью засел.

— Хватит болтать! — важно сказал сенеец. — Альянс на комплот. Ходи, Тоси. Только без твоих стонов. Карте место, и можешь потом не греметь цепями и костями.

До тракта на Пяастиэ оставалось часа два пути.

* * *

В городке Котержен на юге Нортении, почти на берегу Океана, около полудня произошло дерзкое ограбление. Из магазина Ортальи группа вооруженных пружинными самострелами негодяев в фантомных масках вынесла все аккумуляторы Силы, стоимостью около ста двадцати тысяч. Если бы служащие магазина были в курсе последних достижений академической науки, они добавили бы — энергоемкостью около двух меганервалей. Но продавцы были людьми хотя и сведущими, но отстающими от жизни. Они считали по старинке — около ста двадцати тысяч. Непросвещенные древние измеряли силу деньгами — сколько ее потребуется, чтобы материализовать один золотой? Или трансмутировать эквивалентное количество свинца?

Аккумуляторы стоили около ста двадцати тысяч, и будучи реализованными в Искусстве, могли бы дать почти столько же. Немного меньше. Ведь у Силы есть то преимущество, что она может не только творить золото, но и выполнять иные добрые дела. Например, убрать к демонам конкурента.

У золота тоже есть преимущества. За него можно купить не только Силу, но и другие добрые вещи. Например, нанять того, кто к демонам уберет конкурента.

Срочно вызванный на место происшествия специалист по сыску осмотрел поле конфликта, понюхал стрелку, для острастки выпущенную в косяк, и огорчил хозяина вестью, что работали мастера, что след затерт очень тщательно и обнаружить пропавшее вряд ли удастся быстро. Если вообще удастся. Потом он покрутил в пальцах стрелку и сказал, что точно судить пока не берется, но судя по яду — работали хайсыги. Но пусть хозяин не радуется, от такого знания работать легче не станет. Наоборот.

* * *

Песок медленно оседал под копыта. Сначала он взметывался вверх, закрывая передних всадников по колено, а задних — с головой. А теперь оседал, покорно ожидая, когда отряд тронется дальше, чтобы вновь взметнуться из-под подков.

Джавийон сидел в седле любимого гнедого и смотрел с гребня бархана, как внизу проходят его сотни. Его знаменитые, непобедимые Ястребы Песков. Гордость Дамирлара и ужас непокорных. Истребители хайсыгов. Победители демонов. А главное — верные не только императору Джавийону, но и королю Джавилиму Дамирларскому, и принцу Джавили Амирани, и даже вождю Джавилю ам-Шаду.

Собственно, это и были взрослые мужчины клана Шад. Почти все.

Сзади подъехали двое. Джави обернулся. Сальтгерр и Баррахат.

С тех пор, как эти двое признали друг друга и перестали лаяться каждые пять минут, их почти невозможно стало встретить врозь. И сама идея безумного похода по краю Сирраха была придумана Сальтгерром и обеспечена Баррахатом.

Сальтгерр рассуждал так: какие войска мы можем считать сильнейшими и одновременно преданными до конца? Ответ был очевиден — Ястребы Песков. В чем сила Ястребов? В скорости и умении двигаться по труднопроходимым для других пескам и пустынным степям. В лесу Ястребы — не бойцы. Да и на траве в чистом поле уже не слишком много выигрывают у легкой сенейской конницы. А Дайретскому Ветру даже немного уступают. Значит, не будет у них никакого перевеса, если двинуться через фруктовые сады Шангани на северо-востоке Дамирлара, потом через редкие леса южных гетмендийских земель, с их каменистой почвой, где так легко теряются подковы и сбиваются копыта, потом по плодородной Сенейе, потом через перевалы Пстерского хребта…

А если попытаться объехать море с юга? Прямо по краю пустыни Сиррах? Выйти к южному берегу солончака Май-Мавай, а потом прямо по берегу Мэль-эль-Карта? Обойти с юга и Дайрет, а Пстерские горы пересечь там, где Океан подходит почти вплотную к горам, а горы невысокие, древние, изъеденные веками и осыпающиеся под ветром, засыпанные песком уже почти наполовину? Там, где по правую руку всегда шумят водовороты между убийственными рифами? Там, где ловят алестерский жемчуг, где рядом два древних города-близнеца, Алентер и Алестер? Ведь тогда, избегая прямого соприкосновения с любым противником, отряд легко реализует все свои преимущества!

Баррахат сказал: все это прекрасно, если мы решим три вопроса. Провиант, фураж и вода. Все.

С провиантом было проще всего, правда, слишком много приходилось тащить с собой. С фуражом тоже, хотя здесь в полную силу дала себя знать старинная задача дальнего старта. Для того, чтобы добраться до места, нужно две лошади и шестнадцать вьюков фуража, например. Чтобы тащить этот фураж, нужно еще как минимум три лошади, а значит — еще двадцать четыре тюка фуража, для которого нужны еще шесть лошадей… и так далее.

