Глава 1

В Париже был апрель, поэтому дождь казался не таким холодным, как месяц назад. Но я все же решил, что на улице слишком прохладно и совсем не обязательно тащиться в такую погоду пешком только для того, чтобы успеть к началу демонстрации мод. Пока идет дождь, такси ловить бесполезно, а когда он кончится, то и вовсе глупо — мне останется пройти несколько сотен ярдов. Impasse.

Именно по этой причине я продолжал сидеть в «Двух макаках» за бокалом вина, слушая, как на бульваре Сен–Жермен ревет моторами вечерний поток машин; от светофоров водители стартовали так, словно эти были гонки на Гран–При.

Хотя кафе претендовало на то, чтобы служить местом Rendesz–vous de l'elite intellectuelte, сейчас здесь было тихо. Наверное, представители элиты отправились обедать, продолжая размахивать руками и важничать друг перед другом. Единственным посетителем, которого я мог видеть, не поворачивая головы, был молодой человек в зеленом вельветовом костюме и рубашке из денима, но он явно не принадлежал к числу интеллектуалов, поскольку читал континентальный выпуск «Дэйли мейл». Заголовки на первой странице сообщали о начале очередного расследования, связанного с утечкой информации из британских секретных служб. Меня это нисколько не волновало: все это означало, что еще полдюжины отставных чиновников и судей соберутся, чтобы выслушать новую порцию государственных тайн, которых они бы никогда не узнали из других источников.

В этот момент громкоговоритель на стене неожиданно произнес:

— Месье Канетон, месье Канетон, Telephone, s'il vous plaît.

Спросите меня, какой кличкой я пользовался во время войны, и мне понадобится целая секунда, чтобы вспомнить. Но стоит передать ее по громкоговорителю в парижском кафе, и я немедленно пойму, кого имеют в виду. По шее пробежал холодок, как будто кто–то ткнул меня в затылок дулом пистолета.

Отхлебнув пастиса из наполовину опустевшего бокала, я начал лихорадочно соображать, что делать, и в конце концов принял единственно возможное решение: пошел к телефону. Кто бы это ни был, он знал, что я здесь; вряд ли этот человек стал бы начиная с 1944 года названивать в «Две макаки» по нескольку раз в день, надеясь случайно меня застать.

Телефоны находились внизу, рядом с туалетами, в двух деревянных кабинах с маленькими узкими окошечками. В одной из них я заметил чью–то спину. Войдя в соседнюю, я снял трубку.

— Алло?

— Месье Канетон? — спросил кто–то по–французски.

— Нет, — ответил я на том же языке. — Я не знаю никакого Канетона.

Если он хотел играть по старым правилам, то теперь было самое время их вспомнить. Никогда не признавайся, что знаешь кого–то, не говоря уже обо всем остальном.

Мой собеседник отчетливо хихикнул и сказал по–английски:

— Это его старый друг. Если увидите месье Канетона, передайте ему, пожалуйста, что с ним хотел бы поговорить Анри–Адвокат.

— И где он найдет этого Анри–Адвоката?

— В соседней телефонной будке.

Я швырнул трубку на рычаг, вышел из кабины и рывком распахнул дверь соседней. Там он и сидел, расплывшись в злорадной улыбочке.

— Подонок, — буркнул я и вытер пот со лба. — Садистская сволочь.

Улыбка стала еще шире. Она принадлежала толстому румяному коротышке с курчавыми седыми волосами в безупречном белом дождевике. Яркие серые глазки хитро поблескивали за стеклами очков без оправы. Тонкая ниточка усов выглядела так, будто он забыл побриться.

Анри Мерлен, парижский адвокат; когда–то — казначей Сопротивления.

Мы обменялись рукопожатиями на французский манер — крест–накрест, используя для этого все четыре руки. После войны мы встречались редко и в последний раз виделись лет десять назад. Он заметно постарел — ему уже перевалило за пятьдесят, но по–прежнему оставался таким же цветущим и элегантным.

— Ничего не забыли, — похвалил он. — Даже произношение не слишком ужасное.

— С произношением у меня все в порядке.

Я знал французский достаточно хорошо, чтобы остаться в живых, проведя три года во Франции, оккупированной немцами, уж, во всяком случае, лучше, чем Мерлен — английский. Но мне сразу же пришло в голову, что его английский стал каким–то напыщенным и неестественно театральным. Что ж, наверное, не один американский или английский бизнесмен расслаблялся и терял бдительность, стоило ему увидеть в Мерлене знакомый по музыкальным комедиям типаж веселого, легкомысленного гуляки, забывая при этом, что лучшие парижские адвокаты на работе такие же веселые и легкомысленные, как люди, которые гранят алмазы, чтобы заработать на жизнь.

Тут я вспомнил, что зарабатывать на жизнь приходится и мне.

— Анри, боюсь, что сейчас не смогу задержаться. Нельзя ли встретиться попозже?

Он ткнул своей толстой рукой в сторону лестницы и усмехнулся.

— Я пойду вместе с вами. Ведь мы теперь враги.

— Вы что, тоже занимаетесь этим делом?

— Naturellement. Знайте, что на этот раз «Ле Мэтр» настроен очень решительно. Задействован весь цвет парижской юриспруденции, и на этот раз мы докажем, что ваш Мерседес Меллони ворует у «Ле Мэтр»… modeles, — подыскивая нужное слово, он подобрал полы дождевика как юбку, — в вашем английском даже нет такого понятия… э… фасоны платьев. Мы это докажем, и он заплатит нам миллион франков. А потом мы с вами пообедаем, и я расскажу о работе, которую хочу вам предложить.

— Суд разберется, — сказал я, но Мерлен уже поднимался по лестнице.

Остановившись на полдороге, он посмотрел на меня сверху вниз.

— А может быть, вы уже больше не Канетон? И не работаете в разведке?

— Нет, не Канетон, просто Льюис Кейн.

— Луи, — сразу поправил он. — Все эти годы я так и не знал вашего настоящего имени… Ну ладно, пойдемте посмотрим на эти ужасные костюмы от Мерседеса Меллони. — И он заторопился наверх.

 

Глава 2

Насколько мне было известно, человека по имени Мерседес Меллони не существовало, что меня, впрочем, ничуть не удивляло и не огорчало. Просто однажды Рона Хопкинса осенило, что под этим именем будет гораздо легче продавать одежду его производства. Кроме того, у него возникла еще одна идея получше, и именно поэтому ему потребовались мои советы в делах, на которых я когда–то специализировался.

Разумеется, на первый взгляд это выглядело полным идиотизмом устраивать в Париже демонстрацию платьев и женских костюмов английского производства, но Рон не потащил бы через Ла–Манш целый самолет тряпок и манекенщиц за здорово живешь. По его словам, француженки предпочитают либо «от кутюр» от ведущих домов моделей, либо вещи, сшитые на заказ «в ателье за углом», и это предоставляло широкие возможности человеку, выпускавшему дешевую массовую продукцию повседневного спроса. Начав заниматься этим три года назад, он, на мой взгляд, оказался прав, если, конечно, учитывать кое–какие маленькие хитрости.

Демонстрация была организована в гостиной большого отеля на Монпарнасе скорее всего потому, что Париж на левом берегу Сены Рон считал «более парижским». Это была длинная узкая комната в белых и золотистых тонах с длинными алыми портьерами, прекрасно воссоздававшими обстановку времен первой мировой войны, когда отеля еще не было и в помине, что в известном смысле оправдывало наличие маленьких жестких стульев, предназначенных для зрителей.

Едва мы с Мерленом вошли, Рон бросился к нам с таким видом, словно мы были членами французского кабинета министров или законодателями моды, но, увидев меня, резко произнес:

— Ты опоздал!

— Как и оппозиция. — Я представил ему Мерлена. — Анри Мерлен, месье Рон Хопкинс. À vrai dire, c'est Mercedes Melloney.

— Enchante, — вежливо улыбнулся Мерлен. Рон был в темно–зеленом смокинге со светло–зелеными лацканами и розовой орхидеей в петлице, что должно было отражать гомосексуальные настроения, царившие, по его мнению, во всей французской индустрии моды. Однако и в этом костюме он выглядел английским, как ростбиф и гомосексуальным не более чем дворовый кот.

Быстрым взглядом окинув Мерлена с головы до ног, он показал на демонстрационную дорожку в центре комнаты.

— Места для тебя и твоего приятеля в первом ряду. И не вздумай теперь уйти в сторону.

Я сердито посмотрел на него, и мы, наступая на ноги, начали проталкиваться к нашим местам. В основном аудитория состояла из женщин того типа, которые либо стареют не толстея, либо толстеют не старея. Пара фанфаристов в медных шлемах с плюмажами протрубили сигнал, означавший начало просмотра очередной коллекции, и из арки, увитой розами, выплыло полдюжины манекенщиц. Где–то по дороге Мерлену удалось обзавестись программкой.

— Номер тридцать семь, — прочитал он вслух. — Называется «Printemps de la Vie», «Весна жизни». Какое великолепное название! Когда «Ле Мэтр» впервые создал эту модель, ее назвали просто «Весна». Ваш Хопкинс отлично разбирается в том, какая одежда может привлечь внимание стареющих женщин. Если под этим названием я обнаружу ту же самую модель, это обойдется ему в миллион франков.

— Она не будет точно такой же, — заверил я его.

Мерлен снова уткнулся в программку.

— А эти страшилища… предполагается, что это платья для коктейлей?

Манекенщица в черном облегающем платье легкой походкой прошлась по дорожке и остановилась, скользнув безразличным взглядом над нашими головами.

Мерлен посмотрел на нее и проворчал:

— Какого пола это создание?

Лицо девушки окаменело.

Я поморщился. Она была худощавой, но в меру.

— Очень сексуально, — громко и отчетливо произнес я. — Лично я готов изнасиловать ее прямо здесь. — Похоже, это заявление не вызвало у нее восторга.

Мерлен пожал своими толстыми плечами.

— У этих англичан один секс на уме. Запомните, секс и мода не связаны между собой, но вы в вашей Англии считаете, что если женщину изнасиловали, то это только из–за того, что на ней было модное платье. Канетон, вы забыли все, что знали о Франции. — Он искоса посмотрел на меня.

Я почувствовал этот взгляд, даже не поворачивая головы.

— Подождите до окончания суда. Кстати, что за работу вы хотели мне предложить?

Быстро и тихо Мерлен произнес:

— Клиент хочет добраться из Бретани до Лихтенштейна. Кое–кто этого очень не хочет. Возможно, Придется пострелять. Не возьметесь помочь?

Я закурил сигарету и выпустил струю дыма прямо под ноги манекенщице.

— И как же он собирается туда добираться? Самолетом? Поездом? И сколько за это платят?

— Скажем, двенадцать тысяч франков — почти тысячу фунтов. Я бы посоветовал ехать на машине, так гораздо проще и… оставляет больше возможностей. Ведь вам придется пересекать границы. Или вы забыли, где находится Лихтенштейн?

— Между Швейцарией и Австрией. А что этот тип делает в Бретани, если он должен быть в Лихтенштейне?

Снова протрубили фанфары, и манекенщицы скрылись в арке. Следующая сцена: платья в стиле «sportif».

— Сейчас он не в Бретани, — сказал Анри. — Пока что он на яхте в Атлантическом океане. Завтра к вечеру он будет у берегов Европы, и ближайшее место, которого он сможет достичь, это Бретань. C'est tres simple. Оттуда вы доставите его в Лихтенштейн. Основная проблема заключается в том, что есть люди, которые знают, где он и что ему необходимо как можно скорее оказаться в Лихтенштейне.

На мой взгляд, это была не единственная проблема; во всяком случае, не из тех, за которые платят двенадцать тысяч.

— Мне известны только две веские причины, по которым стоит ехать в Лихтенштейн, — сказал я. — Первая — пополнить свою коллекцию марок за счет нового ежегодного выпуска. Вторая — зарегистрировать там свою фирму, чтобы не платить больших налогов. Судя по всему, ваш клиент не очень–то похож на коллекционера.

Мерлен тихо засмеялся.

— Его фамилия Маганхард.

— Я что–то про него слышал, но не могу вспомнить, как он выглядит.

— Его никто не знает в лицо. Есть только фотография для паспорта, всего одна, снятая восемь лет назад. И не во Франции.

— Я слышал, что он связан с компанией «Каспар АГ».

— О таком человеке ничего нельзя толком узнать. — Мерлен потянулся. — Как вы понимаете, я не могу много вам рассказать. Возможно, он сам расскажет больше, но поверьте, он очень много потеряет, если быстро не попадет в Лихтенштейн.

— Тайна клиента? Давайте–ка определимся четко: я встречаю Маганхарда в Бретани и на машине везу его в Лихтенштейн, убирая с дороги всех, кто мешает. Все очень просто, да? Тогда почему бы ему не отправиться туда самолетом или поездом, попросив защиты у французской полиции?

— О да, конечно, — кивнул Мерлен, взглянув на меня с печальной усмешкой. — Есть еще одна проблема — его разыскивает французская полиция.

— Да что вы говорите? — Я вскинул брови в притворном удивлении. — И за что же?

— Его обвиняют в изнасиловании, которое якобы имело место прошлым летом на Лазурном Берегу.

— Там до сих пор обращают внимание на такие пустяки?

Мерлен снова усмехнулся.

— К счастью, Маганхард покинул Францию до того, как женщина обратилась в полицию. Я посоветовал ему не возвращаться.

— В газетах про это не писали. Во всяком случае, мне ничего не попадалось.

— Как вы верно заметили, — он пожал плечами, — летом на Лазурном Берегу изнасилование — это не более чем вариация на тему, но оно до сих пор незаконно.

— Возможно, я не буду лезть из кожи вон, помогая насильнику избежать правосудия.

— Что ж, возможно. Но полиция опасности не представляет, поскольку не знает, что он во Франции. Лишь его конкуренты в курсе, что он должен попасть в Лихтенштейн.

— С другой стороны, обвинение в изнасиловании — это лучший способ подставить человека.

— Ax! — Он с удовольствием рассматривал манекенщиц. — Я надеялся, что великий месье Канетон не забыл всего, что когда–то знал.

Мимо нас прошествовала манекенщица, высоко подняв голову и покачивая бедрами, словно она репетировала роль Горбуна с крыши собора Нотр–Дам. Она была в халате из клетчатой шотландки, на котором вовсю шла битва между Кемпбеллами и Макдональдами.

— Ну хорошо. Почему вы не хотите нанять для него частный самолет? Тогда ему не придется иметь дела с пограничниками.

Он тяжело вздохнул.

— Дорогой мой Канетон, в наше время все аэродромы находятся под тщательным наблюдением, а для того, чтобы долететь из Бретани до Лихтенштейна, маленький самолет не годится. К тому же все хорошие пилоты, как правило, до отвращения честные, а что касается плохих, — тут Мерлен снова пожал плечами, — то такие люди, как Маганхард, с плохими не летают.

Что и говорить, аргументы у него были убедительные. Я кивнул.

— Где я смогу забрать машину? Только не взятую напрокат и не краденую.

— Полиция не конфисковала парижские машины Маганхарда. Они даже не знают, что у меня есть ключи. Что вы предпочитаете — «фиат–президент» или «ситроен–DC»?

— «Ситроен», если только он не яркого цвета.

— Черный. На такой никто не обратит внимания.

Я вновь кивнул.

— Вы поедете с нами?

— Нет, но я встречу вас в Лихтенштейне. — Он улыбнулся девушке в халате с изображением Резни при Гленко и краем рта спросил: — Вам понадобится телохранитель?

— Если не исключена вероятность перестрелок, то да: я не профессионал. Я слышал, что Ален и Бернар по–прежнему лучшие в этом деле, а сразу после них идет американец Ловелл. Могу я рассчитывать на кого–нибудь из них?

— Вы знаете этих людей? — Судя по всему, он никак не ожидал, что я назову имена трех лучших телохранителей Европы.

— Анри, не забывайте, что у меня тоже есть клиенты, и кое–кому из них вовсе не улыбается получить пулю в спину. — Разумеется, я немного преувеличивал, но у меня и в самом деле были клиенты, которых вполне могли подстрелить, хотя большинство из них — и не без оснований — не ценили свою жизнь во столько, во сколько обходится хороший телохранитель. Тем не менее надо всегда стараться быть в курсе.

— Я совсем забыл, — кивнул он. — Надо полагать, вы познакомились с Аденом и Бернаром во время войны?

Так оно и было. В частях Сопротивления, действовавших на юге Франции, оба считались отличными бойцами и после окончания войны не захотели расстаться с оружием. Я слышал, что они всегда работают вместе и порой занимаются куда более серьезными делами, чем охрана клиентов. Но если бы Ален и Бернар выступили на моей стороне, я был бы готов опустить моральную сторону этого вопроса.

— Боюсь, что я не смогу на них выйти, — сказал Мерлен. — Но могу нанять Ловелла. Вы его знаете?

— Лично мы никогда не встречались. Кажется, он работал на американскую службу безопасности?

Надо сказать, что в Америке понятие «служба безопасности» не означает того же, что под этим подразумевается в Европе. В Штатах эти ребята специализируются на охране президентов и их семей. Все это говорило о том, что Ловелл был профессионалом, но тогда почему он ушел в отставку? Что ж, не исключено, что некоторые не любят работать на организацию.

— Я договорюсь, чтобы он встретился с вами в Кемпере, — сказал Мерлен.

— Если мы начинаем оттуда. Кстати, вы не могли бы устроить так, чтобы и машину подогнали туда же? Я могу доехать до Лихтенштейна за сутки, но за день до этого не хочу садиться за руль.

— Устрою.

Фанфаристы затрубили вновь, созывая манекенщиц под арку.

Мерлен с любопытством посмотрел на меня.

— Канетон, похоже, вы беретесь за эту работу, — с довольным видом заметил он. — Знаете, почему?

— Из–за двенадцати тысяч франков, вот почему, — ворчливо ответил я и, поймал себя на том, что произнес это быстрее, чем следовало, продолжил уже чуть медленнее: — При условии, что восемь тысяч я получу авансом и вдвое больше, если попаду за решетку.

Мерлен согласно кивнул.

— И еще. Вы адвокат Маганхарда. Дайте мне слово, что он никого не изнасиловал и едет в Лихтенштейн, чтобы спасти свои деньги, а не прикарманить чьи–то еще.

Он улыбнулся ленивой кошачьей улыбкой.

— Стало быть, Канетон моралист и теперь хочет выступать только на стороне закона и справедливости, да?

— Мне кажется, — резко сказал я, — что, когда вы познакомились со мной на войне, я сражался за правое дело!

— С точки зрения морали война — штука простая… Но я даю слово, что Маганхард не насильник и не пытается украсть чужие деньги. Когда вы с ним познакомитесь, то сами в этом убедитесь.

Фанфаристы протрубили какую–то сложную тему. Из арки потоком хлынули манекенщицы в вечерних туалетах, включая и злополучный номер 37.

Мерлен заерзал, пытаясь поудобнее устроиться на маленьком жестком сиденье.

— Позже я позвоню вам в отель. А сейчас мы снова враги. Voici.

И он указал на номер 37.

На мой неискушенный взгляд, модель № 37 — «Prin–temps de la Vie» представляла собой обыкновенный кусок бутылочно–зеленого шелка, обернутый вокруг манекенщицы с таким расчетом, что получалось множество горизонтальных складок наверху и вертикальных — внизу, плюс короткий шлейф сзади. Тем не менее я понял, что имел в виду Анри, говоря о возрасте женщин, которым бы понравилось такое платье, — под этими пышными складками можно было скрыть любые недостатки фигуры. Единственная мысль, которая возникала при виде этой модели, — достаточно ли вы богаты, чтобы позволить себе столько шелка?

Наклонившись к Мерлену, я прошептал:

— Гораздо лучше, чем все, что мог придумать «Ле Мэтр».

— La mode n'existe qu'a Paris, — твердо заявил он. — Если модель хороша, значит, она украдена. — В руке он держал фотографию, то и дело сравнивая ее с платьем на манекенщице.

Она прекрасно понимала, что он делает, и, проходя мимо нас, замедлила шаг, пытаясь нашарить у талии карман или пояс, куда можно было засунуть руки. Не знаю, зачем манекенщицы так делают: если в жизни девушка засовывает руки за пояс, ее запросто можно принять за шлюху.

— Это платье от «Ле Мэтр»! — взорвался Мерлен. — Это… c'est un vol! Votre Hopkins, il est un larron, un espion…

Я перестал слушать, поскольку теперь знал, чем все это кончится.

Когда он наконец выговорился, я тихо сказал:

— Согласен, кое–какое сходство есть. Но есть и различия. — Честно говоря, я бы затруднился определить, какие именно, но только не Мерлен.

— Очень незначительные! Это платье от «Ле Мэтр». Ваш Хопкинс занимается этим уже много лет подряд, но сегодня Анри Мерлен схватил его за руку!

— Не думаю, что Хопкинс сдастся без борьбы, — задумчиво сказал я.

— Тогда мы будем бороться. — Он встал и решительно зашагал вдоль ряда. Манекенщица повернулась и засеменила по дорожке, держась на одном уровне с ним. Я подмигнул ей, она — мне. Девушка оставила попытки найти пояс или карман и просто положила руку себе на бедро, отчего не перестала выглядеть шлюхой, только теперь более дешевой.

Хопкинс и Мерлен стояли в дверях, делая вид, что не замечают друг друга.

Я улыбнулся обоим и повернулся к Мерлену:

— Прошу прощенья, Анри, я должен дать совет моему клиенту.

— Посоветуйте ему разбогатеть к завтрашнему утру или этой же ночью перерезать себе горло. Я вам позвоню. — И, улыбнувшись на прощание, он быстро вышел.

— Ну что, парень, — обратился ко мне Хопкинс, — он считает, что из этого можно состряпать дело?

— Нет. Он начал злиться и ругаться по–французски. Если бы ему светило дело в суде, он сказал бы мне об этом по–английски. Но я вел себя достаточно обеспокоенно, так что на этом он не остановится. — Я посмотрел на часы. — Скорее всего к сегодняшнему вечеру он скормит эту историю газетчикам. Времени у него предостаточно.

— Замечательно. — Рон похлопал меня по плечу и холодно улыбнулся.

— Рон, когда–нибудь ты и в самом деле зайдешь слишком далеко и тебя возьмут за шкирку.

— Черт побери, да я просто обязан зайти слишком далеко! Не могу же я и дальше проворачивать одни и те же трюки: иначе они привыкнут и перестанут поднимать шумиху в газетах. И что тогда?

— Тогда никто в Париже не будет покупать твои товары.

— Ты чертовски прав, парень! Если они решат, что я не ворую идеи у парижских модельеров, то я конченый человек.

— La mode n'existe qu'a Paris.

— Что?

— Это сказал Мерлен. В приблизительном переводе это означает: «Не существует иной моды, кроме парижской».

— Тоже верно. — Рон помрачнел. — Стоит шлепнуть на этикетку «Париж», и шмотки можно продавать хоть в мешках из–под конского навоза. Пойми меня правильно, я не против. Но все эти разговоры о том, как хороши местные тряпки, — чушь собачья! Да им и не надо быть хорошими! У большинства этих старых коров вкуса не больше, чем у гамбургера за шесть пенсов. Вот почему мало быть просто хорошим модельером. — Он помахал проходившим мимо манекенщицам. Я пожал плечами.

— Тогда почему бы тебе не сменить фамилию? Например, назовись Рон Париж. И ты спокойно сможешь лепить этикетки с надписью «Mode de Paris».

Он потрясенно уставился на меня.

— Парень, ты просто чудо! Я знал, что поступил правильно, наняв тебя вместо какого–нибудь дурацкого адвокатишки. У них в черепушках слишком много законов.

Я слабо улыбнулся.

— Рон, я позвоню через несколько дней.

Он стиснул мою руку в своей жесткой ладони, совсем не подходившей к его вальяжному облику.

— А чем собираешься заняться?

— Придется уехать на несколько дней. Может быть, даже немного пострелять.

— Пострелять? В апреле? Да в такое время стрелять просто не в кого.

— Мне обещали, что кто–нибудь да найдется.

 

Глава 3

На следующий вечер в половине одиннадцатого я сошел с поезда в Кемпере. Готовясь к поездке, я переоделся в новый коричневый пиджак, голубую рубашку из швейцарского хлопка, похожего на шелк, и темно–серые брюки, а сверху накинул серо–голубой дождевик. Вдобавок я успел коротко постричься.

У меня и в мыслях не было изображать из себя пижона, просто я хотел выглядеть как типичный француз и надеялся, что если жандармы получат приказ разыскивать высокого худощавого сорокалетнего англичанина, то на меня они обратят внимание в последнюю очередь. С другой стороны — не настолько типичным французом, чтобы, все–таки остановив меня, они бы заинтересовались, зачем французу английский паспорт: у меня не было времени, чтобы раздобыть поддельный.

На мой взгляд, получилось довольно похоже, хотя кое в чем я мог и ошибаться. Но, подумав, решил, что здесь свою роль могут сыграть медные пуговицы — размером и толщиной они были с собачьи бисквиты, а кроме того, на них был отштампован какой–то геральдический крест, который мог принадлежать только собаке. Я очень гордился своими пуговицами — французы носят такие, поскольку уверены, что такова английская мода.

Ночь выдалась пасмурной: городские огни отражались в низко нависших облаках, а привокзальная площадь была все еще мокрой после недавнего дождя. Прямо напротив вокзала находился длинный ряд ресторанов: найдя нужный, я вошел.

Внутри было занято только пять столиков, и на всех стоял кофе или коньяк. Нахмурившийся официант направился ко мне, видимо, собираясь объяснить, что они закрываются. Не теряя времени, я отыскал глазами человека, сидевшего в одиночестве, и спросил его:

— Je m'excuse, mais n'avez vous pas vu une jeune fille avec…

— Все в порядке, приятель, — ответил тот. — Садитесь. Я — Харви Ловелл.

— Льюис Кейн, — представился я и сел, слегка кивнув официанту. Тот с негодованием отвернулся.

— Хотите выпить? — спросил Ловелл.

— «Марк», если здесь его подают.

Он щелкнул пальцами.

— Один «марк».

— А вы?

Он быстро покачал головой.

— Не сегодня.

Дожидаясь официанта, мы молча разглядывали друг друга.

Это был мускулистый блондин с коротко подстриженными курчавыми волосами, на несколько лет моложе и на пару дюймов ниже меня, одетый в серый спортивный пиджак в мелкую красную клетку, темные брюки и черный галстук–плетенку. Но не одежда, а его лицо приковывало внимание в первую очередь. Оно принадлежало человеку, смирившемуся с тем, что в его душе постоянно происходит некая тайная мучительная борьба. У него были полные плотно сжатые губы и голубые глаза которые то быстро перебегали с места на место, то застывали на одной точке. Все остальное состояло из морщин: две глубокие складки на щеках, словно траншеи, тянувшиеся от носа к подбородку, мешки под глазами, морщины на лбу. Глаза его выражали безмерную усталость и полное равнодушие к окружающему. Это было лицо человека, еще не видевшего ад, но вполне к этому готового.

Я достал сигареты и протянул ему пачку. Не знаю, может быть, у меня просто разыгралось воображение, по крайней мере я надеялся, что так и было: профессиональному телохранителю тонкая и восприимчивая душа нужна не больше, чем жестяные протезы вместо рук.

Харви отрицательно покачал головой и левой рукой вытащил сигарету из лежавшей на столе пачки «Житана».

— Какой у вас план? — спросил он.

— В полночь я забираю машину. В два часа мы с вами должны быть в бухте Одьерн: фонариком подаем сигнал яхте. Маганхард высаживается на берег, и мы отправляемся.

— По какой дороге?

— В любом случае нам придется проехать через Тур, а после я бы выбрал южную трассу: Бурже — Бург — Женева. Думаю, к середине завтрашнего дня мы можем быть в Женеве, а оттуда до Лихтенштейна всего шесть часов пути.

Он задумчиво кивнул.

— А вам что–нибудь известно о тех, кто будет пытаться нам помешать?

— Мерлен и сам толком ничего не знает. Это каким–то образом связано с бизнесом Маганхарда в Лихтенштейне: похоже, эти ребята хотят прибрать его к рукам. У него какие–то дела с «Каспар АГ».

— АГ?

— Грубо говоря, Aktiengesellschaft означает «корпорация». «Каспар» это крупная торговая и акционерная компания, которая контролирует большинство фирм, выпускающих электронику в этой части Европы — во Франции, Германии, Италии и так далее. Фирмы производят продукцию и продают ее «Каспару» по себестоимости. Они не получают никакой прибыли, а стало быть, и не платят налогов. «Каспар» выбрасывает товар на рынок и забирает себе всю прибыль. А в Лихтенштейне не существует настоящего налога на прибыль, так что они нигде не платят налогов. Идея не новая.

Официант принес мой заказ. Дождавшись, когда он отойдет, Харви сказал:

— Непонятно только, что от этого выигрывает Лихтенштейн.

— Небольшие таможенные пошлины на марки, невысокие государственные налоги и кучу работы для местных юристов. — Я отхлебнул из рюмки. — Они получают крохи от огромного пирога, к которому в противном случае не смогли бы подступиться. Насколько мне известно, по последним данным, в Лихтенштейне зарегистрировано шесть тысяч иностранных фирм.

Его щеку медленно исказила кривая гримаса: видимо, так он улыбался.

— А я–то думал, что они живут только за счет выпуска новых почтовых марок. — Он загасил окурок в пепельнице. — Я слышал, что нас будет разыскивать и полиция.

— Если они узнают, что Маганхард во Франции, хотя Мерлен говорит, что не должны. Но если да, то давайте договоримся сразу, — я в упор посмотрел на него, — в полицейских не стреляем.

Некоторое время Харви молча разглядывал меня, почесывая кончик носа указательным пальцем.

— Так–так, — наконец тихо произнес он. — О'кей. Я собирался сказать то же самое. — Он заметно оживился. — Значит, легавых не убиваем. Но у нас может возникнуть проблема, если ребята, которые пытаются влезть в бизнес Маганхарда, настучат полиции, что он здесь. Тогда для них нет никакого риска и хлопот.

— Я уже думал об этом, — признался я. — Похоже, мы еще многого не знаем об этой работе.

* * *

Около одиннадцати мы вышли из ресторана. Снова начался дождь медленная ровная изморось, которая судя по всему могла продолжаться часами.

— Вы сняли комнату? — поинтересовался Харви.

— Нет. Не хотел заполнять бланки и вписывать свое имя.

— Тогда нам лучше пойти ко мне.

Я пристально посмотрел на него в свете фонаря. Он криво ухмыльнулся.

— Я прихватил с собой другой паспорт. На чужое имя.

Дойдя до его отеля, расположенного неподалеку от реки, мы незаметно поднялись к нему в номер. Это была чистая и скудно обставленная комнатка, наделенная не большей индивидуальностью, чем дохлая мышь. Харви сел на кровать, предоставив мне на выбор журнальный столик и стул. На вид ни тот, ни другой не годились для того, чтобы на них можно было сидеть. Пока я нерешительно топтался на месте, он достал из–под кровати старую матерчатую сумку с эмблемой авиакомпании «Эр–Франс» и вытащил оттуда скомканную черную шерстяную рубашку. Когда он развернул ее, я увидел короткоствольный револьвер в кобуре с какими–то сложными на вид креплениями.

— Извините, мне нечего предложить вам выпить, — коротко сказал Харви и, закатав правую штанину, начал привязывать кобуру между икрой и лодыжкой. Я пересек комнату и взял револьвер с кровати.

Это был пятизарядный «смит–вессон» с двухдюймовым стволом, ничем не отличавшийся от самого обыкновенного маленького револьвера, за исключением того, что деревянная рукоятка была толще обычной, чтобы его было удобнее держать. Но даже она не выглядела какой–то особенной: на ней отсутствовала тщательная отделка с выемками для каждого пальца. Все правильно, рукоятки с выемками предназначены для бездельников, которым некуда спешить и которые палят из револьверов только в тире по субботам.

Я с любопытством посмотрел на Харви. Он застыл с кобурой в руках, его глаза были прикованы к револьверу. Судя по всему, он не любил, когда кто–то другой держит оружие, особенно его собственное. Что и говорить профессионал.

Я бросил револьвер на кровать и кивнул на кобуру.

— Почему вы носите ее именно там?

Он расслабился и вернулся к своему занятию.

— Когда едешь в машине, оттуда его легче всего достать. Прицепите револьвер на пояс или под мышку и вы будете вытаскивать его неделю.

Что ж, вполне логично.

— А когда выйдете из машины, будете носить его там же?

— Нет, — буркнул он, продолжая возиться с кобурой.

Выждав минуту, я спросил:

— В этой штуке всего пять патронов. Почему не пистолет?

— Чтобы бить наверняка, нужна как минимум пуля тридцать восьмого калибра, — хладнокровно ответил он. — Пистолеты тридцать восьмого куда больше и тяжелее, к тому же они могут дать осечку.

Но я уже не слушал. Меня не особенно интересовали его взгляды на оружие, достаточно было того, что он вооружен. Для человека, жизнь которого зависит от выбранного оружия, существует только одна Истинная Вера — его собственная, и только один Истинный Пророк — он сам. Естественно, у каждого свои взгляды, потому–то у оружейников столько работы.

— А кроме того, вы что, думаете, что их будет больше пяти за один раз? — закончил он свою тираду.

Я покачал головой. По–прежнему сидя, Харви закрепил кобуру и сунул туда револьвер, тут же выхватил, и так несколько раз подряд. Выглядело это отнюдь не плавно и грациозно, как у ковбоев в вестернах, — это был яростный рывок, но мне понравилось.

Наконец, он встал и сунул револьвер в маленькую пружинную кобуру на левом бедре.

— А вы что–нибудь захватили?

— Да.

— Мерлен предупреждал, что вы вряд ли возьмете с собой оружие.

— Он ничего мне не говорил, но я одолжил кое–что у парижских друзей.

Предчувствуя его вопрос, я добавил:

— «Маузер» образца тридцать второго года.

Лицо Харви застыло: по–видимому, так он выражал крайнее удивление.

— Такой здоровый утюг? Это тот самый — с переключателем на стрельбу очередями?

— Тот самый.

Он слегка повел бровями, при этом одна приподнялась, а другая опустилась.

— Повезете его на трейлере? — с иронией спросил ом. — Или пошлете в Лихтенштейн почтой?

Я усмехнулся. Мне уже не раз доводилось выслушивать шуточки по поводу «маузеров», особенно образца 1932 года, рассчитанного на автоматическую стрельбу. Он весит три фунта, длиною в фут, имеет одну из самых неудобных рукояток на свете, а при стрельбе очередями удержать его труднее, чем разъяренную кошку. Но у него есть и свои достоинства, а кто не согласен, может катиться к черту.

— Я всегда считал, что для пистолета самое подходящее место — в руке. Если быстро соображаешь, то вовсе не обязательно уметь лихо управляться с оружием.

— Ну да, — кивнул Харви, стараясь, чтобы это прозвучало вежливо.

— Значит, «маузеры» вам не нравятся?

— Можно сказать и так. Но еще больше мне не понравится, если вы начнете распинаться передо мной об оружии.

— Вот и хорошо, — примирительно сказал я. — Я хотел убедиться, что мне не придется водить вас за ручку, как всех остальных.

Он снова повторил свой трюк с бровями.

— Хотели посмотреть, можно ли вертеть мной как вздумается?

— Ну, я же вас не знал. Разумеется, я слышал о вас разное… — Неожиданно его лицо окаменело и стало непроницаемым. — Но ведь они могли ошибаться, — поспешно добавил я.

Харви медленно расслабился и кивнул, уставившись в пол.

— Ну да, могли ошибаться. — Он поднял голову. — Возможно, мне понравится с вами работать. Пока вы будете помнить, что для того, чтобы начать стрелять, мне не потребуется разрешения в трех экземплярах. Вы узнаете, что я хочу стрелять, когда услышите выстрелы.

— Именно этого мне от вас и нужно.

Он улыбнулся.

— Мне приходилось работать с людьми, которые этого не понимали… вначале. — Затем его лицо вновь приобрело бесстрастное выражение. — И еще, нас наняли для разной работы: вас — чтобы доставить клиента в Лихтенштейн, меня — чтобы он остался жив. По большей части это будет одно и то же, но не всегда. Хорошо бы вам это запомнить.

Я кивнул, застегивая дождевик.

— Пора идти за машиной. Через двадцать минут встречаемся у реки.

— И все же мне кажется, что вы спятили, захватив с собой «маузер».

— Считайте это опытом, приобретенным на войне. Когда я начинал, то в ходу были в основном «стэны» и пластиковая взрывчатка. Разве не чувствуешь себя спокойнее, когда знаешь, что у тебя за спиной батальон автоматчиков?

Харви резко замотал головой.

— Только не за спиной. Если вы все–таки собираетесь стрелять из этой штуки, то я предпочел бы оказаться за спиной у вас.

Мы улыбнулись друг другу. Я подумал, не спросить ли его, почему он застыл, когда я сказал, что «слышал о нем разное», но решил, что этот вопрос не из тех, которые стоит задавать профессиональному телохранителю.

Впоследствии я часто размышлял, стоило ли мне его об этом спрашивать, но каждый раз убеждал себя, что он все равно не стал бы отвечать. К тому же момент был упущен.

 

Глава 4

План с машиной был прост и целиком позаимствован из старой военной практики. Любая передача — будь то машина, оружие или информация — всегда сопряжена с максимальным риском, поскольку в ней участвуют два человека, способные в случае поимки предать две группы своих коллег.

Я знал номер машины. Она должна была стоять запертая на площади у здания кафедрального собора, ключи — приклеены полоской липкой ленты под левым передним крылом. Все очень просто.

По–прежнему шел дождь, уменьшая число потенциальных свидетелей, хотя и без того после половины одиннадцатого на улицах Кемпера не было ни души. Свет фонарей отражался на мокрой брусчатке мостовой, когда я шел вдоль ряда машин, припаркованных по соседству с собором. Машин было много: большинство улиц в Кемпере узкие, и машины обычно паркуют на площадях.

Вскоре я обнаружил свою: черный «ситроен» с капотом обтекаемой формы, — всегда напоминавшим мне полуоткрытую устрицу. Проскользнув вдоль левого борта, я как бы невзначай сунул руку под крыло. Ничего. Я пошарил более тщательно. То же самое.

Я выпрямился и, медленно поворачивая голову, внимательно оглядел площадь. У меня было какое–то смутное неприятное чувство, которое обычно возникает в результате неумеренной игры воображения; неумеренной за исключением тех случаев, когда именно воображение может подсказать, что тебя ждет за углом.

Отсутствие ключей вовсе не обязательно должно было настораживать: люди и раньше забывали или путали приказы. Ключи могли быть под крылом с другой стороны, а возможно, водитель забыл прилепить их «скотчем» или же просто решил оставить их в замке зажигания. Я взялся за ручку дверцы и слегка потянул на себя — просто так. Дверца легко поддалась.

Одного взгляда оказалось достаточно для того, чтобы понять, почему водитель забыл все приказы.

Пятнадцать минут спустя я ехал на запад по набережной де Лодэ. У ресторана притормозил. Из–под навеса над входом вышел Харви Ловелл и, подойдя к машине, заглянул в окно.

— Пароль: Избавьте–Меня–От–Этого–Чертова–Дождя, — проворчал он, хлопнув дверцей и ставя на пол свою сумку. Затем он сделал какое–то быстрое движение — скорее всего перекладывал револьвер в кобуру на лодыжке.

Я отъехал от ресторана. Харви стянул свой пластиковый макинтош и бросил его на заднее сиденье.

— Все прошло по плану?

— Не совсем. У нас небольшая проблема.

— Мало бензина или еще что–нибудь в этом роде?

— Нет, с бензином все в порядке. Посмотрите на пол у заднего сиденья.

Он повернулся, некоторое время разглядывал труп, а потом в упор посмотрел на меня.

— Да, — тихо произнес он. — Действительно, похоже на проблему. Кто он?

Я свернул направо на шоссе № 785, удаляясь от реки. Промелькнул указатель на Пон л'Аббе.

— Наверное, его прислали пригнать машину.

— Это вы его?

— Нет, он уже был готов. Его прикончили и оставили в машине, а ключи в замке зажигания.

— Мне это не нравится, — подумав, буркнул он. — Почему они вот так взяли да оставили нам и машину, и ключи, и все остальное? Может, хотели посмотреть, кто заберет машину?

— Я уже думал об этом. Если за нами кто–то следит, то мы скоро об этом узнаем.

— Вы выяснили, как его убрали?

— Застрелили. Из чего, пока не знаю. Когда отъедем подальше от города, надеюсь услышать мнение эксперта.

Харви промолчал. Я покосился на него — он сидел, наклонившись вперед, огоньки на приборной панели освещали его нахмуренное лицо.

— Не такой уж я спец в этих делах, — наконец произнес он, — но постараюсь. А что потом?

— Избавимся от него на берегу моря или еще где–нибудь.

— Все остальное будем продолжать так же, как планировали?

— За это нам и платят.

После минутного молчания он тихо сказал:

— Похоже, нам придется отработать эти деньги сполна.

* * *

Выехав из города, я принялся испытывать машину: нажимал на акселератор, резко тормозил, делал крутые повороты. Я не ездил на «ситроене–DC» уже несколько лет, и, хотя это отличная машина, в обращении она требует особого подхода. У нее автоматическая коробка передач и привод на передние колеса. Рессоры, рулевое управление, тормоза, коробка передач все гидравлическое. В этой машине «вен» не меньше, чем в человеческом теле, и, когда они начинают «истекать кровью», «ситроен» умирает.

Кроме того, за последние пару лет конструкторы увеличили мощность двигателя. На максимальной скорости «ситроен» отлично ведет себя на французских дорогах: теперь к этому добавилась способность резко увеличивать скорость в течение нескольких секунд.

Мы быстро скользили по ровному шоссе без малейших признаков заноса на поворотах. Амортизаторы почти полностью поглощали толчки на ухабах. На прямых участках большие желтые фары освещали дорогу как на карнавале.

— Здесь есть печка? — спросил Харви.

— Наверное.

— Давайте найдем ее и включим.

Мне не было холодно. Хотя дождь продолжал идти, снаружи было тепло — скорее всего температура повышалась. Кроме того, всякий раз при воспоминании о нашем приятеле на полу машины меня бросало в жар. Впрочем, не исключено, что поездка с трупом на каждого действует по–разному. Пошарив по приборной панели, я включил печку и обогреватель заднего стекла.

На побережье, куда мы направлялись, не было больших деревень и крупных курортов, но местная дорога, несмотря на изобилие поворотов, оставалась ровной и широкой. Мы проносились между откосами, облицованными каменной плиткой: время от времени в лучах фар мелькали заброшенные мельницы.

Миновав Плонеур–Ланверн, мы взяли курс на Трегеннек — один из немногих городков в этой части страны, сохранивших старинное кельтское название. После выезда из Кемпера нам не встретилось ни одной машины, не говоря уже о пешеходах, так что если кто–то и мог за нами следить, то не иначе как с помощью радара.

Харви сидел молча, не сводя глаз с забрызганного дождевыми каплями ветрового стекла, по которому непрерывно скользили «дворники».

У указателя с надписью «Трегеннек» я сбросил скорость и выключил фары дальнего света, продолжая движение только при свете подфарников. Теперь машина ползла как черепаха, но до моря оставалось не больше мили. Дорога вела только к побережью, и мне совсем не хотелось, чтобы кто–нибудь задумался, что делает «ситроен» с парижским номером в такое время у моря. Постепенно дорога превратилась в широкую извилистую полосу из песка и гравия. Я остановился, выключил мотор и, открыв дверцу, услышал, как за невысоким бугром впереди глухо плещутся морские волны.

— Приехали, — сказал я.

Харви пошарил на заднем сиденье и достал свой макинтош.

— Что будем делать с нашим другом? Закопаем?

— Придумаем что–нибудь. Проверьте, что с ним, а я пока разведаю обстановку. — Открыв стоявший у меня в ногах бриф–кейс, я выложил на переднее сиденье сверток дорожных карт Мишлена в масштабе 1:200. Под ними лежала большая деревянная кобура. Открыв ее, я достал «маузер» и вставил в него обойму. Перевернув кобуру, прикрепил ее к задней стороне рукоятки как приклад и взвел курок. Теперь я был готов.

— Мне надо было засечь время, — хмыкнул Харви. — Вряд ли вы бы опередили Малыша Билли.

— Я даже не тренировался и запросто мог бы провозиться еще минут пять.

— Я слышал, что Билли был пошустрее.

— В такую темную ночь мы вряд ли в кого–нибудь попадем. Тут важна громкость. У меня он будет тарахтеть как автомат.

— Тут вы правы, — кивнул Харви. — Ну ладно, заодно поищите место для могилы.

Я вылез из машины, захлопнув за собой дверцу. Понадобилось довольно много времени, чтобы глаза привыкли к полной темноте. Я двинулся вперед, осторожно нащупывая ногами дорогу. Через десяток шагов начался подъем и под ногами захрустела галька.

Пройдя еще несколько ярдов, я поднялся на гребень галечной гряды и даже при таком тусклом освещении смог разглядеть море ярдах в тридцати внизу — волны с шумом накатывались на берег после долгого путешествия через Атлантику. Открытый пляж насквозь продувался ветром и, с моей точки зрения, совершенно не годился для высадки маленькой лодки, но, по–видимому, у Маганхарда не было особого выбора. Что ж, по крайней мере плохая погода гарантировала, что здесь не будет посторонних.

Я спустился с насыпи и, повернувшись к морю спиной, принялся осматривать окрестности. Справа, в нескольких ярдах от дороги, смутно вырисовывались очертания крупных предметов, похожих на хижины. Слева пляж был абсолютно пуст, за исключением какого–то неясного силуэта ярдах в двухстах. Я подошел поближе к хижинам — одна из них оказалась старым автобусом без колес с окнами, заколоченными досками. Никаких признаков жизни. Я повернулся и зашагал на север вдоль обращенной к суше стороны гряды.

Вскоре я наткнулся на большой знак с облупившейся краской и изображением большого черепа с надписью «MINEN!». Значит, это старое немецкое укрепление. Я немного постоял, пытаясь убедить себя, что к этому времени все мины должны были проржаветь, но потом понял: сколько ни размышляй, не угадаешь — они либо проржавели, либо нет. Я посмотрел в сторону моря.

Волны докатывались до самого подножия гряды, обнажая узкую полоску песка. Камни у кромки берега все еще были мокрыми: похоже, начинался отлив. Я пошел назад к машине.

Мои глаза уже привыкли к темноте, и, перевалив через насыпь, я увидел свет в салоне «ситроена». Услышав мои шаги, Харви тут же хлопнул дверцей, и свет погас.

— Ну как, нашли для него место? — спросил он.

— Вы выяснили, отчего он умер?