Баррахат хорошо владел методикой борьбы с этим парадоксом. Отряд отправился в путь неделю тому назад, и некоторое количество изначально вроде бы вьючных лошадей уже оказалось сменными верховыми, а еще больше постепенно оставалось позади. Специально взятые люди отводили их в ближайшие селения и сами оставались с ними, так что кормить тоже приходилось все меньше и меньше ртов.

Сложнее всего было рассчитать маршрут, на котором отряду хватит воды. В Сиррахе почти нет оазисов. Даже на краю пустыни их очень мало.

— Что скажете, советники? — задорно спросил Джави, опуская с лица шарф, защищающий дыхание от песчаной пыли.

— Мы на границе, повелитель, — сказал Баррахат. — Вы стоите на самой границе своего королевства. По той стороне бархана — ничья земля.

— Откуда ты знаешь, Шер? — весело сказал Джави. — Как в барханах можно узнать, где чей бархан?

— Знак, — сказал Сальтгерр. — Видите, засыпанный знак?

Джави пригляделся. Внизу, там, где экономным шагом проезжали Ястребы, и впрямь виднелся деревянный столб, почти ушедший в песок.

— Этот знак поставил король ар-Равиль триста лет назад, — сказал Шер. — Его описание сохранилось и соответствует тому, что мы видим. Я читал то, что вырезано на дереве. Здесь кончается земля Дамирлара, мой повелитель. Дальше ничьи пески.

— Ну что ж, — сказал Джави, — ну что ж…

Он тронул коня с места и проехал около десятка шагов. Потом развернулся на запад.

— Прощай, земля Амира, — сказал он негромко. — Прощай, страна отважного и безрассудного Амира, Кем д'Амир, священный Дамирлар! Твой потомок, Амир, покидает землю отцов, как некогда и ты покинул свою. Прощай!

Он двинулся вниз по склону бархана. Конь упирался, недовольно мотал головой и присаживался на задние ноги, проезжая по два-три шага вместе с оползающим песком. Сальтгерр и Баррахат пустились в короткий объезд, чтобы не ссыпать песчаную лавинку на голову повелителю.

— Я вот что хочу спросить, — сказал Джави, когда советники догнали его. — Мы привал делать будем?

— Не сейчас, повелитель, — сказал Баррахат. — Если повелитель не возражает — ночью пойдем побыстрее, без отдыха. К утру будем в оазисе Хулур. Это последняя вода до берега Май-Мавая.

— И то еще вопрос, — добавил Сальтгерр. — Несколько лет назад прошел слух, что Ультаф Проклятый, черный мститель, разрушил колодец Хулур. Но в прошлом году мои люди, объезжая границы, были вынуждены завернуть к оазису, надеясь откопать хоть какую-то воду. И выяснилось, что колодец цел, переполнен водой, и оазис зазеленел и разросся. Но я теперь думаю — в тот ли оазис они попали? Или заплутали и выехали к источнику Альсены в двух днях пути отсюда?

— Разберемся на месте, — сказал Баррахат. — Если что не так — у нас еще есть немного воды. До берега хватит, хотя и в обрез. А если оазис в порядке — вообще отлично. Это для нас стало бы огромнейшей удачей. Сможем отдохнуть целый день, и при этом выиграем почти сутки.

— Это уже ваши дела, — сказал Джави. — Я в ваших расчетах ничего не понимаю. Отдохнем — прекрасно, выиграем — отлично, только не надо мне объяснять, почему и как.

Он поднял шарф на лицо и пустил коня рысью. Сзади донесся голос Тамаля, неугомонного даже на жаре:

— Где ты, земля родная, где ты, мой верный друг? Ветер чужого края гонит песок вокруг. Только кувшин разбитый, угли из очагов, только сухие плиты спят под твоей ногой…

— Дыхание береги! — рявкнул на него Сальтгерр. — Ох, допрыгаешься ты у меня, певун!

— Я все равно допрыгаюсь не у тебя, а у повелителя, — гордо сказал Тамаль, на всякий случай, впрочем, отъезжая подольше. — Я для него горло деру, а ты просто такой везучий и все время рядом оказываешься.

Джави усмехнулся. Ему нравился характер Тамаля. Иногда певца хотелось убить, но простодушная отвага этого мерзавца, смешанная с невероятной хитростью и изворотливостью, не позволяла сердиться на него долго.