— Более или менее. В него всадили три пули, думаю, с довольно близкого расстояния, может быть, даже через окно машины. Пули по–прежнему в нем, так что скорее всего это был мелкокалиберный пистолет: что–то около 6,35 миллиметра. Точнее сказать не могу — я же не хирург.

— Разве нельзя определить по размеру ран?

— Тут ничего не скажешь, — покачал он головой. — Если стрелять в упор, то входное отверстие снова стянется. Крови вытекло немного, значит, он умер быстро, если от этого кому–то легче.

— Только ему. — Я осветил труп фонариком, поскольку на площади у меня не было времени его рассмотреть. Это был широкоплечий коренастый человек с гладкими черными волосами и обвисшими усами, на лице его застыло характерное для мертвецов безучастное выражение. Харви расстегнул его грубый твидовый пиджак и рубашку, чтобы показать мне три аккуратных дырочки в груди.

Без особого желания, а только чтобы убедиться окончательно, я быстро ощупал спину водителя: выходных отверстий не было. Тогда я начал обыскивать его карманы.

— Без толку, — предупредил Харви. — Ни документов, ни водительских прав. Либо он ничего не взял с собой, либо убийца забрал все подчистую.

Тем не менее полностью его карманы не очистили: я нашел несколько банкнот и расписок, мелочь, а также ярлык с названием фирмы на пиджаке. Полиция быстро и без особого труда установит его личность. Возможно, именно этого и добивался убийца.

Еще я нашел кольцо с ключами, где на другом колечке поменьше, продетом в просверленную дырочку, висела пустая медная гильза.

Повернув ее к свету, я увидел, что капсюль пробит большим прямоугольным бойком. После длительного ношения в кармане маркировка слегка стерлась, но я все же смог разобрать «WRA–9 mm». Я протянул ключи Харви.

Он внимательно осмотрел гильзу.

— «Winchester Repeating Arms», — расшифровал он. — По–моему, мы поставляли им такие во время воины. Только, черт побери, что за странный боек?

— Автомат «стэн».

— Значит, он был в Сопротивлении?

Я кивнул. В этом не было ничего удивительного: любой, кто взялся бы за подобную работу для Мерлена, почти наверняка должен был участвовать вместе с ним в Сопротивлении. Да еще к тому же у него был «стэн». Это в фильмах все партизаны бегают с автоматами, но я–то знал, что их выдавали только людям, доказавшим свою меткость. Для всех остальных стрельба из «стэна» была самым быстрым способом израсходовать боеприпасы.

Стало быть, он столкнулся с кем–то, кто сумел незаметно подкрасться поближе и выстрелить, только будучи уверенным, что не промахнется. Я пожал плечами. Воина давно кончилась, и все мы многое позабыли, чего, впрочем, нельзя было сказать о наших противниках, кем бы они ни были.

Сунув ключи в карман мертвецу, я вышел из машины под дождь.

— Что с ним будем делать? — спросил Харви.

— Бросим в море. Сейчас отлив, да и все равно мы не сможем выкопать могилу в гальке или мокром песке.

— Да, скорее всего его подхватит течение и утащит в море.

— Наверное. А может, просто отнесет подальше отсюда. Через несколько дней точное время его смерти будет практически невозможно установить.

Харви как–то странно посмотрел на меня.

— Господи, я совсем не пытаюсь лишить беднягу достойных похорон, — продолжал я. — Все дело в том, что он для нас дьявольская обуза. Не дай Бог, что–нибудь случится и наш путь проследят до этого пляжа. Я не хочу, чтобы его здесь нашли.

Харви кивнул, и, подхватив труп, мы потащили его к морю. Он был тяжелым, поэтому шли мы медленно и неуклюже, но в конце концов доволокли его до кромки прибоя. Зайдя в море до колен, мы бросили его в воду. Он тут же всплыл, и на секунду мне показалось, что он не хочет с нами расставаться. Но потом я заметил, что каждая волна относит его все дальше.

Поднявшись на насыпь, я обернулся. Горизонта не было видно; в темноте море и небо полностью сливались. На всякий случай я достал фонарь и просигналил «О'кей» азбукой Морзе. Ответа не последовало.

Впрочем, иного я и не ожидал: в такой дождь и при полной неразберихе в организации всей операции Маганхарду надо было опоздать по меньшей мере на час, прежде чем я начал бы волноваться. Я только надеялся, что у него хватит ума не входить на яхте в пределы трехмильной пограничной зоны и остаток пути во французских территориальных водах проделать на маленькой шлюпке.

Предстояло долгое ожидание под дождем, но совсем не обязательно было мокнуть вдвоем.

— Идите в машину, — сказал я Харви. — Смените меня через четверть часа.

Он ничего не ответил, даже не шелохнулся. Я посветил фонарем ему в лицо, и он резко отдернул голову.

— Уберите этот чертов фонарь!

— Извините.

— Никогда больше так не делайте. Я должен видеть. — Судя по голосу, он явно нервничал.

— Извините, — повторил я. — Вы что, не хотите посидеть в тепле?

— O'кей, — сказал он, по–прежнему не двигаясь с места. — У вас не найдется чего–нибудь выпить?

— Вот уж не думал, что вы сегодня будете пить.

— А я не думал, что мне сегодня придется возиться с трупами.

Действительно, с моей стороны это было непростительной глупостью. Я должен был помнить, что профессиональные стрелки не любят, когда им напоминают о конечном результате их работы, а ведь я даже заставил его осматривать труп в поисках пулевых ранений.

— Извините, — в третий раз сказал я. — У меня в кейсе есть бутылка шотландского. Подождите, сейчас принесу.

Я сходил к машине и вернулся с бутылкой. Сам я не особенно любил этот сорт, но ничего другого мне не удалось купить во время полета из Лондона. Я открыл ее в поезде, билет на который стоил куда дороже бутылки, но в ней оставалось еще три четверти.

Подойдя к берегу, я помигал фонариком в сторону моря и протянул бутылку Харви.

— Нет, спасибо, — пробормотал он. — Я передумал.

Я свирепо уставился на него сквозь пелену дождя. Я вымок до нитки, продрог и не испытывал ни малейшей радости по поводу того, что сначала мне пришлось обыскивать труп, а потом бросать его в море. Теперь в довершение ко всему я имел дело с телохранителем, который, черт бы его побрал, не мог решить для себя простой вопрос — хочет он выпить или нет?

Так или иначе, самому бы мне выпивка не помешала. Я глотнул прямо из горлышка и протянул бутылку Харви.

— Хлебните. Поездка будет долгой.

Он схватил ее, взмахнул рукой, и бутылка, брошенная на гальку, разлетелась вдребезги.

— Говорят вам, не хочу!

Глоток виски свинцом лежал у меня в желудке, во рту был мерзкий привкус.

— Сколько времени вы уже не пили? — тихо спросил я.

Он лишь тяжело вздохнул.

— Сколько? — повторили.

— Не волнуйтесь, со мной все будет в порядке.

Ну конечно, волноваться не о чем. За исключением того, что телохранитель оказался алкоголиком. Только и всего.

Теперь я хотя бы знал, почему он не стал дожидаться пенсии от американской службы безопасности.

— Так сколько? — злобно переспросил я.

— Почти сорок восемь часов. Я делал это и раньше. Я выдержу.

Странное дело — послушать их, так они все могут выдержать: сорок восемь часов, неделю или несколько недель.

— И теперь вас начнет колотить?

— Нет, это уже прошло и не начнется, пока я снова не выпью.

Его спокойное заявление, что он будет продолжать пить, просто потрясло меня. Я открыл было рот, чтобы сказать ему несколько простых и выразительных слов, но передумал. Мне от него требовалось только одно: чтобы следующие двадцать часов он оставался трезвым, а потом это уже будут его личные проблемы.

С другой стороны, хорошо, что он не обещал оставаться трезвым всегда. Когда алкоголик вдруг вспоминает, сколько тянется это «всегда», то тут же хватается за бутылку. Но вот потерпеть еще один день — это можно; начинать пить раньше ему просто не имело смысла.

Несколько минут мы стояли молча. Волны с шумом разбивались о берег, но ровный стук дождевых капель слегка приглушал гул прибоя. Я вновь помигал фонарем и спросил:

— У вас уже была первая амнезия?

Он издал звук, который при желании можно было принять за смешок.

— Вы имеете в виду полную отключку памяти? Думаете, такие вещи можно запомнить?

Другого ответа я и не ожидал, но спросить стоило.

Первая амнезия, первый раз, когда вы не помните, что за чертовщина приключилась с вами прошлым вечером, говорит о многом. С этого момента вы начинаете катиться под гору и пути назад нет, во всяком случае, так утверждают врачи.

— Просто поинтересовался, — объяснил я.

— Если вы так интересуетесь, — проворчал он, — то должны знать, что никто не любит трепаться на эту тему.

Значит, он не поленился выяснить, на какой стадии болезни находится. Иногда они это делают. Когда наблюдаешь за тем, как сам катишься по наклонной плоскости, это помогает слегка притормозить. Меньше усилии, чем пытаться совсем бросить пить.

— Выходит, вы кое–что об этом знаете? — удивился он.

— Кое–что. Порой на войне выпивка была не редкостью, особенно на такой работе. Однажды я прочел об этом все, что смог достать. Хотел узнать, могут ли представлять опасность для конспирации такие люди.

— Ну и как?

Я пожал плечами, но, сообразив, что он меня не видит, сказал:

— Некоторые могут, другие — нет. Так или иначе, но войну мы выиграли.

— Да уж, я в курсе… Смотрите, свет!

— Что?!

Он показал на море.

— Туда смотрите. Нам сигналят.

Я посветил фонарем. В ответ замигал тусклый огонек. Я посмотрел на часы: начало третьего.

— Вряд ли это Маганхард, — возразил я. — Почти без опоздания.

— А вам когда–нибудь приходило в голову, насколько серьезно относится к делу по–настоящему крупный бизнесмен? — язвительно спросил Харви. — И что он всегда может нанять опытных профессионалов.

Мы посмотрели друг на друга.

— Нет, — ответил я. — Глядя на нас с вами, не сказал бы, что это приходило мне в голову. Но уж если нас наняли, то, может быть, стоит постараться?

 

Глава 5

Лодка ударилась о берег с резким протяжным скрипом. Несколько человек прыгнули в воду и ухватились за борта, удерживая ее в ровном положении. Следующая волна захлестнула их по пояс.

Мы остались стоять на берегу: во–первых, для этого наняли их, а во–вторых, мы уже достаточно промокли за этот вечер. Лодка представляла собой довольно широкий китобойный бот, обладавший хорошей остойчивостью для плавания в таком прибое. Он был не менее двадцати пяти футов в длину, что уже само по себе говорило о внушительных размерах яхты.

Один из прибывших подошел ко мне и сказал на ломаном английском:

— Рыба кусается.

Я попытался вспомнить нужный пароль. Вообще–то такие вещи хороши на переполненной народом улице, когда знаешь, что кажущаяся безобидной фраза ничего не выдаст, даже если ее подслушает посторонний. Здесь же пароль выглядел полной бессмыслицей, но Мерлен настаивал.

Наконец я вспомнил:

— И птицы поют.

Человек удовлетворенно кивнул и зашагал к лодке. Я посмотрел на Харви: он что–то засовывал под плащ.

Тем временем кто–то спрыгнул с лодки и медленно направился к нам. Подойдя поближе, он представился:

— Я — Маганхард.

— Кейн.

— Ловелл.

— Нас двое и на борту двадцать килограммов багажа. Насколько мне известно, у вас должен быть «ситроен».

Судя по его тону, он не спрашивал, все ли в порядке: он был в этом уверен. Уж чего мы не ожидали, так это подобного отношения. Серьезный клиент, как правильно предположил Харви. Впрочем, удивило меня не только это.

— Вас двое?

— Со мной секретарь, мисс Элен Джармен. — Маганхард стоял, дожидаясь, не скажу ли я что–нибудь еще. Насколько мне удалось разглядеть его в темноте, это был плотный человек в очках и без шляпы, в темном пальто, обтягивавшем квадратные плечи. Его голос своим ровным металлическим тембром напоминал испорченный диктофон.

Кто–то еще поднялся на галечную гряду и остановился рядом с Маганхардом.

— Все в порядке?

Чистый холодный голос, несомненно, принадлежавший англичанке. Еще никому не удавалось сымитировать чопорную манеру выпускницы привилегированного женского колледжа, а может быть, просто никто не хотел.

Это была высокая темноволосая девушка в черном пальто, мягко поблескивавшем под дождем.

— Полагаю, что да, — тем временем ответил Маганхард. — Багаж сгрузили?

Она оглянулась, и в этот момент из темноты вынырнул матрос с двумя чемоданами. Маганхард молча прошел мимо нас, поднимаясь по склону. Харви похлопал меня по плечу и, быстро нагнав его, пристроился чуть позади и справа, где и полагается быть телохранителю.

Я же, как и надлежало шоферу, пропустил всех вперед и занял место в конце процессии.

Матрос поставил чемоданы, точнее, большие саквояжи из лошадиной кожи, на багажник «ситроена». Маганхард кивнул, и тот пошел обратно к морю.

Харви, поглядывая по сторонам, стоял рядом с Маганхардом, закрывая его собой от возможного выстрела. Ответная стрельба — всего лишь незначительная часть работы телохранителя, главное — защитить клиента от пуль.

— Харви, где вы хотите сесть? — спросил я.

— На переднем сиденье.

— Может быть, там захочет сидеть мистер Маганхард, — тут же возразила девушка.

— Может быть, — согласился я. — В таком случае он будет разочарован. Места распределяет Харви.

— Мистер Ловелл, вы телохранитель? — спросил Маганхард.

— Да.

— Я говорил месье Мерлену, что телохранитель мне не нужен. Одного шофера вполне достаточно. Я не люблю стрельбу.

— Я и сам ее не люблю, — бесстрастно ответил Харви. — Вот только мы с вами — это еще далеко не все.

— Никто не собирается меня убивать, — продолжал упорствовать Маганхард. — Это вздорная идея месье Мерлена. Единственная опасность исходит от полиции.

— Я тоже слышал эту версию, — перебил я. — Но когда сегодня вечером мы забирали машину в Кемпере, там был труп.

Дождь тихо барабанил по крыше «ситроена».

— Вы хотите сказать, что его убили? — после короткого замешательства спросил Маганхард.

— Именно. Этот человек должен был доставить нам машину.

— Труп в этой машине? — простонала мисс Джармен.

— Сейчас его там уже нет.

— Что вы с ним сделали?

Я промолчал.

— Дорогая моя, — вмешался Маганхард, — неужели вам в самом деле интересно, что эти люди делают с трупами?

Тем не менее мне показалось, что он тоже потрясен.

— Если мы все–таки сядем в эту машину, — скучным голосом сказал Харви, — то я хочу, чтобы Маганхард сидел на заднем сиденье справа, у меня за спиной.

На этот раз они без возражений сели в машину на указанные места. Мне показалось, что Маганхарду и впрямь не по себе.

* * *

Миновав Трегеннек, я включил фары, но движение продолжал на второй скорости: мне не хотелось, чтобы складывалось впечатление, будто мы торопимся. Уже одно то, что в такое время суток кто–то едет со стороны моря, выглядело довольно подозрительно.

Только когда мы проехали Плонеур–Ланверн, я перешел на третью. Струи дождя непрерывно стекали по ветровому стеклу, но тотчас же стирались «дворниками». Стараясь найти более удобное положение, я привалился к дверце.

Через некоторое время Харви первым нарушил молчание.

— Вы думаете, они будут караулить нас в Кемпере?

— Не знаю. Возможно.

— Мы не можем как–нибудь улизнуть?

— Только если делать объезд, но это займет чертовски много времени. Нам все равно придется пересекать реку. В Кемпере только один мост, а до ближайшего — десять километров.

— А, собственно, почему кто–то должен нас поджидать? — спросил Маганхард.

— Мистер Маганхард, я все думаю о человеке в машине. Ведь кто–то знал о нем, стало быть, не исключено, что они знают и о нас.

— Они могли следить за вами или за мистером Ловеллом от самого Парижа.

— Нет. — Я даже не стал обсуждать это с Харви.

— Откуда такая уверенность? — требовательно спросил Маганхард.

— Мы знаем, как быть уверенными.

«Ситроен» мчался по пустой широкой каменистой дороге между стен, сложенных из булыжников. Мой «маузер» лежал в бриф–кейсе, а перед выездом я успел переобуться в серые мокасины, которые в долгой дороге гораздо удобнее, чем обычная обувь.

— Надеюсь, вы постараетесь избегать неприятностей вместо того, чтобы потом их мужественно преодолевать, — после паузы сказал Маганхард.

— Постараюсь, — заверил я его. — Но пока мы не покинем Бретань — а это двести километров, — особенно выбирать не приходится. Вы прибыли вовремя, и мы можем этим воспользоваться: ехать как можно быстрее. Возможно, они не успели приготовить нам встречу.

Впрочем, сам я не очень–то в это верил: кто–то же оказался готов к встрече с водителем «ситроена» два с половиной часа назад. Но выбора по–прежнему не было.

Мы въехали в Кемпер, и я переключился на вторую скорость; при этом двигатель «ситроена» застучал громче, чем хотелось бы, но меня оправдывало то, что на незнакомой машине всегда легче научиться прибавлять газу, чем сбрасывать скорость. Харви снял локоть с ручки дверцы и потянулся к лодыжке. Теперь мы медленно ползли по направлению к набережной.

За исключением вереницы припаркованных машин, улица была пуста и напоминала сверкающий под дождем туннель, тускло освещенный фонарями, наполовину скрытыми в мокрой листве растущих вдоль реки деревьев. «Ситроен» мелко подрагивал на булыжной мостовой.

— Здесь вам надо было свернуть направо, — сказал Харви. — Это улица с односторонним движением.

— Знаю. Надеюсь, они этого не ожидали.

Выключив подфарники, чтобы номер машины было невозможно разобрать, я мягко нажал на акселератор. Вскоре мы добрались до конца набережной, пересекли мост с односторонним движением и, резко развернувшись в обратную сторону, проехали мимо бензоколонки на шоссе № 165 с таким видом, будто и не нарушали правил дорожного движения. Домов вокруг становилось все меньше.

— Кто–нибудь заметил что–то необычное? — спросил я.

Никто не ответил. Через некоторое время Харви сказал:

— Лично я бы не стал устраивать засаду в центре города — слишком много рекламы. Тем более они знают, что мы уже нашли труп водителя и теперь будем отстреливаться.

— Вероятно, они хотят, чтобы мы поскорее покинули эту часть страны, недаром же оставили нам машину.

Выехав из города, я впервые увеличил скорость до девяноста пяти километров в час. Пришла пора убегать.

— Почему они это сделали? — подозрительно спросил Маганхард.

— Понятия не имею. Возможно, решили, что одного трупа на город вполне достаточно. Вы, мистер Маганхард, должны знать об этих людях больше меня.

— Вы считаете, что я знаком с подобными людьми? — сухо поинтересовался он.

— Но ведь охотятся за вами, а не за нами. Мы здесь, потому что вы здесь.

— Простите, но среди моих знакомых нет наемных убийц. Я веду очень замкнутый образ жизни.

Я покосился на Харви и в свете фонаря увидел, как тот усмехнулся.

Тем не менее оставался еще один вопрос, который Маганхард мог помочь прояснить.

— Значит, вы считаете, что они способны нанять профессиональных убийц?

— Ну разумеется. Если кто–то хочет меня убить, как считаете вы с месье Мерленом, то это самый простой способ.

— Не обязательно. — Я покачал головой. — Настоящий профессионал в этом деле — птица редкая. Большинство убийств совершается в состоянии аффекта или просто по ошибке; обыкновенный же воришка просто так убивать не станет. Можно, конечно, нанять какого–нибудь психопата или юнца–наркомана, который любит размахивать пушкой, но это не профессионалы и они не справятся с такой работой. Чтобы найти человека, на которого можно положиться, нужно очень хорошо знать Францию.

— Но нашел же месье Мерлен вас, — возразил он.

— Мерлен знает Францию. — Я подумал, не сказать ли ему, что даже при всем этом он нашел лишь шофера, который после войны почти не занимался подобными вещами, и телохранителя, в лучшем случае еще не ставшего законченным алкоголиком. Впрочем, пока клиент не начал жаловаться, оправдываться не имело смысла.

— И все же, — не отставал я от Маганхарда. — Люди, которые их наняли, знают Францию?

После долгого молчания он медленно произнес:

— Боюсь, что я не имею ни малейшего представления о том, кто их нанял.

Я пошарил у сиденья и опустил на пару делений гидравлические рессоры, так как теперь мы ехали по дороге с отличным асфальтовым покрытием. Кроме нас, на шоссе никого не было, и, включив дальний свет, я держал сто двадцать километров в час.

Дождь продолжался с той же скучной монотонностью. Передняя и задняя печки работали на полную мощность, а поскольку мы начали путешествие мокрыми, то атмосфера в машине напоминала турецкую баню. Но это не имело значения, главное — мы двигались вперед.

При въезде в Кемпере наше путешествие чуть было не закончилось сворачивая налево под уклон, я слишком резко вывернул руль, и нас занесло. На несколько секунд машина потеряла управление, но я поспешно снял ногу с педали акселератора, и «ситроен», взвизгнув покрышками, выровнялся. Я посмотрел на Харви: он сидел, удобно устроившись, руки его небрежно покоились на коленях, и в мою сторону он даже не глянул. Его занимала только собственная работа — мою же он оставлял мне.

В самом Кемпере городские власти затеяли ремонт дороги, по–видимому, решив таким своеобразным способом отметить начало туристического сезона, и нам пришлось объезжать огромные кучи вывороченных из мостовой булыжников, но сразу за городом шоссе вновь стало ровным и свободным.

Вытащив из кармана пачку сигарет, я протянул ее Харви. Не говоря ни слова, он раскурил одну, передал ее мне, а сам закурил свой «Житан».

Некоторое время он о чем–то размышлял, а потом сказал:

— Если вы не хотите, чтобы они знали, сколько нас, я могу выйти и перебить все задние подфарники.

— Нет, пожалуй, не стоит, — подумав, ответил я. — Тогда нас в два счета остановят жандармы из–за неполадок в осветительной системе, а мы должны выглядеть приличными и законопослушными гражданами.

Харви выпустил струю дыма в поток воздуха из вентилятора на приборной панели.

— Ну да, я это заметил в Кемпере на той улице с односторонним движением.

— Военные называют это оправданным риском.

— Я думал, так бывает, только когда они случайно побеждают. А вообще–то лучше всего было использовать маленький грузовичок, его бы никто не заподозрил.

— Они бы обратили внимание на номер. Любой полицейский заинтересовался бы, что делает грузовичок для доставки продуктов с парижским номером в Бретани или у швейцарской границы.

— Возможно. Тогда нам надо было раздобыть трейлер.

— Откуда? К тому же я не умею их водить.

Некоторое время Харви курил, держа сигарету в левой руке. Делал он это так ловко, что его можно было запросто принять за левшу, если бы я не знал, для чего он оставляет свободной правую руку.

— Да, наверное, вы правы, — наконец пробормотал он. — Жаль, что у нас не было времени как следует все обдумать.

— Если бы у нас было больше времени, мы бы вообще не взялись за это дело.

— Наверное. — Харви окинул взглядом приборную панель. — Когда вам надо будет заправляться?

— Еще рано. — Стрелка датчика показывала, что бак почти полный. — Надеюсь, бензин нам не понадобится до рассвета: тогда на дорогах будет больше машин.

— Рассвет примерно в пять тридцать.

Я удивленно вскинул брови: сам я не догадался поинтересоваться, когда рассветет, хотя, по идее, должен был это сделать. Меня оправдывало лишь то, что Харви гораздо дольше меня занимается подобными делами. Конечно, у него была своя проблема, но, не зная об этом, его можно было принять за жесткого, хладнокровного и расчетливого человека.

Я искоса посмотрел на него. Лицо Харви было спокойным; рука, державшая сигарету, не дрожала, но глаза внимательно ощупывали каждую стену, дом, дерево, стоило им возникнуть в свете фар и промелькнуть мимо нас, доказав свою безобидность.

Казалось, что я слился с машиной. В таком большом «ситроене» задние сиденья расположены достаточно далеко, чтобы их пассажиры не дышали вам в затылок; от наших мы уже полчаса не слышали ни звука. Они как будто исчезли, превратившись в неодушевленный груз, значивший не более чем обрывки смутных воспоминаний. Остались только мы с Харви в темной кабине автомобиля, летящего сквозь ночь со скоростью пули.

Это был один из тех случаев, когда всем своим существом ощущаешь, что машина не подведет. Мне казалось, что я наизусть знаю это ранее не знакомое шоссе и с точностью могу сказать, когда будет крутой поворот, очередной спуск или подъем. Порой такое случается, и если у вас возникает подобное чувство, то вы на какое–то время в безопасности. Но хуже нет, когда оно исчезает, а вы этого не замечаете.

Часы на приборной панели показывали половину четвертого. Два часа до рассвета. Шестнадцать часов до Лихтенштейна.

 

Глава 6

В четыре часа утра мы въехали на центральный проспект Ванна, с обеих сторон обсаженный деревьями. Это был самый крупный город, попавшийся нам за последний час.

Я повернулся к Харви.

— Прямо перед вами в кармане лежит путеводитель Мишлена. Будьте добры, найдите, где здесь почтамт. Я хочу позвонить Мерлену, если, конечно, там есть телефон.

— Зачем?

— Он просил меня поддерживать связь. Возможно, он сумеет выяснить что–нибудь об убийстве в Кемпере, это может нам пригодиться.

Харви принялся листать путеводитель.

— Так, вот здесь поверните направо, теперь прямо по этой площади. Почта будет ярдов через двести по правой стороне.

Я подкатил к темной телефонной будке и выключил мотор. Наступившая тишина настолько поразила меня, что я невольно испугался, какой же, должно быть, шум издает «ситроен», но тут же мотнул головой — слишком мало мы проехали, чтобы начинать нервничать.

Будка была открыта, и довольно быстро мне удалось разбудить телефонистку. Я попросил соединить меня с парижским номером Анри.

Телефон прозвонил несколько раз, а затем заспанный женский голос произнес:

— Алло?

— Est il possible de parler a Henri? Voici Caneton.

Короткая пауза, потом:

— II vous donnera un coup de telephone dans quelques minutes. Quel est le numero?

Я продиктовал ей номер, повесил трубку и вернулся к машине.

— Еще не дозвонился, — сказал я Харви. — Он нам перезвонит. — Усевшись на переднее сиденье, я закурил сигарету.

— Зачем вы ему звоните? — спросил Маганхард.

— Хочу рассказать, что случилось с его человеком в Кемпере, и посмотреть, как он на это отреагирует. К тому же он может что–нибудь посоветовать.

В голосе Маганхарда появились металлические нотки.

— Мне казалось, что вы специалист.

— Специалист — это тот, кто знает, когда обратиться к специалистам.

Зазвонил телефон, и я поспешно выскочил из машины.

— Месье Канетон? — послышался голос Анри.

— Привет, Анри. Плохие новости: ваш кузен в Бретани болен, очень болен.

— Плохо. Как это случилось?

— Неожиданно… очень неожиданно. Как вы считаете, что мне делать?

— Он… о нем хорошо позаботились?

— Там, где он находится… день–другой с ним все будет в порядке.

— Тогда, я полагаю, вам следует ехать как ехали. Вы звоните из Ванна?

— Да. Я просто беспокоился, что болезнь может оказаться… заразной. Вы не в курсе, в последнее время ему не приходилось бывать рядом с источником эпидемии?

— Пока ни о чем таком не слышал, утром выясню поточнее. Вы мне перезвоните?

— Непременно. Спокойной ночи, Анри.

— Aurevoir, Caneton.

Я сел в машину и завел мотор.

— Он ничего не знает… Мы можем повернуть отсюда в сторону Ренна, потом на Ле–Ман, а дальше — по северной трассе, но дорога там неважная. Мне кажется, лучше продолжать двигаться к Нанту. — Большой желтый трейлер «берлие» вывернул из–за угла и пронесся мимо, сотрясая все вокруг.

— Ну ладно, поехали, — бросил Харви. — К завтраку на дороге будет полно этих штуковин.

Шоссе стало прямее, и я увеличил скорость. В свете фар все чаще мелькали окруженные зеленью фермерские домики. Мы почти выехали за пределы Бретонского полуострова, однако я уже не чувствовал дорогу так, как раньше. Мы по–прежнему двигались вперед, но магическое ощущение слияния с дорогой было потеряно.

Время от времени нам попадались трейлеры и грузовички с окрестных ферм, выбрасывавшие из–под задних колес потоки воды и грязи, издали похожие на клубы дыма. Я понял, что мы должны оставлять за собой след наподобие кильватерной волны от торпедного катера, я успокоился: при всем желании никто не смог бы разобрать наш номер.

Все молчали, только иногда вспыхивал огонек зажигалки, когда Харви или девушка прикуривали. Начался последний и самый долгий час перед рассветом. Это время, когда вдруг понимаешь, что не удалось накопить сил для нового дня; время, когда больным начинает казаться, что ночь тянется бесконечно, и они сдаются и умирают… время, когда опытный наемный убийца сидит в засаде, поджидая свою жертву.

Но, как ни странно, ничего не произошло. Вскоре после пяти мы миновали Нант, проехав мимо центра через юго–западные пригороды.

— Как у нас с горючим? — поинтересовался Харви.

— Кончается, но до Анжера, думаю, хватит. Пока что мы проехали двести пятьдесят километров.

— А мы не могли бы остановиться и позавтракать? — спросила мисс Джармен.

— Где–нибудь в районе Тура.

— Почему так долго?

— Там больше туристов, чем в других окрестных городах, а значит, приезжие не так хорошо запоминаются.

Мы продолжали двигаться по направлению к долине Луары по шоссе № 23. Хорошая, удобная дорога, за исключением тех отрезков, где она делала крутые изгибы по направлению к деревушкам, разбросанным вдоль реки. Транспорта заметно прибавилось: грузовички с рыбой, ехавшие от моря, другие — с овощами из близлежащих деревень. Стало гораздо больше тяжелых трейлеров: «берлие», «сомюры», «савьемы», «юники» и цистерны — «виллемы». Все эти махины имели вид плечистых приземистых солдат французского Иностранного легиона и ту же привычку сметать все на своем пути.

* * *

Понемногу начало светать: очертания деревьев и домов все четче проступали на фоне неба, свет фар казался бледнее. Мы ехали с приличной скоростью, к тому же встречный ветер начал разгонять тучи и дождь ослабел.

Когда стало достаточно светло, я повернул зеркало заднего обзора так, чтобы иметь возможность получше рассмотреть наших пассажиров.

На первый взгляд Маганхарду можно было дать около пятидесяти; его тяжелое квадратное лицо, лишенное каких–либо запоминающихся черт, застыло в недоверчивой гримасе. Густые черные волосы были аккуратно зачесаны назад. Он сидел совершенно неподвижно, напоминая металлическую статую периода 30–х годов, когда было принято передавать внешность мягко и стилизованно, дабы подчеркнуть, что это Настоящее Искусство.

На нем были квадратные очки в толстой черной оправе и бронзового цвета дождевик очень простого покроя; на запястьях поблескивали часы и золотые запонки прямоугольной формы работы одного из тех скандинавских дизайнеров, которые могут заставить нержавеющую сталь выглядеть на миллион долларов, а золото — на пятьдесят центов.

Мисс Джармен, напротив, производила совершенно иное впечатление.

У нее было изящное бледное лицо правильной овальной формы, с тонкими изогнутыми бровями, подведенными карандашом, которое не портило даже выражение легкого высокомерия. Две длинные пряди каштановых волос свободно спадали на плечи, как у Греты Гарбо в роли королевы Кристины. Она крепко спала, плотно сжав губы.

Во многом она выглядела полной противоположностью своему шефу, хотя в чем–то они были схожи. По крайней мере было понятно, почему она сидела у него в приемной, и, на мой взгляд, это было единственное место, где он хотел ее видеть. Такой девушке, как эта, ничего не стоило выставить за дверь обладателя нескольких миллионов, при этом совершенно не ранив его чувств.

Скорее всего именно это качество и позволило ей купить котиковую накидку — на деньги Маганхарда, но абсолютно не в его стиле. Это была довольно легкомысленная вещица, стянутая поясом, под ней виднелась белая блузка.

Я покосился на Харви, вернул зеркало на место и вновь уставился на дорогу. Около шести утра впереди показался Анжер. Несмотря на хорошее шоссе, я был вынужден сбросить скорость, поскольку нас то и дело обгоняли огромные грузовики.

Мы медленно катили по широким пустым улицам мимо высоких старинных домов с окнами, закрытыми жалюзи. Когда французский город погружается в сон, он словно вымирает. Поэтому я никак не мог отделаться от ощущения, что еду через кладбище, и, сбросив скорость, старался ехать как можно тише.

Отсюда до Тура вели две дороги: главная автострада, петлями уходившая на север, и дорога для туристов, протянувшаяся вдоль Луары. В конце концов я решил, что в это время суток на автостраде будет больше грузовиков, чем туристов у реки, и выбрал Луару.

— Скоро мы остановимся, чтобы заправить машину, — объявил я. — С этого момента нам придется общаться с другими людьми, в кафе и так далее. Давайте решим, кто какую роль будет играть.

— Вы сойдете за француза? — спросил Харви.

— Если только не потребуется показывать паспорт.

— Французы убеждены, что овладеть их языком невозможно, и, если вы хорошо его знаете, им в голову не придет заподозрить в вас иностранца.

— У меня неважное произношение, — признался Харви. — Может, сделать вид, что я вообще не знаю языка? Скажем, обыкновенный небогатый турист из Муз–Дроппингс, штат Айова, а? Первый раз в Европе. Ну и ну, клевые у вас тут места!

Подумав, я повернулся к заднему сиденью.

— Как насчет вас, мистер Маганхард? Какой у вас паспорт?

— Я австрийский гражданин, проживающий в Швейцарии.

— Паспорт на ваше имя?

— Естественно.

— Ничего другого я и не ожидал, но все же подумал, что для человека в его положении он слишком честен.

— Тогда вам лучше говорить по–английски. — У него было не особенно хорошее произношение, да и на англичанина он не был похож, по крайней мере мне так казалось. Но для обыкновенного хозяина французского кафе сойдет и так. — Но если вам придется предъявлять паспорт, — быстро добавил я, — вообще ничего не говорите: ни по–английски, ни по–французски. То, что вы не знаете никаких языков, поможет вам сойти за человека, который впервые за границей.

Он фыркнул. Надо полагать, эта мысль пришлась ему не по вкусу, но он был вынужден согласиться.

— Мисс Джармен? — продолжал я.

— Разумеется, у меня английский паспорт, но мне кажется, я весьма неплохо владею французским.

— Я бы предпочел, чтобы вы оставались англичанкой. Вы похожи на англичанку и постарайтесь вести себя как аристократка. Если полиция будет искать секретаршу, то герцогиня вряд ли привлечет ее внимание. Задирайте нос по малейшему поводу.

— Мистер Кейн, я буду вести себя так, как мне заблагорассудится, — холодно отчеканила она.

— У вас отлично получается, — кивнул я.

Таким образом, мы превратились в английского бизнесмена, его подругу–аристократку, американского туриста и их приятеля–француза. Не совсем логично, но это все же не пара наемников, которым надо доставить австрийского бизнесмена и его секретаршу в Лихтенштейн.

Возможно, это нам не поможет, но нельзя было забывать, что, стоит нам совершить хоть одну ошибку, и мы попадем в тяжелейший переплет.

По той же причине я свернул на боковую дорогу и развернулся так, чтобы подъехать к бензоколонке с востока, чтобы создать видимость, будто мы направляемся из Парижа к атлантическому побережью.

К нам подошел сонный механик, и я попросил его залить в бак сорок пять литров бензина. Затем вышел из машины и потянулся, следом за мной выскользнул Харви, быстро осмотрелся и, оперевшись на крышу, встал у борта, обращенного к шоссе.

Я обошел вокруг «ситроена», чтобы впервые осмотреть его при свете дня, и остался доволен: шины почти новые, никаких заметных царапин или вмятин.

— Да, эта ваша Франция и впрямь симпатичное местечко, — громко сказал Харви. — Одно плохо — ваша кухня ни к черту не годится. Что бы я сейчас слопал, так это замороженного цыпленка с жареной фасолью, да, сэр!

Я окинул его испепеляющим взглядом, но деваться было некуда: на нас смотрел механик.

— Вы… вы, должно быть, шутите, да? — удивленно спросил я, широко раскинув руки. — Или вы… que dites vous?… уже соскучились по вашему городку в Айове?

— А то как же, конечно. Небось мой папаша сейчас сидит себе на крылечке в качалке и прикидывает, как бы ему еще разок облапошить индейцев с их нефтяными скважинами.

Улыбнувшись механику, я кивнул в сторону Харви:

— Americain… II n'aime pas beaucoup la cuisine francaise.

Механик глянул на Харви так, словно тот сбежал из террариума, и пожал плечами.

— Quarante six.

Я протянул ему пятьдесят франков и сел за руль. По ка что мы провели всего лишь заспанного служителя с бензоколонки, но начало было положено.

Выехав на боковую дорогу, я развернулся за гаражом, и вскоре мы вновь оказались на главном шоссе. Часы показывали 6.35, небо на востоке было затянуто массой грязных рваных облаков, сквозь которые пробивались слабые лучики света, но солнца мы пока не видели.

Шоссе плавно петляло среди холмов, вдоль правой обочины тянулась довольно высокая каменная стена, построенная для защиты от весенних паводков. Поля были покрыты сочной зеленой травой: недаром долина Луары считается одним из плодороднейших фермерских районов Франции.

Обогнав пару грузовиков армии США, мы увидели первый указатель на Тур: большой пилон в форме Эйфелевой башни. Вскоре впереди показались шпиль кафедрального собора и кварталы многоэтажных современных домов. Ближе к центру мне пришлось сбросить скорость, поскольку улицы были забиты толпами клерков, спешивших на работу на жужжащих мопедах.

— Где будем завтракать? — деловито спросил Харви.

— Найдем местечко неподалеку от рынка, они должны быть открыты уже несколько часов.

Я переехал через мост и повернул в старую часть города. Она была забита грузовиками с рыбой и фруктами.

Чуть не доезжая до Пляс де Голль, я свернул на боковую улочку и остановился.

Харви пулей выскочил на тротуар, осматриваясь по сторонам и левой рукой удерживая Маганхарда и мисс Джармен в машине. Вокруг было полно народу.

— Можно было обойтись и без этой толпы, — тихо сказал он.

Я пожал плечами.

— С другой стороны, она может сыграть роль прикрытия.

— Прикрытие — это я. Только давайте не возводить это в привычку, хорошо?

Маганхард с девушкой вышли, и я запер машину.

Мы оказались на маленькой площади, окруженной невысокими пыльными домами, плоские фасады которых были залеплены яркими истрепанными афишами, по–видимому, оставшимися после прошлогодних гастролей бродячего цирка. В дальнем конце площади располагалась небольшая забегаловка без сидячих мест. Я повел всех за угол.

Буквально через несколько шагов мы наткнулись на другое кафе: маленькое и полутемное, но теплое и переполненное посетителями. Протиснувшись мимо группы людей в грязных синих комбинезонах и кожаных фартуках, пивших коньяк и обсуждавших результаты последних скачек, мы заняли столик в углу зала. Тут же подлетел официант, не глядя на нас, принял заказ на четыре кофе с рогаликами и исчез.

— Я бы предпочла кофе со сливками, — сказала мисс Джармен.

— Извините, но, боюсь, тогда бы нам пришлось выбирать между быстрым обслуживанием или вообще никаким. — Я вытащил пачку сигарет и предложил своим попутчикам. Она взяла одну. Харви отрицательно покачал головой, продолжая неотрывно наблюдать за входом. Я заметил, что Харви рассадил нас как профессионал, отлично знающий свою работу: он сел в углу лицом ко входу, справа от него — Маганхард, я закрывал его со стороны двери, а девушка — чуть в стороне.

— По какой дороге мы теперь поедем? — спросил Маганхард.

— На Женеву, никуда не сворачивая. Пока что мы проехали четыреста пятьдесят километров, и до швейцарской границы осталось около шестисот.

— Когда я окажусь в Лих…

— Тише!.. Пожалуйста, не говорите так громко.

Он презрительно скривился.

— Мистер Кейн, а вам не кажется, что вы шарахаетесь от собственной тени?

— Как знать! Вы же не сможете сказать, где и с какими неприятностями мы столкнемся. Просто я пытаюсь предусмотреть все. — Я глянул на часы. — Мы должны быть там к девяти или к десяти вечера, если ничего не случится.

 

Глава 7

Официант протолкался сквозь толпу и поставил на стол четыре больших чашки черного кофе и пластмассовую тарелку с рогаликами. Я попросил сливок для мадемуазель. Он вскинул брови, чтобы показать, как сильно я испытываю его терпение, и поинтересовался, уверен ли я, что потом нам не захочется еще и коньяка?

Лично я бы выпил с удовольствием, поскольку был на ногах гораздо дольше, чем любой из рыночных грузчиков у стойки, но решил, что могу потерпеть, раз уж и Харви держится.

Я оглядел стол. Девушка отрицательно покачала головой. Маганхард вообще не удостоил меня взглядом.

— Мне не надо, — сказал Харви. — Но вы не стесняйтесь.

— Нет, спасибо. — Я покачал головой официанту. Мы принялись за кофе с рогаликами, которые оказались свежими и теплыми. У одного из посетителей за соседним столиком был транзистор: спортивный комментатор сообщал сведения о результатах дневных заездов, и ревностные поклонники конного спорта сгрудились вокруг стола, отпуская язвительные замечания в адрес проигравших.

— Почему вы не выбрали более северную трассу? — спросила мисс Джармен. — Орлеан, Дижон и Нёшатель?

— Потому что эта мне больше нравится.

— Маганхард, — сказало радио.

Я застыл.

— …grand yacht de luxe appartenant a un financier international a ete arrete par line fregate de guerre aupres de la cote…

Щелчок, и транзистор умолк. Я возмущенно посмотрел на Маганхарда.

— Черт бы вас побрал! У вас даже не хватило ума не заходить в пограничную зону! Ну–ну, теперь ваша команда запоет песни на таможне в Бресте.

— Потише, — перебил меня Харви. — Давайте не будем здесь скандалить.

Я глубоко вздохнул и призвал на помощь все свое самообладание.

— Вы правы. Никто ничего не слышал, о'кей? Мы просто туристы.

Подошедший официант поставил перед мисс Джармен кувшинчик со сливками.

— Каков будет новый план? — небрежно спросил Харви.

— Мы должны исходить из того, что команда рассказала все. Значит, полиция теперь знает, что Маганхард во Франции, и скорее всего в курсе, куда он направляется. Они знают, что вы находитесь с ним, — кивнул я девушке. — Узнают ли они, кто такие мы с Харви?

— Уверен, что нет, — заявил Маганхард.

— А как быть с машиной? — вмешался Харви. — Может, попробуем раздобыть другую?

Поразмыслив над его предложением, я был вынужден отказаться от этой затеи.

— Не думаю, что они уже знают номер нашей машины. У них уйдет несколько часов, чтобы выяснить, что она исчезла из гаража, и разослать телексы по всей стране. Мы не сможем взять машину напрокат, не предъявляя паспорта, а если угоним чью–то еще, то они скорее всего узнают ее номер, как только найдут «ситроен». Следовательно, нам придется от него избавиться… Нет, мы поедем на нем. Но, — тут я повернулся к Маганхарду, — распрощайтесь с мыслью, что сегодня вечером вы попадете в Лихтенштейн. С этого момента мы начинаем передвигаться окольными дорогами.

— Почему?

— Сомневаюсь, что местная полиция причинит нам какие–либо хлопоты. Информацию они получат не сразу, да к тому же не воспримут ее серьезно. Вряд ли деревенский полицейский понадеется поймать всемирно известного финансиста, так что и стараться особо не будет. Сюрте — вот кто возьмется за нас как следует. Они отлично знают свое дело, но перекроют только главные магистрали. Поэтому, если мы станем держаться подальше от больших дорог, все будет в порядке, но это скажется на нашей скорости.

Маганхард уставился на свою чашку, а потом бесстрастно посмотрел на меня.

— Хорошо. Если сегодня мне удастся отправить сообщение, то я смогу позволить себе потерять еще одну ночь.

— Тогда поехали, — сказал Харви.

У меня хватило мелочи, чтобы заплатить за завтрак. Я оставил ее на столе и, подхватив свой бриф–кейс, направился к выходу. Не сговариваясь, мы разбились на пары: впереди шли Маганхард и Харви, мы с мисс Джармен — за ними.

Машин на площади стало больше. Прямо за нашим «ситроеном» был припаркован серый «мерседес», а перед ним — маленький зеленый «рено–4L». Харви и Маганхард подошли к машине… и, не останавливаясь, двинулись дальше. Я понял, почему они это сделали, и, обняв мисс Джармен за плечи, улыбнулся ей и прошептал:

— Продолжайте идти. У нас неприятности.

Мы завернули за угол, затем еще раз. Харви и Маганхард дожидались нас у парадного какого–то дома.

— Нас зажали между двумя машинами, верно? — сказал Харви.

— Да. И у обеих парижские номера.

— Значит, это не случайное совпадение, — кивнул он. — Что будем делать?

— Полиция действовала бы по–другому. Значит, это наши конкуренты. Они будут наблюдать за машинами и дожидаться нас.

— В том кафе на площади.

— Думаю — да.

Харви разжал ладонь и снова сжал ее в кулак.

— О'кей, — спокойно сказал он. — Придется сходить и попросить их отогнать машины. — Он повернулся к Маганхарду. — Не хотелось бы оставлять вас без охраны, но ничего не поделаешь. Стойте здесь, мы скоро вас заберем, хорошо? Кейн, вы готовы?

Прислонив свой бриф–кейс к двери и загораживая его телом, я достал «маузер» и быстро сунул его за пояс под дождевик. Ходить с ним было так же неудобно, как с аппаратом для искусственного дыхания, только не так заметно со стороны.

* * *

Мы снова завернули за угол, не сговариваясь прошли улицу, ведущую к площади, и повернули на следующую, чтобы выйти к кафе, не будучи замеченными из окон.

У входа на площадь Харви остановился, оценивая обстановку. Двое грузчиков медленно прошли мимо стоянки машин в дальнем конце площади и скрылись из виду.

Я оглянулся: улица, откуда мы пришли, была узкой и темной и, похоже, в это время дня совершенно безлюдной.

— Знаете, если бы я хотел спокойно поговорить насчет того, чтобы одолжить ключи от пары машин, то сделал бы это здесь, а не в кафе.

Харви едва заметно кивнул и двинулся вперед.

Мы были уверены, что распознаем их без труда. Так оно и вышло — в толпе рабочих с рынка они выделялись так же, как крокодилы в пруду с золотыми рыбками. И сидели они там, где и должны были, — за столиком у окна неподалеку от двери. Рядом с кофейными чашками лежала кучка монет, чтобы можно было выскочить из кафе, не дожидаясь официанта.

Оглядев их, Харви сразу определил лидера: небритого толстяка лет пятидесяти в плаще. Склонившись над столом так, что распахнувшийся макинтош скрывал его правую руку от остальных посетителей, Харви тихо произнес:

— Venez faire une promenade, mes enfants.

Толстяк застыл и только слегка покосился своими желтоватыми глазами на Харви. Я с самоуверенной улыбкой придвинулся поближе к двум другим, дав им возможность хорошенько рассмотреть «маузер» у меня за поясом, и вновь отступил, внимательно наблюдая за посетителями.

Никто не обращал на нас внимания: официанта не было видно, остальные были заняты разговором.

— Marchez, — скомандовал Харви.

Толстяк резко оттолкнулся обеими руками от стола, чтобы встать, но в этот момент мелькнуло что–то серебристое, послышался глухой удар, и его лицо исказилось от боли. Затем он осторожно накрыл левой рукой правую, оставшуюся лежать на краю стола и начавшую слегка кровоточить.

Прижав к себе револьвер, Харви медленно взвел курок. Тихий щелчок утонул в шуме разговоров. Толстяк открыл глаза и мрачно уставился на Харви. Тот повернул дуло в его сторону и нажал на спусковой крючок — выстрела не последовало только потому, что он придержал боек, но толстяк громко сглотнул.

Теперь стоило Харви отпустить большой палец, и револьвер бы выстрелил: он был безопасен в той же степени, что и граната с выдернутой чекой. Ни один человек, находящийся в здравом уме, не поверит, что в таком положении револьвер можно выбить из руки; поверит он только в то, что его запросто пристрелят, если он сделает слишком резкое движение.

Мы находились в кафе уже довольно долго — с минуты на минуту мог появиться официант и спросить, что мы будем заказывать, и тогда неприятностей не миновать. Я начал потеть. Но толстяк потел куда сильнее.

Не желая выглядеть испуганным, он нахмурился и слегка кивнул, чтобы показать, что готов встать. Харви: сделал шаг назад, и мы гуськом вышли из кафе.

Когда мы повернули за угол и прошли достаточно, чтобы нас не было видно с площади, Харви остановил процессию.

— Les clefs de la Mercedes et la Renault.

Толстяк прислонился к стене и начал объяснять, что это не их машины и вообще, какого черта…

Харви лишь улыбнулся. Его лицо настолько подходило для такого рода улыбок, что я невольно вспомнил о других стенах, испещренных следами пуль, и о людях с завязанными глазами перед шеренгой автоматчиков. Затем он снова вытащил револьвер, и на этот раз щелчок прозвучал отчетливо.

Получив ключи, он протянул их мне через плечо.

Я придвинулся ближе, чтобы их взять.

— Мне понадобится около минуты, чтобы отогнать «мерседес».

— Сколько нужно, столько и занимайтесь.

Я потянулся за ключами.

До сих пор я знал о наших новых знакомых только то, что они подстроили ситуацию с припаркованными машинами, которая легко могла стать причиной перестрелки в самом центре Тура. Что, на мой взгляд, говорило только об их глупости. Но как бы то ни было, а понимали они друг друга с полуслова.

Я так и не уловил никакого сигнала, но первым из них начал тот, кто был замыкающим. Прыгнув вперед, он распластался на дороге. Харви резко повернулся, пытаясь поймать его на мушку, и в этот, момент толстяк, оттолкнувшись от стены, быстро сунул левую руку под плащ.

Я стоял позади Харви, и он не только закрывал мне линию огня, но и мог сбить меня с ног, если бы толстяк успел всадить в него пулю. Я рванулся назад, одновременно пытаясь выхватить «маузер».

Левой рукой вытащив пистолет, толстяк одновременно ударил Харви правым плечом, и они начали падать прямо на меня. Недолго думая, Харви прижал револьвер к его левому плечу и выстрелил.

Послышалось приглушенное «бах!», и толстяк, буквально подброшенный в воздух, шлепнулся на спину. Пистолет выпал из его руки и ударился о стену. Харви перекатился у моих ног. Третий противник прыгнул в сторону, рассчитывая напасть на меня с фланга.

Выхватив «маузер» из–за пояса, я переключил его на автоматическую стрельбу — было само время показать, на что он способен.

— Не вздумайте из него стрелять! — крикнул Харви. Но, увидев длинный магазин «маузера», мой противник отбросил мысль хвататься за оружие и поднял руки еще до того, как успел остановиться.

Я стоял, водя пистолетом из стороны в сторону.

— Venez chercher, mes amis!

Нервы мои были напряжены, и я был готов в любую секунду нажать на курок. Харви вскочил на ноги.

— Господи Иисусе, война давно кончилась. Кейн, успокойтесь. — Он повел своим короткоствольным револьвером справа налево, и двое оставшихся противников быстро попятились к стене. Толстяк в канаве громко застонал.

— Подгоните машину, — сказал Харви.

Неохотно спрятав «маузер» под плащ, я направился к площади.

* * *

Судя по всему выстрела никто не слышал, поскольку на этот раз всю его энергию приняло на себя плечо толстяка. Я бы не хотел осматривать эту рану.

Отогнав «мерседес» на пару ярдов назад и проверив шины «ситроена» на тот случай, если они решили подстраховаться, я сел в него и завернул за угол.

Харви медленно шел навстречу, не вынимая правой руки из–под плаща. Он скользнул на переднее сиденье, и я нажал на газ.

— Что вы с ними сделали?

— Сказал, чтобы они выудили его из канавы и отвезли домой… Черт, я оказался полным идиотом.

— То есть?

— Он был левшой, а я об этом не подумал. Я знал, что он главный, знал, что без него они ничего не начнут, но был уверен, что приструнил его, когда размозжил ему правую руку в кафе. Я должен был учесть, что он может оказаться левшой.

Я свернул за угол и сбросил скорость…

— Каждый имеет право на ошибку.

— Только не в моей профессии.

Протянув руку назад, я открыл задние дверцы. Не теряя времени, Маганхард и девушка с моим кейсом буквально влетели в машину. Я резко взял с места и повернул налево на Пляс де Голль, проскользнув в узкую щель между двумя грузовиками.

Неожиданно мисс Джармен наклонилась к Харви и сказала:

— От вас пахнет порохом.

— Верно, — кивнул тот. — Мне пришлось выстрелить в одного типа. Но он остался жив.

— Наверное, вам не повезло, — холодно бросила она.

— Да нет, так было задумано.

— Никакого удовольствия, — добавил я. — Вот если бы мы убили его у вас на глазах, тогда другое дело.

— Если бы вы угостили его парой своих острот, эффект был бы тот же, — парировала она.

Харви рассмеялся.

— Да, Кейн, сразу видно, что дама от нас не в восторге. Но, Боже, как же вы меня напугали.

— Я?

— Вы, вы. Вы так размахивали своей пушкой и вопили, что я уж подумал, что им достанется вся обойма. А я, между прочим, стоял как раз перед вами.

— Ну, я ведь говорил, что война меня многому научила.

— Это было давно. Не забывайте, мода меняется.

Я начал петлять по узким окраинным улочкам, пытаясь выбраться к автостраде, выходившей из города в южном направлении.

— Ну и? — спросил я. — Что вы думаете о наших противниках?

— Эти никогда не станут первоклассными спецами.

— И я того же мнения. Вы кого–нибудь из них знаете?

— Нет.

— Что они собирались делать? — спросил Маганхард.

— Я думаю, они нарушили все указания, — быстро ответил Харви. — Скорее всего им приказали сесть нам на хвост в Type, и это было нетрудно. В любом случае нам пришлось бы пересекать реку, а здесь всего два моста. Потом они должны были проследить за нами до какого–нибудь тихого местечка и там напасть. С такой машиной, как «мерседес», они могли спокойно висеть у нас на хвосте. Но мы остановились у этого кафе, и они решили, что так будет проще. Полный идиотизм.

Я кивнул: версия Харви выглядела довольно правдоподобно.

— Потому–то вы и не стали никого убивать?

Он окинул меня быстрым взглядом и спокойно сказал:

— Это было бы лишним. Они так медленно копались, что у меня было полно времени.

Мисс Джармен, вновь подавшись вперед, недоверчиво спросила:

— И вы не хотели никого убивать?

— Нет, хотя запросто мог.

На самом деле это было не совсем так. Лично я был даже удивлен, что обошлось без трупов.

Быть хорошим телохранителем вовсе не означает уметь быстро выхватывать оружие или бить без промаха. Это всего лишь, так сказать, дополнительные достоинства. Настоящий талант заключается в том, чтобы быть готовым к убийству — в любой момент и не задавая лишних вопросов. Телохранитель может быть быстрым как кошка и метким как Робин Гуд, но если он начинает обсуждать со своей совестью, готов он убивать или нет, то скоро окажется в очереди за пособием по безработице. Или, что более вероятно, попадет на тот свет.

А может быть, просто сопьется.

* * *

По–прежнему держа курс на юго–восток, я пронесся по бульвару Беранже и сунул Харви дорожную карту.

— Посмотрите, как нам лучше двигаться на юго–восток, но только по окольным дорогам.

— Хотите отвернуть подальше от автострады Бретань — Швейцария?

— Точно. Там должны быть полицейские кордоны.

Он зашелестел картой.

— Тогда нам надо в сторону Оверни.

— Это мысль, — кивнул я. — У меня там есть друзья. По крайней мере были когда–то.

 

Глава 8

На секунду мне показалось, что мы попались — в двух километрах от города на мосту через Шер. Шел ремонт моста, и половину дорожного покрытия сняли, обнажив серые бетонные фермы. Для проезда оставалась лишь узкая дорожка, выложенная деревянными брусьями, в начале которой стоял полицейский, пристально наблюдая за каждой машиной.

Потом до меня дошло, что он просто регулирует движение транспорта. Я медленно и осторожно проехал по мосту, и минуту спустя мы катили на юг по шоссе Д–27 мимо виноградников и новеньких пригородных коттеджей, выкрашенных яркой краской.

Мы пересекли всего одну национальную автостраду — никаких кордонов и патрульных машин — и оказались в относительной безопасности. Я гнал «ситроен» по узкой извилистой дороге, на прямых участках разгоняясь до девяноста километров в час.

В ходе подобных операций Сюрте не перекрывает все дороги подряд. У себя в штабе они втыкают в карту булавки с флажками и начинают рассуждать: «Они выехали отсюда во столько–то, следовательно, во столько–то должны быть здесь». Именно в этих районах они ставят кордоны и предупреждают дорожную полицию. Это чем–то напоминает расходящиеся по воде круги: чем больше времени прошло, тем шире и дальше отодвигается линия обороны. До этого момента я считал, что мы опережаем их на шаг, может быть, они даже не знали, что мы в Type. Но теперь я не смел рисковать и был вынужден скрываться на боковых дорогах, а это означало, что линия обороны может нас опередить. Так или иначе, а к вечеру они должны были предупредить швейцарских пограничников.

Очень хорошо. Сегодня вечером мы будем еще только в двухстах километрах от швейцарской границы, и не исключено, что к завтрашнему утру часть кордонов уже будет снята. Это напомнило мне еще кое о чем.

— Мы должны позвонить Мерлену.

— Зачем? — тут же спросил Харви.

— Чтобы поддерживать связь, а заодно узнать, не выяснил ли он чего–нибудь нового… Да, мистер Маганхард, если не возражаете, я бы хотел, чтобы он послал телеграмму от вашего имени.

— Зачем? Кому? — удивился тот.

— Капитану вашей яхты и команде. Что вам очень жаль, что так получилось, и вы надеетесь, что их скоро выпустят — что–нибудь в этом роде. Разумеется, ее перехватит полиция и, возможно, решит, что вы уже в Париже. Это может помочь.

Он издал свой металлический смешок.

— Хорошая мысль.

* * *

Когда мы выехали за пределы цветущей долины Луары, дорога стала еще более ухабистой и извилистой. Неровные обочины, корявые деревца и запущенные живые изгороди — все говорило о том, что никому до этого нет дела. И дорожные знаки тоже представляли собой старые ржавые таблички туристского клуба Франции, погнутые усилиями нескольких поколений местных мальчишек, бросавших в них камни.

Снова начался дождь, вскоре перешедший в настоящий ливень — вдоль обочин заструились мутные потоки воды, испещренные маленькими водоворотами. Шеренга тополей вдоль дороги напоминала промокших до нитки часовых, дожидающихся смены караула.

Харви снова углубился в изучение карты, затем сказал:

— Значит, вы хотите проехать южнее Клермоя–Феррана и углубиться в Овернь?

— Совершенно верно.

— По таким колдобинам быстро не проедешь.

— Если заблудимся, всегда можно спросить дорогу у полицейского.

Харви продолжал пристально смотреть на меня. Тут в разговор вмешался Маганхард.

— Теперь мы знаем, что нас разыскивает полиция. Что будет, если нас остановят?

Я пожал плечами.

— Если это не местный жандарм на велосипеде, от которого легко оторваться, мы остановимся.

— Что случилось с бравыми стрелками? — насмешливо спросила девушка. — Полиция — это для вас слишком?

— В каком–то смысле — да. Перед выездом мы с Харви договорились, что в полицейских стрелять не будем.

— Договорились? — удивился Маганхард. — А кто, собственно, давал вам такие полномочия?

— Мистер Маганхард, мне казалось, что вы не любите стрельбы.

— Я оплатил ваши услуги через месье Мерлена, — сухо отчеканил он, выстреливая каждое слово с размеренностью телетайпа. — Любая договоренность должна быть заключена либо с ним, либо со мной.

Мы с Харви переглянулись.

— Мы ранили его чувства, — со вздохом сказал Харви. — Кейн, остановитесь на следующем перекрестке. Я думаю, мы сможем добраться автобусом до Шатору, а оттуда поездом до Парижа.

— Давайте поставим вопрос по–другому, мистер Маганхард, — сказал я. — Хотите ли вы, чтобы мы стреляли в полицейских?

— Я хочу знать, почему вы решили этого не делать, вот и все, — после паузы ответил он.

— Если вы не видите разницы между наемными убийцами и жандармами, которым приказали вас арестовать… что ж, предположим, мы не будем затрагивать моральную сторону этого вопроса. Но подумайте, что с вами будет дальше.

— Не понимаю.

Я глубоко вздохнул.

— Насколько я понимаю, для вас это путешествие — лишь полдела. Когда оно закончится, вы же не захотите оказаться в положении еще более худшем, чем вы находитесь сейчас. В настоящий момент полиция разыскивает вас по обвинению в изнасиловании. Они будут стараться, потому что вы крупная шишка, а когда такие люди уходят от правосудия, всегда находится кто–то, кто начинает вопить, что это превратилось в тенденцию. Но это всего лишь изнасилование: помимо нас, у них есть и другие дела — ограбления банков, убийства, побеги из тюрем, угон машин — да все что угодно! Но стоит нам убить полицейского, и они бросят все дела и начнут охотиться только за нами. И даже если нам удастся ускользнуть, то рано или поздно они разыщут вас хоть в аду и добьются вашей выдачи. Ни одна страна в мире не будет защищать убийцу полицейского; у них ведь тоже есть своя полиция. Я достаточно ясно выразился?

— Если только это правда. Просто не верится, что полиция так отреагирует.

Харви закурил свои «Житан» и глубокомысленно заметил:

— Это образ мысли полицейских. На самом деле они не так уж против того, чтобы кто–то нарушал законы в принципе. Они ничего другого и не ждут. Разумеется, они работают над этими делами, но ровно в шесть расходятся по домам. Они не считают, что наступил конец света, если кто–то решил сделать своей жене пластическую операцию с помощью топора. Даже если ему удалось выкрутиться. — Харви выпустил струю дыма в ветровое стекло. — Полицейские вовсе не против, если ребята вроде нас удирают от них. Они тоже к этому готовы, и им это даже нравится. Тем самым мы подчеркиваем, что боимся их и уважаем. Но убийца полицейского? Он не убегал, Он не выказал ни малейшего уважения, и тем самым он не просто нарушает закон — он пытается его уничтожить. Он разрушает все, что, по их мнению, они защищают — закон, порядок, цивилизацию, — и так считает каждый из них. Это превращается в личное дело каждого. И они поймают этого человека во что бы то ни стало.

— Весьма любопытно, — пробурчал Маганхард.

Машина неслась вперед. Вокруг потянулись широкие зеленые пшеничные поля с большими фермами, с трех сторон окруженными каменной оградой и открывавшимися прямо на дорогу дворами, где копошились гуси, утки и куры. У гусей и уток был оскорбленный и встревоженный вид, словно у герцогинь, попавшихся на мелкой магазинной краже; куры же, судя по всему, решили, что чем дальше от дороги, тем лучше.

В остальном дорога была пустынной. Услышав шум приближающейся машины, люди оборачивались, ожидая увидеть соседа.

— Откуда вы все это знаете? — наконец спросила мисс Джармен. — Вы… я хотела сказать, кто вы такие?

— Я телохранитель, мисс Джармен, — спокойно ответил Харви.

— Но… как вы им стали?

— Точно так же парни спрашивают проституток, как они дошли до жизни такой, — сухо заметил он.

— Наверное, просто повезло, — подсказал я.

Харви улыбнулся.

— Я работал телохранителем в американской службе безопасности. Меня послали в Париж, когда встречались президенты. Мне здесь понравилось, я уволился, остался… и открыл частную практику.

Я заметил, что при этом его лицо осталось совершенно бесстрастным.

— Когда это было?

— Несколько лет назад.

Что ж, возможно, до увольнения он не был алкоголиком, а его болезнь является лишь прямым следствием этой «частной практики».

— А вы, мистер Кейн? — продолжала девушка.

— Я… что–то вроде торгового агента. В основном работаю на английские фирмы, экспортирующие свои товары на континент.

— Я думал, что вы были во французском Сопротивлении! — резко вмешался Маганхард.

— Нет, мистер Маганхард. В отличие от распространенного мнения, во французском Сопротивлении сражались именно французы, а не англичане или американцы. Я служил в Отделе особых операций. Меня сбросили с парашютом, чтобы я помог Сопротивлению организовать снабжение оружием и медикаментами. Только и всего. Воевали французы, а я лишь заряжал для них оружие.

— Где вы работали? — спросил Харви.

— В основном в Париже и Оверни. Но помотался по стране порядочно организовывал доставку, сам ездил с грузами.

— Ага, — задумчиво произнес Маганхард, словно показывая, что он понял, почему Мерлен выбрал меня. Для меня же это по–прежнему оставалось загадкой.

— Вас когда–нибудь арестовывали? — продолжал Харви.

— Один раз.

— Ну и как ноги?

— Хожу, как видите.

— О чем это вы? — удивилась мисс Джармен.

— Гестапо, — пояснил Харви. — Я слышал, что если, допросив человека, они не были уверены в его виновности, то перед тем, как его отпустить, выжигали на ногах отметины цепью. Когда такого задерживали во второй раз хоть через год, под другим именем и с новыми документами, — все, что надо было сделать, это посмотреть на его ноги. Тут же становилось ясно, что его уже раньше допрашивали. А для их куриных мозгов этого было достаточно.

— Они с вами это сделали? — после колебания спросила девушка.

— Да.

— Мне очень жаль.

— Это было давно, — помолчав, ответил я.

— Но не очень далеко отсюда, — тихо добавил Харви.

* * *

Пока мы ехали на юг, в сплошной пелене облаков показались рваные прорехи, сквозь которые засияло солнце, высвечивая на холмах яркие зеленые пятна. Дорога стала более узкой и извилистой, и я был вынужден сбросить скорость. Неожиданно мы оказались на разбитой каменистой грунтовке, тянувшейся через сосновый лес.

Я включил вторую передачу и проворчал:

— Ну и в глухомань вы нас затащили, Харви. Дайте–ка мне карту.

— Да это всего лишь небольшая voie ordinaire, — покачал он головой. — Скоро дорога станет получше.

— Хорошо бы, — буркнул я. — Извините.

Проведя за рулем девять часов и гораздо больше времени на ногах, я чувствовал, что становлюсь слишком раздражительным. К тому же с такой дорогой был нужен глаз да глаз, не то что на междугородной трассе. Я устал и был голоден, но больше всего мне хотелось выпить.

Я покосился на Харви. Что ж, возможно, когда я пойду звонить Мерлену, мне удастся юркнуть за угол и по–быстрому пропустить пару рюмок.

Вскоре сосновый лес кончился и дорога вновь стала асфальтированной.

— Я же говорил, — усмехнулся Харви. — Когда будет ленч?

— Остановимся в первой же деревне. Может быть, мисс Джармен купит что–нибудь, пока я буду звонить Мерлену?

— Как хотите. Я бы предпочла что–нибудь горячее, но ведь вы, наверное, скажете, что заходить в ресторан слишком опасно.

— Мисс Джармен, я просто скажу, что это рискованно. А моя работа в том и заключается, чтобы свести любой риск до минимума.

Помолчав, она сказала:

— Прежде чем наша поездка закончится, мне надоест смотреть, как вы избегаете риска.

— Не исключено, — кивнул я. — Но точно так же вам может надоесть все время рисковать.

* * *

Минут через сорок мы добрались до маленькой деревушки, расположенной у самого пересечения дороги с шоссе № 140. Она состояла из крошечной площади и кучки домиков из грубого камня, прилепившихся к склону горы. Я медленно проехал мимо магазина, представлявшего собой нечто среднее между газетным киоском и парикмахерской, и затормозил на площади. Прямо напротив него находилась жандармерия с трехцветным флагом над входом. На двери висело объявление, гласившее, что ночью за помощью полиции следует обращаться в дом в двадцати пяти метрах справа.

— Останавливаться в другом месте не имеет смысла, — объяснил я, опережая возможные расспросы. — На незнакомую машину скорее обратят внимание, если она будет стоять где–нибудь на отшибе. Но мы здесь долго не задержимся.

Я пересек площадь и подошел к зданию почты, стоявшему в глубине маленького огороженного дворика, оставшегося еще с тех времен, когда почтовым дилижансам нужно было место для разгрузки. Войдя в телефонную будку, я снял трубку и продиктовал телефонистке номер парижской конторы Мерлена.

Интересно, прослушивается ли его телефон? Мало вероятно, чтобы так обошлись с известным парижским адвокатом, но ведь сейчас полиция наверняка гадает, что Мерлену известно о Маганхарде. Они должны знать, что между ними есть какая–то связь.

Секретарша Мерлена сказала, что он занят, но я попросил ее передать, что звонит Канетон и просит поскорее освободиться.

Наконец Мерлен взял трубку, но перед началом разговора я услышал, как он сказал кому–то:

— M'excuse, Inspecteur.

Опытный юрист никогда не допустит, чтобы его случайно подслушали, он давал мне понять, что у него полиция.

— Алло? — сказал он. — Ах, месье, je suis desole, mais l'arpenteur… — Мне было абсолютно все равно, что сделал и чего не сделал землемер: надо было бросать трубку и уносить ноги.

Но тогда инспектор станет вдвойне подозрительным. Мне следовало что–то ответить, и я решил обратить это себе на пользу.

— Я свернул на «крысиную тропу», на равнину. — Я быстро говорил по–английски, надеясь, что если нас подслушивают, то, кроме Мерлена, меня никто не поймет. — Думаю, вам стоит послать телеграмму на яхту от имени нашего друга. Это поможет сбить всех с толку.

Он еще раз извинился — мол, землемер и вправду лентяй, но что поделаешь: сейчас самое подходящее время для покупки дома.

— Постараюсь позвонить сегодня вечером, когда буду знать, где мы остановимся на ночь, — сказал я. — Ваш телефон прослушивается? Если да, то скажите, что цена на дом подскочила.

Но Мерлен заверил меня, что цена остается прежней — в конце концов его репутация всем известна.

Я усмехнулся.

— Спасибо, Анри. Раз уж вы занялись торговлей недвижимостью, присмотрите мне маленький домик в деревне, где никто не слышал о полиции и бизнесменах международного класса, О'кей?

Он обещал, что в любое время готов уделить мне все свое внимание. Мы попрощались, и я, вспотев, вышел из будки.

Идя к машине, я не мог отделаться от мысли, что совершил ошибку. Если телефон прослушивается или полиция по каким–то причинам решит установить, откуда был звонок, то я завалил все дело. На таких дорогах я не смогу быстро выбраться из зоны, контролируемой полицией. С другой стороны, чтобы каждый раз выяснять, откуда Мерлену звонили, им бы понадобился целый отдел, так что единственная опасность заключалась в том, что наш разговор могли подслушать. А уж если Анри уверен, что все в порядке, то так оно и есть.

Взвесив все «за» и «против», я все же зашел в кафе, где заказал двойной «марк», и, пока мне наливали, купил две пачки «Житана». На выпивку у меня ушла минута и еще полминуты на то, чтобы узнать, сколько отсюда ехать до Лиможа, хотя мы ехали в прямо противоположном направлении.

Когда я вернулся, Харви с любопытством посмотрел на меня. Я бросил сигареты на переднее сиденье.

— Если у вас кончились сигареты, одна пачка ваша. — Я завел мотор и медленно выехал с площади. — Что у нас на ленч?

— Хлеб, сыр, паштет, сардины и вишневый пирог, — сказала мисс Джармен. — Еще я купила бутылку красного вина, а если хотите, есть и перье.

— Мне перье — я за рулем.

— И мне тоже, — подхватил Харви. — Я стреляю. — Он усмехнулся. — Я даже не пропустил по–быстрому стопочку в кафе, как некоторые.

— Кто, я? — спросил я, придав своему лицу удивленное выражение.

Он безрадостно улыбнулся. Впрочем, не исключено, что он всегда так улыбался.

— Вы. Черт возьми, я же не против. Просто я знаю, как мало времени для этого нужно.

 

Глава 9

Мы поели в дороге — мисс Джармен раздавала бутерброды с сыром и паштетом. Попытавшись открыть сардины, она пролила на себя масло и, тихонько выругавшись, выбросила всю банку в окно, а затем совершенно хладнокровно заявила:

— Мне очень жаль, но сардины у нас кончились.

Маганхард издал свой металлический смешок. Доев кусок вишневого пирога, я закурил сигарету и почувствовал прилив сил. Даже если полиция постарается утыкать кордонами весь район, это еще не означает, что они меня поймают. Мы уже почти достигли Оверни, а когда я на знакомых дорогах… что ж, однажды гестапо пыталось поймать меня в этих местах с помощью кордонов…

Я прекрасно отдавал себе отчет, что это состояние вызвано не столько ленчем или хорошим знанием местных дорог, сколько выпивкой, и понимал, что оно продлится самое большее еще часа два. Но за это время я мог проехать изрядное расстояние.

Тем временем местность за окном начинала все больше напоминать пейзажи из средневековых рыцарских романов: высокие травянистые холмы, корявые деревца, покрытые шишковатыми наростами, разбросанные там и сям валуны и скалы, облепленные толстым мхом и похожие на зеленые бархатные диваны в гостиной какой–нибудь престарелой дамы. Окрестности производили впечатление декорации для оперы, постановщик которой пытается сделать так, чтобы на пение обращали как можно меньше внимания.

Все это мне очень не нравилось: я бы предпочел передвигаться по открытой местности, где приближающегося человека можно заметить на расстоянии ружейного выстрела.

— Где мы остановимся на ночь? — спросил Харви.

— У моих друзей.

— Из Сопротивления?

Я кивнул.

— А вы уверены, что они еще здесь? И все еще ваши друзья?

— Кто–нибудь обязательно найдется. У нас есть выбор: в этих краях я знаю многих. Когда–то здесь проходила «крысиная тропа» — по ней вывозили беглых заключенных, доставляли оружие и так далее.

Вскоре мы проехали через Ла–Куртин, армейский городок, сам по себе очень похожий на казарму: такой же открытый, пустой и чисто выметенный; на каждом углу по часовому. Затем мы нырнули в долину Дордони.

— Мистер Кейн, — сказал Маганхард и замолчал.

— Я слушаю, — подождав, отозвался я.

— Мистер Кейн, когда мы говорили… насчет полицейских, вы сказали, что могли бы «не затрагивать вопросы морали». Почему вы не стали возражать?

Мы с Харви переглянулись. За несколько часов старый стервятник не произнес ни слова — неужели обдумывал наш разговор?

— Не думал, что это вас так заинтересует, — тщательно подбирая слова, ответил я.

— Почему бы и нет?

— Возможно, я сделал слишком поспешный вывод, исходя из сложившихся обстоятельств — если учесть, что по всей Франции за вами охотятся отборные силы полиции и преступников. Но мне показалось, что вас это не особенно заинтересовало.

Я пожал плечами, надеясь, что он смотрит на меня.

— А если отбросить излишний сарказм, — спокойно заметил он, — то все–таки почему?

Вытянув шею, я посмотрел на него в зеркало заднего обзора. Как ни странно, на лице Маганхарда было совершенно не свойственное ему выражение, похожее на улыбку — скорее напоминавшую кривую царапину на сверкающих боевых доспехах, но тем не менее улыбку.

— Ну, скажем так — я стараюсь относиться без предубеждения к людям, которые открывают свое дело в Лихтенштейне, чтобы избежать уплаты налогов.

— Ага! Вы не сказали — скрываются от уплаты налогов. Не так ли, мистер Кейн?

— Нет, мистер Маганхард, я понимаю разницу. Уклонение — это незаконно, а я уверен, что все, что вы делаете, — законно.

— Но не слишком порядочно?

— На практике порядочность, как и многое другое, в основном сводится к честному обмену. Вы управляете заводами во Франции, Германии и так далее, но не платите налогов, чтобы поддержать экономику этих стран. Вот и все.

— Правительство любой из этих стран обладает достаточной властью, чтобы решить, что ей нужно больше моих денег, и на законных основаниях установить, сколько я им должен. — Его голос был похож на щелканье шестеренок из нержавеющей стали. — Им ничего не стоит это сделать. Вы считаете, что, уплатив эту сумму, я стану более порядочным?

— Сомневаюсь, мистер Маганхард. На мой взгляд, куда важнее, готовы вы платить или нет. Другое дело — должны ли? Возможно, вы просто путаете порядочность и законность.

— Уверен, что смогу объяснить, в чем разница.

— Думаю, что нет. Согласитесь, когда вы пересекаете границу, смысл такого понятия, как порядочность, не меняется.

Харви усмехнулся.

Подумав, Маганхард сказал:

— Мистер Кейн, похоже, вы занимаете довольно странную, хотя и весьма решительную позицию.

— Вы первый подняли этот вопрос, — пожал я плечами. — Лично меня совершенно не волнует, что вы платите меньше налогов. Тысячи людей делают то же самое, и это будет продолжаться, пока такие страны, как Лихтенштейн, и некоторые швейцарские кантоны имеют столь мягкие законы о налогообложении по одной причине — вытянуть немного денег из соседей. Но если урон будет слишком велик, то соседи примут меры и отстранят Лихтенштейн от участия в бизнесе.

— Мистер Кейн, должно быть, вы оказались в довольно затруднительном финансовом положении, если согласились помочь такому человеку, как я. Когда я разговаривал с месье Мерленом по радиотелефону с яхты, он сказал, что вы потребовали от него честное слово, это… обвинение, выдвинутое против меня, ложное, и что я еду в Лихтенштейн, чтобы спасти свои капиталы, а не присвоить чужие. Тогда вам хотелось быть уверенным, что я порядочный человек. — В голосе Маганхарда по–прежнему звучали стальные нотки.

— Порядочность, мистер Маганхард, понятие относительное. Например, я уверен, что вы гораздо порядочнее тех головорезов, которые напали на нас в Type. Вы не похожи на человека, который собирается кого–то убить напротив, убить хотят вас. Мне совсем не обязательно верить в вашу кристальную честность в отношении налогов, чтобы считать — помогая вам, я поступаю правильно.

— Так вы считаете, что месье Мерлен тоже смотрит сквозь пальцы на другое обвинение?! — Резкость его тона на секунду удивила меня, но потом я понял: любой, кто считает его честным и непреклонным человеком, автоматически должен был разделить и его точку зрения на изнасилование как на мерзкое и отвратительное преступление. Может быть, именно поэтому он даже не мог заставить себя произносить это слово, и говорил просто «это обвинение».

Интересно, подумал я, тот, кто его подставил, имел ли, помимо прочих талантов, и чувство юмора?

— Мерлен — хороший адвокат, — сказал я, — а он считает, что это было подстроенное обвинение. К тому же мне кое–что известно об этих вещах.

— Неужели? — оживился Харви. — Может, расскажете?

* * *

— Ну, прежде всего в этом деле вам не понадобятся свидетели: никто и не ждет, что насиловать будут при свидетелях. Все, что нужно знать, это был ли обвиняемый наедине с жертвой в таком–то месте и в такое–то время, и заявила ли потерпевшая, что ее изнасиловали там–то и тогда–то. Если вам удастся уговорить ее и в самом деле переспать с ним, то вы еще можете организовать медэкспертизу и заручиться показаниями врача. Но, с другой стороны, гораздо чаще кончается тем, что у вас есть только ее слово против его. Даже если обвинение проваливается и дело не доходит до суда, его репутация будет достаточно подмочена.

— Надо же, а я–то думал, что вы разбираетесь только в автоматах, — вполголоса заметил Харви.

— Откуда вы все это знаете, мистер Кейн? — спросила мисс Джармен.

— Однажды мне довелось самому участвовать в подготовке такого дела… О, не волнуйтесь, это было во время войны и вполне оправданно. Нам было необходимо избавиться от одного немецкого чиновника в Париже — он слишком хорошо работал. Разумеется, до суда дело не дошло, и вообще ничего не вышло бы, если бы самим немцам не нужен был повод для его перевода: они тоже считали, что он слишком хорошо работал. Вот мы и подкинули им такую возможность.

— А что случилось с девушкой? — спросила она.

— Мы вывезли ее из страны на тот случай, если будет расследование.

— Я имела в виду не это, — холодно сказала мисс Джармен.

— Понимаю. Ну, скажем так — она воевала и знала, на что идет.

— Мне все ясно, мистер Кейн, — нетерпеливо перебил Маганхард. — Но вы говорили о том, почему вы поверили, что это обвинение против меня подстроено.

— Да, верно. — Я выудил сигарету из пачки на сиденье, Харви щелкнул зажигалкой. — Здесь еще остается пара вопросов. Зачем кому–то могло понадобиться подставлять вас?

— Это в значительной степени затрудняет мои передвижения, — подумав, ответил он. — Особенно во Франции. Тем более что совершившие это преступление подлежат выдаче, так что меня могут арестовать где угодно. А если я окажусь в тюрьме, то… им будет гораздо легче сделать со мной то, чего мы пытаемся избежать. Все очень просто.

Я усмехнулся: он умел держать язык за зубами.

— Но девица молчала, пока вы не уехали из Франции. Это похоже на откровенную попытку запугать вас, чтобы вы держались отсюда подальше, не рискуя уладить это дело в судебном порядке. Кстати, почему вы этого не сделали, пока вас не было в стране? Французские законы это допускают.

— Месье Мерлен остановил все попытки сделать это. К тому же обвинение на этом не настаивало.

— Похоже, их самих собственная подставка не слишком–то обрадовала, если они побоялись, что девица может все испортить даже без вашего присутствия. Теперь самое главное: почему вы не пытались опровергнуть выдвинутое против вас обвинение? Если оно было подстроено, вы могли доказать свою невиновность. Конечно, это бросило бы на вас тень, но теперь–то вы в этом деле по уши и даже лишены свободы передвижения.

— Думаю, вы сами могли бы ответить на этот вопрос, мистер Кейн. — В голосе Маганхарда чувствовалось легкое удивление, если только это было подходящее слово для столь незначительного изменения тона. — Вы сказали, что в конечном итоге все могло бы свестись к моим показаниям против показании этой женщины. Не забывайте, что любой суд не застрахован от ошибок.

— Мистер Маганхард, я ведь не говорю о судебном процессе; до этого никогда бы не дошло, — озадаченно сказал я. Собственно, я и был озадачен, поскольку никогда не думал, что мне придется консультировать по вопросам юриспруденции обладателя многомиллионного состояния.

— Простите, я вас не совсем понимаю, — невозмутимо отозвался он.

— Когда речь идет о ложном обвинении в изнасиловании, то его плюсы и минусы превращаются в палку о двух концах, поскольку все зависит только от показании женщины. И если однажды ее удалось подкупить, то это можно сделать и во второй раз. Она просто не опознает вас, и дело развалится само собой.

— Я бы расценил это как напрасную трату денег, — ледяным тоном отчеканил Маганхард.

* * *

Мы с Харви переглянулись, но он только коротко улыбнулся и промолчал.

— Послушайте, мистер Маганхард, — осторожно заметил я, — но ведь это могло бы сберечь вам деньги. Предположим, вы бы еще месяц назад обратились ко мне с предложением разыскать эту женщину. Если бы я пришел к выводу, что ее подкупили, то заплатил бы ей на несколько тысяч больше и заставил молчать. Это обошлось бы вам — включая и мой гонорар — примерно в четверть той суммы, которую вы выкладываете за это путешествие. И никакого риска. Что вы на это скажете исключительно как бизнесмен?

— Мистер Кейн, бизнесменов в чистом виде не бывает. Необходимо рассматривать все с точки зрения порядочности, а в данном случае…

— Порядочность? Да кто говорит о порядочности?! — Я поймал себя на том, что кричу, и поспешно сбавил тон. — Мы говорим о том, что вас элементарно подставили; где тут порядочность? И уж если вы так хотите соблюсти все приличия, то почему бы вам не предстать перед судом и не попытаться доказать свою невиновность?

— Простите, мистер Кейн, но я размышлял об этом гораздо дольше вас. — Он был спокоен и абсолютно уверен в себе. — Поскольку я невиновен, то, явившись в суд, ничего не выигрываю. Сделав это, я бы пошел на ненужный риск — ведь суд может допустить ошибку и признать меня виновным. И я не собираюсь противопоставлять подкуп подкупу: не понимаю, почему я должен платить за свое доброе имя, которое принадлежит мне по праву? Вот это и есть вопрос морали.

После этого все замолчали и долгое время в машине было слышно только ровное гудение мотора и свист ветра за окнами. Потом Харви сказал:

— Что ж, неплохой способ остаться богатым: все, что надо, — это считать каждый цент.

— Мистер Ловелл, а вам не кажется, что только бедняки имеют привычку обсуждать, как богатые тратят свои деньги?

Харви с усмешкой посмотрел на меня; я вскинул бровь и поправил зеркало, чтобы видеть Маганхарда. Он сидел, слегка подавшись вперед, и, нахмурившись — тоже слегка, — смотрел в затылок Харви. Но я уже начал понимать, что все эти «слегка» лишь в ничтожной степени показывали то, что происходило у него в душе.

— Знаете, мистер М., — ответил Харви, — меня никогда не волновала проблема, как богатые тратят свои деньги. Могу сказать только одно — у каждого своя точка зрения.

На секунду на лице Маганхарда промелькнуло выражение, которое при желании можно было принять и за улыбку, и за презрительную гримасу, и вообще за все что угодно. Но неожиданно мне показалось, что под этой бесстрастной маской проступает искаженная злобой тощая физиономия шотландского проповедника, громогласно клеймящего мотовство и пугающего своих прихожан геенной огненной.

— Надо же, у него своя точка зрения, — прорычал я. — Он может потерять все, но у него своя точка зрения.

 

Глава 10

После этого все надолго замолчали. Небо снова затянули тяжелые серые облака, хотя и не предвещавшие дождя, но полностью скрывшие солнце. День был пасмурный и унылый и почему–то вызывал в памяти вкус выдохшегося пива.

Действие «марка» прошло, и на меня вновь навалились раздражение и усталость. Моя реакция водителя притупилась, и я был вынужден сбросить скорость. Сидя рядом со мной, Харви время от времени называл номер дороги или говорил, куда свернуть; в промежутках между этим он откидывался на спинку кресла, неотрывно глядя на мелькающие за окном пейзажи. Маганхард и девушка молчали.

Около пяти мы миновали Конда–ан–Фенье и оказались на равнине, в результате постоянных ветров изрезанной неглубокими пологими лощинами и изломанными цепочками холмов. В таких местах все, что видишь вокруг, это небо. Изредка на перекрестках дорог и рядом с похожими на форты домами фермеров попадались небольшие сосновые рощицы. Сосны были ярко–зелеными и окружены ковром маленьких диких нарциссов.

— Мы сейчас на национальной автостраде, — предупредил Харви. — Хоть она и второстепенная, но…

— Не беспокойтесь, — перебил я. — Я эти места знаю.

По идее, после этих слов я должен был почувствовать себя лучше. А может быть, я сказал это, лишь бы не почувствовать себя хуже. Я нажал на педаль акселератора: дорога была почти пустой и, несмотря на легкие изгибы, на этой открытой местности можно было видеть, что находится за поворотом. Я то разгонялся, то тормозил, выжимая на прямых участках семьдесят километров.

Мы не останавливались. Никто меня не просил, а я и не предлагал. Если бы я сейчас остановился, то у меня просто не хватило бы сил снова завести мотор.

* * *

Объехав Сен–Флюр с севера, а потом и Ле–Пюи с юга, мы через двадцать минут выбрались на узкую извилистую дорогу, тянувшуюся между каменными стенами, наполовину утонувшими в торфяной почве.

Ржавая табличка на покосившемся столбике гласила: «ДИНАДАН». Я затормозил прямо перед ней еще до того, как впереди показалась деревня.

Харви устало повернулся ко мне.

— Что у вас на примете? Какая–нибудь ферма?

— Нет. Сама деревня.

Он мотнул головой в сторону обочины.

— Четыре телефонные линии. Здесь наверняка есть жандармы.

Я кивнул, вышел из машины и потянулся. Я чувствовал себя одеревеневшим, как крышка гроба, и помятым, как лист бумаги, в которую обычно заворачивают рыбу и чипсы. Хотелось надеяться, что Динадан нам подойдет — у меня совершенно не было сил и дальше мотаться туда–сюда по «крысиной тропе».

— Буду через несколько минут, — бросил я через плечо и зашагал вверх по холму к маленьким воротам в каменной стене, окружавшей деревенское кладбище.

* * *

Динадан — старая деревня, и к тому времени кладбище основательно разрослось. Как ни странно, оно совсем не походило на деревенское. Словно по контрасту с узкими, кривыми и пыльными улочками Динадана, могилы чистые и ухоженные — были расположены аккуратными длинными рядами. Здесь было куда больше разнообразия, чем в самой деревне.

Мне то и дело попадались большие помпезные надгробия со скорбящими ангелами, державшими колпаки над застекленными с трех сторон могилами, чтобы уберечь цветы от порывов ветра; встречались и простые прямоугольные плиты, лежавшие прямо на земле, — все они были тщательно ухожены, и на каждой можно было легко прочесть фамилии. Именно за этим я сюда и пришел.

Для этого требовались время и хорошая память. Когда я отвернулся от очередной надписи, то увидел мисс Джармен. Судя по всему, она переносила поездку лучше меня, но даже ее легкая котиковая накидка была измята.

— Захотелось подышать свежим воздухом, — сказала она. — Я подумала, что лучше не выпускать вас из виду, чтобы потом не опаздывать. Вы не возражаете?

Я покачал головой и пошел вдоль ряда могил, она — за мной.

— Что вы делаете? — через некоторое время спросила она.

— Смотрю, что произошло в деревне с тех пор, как я был здесь в последний раз.

Она удивленно вскинула брови, но, подумав, улыбнулась и кивнула.

Я указал на надгробие, которого не постыдился бы даже флорентийский дворянин.

— Все–таки старый Де Горр добился своего. Он рассказывал мне, что пытался добиться избрания в мэры лет тридцать. — Я кивнул на памятник и пошел дальше, думая, что вокруг могилы надо было посадить не розы, а виноград. Он бы мог стать мэром гораздо раньше, если бы хоть кто–нибудь был уверен, что увидит его трезвым в день вступления в должность. Ну да ладно, дайте время, и виноградные лозы вырастут на могиле сами.

Я указал на мраморный памятник размером поменьше.

— Он держал гараж. Если его сын не продал дело, то там мы сможем хотя бы сменить номера. А его папаша был законопослушным старым подонком.

Мы пошли дальше. Наконец я нашел фамильный участок Мелье и начал внимательно осматриваться.

Помолчав, девушка спросила:

— Он был солдатом? Здесь написано только «pour la France».

Я посмотрел на плиту, на которую она указывала:

Жиль Мелье.

— Взгляните на дату, — сказал я. — Апрель сорок четвертого. Мы попали в засаду к северу от деревни, когда везли оружие в Лион. Его убили, а мне повезло. — Я не видел этой плиты раньше: во время войны немцы не разрешали ставить надгробия на могилах участников Сопротивления. Все, что можно было писать, так это «За Францию». Теперь же это было единственным, что нужно было знать о том, кто здесь лежит. Война давно кончилась, а я по–прежнему скрывался от полиции.

Интересно, что напишут на моем надгробии? «Pour la 12.000 francs»?

Девушка что–то сказала.

— Что? — переспросил я.

— Вы довезли оружие?

— Оружие?.. А, да! Довез. В меня–то не попали.

Она хотела что–то добавить, но передумала. Я продолжал осматривать участок Мелье.

— Так, — протянул я. — Если повезет, то у них мы и остановимся. У родителей Жиля. Надо полагать, они до сих пор здравствуют.

Я направился к машине, время от времени останавливаясь, чтобы прочесть надписи на новых надгробиях. Подойдя к воротам, я увидел, что мисс Джармен исчезла. Не нашел я ее и у «ситроена».

Я сел за руль и хлопнул дверцей. Харви пристально посмотрел на меня, но промолчал. Его лицо было серым и усталым, морщины стали глубже. Он явно полностью выдохся, но по крайней мере сохранял силы для чего–то более важного, чем допытываться, где меня черти носили. Не говоря уже о том, что он оставался трезвым.

Через несколько минут девушка торопливо вышла из ворот кладбища и села в машину.

— Извините, я задержалась.

Я и сам не чувствовал достаточно сил, чтобы задавать ей те же вопросы. Я только включил зажигание, и, обогнув холм, мы въехали в Динадан.

* * *

Динадан представлял собой небольшую тесную деревеньку, где большинство домов было сложено из серовато–голубого камня, который в любую погоду выглядел по–зимнему холодно и неприветливо. Сами дома, достаточно узкие, чтобы казаться высокими, стояли бок о бок, чтобы сохранять как можно больше тепла. В тех местах, где главная улица делала изгибы, стояли кучки голых вязов, на фоне серого вечернего неба похожих на скелеты.

Складывалось впечатление, что с войны здесь почти ничего не изменилось — никто не думал подметать обочины и убирать оттуда штабеля бревен и пустые бочки из–под бензина, заделывать рытвины на дороге… Динадан занимали куда более важные проблемы: сначала — выжить, а потом разбогатеть. Чистота улиц считалась делом второстепенным, а кроме того, это могло привлечь внимание сборщиков налогов.