— Где ты, мой верный друг, — повторил он и оглянулся на старый знак короля ар-Равиля. Подъезжать ближе не хотелось. Хотя Джави прекрасно понимал, что если не подъехать сейчас, он больше никогда не увидит этой древней деревяхи. Никогда. Теперь все в последний раз. Где ты, мой верный друг… есть отвратительное свойство у тамалевых песен. Пять минут поет, а потом два часа отвязаться от мелодии не можешь. Интересно, где-то сейчас мой Ник? Кто с ним? Как у него дела? Знает ли он, что я задумал? Нет, этого он точно не знает. Этого даже Баррахат не знает. И Сальтгерру в жизнь не догадаться. И Тамаль про такое не пел. И наверное, не споет. Эх, только сухие плиты спят под твоей ногой…

Джави тряхнул головой и пустил коня вскачь.

* * *

За два часа до захода солнца когорты привычно сменили порядок построения. Особого смысла пока что в этом не было, лошади еще не слишком устали, люди не были измотаны так, как это частенько случается в долгих боевых походах, но Вечный Отряд не любил менять привычки за здорово живешь. Отработавшая свое в авангарде третья когорта разомкнулась по оси и отступила к обочинам, пропуская вперед свежую четвертую. А отдохнувшая вторая тем же маневром заменила в арьергарде первую.

Только люди, никогда не ходившие далекими и трудными дорогами, наивно полагают, что последними идти легче всего. Опытный ходок знает, что все обстоит едва ли не наоборот. Именно последним нельзя отставать, именно они проверяют, никто ли не потерялся, никто ли не пропал, отбежав по нужде в кусты. Именно они должны следить за тем, чтобы колонна не слишком растягивалась; именно им — подбирать ослабевших, а если надо, то и на плечах тащить. Правда, сегодня ослабевших и потерявшихся не было. И вообще: верхом — не пешком. Но основные принципы те же. И лошади тоже живые, и в дальнем пути устают, совсем как люди.

Тот, кто идет первым — задает темп. Тот, кто идет последним — внимательно следит, чтобы этот темп поддерживался всеми. И охраняет тыл тоже идущий последним, а удар в спину почти всегда неприятнее удара в лицо.

Поэтому Уртханг все время ехал в хвосте отряда. И рядом с ним всегда были еще два-три офицера. Один, как правило — Томори. Остальные менялись, в зависимости от того, в каком порядке двигались сейчас их когорты.

Только что Вульдарф Хабринкш, командир третьей когорты, вернулся к обозу, одновременно отпуская оттуда Шольта, который двинулся в хвост колонны, на ходу проверяя построение своих людей. А Норчиг Норшир ушел вдоль колонны по правой стороне дороги, чтобы навести порядок. У первой когорты, по обычаю — самой боеспособной, имелось слабое место. Тоже по обычаю. Она терпеть не могла строевых упражнений, и поэтому любое перестроение выполняла со скандалами и путаницей, как на базаре.

— Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь? — спросил Томори.

— О чем?

— Ты думаешь, как жалко, что шатер накрылся. А то наловить сейчас сержантов первой когорты — и в шатер, и в шатер!

— Правда твоя, — согласился Уртханг. — А знаешь, о чем я еще думаю?

— Ну?

— О том, что шатер им все равно не помог бы. Думаешь, мало они его чистили? Нет, Тори, первая когорта — это не лечится.

— Хо, а что в этом мире лечится? — философски сказал Томори.

— Триппер, — философски ответил Ник. — Если не запускать.

От штабного фургона подъехал Глиста. Зрелище подъезжающего Глисты до сих пор радовало капитанский взгляд. За него хотелось брать деньги. Много денег. И пускать на спектакль не всех, а только особо заслуженных.

Во-первых, его балахон в седле производил совершенно чудовищное впечатление. Как будто нищенскую торбу размером в человека поставили зачем-то на спину несчастному животному. И она теперь там мотыляется. И скоро упадет.

Во-вторых, укрепляя подозрение о скором падении, Глиста сидел криво. Настолько криво, что казалось, будто у него левая и правая сторона вообще разной длины. Когда он вдруг переставал крениться вправо и начинал крениться влево, у Ника екало сердце.

В-третьих, из всех предложенных ему лошадей Глиста без разговоров выбрал немолодого чубарого мерина. Это было достойно пера. Не понять только, летописца или живописца. Как только Глиста, сдержанно говоря эвфемизмы, поднялся в седло, как выяснилось, что пятна и подпалины чубарого по цвету совпадают с пятнами и подпалинами на глистьем балахоне. Теперь чубарый выглядел благородным белым, которого нерадивый наездник долго гонял по болоту.

Тем не менее, конем своим Глиста был очень доволен, ласково звал его Мерзавчик и кормил волшебными травками. Конь тоже сильно привязался к магу, хотя злоязычный Томори и говорил, что это, значит, травки были еще те. Он, Томори, таких тоже видел — ни дня без травки.