— М–да, никому и в голову не придет искать здесь известного бизнесмена, — покачал головой Харви.

У большой церкви я свернул налево, на боковую улочку, которая была едва ли многим шире нашего «ситроена», и, проехав ярдов пятьдесят, остановился у узкого трехэтажного дома с верандой и высоким крыльцом с потрескавшимися каменными ступенями. Под крыльцом копошилась стайка цыплят, а рядом из одной посудины с ними кормились две тощие серые кошки. Цыплята не обратили на меня внимания, зато кошки смерили такими взглядами, словно я намеревался отобрать у них ужин.

Я постоял у машины, закуривая сигарету и давая возможность обитателям дома как следует разглядеть меня. Минуту спустя дверь распахнулась, и на крыльце появилась толстуха в огромном фартуке.

— C'est Caneton! — завопила она, повернувшись к двери. — C'est Monsieur Caneton! — Вдруг она застыла, и улыбка исчезла с ее лица. — II n'y pas deja une autre guerre?

— Non, non, non. — Я помахал рукой и натянуто улыбнулся.

— Что она сказала? — спросила сзади мисс Джармен.

— Она спросила, не означает ли мое появление, что снова началась война. Боюсь, для этих людей мой приезд никогда не был хорошей новостью.

Мадам Мелье, переваливаясь, подошла ко мне и крепко обняла, чуть не сломав мне при этом кости:.несмотря на толщину, в ней не было и намека на рыхлость. Ее смуглое лицо было усеяно морщинами, а непокорные седые волосы стянуты в пучок на затылке. Отступив назад, она улыбнулась и внимательно оглядела меня своими бледно–серыми глазами.

Я тоже улыбнулся и начал объяснять: я больше не Канетон и уже не работаю на Ле Бейкер–стрит и Интеллидженс, я — это я, Льюис Кейн. С другой стороны, так получилось, что меня разыскивает полиция и мне нужно где–то переночевать.

Она восприняла все это абсолютно спокойно.

— Можете ей сказать, что я заплачу, — спокойно заявил Маганхард.

— Не говорите чепухи! — оборвал я его. — Либо она это сделает ради меня, либо нет. Если мы попытаемся все свести к сделке, то она заломит цену как в «Ритце», а утром сдаст нас полиции.

На верхней ступеньке показался сам Мелье: высокий, тощий и сутулый старик с вытянутой лысой головой, большими обвисшими усами и двухдневной щетиной. Его рубашка без воротника и бесформенные штаны, наверное, обошлись ему в пять франков, но вполне возможно, ему ничего не стоило в любой момент сунуть руку в карман и вытащить достаточно наличных, чтобы купить «ситроен».

Мадам ни о чем с ним не советовалась, как не делала этого и в те времена, когда мы использовали их дом в качестве укрытия. За дом отвечала она, а целые акры пастбищ и лесов на холме находились в ведении старого Мелье.

— Pour Caneton c'est normal, — наконец сказала она и повела нас в дом.

Я поморщился и последовал за ней. Судя по всему, тот факт, что я был в бегах, скрываясь от полиции, казался им обычным делом.

* * *

Войдя в гостиную, мы сразу сели за стол. Небольшая комната была теплой и светлой, а мебель, хоть и не соответствовала современным журнальным стандартам, была удобной. Если семейству Мелье хотелось на что–то потратить деньги, то на это они и тратили. Рядом с подцвеченной фотографией Жиля в толстой и богато украшенной серебряной рамке стоял радиоприемник, по количеству кнопок соперничавший с приборной панелью космического корабля. Это вновь заставило меня поморщиться, поскольку я считал Динадан деревней, где не читают газет, что скорее всего так и было. Сработал стереотип — во время войны здесь не было никаких радиоприемников. А с помощью этого суперсовременного транзистора они легко могли подслушать, о чем мы с Харви говорили на пляже в Кемпере.

Мадам подтвердила мои подозрения, кивнув в сторону Маганхарда.

— C'est Maganhard, n'est–ce pas?

Я кивнул, вовсе не чувствуя себя виноватым, что не сказал этого раньше, — в былые времена мы тоже никогда не обсуждали мои дела.

Критически оглядев его, она сказала:

— Il n'est pas un violeur — pas le type.

Я согласился, что Маганхард не похож на насильника, и добавил, что все дело дутое и состряпано его конкурентами. Она кивнула, поскольку знала, что бывает и такое, заметив при этом, что Маганхард выглядит неспособным не только на изнасилование, но и на что–либо другое в этой области.

Маганхард застыл как столб: он отлично понимал каждое слово.

Она захохотала и пошла к двери. Я крикнул ей вслед, что, если она не будет вести себя как следует, я пришлю его к ней после полуночи и тогда она сможет проверить это сама. От ее смеха чуть не задрожали стены.

— Мистер Кейн, я не выношу подобных разговоров, — чопорно заявил Маганхард.

— Что поделаешь, старина, уж в такой дом вы попали. — Я слишком устал, чтобы выслушивать еще и его претензии. — Впрочем, вы всегда можете отлично выспаться на улице под деревом.

На лице мисс Джармен застыло непроницаемое выражение, которому так хорошо учат в английских женских школах.

Харви мешком сидел на стуле, уныло разглядывая скатерть. Ему было совершенно все равно, о чем мы говорим — хоть об экономике на китайском.

Поскольку особых разговоров не предвиделось, я вышел следом за мадам Мелье и, выяснив, что местный гараж перешел от отца к сыну, отправился туда.

Молодой человек отлично меня помнил, чего нельзя было сказать обо мне: я с трудом вспомнил, что он тогда был слишком молод, чтобы воевать, и очень переживал по этому поводу. Теперь же он был просто счастлив, что и его помощь наконец пригодилась.

Я спросил, может ли он снабдить меня парой табличек с местными номерами, но не слишком профессионально сработанными — мне не хотелось, чтобы в случае нашей поимки на него вышла полиция. У него оказалась идея получше — почему бы мне не взять номера от его старого «ситроена–ID»? Они должны подойти.

Я сказал, что если нас сцапают, то уж тогда полиция заявится к нему наверняка. Он только усмехнулся: полиция его не волновала; в конце концов всегда можно сказать, что он оставил машину на улице и номера попросту украли. За всем этим явно проглядывала мысль, что великого Канетона поймать невозможно.

Конечно, это был приятный комплимент, но он был основан на представлениях обо мне, сложившихся у него в двенадцать лет, к тому же свидетельствовал о том, как мало он знает о Сюрте.

Его распирало от любопытства, но он не преминул показать, что знает старое правило Сопротивления — никогда не задавать лишних вопросов. Я ему так ничего и не сказал, а только с таинственным видом подмигнул и ушел.

Загнав «ситроен» Маганхарда за угол дома, где его не было видно с дороги, я поменял номера и поднялся в дом.

Мои попутчики уже наполовину прикончили толстое полено птичьего паштета, разрезанное пополам, чтобы подольше сохранить искусное украшение в виде птичьей головы на одной половине и хвоста — на другой. Голова чем–то напоминала дрозда, что меня вполне устраивало: я предпочитаю их есть, а не просыпаться от их воплей.

Отрезав себе приличный кусок, я сказал Харви:

— Я сменил номера на машине.

Он медленно поднял голову от тарелки.

— Вам не пересечь границу со старыми документами.

Я кивнул, продолжая жевать.

— Все равно нам ее не пересечь на этой машине. К этому времени пограничники уже будут знать номер.

— Что же тогда делать? — осведомился Маганхард.

— Вам бы следовало подумать об этом, когда вы на вашей проклятой яхте вошли в трехмильную зону, — огрызнулся я. — Что ж, если никто не разнюхает, что мы в Женеве, то, может быть, удастся взять там машину напрокат. К тому же всегда есть швейцарские железные дороги.

— Я предпочитаю на машине, — глухо сказал Харви.

Я кивнул. Для выполнения возложенной на него задачи поезда были и впрямь не самым подходящим местом — слишком много свидетелей.

Вошла мадам Мелье и, взяв со стола бутылку красного, налила мне. У Маганхарда и девушки стаканы были уже наполнены, а Харви пил воду. Кивнув в его сторону, она недоуменно пожала плечами.

— Americain, — коротко ответил я, словно это можно было принять за объяснение.

Она снова кивнула и повернула бутылку этикеткой ко мне.

— «Пинель», да?

Мадам понимающе усмехнулась и, покачивая бедрами, вышла из комнаты, унося остатки паштета.

— У этого вина есть какие–то особенности? — спросила мисс Джармен.

— В каком–то смысле — да, — согласился я. — Семья, которая его делает. Их замок считался еще одним «надежным местом» на этой же дороге. Это недалеко отсюда, на другом берегу Роны.

Я посмотрел на закрытую кухонную дверь. Я и не догадывался, что старухе известно про этот замок, но после войны такие вещи можно было рассказывать открыто. Тем не менее это не объясняло, почему она так хитро улыбалась. Должно быть, она слышала, что я оставался в том замке не только потому, что там было «надежно» — имелась и более приятная причина. Неужели и об этом тоже говорили?

— А вино–то хуже, чем его пытаются представить, — заметил Маганхард.

Я кивнул. Он был прав, но в Пинеле прекрасно знали, что делают. Нельзя повышать цены на вино, пока не найдется кто–нибудь, кому оно понравится.

Вскоре мадам вернулась с огромным глиняным подносом с касуле — рагу из гусятины, фасоли, баранины и еще Бог знает чего, которое она скорее всего начала готовить в сентябре и теперь будет продолжать с добавками до конца мая.

Харви съел пару вилок, достал из кармана две таблетки и, проглотив их, встал.

— Мне надо поспать. — Он посмотрел на Маганхарда. — Мне будет очень жаль, если вас за это время пристрелят.

Я–то знал, что ему требовался не столько сон, сколько хорошая выпивка, но пусть уж лучше он будет утром вялым от транквилизаторов, чем уставшим после бессонной ночи, проведенной в борьбе с безудержной жаждой.

Мадам в очередной раз пожала плечами и увела его наверх.

* * *

После обеда Маганхард решил, что пора связаться с Лихтенштейном, да и я вспомнил, что обещал позвонить Мерлену. Мадам заверила нас, что в доме мэра есть «совершенно надежный» телефон, причем сказала это так уверенно, что я пришел к выводу, что мэр должен Мелье, и немало.

Маганхард заявил, что не может раскрывать мне информацию, которую Мерлен должен передать в Лихтенштейн. Честно говоря, я не горел желанием звонить в Лихтенштейн по прямой линии, но поскольку целью всего путешествия было спасти бизнес Маганхарда, то спорить с этим было трудно. Звонить в дом мэра мы пошли вместе с мисс Джармен — разумеется, сам Маганхард не вел подобных переговоров.

Продиктовав телефонистке номер, она повернулась ко мне.

— Когда мы будем в Лихтенштейне? Мне надо сообщить время.

— Если повезет, то завтра вечером.

— Насколько повезет?

— Основательно. Если они перекрыли границу, то, возможно, нам придется дожидаться темноты.

Она озабоченно нахмурилась.

— Если к сегодняшнему вечеру нас не поймают, то не решат ли они, что упустили нас окончательно?

— У вас неправильное представление об образе мыслей полицейских, — покачал я головой. — Если они нас не поймают, то решат, что мы еще и не пытались перейти границу. К несчастью, они будут правы.

В этот момент нас соединили с Лихтенштейном, и я отошел, чтобы поболтать с мэром.

 

Глава 11

На следующее утро в половине восьмого мы сидели в гостиной с мадам Мелье и мисс Джармен и пили черный кофе. Нельзя сказать, что теперь жизнь казалась прекрасной, но у меня по крайней мере было чувство, что рано или поздно все будет в порядке. Поговорив по телефону с Мерленом, я еще час просидел с Мелье за бутылкой, вспоминая старые добрые времена и расспрашивая про общих знакомых. О Жиле мы не говорили.

Мелье вошел в дом откуда–то с улицы, хлопнул меня по плечу и сказал мадам несколько слов, смысл которых я не успел уловить. Она повернулась ко мне и поцеловала в щеку.

От этого я проснулся окончательно.

— Mais… pourquoi? — начал я.

— Мне кажется, это из–за цветов, — сказала девушка. — Помните те дикие нарциссы, которые вы вчера вечером положили на могилу их сына? Наверное, он их заметил.

— Я? А, так вот что вы делали, когда я потерял вас из виду.

Улыбнувшись мадам, я небрежно пожал плечами. Она обозвала меня англичанином и вышла, Мелье — следом за ней.

— Спасибо, — улыбнулся я мисс Джармен. — Наверное, мне самому стоило об этом подумать.

— Англичане никогда не думают о цветах. Впрочем, по–моему, этот жест вполне соответствовал бы вашему характеру. Сначала я даже удивилась почему вы рассчитываете, что они нас приютят? Ведь это вы втянули их сына в дело, в котором его убили. — Она отхлебнула кофе. — Но потом, когда вы сказали, что довезли оружие до Лиона, я поняла — никто ведь не мешал вам выбросить труп из машины… А вы везли его с собой до Лиона, а потом еще и обратно. Наверное, вы очень рисковали. Теперь я понимаю, почему они вас так любят.

Мадам принесла кофе, а Мелье, сходив в соседнюю комнату, вернулся с бутылкой и плеснул коньяка в мою чашку. Я попытался возразить, но тщетно, и, пока я пил, они стояли рядом, с улыбкой наблюдая за мной. Что ж, бывают способы начать день и похуже.

В гостиную спустились Харви и Маганхард. Вид у них был не слишком жизнерадостный, но, во всяком случае, оба твердо держались на ногах. Когда они узнали, что им придется ночевать в одной комнате, то поначалу запротестовали, но мадам совершенно недвусмысленно дала им понять, что они здесь только потому, что со мной. По той же причине мне досталась отдельная комната. Что ж, вполне логично.

— Вы дозвонились Мерлену? — спросил Харви, наливая себе кофе.

— Да. — Я внимательно посмотрел на него. Выглядел он подавленным и каким–то заторможенным, но его рука с чашкой не дрожала.

— И что он сказал?

— Что постарается сегодня вечером приехать в Женеву на поезде «Симплон — Ориент». Если мы окажемся у границы без машины, он постарается придумать, как переправить нас в Швейцарию. Его присутствие может нам пригодиться.

Харви нахмурился, глядя в чашку.

— Но он может представлять опасность — если за ним будет следить полиция.

— Верно, — кивнул я. — Но он может и увести их подальше от нас. Ведь нам вовсе не обязательно вступать с ним в контакт.

Маганхард резко вскинул голову.

— Месье Мерлен должен быть со мной в Лихтенштейне!

Я с сомнением покачал головой. Когда придет время, я сам решу, как действовать: в конце концов мы всегда сможем позвонить Мерлену, когда достаточно далеко отъедем от Женевы, а уж он сам вполне сможет добраться до Лихтенштейна — два часа самолетом до Цюриха, а оттуда на поезде или на взятой напрокат машине.

— Я готов, — сказал Маганхард. Это прозвучало как приказ.

* * *

Уехать от четы Мелье оказалось несложно. Они всегда знали меня как человека, который если говорит, что ему пора, то так оно и есть, поэтому не думали уговаривать нас задержаться подольше. В четверть девятого мы выехали из Динадана.

Сунув револьвер в кобуру на лодыжке, Харви принялся изучать карту.

— До Роны около семидесяти километров. Где будем переправляться?

— Скорее всего в Ле–Пузене.

— Большая река, — хмуро пробормотал он. — Они могут перекрыть все мосты.

— Надеюсь, они решат, что мы будем переправляться к северу от Лиона. Мерлен сказал, что послал телеграмму на яхту, так что полиция наверняка думает, что мы едем из Парижа. А между Ле–Пузеном и Лионом как минимум десять мостов.

В ответ Харви буркнул что–то неразборчивое.

— Мистер Кейн, как вы считаете, полиции многое известно? — подавшись вперед, спросил Маганхард.

— Ну… — я попытался сообразить. — Им известно, что мы во Франции. Они знают, что нас четверо: скорее всего команда яхты выложила все подчистую. Полиция может пригрозить, что завернет гайки покрепче и ни один из морячков не найдет работы во Франции. Значит, они знают о вас и мисс Джармен, но описать нас с Харви вряд ли смогут. Во всяком случае, на берегу они не могли разглядеть нас как следует. Вот, пожалуй, и все, не считая телеграммы.

— А как же тот человек, с которым вы схватились в Type? — вмешалась мисс Джармен. — Разве они о нем не узнают?

— Нет, — уверенно сказал Харви. — Его дружки должны были отвезти его к какому–нибудь врачу, который умеет держать язык за зубами. Как бы они объяснили фараонам, почему его ранили?

— Надеюсь, вы правы, — тоскливо сказал Маганхард.

— Господи, единственное, что от меня требуется, это все время быть правым, — отрезал я. — А полиции достаточно не ошибиться только один раз.

Харви криво усмехнулся.

— Приятель, вся ваша беда в том, что вы не получаете удовольствия от поездки.

Я сверкнул на него глазами, но, подумав, решил не обращать внимания на подобные замечания.

Несколько километров мы ехали через густой сосновый лес. Вдоль обочин громоздились недавно срубленные деревья, похожие на огромные ощипанные аспарагусы. Потом дорога, петляя, пошла в гору, поднимаясь к самому краю центрального плато, прежде чем нырнуть в долину Роны.

Местность становилась все более холмистой, и вскоре фермы перестали попадаться. Вершины холмов уже представляли собой голые серые скалы, склоны которых были усыпаны нагромождениями из обломков камней, порой удерживаемых на месте только несколькими кустами или пучками жесткой травы.

* * *

Я повернул руль, объезжая холм слева, и мы оказались в небольшой лощине с неровными каменными стенами, по обе стороны усеянными зарослями ракитника.

Дорога была перегорожена двумя светло–зелеными «рено», специально поставленными наискосок с таким расчетом, что их багажники, почти касавшиеся друг друга, образовывали угол, острие которого было направлено на нас. Куда бы я ни свернул, объехать их было невозможно.

Поэтому я сделал единственное, что мне оставалось в этой ситуации и чего наши противники вряд ли ожидали, — вдавил в пол педаль акселератора. За секунду до столкновения Харви выхватил револьвер и дважды выстрелил в ветровое стекло.

Раздался громкий удар, перешедший в визг рвущегося металла, «ситроен» подбросило, и внезапно наступила тишина.

Я ткнулся лицом в руль, но ударился не сильно. Схватившись за дверную ручку, я пинком распахнул дверцу и вывалился на дорогу. От удара мой бриф–кейс неожиданно раскрылся, и на асфальт посыпались карты, «маузер» и запасные обоймы к нему. Падая, я услышал, как Харви вышиб дверцу с другой стороны.

Распластавшись на битом стекле, я был прикрыт с трех сторон «ситроеном», одним из «рено», сцепившимся бамперами с нашей машиной, и каменной стеной на обочине. Заглянув под «ситроен», я увидел Харви, залегшего у стены на противоположной стороне дороги.

Осмотревшись по сторонам, он сказал:

— Прикрывайте меня сверху.

— Угу. — Я завертел головой, пытаясь понять, чего он от меня хочет.

Место для засады было выбрано идеально, и мне следовало о нем помнить. Каменные стены на обочинах не позволяли свернуть с дороги или слететь с нее, если бы мы столкнулись с «рено». В этом случае мы бы оказались в ловушке в строго рассчитанной точке, так что нашим противникам оставалось только расположиться на откосах по обеим сторонам дороги и спокойно перестрелять нас.

Но, врезавшись в «рено» на полной скорости, я сдвинул их заграждение на несколько ярдов, и теперь, прежде чем начать стрелять, они были вынуждены занять новую позицию.

И тем не менее мы по–прежнему оставались в ловушке, а они имели все преимущества.

Над моей головой раздался выстрел, пуля попала в крышу «ситроена». Харви выстрелил в ответ. Высота откосов не позволяла засевшим с моей стороны взять меня на мушку, та же ситуация была и у Харви. Таким образом, чтобы прикрывать друг друга, мы должны были стрелять через дорогу.

Неожиданно кто–то высунулся из–за камня со стороны Харви и дважды выстрелил в мою сторону. На меня посыпалась каменная крошка. Пригнувшись, я схватил «маузер», быстро присоединил кобуру к рукоятке как приклад и переключил его на автоматическую стрельбу.

Еще один выстрел сверху, и пуля пробила дверцу искореженного «рено». Затем еще один, еще… и тут, как будто по сигналу — что скорее всего так и было — один из нападавших выскочил из–за камня и открыл беглый огонь. Надо мной засвистели пули.

Уперев приклад в плечо, я тщательно прицелился и нажал на курок.

«Маузер» коротко затявкал, дергаясь у меня в руках, и нападавшего словно ветром сдуло: раскинув руки и запрокинув голову, он упал на спину и исчез из виду.

Хотя в ушах звенело, я все же расслышал голос Харви:

— Говорят вам, война кончилась. Стреляйте одиночными.

— Я в него попал.

Я попытался прикинуть, сколько у меня осталось патронов, но не смог. У «маузера» слишком большая скорострельность, чтобы можно было различить отдельные выстрелы. Ладно, предположим, что я израсходовал десять патронов — полмагазина.

— Пока что я насчитал троих, — сказал Харви.

— Ага. Почти как на войне, верно?

— Ну и черт с вами. — Он выстрелил вверх. На мой взгляд, расстояние было слишком велико для его короткоствольного револьвера, но он целился так же тщательно, словно стрелял из большого стендового пистолета.

Наступило затишье. Нагромождение из трех машин — второй «рено» стоял по диагонали по отношению к капоту «ситроена» — служило нам отличным укрытием. Если бы они догадались захватить с собой несколько ручных гранат, то легко могли бы разделаться с нами, ничем не рискуя. Но, поскольку они высовывались, было ясно, что о таком варианте они не подумали.

Следующий выстрел прогремел у меня за спиной. Рухнув ничком на асфальт, я быстро перекатился на бок и изогнулся, отыскивая цель, — и лишь тогда сообразил, что не слышал свиста пули.

Прямо посреди дороги стоял человек, направив пистолет в небо.

— Харви! — крикнул он.

Глянув под машину, я увидел, как Харви прицелился, и его маленький револьвер трижды дернулся у него в руке. Когда я вновь перевел взгляд на дорогу, человек лежал бесформенной кучей.

С моего откоса раздалось еще два выстрела, при этом одна из пуль продырявила крышу «ситроена».

Выстрелив навскидку, Харви проревел:

— Дайте мне вашу пушку!

Я перебросил «маузер» через крышу машины, и он, поймав его на лету, дал две короткие очереди в сторону откоса.

Потом он встал рядом с машиной, по–прежнему глядя вверх. Я медленно поднялся на ноги и, обойдя вокруг «ситроена», встал рядом с ним, нервно озираясь по сторонам. На холме никого не было.

— Последний удирал так, словно за ним черти гнались, — рассмеялся Харви, протягивая мне пустой «маузер».

— Рад, что вы нашли ему применение, — сказал я, кивнув на пистолет.

Ничего не ответив, он пошел по дороге, перезаряжая свой «смит–вессон». Я нашел запасную обойму для «маузера» и, вставив ее в магазин, пошел следом за ним.

Харви стоял, разглядывая убитого им человека.

— Вот болван, — тихо сказал он. — Чего он от меня хотел? Стоял как столб и орал на меня… Черт бы его побрал, идиота. — Он поднял ногу, и я подумал, что он собирается пнуть его в лицо, но Харви только выбил пистолет из руки мертвеца.

— Вы его знаете? — спросил он, искоса глянув на меня.

Я кивнул. Это был Бернар — один из двух лучших стрелков Европы. Тот самый, кого я просил нанять вместо Харви.

— И я тоже, — проворчал он. — Должно быть, он меня узнал и окликнул по имени. Ну и чего он хотел, черт возьми?

— Может быть, хотел договориться о перемирии? — предположил я. — И не мог поверить, что свой пойдет против своего. Мы отдаем ему Маганхарда, он нас отпускает.

— Вы так думаете? — прищурился Харви.

— Попробуйте придумать что–нибудь получше.

Он снова посмотрел на убитого.

— Ну и болван! Неужели он не понимал, что все это серьезно? — Помолчав, он тихо и как–то озадаченно добавил: — Вот уж не думал, что я его пристрелю.

Я подумал, что и Бернар вряд ли ожидал такого поворота, но вместо этого сказал:

— На этот раз они послали первоклассных специалистов.

Харви молча кивнул и пошел назад к машине.

* * *

Я остался у трупа Бернара. Надо было как можно скорее убираться отсюда, поскольку любой, кто слышал стрельбу моего «маузера», при всем желании не мог бы спутать его с охотничьим ружьем. Но как бы мы ни спешили, нельзя было просто взять и уехать, оставив труп посреди дороги. Подхватив Бернара под мышки, я доволок его до того места, где каменная стена кончалась, и, втащив его на холм, положил среди камней.

Убедившись, что Харви меня не видит, я быстро обыскал карманы мертвеца и, не найдя ничего интересного, спустился к машине.

Маганхард по–прежнему сидел в «ситроене», а девушка — скорее всего по приказу Харви — собирала гильзы от «маузера». Сам Харви осматривал «рено», протараненный «ситроеном».

Я сел в машину и проверил мотор. Он завелся сразу. Слава Богу, хоть с этим не было проблем. Выключив его, я обошел вокруг капота.

— Надо их как–то расцепить, — сказал Харви.

«Рено» выглядел так, словно побывал в огромной кофемолке. Уперевшись в багажник, мы на пару футов оттолкнули его от стены. Заднее левое колесо, обернутое в истерзанный металл, как шоколад в фольгу, намертво заклинило.

Схватившись как следует за задний бампер, мы что было сил рванули «рено» на себя. Послышался визг металла, и искореженная машина отцепилась от «ситроена». Это была легкая симпатичная машинка — еще несколько рывков, и нам удалось столкнуть ее на обочину. Я хотел было предложить вкатить ее на холм и пустить под откос, но заклиненное колесо не сдвинулось ни на дюйм.

Затем я тщательно обследовал капот «ситроена». Обе фары были разбиты, что меня ничуть не удивило: крылья были сильно помяты, причем правое гораздо сильнее. Но, заглянув под капот, я тут же понял, что именно тут у нас и начинаются настоящие проблемы. Между передними колесами уже натекла липкая розовая лужа, в которую из днища машины продолжали равномерно капать все новые капли.

— Мы истекаем кровью, — сказал я. — Главный гидравлический резервуар поврежден. Теперь мы далеко не уедем, так что если ехать, то прямо сейчас.

Машина была поражена прямо в свое гидравлическое сердце, и теперь жидкость, поддерживающая работу рулевого управления, тормозов, рессор и переключения передач, вытекала на дорогу.

— Верно. — Харви повернулся к девушке. — Быстро в машину.

Она подбежала к нам с побледневшим лицом, прижимая к груди две горсти гильз. Я открыл бриф–кейс, и она высыпала их туда.

— Извините, — смущенно проговорила она. — Я не привыкла к подобным вещам. Я не знала, что все так получится.

— И никто не знал, — оборвал я ее. Она отвернулась и села на заднее сиденье.

Надев водительские перчатки, я присел на корточки и, повозившись, отогнул правое крыло подальше от колеса. Главный резервуар находился чуть позади, так что и он, и крыло были повреждены одним ударом. Я подумал, не подлить ли в него жидкости из банки, которую заметил в багажнике, но, решив, что это было бы напрасной потерей времени, сел за руль.

Неожиданно на приборной панели зажегся индикатор, предупреждающий о нехватке тормозной жидкости, и остался гореть. Глубоко вздохнув, я передвинул рукоятку на первую передачу, и мы медленно поползли вперед. Машина была еще жива, но умирала.

— А мы не можем где–нибудь быстро починить машину? — совершенно спокойным тоном спросил Маганхард.

— Нет! — отрезал я. — Мы ничего не сможем починить. Мы даже к деревне близко сунуться не посмеем, не то что к гаражу. Вся машина в пулевых пробоинах, а с ними вся беда в том, что их больше ни с чем не спутаешь.

У нас было две дыры в ветровом стекле со стороны Харви — от его же собственных выстрелов перед столкновением — еще одна в багажнике, две — в крыше, и еще одна в дверце, рядом с которой сидел Маганхард.

— Что же тогда делать?

— Постараться убраться отсюда подальше, да так, чтобы нас никто не видел, спрятать машину, найти телефон, до кого–нибудь дозвониться и попросить помощи.

Я ожидал, что он спросит, кому позвонить, и еще сам не знал на него ответа, но ошибся. Он только сказал:

— Но тогда мы опоздаем.

Крыть мне было нечем. Я глянул на Харви, но тот лишь невозмутимо смотрел вперед, шаря глазами по сторонам. Он не забывал, что у нас за спиной остался еще один наемный убийца, хотя я сомневался, что мы снова его увидим.

Я свернул на узкую извилистую дорогу, поднимавшуюся на холм. Руль стало поворачивать труднее, так как мощность падала. Скоро у меня перестанет работать переключение передач, потом осядут рессоры и, наконец, откажут гидравлические тормоза, и в моем распоряжении останутся только механические.

Конечно, машина сможет двигаться дальше, потому что будет работать мотор, но стоит мне хоть раз остановиться, и я больше не смогу его завести с неработающей коробкой передач. Я продолжал ехать на второй скорости, поскольку она подходила мне больше всего.

— Если мы застрянем где–нибудь в лесу, то как тогда доберемся до телефона? — неожиданно спросил Харви.

— Надеюсь, что смогу дотянуть.

На панели зажегся второй индикатор: в гидравлической системе слишком мало жидкости. На поворотах руль чуть ли не вырывался у меня из рук, рессоры почти не работали, и «ситроен» то и дело подпрыгивал. Машина умирала.

Вскоре дорога выровнялась и стала прямее. Насколько я помнил, она должна была вывести нас к цепи холмов, где на пятнадцать километров в округе не было ни одной деревни. Разумеется, это не приблизит нас к Роне, но может помочь, если полиция начнет перекрывать дороги в этом районе. Я же хотел как можно дальше забраться в сторону от предполагаемого маршрута нашего бегства.

Когда мы, наконец, перевалили через горный кряж, я увеличил скорость. Теперь рулевое управление работало исключительно на механическом приводе, а что касалось рессор… у меня было такое ощущение, будто мы едем на квадратных колесах. Хорошо еще, что мне ни разу не пришлось пускать в ход тормоза, так как этот раз оказался бы последним.

Я быстро проскочил мимо пары фермерских коттеджей и стоявшей на обочине телеги и сбросил обороты. После засады мы проехали около двенадцати километров. Слева от нас холмы постепенно переходили в открытую равнину, справа — склоны, заросшие густым сосновым лесом, круто обрывались вниз. По дну долины проходила второстепенная автострада, вдоль которой было расположено несколько деревень.

Километров через шесть я наткнулся на знакомую просеку, пересекавшую дорогу под прямым углом, слегка притормозил и, крутанув руль, рванул на себя рукоятку ручного тормоза. Едва не встав на капот, «ситроен» свернул на просеку; мотор захлебывался на слишком низких оборотах.

Если раньше наши колеса были квадратными, то теперь они стали треугольными. Днище машины то и дело чиркало по земле, двигатель надрывался у меня под ногами, выхлопная труба провисла и стукалась о бампер. Просека резко пошла под уклон. Я слегка притормозил: скорость упала, но уклон становился все круче.

Я изо всех сил нажал на педаль механического тормоза. Задние колеса заклинило, и теперь «ситроен» скользил, время от времени подпрыгивая на ухабах. Выхлопная труба со звоном отскочила.

Повернув ключ зажигания, я выключил мотор — к толчкам прибавилась еще и вибрация — и, выбрав группу молодых деревьев, свернул с просеки. Машина нехотя повернула и еще раз с оглушительным лязгом ударившись о землю, уткнулась капотом в деревья и застыла.

— Все. Приехали, — сказал я, пинком распахивая дверцу.

Со всех сторон нас окружали густые ели; тяжелые ветки задевали крышу машины, а пара молодых елочек была подмята капотом. Если повезет, то «ситроен» найдут только через несколько дней.

— Займитесь машиной, — сказал я Харви, а сам, с трудом открыв помятый капот, достал отвертку и отвинтил номерные таблички из Динадана, прихватив с собой и их, и наши старые номера.

Когда я закончил, чемоданы уже были вытащены из машины, а Харви тщательно протирал те места, где могли остаться отпечатки пальцев.

— Это была моя машина, — сказал Маганхард. — Сомневаюсь, что мне за нее выплатят страховку.

Я удивленно посмотрел на него, а потом медленно покачал головой.

— Нет. Если страховая компания не сумеет доказать, что мы некоторыми своими действиями нарушили договор, то она недолго протянет.

Я вышел на просеку, отыскал выхлопную трубу и зашвырнул ее подальше в кусты. Когда я вернулся, Харви выравнивал согнутые деревца в том месте, где мы въехали в рощу. Я затоптал следы шин, надеясь, что скоро пойдет дождь. Все, можно идти.

 

Глава 12

Мы вышли на дорогу. Багаж состоял из двух мягких кожаных саквояжей итальянского производства с длинными ручками, моего бриф–кейса и сумки Харви с эмблемой авиакомпании «Эр–Франс». Чтобы нести все это, особых усилий не требовалось, но обилие поклажи слишком бросалось в глаза, чтобы случайный прохожий мог принять нас за туристов на прогулке. Если бы нам потребовалось появиться в людном месте, то багаж пришлось бы на время спрятать.

Через полчаса мы дошли до ручья у подножия холма. Одной из номерных табличек я выкопал ямку на мелководье и, сунув туда все четыре номера, засыпал ее грязью.

— Все равно полиция выяснит, чья это машина по номеру на моторе, — пожал плечами Маганхард.

— Да, но на это у них уйдет еще несколько часов.

У ручья деревья кончались, но на противоположной стороне в нескольких сотнях ярдов слева от нас лес начинался снова. Дойдя вдоль берега до этого места, мы переправились через ручей и, продравшись сквозь густые заросли, снова вышли на дорогу. По моим расчетам, до ближайшей деревни оставалось около четверти мили.

Харви, все время шагавший справа и чуть позади Маганхарда, повернулся ко мне и спросил:

— Ну и что дальше? Какой у вас план?

— Думаю, нам не стоит всем вместе появляться в деревне — слишком подозрительно. Тем более что полиция уже могла узнать о перестрелке.

Мои часы показывали половину десятого — после перестрелки прошло больше часа.

— О'кей, — согласился Харви и не допускающим возражений тоном добавил: — Значит, пойдете либо вы один, либо с ней. Я останусь с Маганхардом.

Я кивнул и повернулся к девушке.

— Мисс Джармен, если хотите пойти со мной, буду только рад. Пара всегда вызывает меньше подозрений, чем одиночка.

— Как скажете. — Честно говоря, я не уловил в ее голосе особого энтузиазма, но чего же ожидать от человека, в которого час назад впервые в жизни стреляли? Когда осознаешь, что кто–то пытался убить именно тебя, это действует довольно угнетающе.

— Да, и я хотел предупредить по поводу звонков, — продолжал Харви.

— Слушаю.

— Не звоните в Динадан.

Я и не собирался: когда находишься на «крысиной тропе», ни в коем случае нельзя менять решение и возвращаться на старое место. Но мне хотелось послушать его доводы.

— Почему?

— Ребята, которые устроили засаду, точно знали, где мы. Понимаете, точно! Они поджидали нас как можно дальше от деревни, но тем не менее на единственной дороге, по которой мы могли добраться до Роны. Они знали, что мы были в Динадане, и при этом никто не следил за нами от Тура.

Я медленно кивнул.

— Вы правы, они знали. Полагаю, что насчет Динадана вы ошибаетесь, но сейчас спорить не буду. В любом случае назад мы не вернемся.

Харви холодно оглядел меня с головы до ног.

— О'кей. Нам надо спешить. Случайно поблизости не живет кто–нибудь еще из ваших друзей по Сопротивлению?

— Есть человек в Лионе…

— Слишком далеко, — решительно возразил он. — А как насчет того винодельческого поместья, о котором вы говорили вчера вечером? Ну, те, кто делает «Пинелъ»? Вино же из долины Роны, так что это место должно быть поближе.

— Боюсь, ничего не выйдет, — покачал я головой.

— Вы им не доверяете?

— Да нет, как раз наоборот, полностью доверяю…

— Тогда позвоните им. У них наверняка найдется грузовик или джип, и они легко смогут нас забрать.

— Для меня это личная проблема.

— М–да? — вскинул он брови. — В данный момент у нас целых четыре личных проблемы. В частности, вас могут обвинить в убийстве, меня — тоже. Так что если вы доверяете этим людям…

— Хорошо. — У него были слишком убедительные доводы. — Хорошо. Позвоню.

— Вот и прекрасно, — кивнул Харви. — Да, у меня есть еще одно предложение — не идите, а бегите.

* * *

Минут через десять мы с мисс Джармен добрались до деревни. До Динадана было всего тридцать с лишним километров, а разница была огромной: сейчас мы находились уже на юге Франции, где почти началось лето. Дворы на фермах уже подсохли и были покрыты пылью, вовсю цвели кусты роз, рассаженные вдоль стен. Сама деревня была построена из желтоватого южного камня, а крыши домов покрыты красной черепицей.

У входа в кафе на площади были расставлены ржавые зеленые столики. Мы сели, и я заказал кофе и пастис.

— Вас действительно могут обвинить в убийстве? — спросила мисс Джармен, дождавшись, когда отойдет официант.

— Мы убили двоих. Намеренно. Самое настоящее убийство.

— Но ведь они сами пытались нас убить. Разве это не было самозащитой?

— Самозащита служит оправданием убийства, если только вы сможете доказать это на суде. Но точно так же, как и один ваш знакомый, мы этого делать не собираемся. Так что это будет считаться преднамеренным убийством.

— Изнасилование и убийство — это не одно и то же.

— Нет, особенно если Маганхард никого не насиловал. Но мы–то убили. Главное отличие заключается в том, что полиция не знает, кто мы; они знают только его.

— Как вы думаете, они узнают ваши имена?

— Возможно, — пожал я плечами. — Но, пока они ничего не смогут доказать, с нами все будет в порядке. Смерть двух парижских наемных убийц не станет причиной публичного скандала. А полиция не будет лезть из кожи вон, чтобы раскрыть это дело.

Подошел официант с нашим заказом, и я спросил его, как часто отсюда ходят автобусы до Валь–ле–Бен, который находился в прямо противоположном направлении от швейцарской границы. Как я и надеялся, выяснилось, что в ближайшие несколько часов не будет ни одного. Я спросил, можно ли позвонить из кафе.

Прошло некоторое время, прежде чем меня соединили с замком, а затем в трубке послышался бесстрастный сухой старческий голос:

— Clos Pinel.

— Est il possible de parler a Madame la Comtesse?

— Qui est a l'appareil?

Я заколебался, прикидывая, каким именем мне сейчас лучше представиться, но вдруг уловил в голосе моего собеседника знакомые нотки.

— C'est vous, Maurice? — Почему–то я был уверен, что старик либо давно умер, либо ушел на пенсию. — lei Caneton.

На этот раз замолчал он, а когда наконец заговорил, его голос звучал уже теплее.

— Monsieur Caneton? Un moment…

Через секунду трубку взяла женщина.

— Луи, это действительно ты?

— Жинетт? Да, боюсь, что это я.

— Луи, дорогой мой, когда ты решаешь исчезнуть, то пропадаешь бесследно… Ты едешь ко мне? — Ее английский был безупречным, только произношение выдавало, что она давно не практиковалась. Но я вслушивался не в произношение, а в этот мягкий с хрипотцой голос.

— Видишь ли, Жинетт, к сожалению, у меня неприятности. Нас четверо. Мне чертовски неудобно к тебе обращаться, но не могла бы ты помочь? Подобрать нас на машине и немного подвезти? И тебе вовсе не следует знать, в чем дело.

— Думаешь, не следует? — весело и в то же время укоризненно повторила она. — Что ты говоришь, Луи? Где ты?

Я сказал ей название деревни.

— Слушай внимательно. — Она сразу перешла на деловой тон. — Серый грузовичок «ситроен» с названием замка встретит вас через полтора часа. И привезет сюда.

— Черт возьми, совсем не обязательно впутывать в это дело шато. Просто переправь нас через Рону, и мы…

— Луи, для тебя это все еще «надежное место».

Я сдался. Спорить с человеком, который предлагает тебе помощь, не только невежливо, но еще и глупо. Особенно если он знает правила игры не хуже тебя.

— Мы пройдем через деревню по южной дороге у самой окраины, — сказал я.

Жинетт положила трубку, и я вернулся к столику.

— У нас все в порядке. — Я посмотрел на часы. — Нас подберут в половине двенадцатого.

Мисс Джармен кивнула.

— А где находится замок?

— На другом берегу Роны, прямо напротив деревни.

— Кто эти люди?

— Раньше поместье принадлежало человеку по имени граф де Мари. Мы познакомились во время войны, в Сопротивлении. Но я читал в газетах, что он утонул три года назад. Несчастный случай во время круиза на яхте.

— И графиня осталась одна? Она и есть та личная проблема, о которой вы упоминали?

Я выпустил струю дыма в свои бокал.

— Почему вы так думаете?

— Я вовсе не берусь утверждать это наверняка, но именно это приходит в голову в первую очередь, — весело улыбнулась она.

— Знаете, давайте на этом и остановимся.

— Надо полагать, она тоже участвовала в Сопротивлении? — не унималась девушка. — Она уже и тогда была графиней?

— Нет, — прорычал я сквозь зубы.

— Значит, она предпочла его вам. Ну что же, ничего удивительного, если у него был титул и виноградники.

Я поморщился. О такой возможности я старался не думать.

— Впрочем, вряд ли по этой причине, — задумчиво добавила мисс Джармен. — Мне кажется, в молодости вы были довольно неприятным человеком, а в то время вы, наверное, были очень молоды. Поэтому вам и дали прозвище Канетон–Утенок. Или это просто каламбур, основанный на вашей фамилии?

В этот момент на площадь со стороны северной дороги с ревом влетел полицейский джип и, визжа тормозами, остановился.

— Ведите себя спокойно и делайте вид, что вы ужасно заинтригованы, — быстро прошептал я. — Это будет выглядеть естественно.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и медленно перевела взгляд на джип. Это была потрепанная синяя машина с хлопающим брезентом и открытыми дверцами. Из кабины выскочил сержант и со всех ног бросился к кафе. Трое полицейских выпрыгнули из кузова, и один из них торопливо побежал в дальний конец площади. Двое оставшихся огляделись по сторонам и закурили.

— По–видимому, кто–то наткнулся на разбитые машины и по крайней мере на один труп. Из–за одной машины они бы не стали так суетиться.

Мисс Джармен не сводила с меня своих неестественно голубых глаз.

— Что же нам делать? У вас с собой есть пистолет?

— Нет, слава Богу, нет. Он немного великоват для выхода в свет. Будем сидеть и ждать.

— Долго?

— Пока всем не станет ясно, что мы не убегаем, а спокойно уходим.

Сержант и владелец кафе вышли на улицу, возбужденно переговариваясь и перебивая друг друга. Я наклонился к ним, облокотившись на стол, и спросил:

— Qu'est–ce qui se passe?

Сержант мельком окинул нас безразличным взглядом, скорее всего даже не обратив внимания на то, какого мы пола, и быстро зашагал к джипу, созывая своих людей и крикнув что–то напоследок владельцу кафе.

Тот подошел к нам и начал объяснять, что сегодня утром какие–то бандиты устроили на холмах настоящую перестрелку. Найдена изрешеченная пулями машина и по крайней мере один человек убит. Это «по крайней мере» он произнес с таким видом, будто на дороге лежал целый взвод неопознанных трупов.

Я сочувственно покивал и наконец высказал мысль, что в провинции частенько происходят довольно странные вещи. Он отмел этот вздор одним взмахом руки — неужели я не знаю о том, что все величайшие преступления последнего десятилетия были совершены именно в Париже? Они там все с ума посходили. Взять хотя бы этот affaire с обезглавленной девушкой…

Тем временем полицейский, осматривавший площадь, вернулся, и вся компания, погрузившись в джип, проехала ярдов тридцать по улице, ведущей на юг, как раз по той, откуда мы пришли. Там они снова выпрыгнули из машины и начали разбрасывать по проезжей части металлические шарики, усеянные длинными шипами. Любая машина, которая попыталась бы прорваться сквозь эту преграду, неминуемо получила бы многочисленные проколы покрышек. Потом они достали из кабины пару автоматов и, прислонившись к джипу, снова закурили.

Я заказал еще кофе и пастиса. Когда владелец кафе отошел, мисс Джармен испуганно спросила:

— Что нам теперь делать?

— Продолжать ждать.

— Но они перекрывают дорогу. Мы будем отрезаны от мистера Маганхарда.

— Знаю. Мне придется обойти деревню и вывести их с Харви на северную дорогу. Там мы должны дождаться грузовика из Пинеля. Это было бы неплохо: полицейские настроены не слишком серьезно.

— Разве? — Она недоверчиво посмотрела на меня.

— Они расположились там, где их видят налогоплательщики, а не там, где могли бы принести пользу. Любой, кто поедет в деревню по этой дороге, еще издалека сумеет их разглядеть. Но они по–прежнему думают, что ловят местных бандитов, которые все равно не будут пытаться покинуть этот район. Так что эта блокада — обыкновенная показуха. Настоящие неприятности у нас начнутся, когда прозвучит фамилия «Маганхард».

Вдруг до нас донеслись два выстрела, причем с довольно близкого расстояния — гулкие хлопки пистолета были слышны очень четко.

Мисс Джармен недовольно вскинула брови.

— Или когда ваш друг Харви захочет пострелять, — договорила она.

 

Глава 13

Я обернулся и посмотрел, что делают полицейские. Они стояли, сгрудившись за джипом, и напряженно всматривались в сторону южной дороги, где, впрочем, не было заметно ничего интересного. Я услышал, как владелец кафе галопом промчался у меня за спиной.

Сержант тоже метнулся на площадь, крича, что ему нужен телефон. Выглядел он больше удивленным, чем встревоженным.

— Что они теперь будут делать? — спросила мисс Джармен.

— Кто их знает. Наверное, вызовут подмогу. А нам пора. — Я придал лицу испуганное выражение. Это было нетрудно.

Когда владелец кафе и сержант вновь показались на площади, я засуетился и начал требовать защиты полиции. Не для того я сюда приехал, чтобы сражаться с бандитами. Деревня в осаде, неужели непонятно? Где мы будем в безопасности?

Сержант, усмехаясь, сказал, что здесь мы в полной безопасности. Я возразил — всего в тридцати ярдах от нас его люди спрятались в укрытие, что же мне теперь, сидеть на открытом месте и ждать, когда меня пристрелят? Что, бандиты прорываются в ту сторону? Я указал на север.

Нет, если мне нужно в ту сторону, то, пожалуйста, он будет только рад от меня избавиться, заверил сержант и побежал назад к джипу.

Я быстро расплатился, подхватил мисс Джармен под руку, и мы, торопливо перейдя площадь, направились к выходу на северную дорогу. Оглянувшись в последний раз, я увидел двух полицейских — один из них был с автоматом, бегущих по аллее по направлению к ручью, чтобы начать обход с фланга.

Мы прибавили шагу.

Отойдя подальше от деревни, я отыскал каменную стену, тянувшуюся через поле до самого ручья, и приказал девушке оставаться там.

— Грузовик появится не раньше, чем через полчаса. Но если появится, остановите его. Я не хочу, чтобы его видели в деревне, — выпалил я скороговоркой и, пригнувшись, побежал к ручью, прячась за каменной стеной.

* * *

Буквально через несколько минут я был вынужден признать, что времена, когда я мог легко бегать пригнувшись, давно миновали. Спрятавшись за деревом, я немного постоял, переводя дыхание, и побежал дальше, но уже медленнее. До ручья было около четверти мили, и, хотя существовал более короткий путь, я прошел это расстояние вдоль стены, поскольку она служила прекрасным ориентиром.

Перейдя ручей вброд, я вломился в заросли и затрусил вдоль берега на юг, время от времени поглядывая сквозь просветы между деревьями на шпиль церкви, торчавший над косогором. Я знал, что, пока не поравняюсь с ней, нахожусь в безопасности — в конце концов полицейских было всего двое.

Когда шпиль оказался слева от меня, я перешел на шаг. На противоположном берегу раскинулись зеленые поля, разделенные на участки толстыми каменными стенами. Лес, где мы оставили Харви и Маганхарда, начинался в четверти мили впереди. Поразмыслив, я пришел к выводу, что хотя полицейские наверняка дойдут до ручья, но переправляться через него будут вряд ли: ручей служил как бы естественной границей, очерчивавшей район поисков.

Впрочем, они могли никого и не искать, а просто–напросто засесть где–нибудь поблизости, наблюдая за обстановкой и дожидаясь подкрепления. Я пошел совсем медленно, постепенно удаляясь от ручья и углубляясь в лес.

Впереди послышался плеск воды. Я застыл, прижавшись к дереву, и потихоньку выглянул из–за ствола.

На моей стороне ручья сидел полицейский и сердито тряс ногой, выливая воду из ботинка. Потом он встал, подобрал свои автомат и начал внимательно осматривать берег, отыскивая следы на илистой почве.

Он находился ярдах в тридцати от меня, а вокруг было слишком мало кустов, чтобы я мог передвигаться незамеченным.

Полицейский не торопился. Побродив по берегу и ничего не обнаружив, он начал оглядываться по сторонам в поисках более удобной переправы. Наконец, он перебрался на другой берег и, вскарабкавшись по обрыву на поле, медленно зашагал по тропинке к лесу и дороге. Я облегченно вздохнул и побежал дальше.

Через несколько минут я оказался напротив зарослей на другом берегу, как раз там, где переходил ручей в первый раз — после того, как вышел из машины. Неожиданно впереди среди деревьев что–то блеснуло. Перебегая от дерева к дереву, я осторожно подобрался поближе и понял, что это было маленький светло–зеленый «рено», наполовину скрытый низко нависшими еловыми ветками.

Тут я вспомнил, что владелец кафе говорил только об одной машине, изрешеченной пулями… черт возьми, надо было слушать внимательно. Третьему из коллег Бернара, уцелевшему в перестрелке, удалось завести один из «рено» и выследить нас. Это было нетрудно — ему даже не требовалось видеть нашу машину. Мы оставили за собой след из красной гидравлической жидкости, и тот, кто знал, где искать, мог легко его найти.

И первые выстрелы прозвучали, когда он столкнулся с Харви и Маганхардом…

Я распахнул одну из погнутых дверей «рено» в отчаянной надежде, что там может оказаться запасной пистолет. Разумеется, никакого пистолета в машине не было.

Я вернулся к ручью и, перейдя его, побежал к дороге. По моим расчетам, мне оставалось пройти около двухсот ярдов. Я хорошо помнил, где оставил Харви и Маганхарда, но ведь, когда началась стрельба, они скорее всего должны были перебраться на новое место. Куда? Живы ли они? Ведь мы слышали только два выстрела, а я знал, что убить двух человек двумя выстрелами из пистолета практически невозможно. Так что, по–видимому, первым стрелял наш противник, а Харви — в ответ. Если только первым выстрелом он не убил Харви, а вторым — тщательно прицелившись — Маганхарда.

Я остановился и присел на корточки за деревом. От подобных размышлений голова шла кругом. Точно я знал только одно — что иду без оружия туда, где стреляют. Какого черта я не взял с собой «маузер»? Потому что он слишком большой. Тогда почему я не подобрал пистолет Бернара, когда у меня была такая возможность? Сам не знаю. Низко пригнувшись, я двинулся вперед.

Осталось сто ярдов. Вокруг по–прежнему было слишком мало кустов, которые могли бы служить подходящим прикрытием для передвижения. Хорошо еще, что земля была достаточно рыхлой и поглощала звуки шагов. Я ползком перебирался от дерева к дереву.

Пятьдесят ярдов. Впереди, там, где у дороги кончался лес, уже отчетливо виднелось голубое небо. Я тщательно изучал каждый пучок травы, каждый кустик, пытаясь разглядеть очертания лежащей фигуры, уловить движение руки, блеск вороненого ствола пистолета… Мне казалось, что я вижу десятки пистолетов, направленных на меня, хотя на самом деле это было результатом игры воображения.

Может, стоит позвать Харви? Или помалкивать, если я хочу остаться в живых?

Ага, вон впереди на полянке лежит что–то, похожее на… неужели?.. Нет, всего лишь наш багаж. Итак, самое время либо заговорить, либо затаиться. Сжавшись в комок среди корней дерева, я тихо сказал:

— Харви, это я, Кейн.

Что–то зашуршало в зарослях справа от меня, и я рванулся вперед. Грохнул выстрел, и на меня дождем посыпались щепки. Разбежавшись, я прыгнул в кусты. Слишком поздно, промелькнуло у меня в голове, когда прямо перед собой я увидел стоящую на коленях фигуру.

Следующий выстрел раздался у меня над ухом, больно ударив по барабанным перепонкам. Я лежал пластом, не зная, жив я или мертв.

— Никак Дэви Крокетт? — послышался голос Харви. — Добро пожаловать в Аламо. Я так и думал, что ваш приход выманит его из укрытия.

— Рад, что вам понравилось. — Я начал выпутываться из густых веток.

В нескольких ярдах справа от меня лежал человек, наполовину вывалившись из зарослей. Харви направился к нему. Шагал он, неестественно выпрямившись, и, приглядевшись, я заметил в его пиджаке с левой стороны рваную дыру, вокруг которой расплывалось кровавое пятно. Освободившись от веток, я бросился к нему.

— Сильно вас задело?

— Ничего серьезного. — Он попытался перевернуть труп ногой, его лицо исказила болезненная гримаса, и он отказался от своей затеи, видимо, решив, что его противник мертв. — Я просидел в кустах минут двадцать, дожидаясь, пока он сделает первый ход. Что у нас нового?

— Ну–ка покажите, что у вас там. — Я начал разрывать его окровавленную рубашку. — А новости такие — нас заберут на машине, но полиция поставила в деревне кордон. Они слышали стрельбу и теперь рыскают где–то рядом. — Я кивнул через плечо и вновь повернулся к нему. — Это просто царапина, но, возможно, вам придется с ней бежать. Сможете?

Он кивнул.

— Тогда обойдите деревню и ждите у дороги.

Появился Маганхард с моим «маузером», неся его с таким отвращением, словно это была дохлая крыса.

Я сразу же забрал у него пистолет.

— Теперь Лихтенштейн вон там, — сказал Харви, ткнув пальцем в сторону ручья. — Берите багаж и бежим.

— Мне нет дела до какого–то там… — начал было Маганхард, но я перебил его:

— Зато мне есть. Это улика, которая укажет, кто здесь был.

Маганхард со вздохом отправился за сумками.

— Имейте в виду, — назидательно сказал вслед ему Харви, — вы спасаете свой собственный бизнес. — Затем он перевел взгляд на труп. — Впрочем, это тоже неплохая улика. Вряд ли кто–нибудь решит, что он покончил с собой.

Со стороны поля послышался чей–то возглас:

— Ai! Allons–y!

— Я могу их немного подурачить, — предложил я. — А вы переправляйтесь на другую сторону ручья и держитесь подальше от берега — они будут искать там следы. И что бы вы ни услышали, за мной не возвращайтесь.

Харви удивленно посмотрел на меня.

— Надеюсь, вы не собираетесь изображать из себя героя?

Мимо нас деловито прошагал Маганхард с двумя саквояжами.

— Я вас догоню, — сказал я. Харви обернулся и подошел ко мне.

— Знаете, а ведь меня ранили впервые в жизни, — задумчиво проговорил он. — Этот тип подкрался ко мне сзади и застал врасплох.

— Господи, я бы и так догадался.

— Но это не может служить мне оправданием, — продолжал он, словно меня не слышал. — Ко мне не должны подкрадываться сзади и заставать врасплох. Ведь это же моя работа. — Он повернулся и побежал по тропинке, плотно прижимая локоть левой руки к боку, а в правой неся свою сумку.

Я глубоко вздохнул, чему причиной лишь отчасти были мои недавние беготня и прыжки, пристегнул кобуру к рукоятке «маузера» и подошел к трупу.

Это был невысокий человек с длинными темными волосами в мятом сером двубортном костюме. Рядом валялся автоматический «кольт» 45–го калибра, принятый на вооружение в армии США. Сунув его в карман, я подхватил труп и потащил его через лес к полю.

У опушки я осторожно опустил мертвеца на землю, достал его пистолет и, вытащив магазин, пересчитал оставшиеся патроны. Их было слишком много для того, что я задумал; я оставил ему всего три и пополз к краю поля.

Примерно в сотне ярдов от меня на открытом пространстве стоял полицейский, до середины бедер скрытый высокой травой, и напряженно всматривался в сторону леса. Второго полицейского не было видно. Я попятился и на четвереньках выполз на дорогу.

Теперь мне требовалось как–то обосновать все четыре предыдущих выстрела и наличие мертвеца. Аккуратно прицелившись, я выпустил две пули в ближайший деревенский дом в четверти мили от леса и заметил, как на стене взмыло облачко пыли. Теперь находившиеся в деревне полицейские знали, что в них стреляют; возможно, они даже поверят, что и предыдущие выстрелы предназначались им.

Я пополз назад к трупу. Полицейский все еще торчал посреди поля, по–видимому, считая, что находится здесь вне досягаемости пистолетных пуль. С такого расстояния да еще из «маузера» с прикладом мне ничего не стоило всадить ему пулю точно между глаз. Что ж, примерно это мне и хотелось сделать, но я предпочел бы выяснить, где его напарник.

Я спрятался за деревом и закричал, обращаясь к нему. Если он такой смелый, то пусть идет сюда. Жандармы убили моего отца и брата, пусть теперь попробуют убить меня. Уж одного–то легавого я прихвачу с собой на тот свет. Я старался, чтобы мой голос был похож на крик ненормального, это могло помочь сбить его с толку.

Когда я начал кричать, он пригнулся, но по–прежнему оставался на виду. В подтверждение моих слов я выстрелил, и он бросился на землю.

Неожиданно его партнер вынырнул из травы неподалеку от него и выпустил очередь из автомата в мою сторону. Мне на голову посыпались обломки веток и еловые шишки. Этого было вполне достаточно.

Я испустил длинный агонизирующий вопль, закончившийся противным задыхающимся бульканьем, зашвырнул пустую обойму от «маузера» в кусты и схватил свой бриф–кейс. Потом похлопал мертвеца по плечу и со словами: «Будешь знать, как стрелять в полицейских», — побежал.

* * *

Харви и Маганхарда я догнал, когда они собирались переправляться через ручей. К этому времени я уже перешел на легкую рысцу.

— Мне понравилась ваша идея, — тускло улыбнулся Харви. — Но неужели вы думаете, что это одурачит их надолго? — Видимо, он слышал весь мой спектакль.

— Может быть.

— Рано или поздно они выяснят, что тот парень убит пулей тридцать восьмого калибра, а не из автомата.

— Если они решат, что сами застрелили его, то вряд ли будут торопиться со вскрытием.

Мы прошлепали через ручей и оказались под прикрытием стены, тянувшейся до дороги. Посмотрев на часы, я прикинул, что с того момента, как я оставил мисс Джармен, прошло полчаса. Мои ноги начали напоминать, что за сегодняшний день я промочил их уже четыре раза. Мы тащились из последних сил, то и дело спотыкаясь.

У дальнего конца поля был припаркован серый фургончик марки «ситроен» с рифлеными бортами и надписью «CLOS PINEL» на задних дверцах. Мисс Джармен и еще кто–то стояли на коленях у переднего колеса, делая вид, что возятся с лопнувшей шиной.

Когда мы выскочили на дорогу, дыша как табун загнанных лошадей, второй человек встал и быстро направился к задним дверцам фургончика. Это была Жинетт в аккуратной серой юбке и старой замшевой куртке.

В последний раз мы виделись двенадцать лет назад, и хотя сейчас она выглядела старше, но все же не настолько. Возможно, лишь в ее темных глазах появилось выражение легкой усталости, да черты лица стали более мягкими. Но все остальное было прежним — те же густые каштановые волосы, нежная бледная кожа, казалось, никогда не видевшая солнца, та же печально–насмешливая улыбка, которую я отлично помнил.

— Привет, Луи. — Она легонько коснулась моей руки. — Ты ничуть не изменился.

Мои брюки промокли до колен, пиджак и рубашка были покрыты землей и еловыми иголками, в растрепанных волосах запутались веточки и чешуйки коры. А в руке был большой «маузер».

— Да, — кивнул я. — А возможно, и следовало бы.

Тут подошли остальные, и мы полезли в кузов фургончика.

 

Глава 14

Когда дверцы кузова распахнулись снова, фургончик стоял на покрытой гравием подъездной дорожке перед замком.

Это был замок того типа, которые, с моей точки зрения англичанина, выглядят абсолютно похожими друг на друга. Возможно, один из первых владельцев поместья построил его именно таким, поскольку он должен был весьма эффектно смотреться на винных этикетках.

Вообще–то подобные постройки не характерны для этой части страны; такие обычно строят в долине Луары. Это был типичный образец псевдоготики с высокими окнами и круглыми башенками с конусообразными крышами по обеим сторонам здания, похожими на колпаки ведьм, покрытые синим шифером. Их цвет совершенно не сочетался с теплым розовым камнем самого дома, но, разумеется, на тщательно выписанных бутылочных этикетках это было незаметно.

Выпрыгнув из машины, я повернулся к Жинетт.

— Даже не знаю, нужно ли тебе кого–либо представлять…

Она с любопытством посмотрела на Маганхарда.

— Мне кажется, стоит.

— Мистер Маганхард — Жинетт, графиня де Мари.

Услышав эту фамилию, она быстро взглянула на меня, слегка приподняла брови, Маганхард выпрямился и, пожав ей руку, учтиво поклонился.

Затем я представил ей мисс Джармен и Харви, который выглядел далеко не лучшим образом: его лицо напоминало застывшую маску.

— Кажется, вы ранены, — сказала Жинетт. — Если вы зайдете в дом, Морис вас перевяжет. — Она кивнула в сторону террасы.

Там стоял седовласый старик в белоснежном пиджаке. Я подошел к нему, пожал ему руку, и его морщинистая, похожая на печеное яблоко физиономия расплылась в довольной улыбке. Мы осведомились друг у друга, как дела, и выяснилось, что все идет лучше некуда. Затем он добавил, что я появился совсем как в старые времена, и увел Харви в дом.

Остальные поднялись на террасу.

— Мистер Кейн, — обратился ко мне Маганхард, — как долго мы здесь задержимся? По–моему, сегодня мы проехали меньше ста километров.

— Вовсе не обязательно обсуждать это прямо сейчас, — сказала Жинетт. — Луи, не нальешь ли мистеру Маганхарду выпить? — Она повернулась к девушке: — Дорогая моя, позвольте показать вашу комнату. — И, взяв под руку бледную от усталости мисс Джармен, она повела ее в глубину дома.

* * *

Казалось, внутри замка почти ничего не изменилось — да и к чему что–то менять, если у вас большой дом, набитый мебелью, которую собирали почти в течение целого столетия. Первая комната справа от входа по–прежнему представляла собой нечто среднее между офисом и гостиной, а на массивном темном комоде времен Людовика XIII, стоявшем у окна, как и прежде, поблескивали бутылки.

— Что вы будете?

— Шерри, пожалуйста.

— Извините, но французы не пьют шерри.

— Тогда слабое виски с содовой.

Я вытащил бутылку шотландского и смешал ему коктейль, себе же налил чистого на три пальца.

— Какие у вас теперь планы, мистер Кейн? — отхлебнув, спросил Маганхард.

— Завтра рано утром, перед самым рассветом, я хочу перейти границу близ Женевы.

— На рассвете? А почему не раньше?

Я выудил из кармана мятую пачку «Житана» и закурил.

— Нам придется переходить границу скрытно — ведь теперь мы не посмеем предъявлять паспорта. Значит, придется дожидаться ночи. Если мы перейдем границу сразу как стемнеет, то застрянем в Женеве на всю ночь; в такое время машину напрокат взять невозможно, а я очень не люблю ночные поезда. Ночью швейцарцы ездят редко, и мы будем выглядеть подозрительно. Но если мы перейдем границу на рассвете, то не будем болтаться без дела у всех на виду. На улицах появятся люди, и мы сможем передвигаться быстро и без помех.

Маганхард нахмурился, глядя в стакан.

— Насколько я понимаю, месье Мерлен сказал, что приедет в Женеву. Если сейчас ему туда позвонить, он может устроить так, что нас уже будет ждать машина. Так что можно переходить границу сразу как стемнеет.

Я устало покачал головой и подумал, что ему не понравится то, что я собирался сказать. А может быть, черт возьми, он просто мне не поверит.

— Многое изменилось с тех пор, как я вчера разговаривал с Мерленом. Кто–то нас выследил, и это можно было сделать, прослушивая его телефон. А раз так, то почему бы не сделать то же самое и в Женеве?

— Но вы же сказали, что полиция не решится шпионить за известным адвокатом!

— Это не относится к вашим конкурентам, а выследили нас именно они.

— Неужели так просто прослушать телефон? — удивился он.

— Нет, в городе это довольно сложно, потому–то я вчера и не волновался. Но после того, что произошло сегодня утром, мы знаем об этих людях гораздо больше: если им оказалось по силам нанять такого человека, как Бернар, то от них можно ожидать все что угодно.

— Мистер Ловелл считает, что нас предали люди из Динадана.

— Он просто не подумал как следует. Мелье некому было бы нас предавать, кроме полиции. А заранее с ними нельзя было договориться, поскольку никто не знал, что мы туда поедем.

Он отпил виски, обдумывая услышанное. Потом сказал:

— Месье Мерлен должен быть со мной в Лихтенштейне.

— Да ради Бога, только мы не будем ему звонить, пока не перейдем границу. Отсюда никто никому не звонит. Я полностью запрещаю телефонные звонки из этого дома. — Я залпом допил виски и осторожно добавил: — Впрочем, вчера вечером был один звонок из Динадана…

Маганхард впился в меня взглядом.

— Моя секретарша звонила моему партнеру в Лихтенштейн, — твердо заявил он.

— Это она так говорит.

— Вы хотите сказать, что она могла позвонить кому–то еще? — после паузы сказал он. — Это невозможно.

— Я не слышал, так что откуда мне знать? Но если бы я хотел вас найти, то больше всего мне бы пригодилась помощь одного человека — вашего личного секретаря. — На этот раз я спокойно выдержал его взгляд.

В этот момент открылась дверь и Морис с каменным выражением лица объявил:

— Messieurs sont servi.

За столом нас было только трое: Жинетт, Маганхард и я. Судя по всему у Харви не было аппетита, а мисс Джармен уже спала.

— Луи, что ты сделал с этой девочкой? — нахмурившись, спросила Жинетт.

— Может быть, убивал людей в ее присутствии, — пожал я плечами.

— Сегодня утром?

Я кивнул.

— На нас напали, едва мы выехали из Динадана. — Я глубоко вздохнул. — Одним из них был Бернар. — Она знала его по Сопротивлению.

Но она как ни в чем не бывало продолжала есть свой суп.

— Я слышала, что он и Ален занимаются подобными вещами. Полагаю, после этого не имеет значения, кто убивает их.

Я хотел было сказать, что это дело рук Харви, а не моих, но решил, что она и сама догадалась. В свое время она была высокого мнения обо мне, но вряд ли думала, что я смогу побить Бернара.

Честно говоря, наш разговор не имел ничего общего с веселой непринужденной беседой, во время которой можно было затронуть такие темы, как весенние моды, последние разводы в среде мексиканских аристократов или очередная предвыборная кампания. Покончив с супом, мы принялись за omelete aux fines herbes. За столом царила атмосфера, скорее подходящая для поминок в Приюте Для Неизлечимо Больных.

К тому времени, когда Морис внес жаренную на гриле форель, мне оставалось либо сказать что–нибудь смешное, чтобы разрядить обстановку, либо выйти и посидеть полчаса у печки.

— Слава Богу, что на свете есть рыба. Теперь мне не придется пить этот ваш «Пинель».

Жинетт укоризненно посмотрела на меня, откинувшись на спинку стула.

— Помнится, ты говорил, что форель — это единственная рыба, которую непростительно готовить со сложными приправами и соусами. Потому–то я ее и заказала.

— О, я и сейчас так скажу. Любой, кто готовит форель со всяческими изысками, ничем не лучше осквернителя могил, растлителя детей или карточного шулера. Но здесь они были бы желанными гостями, поскольку это означает, что я не обязан пить твое ужасное вино.

Закатив глаза в шутливом отчаянии, она с улыбкой взглянула на Маганхарда. Тот предусмотрительно не вступал в разговор, разделывая свою рыбу не хуже заправского хирурга, а возможно, и вспомнив, что не далее как вчера вечером назвал «Пинель» «перехваленным вином».

— Какая прелесть! Слушать, как эти англичане высказывают свое мнение о вещах, в которых ничего не смыслят. Да еще с такой твердокаменной убежденностью!

Маганхард быстро сунул в рот кусок форели.

— В сущности, англичане — скромнейшие люди, — парировал я. — Они давно поняли, что было бы верхом высокомерия стараться быть во всем правыми. Поэтому они сосредоточили все усилия на том, чтобы в правдивости их слов никто не сомневался. На том и стоит английская аристократия, общеобразовательная система, да и вообще вся бывшая Империя.

Склонившись над столом, Морис с легкой улыбкой налил мне в бокал белого вина. Похоже, английский он знал куда лучше, чем старался показать.

— А что думают англичане о репутации французов в области логики и дипломатии? — спросила Жинетт.

Я взмахнул вилкой.

— Невыносимое чванство! Как бы то ни было, а британцы в это никогда не верили.

— Я знаю, — вздохнула она. — Они все еще считают, что мы эмоционально неуравновешенные люди, которые только и умеют, что разбивать машины да давить виноград босыми ногами. Но, mon Louis, — она ткнула в мою сторону ножом, что выглядело совсем неподобающим для графини, — теперь у вас появились конкуренты в лице американцев. Они тоже мастера по части безапелляционных высказывании.

— Что верно, то верно. — Я попробовал новое вино — холодное кисловатое белое бургундское. — Но они делают это только на основании исследовательских программ стоимостью в миллионы долларов. Наш способ обходится куда дешевле. Тем более что мы не лезем в вопросы ядерной физики — но зато мы вдвойне правы насчет вина. Миллионы долларов никогда не докажут, что мы здесь ошибаемся. Тебе, Жинетт, стоит съездить в Лондон: ты даже не представляешь, как быстро сама в этом убедишься.

Я взглянул на Маганхарда, но тот с легкой улыбкой уткнулся в тарелку.

Жинетт со стуком положила нож.

— Ах, мы уже это проходили: типично английские интрижки. Когда дела идут плохо, вы все сваливаете на Францию. Старая история. Стало быть, теперь англичане будут нас учить, как делать вино. Очень интересно. Ну–ну, Луи, продолжай, расскажи…

— Моя дорогая Жинетт, положа руку на сердце я бы посоветовал тебе прекратить делать вино и засадить весь этот холм капустой. — Я кивнул на видневшиеся в окне виноградники позади дома. — Однако сотни лет назад де Мари поняли, что им никогда не удастся улучшить свой «Пинель», и тогда они бросили все силы на то, чтобы его прославить. Так что теперь ты могла бы продавать самую дорогую во Франции капусту, а следовательно, позволить гораздо лучшие сорта вин для своих гостей.

Она невозмутимо улыбнулась и позвонила в колокольчик, стоявший у ее тарелки. Появился Морис и, собрав посуду, поставил на стол блюдо с сырами и бутылку «Пинеля». Я скорчил гримасу.

Жинетт повернула бутылку, чтобы показать мне этикетку.

— Луи, что скажешь о новом оформлении?

Изображение замка исчезло теперь это была простая наклейка с золотым тисненым шрифтом на белом фоне, причем уже, но длиннее обычной. Бумага была толстой, но почти просвечивающей, как хорошая бумага с водяными знаками.

— Не узнаешь? — вкрадчиво спросила она.

Я с сомнением покачал головой. Что–то знакомое, но…

— Старые английские пятифунтовые банкноты, — усмехнулась она. — Размер и количество надписей те же самые. Никогда не могла понять, почему вы перестали выпускать такие прекрасные деньги.

— Говорят, их было слишком легко подделать, — сердито проворчал я. — Теперь я понимаю, почему. — Я повернулся к Маганхарду. — В Сопротивлении Жинетт занималась подделкой документов: обычно это были пропуска, продовольственные карточки и тому подобное. Приятно видеть, как навыки военных лет приносят пользу в мирное время; не правда ли?

Он выдавил из себя слабую улыбку.

— Мне кажется, мистер Кейн, что именно по этому принципу вы работаете на меня. — Он начал вставать из–за стола. — Прошу прощения, графиня, но я бы хотел отдохнуть. Кроме того, мне необходимо кое–что обдумать.

Жинетт грациозно кивнула.

— Морис вас проводит.

— Постойте, — сказал я.

Маганхард застыл, наполовину поднявшись со стула.

— Я думаю, пришло время узнать чуть больше о том, зачем вы едете в Лихтенштейн.

— Не вижу в этом необходимости, — буркнул он, но все же сел на место.

— Тогда попытайтесь уяснить себе такую вещь: сегодня утром мы все должны были погибнуть. В определенных кругах Бернар котируется выше Харви Ловелла, и я полагаю, что те, кто был с ним, считаются покруче меня. К счастью, у них ничего не вышло, но это означает, что у кого–то чертовски серьезные намерения разделаться с вами. Это во–первых. Вторая проблема заключается в том, что они знают о ваших планах, а я нет. И оба этих факта дают им слишком много преимуществ. Нам уже дважды повезло, но в следующий раз… — Я выразительно пожал плечами.

Маганхард продолжал неподвижно сидеть, уставившись на меня своими глазами стальной статуи. Наконец он спросил:

— Что вас интересует?

— Все, черт возьми!

 

Глава 15

Он, нахмурившись, посмотрел на Жинетт.

— За нее я ручаюсь, — сказал я. — Мы оба умеем молчать.

Он снова нахмурился, скорее всего вспомнив, что если бы она не умела молчать, то он был бы конченым человеком.

Жинетт холодно улыбнулась и придвинула к нему блюдо с сыром. Он отрицательно дернул головой и повернулся ко мне.

— Мистер Кейн, что вам известно о «Каспар–Актгенгезелльшафт»?

— Только то, что это торговая и акционерная компания, зарегистрированная в Лихтенштейне, которая владеет пакетом акций во многих фирмах, производящих электронику в этой части Европы. И что вы каким–то образом имеете к ней отношение.

— Довольно верно — пока что. Я владею тридцатью тремя процентами корпорации.

— Одной третью.

— Нет, мистер Кейн. — Он позволил себе едва заметную улыбку, что для него было равнозначно громкому хохоту. — Вы знаете другие преимущества регистрации в Лихтенштейне, помимо налоговых?

Я пожал плечами.

— Наверное, тайна владения.

— Вы правы, — сдержанно кивнул он. — Постороннему вовсе не обязательно знать, кому принадлежит компания. Так вот, позвольте объяснить: я владею тридцатью тремя процентами. Весь пакет акций распределен следующим образом: тридцать три, тридцать три и тридцать четыре процента.

Теперь он начинал получать удовольствие от моего невежества.

— То есть голос владельца тридцати четырех процентов акций перевешивает ваш или второго совладельца, но не обоих. И кто же они?

— Вторые тридцать три процента принадлежат герру Флецу, гражданину Лихтенштейна. Он также управляет повседневными делами компании, а кроме того, входит в совет директоров в соответствии с недавно принятым законом, по которому в совет директоров подобных компаний должен входить гражданин Лихтенштейна. — По его голосу я понял, что в этом и заключается единственная ценность герра Флеца.

— И кто же владеет тридцатью четырьмя процентами? — спросил я, когда он умолк.

— Видите ли, мистер Кейн, проблема в том и заключается, что мы сами этого точно не знаем.

* * *

Я сделал глоток «Пинеля», который, как выяснилось, мне налила Жинетт. Неплохо, но и не более того.

— Извините, но я не понял, — покачал я головой. — На правах главных пайщиков вы можете поднять все документы «Каспара» и узнать имена всех владельцев. — Я застыл, пораженный внезапной догадкой. — Или мы говорим об акциях на предъявителя?

— Так оно и есть, — мрачно кивнул Маганхард.

— Господи, а я–то был уверен, что они канули в прошлое вместе с хористками, пившими шампанское из туфелек! Да–а, теперь вы и в самом деле можете рассчитывать на неприятности.

Он помрачнел еще больше.

— Мы пошли на это, чтобы избежать утечки информации. В любой компании есть управляющие, которые в той или иной степени в курсе их дел… А у них есть жены и дети, которым они могут проговориться. Но когда имеешь дело с акциями на предъявителя…

— Я все это знаю.

Акции на предъявителя. Кусочки бумаги — сертификаты — подтверждают право на владение таким–то количеством акций такой–то компании. Но без имени владельца, проставленного на сертификате или в документах компании. Клочки бумаги, которые могут принадлежать любому, кому посчастливится ими завладеть, если только кому–то еще не удастся доказать свое право на них. Когда они переходят из рук в руки, это не фиксируется ни в каких документах, и никто не платит гербовый сбор. И практически невозможно доказать, что они поменяли владельца только потому, что кто–то сумел запустить руку в чужой карман.

— Ну ладно, — кивнул я. — Кому должны принадлежать эти тридцать четыре процента?

Маганхард тихо вздохнул.

— Человеку, весьма желавшему сохранить свое имя в тайне. Максу Хайлигеру.

Все ясно. Я о нем слышал, а взглянув на Жинетт, понял, что и она тоже. Один из тех таинственных и легендарных богачей, чьи племянники постоянно попадают в газеты в раздел светской хроники главным образом потому, что они его племянники. Но о самом Хайлигере не пишут ничего — даже если вам и удастся что–нибудь раскопать. Впрочем, не исключено, что вы можете также обнаружить, что ему принадлежит газета, в которой вы работаете.

И тут я вспомнил о нем один факт, публикации которого даже он не сумел воспрепятствовать.

— Он мертв, — сказал я. — Примерно неделю назад разбился в Альпах на своем самолете.

На лице Маганхарда появилась печальная улыбка.

— В том–то и беда, мистер Кейн. Через несколько дней после гибели Макса в Лихтенштейне появился человек с его сертификатом и потребовал важных изменений в делах «Каспара». Вы понимаете, что при голосовании его тридцать четыре процента перевесят тридцать три процента герра Флеца, если только там не будет меня.

Когда речь идет об акциях на предъявителя, это означает, что никакого голосования по доверенности просто быть не может. Единственный способ, с помощью которого вы можете доказать, что являетесь пайщиком, это если вы там появитесь, размахивая своим сертификатом.

— По правилам компании, — продолжал Маганхард, — любой из пайщиков может созвать в Лихтенштейне встречу всех совладельцев, объявив об этом не менее чем за семь суток, от полуночи до полуночи.

— И когда должна состояться эта встреча?

— Он назначил ее на самое ближайшее время. Она должна начаться завтра в полночь, точнее, в одну минуту первого. У нас осталось чуть больше тридцати шести часов.

— Думаю, мы успеем, — сказал я. — Но если вдруг нет, то не могли бы вы еще через неделю созвать новую встречу и отменить все его решения?

— Мистер Кейн, он требует продать все акции «Каспара». А это невозможно будет исправить.

Я вновь отхлебнул вина.

— То есть он хочет превратить все акции компании в наличные, и поминай как звали? Да, он и в самом деле не похож на законного наследника. Кто он?

— По словам герра Флеца, он представился Галлероном, бельгийцем из Брюсселя. Я никогда о нем не слышал.

Я посмотрел на Жинетт, но она отрицательно покачала головой.

— И даже если суд решит, что Галлерон не имел права распоряжаться этим сертификатом, акции «Каспара» назад уже не вернешь, — холодно сказал Маганхард.

— В какую сумму сейчас оцениваются акции «Каспара»?

Он неопределенно пожал плечами.

— Компании, которые мы контролируем, сами по себе стоят очень мало, поскольку основная часть прибыли идет «Каспару». Но нам пришлось бы продать не только наши акции, но и контроль над этими компаниями. Это может поднять цену раз в десять по сравнению с тем, сколько они стоят сейчас. По предварительным подсчетам — до тридцати миллионов фунтов.

* * *

Спустя некоторое время я слегка покачал головой, чтобы показать, что все понял. Хотя, конечно, на самом деле до этого было еще далеко. Невозможно до конца представить себе такую сумму, как тридцать миллионов фунтов. Не исключено, что ее не до конца представляли себе Маганхард, Хайлигер и Флец. Но когда начинаешь играть с такими деньгами в темных углах, то не надо удивляться, если будешь то и дело натыкаться там на различных малоприятных личностей.

— Понятно, — медленно протянул я. — Тридцати четырех процентов от такой суммы вполне хватит на пиво и сигареты до самой пенсии.

Маганхард встал.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, насколько мне важно вовремя попасть в Лихтенштейн?

— Во всяком случае, теперь я гораздо лучше понимаю, каковы наши шансы туда не попасть.

Он поклонился Жинетт, слегка нахмурившись, кивнул мне и вышел.

Откинувшись на спинку стула, Жинетт пристально посмотрела на меня.

— Итак, Луи?

— Итак, Жинетт?

— Насколько ты веришь во всю эту… сказку?

— В рассказ Маганхарда? Готов поспорить, что это правда. И если у него есть хоть капля воображения, он понимает, какие неприятности ему грозят.

— Но этот бельгиец… Галлерон… он и вправду может это сделать?

— С акциями на предъявителя можно сделать чуть ли не все что угодно. Они снимают кучу проблем: тебе не надо доказывать, что ты их владелец пусть кто–нибудь другой доказывает, что ты им не являешься. Господи, да эти люди сами напросились на неприятности.

Она озадаченно вскинула голову.

— Люди типа Хайлигера и Маганхарда, — начал объяснять я, — всю свою жизнь только тем и занимаются, что переводят деньги в акции на предъявителя, регистрируют свои фирмы в Лихтенштейне, заводят анонимные счета в швейцарских банках — короче говоря, делают все возможное, чтобы спрятать свои деньги от налоговых органов. Потом они вдруг умирают — и никто не может эти деньги найти. От этих типов никто не получит даже наследства, потому что основная часть их капиталов достается банку. Как ты думаешь, почему швейцарские банки такие богатые? В некоторых по сей день лежат вклады гестапо, которые они отказались предать огласке. Ты думаешь, они хранят их для гестапо? Черта с два! Они их просто хранят.

— Вот уж не думала, что ты столько знаешь о банках, Луи. Наверное, ты уже давно стал миллионером? Нет? — Она улыбнулась. — В таком случае, налей мне, пожалуйста, коньяка, только давай обойдемся без лекции на тему, как бы его делали англичане.

Я рассмеялся и подошел к подносу с пыльными пузатыми бутылками, оставленному Морисом на длинной буфетной полке. Обнаружив на нем бутылку «Круазе» урожая 1914 года, я попытался налить из нее, но на дне оставались жалкие капли.

— Увы, — сказал я. Мне тоже было жаль, поскольку я бы и сам не отказался от рюмочки. Я не особенно люблю современные сладкие бренди, но не имею ничего против старого «Круазе».

— Бутылка была открыта только на прошлой неделе, — нахмурилась Жинетт. — Я выпиваю не больше рюмки в день.

— Может быть, у Мориса тоже губа не дура.

Она позвонила в свой колокольчик, и вскоре появился Морис. Я отошел в дальний конец комнаты к широкому французскому окну и, не слушая, принялся разглядывать долину.

Сразу за посыпанной мелким гравием террасой начинался сад, заросший жесткой, коротко подстриженной травой, ковром покрывавшей весь пологий склон холма. Сад заканчивался густыми зарослями лавровых кустов и араукарий, скрывавших дорогу. Вдали — на другой стороне Роны — виднелась плавная гряда невысоких холмов, над которыми клубилась легкая голубоватая дымка. Тишина и покой. Отсюда не было видно мертвецов, искореженных машин и людей, потеющих у телефонов и размышляющих, как бы побольнее укусить друг друга.

— Все выяснилось, Луи, — позвала меня Жинетт. — Морис предложил рюмку твоему другу мистеру Ловеллу, а тот выпил несколько.

Она довольно улыбалась. Я же застыл на солнцепеке, чувствуя, как меня сотрясает озноб.

— Только этого нам и не хватало, — хрипло прошептал я. — Только этого.

 

Глава 16

С виду казалось, что он просто сидит на террасе, греясь на солнышке, время от времени прихлебывая маленькими глотками виски из стакана и болтая с мисс Джармен. Да и почему, собственно, он должен был выглядеть как–то иначе? С какой стати я рассчитывал найти его где–нибудь в темном закутке, в обнимку с бутылкой? Ему вовсе не обязательно было быстро напиться. Все, что ему требовалось, — это пить непрерывно. Он так и будет прихлебывать, пока не развалится окончательно.

Но в этом и состояло его единственное отличие от всех прочих алкоголиков.

Лицо его как–то обвисло; рана, казалось, не беспокоила его. Он переоделся в черную шерстяную рубашку, которая скрывала повязку. Девушка устроилась по соседству, на металлическом садовом стульчике, выкрашенном белой краской, на ней была огненно–красная шелковая блузка и светло–коричневая юбка из дорогого твида.

Когда мы подошли к ним, Харви поднялся. Двигался он плавно и размеренно.

— Итак, мы снова разговелись? — заметил я.

— Ну да, мы так долго ехали. — Он криво усмехнулся и предложил Жинетт свой стул. Она вежливо покачала головой и прислонилась к высокой цветочной вазе в форме греческой амфоры.

— Ехали, да пока не доехали, — отозвался я. — Отправляемся сегодня в полночь.

Он вскинул брови.

— Как, мы не остаемся здесь ночевать?

— Я хочу прибыть в Женеву на рассвете. Вы будете готовы?

Мисс Джармен, нахмурившись, испытующе смотрела на меня.

— Но он ведь ранен. Вам не кажется, что ему следует отдохнуть? Лично мне кажется.

— По–моему, он не это имел в виду, — мягко заметил Харви.

— Так что же вы имели в виду, мистер Кейн?

— Да, Кейн, скажите нам, что вы имели в виду, — предложил Харви все с той же кривой ухмылкой.

— Я имею в виду, что этот человек алкоголик! — резко бросил я. — И к полуночи его окончательно развезет, и он будет распевать слащавые трели!

Главное — это, конечно, тонкий психологический подход.

Девушка вскочила со стула подобно потоку, прорвавшему плотину.

— Кто вам это сказал? — требовательно спросила она. — Почему бы ему не выпить? Он же ранен!

Меня это удивило. Никак не ожидал встретить в ее лице адвоката Харви. Я слегка сбавил обороты.

— Прекрасно. Итак, он ранен. Однако это не мешает ему быть запойным пьяницей.

Она повернулась к нему.

— Это правда, Харви?

Он пожал плечами и ухмыльнулся.

— Откуда мне знать? За исключением профессора Кейна, меня еще никто не подвергал психоанализу.

Она вновь резко обернулась ко мне.

— Тогда откуда у вас такая уверенность?

Я устало покачал головой.

— Вы вполне можете сами понаблюдать процесс в развитии и сделать собственные выводы. К полуночи от него будет не больше проку, чем от младенца с игрушечным пистолетиком.

Казалось, Харви поежился — и вот уже дуло револьвера нацелилось мне в живот. Стакан в его левой руке даже не дрогнул. Полбутылки коньяка урожая 1914 года и слой шотландского виски поверх него, должно быть, слегка замедлили его реакцию — но по крайней мере он еще не достиг той стадии, когда сопротивляемость к алкоголю ослабевает и человек способен прошибить стратосферу уже после двух стаканов.

Я медленно выдохнул и уставился на револьвер.

— Попробуйте свои штучки как–нибудь в другой раз, когда я буду готов к тому, что мои же друзья наставят на меня пушки.

— Например, в полночь? — хмыкнул он и, убрав револьвер обратно в кобуру на поясе, натянул поверх нее рубашку.

Тут он, казалось, обратил внимание на воцарившееся молчание.

Ибо в течение некоторого времени никто не произнес ни слова. Затем Жинетт вытащила руку из–за спины и метнула маленькие садовые ручные грабли в клумбу. Острия их с негромким глухим звуком вонзились в землю. Глаза Харви слегка округлились.

Она невозмутимо заметила:

— Я научилась играть в эти игры, когда вы еще и не начинали, мистер Ловелл, и когда они имели гораздо большее значение.

Харви обвел всех нас внимательным взглядом. Мисс Джармен, нахмурившись, наблюдала за ним с несколько растерянным видом. Затем он залпом осушил свой стакан и кивнул.

— Понимаю. Возможно, профессор оказался несколько проницательнее, чем мне представлялось. Итак… что будете делать, профессор? Собираетесь не спускать с меня глаз остаток дня?

— Вы можете принять пару таблеток и отправиться в постель.

— А вы не собираетесь слоняться поблизости и изображать из себя сторожевого пса?

Я покачал головой. Мисс Джармен произнесла:

— Харви… это правда?

Он со стуком поставил стакан на металлический столик.

— Если таково мнение профессора.

Затем лицо его снова превратилось в неподвижную маску, и он вошел в дом через застекленную двустворчатую дверь.

И вновь воцарилось молчание. Затем Жинетт отошла от цветочной вазы и протянула руку.

— Луи, дай мне, пожалуйста, сигарету.

Что я и сделал и закурил сам. Она медленно двинулась вниз к покатой лужайке. Мисс Джармен снова откинулась на спинку стула, не сводя глаз с застекленной двери, за которой скрылся Харви.

— Не лучше ли кому–нибудь пойти и… последить за ним? — неуверенно спросила она.

Я пожал плечами.

— Не стану вам мешать. Но именно этого он и добивается: чтобы кто–то сидел рядом с ним и критиковал его, кто–то, кого он сможет в чем–нибудь обвинить, кто–то, на кого он может наставить пушку. Ему нужен человек, который олицетворял бы собой образ врага. Он не желает помнить, что со своим врагом он может справиться только сам.

— Профессор Кейн, — бесстрастно произнесла она. — Послушать вас, так можно подумать, что все проблемы решаются сами собой.

— Не решаются — всего лишь диагностируются. Вроде того доктора, который посоветовал больному ревматизмом превратиться в мышонка, поскольку мыши не страдают ревматизмом, я не утруждаю себя лишними подробностями.

Следующий вопрос обрушился на меня подобно бомбе. Вот уж никак не ожидал удара с этой стороны, ибо задала его Жинетт.

— И как же ты его лечишь, Луи?

Я сделал глубокую затяжку.

— Надо вдребезги разбить всю его жизнь, — медленно произнес я. — Просто уничтожить ее — его прошлое, его работу, все, до чего сумеете добраться. Для данного метода лечения имеется более причудливое наименование, но суть от этого не меняется.

— И зачем же необходимо все это проделать? — Жинетт говорила чуточку слишком спокойно и тихо, словно суфлер у края сцены. Может, она и в самом деле была таким суфлером.

— Если в доме поселилась чума, вы сжигаете дом. Ведь где–то там, внутри, притаился смертоносный микроб. Поэтому вы сжигаете все: мебель, ковры, постели — все разом. То же самое и с алкоголиком — что–то в его жизни сделало из него пьяницу. Вот вы и рушите всю его жизнь. Возможно, в итоге он перестанет быть таковым.

— Не верю, — холодно заметила мисс Джармен.

Я сделал еще одну затяжку, пожал плечами, но возражать не стал. Она заявила:

— Наверняка уже изобрели что–нибудь получше этого.

— Это вы о чудесах современной медицины, да? Несколько лет назад большинство врачей отнеслись бы к нему как к слабовольному неудачнику и велели бы ему бросить пить, после чего решили бы, что хорошо потрудились. Но теперь–то они уже кое–что уяснили. Пока что в большинстве случаев им неизвестны причины этой болезни. Их знаний хватает лишь на то, чтобы сжечь дом дотла. Прогресс налицо.

— И это они называют лечением? — спросила Жинетт.

— Нет. Не стану возводить на них напраслину — они не называют это лечением. Вылечить его означало бы вернуть его к тому состоянию, когда он будет выпивать пиво за обедом, мартини в шесть вечера — и этим ограничится. Такого они не способны добиться. Они могут всего лишь отучить его от выпивки, сделать так, чтобы он навсегда прекратил пить. Но по крайней мере они не называют это лечением.

— И это все, что они могут сделать? — тихо произнесла мисс Джармен. Затем она повернулась к Жинетт: — Это правда?

— Мое дорогое дитя, — мрачно отозвалась Жинетт, — если бы я умела определять, когда Луи говорит правду, то, возможно, вышла бы за него замуж пятнадцать лет назад.

Я бросил на нее быстрый взгляд, затем обратился к девушке:

— Только не забывайте, что за жизнь вы стали бы разбивать вдребезги для Харви. Он ведь телохранитель. Если он будет продолжать в том же духе, то вряд ли умрет в постели — неважно, будучи трезвым или пьяным.

Она встрепенулась.

— В этом и заключается его проблема?