Глиста добрался до офицеров, развернул Мерзавчика и поехал рядом. Спектакль закончился.

— Я новости привез, — сказал он, шмыгая и сопя. — И еще я, кажется, простыл. Буду вечером лечиться.

— Как можно простыть по такой жаре? — возмущенно поразился Томори.

— Именно по жаре, — сказал Глиста. — Здесь распаришься, а в фургоне сквозняк дикий. И убрать его нельзя, вытяжка ведь нужна, а то мы там очумеем от курений.

— Какие новости? — спросил Уртханг. — По маршруту или по претендентам?

— А что по маршруту? — Глиста пожал одним плечом. — С маршрутом все нормально. Претенденты, конечно. Сразу могу тебя порадовать: гроссмейстер Коллегии, очевидно, действительно сошел с ума. Предельная неустойчивость ментальной картины его сознания, которая отмечалась в начале саира, теперь показывает все признаки распада личности. Он, кажется, уже плохо видит мир. У него все троится и расплывается перед глазами. Точный диагноз поставить не могу, потому что экран у них очень сильный. Почти в пять раз сильнее нашего.

— Ответного дерьмопада боятся, сволочи! — агрессивно сказал Томори.

— Уж я не знаю, чего они там боятся, но ментальные тени я отследить еще могу, а пролезть внутрь не рискну, — сказал Глиста. — Так что радуйся, один претендент у нас чокнутый. Если это тебя радует.

— Не уверен, — прохладно сказал Уртханг. — Лучше б он совсем умер.

— Насчет умер, — компетентно сказал Глиста. — Есть у нас и умер. Совсем умер генерал ордена Эртайса. То есть насмерть умер, тебе на радость.

— Вот это да! — Томори сделал такое движение, что потерял правое стремя. — Норма-ально! Я так понимаю — не от старости?

— Правильно понимаешь, — сказал Глиста. — От холодного железа.

— И кто же теперь?..

— Пока неясно. Но сегодня они, кажется, тоже не выступят. И последнее… только мне говорить не хочется.

— Да говори уж, — проворчал Уртханг.

— Сегодня твой Джави покинул пределы Дамирлара. Полагаю, вопрос о том, можно ли это считать охотой или военными играми, следует закрыть. Он идет на Восток, капитан.

— Я понял, — кивнул Уртханг. Лицо его оставалось бесстрастным.

— Я тогда поехал обратно? — спросил Глиста, скособочившись на другую сторону. — Я себе отвар грею, сейчас долбанем по простуде.

— Езжай, — сказал Уртханг, пристально глядя вдаль.

— Мерзавчик, именем Пантеона — левое плечо вперед! — попросил Глиста и ускакал, обходя хвост колонны по правую руку.

— Пантеон, — задумчиво сказал Тори, словно что-то вспоминая. — Ник, как ты думаешь — откуда остальные боги берутся?

— Не понял? — Уртханг все смотрел вперед, в сизое марево горизонта.

— Ну, Свидетель — это понятно. А вот все остальные откуда? В Храме выдают? Или он их сам создает? А тогда зачем? Да что ты там уже увидел?!

— Вон видишь — светлое пятнышко? Три пальца влево от дороги?

— Ага. Ну и что это?

— Это скала Сокола. Завтра увидим Пстерские горы.

— Во как, — серьезно сказал Томори. — Однако быстро идем.

— Остальные придут неизбежно, — сказал Ник. — Откуда — не суть важно.

— Какие остальные? — удивился Томори. Он уже успел забыть, о чем говорил. — Остальные — кто?

— Остальные боги, — грустно сказал Уртханг. — Понимаешь, никакой бог не в состоянии долго выдерживать одиночество, Тори. Никакой. И вообще… негоже богу быть одному.

* * *

Жрец храма Эдели в Гезрее, что на севере Хигона, ушедший рано утром с двумя незнакомцами, и к самому вечеру не вернулся. Верховный жрец храма начал было волноваться, а потом махнул рукой. Не маленький уже, небось, не потеряется. Но чтобы быть справедливым, приказал послушнику завтра заглянуть в городскую лечебницу, на кладбище и в тюрьму, а если там пропавший жрец не обнаружится — назначить ему малое покаяние на четвертый азирим.

* * *

Понтифекс Брега оглядел притихших куриалов и начал читать:

— Всем истинно верующим, кто усомнился в последние дни, как же именно следует вести себя перед лицом Заката, перед судом господа нашего Эртайса — благословение наше и наставление. Мы разъясняем и полагаем незыблемо, что Закат есть воля Господня, и противиться ему будет нечестивой ересью. Однако каждый праведный может и даже обязан всеми силами своими споспешествовать замыслу Господню, что зачтется ему превыше покаяния и молитв, наравне с благими деяниями. Оттого наставляем вас не впадать в грех гневливости и не предаваться пороку, но смиренно исполнить все, что назначено легендами и предначертаниями от Господа нашего. И благоволение Господне да пребудет с тем, кто исполнит начертанное. Милостью Эртайса понтифекс Брега разъяснил.