— Не знаю. Как я уже сказал, в большинстве случаев никому не известно, в чем заключается проблема, если только человека не подвергали глубокому психоанализу. А в данном конкретном случае я бы сказал, что это всего лишь еще один способ сжечь дом дотла. Но если вы желаете докапываться до причин, скажу вам вот что: за свою жизнь Харви уже убил нескольких человек — и знает, что убьет еще. Не каждому легко жить с таким грузом. В любом случае, — я вновь обрел свою обычную тактичность, — вам–то чего беспокоиться?

Она вздернула подбородок.

— Он мне нравится.

— Вчера он вам не нравился. Вы сочли нас парочкой голливудских гангстеров.

— В отношении его я изменила свое мнение. — Тут в глазах ее вдруг мелькнула тревога. — Нет–нет, простите. Я ошибалась в отношении вас обоих. Но вы ведь знаете его — неужели не можете ему помочь?

Я покачал головой.

— Я — часть его прошлого. Два дня назад я не отличил бы его от папы римского, но тем не менее я часть его прошлого. Для него я ассоциируюсь с оружием.

* * *

Мгновение девушка стояла совершенно неподвижно, крепко обхватив себя руками и уставившись невидящим взглядом на лужайку. Затем внезапно очнулась.

— Я пойду и… поговорю с ним. — Она повернулась, чтобы идти.

— Он сам прекрасно все это знает, — поспешно сказал я. — Он держался, не пил в течение трех дней — до сего момента, потому что знает: нельзя сочетать стрельбу и выпивку. Так что на свой счет он отнюдь не обманывается — выход ему известен. Все, что ему необходимо, — это достаточно веская причина, чтобы воспользоваться этим выходом. Просто прекратить убивать будет недостаточно.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что далеко не всегда существенно выяснить, почему тот или иной человек стал алкоголиком. Алкоголь уже становится самостоятельной причиной. Поэтому ему нужны веские основания, чтобы бросить пить, а отнюдь не для того, чтобы продолжать.

Она испытующе оглядела меня, затем медленно кивнула, повернулась и направилась в замок.

 

Глава 17

Жинетт проводила ее взглядом.

— Луи, ты пытался убедить ее стать для него этим самым веским основанием?

Я пожал плечами.

— Я просто пытался донести до ее сознания, что человека не заставишь бросить пить с помощью парочки молитв и чашки какао.

— И что, действительно излечить алкоголика невозможно?

— Ну почему же, можно — в одном случае из ста. Именно стольких врачи способны вернуть к нормальному потреблению спиртного. Только им неведомо, как это сделать и почему так происходит. Мне следовало все это ей объяснить?

Жинетт задумчиво покачала головой.

— Нет. Думаю, она все равно бы тебе не поверила. Она еще достаточно молода, чтобы верить в чудеса. Возможно даже, достаточно молода, чтобы творить их своими руками. — Она посмотрела на меня. — А его случай относится к одному из ста?

— Таких, как он, и без того встретишь одного на несколько миллионов. Много ли людей становятся телохранителями — да еще такого высокого уровня, как он? В Париже он третья величина. — Тут я кое–что вспомнил. — Впрочем, теперь уже, полагаю, вторая, поскольку Бернар мертв.

Она окинула меня жестким взглядом.

— Если он и сам это помнит, вряд ли это ему поможет.

Я лишь кивнул в ответ. Она была права — едва ли Харви забыл об этом.

Она двинулась в обход лужайки, и я пошел рядом, стараясь идти в ногу с ней.

— А каков же теперь твой личный рейтинг, Луи? Какая ты по счету величина?

— Я не убийца, — холодно отозвался я.

— Ах да, ну конечно, ты теперь генерал. Зачем тебе мараться и таскать с собой пушку? Ты лишь отдаешь приказы своим подчиненным, где провести очередное сражение. Неужто думаешь, что все эти битвы не имеют к тебе никакого отношения и что в одной из них и тебе уготован славный конец?.. Видишь ли, — продолжала она, — к настоящему времени я уже уяснила себе образ мысли бравых стрелков. Они считают себя непобедимыми. Как и пилоты истребителей. Как и рыцари в доспехах, всякий раз жаждущие сразиться с очередным драконом. И так все время — до тех пор, пока не встретят своего последнего дракона. А последний дракон всегда найдется. Ты точно такой же, как Ламбер.

— И все–таки я не вооруженный бандит, Жинетт.

— Ламбер тоже им не был. Знаешь, как погиб Ламбер?

— Читал в газетах. Несчастный случай на воде неподалеку от Испании. Что–то случилось с яхтой.

— И ты этому поверил, Луи?

Я пожал плечами. Тогда это показалось мне несколько странным, но ведь никаких других версий не было. Она продолжала:

— Мы держали яхту неподалеку от Монпелье, где вы с Ламбером прежде складировали оружие, доставляемое на фелюгах с Гибралтара и из Северной Африки. Примерно раз в год он в компании старых друзей выходил на яхте и слегка промышлял контрабандой. Так, ничего особенного — из Танжера везли табак, а в Испанию, кажется, поставляли кофе или запчасти для автомобилей. Не сказать, чтобы это приносило большую прибыль, да и занимался он этим не ради прибыли, а ради острых ощущений — чтобы скрасить себе процесс тихого и спокойного старения. Но однажды испанская береговая охрана оказалась более бдительной. Они обстреляли яхту из пулеметов. Очень неспортивно — но, возможно, никто не сказал им, что он занимался этим из чисто спортивного интереса?

Я лишь невыразительно покачал головой.

— В газетах написали, что он попал в шторм, — тихо продолжала она. — Конечно, он ведь был графом и, кроме того, героем Сопротивления — вот они и подыскали для него шторм. Очень любезно. Но, как видишь, даже для него нашелся последний дракон.

Немного помолчав, я заметил:

— Я занимаюсь этим не из спортивного интереса.

— Возможно… но тогда зачем?

— Потому что меня наняли. Это моя работа.

— Так кто же ты теперь? Ты так и не стал адвокатом?

— Нет, так и не стал. После войны я еще поработал в посольстве в Париже…

— Ты работал там на Британскую секретную службу. — заметила она с легким укором. — Все мы это знали.

— Черт возьми, да знаю я, что все вы знали. Потому и ушел в конце концов в отставку.

— Но, Луи, мы считали, что со стороны Лондона было очень любезно заслать шпиона, которого все мы знали и любили. — Она изобразила вежливую улыбку. — Извини… продолжай, пожалуйста.

— Да, собственно, и продолжать–то нечего. Я располагал здесь обширными связями. Был досконально знаком с европейскими законами, а поскольку я числился в штате сотрудников при торговом атташе, ко мне обращались с различными вопросами по проблемам, связанным с бизнесом. Таким образом, я стал кем–то вроде коммерческого агента: свожу людей друг с другом, консультирую их, выполняю кое–какую легальную работу.

— А также и кое–какую нелегальную?

— Нет. — Я закурил, потом спохватился и предложил ей сигарету. Она покачала головой. — Нет, в этом нет необходимости. Ведь существует множество услуг, которые адвокат не может или же не желает оказывать — и совсем не обязательно они выходят за рамки закона… Черт возьми, да во всей Европе законно даже убить человека, пытающегося убить вас. Однако вы почему–то нанимаете адвоката, чтобы он сделал это за вас.

— И тогда–то некто призывает на помощь месье Кейна и месье Ловелла?

— Если не найдет кого–нибудь получше.

Она печально улыбнулась.

— Лично я уверена, что месье Маганхард нанимает самых лучших спецов для участия в своих битвах.

Я резко остановился и очень неторопливо, взвешивая каждое слово, произнес:

— Жинетт… нас с Харви наняли, чтобы помочь Маганхарду остаться в живых. Бернара наняли, чтобы его убить. Это разные вещи, и разница чертовски велика.

— Даже когда речь идет о человеке вроде Маганхарда?

Я сердито покачал головой.

— Тебе не нравится Маганхард. Прекрасно — мне и самому он не слишком нравится. Но в данном случае его дело правое. Он не пытается никого убить однако кто–то пытается убить его. И, если бы мы с Харви не оказались рядом, сейчас он уже был бы мертв. Исходя из всех обстоятельств, я и принял такое решение.

— Ты не принимал этого решения.

— Не знаю, — медленно отозвался я. — Может, и принимал. Возможно, посчитав, что мы с Харви сумеем доставить его к месту назначения в целости и сохранности, тогда же я пришел к выводу, что, если мы не поедем, он не доберется туда живым. Став однажды таким, как я, уже невозможно отступить. Это само по себе уже решение.

— Да, — тихо заметила она, не глядя на меня, а уставившись куда–то вдаль. — Да… ты решил, что ты, и только ты, сумеешь победить этого дракона. И следующего тоже. И следующего. Поэтому ты никогда не отступишь и в один прекрасный день наконец встретишь своего последнего дракона.

— Я профессионал, — жестко заметил я. — Когда Ламбер отправился в плавание на своей яхте, он действовал как любитель — ведь в течение пятнадцати лет он занимался выращиванием винограда. Окажись я на той яхте, она либо не отправилась бы в плавание, либо не затонула бы.

— О да, — задумчиво кивнула она. — Да, к тому времени он был любителем. И, наверное, мог отступить в сторону и никуда не отправляться.

Тут она посмотрела на меня, все так же печально улыбнулась и сказала:

— Я убила Ламбера.

— Ты сошла с ума, — резко бросил я.

— Нет. Я могла бы его остановить. Но сочла себя не вправе вмешиваться, решила, что это не мое дело. Кроме того, я считала, что с ним ничего такого никогда не случится — по крайней мере в этот раз. Возможно, в следующий… но, наверное, я думала, что следующего раза никогда не будет. Понимаешь? Я тоже способна мыслить как бравый стрелок. Я могла бы остановить его… но отпустила. Значит, я его убила.

Я постарался придать своему лицу как можно более бессмысленное выражение.

Она медленно произнесла:

— Итак, я ошиблась. Может статься, и не только в этом… Я вышла замуж за Ламбера, потому что верила, что, если буду с ним, война для меня закончится. А с тобой… едва ты перестал быть Канетоном, как тотчас же поступил в Секретную службу. Для тебя война не закончилась.

Я рассеянно кивнул. Может, так оно и было.

— Тогда я не понимала, что сама должна была позаботиться о том, чтобы война закончилась. Я должна была остаться с тобой и помочь тебе закончить твою войну. — Она пристально посмотрела на меня. — А ведь я хотела этого, Луи, хотела.

Лицо мое окаменело. Не каждый день единственная женщина, что–то значившая для вас, говорит вам, что ошиблась, выйдя замуж за другого — и, возможно, также намекает, что еще не все потеряно. Такое случается раз в жизни, да и то — если повезет. И именно в тот самый день, когда вас ангажировали, чтобы доставить в Лихтенштейн богача, увиливающего от уплаты налогов.

Я покачал головой.

— В первый раз ты действительно ошиблась. Насчет меня… Я бы бросил все эти игры с людьми вроде Маганхарда или же…

— Прошу прощения, но ты чертовски хорошо знаешь, что не бросил бы.

Я метнул на нее быстрый взгляд — она казалась очень спокойной, очень уравновешенной, очень уверенной в себе. Может, даже чуточку слишком спокойной.

— Это было пятнадцать лет назад, — заметил я.

— Считаешь, за это время ты так сильно изменился?

Я нахмурился.

— Ладно, допустим, я недостаточно изменился — я по–прежнему Канетон. Но теперь слишком поздно что–либо менять. Я слишком стар, чтобы возвращаться назад и начинать учиться на адвоката, постигая, как проделывать разные законные штучки, вроде вызволения кинозвезд, обвиняемых в вождении автомобиля в нетрезвом состоянии.

— Тебе де придется никуда возвращаться. Работа найдется и здесь: замку нужен управляющий.

Вот так–то.

В саду вокруг нас было тихо — настолько тихо, насколько вообще бывает на юге, когда тишину нарушает лишь монотонное жужжание цикад. Солнце казалось ярким белым пятном, медленно спускающимся к голубым холмам, оставляя после себя едва уловимый знойный аромат лета. И все, что от меня требовалось, — это сказать «да».

Но ведь были и другие холмы: зеленые, подернутые влажной дымкой тумана холмы Швейцарии. И я уже сказал им «да» три дня назад.

— У меня уже есть работа, Жинетт, — сказал я. — Работа, в которой я поднаторел и с которой вполне справляюсь.

— Я не занимаюсь благотворительностью, Луи, и не стремлюсь тебя облагодетельствовать. Здесь тебе пришлось бы работать в поте лица.

— И мне пришлось бы научиться любить «Пинель»?

— Это было бы не многим более незаконно, нежели твоя теперешняя работа.

Я медленно покачал головой.

— И все же у меня уже есть работа.

— Ты бы прекрасно со всем справился, — торопливо продолжала она. — Нам пригодились бы твои связи, твой деловой опыт, знание законов. Теперь мы экспортируем вино повсюду — в Лондон, в…

— Жинетт!

В ее голосе я отчетливо уловил нервическую нотку, которую, если бы речь шла о ком–либо другом, назвал бы страхом.

Она стояла совершенно неподвижно, вскинув голову и крепко зажмурив глаза.

Я сделал шаг и обнял ее; она дрожа прильнула к моей груди и подняла ко мне лицо.

Из замка донесся хлопок пистолетного выстрела.

 

Глава 18

— Чтобы убить человека, никто не станет стрелять один раз — всегда дважды, — прошептал я Жинетт. — Если убили Харви, в живых остался Маганхард, а если убили Маганхарда, значит, Харви цел. Скажи, что я прав, да побыстрей.

Она припала к земле рядом со мной возле лавров у края лужайки. Старые рефлексы живучи.

— Это твой пьяный приятель Харви расстреливает бутылки в салуне на Диком Западе.

Такая мысль мне тоже пришла в голову, но не слишком согрела. А вдруг он не ограничится бутылками? И вдобавок ко всему при мне не было «маузера».

Я неохотно поднялся и двинулся по гравию к парадному входу. Дверь была широко распахнута, словно врата в пустыню.

Внутри, в холле, стояли трое — неподвижные, будто восковые фигуры. Харви прислонился к стене справа от меня, ствол его револьвера был направлен вниз, на его же собственные ноги, однако от этого не казался менее опасным. Морис прислонился к противоположной стене, не сводя с Харви пристального взгляда, столь же дружелюбного, как у голодного стервятника. Мисс Джармен просто стояла. Телефонная трубка была сорвана с крючка и валялась на полу.

Едва я вошел, как ствол револьвера дернулся в мою сторону.

— Уберите эту чертову штуковину, — сказал я. — Что здесь произошло?

— Да просто мне не нравится, когда мужчины нападают на женщин, вы ведь знаете, — отозвался Харви. Голос его звучал как–то вяло, апатично, чуточку невнятно, словно ему приходилось подбирать каждое слово. Вполне возможно, к тому времени так оно и было.

— Ладно, теперь все позади. Возвращайтесь к своей бутылке. — Я повернулся к Морису. — Pourquoi…

— Я услышал ее крики, — осторожно заметил Харви, — ну, и вышел, а этот тип с ней боролся и…

Тут вмешалась мисс Джармен:

— Я всего лишь хотела позвонить, когда…

— Кому?

Она устремила на меня невинный взгляд широко раскрытых глаз.

— Э–э… подруге. Я подумала…

В пару прыжков я очутился возле телефона и схватил валявшуюся на полу трубку.

— Qui est… — Но на том конце уже отключились, и я отшвырнул трубку в сторону. — В целях безопасности я наложил запрет на пользование этим телефоном, — прорычал я. — Морис всего лишь выполнял мои указания. Назовем это недоразумением. Ну да ладно… Итак, кому же вы звонили?

— Подруге. — Подбородок ее был гордо вздернут вверх, на лице застыло выражение, подобающее воспитаннице закрытого пансиона. Уж она–то не скажет, кто подложил лягушек в постель училке латыни.

— Ладно, — повторил я. — Но если вы собираетесь нас заложить, не забывайте об их методах: шанс схлопотать пулю у вас не хуже, чем у любого другого из нас. Может, даже и лучше, если первым выстрелом они не уложат меня.

Харви выпрямился и оторвался от стены.

— Что за чертовщину вы тут несете?

Я резко обернулся. Я уже был сыт по горло им самим, его тягой к выпивке и склонностью наставлять свою пушку не на тех, на кого следует. Возможно, он не успеет прицелиться, до того как я сломаю ему запястье… Жинетт подала голос:

— Отдайте Луи револьвер или я вас убью.

Мы одновременно посмотрели в ее сторону. Она стояла в полумраке в глубине холла, прислонившись к стене, и прямо перед собой обеими руками держала «маузер».

— Он установлен на автоматическую стрельбу, мистер Ловелл, — добавила она.

— Вы не станете стрелять из этой штуковины здесь, — медленно произнес Харви. Он смерил ее внимательным, изучающим взглядом; по тому, как она держала «маузер», было видно: она знает, что у нее в руках, — и он это понял.

— Что ж, в таком случае можете поспорить на свою жизнь, — презрительно заметила она.

Он сделал глубокий вдох. Бравый стрелок считает, что его невозможно победить, но когда с ним такое случается, он чертовски хорошо это понимает. Она держала «маузер» низко, выбить его было невозможно. Что бы он теперь ни сделал, стоит ей нажать на спусковой крючок, и он превратится в дуршлаг.

Он бросил мне свой револьвер.

— Благодарю вас, — сказала Жинетт. — И, пожалуйста, не забывайте, что в своем доме я обладаю эксклюзивными правами на стрельбу. Куда угодила та пуля, Морис?

Тот показал на дырку в стене рядом с телефоном. Жинетт подошла к нам и протянула мне «маузер». Я покачал головой.

— Теперь уже все кончено. Пойду уложу его в постель. — Револьвер Харви я засунул в карман.

Харви ждал меня с каким–то отсутствующим видом, уголки его рта слегка искривились в циничной ухмылке.

— А ведь я бы мог справиться с вами и без пушки, — с вызовом изрек он.

Я пожал плечами.

— Вполне возможно. Мы ведь оба прошли школу рукопашного боя. Так что это ни к чему бы не привело.

Он кивнул и направился к лестнице. Я на ходу бросил мисс Джармен:

— Принесите бутылку, из которой он пил.

— А вам не кажется, что с него уже хватит? — нахмурилась она.

Я устало покачал головой.

— Не имеет значения, что вам или мне кажется. Просто принесите бутылку.

Вслед за Харви я поднялся по лестнице на второй этаж. Наверху мы повстречали Маганхарда. Харви торопливо прошмыгнул мимо, сделав вид, что не заметил его. Маганхард окинул его суровым взглядом, в котором тотчас же засквозило подозрение. Затем он повернулся ко мне и вроде бы собрался что–то сказать — но я тоже поспешно прошел мимо.

Очутившись в своей спальне, Харви рывком сдернул с кровати шелковое покрывало и бросился на постель лицом вниз. Немного погодя он перевернулся на спину, причем с заметным усилием.

— Наверное, я устал. — В голосе его прозвучало легкое удивление.

За моей спиной в комнату вошла мисс Джармен с бутылкой виски «Королева Анна» и стаканом. Я взял у нее бутылку; судя по весу, Харви изрядно над ней потрудился.

— И что вы собираетесь делать? — поинтересовалась она.

— Подготовить его к завтрашнему дню. — Я плеснул немного виски в стакан.

— С помощью этого?

— Обычно он делает это именно так. — Я передал ему стакан. Она внимательно посмотрела на Харви, затем на меня.

— А ведь вам, по сути, наплевать, не так ли?

— Кому вы звонили?

Она бросила на меня испепеляющий взгляд.

— Возможно, когда–нибудь вы это узнаете. — И вышла, со стуком захлопнув за собой дверь. Харви приподнял свой стакан и отхлебнул.

— Вы серьезно считаете, что она нас закладывает?

— Кто–то нас определенно закладывает.

— Все–таки надеюсь, что не она, — задумчиво заметил Харви.. — Она такая милая девочка.

— Ваша симпатия взаимна. Она горит желанием вас вылечить.

— Я заметил. — Он снова отхлебнул. — А вам и впрямь наплевать? — Он смотрел на меня со своей неизменной легкой циничной ухмылкой.

— Мое дело — сторона. После завтрашнего дня мы с вами больше не встретимся. Да вы и сами это знаете.

— Знаю. — Он осушил стакан.

Я протянул за ним руку:

— Еще?

Лежа на подушке, Харви пожал плечами.

— Да, пожалуй.

Я вновь вернулся к бутылке, стоявшей на журнальном столике:

— А если я буду пай–мальчиком, то получу назад свою пушку? — спросил Харви.

— Ах да, простите, я и забыл. — Честно говоря, я просто надеялся, что он сам мне напомнит. Вытащив из кармана его маленький револьвер, я раскрыл барабан и извлек оттуда стреляную гильзу. — Еще патроны есть?

— В пиджаке — целый карман.

Пиджак висел на стуле. Я повернулся к Харви спиной и принялся рыться в обоих боковых карманах. Одной рукой я извлек патрон, а другой — пузырек со снотворными таблетками, который очень надеялся найти. Патрон я вставил в барабан, закрыл его и бросил револьвер в изножие кровати.

К тому времени, когда он потянулся за револьвером, еще раз все проверил, как я и предполагал, — так поступит любой профессиональный стрелок, после того как его оружие побывало в чужих руках, — на дне его стакана уже лежали три таблетки. Я понятия не имел, что это за таблетки и в каких дозах их следует принимать; в то же время мне было доподлинно известно, что смешивать два таких депрессанта, как алкоголь и барбитураты, — затея не слишком удачная. Однако риск был все же меньшим, нежели тот, с которым ему пришлось бы столкнуться завтра, прикончи он за ночь эту бутылку.

Я плеснул на таблетки сверху виски, выждал несколько мгновений, чтобы они растворились, а сам в это время делал вид, что ищу для себя стакан возле умывальника. Легкая мутность будет незаметна сквозь грани стакана, а вкуса он теперь наверняка уже не чувствует.

Я налил выпить и себе, а ему отдал его стакан.

— Чуткий вы, однако же, ублюдок, — медленно изрек Харви. — А может, вы просто обыкновенный ублюдок. Проявляя к кому–нибудь чуткость и понимание, вы оказываете ему медвежью услугу. — Он с трудом повернул голову и поднял на меня глаза. Итак, вы — профессор, а я… вот он я, перед вами на кушетке. Желаете, чтобы я рассказал вам свои сны?

Я присел на стул, на спинке которого висел его пиджак.

— А я смог бы выдержать подобное испытание?

— Возможно. Веселого в них мало, но к ним как–то привыкаешь.

— А к своему самочувствию по утрам вы тоже привыкли?

— Нет. Но не вечно же помнишь, как было хреново. Однако же, знай вы, что завтрашний день будет столь же значительным, как сегодняшний, вы ведь не стали бы… напиваться, правда?

— Слишком вы все упрощаете, — возразил я. — Вам нравится думать, что своим мировоззрением вы в корне отличаетесь от всех остальных. Ничего подобного. Вы просто пьете больше — вот и все.

К тому моменту пузырек с таблетками уже снова находился в кармане его пиджака.

Харви улыбнулся.

— Чудесное промывание мозгов, профессор. Но знаете, что самое поганое? То, что перестаешь ощущать вкус спиртного. Вот и все. Просто не чувствуешь вкуса. — Он снова отхлебнул виски, затем поднял стакан к свету и стал пристально его разглядывать. — Помню, как–то раз отправился я в одно местечко в Париже, где умеют готовить настоящий мартини. Туда лучше закатиться где–нибудь около полудня, пока еще не нахлынут посетители, чтоб им хватило времени как следует его приготовить. Им это по душе — приятно, когда приходит парень, знающий толк в напитках, вот они и стараются для него. Смешивают тщательно, неторопливо, а потом ты таким же манером его выпиваешь. И это им тоже нравится. Их даже не заботит, собираешься ли ты заказать еще один. Им просто приятно хотя бы иногда приветить клиента, который подрядит их на настоящую работу и потом оценит их труд по достоинству. До чего же грустные люди, эти бармены.

Харви залпом допил виски и вновь уставился в потолок. Говорил он медленно и тихо, да и обращался не ко мне и скорее всего не к самому себе, а к двери, которая захлопнулась перед ним давным–давно.

— И коктейль должен быть достаточно холодным, чтобы бокал запотел, — тихо продолжал он. — Не ледяной, нет; чему угодно можно придать приятный вкус, если как следует заморозить. Вот вам секрет управления Америкой, если интересуетесь, Кейн. И никаких там дурацких маслин, никакого лука — просто легкий аромат лета. — Он шевельнул головой на подушке. — Тысячу лет не пил мартини. Просто не чувствуешь вкуса. Теперь… теперь единственное, о чем думаешь, — это о следующей порции. Черт, до чего же я устал.

Он протянул руку, чтобы поставить стакан на тумбочку возле кровати, но промахнулся, стакан глухо стукнулся о ковер, и из него брызнуло несколько капель.

Я поднялся. Харви лежал с закрытыми глазами. Поставив на тумбочку свой стакан и стараясь ступать как можно тише, я двинулся к двери и уже взялся за ручку, когда он сказал:

— Прошу прощения, Кейн. Я–то думал, что смогу продержаться.

— Вы и держались. Просто наша работа затянулась.

Несколько мгновений спустя он отозвался:

— Может быть… и, может, если бы меня не ранили… Хотя, возможно, и нет. — Тут он повернул голову и посмотрел на меня. — Вы тут говорили, что я, по существу, не отличаюсь от других. Я убиваю людей, профессор.

— Вы могли бы завязать с этим.

Он улыбнулся, вяло и утомленно.

— Но не раньше завтрашнего дня — ведь так?

Немного погодя я вышел. Чувствовал я себя столь же благородным и полезным, как мутные капли пролитого виски на ковре.

* * *

Маганхард и Жинетт стояли на верхней площадке лестницы с таким видом, будто усиленно пытались сказать друг другу что–нибудь любезное, но не находили слов. Едва я появился, как Маганхард круто развернулся и напрочь забыл о вежливости.

— Вы не сказали мне, что мистер Ловелл — алкоголик.

— Я и сам узнал об этом уже после того, как мы выехали. — Я прислонился к перилам и потянулся за сигаретой.

— В таком случае придется серьезно поговорить с Мерленом. Меня могли убить только потому, что…

— Да заткнитесь вы, Маганхард, — устало отозвался я. — Мы пережили и вчерашний день, и сегодняшний, и если вы не считаете это достижением, значит, просто не поняли, что происходит. Ни с кем другим нам бы это не удалось. А теперь отправляйтесь спать.

— Я еще не поужинал, — надменно возразил он. Да, в нем определенно текла австрийская кровь.

— Морис очень скоро вас обслужит, герр Маганхард, — примирительно заметила Жинетт. — А сейчас, если желаете, он принесет вам что–нибудь выпить.

Маганхард одарил меня взглядом, который явно приберегал в глубине морозильной камеры, затем, гордо приосанившись, прошествовал вниз.

Я же остался стоять, прислонившись к перилам; отыскав спички, закурил.

— А я и забыл об ужине. Мне показалось, что сегодняшний день и так чересчур долго тянется.

— Таким манером агентство Кейна обычно обращается со своими клиентами?

— Частенько. Я же говорил тебе, что вовсе не обязан их любить.

— Думаю, тебе лучше заняться работой здесь — и побыстрей.

Я посмотрел на нее, но она, не поднимая головы, оперлась на перила рядом со мной и только тут, казалось, заметила, что по–прежнему держит в руке «маузер». Она внимательно его оглядела.

— Помнишь, Луи, что когда–то значили для нас эти вещи? Освобождение… свобода… и тому подобные слова?

— Помню.

— Возможно, с тех пор все изменилось. — Она небрежно прицелилась вниз, машинально скользнув большим пальцем по предохранителю и переключателю с одиночного огня на автоматический. В «маузерах» она знала толк.

— Пистолеты не изменились.

— А ты считаешь, суть Сопротивления состояла лишь в пистолетах, а не в словах?

— Суть никогда не состоит только лишь в пистолетах; люди не гибнут по вине оружия как такового. За пушками всегда стоят слова, направляющие их, убеждающие в том, что их дело — правое.

Она метнула на меня быстрый взгляд. Может, слова мои прозвучали несколько кисло; может, я и впрямь слегка скис, размышляя о том, что в полночь предстоит гнать на север, а также о том, в каком состоянии к тому времени будет пребывать Харви. И, вполне возможно, сожалея, что все это ради того, чтобы спасти такого типа, как Маганхард, от смерти и помочь ему сэкономить на налогах.

А может, я просто почувствовал себя старым и усталым.

— Во время войны, — задумчиво произнесла Жинетт, — мы никогда не задавались вопросом, правы мы или нет. Ответ был слишком прост. Но… возможно, порой мы ошибались. Мы помогали людям вроде Маганхарда и Алена. — Она опустила «маузер». — Ты считаешь, что раз твой Маганхард прав, значит, прав и ты?

Я осторожно заметил:

— Что–то в этом роде.

Она кивнула, погруженная в свои мысли, и немного погодя сказала:

— Но, может статься, твои следующий Маганхард окажется неправ — а ты уже не сможешь отойти в сторону.

Мысль была не нова — это тот самый давний и привычный призрак, обитающий в глубине моего подсознания, о котором я вспоминаю, лишь когда чувствую себя усталым и подавленным. В те ночи, когда вижу во сне лица знакомых людей, которые ныне мертвы.

Насчет Маганхарда я был прав. Я доверял Мерлену, самому Маганхарду, да и своему собственному умению разбираться в людях — и не ошибся. Но однажды я могу ошибиться. В один прекрасный день мне может достаться клиент с душой, кривой, как горная дорога, а люди, выпрыгнувшие из засады, окажутся переодетыми в штатское полицейскими…

Любой адвокат может заявить, что клиент обманул его. Но я–то буду стоять там с дымящимся «маузером» в руке.

Я устало покачал головой.

— Может, и так, Жинетт. Но только не в этот раз. А следующий раз — это уже следующий раз.

— Значит, следующий раз все–таки будет? — Она в упор смотрела на меня печальными глазами, а ее каштановые волосы переливались в свете лампы, словно старое отполированное дерево.

— Жинетт… прошло пятнадцать лет. Ты ведь уже не любишь меня.

— Не знаю; — просто ответила она. — Все, что я могу, — это помнить и ждать… и, возможно, удостовериться, что тебя не убили.

— Я и не собираюсь допускать, чтобы меня… — Едва эти слова сорвались у меня с языка, как я понял, что говорить их не стоило.

— Нет–нет, — запротестовала она, — скажи мне, что этого не случится, Что такого просто не может случиться, только не с тобой, не с Канетоном.

Ее битва была закончена. И если я не собирался останавливаться, то ей хотелось верить, что со мной никогда не случится самого худшего, и если уж мне суждено сражаться с драконами, то при этом я никогда не повстречаю своего последнего дракона. Ей вновь хотелось рассуждать так, как рассуждает профессиональный стрелок. И забыть о том, что однажды она уже поверила в это — и ошиблась.

Я поморщился, словно от боли. Мне никогда не следовало сюда возвращаться. Пятнадцать лет я провел вдали от этого тихого дома, где она изо всех сил старалась приблизить конец своей войны. А когда я вернулся, оказалось — это всего лишь потому, что моя война все еще продолжается.

— В этом ты не можешь быть уверена, — медленно проговорил я. — В конце концов это зависит только от меня.

— Знаю. — Она кивнула и кротко улыбнулась. — Я помню.

На лестнице послышались шаги. Морис осторожно поднимался, держа в руках поднос, уставленный всевозможными яствами, включая оплетенную бутылку.

— Харви ничего не нужно, — сказал я. — Он скорее всего уже спит.

Жинетт выпрямилась, двигаясь с ленивой грацией кошки.

— Я сказала Морису, что мы с тобой поужинаем у меня в комнате.

Я тупо уставился на нее, потом раскрыл рот. Она покачала головой.

— Спор закончен, Луи. Ты собираешься и дальше идти своей дорогой, я понимаю. Вот и все.

На это можно было найти тысячу возражений, только я вдруг почему–то не сумел припомнить ни одного. Помнил лишь, как долго не был здесь.

— Я вернусь, — хрипло произнес я.

Она грустно улыбнулась.

— Ничего не обещай, Луи. Я не прошу никаких обещаний.

Она двинулась по коридору за Морисом. Спустя мгновение я последовал за ней.

 

Глава 19

Мы ехали на север по шоссе № 92, все в том же автофургоне марки «ситроен», и мы с Жинетт сменяли друг друга за рулем. Задняя часть кузова была загромождена множеством ящиков с бутылками, чтобы скрыть от постороннего взгляда трех других пассажиров, если вдруг откроют задние дверцы.

Харви нам пришлось практически загрузить в фургон, как мешок. Тогда он пребывал в глубоком наркотическом сне — да и сейчас скорее всего тоже: мы забросили туда пару старых матрасов и несколько одеял. Однако Маганхард, как я догадывался, не спал; и точно — вскоре его металлический голос послышался из окошка у меня за спиной.

— И как же мы попадем в Швейцарию, мистер Кейн?

— Доедем до местечка под названием Джекс, что всего в нескольких милях к северо–западу от Женевы. Там высадимся и просто перейдем границу неподалеку от аэропорта.

Он обдумал мои слова и, как я и предполагал, не особенно вдохновился.

— Насколько я понимаю, вы намереваетесь прибыть в какой–нибудь крупный город и взять напрокат машину. А почему бы нам не отправиться в Эвиан и не перебраться на лодке через Женевское озеро в Лозанну?

— Потому что подобного фокуса от нас как раз и ждут. Нет, нам нужно переходить границу а районе Женевы — охранять ее там практически невозможно. На этом участке границу пересекает более двадцати различных дорог и она в основном проходит по сельской местности. Мы просто перейдем ее — и все.

— Во время войны ее наверняка охраняли, — возразил он.

— Само собой, но и тогда нарушителей было столько, что вы бы удивились. Швейцарцы построили там лагерь для интернированных — специально для перебежчиков.

— Мистер Кейн, — холодно заметил Маганхард, — если в итоге мы очутимся в швейцарской тюрьме, это будет ничуть не лучше, нежели оказаться во французской тюрьме.

— Ну что вы, там наверняка гораздо чище. Но надеюсь, швейцарская полиция не станет нас искать: они ничего не смогут сделать, пока французы не попросят их об этом, — а французам, возможно, не захочется признавать, что они нас упустили. Во всяком случае, пока.

В душе я лелеял тайную надежду, что нам, возможно, удастся улизнуть. Если мы сумеем пересечь границу незамеченными, оставив жандармерию в уверенности, что мы все еще находимся во Франции, то нам это удается. Многое зависело от того, установили они уже или нет, что разбитый «ситроен–DC» принадлежит Маганхарду. Я был абсолютно уверен, что теперь они уже нашли его, а уж стрельба и разбитый «рено» наверняка побудили их прочесать район более тщательно, нежели я поначалу рассчитывал.

С одной стороны, я надеялся, что они–таки это установили. Это отвело бы подозрения от северной трассы, ведущей от Парижа, однако также могло бы убедить их, что мы где–нибудь притаились, лишившись транспорта. Я не боялся, что это натолкнет их на мысль о старой «крысиной тропе» или же о Пинеле: до этого они не додумаются, пока не узнают, что в деле участвую я, — а я все еще рассчитывал, что насчет меня им ничего не известно.

Если только Харви не схалтурил, протирая машину, и у полиции нет полного набора моих отпечатков пальцев. Но они ведь не узнают, что отпечатки мои — во Франции меня ни разу не задерживали. А вдруг Второе отделение потрудилось раздобыть мои отпечатки, когда я «служил при посольстве»? Разумеется, они знали, какого рода работу я там выполнял. А если им и сейчас известно о моем участии в этой истории, то не исключено, что они вспомнят о существовавших в годы Сопротивления маршрутах перехода границы вблизи Женевы…

Я покачал головой. Когда имеешь дело с полицейскими, никогда не скажешь заранее, где найдешь, где потеряешь. Можно тщательно все рассчитать, прикинуть, что раз им стало известно о пункте «икс» — а вы об этом позаботились, — следовательно, они снимут наблюдение с пункта «игрек». А когда вы заявляетесь в пункт «игрек», то попадаете прямиком в их нежные объятия, и все потому, что рапорт о пункте «икс» три часа пролежал на столе суперинтенданта, а ему забыли об этом сообщить.

Все равно, что разрабатывать различные системы в рулетке — колесо–то о них и слыхом не слыхивало. Я принял решение переходить границу под Женевой. Я по–прежнему ставил на этот номер.

* * *

Машина с монотонным гудением неслась в ночи. Сидя рядом со мной, Жинетт крутила большой, расположенный почти горизонтально руль с мастерством заправского гонщика; отраженный свет фар то и дело выхватывал из темноты ее лицо. Закурив сигарету, я наблюдал за ней, такой спокойной и уравновешенной, а фургончик между тем, урча, взбирался по становившейся все круче дороге, углубляясь в департамент Савойя.

— А если тебя остановят, — спросил я, — что ты им скажешь?

— Мне все равно надо доставить несколько ящиков вина в Женеву — два тамошних ресторана берут «Пинель». Кроме того, в Джексе есть один приличный ресторанчик. Так что сначала попытаюсь продать вино им.

— А зачем тебе понадобилось приезжать сюда так рано?

— Потому что, месье жандарм, сразу после ленча у меня назначена встреча в Пинеле.

— А она действительно назначена?

— Я велела Морису договориться об одной встрече — совершенно безобидной.

— И ты по–прежнему считаешь, что тебе нужен управляющий?

Она едва заметно улыбнулась.

— Мне нужен кто–нибудь, кто присматривал бы за вином, пока я присматриваю за старыми друзьями по Сопротивлению, оказавшимися здесь проездом.

— Touche.

Вскоре я заснул, а когда проснулся, мы уже въехали в zone tranche и двинулись в объезд, чтобы подобраться к Женеве с северо–запада; граница находилась всего в километре–двух справа от нас.

Жинетт следовало разбудить меня раньше: я должен был сменить ее за рулем и проспал. Однако выражать недовольство было бы чистейшей воды лицемерием. До Лихтенштейна оставалось почти четыреста километров, и впереди нас ждал долгий день.

— Луи, по–моему, мы совсем близко, — сказала Жинетт.

Не доезжая нескольких километров до Джекса, она свернула направо и теперь подъезжала к Ферней–Вольтеру, расположенному у самой границы.

— Слишком близко не подъезжай, — предупредил я. Легавые скорее всего рыскают на подступах к границе, а не на ней самой. К тому же мне не хотелось, чтобы их внимание привлек автофургон, который подъехал бы близко к границе, остановился, а затем уехал обратно.

— Тогда здесь, — отозвалась она, не выключая мотора. Я спрыгнул вниз, обежал фургончик и распахнул задние дверцы, кто–то принялся выгружать на обочину ящики с вином. Вылез Маганхард, за ним девушка и, наконец, Харви.

Выглядел он так, словно его извлекли из–под развалин здания, в которое угодила бомба. Едва держась на ногах и шатаясь, он сделал несколько шагов мотнул головой и тотчас же явно пожалел об этом. Что же до его боевой готовности, то с виду он годился лишь на то, чтобы поймать основательно уставшего котенка.

Я тихо захлопнул дверцы и вернулся к кабине.

— Спасибо, Жинетт. Счастливого пути.

Она протянула мне руку через окно.

— Береги себя, Луи… пожалуйста.

— Я дам тебе знать. Возможно, сегодня вечером.

— Я буду ждать.

Наши руки соприкоснулись, а затем фургончик, взревев мотором, скрылся в ночи. Я махнул рукой в сторону обочины.

— Идите туда, в поле, да поживей.

«Поживей» было весьма оптимистичным пожеланием для этой компании. Нам потребовалась целая минута, чтобы продраться сквозь живую изгородь, утопая по колено в высокой росистой траве. Единственное, на что можно безусловно рассчитывать при такой работе, — так это на то, что каждые двенадцать часов вам придется выливать воду из ботинок.

По моему настоянию весь багаж, за исключением моего бриф–кейса, оставили в Пинеле — да и его я захватил только из–за «маузера» и карт. Взяв его в одну руку, а другой крепко ухватив Харви за предплечье, я двинулся вдоль изгороди.

Шум мотора фургончика замер вдали. Ночь выдалась холодная и темная на небе ни звездочки. Погода, с которой мы расстались в Бретани, вновь настигла нас, но по крайней мере, кажется, успела израсходовать все свои запасы дождя. Впереди мелькали какие–то огни, зеленые вспышки чередовались с белыми, отражаясь в низко нависших облаках. Сигнальный маяк женевского аэропорта Куантрен. Я направился в его сторону.

Часы показывали без четверти пять — до рассвета оставалось три четверти часа.

Некоторое время все молчали. Шли мы не слишком тихо, но ведь невозможно научить людей не производить шума, всего лишь приказав им не шуметь. Здесь нужна практика. Оставалось надеяться на то, что в густом сыром воздухе звуки далеко не разносятся.

— Что это? — вдруг тихо спросила мисс Джармен. Я моментально огляделся по сторонам, но «это» оказалось всего лишь крупной постройкой, темнеющей на Горизонте в нескольких сотнях ярдов от нас; к дому вела аллея, обсаженная деревьями.

— Имение Вольтера. — Я пожалел, что сам о нем не вспомнил, — это был удобный ориентир.

Девушка подняла ногу и потрясла ею, разбрызгивая во все стороны капли воды.

— Как насчет какой–нибудь пространной цитатки из произведений великого мастера? — тихо, но с ехидцей изрекла она. — Ну, например: «Что ни делается — все к лучшему в этом лучшем из миров»?

— Или, скажем: Dieu est toujours pour les gros bataillons.

— Как ни странно, я не нахожу это чересчур вдохновляющим.

— Боже, — хрипло произнес Харви, — мы на автобусной экскурсии по литературным местам или бесшумно переходим границу?

— Вы хотите сказать, что видите разницу? — поинтересовался я и двинулся дальше.

В тот момент Харви был для меня отнюдь не лучшим другом. Будь он начеку и не страдай от похмелья, он смог бы позаботиться о Маганхарде говорить ему, когда идти, а когда замереть неподвижно, оставив на мое попечение только мисс Джармен. А так мне приходилось присматривать за всеми тремя — в особенности за Харви, не зная, какова будет его реакция на могущие неожиданно возникнуть проблемы. Ибо, насколько я себе представлял, он пребывал в столь одурманенном состоянии, что запросто мог выхватить револьвер и открыть стрельбу по жандармам.

То, что я издалека принял за живую изгородь, при ближайшем рассмотрении оказалось фруктовым садом, в котором росли маленькие аккуратные яблоньки, чуть выше человеческого роста. Сад был окружен проволочной оградой. Листики еще не распустились — мы ведь снова очутились в поздней северной весне, — но ветви были подрезаны таким образом, что тесно переплетались, да и сами деревья были посажены довольно плотно, чтобы с максимальной отдачей использовать землю. В темноте они представляли собой прекрасное укрытие от постороннего взгляда.

Однако это была палка о двух концах. На месте командира погранзаставы я бы разместил группу солдат в этом саду. Расставил бы их на некотором расстоянии друг от друга, приказал бы им затаиться, и мы бы оказались у них в руках, даже не успев сообразить, что к чему.

А командуй я настоящим отрядом, перебегающим границу, — ни за что не повел бы своих людей ни через какой сад. Мы бы обошли его стороной и пересекли бы границу ползком. В действительности же я командовал — если это можно было так назвать — бизнесменом средних лет, девицей в котиковой шубке и профессиональным убийцей, пребывающим в состоянии тяжелого похмелья. Я аж содрогнулся от ужаса, когда вынужден был приказать этому котиковому манто припасть к земле и ползти по грязи.

Мы приблизились к саду.

Повернувшись к девушке, я тихо спросил:

— Вы когда–нибудь были капитаном школьной команды?

— Нет, — раздался в ответ удивленный шепот. — Я не проявляла особых способностей ни к хоккею, ни к чему–либо другому.

— Примите мои поздравления. Что ж, теперь вы капитан команды, состоящей из этой парочки. Удерживайте их ярдах в десяти позади меня и не выпускайте меня из виду. Когда я остановлюсь, останавливайтесь и вы. Если я сверну в сторону, поворачивайте и вы, причем немедленно, не приближаясь к тому месту, откуда я повернул. Уяснили?

— Д–да. Но не следовало бы этим заняться Харви?..

— Безусловно, следовало бы, — мрачно отозвался я, — однако при нынешнем положении вещей я бы предпочел, чтобы этим занялись вы. Идет?

Она кивнула. Я наступил на одну проволоку, приподнял другую, и они перебрались через ограду, производя при этом не многим меньше шума, чем при столкновении автомобилей. Я занял свое место во главе колонны и двинулся сквозь аккуратные ряды деревьев.

Вот уже позади осталось двадцать ярдов, затем тридцать, сорок… Среди деревьев оказалось светлее, чем я предполагал. А оглянувшись, понял, что девушка воспользовалась светом, да и своей головой, и удерживала Харви и Маганхарда позади на расстоянии, большем установленных мной десяти ярдов.

Преодолев ярдов пятьдесят, я прикинул, что теперь, должно быть, нахожусь в середине сада, и принялся пристально вглядываться вперед, надеясь различить на горизонте между деревьями очертания изгороди, но не увидел ничего, кроме размеренного мигания сигнальных огней аэродрома.

Я остановился. Мне потребовалось целое мгновение, чтобы сообразить, почему я так поступил, и в течение этого мгновения троица за моей спиной казалась мне стадом диких слонов, спасающихся бегством. Затем они замерли. И тут я понял, что заставило остановиться меня самого, — едва уловимый аромат табачного дыма.

* * *

Сержант наверняка запретил им курить — но ведь было это, видимо, где–то около полуночи, пять часов назад. Холодных, мокрых и тоскливых часов. Так что грех не прилечь на бочок, чиркнуть спичкой под курткой, а тлеющий кончик сигареты прятать в траве, время от времени приникая к земле, чтобы сделать затяжку. Только вот запах–то не спрячешь.

Но откуда же он доносится? Я лизнул палец и поднял его вверх, чтобы определить направление ветра: как водится, он тут же замерз. Я выдохнул, но оказалось недостаточно холодно, чтобы мое дыхание сконденсировалось. Ясно было одно: в открытом поле ветер почти не ощущался, а здесь, среди деревьев — и того меньше.

Итак, месье Канетон, будьте добры, ваш ход.

Я попытался припомнить голос одного сержанта Иностранного легиона, который обучал обращению со стрелковым оружием участников Сопротивления в Оверни, и прорычал:

— Il у a un idiot qui fume! C'est comme un bistro, ici! Ou etes–vous?

Впереди, справа от меня, послышался резкий шорох и тут же воцарилась тишина, почти столь же оглушительная.

Осторожно, на цыпочках, я стал отходить влево. Оглянувшись, увидел, что мисс Джармен ведет своих подопечных параллельным курсом.

Я снова крикнул:

— Ou est I'idiot qui fume? — в надежде, что если они сообразят, что я удаляюсь прочь, то вряд ли станут отвечать или отправляться на мои поиски.