Понтифекс свернул свиток и положил на стол.

— Благословляю вас, братья мои, — сказал он и направился к выходу.

— Погодите, Брега! — крикнул Блудиспех, примас Хигона. — В вашем разъяснении нет главного! Споспешествовать Закату, исполняя начертанное — это тихо сидеть в углу, крушить все вокруг, приближая Закат, или исполнить предвещание о Рассвете?

Брега на секунду замедлил движение, полуобернувшись к курии.

— Мне казалось, там сказано все, — чистым голосом сказал он. — Ищите в сердце своем.

И он вышел из зала.

Он торопился. Его ждали кони и слуги.

Понтифекс, непристойно семеня, слетел по витой лестнице и бросился к малому выходу. Хламида сильно мешала.

За дверью горячился отобранный еще вчера вороной дамирларский жеребец. Его придерживали за крепкую узду двое. Понтифекс оглянулся, плюнул на приличия и полез в стремя, задирая хламиду до пояса и смущая окружающих голубенькими теплыми подштанниками.

— Вперед! — крикнул он, стукнув дамирларца по крупу святым жезлом. Вперед, сучьи дети, к Восточным воротам!

Дверь малого выхода распахнулась, и на пороге появился запыхавшийся Блудиспех. Глаза у него были дикие.

Понтифекс бросил в него символ пастырской власти и торопливо пустил вороного вскачь.

* * *

Коборник тащил рыцаря чуть ли не на спине. Младший рыцарь Тах уже не мог идти сам. Он был бледный и желтый одновременно, пусть даже такое сочетание и кажется на слух немыслимым. В лице его не оставалось ни кровинки, а кожа пожелтела и сухо обтянула скулы. На лбу непрерывно выступала липкая испарина. Рыцарь мог только стонать. И уже трижды просил Коборника остановиться. Ему все время хотелось блевать. Но блевать было нечем. То, что находилось внутри рыцаря, вылетело еще на первой остановке.

Коборник негромко чертыхался. Он догадывался, что именно происходит с рыцарем, нет, даже не догадывался, а серьезно подозревал. Но думать об этом не хотелось. Хотелось одного: поскорее дойти до берега реки, где стояли легкие дощатые кинкады летнего загородного лагеря, положить рыцаря на кровать и отдохнуть. Хоть полчасика. Хоть минутку отдохнуть. Хоть бы секундочку.

Кинкады были уже близко, среди листьев то и дело мелькали веселенькие желтенькие крыши. Навстречу по тропинке шел Младех, быстро и нервно стегая себя по сапогу прутиком. Он остановился шагах в трех от Коборника и сумрачно кивнул.

— Чего ты киваешь? — зло сказал Коборник. — Что там? Выяснили что-нибудь?

— Выяснили, — сказал Младех. — Оттого и киваю.

— Ну?

— Хигонка, Вихол. Без сомнения, хигонка. Надо мастеров звать. Лидарта уже кровью рвет.

— Что будем делать?

— Я отведу роты на дальний приречный луг, попробуем разбить там палатки. Черт, еще эта толпа на поле, не пробиться ведь…

— Ты толпе объяви, что хигонка, — злорадно сказал Коборник. — Ох, потопчут они друг друга! Не праздник, а прямо… праздник какой-то!

— Объявлю, — сказал Младех. — Тебе помочь?

— Ты бы лучше не прикасался, — с досадой сказал Коборник.

— Да я уже все равно прикасался, — равнодушно сказал Младех. — Кто за мастерами пойдет?

— Пошли кого-нибудь, — попросил командор. — Мне еще трех человек отвести надо.

Тах захрипел и рванулся к кустам. Его опять тошнило.

— Давай помогу, — сказал Младех. — Вдвоем мы их быстро…

К вечеру в лагере умерли уже три человека. Первым умер Лидарт, потом старший рыцарь Набрих и рыжий Габун.

За несколько минут до захода солнца рыцаря Таха вдруг перестало рвать, и он встал, шатаясь и хватаясь за стены. Встал, побрел на веранду штабной кинкады и лег среди трупов.

Он знал, что это значило.

* * *

В полутемной комнате было тихо. Почти тихо. Два десятка людей почтительно молчали, ожидая, когда заговорит немолодой человек, сидящий в кресле у окна. Тот не торопился.

Когда тишина стала уже немножко раздражающей, он, наконец, шевельнулся и сказал:

— Меня не интересует все, что вы тут наговорили. Я хочу знать цифру. Одну простую цифру. Сколько стоит Рассвет?

— Пусть простит меня уважаемый Аха-бан, — негромко сказал один из присутствовавших. — Мы не очень хорошо понимаем по недоумию нашему, что почтенный вкладывает в эти слова. Рассвет очень трудно купить. И мы не беремся судить, сколько запросят боги.

— Да не собираюсь я с ними торговаться! — презрительно сказал человек в кресле. — Ладно. Спрошу так: я хочу, чтобы к Рассвету на ступенях Храма стоял один человек. Тот, кого я назову. Сколько это стоит? Имя человека вас не должно интересовать. Предположим, это закрытый паланкин, а внутри человек. Донести паланкин в целости, сохранности и комфорте до Храма. Сколько?

Собравшиеся молчали. Потом один робко сказал:

— Такой путь — не столько деньги, сколько Сила, Аха-бан.

— Сила — это просто деньги, Маруш, — сказал человек в кресле. — У меня в подвале Силы на пятьдесят миллионов. Если надо — будет еще. Говорите цифру, злиться буду!

Собравшиеся молчали.

— Хорошо, — спокойно сказал человек в кресле. — Скажем еще иначе. Я даю вам тридцать тысяч человек. Я даю вам пять тысяч проверенных бойцов, уже пивших кровь. Я даю вам на пять миллионов лучшего оружия. Я даю вам миллиард золотом и камнями. Я даю вам на пятьдесят миллионов Силы. Если чего-то будет не хватать — скажите, я добавлю. Вы занесете мне человека в Храм? Понимая, что если не сделаете — я вас и за Рассветом достану?

Собравшиеся опустились на колени.

— Приказывай, уважаемый, — сказал Маруш.

* * *

После полудня Меррен ан-Назир встал с дивана, на котором провел последний час, и неторопливо начал одеваться. Не только в ткань и заклятия, но и в сталь.

— Дюберри! — крикнул он призывно.

Паж появился тотчас же. Да, Дюберри больше не был монахом. Ничуть. Паж как паж, в Нортении таких тысячи. Только лицо чересчур умное. И глаза чересчур грустные. Больные глаза.

— Помоги застегнуть, Дюберри, — ласково сказал Меррен.

Паж молча стал протягивать ремни сквозь пряжки.

«Он стал бледным», — подумал Меррен. — «Очень бледный юноша, который всегда молчит. Иногда мне кажется, что в нем что-то сломалось. Может быть, он не нужен? Если он сломался, если не выдержал уже сейчас — может быть, он теперь не нужен?»

Дюберри затянул последнее крепление и остановился рядом с великим магистром.

— Что-нибудь еще, мейрессар? — спросил он безжизненно.

— Одевайся, — ворчливо, но добродушно сказал Меррен. — Через часок выходим. Собирай вещи, что у тебя там скопилось…

— У меня ничего нет, — бесстрастно сказал Дюберри. — Я буду готов через десять минут, мейрессар.

— Можешь не торопиться так. Ладно, иди. Дюберри!

— Я слушаю, мейрессар.

Меррен помялся, ощущая неожиданную и непривычную для себя неловкость. Потом собрался с духом.

— Ты в последние дни бледен и грустен, мой Дюберри, — сказал он мягко. — Я хочу знать, почему? Мне нужно это знать. Что тебя тревожит?

— Кровь, — сказал Дюберри.

Меррен чуть не поперхнулся. Все, что мальчишка пережил за последние недели, не приучило его к крови? Вот это да! Не ждал…

— Ты ее по-прежнему боишься? — внимательно спросил он.

— Я ее не люблю, — сухо сказал Дюберри.

— Ну, предположим, я ее тоже не люблю, — усмехнулся Меррен. Разумеется, кроме той, которая бежит в моих жилах. Да и то — только пока она бежит там, а не по земле. Но это не заставляет меня чахнуть на глазах у друзей и подчиненных. Так в чем же дело? Что тебя гложет?

— Зачем? — спросил Дюберри, сцепив зубы.

— Что — зачем?

Дюберри закрыл глаза, борясь с чем-то внутри себя. И ему удалось превозмочь это, чем бы оно ни было. Когда он открыл глаза снова, это был почти что прежний Дюберри. Искренний и открытый.

— Зачем это все, мейрессар? — спросил он, обводя движением руки внешнюю стену. — Зачем кровь на улице? Зачем они жгут?..

— От страха, малыш, — тихо сказал Меррен, притягивая мальчишку к себе за плечо. — Им очень страшно. Скоро все они умрут, а драться за свою жизнь не с кем. Врага нет. Они дерутся с мертвыми вещами и друг с другом, потому что больше драться не с кем.