Мы отклонились в сторону и дошли почти что до края сада, а затем я снова повернул в направлении аэропорта. Пройдя еще сорок ярдов, я разглядел изгородь и вернулся назад за своей троицей.

— Я–то считала, что мы шумим — пока не услышала вас, — прошептала мисс Джармен.

— Мы едва не угодили в объятия жандармов. В такой ситуации прикинуться сержантом — лучший пропуск. — Я кивнул в сторону изгороди. — Там проходит шоссе, а прямо внизу, справа, французский таможенный пост. Дорога прямая, и нам надо перейти ее так, чтобы нас не засекли. — Я повернулся к Харви. Как самочувствие?

— У меня такое ощущение, что я умер. Господу Богу известно, что вы вот–вот начнете процесс воскрешения?

Я ухмыльнулся, и у меня самого несколько полегчало на душе. Голос его звучал по–прежнему хрипло и невнятно, но в нем уже не слышалось тупого раздражения. Харви снова начинал шевелить мозгами. Я направился к изгороди.

Когда мы наконец отыскали место, где можно было переползти, я высунул голову из–за изгороди. Таможенный пост находился там, где и было положено, всего в какой–нибудь сотне ярдов от нас. Небольшой ярко освещенный домик, рядом с которым были припаркованы два автомобиля, а вокруг стояли несколько человек.

Услышать нас с такого расстояния они не могли, но ведь, переходя шоссе, мы оказались бы в ослепительном сиянии сигнального маяка аэропорта, который сейчас сверкал во всю мощь своих нескольких тысяч свечей всего в трех–четырех сотнях ярдов от нас. А кое–кто из людей возле домика поставлен там специально, чтобы неусыпно следить за шоссе.

Я поспешно нырнул за ограду.

— Прошу прощения. Прежде чем переходить, придется нам слегка продвинуться вверх по шоссе.

Позади нас раздался негромкий оклик:

— Qui va la?

Мисс Джармен прошептала:

— Похоже, срок действия вашего пропуска истек.

Она была права. К настоящему моменту им, должно быть, уже начало казаться странным, почему сержант не нашел их. Теперь они сами искали его. Что ж, придется переходить прямо здесь.

Где–то наверху на шоссе, в противоположной стороне от таможни, послышался шум мотора. Потом мимо нас стремительно пронеслось нечто с сияющими фарами. Девушка тотчас пригнулась, мы с Харви замерли на месте, а Маганхард, будучи Маганхардом, преспокойно продолжал идти.

Когда это «нечто» пронеслось мимо, я прошипел девушке:

— Если на вас упадет свет, замрите — больше всего внимания привлекает движение.

Она медленно выпрямилась.

— А когда станет чуть потише, надо что–нибудь прокричать. Да–да, я быстро усваиваю правила игры.

Тут голос подал Харви:

— Видали, что это было? Фургончик вашей подружки. Грузовик из Пинеля.

Я снова высунул голову из–за изгороди. Фургон как раз затормозил возле таможни, к нему бежали люди, кто–то рывком распахнул задние дверцы.

Вот идиотка! Зачем было так рисковать? Но я–то знал — зачем. Ведь я рассказал ей, каким маршрутом планирую идти, и она прекрасно понимала, что самые большие трудности будут подстерегать нас именно на этом шоссе. Вот она и дожидалась где–то, пока, по ее расчетам, мы не добрались до него, а затем ринулась в атаку.

Разумеется, она вызовет у таможенников массу подозрений: какой–то фургончик, который запросто способен вместить четырех пассажиров, из местечка, расположенного неподалеку от тех краев, где вчера произошла перестрелка, и вдруг следует по весьма странному маршруту в более чем странный час. Все это она, разумеется, понимала — и намеренно отвлекла их внимание.

— Через ограду! — выпалил я. — Живо!

Харви тотчас повиновался, не задавая лишних вопросов. Следом за ним я пропихнул девушку, потом Маганхарда, а потом перебрался и сам. Задолго до того, как Жинетт разобралась с таможней, мы уже находились в безопасности на другой стороне шоссе.

Мне хотелось остаться и удостовериться, что с ней все в порядке, но, таким образом, вполне можно было свести на нет все, что она для нас отвоевала. Мы должны были продолжать путь. Это было старое правило.

Ползком мы стали пробираться вдоль изгороди по направлению к аэропорту. Теперь сигнальный маяк светил нам прямо в лицо. Высокий забор находился всего в двухстах ярдах впереди.

— Мы перелезем на территорию аэропорта, да? — поинтересовалась мисс Джармен.

— Вот именно. Несколько лет назад им пришлось позаимствовать часть французской территории, чтобы продлить взлетно–посадочную полосу; теперь граница проходит вдоль этого забора, прямо здесь. Как только мы ступим на территорию аэропорта, окажемся в Швейцарии.

— Аэропорты окружены заборами, через которые так просто не перелезешь, — саркастически заметил Харви.

— Знаю. И потому позаимствовал у Жинетт кусачки.

Через пару минут мы добрались до забора.

Ограда, высотой в семь или восемь футов, представляла собой сеть из крепкой проволоки, натянутой между металлическими столбами. Я извлек из своего бриф–кейса кусачки с длинными ручками и перекусил одну про волоку. Она переломилась с громким щелчком. Со следующей я обращался уже более осторожно, но она все равно лязгнула. Похоже, быстро тут не управиться: ячейки металлической сетки были шириной всего в два дюйма, а мне нужно было проделать вертикальный разрез высотой примерно в три фута, чтобы образовать для вас нечто вроде двери — створку, которую я потом смог бы вернуть в исходное положение.

Внезапно на меня обрушился яркий свет. Прожектор, сиявший — да это просто невозможно! — прямо откуда–то с неба. Я замер. Затем следом за светом донесся негромкий свист дросселируемых реактивных двигателей. Какой–то авиалайнер при заходе на посадку включил навигационные огни.

Я стоял, боясь пошелохнуться. Пилоту нас ни за что не увидеть, но в свете его огней мы окажемся как на ладони для всех, кто находится на летном поле позади нас.

Самолет, взвизгнув протекторами шасси, коснулся взлетно–посадочной полосы, затем раздался внезапный рев, когда пилит включил реверс и двигатели заработали в обратном направлении. Под прикрытием этого грохота я перекусил проволоку ограды столь же быстро и бесшумно, будто раскроил ножницами шифон, и, повернувшись к Маганхарду, возвестил:

— Добро пожаловать в Швейцарию.

* * *

Дальше все было довольно просто. «Женева — Куантрен» представляет собой всего лишь одну длинную взлетно–посадочную полосу, окаймленную по бокам узкими участками, поросшими травой. Здание аэропорта и мастерские были расположены в дальнем конце поля с нашей же стороны громоздились лишь груды стройматериалов, насыпи развороченной бульдозером земли, которые никто не потрудился выровнять, да маленькие кирпичные строения, имевшие какое–то отношение к электростанции, радарной установке или чему–то в этом роде. Иными словами, масса мест, где можно было спрятаться.

Мы прошли с полмили между взлетной полосой и оградой, а затем, когда по ту сторону ограды уже тоже была Швейцария, просто снова прорезали себе путь наружу, с территории аэропорта. В обоих местах я вернул проволоку в исходное положение, скрутив разрезанные концы; возможно, пройдет несколько дней, прежде чем кто–нибудь заметит разрезы. Но даже тогда не возникнет никаких оснований связывать это с человеком по имени Маганхард.

Мы очутились в пригороде Матеньен — многоэтажные и многоквартирные новостройки, утопающие в море грязи, которое в один прекрасный день кто–нибудь превратит в зеленую лужайку — если, конечно, прежде не получит какой–то иной контракт. Должно быть, уже рассвело, хотя удостовериться в этом мешали тучи и горы, однако на улицах по–прежнему не было ни души.

— И как же мы теперь попадем в город? — осведомился Маганхард.

— Обойдем вокруг, подойдем ко входу в аэропорт, а там сядем в автобус или возьмем такси.

Он это обдумал, затем изрек:

— Мы ведь могли бы пройти и через территорию аэропорта — так было бы короче!

— Ну конечно, и прикинуться пассажирами? Предъявить паспорта и объяснить, каким образом мы насквозь промочили в самолете ноги?

Маганхард не нашелся что ответить и молча зашагал вперед.

 

Глава 20

Уже в начале седьмого, хмурым, пасмурным утром мы добрались до здания аэропорта. Внутри все еще горел свет, но он уже начинал казаться тусклым на фоне розовато–лилового сияния, просачивавшегося из–за гор с востока.

На стоянке напротив входа стояло несколько машин, а рядом с ними небольшой автобус с прицепом для багажа. Света в нем не было.

— Зайдем внутрь и приведем себя в порядок, — предложил я. — Встречаемся у входа через пять минут.

Глядя вслед удалявшейся мисс Джармен, и подумал, что даже при ярком освещении по ее виду никак нельзя было сказать, что она почти пять часов тряслась в кузове фургона, а затем совершила двухмильную пешую прогулку по сырым полям с препятствиями в виде изгородей и заборов. Она обладала прирожденным лоском, к которому грязь просто не приставала. Лицо ее слегка побледнело, да ноги промокли — и все.

Маганхард выглядел так, будто только что проиграл серьезный бой с дикой кошкой. Его щегольской непромокаемый плащ цвета бронзы был весь измят, заляпан грязью и порван в двух местах; брюки промокли и испачкались, волосы были всклокочены. Он просто стоял — взъерошенный, раздраженный, несчастный и исполненный решимости сохранять и дальше этот имидж. Он по–прежнему считал, что я повел его отвратительным маршрутом без всякой необходимости, и, черт побери, не понимал, с какой стати он должен с этим мириться.

Мы проводили его в умывальную комнату, прикрывая с обеих сторон. Мы с Харви выглядели не так уж плохо — правда, главным образом потому, что наша одежда и прежде выглядела не блестяще. Харви был бледен, глаза его ввалились, морщины на лице обозначились резче, но он заметно приободрился.

Только я начал приводить себя в порядок, как Маганхард заявил:

— Вы забыли, что мы должны позвонить Мерлену.

Я и вправду умудрился позабыть об этом и был бы рад не вспоминать и дальше, однако путешествие оплачивал все–таки он. Я почистил плащ, умылся, вымыл ботинки и, причесавшись, отправился на поиски телефона: в моем распоряжении оставалось четыре минуты.

Я позвонил в отель Мерлену, сказал телефонистке, что это tres important, и наконец связался с самим Мерленом.

— Mon Dieu! — взорвался он. — Что там с вами стряслось? После Динадана от вас никаких известии! Уже больше суток! Все, чем я располагаю, — это радио и газеты, и кругом только и разговоров, что о перестрелке в Оверни! Что за…

— Помолчите, Анри, — оборвал я его. — Мы уже здесь. Если желаете повидаться с нами, минут через двадцать мы будем на станции Корнавен.

Последовала пауза, затем он произнес:

— Я вас там встречу.

— Просто пройдите через билетную кассу к буфету.

Кто–то проскользнул в соседнюю кабину. Я мельком глянул через стекло и, торопливо проговорив:

— В общем, встретимся в Корнавене через двадцать минут, — повесил трубку.

Я выскочил наружу и очутился в соседней кабине, прежде чем мисс Джармен закончила набирать номер. С размаху хлопнув рукой по рычажку телефона, я прервал связь, а другой рукой рывком выдернул ее из кабинки.

Она изобразила на лице невинное удивление:

— И зачем же вы….

— На границе вы держались молодцом, — мрачно заметил я. — Ни к чему сейчас портить впечатление. Я же вам сказал — все звонки запрещены.

— Но я всего лишь хотела позвонить в замок.

— Могли бы спросить у меня разрешения.

Одной рукой я крепко держал ее под локоть и, пока мы шли через зал, со стороны нас никак нельзя было принять за влюбленную парочку во время медового месяца.

— Но я подумала, что вы можете не разрешить, — проворковала она.

Я лишь метнул на нее взгляд и промолчал. Мы подошли ко входу одновременно с Харви и Маганхардом. В автобусе включили свет, и пассажиры с утомленным видом забирались в салон. Судя по обилию бород и гитар, они, похоже, прибыли каким–нибудь дешевым ночным рейсом из Парижа или Лондона. Я–то рассчитывал на более высокий класс — из соображений маскировки, а не снобизма. Каким бы помятым ни был Маганхард, его все же никак нельзя было принять за студента.

Но по крайней мере студенты не читают криминальной хроники в газетах. Мы забрались в автобус и оплатили проезд, не привлекая ничьего внимания.

Я сел рядом с мисс Джармен, Маганхард сразу позади нас. Откинув голову назад, я сказал:

— Возможно, на станции встретимся с Мерленом.

— На какой? — осведомился Маганхард.

— Корнавен, железнодорожная станция, где находится конечный пункт следования автобуса. Когда доберемся туда, разделимся. Харви останется со мной.

— Нет, — тут же возразил Харви. — Правило номер один гласит: телохранитель должен неотступно находиться при охраняемом теле.

— Знаю, — кивнул я. — Но на станции никто не станет затевать стрельбу. Сейчас для нас представляют опасность легавые. Я хочу, чтобы вы оставались сзади, вместе со мной, дабы удостовериться, что никто не висит у Маганхарда на хвосте, — или же впереди, чтобы проверить, не поджидает ли его кто–нибудь.

— Ладно. Пожалуй, сделаем так, — согласился он, сочтя мои соображения разумными.

— И что же будем делать дальше? — продолжал допытываться Маганхард.

— Сядем на поезд до Берна.

— Я считал, что мы возьмем напрокат машину.

— Пока что не возьмем. И все прочие, рассчитывавшие на это, также ошиблись.

— Полагаю, вы имеете в виду меня, — холодно заметила мисс Джармен.

— Я говорю вообще.

Автобус заполнился пассажирами, теперь люди сидели слишком близко от нас, и продолжать разговор было небезопасно.

* * *

В это время суток, ранним утром, автобус долетел до конечной остановки за десять минут, и в половине седьмого мы уже были на станции Корнавен.

Остальные пассажиры, наступая друг другу на ноги, устремились за своими гитарами. Я повернулся к Маганхарду.

— Идите впереди с мисс Джармен. Возьмите два билета второго класса до Берна — пусть она их купит. Затем поднимайтесь на платформу. Нас вы не знаете.

— Раз уж я должна покупать билеты, — заметила девушка, — мне понадобятся швейцарские деньги.

— Они у вас и так есть. Вы ведь звонили по телефону, или забыли?

Она одарила меня испепеляющим взглядом и вышла из автобуса.

Мы с Харви дали им пройти десять ярдов, а затем прогулочным шагом двинулись следом.

Билетная касса представляла собой мрачное помещение в стиле «модерн»; сколько его ни отмывай и ни отапливай, оно всегда будет казаться грязным и холодным. Специфическая особенность железнодорожных станций.

Там было несколько рабочих–строителей, отправлявшихся на работу в пригород, и десятка полтора пассажиров, прибывших ночным поездом из Парижа и Лондона, но на всех лицах застыло одно и то же пустое и бессмысленное выражение, которое встретишь разве что на фотографиях, сделанных в концентрационных лагерях. Судя по их виду, в это время суток они и самих себя–то вряд ли узнают в зеркале, не говоря уже о том, чтобы опознать человека, находящегося в розыске.

Мы с Харви совершили быстрый обход помещения касс, затем он коротко мотнул головой. Я согласился: никто не смахивал на переодетого полицейского.

Работала только одна касса. Маганхард слегка подотстал, в то время как девушка направилась к окошечку. Я кивнул Харви, и он двинулся вверх по длинному, тускло освещенному наклонному туннелю, ведущему к платформам.

Если держишь станцию под наблюдением, удобнее всего поджидать именно там, наверху, возле стойки буфета, где всем придется проходить мимо вас и можно, не привлекая к себе лишнего внимания, просто стоять и ждать.

Я подошел и встал в очередь за билетами позади мисс Джармен. Повернувшись, она посмотрела прямо сквозь меня.

Краем глаза я заметил, что она подошла к Маганхарду и они двинулись по туннелю к платформам, а затем внезапно остановились. Я схватил свои билеты и огляделся по сторонам.

Через зал вприпрыжку семенил, весьма смахивая на белый резиновый мячик, Анри Мерлен в своем аккуратном, дождевике. Он увидел Маганхарда, но не заметил; меня. Я инстинктивно оглянулся.

Худощавый мужчина в грязном плаще свободного покроя и зеленой фетровой шляпе с узкими полями торопливо протолкался через главный вход, но тут же остановился и, поспешно отвернувшись, принялся изучать расписание поездов. Черт!

Я намеревался проинструктировать Мерлена, чтобы он убедился, что за ним нет слежки, и, кроме того, не заговаривал ни с кем из нас, пока и я тоже в этом не удостоверюсь. Но мне не хватило времени, и все благодаря этой девице и ее страсти к телефонным звонкам!

Мерлен с Маганхардом торопливо переговаривались. Я повернулся к ним спиной и бочком двинулся к дверям, не сводя глаз с Плаща. Он обернулся и устремил на них пристальный взгляд, чересчур пронзительный и живой для столь раннего часа.

Необходимо было что–то срочно предпринять. Я должен был увести отсюда Маганхарда, прежде чем Плащ поймет, кто он такой, если только он уже не догадался об этом. Пока я наблюдал за ним, он вдруг вытащил из кармана сложенную газету, развернул ее и принялся торопливо просматривать, будто что–то искал.

Мерлен, Маганхард и девушка все еще стояли у начала туннеля. Я прошел мимо них и, углубившись в туннель на несколько ярдов, оказался вне поля зрения Плаща, но они–то меня по–прежнему видели. Я принялся яростно размахивать руками, и девушка подошла ко мне.

— За Мерленом хвост, — быстро сказал я. — Уводите Маганхарда и поднимайтесь на платформу. И запомните: вы по–прежнему не знакомы ни со мной, ни с Харви. Ясно?

Она кивнула. Я повернулся и стал подниматься по туннелю. Харви отделился от небольшой толпы, попивающей кофе у ярко освещенной стойки закусочной, и сказал:

— Здесь тоже все чисто.

Я мотнул головой в сторону туннеля.

— Прибыл Мерлен и за ним хвост. Я велел им оторваться от него.

* * *

— Боже правый! — воскликнул Харви и направился к туннелю. Место телохранителя — рядом с телом. Но я остановил его.

— Если это легавый, все равно уже слишком поздно, а если нет — там, внизу, стрельбы наверняка не будет. Просто поглядим, засек ли он Маганхарда. — Я стал теснить Харви обратно в толпу у закусочной. Он смерил меня каменным взглядом, потом пожал плечами и повиновался.

Маганхард с девушкой вышли из туннеля, миновали буфет и подошли к расписанию. Человек в плаще поднялся следом за ними и слегка притормозил, заметив, что они остановились.

Мне даже не потребовалось указывать на него пальцем. Бестолковым он быть не мог, значит, вероятно, ему просто не повезло — пришлось висеть на хвосте у людей, торопливо продирающихся сквозь толпу, шествовавшую со скоростью разбуженных мертвецов. Но для того, кто его искал, эти смены темпа ходьбы были столь же очевидны, как пронзительный визг в тишине ночи.

— Итак, он знает, — мрачно изрек Харви. — Теперь нам нельзя рисковать и садиться в поезд.

— Придется садиться. Ничего другого просто не остается. Если он последует за нами — значит, по крайней мере никуда не успеет позвонить.

— В этом что–то есть.

Маганхард и девушка повернулись и поднялись по лестнице на платформу номер три. Человек в плаще устремился за ними. Харви вразвалочку двинулся следом, держась в нескольких ярдах позади него.

Я уже собрался было спуститься обратно к туннелю, как оттуда появился Мерлен; бодрости и пружинистости в его походке несколько поубавилось. Он мельком глянул на меня и отвернулся, дожидаясь, когда я сам к нему подойду. Что я и сделал.

— Канетон, что происходит? — Он побледнел и выглядел встревоженным.

— Вы привели за собой хвост, черт побери. Теперь он следит за Маганхардом.

— Pas possible! — Лицо его исказилось в страдальческой гримасе. — Я просто идиот! Слишком многое подзабыл. Что же мне теперь делать? — Затем он принял решение. — Я поеду с вами. И помогу с ним разделаться.

Произнес он это таким тоном, словно готов был спихнуть нашего нового приятеля под поезд.

— Нет, черт возьми, никуда вы не поедете, — торопливо проговорил я. — У меня и без того проблем хватает. Можете сообщить мне хоть что–то полезное? Знаете что–нибудь об этом Галлероне, бельгийце, который, судя по всему, нас и преследует?

— Я пытался выяснить через друзей в Брюсселе, но… — Он слегка пожал плечами. — Никто его не знает. Думаю, это вымышленное имя. А для акций на предъявителя ему вообще не требуется никакого имени.

Я мрачно кивнул.

— Примерно этого я и ожидал. Что ж, свое дело он безусловно знает.

Наверху прогрохотал, подходя к платформе, поезд.

— До встречи в Лихтенштейне сегодня ночью. Постарайтесь, чтобы за вами не было хвоста.

Когда я побежал к лестнице, Мерлен все еще всплескивал руками, демонстрируя угрызения совести, печаль и отчаяние. В этом деле французским адвокатам нет равных.

 

Глава 21

Оказалось, что это не наш поезд. Наверху, на платформе номер три, в тусклом свете, просачивавшемся сквозь крышу из матового стекла, стояли, разбившись на молчаливые группки, человек двадцать пассажиров. Харви стоял возле ступенек, Маганхард с девушкой — ярдах в двадцати от него, а между ними — человек в широком плаще, прилежно изучавший «Журналь де Женев».

— Когда поезд? — спросил я.

— Должен уже прибыть. — Харви кивнул в сторону Плаща. — Кто он такой, по–вашему?

— Думаю, что легавый. Сомневаюсь, что у наших противников достаточно людей, чтобы следить за каждой железнодорожной станцией и аэропортом.

— Если он легавый, тогда где его напарник?

В этом был свой резон. Полицейские обычно ходят парами, когда не имеют возможности ходить целыми группами. Даже для слежки необходимо два или три человека. Однако, возможно, их планы несколько нарушил тот факт, что Мерлен выскочил из отеля в столь ранний час; может, на ночь они оставили наблюдать за отелем всего одного человека.

Я пожал плечами. К платформе подошел поезд, на табличке которого значились Лозанна и Берн.

Маганхард с мисс Джармен вошли в один вагон, человек в плаще — в соседний. А следом за ним вошли в поезд и мы с Харви.

В конце концов все мы оказались в одном и том же вагоне второго класса для некурящих. Мне следовало предупредить Маганхарда, чтобы он взял билеты в вагон для курящих — открытый вагон с двойными сиденьями, расположенными друг напротив друга по обе стороны прохода, причем спинка сиденья достаточно высока, так что через нее сидящего не видно, если только он не привстанет.

Маганхард и девушка сели лицом друг к другу. Теперь я уже точно знал, куда сядет Плащ; так он и поступил — расположился позади них по ту же сторону от прохода, так что, оставаясь невидимым для них, он тотчас бы увидел их через заднюю спинку, стоило им встать.

Мы с Харви сели на пару рядов подальше, по другую сторону прохода.

— Ну–с… что будем делать? — поинтересовался Харви.

Полной уверенности у меня не было. Как я уже говорил, до тех пор, пока этот человек будет находиться в поезде, он не сможет никому позвонить и сообщить о своем открытии — так что, возможно, чем дольше мы будем здесь оставаться, тем лучше. Однако если он действительно полицейский, то не исключено, что он примется передавать сообщения через кондуктора или же выбрасывать записки из окон на станциях. Так что, наверное, стоит отделаться от него поскорее.

— Мне бы хотелось сойти в Лозанне, — медленно произнес я. — Если только сумеем передать это Маганхарду.

Харви задумчиво посмотрел на меня и сказал:

— У вас нет никакого плана. Вы просто наносите ответный удар. Вот и все.

— Бывают планы и похуже. Этот по крайней мере гибкий и поддается корректировке по ходу дела.

Он снова глянул на меня, потом медленно расслабился. В воздухе повеяло бедой и нависшие над нами неприятности заставили его основательно встряхнуться. Чувствовал он себя скорее всего, как в аду на сковородке, но ведь телохранителем он стал гораздо раньше, чем алкоголиком.

Но долго это не продлится. Как только пройдет похмелье, его вновь станет обуревать жажда. Если бы похмелье длилось столько же, сколько и жажда, алкоголиков не было бы вообще.

Поезд тоже явно еще не совсем проснулся. Он полз вдоль берега, то и дело останавливаясь. Когда отъехали, в вагоне, кроме нас, было еще человек шесть; но к тому моменту, когда мы прибыли в Нион, большинство из них уже сошли.

Появился кондуктор с болтающейся где–то у колен форменной сумкой и, проверив билеты Маганхарда, громко и отчетливо произнес: «До Берна едем, да?» Меня это вполне устраивало, поскольку я уже изменил план действий.

Человеку в плаще пришлось покупать билет. Я изо всех сил напряг слух, опасаясь, как бы вместе с деньгами он не передал какое–нибудь сообщение, но ничего такого не произошло.

Вскоре после Ниона Маганхард двинулся назад по проходу, направляясь в туалет. Пока он отсутствовал, я торопливо нацарапал записку: «Человек, сидящий прямо позади вас, следит за вами. Не разговаривайте громко. Сходим в Лозанне. Ждите до последнего, пока не выйдут все остальные».

Когда он вновь появился в проходе, я просто протянул ему записку, и он взял ее безо всяких пререканий, однако не стал останавливаться, чтобы прочесть, прежде чем вернуться на свое место.

Теперь все, что нам оставалось, — это ждать, чтобы узнать, подчинится ли он.

* * *

На нескольких последующих станциях в вагон снова стали заходить люди. Я надеялся, что их не наберется слишком много, — зрители мне были ни к чему.

Когда мы миновали последний поворот и подъехали к Лозанне, большинство пассажиров поднялись со своих мест.

— Вы что, намерены попытаться оторваться от него, бегая по всему городу? — тихо спросил Харви.

— Нет.

Он кивнул.

— Я вовсе не предлагаю стрелять в легавых, но…

— Вы буквально читаете мои мысли.

Он улыбнулся.

— Вы или я?

— Я. А вы меня прикройте.

Поезд плавно затормозил. Люди начали проталкиваться к выходу. Я покрылся испариной. Маганхард мог все испортить, если бы сошел слишком рано, — ведь я забыл сообщить ему, что поезд стоит здесь несколько минут.

Он все понял правильно. Вот уже последние пассажиры покинули вагон, несколько человек зашли и расселись по местам. Проход был свободен. Маганхард встал и широким шагом направился к дверям, а следом за ним и девушка. Харви взял мой бриф–кейс, и мы начали выполнять задуманное.

Плащ внезапно вскочил прямо перед нами, буркнул, не глядя на нас: «Je m'excuse», — и заспешил вдоль прохода. В несколько быстрых шагов я догнал его, когда, миновав стеклянную дверь, он очутился в маленьком тесном пространстве рядом с туалетом и ступеньками, ведущими вниз. Мисс Джармен находилась прямо перед ним.

В последний момент до него, должно быть, дошло: тот факт, что Маганхард неожиданно бросился к выходу, означал — ему известно, что за ним следят; и почему, собственно, мы тоже собрались выходить так поздно? Он замедлил шаг, напрягся и стал поворачивать голову.

Я изо всех сил двинул кулаком прямо под поля альпийской фетровой шляпы, и он, тихонько, со свистом вздохнув, начал оседать на пол. Я поймал его и толкнул дверь туалета. Заперто.

Харви просунул руку под моим локтем и повернул ручку — мы с Плащом стремительно ввалились внутрь. Дверь за нами тотчас захлопнулась.

Я лишь мельком глянул на его лицо — все равно оно ничего бы мне не сказало, затем водрузил его на стульчак и рывком распахнул его плащ. В наплечной кобуре у него имелся «вальтер–РРК», во внутреннем и наружном нагрудных карманах — пачка документов и пропусков, в заднем кармане брюк бумажник, кошелек с мелочью и несколько ключей. Чтобы сгрести все это, мне потребовалось чуть больше десяти секунд, и я очень жалел, что пришлось оставить ему кобуру.

Мною двигала отнюдь, не жажда мести и не страсть к наживе. Просто человеку, у которого при себе нет ни гроша, потребуется куда больше времени, чтобы заставить поверить в историю своих злоключений, нежели тому, кто может извлечь целую стопку банкнот и попросить о помощи.

Мы сошли с поезда не позднее чем через двадцать секунд после Маганхарда.

Спустившись с платформы, я прошел по туннелю, затем поднялся на платформу номер один и направился к станционному буфету. Я по–прежнему считал целесообразным, чтобы, путешествуя в поезде, мы держались двумя отдельными группками, однако сейчас важнее было еще раз проинструктировать Маганхарда и девушку.

Мы уселись за столик в углу, где он мог повернуться спиной к окружающим, и заказали кофе с булочками.

— Кто был тот человек? — нетерпеливо спросил Маганхард.

— Пока точно не знаю. — Я по очереди извлекал из карманов один документ за другим, просматривал и убирал, прежде чем достать следующий.

— Вы его убили? — спросила мисс Джармен.

— Нет.

Харви хмыкнул:

— Будем надеяться. Я и не знал, что вы знакомы с карате — ударом костяшками пальцев.

— А что такое карате? — поинтересовалась она.

— Грязный вариант джиу–джитсу.

Наконец я кое–что отыскал удостоверение личности, выданное во Франции.

— Его фамилия Грифле. Робер Грифле. Полицейский.

Харви нахмурился.

— Француз?

— Да, Сюрте. Я ожидал нечто в этом роде — поскольку он был один, ну и так далее. Пожалуй, это все проясняет. — В руках я держал документ, в котором говорилось, что податель оного является агентом Сюрте, и высказывалась просьба ко всем оказывать ему посильное содействие. Сформулировано все было весьма тактично, но лично для меня пистолет у него под мышкой заранее испортил впечатление.

Я пустил письмо по кругу. Остальные документы представляли собой водительские права, выданные во Франции, затем международные водительские права и прочий обычный хлам. И ничто не указывало, чем конкретно он занимался.

Официант принес кофе. Маганхард прочел письмо, крякнул и вернул его мне. Я спрятал его обратно в карман и сказал:

— Что ж, надеюсь, на этом инцидент с Робером Грифле, полисменом, исчерпан. Если нам повезет, он не очнется до самого Берна. Однако, боюсь, это означает, что нам снова придется изменить маршрут. Теперь мы не рискнем сесть на поезд, идущий через Берн.

— Лично я надеюсь, что мы вообще больше не станем разъезжать на поездах, — холодно заявил Маганхард. — Похоже, они только создают нам лишние проблемы. Мы можем взять здесь напрокат машину.

Я покачал головой.

— В Лозанне я не желаю оставлять след. Не забывайте, что этот малый, Грифле, рано или поздно придет в себя и заговорит, — а в последний раз он видел нас именно в Лозанне. Он приложит усилия и нападет здесь на наш след. Нет, думаю, нам лучше отправиться в Монтрё и продолжать путь оттуда.

Судя по всему, эта идея никому не пришлась особенно по вкусу.

— Мистер Кейн, я приехал в Швейцарию не на экскурсию, — заявил Маганхард. — Мы отъехали от Женевы всего на шестьдесят километров, и Монтрё нам совершенно не по пути. Чтобы попасть туда, мы будем вынуждены сделать изрядный крюк. Даже если мы и раздобудем там машину, нам придется проделать двойной путь, чтобы вернуться на основной маршрут.

— Верно. Потому–то я и надеюсь, что они не ожидают от нас такой глупости — решат, что мы не такие идиоты, чтобы туда ехать. Кроме того, там живет один человек, с которым я весьма хотел бы повидаться.

— Знаете, мы здесь находимся не ради вашей светской жизни!

— Смею заметить, что только благодаря моей светской жизни мы и добрались сюда. Едем в Монтрё.

 

Глава 22

В Монтрё мы прибыли только в десятом часу; железнодорожное сообщение оставляет желать лучшего, и если вам когда–либо доводилось бывать в Монтрё в апреле, то вы знаете, почему. Никто из тех, кто проводит там зиму, никогда не прибегает к услугам железной дороги; если с «роллс–ройсом» произошли какие–либо неполадки, они берут напрокат «мерседес» и не знают, куда деваться от стыда.

Монтрё — это одно из тех мест, куда утекают, чтобы бесследно исчезнуть, английские деньги. Он словно специально создан для тех, кто считает Бермуды и Нассау чересчур вульгарными и чересчур американскими, а кроме того, тамошние аборигены становятся все более наглыми и чванливыми. В Монтрё местные жители никогда не проявляют чванства и наглости; с сентября по май в отелях не подают ничего иного, кроме как ростбиф с карри, причем неукоснительно следят, как бы не приготовить его слишком хорошо. В столовых полным–полно сентиментальных старых дам, которые способны разорить вас подчистую, включая ваши последние полдюжины акций «Шелл Ойл». И всякий, кто носит бороду или держит в руках гитару, ровно в полдень рискует подвергнуться массированной атаке инвалидных кресел на колесах.

Все это, вместе взятое, и определило мой выбор. Если только доставляемый сюда авиапочтой выпуск «Таймс» не содержал какой–нибудь информации о Маганхарде, в Монтрё, вероятно, никто о нас и слыхом не слыхивал.

Поскольку находились мы no–прежнему в довольно людных местах, я предложил Харви вернуться к системе передвижения парами, прикрывая Маганхарда и девушку сзади и держась от них на расстоянии пятнадцати ярдов. Я решил, что ситуация складывается для нас вполне благоприятно швейцарская полиция не перекрыла железнодорожный вокзал в Женеве, так что, похоже, они пока не получили приказа арестовать Маганхарда. Грифле, конечно, испортит все дело, когда очухается, однако на то, чтобы разослать повсюду сообщения, потребуется какое–то время.

Следуя моим инструкциям, Маганхард уселся в кафе, расположенном ярдах в двухстах от железнодорожной станции. Мы с Харви заняли столик неподалеку от него, и я принялся просматривать газеты, купленные на станции.

Я нашел то, что искал, в «Журналь де Женев»; должно быть, именно за этим и охотился полицейский по имени Робер Грифле. В конце концов им удалось–таки раскопать фотографию Маганхарда восьмилетней давности. Судя до всему, это была карточка, сделанная для паспорта, впрочем, Маганхард и в жизни весьма смахивал на паспортное фото. И за восемь лет он не особенно изменился: все то же квадратное лицо, очки в массивной оправе, густые черные зачесанные назад волосы. Люди, владеющие акциями на десять миллионов в электронной промышленности и яхтой в Атлантике, быстро не старятся.

Заметка, сопровождавшая фото, несколько меня успокоила — информация исходила от французской полиции, охранявшей границу в районе Женевы. Границу они заблокировали так, что там не проскочит и мышонок.

У жителей Женевы нет ни малейших оснований бояться этого монстра–насильника. Вполне вероятно, он и близко не подойдет к швейцарской границе, поскольку Сюрте следует за ним буквально по пятам.

На вопрос, кто сопровождает Маганхарда, представитель полиции ответил откровенно и весьма неопределенно; все, что ему было известно, — это что лично он их не боится. Далее следовал пространный отчет репортера о том, как он обходил пограничные посты и какие вопросы задавал на каждом из них.

— А вон тот парень мне тоже определенно не нравится, — прервал мои размышления Харви.

Я быстро поднял глаза. Некий пожилой господин с газетой как раз поднимался из–за столика, стоявшего у стены в дальнем конце кафе. У двери он остановился и принялся листать газету, а затем, сочтя, что таким образом сделался невидимым, метнул пронзительный взгляд на Маганхарда.

Это был приземистый плотный сутуловатый человек явно не моложе шестидесяти лет с темными глазами и длинными рыжеватыми, слегка тронутыми сединой усами. Однако его одежда меня насторожила: вплоть до самых бровей он выглядел типичнейшим шофером — черные блестящие кожаные краги, черный плащ, черный галстук и накрахмаленный воротничок. Однако сверху красовалась огромная оранжевая кепка из ворсистого твида.

Возможно, он решил, что таким образом избавился от униформы и стал невидимкой. На мой взгляд, он был столь же незаметным, как сигнальный маяк аэропорта.

Внезапно он опустил глаза, снова зашуршал своей газетой, а затем вышел из кафе решительным четким строевым шагом, который в его исполнении весьма напоминал тяжелую поступь динозавра.

Мы с Харви уставились друг на друга.

— Что ж, — усмехнулся я, — он явно не профессионал.

Харви пожал плечами.

— Кем бы он там ни был, если он знает Маганхарда в лицо, то доставит нам неприятности.

Я кивнул.

— Уведите их отсюда. Зайдите в следующее кафе на этой же стороне улицы, чтобы я знал, где вас найти. — Я поднялся и бросил Харви десятифранковую купюру. — И велите Маганхарду снять очки и изменить прическу. — Я передал ему газету, раскрытую на фотографии, и торопливо выскользнул из кафе.

Где угодно, за исключением Монтрё, на улицах было бы полно швейцарцев, решительно снующих взад–вперед и занятых осмотром достопримечательностей или деланием денег. Где угодно, только не здесь. Местные жители скорее всего как раз допивали вторую чашку китайского чая и прикидывали, одно или два яйца сварить на завтрак. Улицы были почти безлюдными, и я сразу засек моего старичка: он находился ярдах в пятидесяти слева от меня и направлялся в центр города.

Я перешел на другую сторону улицы. Машин было немного, так что, вздумай он нырнуть в какой–нибудь переулок, мне бы не составило никакой проблемы перейти ее обратно; да и он, похоже, был не из тех, кому может прийти в голову, что за ним ведут слежку с противоположной стороны улицы. Дважды он останавливался и окидывал пристальным взглядом, достойным старшего сержанта, кого–нибудь позади себя. Он был столь же неприметен, как аллигатор в детской ванночке, однако, судя по всему, окончательно уверился, что Банда Черной Руки не идет по его следу.

Я замедлил шаг, чтобы оставаться позади него, и оба мы продолжали целеустремленно двигаться вперед.

Улицы Монтрё представляют собой ряды домов, расположенные террасами вокруг озера; примерно посередине главная автомобильная магистраль пересекается с железной дорогой. Мы миновали торговый район и центр города, направляясь к последнему ряду крупных отелей, стоящих на берегу озера. Утро по–прежнему оставалось холодным и серым, и было еще слишком рано даже для закутанных в пледы старых дев в «роллс–ройсах». Народу на улицах встречалось все меньше, и я несколько увеличил дистанцию между нами.

Старикан в последний раз окинул окрестности подозрительным взглядом, перешел на мою сторону улицы и, не доходя до набережной де Флер, нырнул в переулок. Миновав отель «Эксельсиор», он прямиком направился в «Викторию».

В несколько быстрых шагов я оказался возле двери, и швейцар в ливрее с готовностью придержал ее для меня, прежде чем успел заметить, что мне явно меньше семидесяти. Я кивнул ему и двинулся через фойе к лифтам.

Внутреннее убранство отеля было выдержано в торжественно–мрачном стиле; обставь гробовщик подобным образом свою контору — и она стала бы напоминать молочный бар: массивные квадратные колонны, обшитые темным деревом, кремово–коричневые ковры, большие фикусы и портьеры темно–оливкового цвета, закрывавшие окна и преграждавшие путь свету. Я прибавил шагу: в подобных отелях работа лифтов отлажена безупречно. Никуда не денешься — ведь большинство постояльцев пребывают не в том возрасте, чтобы пользоваться лестницей.

Я заскочил в обшитый темными панелями лифт сразу вслед за своим подопечным, Мальчик–лифтер закрыл двери и поинтересовался, какой мне нужен этаж. Я сделал почтительный реверанс в сторону Черного Плаща, как бы проявляя уважение к его возрасту, и он сказал: «Сэнк». Я едва успел сообразить, что это англифицированный вариант французского слова «Cinque», и буркнул: «Quatre».

Будучи по–прежнему настроенным подозрительно, старикан попытался поймать мой взгляд, но я предусмотрительно потупился. Человеку, за которым следишь, никогда нельзя смотреть в глаза.

Я выскочил из лифта на четвертом этаже и уверенно сделал несколько шагов по коридору, дабы убедить мальчика–лифтера, что я прекрасно знаю, что делаю, но, едва двери лифта закрылись, сразу же вернулся обратно. К тому моменту, когда лифт снова остановился, я одним глазом выглядывал из–за угла на лестничном пролете этажом выше. Черный Плащ чеканной поступью прошествовал мимо лестницы, я же на цыпочках продолжил подниматься по ступенькам.

Коридор был длинным, с высоким потолком; стены его покрывала блестящая кремовая краска, которая, потемнев, стала дымчато–оранжевой. Старик прошел ярдов двадцать и остановился у двери по левую сторону коридора. Я тотчас же спустился на одну ступеньку: к тому времени я уже достаточно повидал его в действии и знал, что, прежде чем открыть дверь, он будет старательно озираться по сторонам.

Выждав двадцать секунд, я последовал за ним. На двери красовалась табличка с номером «510», и больше в коридоре не было ни души. Я постучал в дверь.

После некоторой паузы послышался дрожащий голос:

— Кто там?

— Service, monsieur, — бодрым и уверенным тоном прокричал я.

Последовала еще одна пауза, а затем дверь приоткрылась на шесть дюймов и рыжие усы настороженно выглянули наружу.

Я приставил к черному галстуку, украшавшему его шею, маленький «вальтер–РРК», позаимствованный у Грифле, а следом за ним вошел в номер и сам.

 

Глава 23

Это была продолговатая комната с большими французскими окнами, выходящими на балкон прямо над озером. Непохоже было, что за последние полгода их хоть раз открывали: температура в комнате приближалась к температуре парилки. Кроме того, взору моему предстал темно–красный ковер, устилавший весь пол; обилие мебели, выглядевшей слишком дорогой для отеля, — и еще один человек.

Ударом ноги я захлопнул дверь и прислонился к ней. Человек в плаще отступил еще на пару шагов и поднял руку, чтобы поправить галстук. Я нацелил пистолет на второго типа, сидящего в кресле у камина.

— Спокойно, сержант, не стоит спешить и совершать опрометчивые поступки, — ровным голосом произнес он, а затем перевел взгляд на меня: — Кто вы такой, сэр?

— Некто, кто запросто может нагнать на вас страху, — отозвался я, внимательно его рассматривая.

Он был стар — настолько стар, что при взгляде на него мысли о возрасте даже не приходили в голову. Его продолговатое лицо высохло и превратилось в безжизненную маску, завершавшуюся обвислыми складками подбородком. Под крупным носом топорщились длинные седые усы, обладавшие хрупкой жесткостью засохшего растения, цепляющегося за трещины в разваливающейся стене. Уши напоминали увядшие бесцветные листья, а на коже черепа серебрились несколько случайно уцелевших прядей волос. В целом лицо его выглядело так, словно полгода пролежало в сухой могиле, — за исключением глаз. Эти два влажных шарика были столь бесцветными и тусклыми, что казались чуть ли не слепыми; и, должно быть, он тратил добрую половину своих сил, чтобы не дать захлопнуться векам.

У меня вдруг возникло ощущение, от которого по телу поползли мурашки, — что стоит дунуть на это лицо, как оно рассыплется в прах и останется лишь голый белый череп.

Старик кутался в золотисто–черный халат; возле колен его находился столик, на котором стояли кофейник с чашкой и лежала стопка газет.

Он медленно заговорил, и голос его весьма напоминал предсмертный хрип, однако все же сохранил жесткие нотки, предполагавшие немедленный ответ.

— Если вы пришли убить меня, вам это так просто не сойдет с рук правда, сержант?

— Да, сэр, ему это не сойдет с рук, — немедленно отозвался человек в плаще. В речи его привлекал внимание скорее даже не акцент, а необычный ритм, который я никак не мог распознать, настолько неуместным и несообразным он казался. Наконец я сообразил: это был валлийский акцент.

— Вы поняли? — произнес старик. — Вам это с рук не сойдет.

Итак, я уяснил: с рук мне это не сойдет. Я искоса глянул на него.

— А может, я пришел не затем, чтобы вас убивать?

— У вас в руках пистолет, — заметил старик. — Даже если это всего–навсего «вальтер–РРК» — пугач, по сути. Однако главное — не оружие, а человек, держащий его в руках, — не так ли, сержант?

— Да, сэр. Именно это главное, — поспешно отозвался тот.

— Вам ясно? — повторил человек у камина. — В расчет следует принимать именно человека.

Я находился в несколько взвешенном состоянии — такое испытываешь при высокой температуре во время гриппа или же при попытке разобраться в законах о налогообложении. Ощупью пошарив вокруг, я отыскал стул.

— Ладно, — произнес я, — допустим, меня можно принять в расчет.

Старикан издал дребезжащий, булькающий звук, вероятно, означавший смешок.

— Знаете, сержант, сдается мне, он не догадывается, кто я такой.

Я присел.

— Случайно догадался. Вы — генерал Фей. — Тот самый человек, ради встречи с которым я и приехал в Монтрё.

* * *

В тех сферах деятельности, где я подвизался, генерал давно слыл ходячей легендой, но я даже не осознавал до конца, насколько давно. Он был некой реликвией времен первой мировой войны, человеком, которому каким–то образом удавалось руководить разведывательной сетью в деловых кругах. Если вас интересовало, находится ли та или иная компания на грани банкротства, созрела ли она для того, чтобы прибрать ее к рукам, или же она вот–вот готовится мобилизовать новый акционерный капитал, генерал готов был выяснить это для вас — за определенную плату. О его расценках тоже ходили легенды — именно поэтому я никогда прежде не имел с ним никаких дел. Однако, если вас его расценки устраивали, — а они устраивали в Монтрё многих, — легенда гласит, что затраченные вами деньги окупались сполна.

Он вновь издал дребезжащий смешок.

— Верно. А это сержант Морган, мой шофер. Но кто же такой вы?

— Думаю, сэр, он выследил меня в том самом кафе, где я увидел мистера Маганхарда, — сказал сержант Морган. Он принял стойку «вольно», неловко заложив руки за спину и глядя на меня сверху вниз. Чтобы полюбить меня, ему явно придется основательно поработать над собой, подумал я, и пока что он даже и не пытался.

— Ага. — Полуприкрытые глаза генерала вновь остановились на мне. — Значит, вы имеете какое–то отношением этому чертову дураку Маганхарду, да? Кто же вы, мой мальчик?

— Можете называть меня Канетон.

— А–а, в таком случае я о вас слышал. Отдел особых операций, так? Стойкие, жесткие и ловкие ребята. Я–то — не считал вас настоящей армией, не ожидал, что вы додумаетесь наставлять пушку на такого старика, как я. Сколько же суетливых баб участвовали в прошедшей войне — правда, сержант?

— Да, сэр, совершенно верно, — немедленно отозвался Морган.

— Куча старых баб. Вы знаете, что они снимали с фронта целый полк при наличии в нем менее двадцати процентов потерь? В наши дни такое было бы возможно только при восьмидесяти процентах.