— Это значит, что у них нет цели, — сказал Дюберри, поднимая голову и глядя лену в глаза. — Мы… я тоже убивал, — он поглядел на собственные руки, словно видел их впервые. — Да, мейрессар, я убивал. Но я знал, зачем я это делаю, и понимал, что иначе нельзя. И то… было трудно. Убивать — это, оказывается, плохо. И грязно. Но если знаешь, зачем — еще можно прорваться через грязь, терзаясь, мучаясь, казня себя, но хотя бы веря — что человек должен выйти из грязи, чего бы это ему не стоило. Но зачем прыгать в грязь и барахтаться там, если ты никуда не идешь? У них нет цели, мейрессар!

— У них никогда не было цели, малыш, — сказал Меррен и повернулся на звук. В дверь вежливо скреблись.

Магистр прошел к двери и отворил ее. С ручки сорвался малютка-нетопырь, сделал круг по комнате и приземлился на плечо Меррена. Прижался крошечной мордочкой к мочке уха и возбужденно запищал.

— Я тебя тоже люблю, — сказал Меррен. — Ну тише, тише, уже скоро идем. Совсем скоро идем.

— Разве может жить человек без цели? — настойчиво переспросил Дюберри. — Разве хорошо ему, когда в жизни нет смысла?

— Может, Дюберри, может, — вздохнул Меррен. — Прекрасно он может жить и вовсе без смысла, и с маленьким скучным смыслом, и с великим смыслом, и с фальшивым смыслом… Плохо ему, страшно ему, но живет… Человек вообще на диво живучая тварь, наверное, потому, что его так легко убить. Его все время убивают — голод, болезни, пожары, наводнения, враги, звери, сама смерть, наконец… а он все цепляется за жизнь, цепляется… уже неплохо научился цепляться, надо признать, порой и не оторвешь. А цель — что цель… Цель — это здорово, мой Дюберри, когда есть из чего выбирать, и когда умеешь выбирать. У тех, что спалили монастырь Боргейз, тоже была цель — и что? Разве от этого стало меньше крови или больше счастья?

— Иногда мне кажется, что я понимаю, — сказал Дюберри. — Или почти понимаю. А потом вдруг начнешь говорить себе это вслух — и все. Ты заблудился среди слов, а смыслы куда-то ушли, и понимание теряется, теряется… Тогда мне тоже становится страшно, мейрессар. Я думаю, вот то, что сейчас происходит — это ведь губит весь наш мир? Все горит, всех убивают… скоро здесь будут только скелеты в закопченных руинах. Я думаю — Закат губит людей, или люди губят сами себя в преддверии Заката? Может быть, это хитрая ловушка богов — объявить о Закате, а люди друг друга сами перебьют? И никакого очищения мира не надо, никакого обновления — мы сами все сделаем. Ведь до храма должен дойти один? В живых должен остаться — один? И если в храме ничего не случится, то что тогда станет делать этот герой — один?!

Меррен бережно обнял его за плечи.

— Я тоже этого боюсь, — почти что шепотом сказал он. — Теперь тебе должно стать легче, намного легче. Теперь мы будем бояться этого вдвоем, а вдвоем даже бояться не так страшно.

Дюберри выпростался из объятий и снова заглянул магистру в глаза.

— Спасибо, мейрессар, — дрогнувшим голосом сказал он.

— Иди, малыш, — сказал Меррен. — Одевайся, собирай свое «ничего нет», а потом сходи во флигель и предупреди первую команду, чтобы предупредила остальные. Не торопись, но и не медли. Иди!

Когда дверь за Дюберри закрылась, Меррен взял со стола свои кольчужные перчатки и внимательно посмотрел на дамирларское клеймо.

— Хотел бы я знать, откуда он их притащил, — сказал он вслух.

Нетопырь проникновенно пискнул. За окном, из-за крыш соседних домов поднимался новый столб дыма.

— Да, — сказал магистр, — да, крошка. Закат и люди, люди и Закат… «И поднимутся в неразумии своем друг на друга, и истребят сами семя свое, и вот: белена и пустыш на рухнувших храмах их. Но праведный и разумный спасется.»

Он решительно натянул перчатки и шагнул к двери.

* * *

Солнце уже лежало на горизонте, с каждым мигом опускаясь все ниже и ниже. Оно оставляло потрепанный и покачнувшийся мир. Мир мог отдохнуть от света и жара и приготовиться к ночи. Но ему было не до того.

Пылал Клер-Денуа, и шумел Гезрей. Тревожился Фенгеблат и праздновал Пяастиэ. Молчал Нараэто. Бурлил Сирранион. Эскадра в Тренг-Роверо подняла вымпелы, салютуя уходящей дерзкой арленте.

На окраине Умбрета, в западном крыле своего замка, у западного окна молча сидел больной человек и смотрел на заходящее солнце.

Человека звали Вольмер из рода Вольмер, повелитель Чентри. Славный Вольмер дан Чентри по прозвищу Секач. Старый вепрь, который никогда не боялся охотников. Отважный путешественник и большой знаток старины.

В руке он держал монету, и последние лучи уходящего дня золотым светом лились на золото. Это была редчайшая монета мира, уникальнейший экземпляр его богатейшей коллекции. Прапрадед Вольмера, такой же Вольмер дан Чентри много лет назад добыл эту монету на юго-востоке и тайно приобщил к семейной сокровищнице. Такая монета в мире была всего одна.

Неважно, сколько она стоила. Много, но для уникального экземпляра это не играет особой роли. Старый дан Чентри забрал ее у бандитов, опустошавших в то время Дайрет — был самый разгар Горной Войны. Бандиты отняли монету у человека, которого храм Эртайса в Ринфе послал за ней в Алентер. В Алентер монета попала после штурма башни Лунного Ножа. А туда ее негласно доставили еще во время Переселения. Дальше имена обладателей монеты терялись, а в местах, где она побывала, давно никто не жил. Но легенда о ней сохранилась.

Это была единственная монета прежнего мира. Монета, которая оказалась в кармане у Эртайса, когда он вошел в храм Начала. Монета, которую он подарил, как талисман, одному из первых жрецов Себя, и которая долгое время хранилась у самых разных алтарей Всемогущего, как величайшая реликвия. Уходили века, рушились города, а монета все дарила благодать храмам Творца, пока, наконец, в пламени Континентальной войны и сумятице Переселения не была потеряна.

Хотя и не для всех.

Дан Чентри поднес монету поближе к глазам, любуясь работой. Яркие блики играли на древней чеканке, подчеркивая правильный благородный профиль, четко прорисованные волнистые волосы. Неизвестный правитель был совсем молодым. И по кругу бежала надпись, сделанная на языке Искусства древнейшими рунами, пришедшими еще из прежнего мира — «Сон Делим ад'уэсти Трестентай». Сон Делим, владыка Трестенты. Простой и красивый герб на аверсе — звезда над скрещенными мечами. Все.

Дан Чентри сжал монету крепко-крепко. Все правильно. Все так и должно быть. Есть вещи и люди, которым суждено проходить сквозь миры. Таким нужно держаться вместе.

Если все получится так, как он предполагал, эта монета попадет и в следующий мир. Для нее уже третий. Да, черт побери, да! Ему, старому Вольмеру, трудно ходить. Ему и дышать бывает трудно! В конце концов, ему больше ста лет! И он не маг, как эти…

Дан Чентри тяжело закашлялся. И все-таки. Старый вепрь не собирался сдаваться кому бы то ни было. Ни охотникам, ни даже самой смерти. Он не может идти на Восток. Ну и ладно. Есть ведь и такие, которые могут. Например, старый добрый Син. Как дразнился вредный Кай век назад? «Син и Чен — кот и щен!» Да, правда. Бывало, и ссорились. Теперь-то что…

Он положил драгоценную монету на подоконник и раскрыл маленькую сердоликовую шкатулку, выложенную изнутри бархатом. И достал из нее то, что для него было драгоценнее всего на свете, драгоценнее всех монет коллекции, вместе взятых, и всех, вместе взятых, самоцветов сокровищницы.

Это был крупный рубин. Двойник подаренного Мирти Кайбалу.

Солнце неожиданно ярко ударило в прекрасный древний камень, по комнате разлетелись густые блики, и профиль Сона Делима на мгновение окрасился кровью.

Идите, августалы. Идите. И доберитесь до цели, ради всех богов! И тогда, тогда… глупый Кай уже успеет привыкнуть к камню, он будет настроен и подготовлен…

Всякий образованный человек знал, что в сорок пятом году прошлого века дед короля Каэнтора создал специальный отряд противоментальных гвардейцев, готовых в любую секунду отразить астральный десант противника или нанести превентивный удар.

Но даже Умбретский Тигр, знавший вообще все на свете, что имело хоть какое-то отношение к безопасности владык Умбрета, не знал, что в этом отряде была еще и группа особого назначения. Всего три человека. И руководил ей лучший астральный десантник Умбрета, ученик генерала Котовира Око, сорокалетний Вольмер дан Чентри.

Дойди до Храма, Кай, шептал старый Чен. Дойди, я тебя умоляю. В этой ставке — моя жизнь. Ты только дойди. А я не промахнусь…

* * *

Солнце рухнуло за горизонт. И почти сразу вслед за ним зашла луна.

Была ночь Веллефайна, когда люди ликуют, шутят и радуются будущему.

Было новолуние. Ночь обещала быть теплой, темной и звездной.

Была весна. Жаркая упоительная весна в год Рассвета.

Был месяц азирим. Последний месяц весны.

Последний месяц.