Я рассеянно кивнул. От этой игры в вопросы и ответы у меня снова закружилась голова, а приближенная к джунглям атмосфера в комнате отнюдь не способствовала хорошему самочувствию. Можно было снять с себя плащ, пиджак и рубашку — и все равно продолжать потеть. Но я уже и так наставил на него пистолет, а потом уселся без приглашения. Даже свойственные исполнителям особых поручении нравы не дозволяют сбрасывать с себя всю одежду, кроме как в присутствии дам.

Я потряс головой и попытался вернуться из прострации в реальность. Но тут генерал сам пришел мне на помощь.

— Ладно. Итак, вы увидели, что сержант заметил Маганхарда, и последовали за ним. Это было нетрудно. В деле слежки Морган полный идиот. Отлично. И что же вы предложите?

— За что?

— За то, чтобы не закладывать вас полиции, чертов вы дурак!

* * *

Должно быть, вид у меня по–прежнему оставался слегка пришибленный. Однако реальность заявила о себе со всей убедительностью. Сейчас передо мной на блюдечке лежал премиленький кусочек шантажа. До меня стало постепенно доходить, каким образом генералу удавалось сохранять за собой постоянные апартаменты в «Виктории», обставленные его собственной мебелью, и почему сначала он решил, что я пришел его убивать.

Я сделал ход:

— А полиции уже приказано арестовать Маганхарда?

Полуприкрытые глаза испытующе уставились на меня. Потом старик хрипло произнес:

— Хороший вопрос. Этот тип явно не дурак. Полиция не может арестовать человека и выдать его другому государству без официального запроса со стороны этого самого государства. Они не могут действовать только лишь на основании истории, изложенной в «Журналь де Женев». Если только… — и веки чуть опустились, — если только он не перешел границу нелегально. Это означало бы, что он нарушил законы Швейцарии, не так ли?

— Если они смогут это доказать.

— А вы, оказывается, глупее, чем я думал, мой мальчик. Маганхард наверняка перешел границу нелегально — только вчера его видели во Франции.

— Вы хотите сказать, что его видел некто, кто еще до сих пор жив?

Он лишь глянул на меня — «пристально» было бы слишком сильным словом для этих влажных блеклых глаз, однако это был спокойный и прямой взгляд.

— Вот как, значит. А я–то ломал голову, имеет ли к вам какое–либо отношение вчерашняя перестрелка в Оверни. Значит, первый раз я был прав. Вы — убийца, но отнюдь не дурак. Сержант! Вычеркните из счета «нелегальный переход границы». За это мы с вас платы не потребуем. Вернемся туда, откуда начали: итак, располагает ли швейцарская полиция официальным запросом? Сержант!

Морган сделал пару тяжелых шагов по направлению к телефону, стоявшему у дальнего конца камина.

— Погодите, — остановил его я.

Он замер. Оба они посмотрели на меня.

— Позвольте мне прояснить свою позицию, — продолжал я. — Меня интересует эта информация, и я готов заплатить за нее. Но советую вам навсегда распрощаться с идеей сдать Маганхарда полиции, если я не стану играть в ваши игры.

Воцарилось молчание. Затем генерал спокойно произнес:

— А с какой, собственно, стати мне так поступать? Я продаю информацию, чтобы обеспечить себе существование. Я всего лишь предоставляю вам возможность предложить цену выше той, которую предлагает полиция. Я деловой человек.

— Я тоже. И согласился за определенную плату доставить Маганхарда в Лихтенштейн, что и собираюсь сделать.

— Это же будут не ваши деньги, юноша. Заплатит Маганхард. Просто скажите ему, что за проезд через Монтрё взимается особая пошлина.

Я глубоко вздохнул.

— Генерал, вы не поняли. В этом путешествии главный я, а не Маганхард. Я даже просить его не стану принимать решение по этому вопросу: принятие решений — это моя забота. И я решил, что, если ваш сержант снимет телефонную трубку и сообщит полиции что–нибудь, представляющее для нас опасность, я убью вас обоих.

И вновь повисло молчание. Затем генерал криво усмехнулся.

— Угрожать такому старику, как я, — пустая трата времени. Жизнь во мне и так еле теплится. И может угаснуть завтра же по совершенно естественным причинам, так что я не слишком много теряю.

Я согласно кивнул.

— Не меньше любого другого — всего лишь остаток жизни. И неважно, насколько он короток.

Молчание затягивалось; от невыносимой жары, стоявшей в комнате, у меня рубашка прилипла к спине. Однако я вынужден был спокойно сидеть и, наблюдая за этой высохшей маской, гадать, что за мысли крутятся в скрытом за ней мозгу, подсчитывавшем свои последние акции в компании под названием Жизнь.

Я знал, что должен победить. Наставьте пушку на молодого человека, и он бросится на вас, потому что просто не верит, что может умереть. Но старый человек уже задумывался над этим и успел заметить, что дверь разверзается все шире и оттуда повеяло сквозняком.

Я мотнул головой и нетерпеливо постучал стволом «вальтера» по колену.

— Итак?

Генерал медленно поднял голову, и его блеклые глаза встретились с моими.

— Черт бы вас побрал, — проскрипел он. — Ладно, можете оставить себе вашего Маганхарда. — Уголки его рта медленно поползли вверх, изогнувшись в слабом подобии улыбки. — Черт бы вас побрал, — повторил он, — ваши коллеги из Отдела особых операций могли бы вами гордиться.

Я лишь устало посмотрел на него. Лично я ничем не гордился.

Он с трудом поднял голову и взглянул на человека у телефона.

— Сержант! Достаньте–ка бутылочку «Крюга». Нам с приятелем надо кое–что обсудить.

Морган взглянул на часы.

— Но, сэр…

— Солнце поднялось над нок–реей в Тибетской флотилии! — пронзительно взвизгнул генерал. — Давайте сюда мое шампанское, черт побери!

Морган осуждающе покачал головой, сказал: «Прекрасно, сэр», — и отправился в соседнюю комнату.

Прозвучала эта легкая перепалка как некий ритуал, соблюдаемый ими ежедневно в это время суток. Вероятно, так оно и было.

Генерал медленно повернулся ко мне.

— Надеюсь, вы пьете шампанское — по утрам, сэр?

— Охотнее, чем в любое другое время.

— Вот это очень правильно. После ленча оно превращается в напиток для маленьких девчушек. — Глаза его медленно закрылись, затем вновь открылись. — Впрочем, не скажу, чтобы в былые времена я имел что–либо против маленьких девчушек после ленча. Ну, не сразу, конечно, а чуть погодя.

Вяло кивнув, я встал, снял плащ и пиджак, расстегнул ворот рубашки и еще раз оглядел комнату. В дальнем ее конце стоял большой обеденный стол овальной формы, окруженный дорогими с виду старинными стульями; кроме того, имелось несколько небольших письменных столов, высоких светильников с медной отделкой, а прямо над камином висело с дюжину старинных пистолетов.

Я не слишком много понимаю в старинных пистолетах, поскольку никогда не располагал ни деньгами, которые мог бы на них потратить, ни стеной, на которой мог бы их развесить, но даже мне было очевидно, что эти — самого высшего класса. Несмотря на то, что на их изготовление пошли и такие дешевые материалы, как дерево и железо, они были покрыты перламутровыми, золотыми, серебряными, медными либо же просто стальными пластинами с гравировкой. У одного была резная рукоятка из слоновой кости в форме головы римского солдата, и боек в виде имперского орла. Остальные не многим уступали по красоте и изяществу отделки.

— Среди коллекций подобного размера эта, пожалуй, лучшая в мире, — с довольным видом заметил генерал. — Кремневые пистолеты восемнадцатого века, как вам, должно быть, известно. — Я снова кивнул. Ни о чем таком я и знать не знал. — У меня там есть и Казе, и Бутэ, и…

Вернулся Морган с бутылкой и двумя бокалами в форме тюльпана на серебряном подносе.

Он сиял плащ и остался в простой черной униформе, на которой красовались орденские ленточки времен первой мировой войны. Когда он склонился над столом, чтобы разлить по бокалам шампанское, в его левом кармане брюк обозначилась жесткая выпуклость, так что генеральская коллекция оружия не ограничивалась концом восемнадцатого века. Я решил: пускай пушка остается при нем — забери я ее у него, и он просто–напросто подыщет что–нибудь еще и спрячет более искусно.

Морган подал мне бокал. Генерал поболтал в своем золотой палочкой для коктейля и пояснил:

— Эти газы не для старческого желудка. Ваше здоровье, сэр.

Мы выпили, и я вовремя вспомнил, что ни в коем случае не должен хвалить вино; генерал принадлежал к той эпохе, когда во всех домах на стол подавали только самые лучшие напитки, и отметить это означало бы, что вы ожидали чего–то худшего.

Вместо этого я спросил:

— Генерал, как же вы занялись этой работой?

— Ха. — Трясущейся рукой он осторожно поставил бокал на столик. — Расскажем ему, сержант? Предъявим ему свои верительные грамоты и поделимся накопленным опытом, прежде чем начнем обсуждать дела? Мы ведь можем до смерти его напугать.

Морган ответил ему ухмылкой. У меня сложилось впечатление, что он тоже был бы не прочь понаблюдать, как я испугаюсь: Тот факт, что я угрожал его хозяину, возмущал его куда больше, нежели самого хозяина.

— Впрочем, какая разница, — произнес генерал. — Мы здесь с шестнадцатого года и с тех пор поднялись всего лишь на одно звание. Тогда я был полковником, а он — капралом. Я служил в разведштабе Хейга, и он послал нас сюда, чтобы создать собственную шпионскую сеть. Гражданской секретной службе он не доверял. Чертов дурак вообще никому не доверял — он и нам–то перестал доверять, как только мы оказались по другую сторону границы. Верно я говорю, сержант?

Морган печально покачал головой.

— Чертов дурак, — повторил генерал, как я понял, по–прежнему имея в виду фельдмаршала, а не сержанта. — Я передал ему план артиллерийских позиций Людендорфа и сообщил о его идее использовать отборные штурмовые отряды для наступления в восемнадцатом году. Но он и слушать меня не стал. Вот почему он был так удивлен в марте. Чертов дурак так и не простил мне того, что я оказался прав. Повысил нас обоих в звании и выбросил пинком под зад. Должно быть, мы демобилизовались самыми первыми, а, сержант?

Морган снова ухмыльнулся.

— Наверное, сэр.

— Ха… Итак, мы просто–напросто вернулись к исполнению прежних ролей — выдавали себя за отставного старого чудака и его шофера, которые всего лишь стремятся к тихой, спокойной жизни и ищут, куда бы повыгоднее поместить свой капитал. Мы продолжали использовать нами же созданную шпионскую сеть, только переориентировали ее на сбор информации в сфере бизнеса.

Он поднял свой бокал и осторожно отхлебнул.

— А теперь нам не мешает заработать себе на ленч — правда, сержант? Пожалуй, нам понадобятся маленькие розовые карточки. Вы знаете, какие именно.

— Да, сэр, — тотчас отозвался Морган и, тяжело ступая, вышел из комнаты.

Пока он отсутствовал, мы с генералом наблюдали друг за другом поверх бокалов.

Вскоре Морган вернулся со стопкой розовых карточек, каждая из которых по размерам была примерно вдвое больше пачки сигарет. Такие обычно используют в настольных картотеках.

Генерал собственноручно перетасовал их и, словно пасьянс, разложил на своем столике, а затем, водрузив на нос пенсне в золотой оправе, принялся внимательно их просматривать. Морган подлил мне шампанского.

Наконец генерал поднял на меня глаза.

— По крайней мере теперь я знаю, кто вы такой. — Он взял одну из карточек и прочел вслух: — Льюис Кейн. Военная кличка — Канетон. Ха. Вижу, мы работаем в близких сферах. — Он отбросил карточку в сторону.

Я нахмурился. Мне следовало избавиться от этой клички «Канетон» еще много лет назад.

Он снова посмотрел на меня.

— Итак, мистер Кейн, вы уже решили, что желаете купить?

Зазвонил телефон.

Морган снял трубку, сказал: «Да?» — и несколько секунд слушал. Затем он повернулся и кивнул генералу. Старик опустил руку вниз и снял трубку параллельного аппарата, стоявшего возле его кресла.

Он произнес несколько слов на безупречном французском, но по большей части просто слушал. Затем опустил трубку и медленно повернулся ко мне.

— Жаль, что я не сумел сторговаться с вами раньше, мистер Кейн. Вашего Маганхарда только что арестовали.

* * *

Я хотел было спросить какую–нибудь глупость, вроде:

«А вы уверены?» — однако затем стал быстро прикидывать, какую выгоду старый плут может извлечь, наведя полицию на Маганхарда. Но так ни до чего и не додумался. За простую наводку местные легавые много не заплатят, а генерал был слишком уж солидным и состоятельным гражданином, и проживал он в городе, существующем именно для таких, и только для таких граждан, так что ему было совершенно ни к чему заниматься благотворительностью.

Наконец я бросил ломать голову и задал вопрос по существу:

— Где его арестовали?

— В кафе «Гроты». Мне звонил его владелец.

Тут вмешался Морган:

— Я видел его не там, сэр.

— Это будет следующее кафе, если идти вверх по той же стороне улицы? — спросил я.

Он прикинул в уме.

— Да, именно так.

— Похоже, это действительно был Маганхард, — кивнул я.

Наверное, Харви перевел их туда, как я и велел ему, но, возможно, ему не удалось заставить Маганхарда пойти на такое унижение, как изменение прически. Вот его и сцапали.

— Таким образом, один вопрос решился сам собой, — проворчал генерал. — Итак, получила ли полиция приказ арестовать Маганхарда? Да, получила. Жаль. А я–то намеревался немножко заработать, выяснив это для вас.

— Вы по–прежнему можете заработать, — возразил я. — Не исключено, что они почерпнули эту идею из «Журналь де Женев». Вы могли бы это выяснить и при этом не дать им понять, что вам известно о его аресте?

Несколько секунд генерал молча смотрел на меня, потом проскрипел:

— Сержант, по–моему, он не расслышал, когда я говорил ему, что мы занимаемся этим ремеслом с шестнадцатого года.

Я улыбнулся.

— Прошу прощения. Как бы то ни было, я готов за это заплатить. Он не сказал, был ли арестован кто–нибудь еще?

— Только Маганхард.

— О'кей. Мне надо сбегать в это кафе. Позвоню вам оттуда, — бросил я и выскочил из комнаты прежде, чем он успел начать торговаться о расценках.

 

Глава 24

Чтобы добраться до кафе, мне потребовалось минут пять. Харви и мисс Джармен все еще были там. Я примостился рядом с ними.

— Приехали, Кейн, — уныло сказал Харви. — Маганхард…

— Я знаю. Расскажите, как это произошло.

Он пожал плечами.

— Я привел их сюда. Ему пришлась не по вкусу затея сменить прическу, но очки я с него снял. Чертовски много проку из этого вышло.

Я кивнул.

— Продолжайте.

— Я сидел отдельно, разыгрывал из себя американского туриста. Тут какой–то легавый зашел выпить кофе: думаю, тогда–то он и засек Маганхарда. Потом Элен, — он кивнул в сторону мисс Джармен, — вышла что–то купить. Через десять минут легавый вернулся вместе с сержантом, они сцапали Маганхарда и увезли его.

— А что сделали вы?

Лицо его не выражало абсолютно ничего, а глаза как будто смотрели сквозь меня.

— Ничего, — невозмутимо отозвался он. Он обладал достаточным уважением к самому себе, а также к моему уму, а потому не стал даже пытаться представлять какие–либо объяснения. Мисс Джармен посмотрела на меня.

— А вы–то где все это время находились?

— Угощался шампанским с утра пораньше. Кстати, а с вами–то что стряслось?

— Если помните, мистер Кейн, вы заставили нас оставить весь наш багаж во Франции. Мне необходимо было кое–что прикупить.

— И, возможно, также сделать несколько телефонных звонков?

Она пристально посмотрела на меня и после паузы тихо ответила:

— Возможно.

Харви сгорбился на стуле.

— Думаю, мне стоит выпить, — негромко, но очень твердо заметил он. Девушка бросила на него испуганный взгляд.

— Только не здесь, — остановил его я. — Отправляйтесь в отель «Виктория» — это прямо над набережной де Флер, знаете? Подниметесь в пятьсот десятый номер и скажете, что вас прислал я. Там вы найдете типа, который выглядит столь же дряхлым, как чертов дедушка, и вдвое коварнее. Зовут его генерал Фей, и я предупрежу его о вашем приходе.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался Харви.

— Посмотрю, есть ли шанс вызволить Маганхарда.

Когда они удалились, я подошел к стоике. Еще издали узрев, что я направляюсь к нему, владелец кафе тотчас сделал вид, что в упор меня не замечает. До этого он наблюдал за нашей троицей, словно растревоженная кобра.

Я бросил на прилавок стофранковую купюру.

— C'est de la part du General, avec ses remerciements.

Он озадаченно посмотрел на меня, а затем вожделенно — на купюру. Я успокаивающе улыбнулся, но и улыбка его не убедила. Тогда я кивнул на телефон, стоявший на краю стойки, и спросил:

— Vous permettez?..

Он улыбнулся и почтительно склонил голову:

— Прошу вас, месье…

Я набрал номер «Виктории» и попросил генерала Фея — громко и отчетливо. Я был убежден, что у него также имеется и личная секретная линия, не проходящая через коммутатор отеля, однако человек, работа которого заключается в сборе и продаже информации, никогда не откажется ответить на любой телефонный звонок.

Хозяин заведения искоса посмотрел на меня; я тотчас приложил палец к губам, и он проделал то же самое; таким образом, оба мы поклялись хранить некую великую тайну, причем ни один из нас не имел ни малейшего представления, в чем она заключалась.

В трубке послышался дребезжащий старческий шепот:

— Должно быть, я теряю хватку. После вашего ухода мне пришло в голову, что я ведь мог продать информацию о том, что Маганхард очутился за решеткой.

— Что ж, а я только что оказал вам добрую услугу. Дал на чай здешнему парнишке сотню франков.

— Ну, это чересчур. Не рассчитывайте, что я возмещу вам расходы. Хотите узнать, что я выяснил?

— Давайте.

— И сколько же?

— Включите в счет. Туда еще накапает.

— Отлично. Никакого официального распоряжения арестовать Маганхарда не поступало. Так что они действовали по собственному почину. Таким образом, мы, возможно, сумеем…

— Этим займусь я. И хочу, чтобы вы позвонили дежурному инспектору через десять минут; скажете, что слыхали, что он сцапал Маганхарда, и хотите получить подтверждение. Потом вскользь обмолвитесь, что вам, дескать, известно — французы об этом не просили. Скажете, до вас, мол, дошли слухи, что они отказываются от всех обвинений. От вас требуется всего лишь встревожить его. Кстати, кто там может быть дежурным инспектором?

— Камберэ или Люкан. Учтите, Кейн, все это включается в счет. Что вы намерены предпринять?

— Основательно рискнуть и, если повезет, выиграть по–крупному. Ах да… я отправил парочку посетителей навестить вас. Позаботьтесь о них до моего возвращения, хорошо?

— Черт бы вас побрал, Кейн, я ведь только живу в отеле, а отнюдь не являюсь его управляющим.

— Одна из них довольно симпатичная.

В трубке послышалось потрескивание, должно быть, означавшее старческий смех.

— Ладно, Кейн. Через десять минут, считая с… — он помедлил, очевидно, взглянув на часы, — с этой минуты.

— Идет, — отозвался я и тоже посмотрел на часы. Вообще–то я не ожидал такой скрупулезной точности, но по крайней мере это позволяло мне рассчитать во времени план предстоящей операции.

Я бросил трубку и выбежал из кафе.

* * *

Четыре минуты спустя я уже рассказывал сержанту полиции, что моя проблема представляет чрезвычайную важность, носит в высшей степени конфиденциальный характер, необычайно деликатна и не терпит никакого отлагательства. Это было воспринято должным образом: не наплети я чего–нибудь в этом роде, и он в два счета прогнал бы меня, сочтя шутником.

Тем не менее передо мной по–прежнему стояла проблема — необходимо было в течение ближайших четырех минут попасть внутрь, чтобы повидаться с инспектором Люканом, — а как я узнал, дежурил именно он. Последние две минуты мне понадобятся, чтобы обработать его, прежде чем позвонит генерал.

Но по крайней мере я знал, что если Люкан занят, то не иначе как делом Маганхарда. Ибо Монтрё в эту пору переживает период затишья — нечто вроде пересменки между наплывом лыжников и летних курортников, когда не происходит никаких транспортных происшествий и, поскольку отсутствуют туристы, которым необходимо предоставлять крышу над головой, — нет, соответственно, ни жуликов, ни воров, которые во время туристского сезона обрабатывают отели.

Сержант вздохнул, снял телефонную трубку и спросил, как меня зовут.

— Robert Griflet. — с готовностью ответил я. — Surete Nationale.

Люкан оказался худым опрятным мужчиной с ухоженными усами, темными прилизанными волосами и живыми глазами–бусинками. Вообще–то он был шустрым и подозрительным человеком, но изо всех сил старался казаться таким, каким, по его мнению, следует быть инспектору полиции в Монтрё: медлительным, обходительным и непроницаемым.

Этот дутый имидж мне больше пришелся по вкусу. Отнесись он к Роберу Грифле с должной живостью и подозрением, и мне едва ли предоставилась бы возможность выбора относительно того, как провести ближайшие семь лет.

Я вручил ему свое письмо, в котором высказывалось пожелание оказывать всяческое посильное содействие предъявителю оного, а вслед за письмом ринулся в атаку со всей своей конницей, пехотой и артиллерией. Мне хотелось поставить его в оборонительную позицию, в надежде, что он забудет спросить у меня удостоверение личности. Конечно, фотография Грифле была довольно старой и не особенно походила на него теперешнего, однако на меня она походила еще меньше.

Насколько я понимаю, он арестовал Маганхарда? Замечательно! Смог бы он подыскать парочку обвинений, дабы подержать его здесь, пока мои боссы в Сюрте принимают решение о требовании его экстрадиции? Я уверен, что в конечном итоге они примут такое решение.

Что ж, возможно. Нахмурившись, он подозрительно воззрился на меня, но тотчас поспешно придал своему лицу прежнее, непроницаемое выражение, а затем поинтересовался насчет обвинения в изнасиловании. Не вызывает никаких сомнений…

Я покачал головой с утомленно–отчаявшимся видом. Мы пытались найти женщину, выдвинувшую это обвинение, однако она, по–видимому, скрылась. Это наводит на подозрения, что, возможно… к тому же следует проявлять особую осторожность при аресте мультимиллионеров, не так ли?

Он улыбнулся, но лишь одними губами. Ему было прекрасно известно, сколь бережно следует обращаться с мультимиллионерами — как, впрочем, и любому блюстителю закона в Монтрё. И, вполне возможно, в течение последних тридцати минут он выслушивал ту же самую песню от Маганхарда.

Он спросил, так чего же я от него хочу?

Я украдкой глянул на часы: если генерал будет пунктуален, у меня осталось около пятидесяти секунд. Я объяснил, что всего лишь хочу, чтобы Маганхарда пару дней подержали в тюрьме, сочинив какое–нибудь правдоподобное обвинение. Как насчет нелегального проникновения в Швейцарию? Готов поспорить, что у Маганхарда в паспорте не проставлена въездная виза.

Он холодно напомнил мне, что ни один суд в Европе не сочтет это доказательством: слишком многие пограничные посты вообще не утруждают себя штемпелеванием паспортов. Кроме того, по закону Маганхард является жителем Швейцарии, что только усложняло положение.

Я начал выходить из себя. Что ж, пусть придумывает собственные обвинений. Черт, возьми, в конце концов арест произвел он, а не я. Полагаю, какие–то основания у него для этого все же были…

Зазвонил телефон.

Он взглянул на него, затем на меня и снял трубку.

— Lucan… Ah, bonjour, mon General…

Я вернулся в своем кресле и притворился, что делаю вид, что не слушаю.

Поначалу реплики Люкана ограничивались категоричным «non», осторожным «oui», а также «C'est possible», но потом он поинтересовался, кто сообщил генералу об аресте Маганхарда.

Я отбросил все свое притворство и прошипел, что он никому не должен сообщать, что арестовал Маганхарда, — адвокаты Маганхарда ни в коем случае не должны об этом знать, иначе он погубит нас обоих…

Он махнул рукой, чтобы я замолчал, но, кажется, несколько побледнел. Закончил разговор он решительным заявлением, что официально ничего сообщить не может. Я в душе понадеялся, что генерал в ответ заявил о своем намерении тотчас сделать эту новость достоянием гласности.

Я потребовал объяснении и в ответ выслушал краткое изложение истории генерала, а также оценку его положения в обществе. От всего этого я лишь пренебрежительно отмахнулся: совершенно очевидно, что ему следует немедленно арестовать и генерала тоже. Только так можно избежать огласки.

Он расхохотался мне в лицо.

Тут я позволил Роберу Грифле выйти из себя и разыграл мой пятый туз: он, Люкан, сделает все как я сказал, в противном же случае я, Грифле, призову на его голову весь гнев Французской республики и раздавлю его как постельного клопа. Пора бы уже легавым в Монтрё вставать по стойке смирно, когда с ними разговаривает настоящий полицейский из–за границы, или же, ей–богу…

Как раз этого–то настоящий Грифле никогда не стал бы делать: швейцарские чиновники автоматически взрываются, стоит только их могущественным соседям сказать: «а не то…». Через три минуты после того, как меня вышвырнули вон, следом за мной вышвырнули и Маганхарда. Испугался ли Люкан того, что совершил ошибку, которая может дорого ему обойтись, либо же поступил так, чтобы досадить мне, — этим я не поинтересовался и гадать не стал.

С четверть мили я шел за Маганхардом, чтобы удостовериться, что за ним не следит никто другой, затем догнал его и велел отправляться в номер 510 и хотя бы теперь изменить свою чертову прическу. Он безоговорочно подчинился, а я, взяв такси, последовал за ним.

 

Глава 25

И вот все мы собрались в 510–м номере.

Харви и мисс Джармен, сбросив верхнюю одежду в этом пекле, жадно поглощали шампанское. Генерал по–прежнему восседал в своем кресле у камина. Морган удивленно вкинул брови, впустив нас в номер, но промолчал.

Харви вскочил.

— Господи, как же вам это удалось?

— Да просто попросил — только и всего.

— Ну и ну, черт побери! — Тут он вдруг перевел взгляд на бокал с шампанским, который держал в руке.

Но я пока не беспокоился. Для него шампанское — это все равно что английское пиво. Тем не менее ему не помешало бы вспомнить, что, поскольку Маганхард вернулся, мы снова в строю.

Я повернулся, чтобы представить Маганхарда генералу, однако, похоже, они уже встречались. Маганхард с нежностью паяльной лампы уставился на вытянутое, изборожденное морщинами лицо старика. Первым нарушил молчание генерал:

— Полагаю, это и есть тот самый чертов дурак Маганхард?

— Не обращайте внимания на сию старинную обходительность, — утешил я Маганхарда. — Он считает, что мир делится на две половины: его самого и чертовых дураков.

Маганхард резко повернулся ко мне.

— Зачем вы связались с этим человеком?

— Не любите иметь дело с торгашами, да? — фыркнул генерал. — А ведь в свое время я неплохо на вас поработал. На вас и этих чертовых дураков — Хайлигера и Флеца. Неужели вам не кажется, что я поставляю ценные сведения?

— Информация, которой вы нас снабдили, оказалась весьма ценной, — резко бросил Маганхард. — Теперь же мне интересно, во сколько вы оцените информацию обо мне.

— Вы всегда можете сами ее приобрести, — пожал плечами генерал.

Я невозмутимо заметил:

— Генерал, мы ведь уже обсудили это дельце — или вы запамятовали?

Он медленно повернул голову ко мне.

— Ладно–ладно, Кейн, я все помню. Просто подумал, почему бы не попытаться? Чертов дурак в общем–то однажды уже заплатил. Все чертовы дураки, он, да еще Макс Хайлигер с Флецем. Единственная здравая мысль, которая посетила их за всю жизнь, — это что после войны электронную промышленность ждет большое будущее. А потом они затеяли мышиную возню с регистрацией в Лихтенштейне, акциями на предъявителя и прочей ерундой.

Он взял со столика одну из розовых карточек, нацепил на нос пенсне и принялся читать:

— «Каспар АГ». Образована в тысяча девятьсот пятидесятом году. Выпущенный акционерный капитал составляет сорок тысяч швейцарских франков. — Он повернулся и насмешливо глянул на Маганхарда. — По закону должен составлять свыше двадцати пяти тысяч, а если вы превысите сумму в пятьдесят тысяч, то вам придется прибегнуть к услугам финансиста–контролера. Что–то в этом роде, не так ли? Вечно вы любите из всего делать тайну. — Он снова посмотрел на карточку. — Контролирует тринадцать компаний во Франции, Германии, Австрии…

Маганхард не сводил с меня сурового взгляда.

— Вы что, распространялись тут о моих делах?

— Большая часть этой информации содержится в картотеке Публичной регистратуры в Лихтенштейне, — невозмутимо заметил генерал. — Остальное мне известно потому, что в этом заключается мой бизнес.

Однако Маганхард еще не закончил разбираться со мной.

— Зачем вы с ним связались? Теперь он растрезвонит о нас по всей Европе.

— Вы хотите сказать, что кто–то еще не в курсе?

Это его осадило. Генерал хмыкнул.

— Молодой человек совершенно прав, Маганхард. Таким образом я не заработал бы на вас и деревянного сантима. Что ж, возможно, есть и другие способы. — Блеклые полузакрытые глаза остановились на мне. — Полагаю, вы вызволили его из тюрьмы лишь потому, что Сюрте пока что не потребовала его ареста. Что же случится, когда они–таки это сделают?

Я пожал плечами. Ясно, что этого не миновать, как только настоящий Грифле одолжит где–нибудь несколько франков и дозвонится своему шефу во Францию. Что же, первое, что за этим последует, — с инспектором Люканом случится сердечный приступ. Но потом… Я опять пожал плечами.

— К тому времени мы уже будем в пути.

— Можете отнести себя к компании чертовых дураков, Кейн. Как же вы намерены это осуществить?

— Пожалуй, мы определим это как секретную информацию, генерал.

— Теперь я убедился, что вы тоже чертов дурак. Думаете, я смог бы это продать? Никому это не интересно. Всем и так известно, что вы направляетесь в Лихтенштейн, и этого вполне достаточно. — Он поднял бокал с выдохшимся шампанским, пристроил его ниже усов, звучно и смачно отхлебнул и бережно поставил обратно. — Что вам известно о Лихтенштейне, Кейн? Это небольшая страна. Граничит со Швейцарией на протяжении всего лишь пятнадцати миль. И знаете, что представляет собой эта граница? Верхний Рейн. А известно ли вам, сколько путей ведут в Лихтенштейн? Всего лишь шесть. Пять мостов и южная автострада, проходящая через Майенфельд в Бальцерс. И для наблюдения за всеми ними требуется всего–навсего восемнадцать полицейских. Им вовсе ни к чему задействовать сотни людей, чтобы пытаться изловить вас до того. Они будут поджидать вас прямо там.

* * *

Воцарилось долгое молчание.

Затем Харви вскочил на ноги и как–то странно посмотрел на меня из–под своих белесых бровей. Поскольку он был без пальто, револьвер у него на поясе сразу бросался в глаза.

— Я никогда не бывал в Лихтенштейне, — медленно произнес он. — А вы, Кейн? Он говорит правду?

— Я там бывал, — ответил я. — И он говорит правду.

Харви смерил меня насмешливым взглядом.

— Очень уж спокойно вы об этом говорите. Что вы все–таки намерены делать с этой границей?

Я пожал плечами.

— Если бы мы не наделали много шума, то могли бы проскочить. Обычно эти мосты даже не охраняются. — Там действительно нет ни таможен, ни караульных — вообще ничего. Что касается таможенных пошлин, то Лихтенштейн в этом смысле считается частью Швейцарии, так что этот участок границы их нисколько не заботит: настоящая граница проходит между Австрией и Лихтенштейном. И, чтобы пересечь ее, нам придется прежде перебраться в Австрию. Так что я не видел причин раздувать без нужды наши проблемы.

— Итак, мосты они могут перекрыть, — сказал Харви. — А как насчет южной автострады? Могли бы мы подобраться туда поближе, а потом сойти с шоссе и перейти границу пешком?

Вдоль южной оконечности Лихтенштейна граница со Швейцарией тянется вдоль реки, так что мы могли бы перебраться через реку, не встречаясь с пограничными постами. Но потом–то все равно пришлось бы выходить на единственное шоссе, ведущее на север в глубь Лихтенштейна.

Я покачал головой.

— Это укрепленный район. И попасть туда можно только по шоссе.

Как раз там долина реки, зажатая между отвесными скалами, сужается и становится примерно в милю шириной. Называется это место проходом Санкт–Люциштайг и служит естественным оборонительным рубежом от возможных посягательств с юга вдоль Рейна. Лично я не представлял, какому захватчику могло понадобиться подниматься вверх по течению реки: все, что он в итоге захватит, — это лыжные курорты в Санкт–Морице и Клостерсе, а, на мой взгляд, тамошние цены уже сами по себе являлись достаточной защитой от посягательств.

Однако, несмотря на все это, на укрепление прохода Санкт–Люциштайг аж до самой границы с Лихтенштейном потратили почти два столетия. Большая часть древних каменных стен к настоящему времени превратилась в поросшие травой бугорки, однако в тридцатых годах местность несколько приукрасили, оборудовав нечто вроде съемочной площадки для фильма о первой мировой войне. Траншеи, доты, противотанковые надолбы, орудийные и минометные окопы. И колючая проволока — кругом сплошные изгороди из проржавевшей колючей проволоки. Вся эта зона простирается на милю в ширину и на несколько сотен ярдов в длину: что–то вроде огромной пробки, фигурально выражаясь, вбитой в «горлышко» долины реки.

Харви по–прежнему не сводил с меня глаз, на лице его застыло какое–то странное выражение.

— Знаете, Кейн, возможно, имеет смысл как–то это обмозговать.

Я кивнул.

— Я уже об этом думал, но вся беда в том, что ничего дельного мне в голову не приходит.

— О Господи. — Взгляд его упал на пустой бокал из–под шампанского. Мне бы выпить. — Он поднял глаза на Моргана. — Есть у вас что–нибудь покрепче?

— Пока что вам придется ограничиться шампанским, — отрезал я.

— Однако же вы по–прежнему настроены чересчур спокойно, — заметил он.

— Разумеется. У генерала есть план. И он намерен нам его продать.

* * *

— В самом деле, Кейн? — после непродолжительной паузы спросил генерал.

— Ну да. Вы пока что на нас ничего не заработали, генерал. И проблему эту затронули именно вы. Да, у вас, безусловно, имеется какой–то план.

— Ах. — Он кротко вздохнул. — Может, и имеется. Но вы уверены, что он вам по карману?

Я пожал плечами.

— Это решать мистеру Маганхарду. Однако… он знаком с Лихтенштейном. И ему известны все проблемы.

Я украдкой глянул на Маганхарда. Он взирал на генерала с таким видом, словно готов был предложить парочку пфеннигов — и не больше.

— Думаю, нам нужен этот план, — поспешно вмешался я. — Однако большую часть вознаграждения вы можете выплатить по завершении операции — в конце концов план может и не сработать.

В голосе Маганхарда вновь зазвучали металлические нотки.

— Я согласился заплатить вам определенную сумму, чтобы вы доставили меня в Лихтенштейн. Теперь же…

— Плюс расходы, — вставил я.

— Да. И они значительно превысили мои расчеты, — задумчиво продолжал он. — Мы уже разбили одну из моих машин, моя яхта арестована в Бресте, мой багаж где–то во Франции, а теперь вы хотите еще и…

— Конечно, конечно, — примирительно сказал я. — И вам уже начинает казаться, что овчинка не стоит ваших десяти миллионов фунтов стерлингов в «Каспаре», Правда? А я просто пошлю все это дельце к черту, сяду на поезд и мотну на несколько деньков отдохнуть на озеро Комо.

Он нахмурился.

— Нам действительно необходим этот план? У вас нет никаких собственных идей?

Я развел руками.

— Кое–какие имеются. И, если вам захочется, мы можем испытать их на практике. Но с генеральскими им все равно не сравниться. — Я всего лишь пытался сбить его цену. Конечно же, я хотел заполучить этот план.

Маганхард резко повернулся к старику, сидящему у камина.

— Хорошо. Сколько? Я заплачу одну треть сейчас.

— Десять тысяч франков, — сказал генерал. — И половину сейчас.

— Пять тысяч, и я дам вам половину, — предложил Маганхард.

— Десять тысяч. Но я возьму одну треть.

— Плачу вам одну треть от семи. Что у вас за план?

— Чертовски хороший план. Возьму треть от девяти.

Тут вмешался я:

— Дайте ему треть от семи с половиной.

— Беру половину от шести, — тотчас же возразил генерал.

— Хорошо, — поспешно сказал Маганхард. — Три тысячи сейчас и еще столько же, если мы прорвемся.

Голова генерала шевельнулась в едва заметном кивке; он закрыл глаза и вздохнул.

— Старею я. Ладно, Маганхард. Выпишите мне чек на один из ваших швейцарских банков и распорядитесь о его реализации. Сержант! Мне нужна папка по Верхнему Рейну.

Морган потопал в соседнюю комнату, а Маганхард тем временем достал из внутреннего кармана пачку чековых книжек и принялся их перебирать.

— Женева вас устроит? — спросил он.

Генерал снова кивнул, и Маганхард стал выписывать чек.

Харви испытующе смотрел на меня. Я подмигнул ему, он отвернулся к окну и принялся созерцать серое, унылое, открытое всем ветрам озеро.

Вернулся Морган с зеленой папкой, и генерал углубился в изучение ее содержимого. Наконец, добравшись до большого листа бумаги, сложенного вдвое, он развернул его, внимательно рассмотрел, а затем аккуратно оторвал от него уголок.

Закончив выписывать чек, Маганхард небрежно бросил его на столик. Генерал в обмен отдал ему бумагу.

— Покажите это Кейну. Возможно, он уловит в этом какой–нибудь смысл.

На первый взгляд это показалось мне невозможным. Это был крупный фотостат чертежа, состоявшего из множества извилистых линий и дуг, поверх которых были проведены жесткие геометрические линии — зигзаги, ряды маленьких треугольников, прямые, пересеченные крестиками через каждые полдюйма… И через все это разнообразие извивалась одна линия, проведенная красными чернилами.

Я внимательно изучил рисунок, и все встало на свои места: это был план современных оборонительных сооружений Санкт–Люциштайга. Волнистыми линиями были обозначены их контуры, геометрическими значками — траншей, проволочные заграждения, противотанковые окопы. А красная линия…

— Ну? Знаете, что это такое? — проскрипел генерал.

— Да, пожалуй. Мы последуем путем, обозначенным красными чернилами, и отыщем конец радуги. Только вот что это такое?

— Патрульная тропа. По которой разводили патрули.

Я покачал головой и постарался придать своему лицу несколько неуверенное выражение.

— Наверняка этот план устарел лет на двадцать и…

— Чертов дурак. За двадцать лет они не изменяли эти оборонительные сооружения. Да и зачем?

Маганхард всматривался в рисунок из–за моего плеча.

— Эта штука чего–нибудь стоит? — подозрительно спросил он.

— План подлинный, это точно. Зачем бы ему держать у себя фальшивый? Возможно, он хранит его в папке с сорокового года, дожидаясь кого–нибудь, кому он мог бы его продать.

Генерал издал дребезжащий смешок.

Маганхард указал пальцем на оборванный уголок плана.

— Что вы отсюда оторвали?

— Имя человека, от которого я это получил, — ответил генерал.

Я сложил план и запихнул в карман.

— О'кей, — отрывисто бросил я. — Итак, оказавшись там, мы сумеем перейти границу. Но каким образом мы доберемся до границы?

Генерал откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Все это включено в сумму. Вас туда отвезет Морган.

— Да? А к чему такой сервис? Я мог бы взять машину напрокат где–нибудь по пути.

— Ну да, — хмыкнул генерал, не открывая глаз. — И тем самым сообщить им, в какой именно машине вы едете. Это выяснят первым делом. Но они никогда не остановят мою машину. Они все ее отлично знают.

— Стоящая, должно быть, машинка, — буркнул Харви. Он явно был настроен подозрительно. Как, впрочем, и Маганхард, но у него это было врожденным.

— Машинка стоящая, как вы изволили заметить, — невозмутимо отозвался генерал.

Я был склонен ему верить. Да, собственно, в любом случае у нас было больше шансов на удачу, передвигаясь в его машине, нежели в любой другой, взятой напрокат. Швейцария — страна небольшая, и, как ни крути, нам все равно пришлось бы ехать вдоль центральной долины, где расположены почти все крупные города: Фрибур, Берн, Люцерн, Цюрих — таким образом, выбирать нам предстояло всего лишь из трех автомагистралей.

— Послушайте, я не уверен, что мне по вкусу эта идея… — медленно протянул Харви.

— Департаментом идей заведую я, — резко оборвал его я. — Заткнитесь и полюбуйтесь лучше на эти чудесные пистолеты!

Он вздрогнул, как будто я ударил его по лицу. Затем медленно повернулся и принялся разглядывать оружие, висевшее над камином.

Мисс Джармен с негодованием уставилась на меня.

— А не пора ли нам отправляться в путь? — поинтересовался Маганхард.

Я посмотрел на часы — почти полдень. Нам предстояло преодолеть триста километров. Примерно пять часов езды.

— Особенно торопиться нам ни к чему, — сказал я. — Границу мы сможем перейти только после наступления темноты, то есть после половины девятого. И незачем растягивать поездку — безопаснее отсидеться здесь.

— В таком случае вы составите мне компанию за ленчем? — осведомился генерал.

— Значит, мы будем в Лихтенштейне не раньше девяти? Чудесно, — процедил Маганхард. — А что, если машина сломается?

— Сержант! — окликнул генерал. — Когда в последний раз ломался наш автомобиль?

Морган нахмурился и принялся рассуждать:

— Сэр, у нас были проблемы с глушителем в пятьдесят шестом году. Но это нельзя назвать настоящей поломкой. По–моему, в последний раз у нас испортилась электропроводка — и было это, пожалуй, в сорок восьмом.

Я улыбнулся.

— Ладно. Ленч подадут сюда?

— Разумеется, — отозвался генерал.

Ленч накрыли на столе в противоположном конце комнаты. Морган принял у дверей подносы и сам расставил еду — видимо, чтобы официанты не углядели Маганхарда. Первой моей мыслью было, что это только вызовет у них лишние подозрения, но затем я вспомнил, что генерал живет в этом отеле более сорока лет. Сорок лет — срок, конечно, недостаточный для того, чтобы перестать вызывать подозрения у официантов, однако вполне достаточный для того, чтобы приучить их проявлять забывчивость, когда полиция заявляется с расспросами.

Мы отведали форели и эскалоп из телятины, который оказался мягким, как масло, — судя по всему, генерал не принадлежал к движению за пережаренные ростбифы, которых настоятельно требовали большинство английских гостей Монтрё. Он продолжал потягивать из бокала свое выдохшееся шампанское, а остальные получили свежее холодное «Айлер Херренберг».

Трапеза прошла в тишине, не считая генеральской манеры поглощения пищи. Маганхарда, которому не терпелось поскорее тронуться в путь, явно раздражало, что единственно правильным решением было просто ждать. Харви молчал, мрачно нахмурившись. За весь ленч он выпил единственный бокал вина, однако осушил его в три больших глотка и нервно вертел в руках бокал, отсчитывая секунды до того момента, когда сможет сделать следующий глоток.

Когда стрелки часов приблизились к половине второго, Морган начал разливать кофе. Генерал осведомился, не желаем ли мы ликера, и я поспешно отказался, чтобы передать недвусмысленный намек Харви. Он одарил меня едва заметной кривой ухмылкой и, когда очередь дошла до него, только покачал головой. На ликер желающих не нашлось.

Я пытался придумать какую–нибудь тему для разговора, чтобы убить время и помешать Маганхарду и генералу пуститься во взаимные оскорбления и этим только усугубить положение.

Однако, прежде чем я успел что–нибудь придумать, генерал посмотрел на Харви и сказал:

— Насколько я понимаю, вы телохранитель. Что думаете о моей коллекции?

Харви обернулся и мельком глянул на оружие, висевшее над камином.

— Полагаю, она недешево вам обошлась.

— Это одна из лучших коллекций в мире. Для своего времени. Однако… — лицо старика растянулось в некоем подобии улыбки, — я думал, что вы, возможно, оцените ее с несколько иной точки зрения.

Харви пожал плечами.

— Если вы имеете в виду ценность этих пугачей как оружия, то, на мой взгляд, от булыжников было бы больше проку. А как произведения искусства… беда в том, что это пистолеты. Из–за подобного хлама усовершенствование оружия приостановилось на две сотни лет. Да и вклад их в искусство, полагаю, был не больно–то велик.

— Постойте, — вмешался я. — В наше время вам ни за что не удалось бы раздобыть подобных образчиков ручной работы.

— И слава Богу. — Харви мотнул головой в сторону экспозиции. — Посмотрите на них повнимательнее: все эти приклады с резными финтифлюшками держать в руке чертовски неудобно, кроме того, готов поспорить, у большинства из них очень тяжелые стволы. Конечно, кое–какие материалы подешевле были куда лучше — например, дуэльные пистолеты имели удобные рукояти и были хорошо сбалансированы. Но когда ведущие оружейники производили такие вот штуковины, остальные старались не отставать. Вот и угробили двести лет, украшая пистолеты гравировкой да золотыми проволочками. А знай они свое дело, занялись бы лучше изучением химии да изобрели пистоны и патроны на двести лет пораньше. Но их это не интересовало — это было чересчур прозаично. А они хотели быть творцами, художниками. Хотели забыть о том, что делают пистолеты. — Он в упор посмотрел на генерала. — Вот и сотворили в итоге эти ваши штуки. Конечно, в качестве обоев они дороговаты, однако место им именно на стене.

Вообще–то я ожидал, что генерал разразится гневной тирадой, как только Харви предоставит ему такую возможность. Однако он всего лишь медленно кивнул и проскрипел:

— Любопытная точка зрения, молодой человек. Почему же вы так упорно ее придерживаетесь?

Харви пожал плечами, нахмурился и медленно произнес:

— Пистолеты существуют для того, чтобы убивать людей. И больше ни для чего — иного применения для них просто не существует. Наверное, мне не по душе, когда их наряжают в маскарадные костюмы.

Генерал тихо хмыкнул, глядя на Харви в упор.

— Если вы доживете до моих лет — в чем лично я сомневаюсь, при вашей–то работе, — то узнаете, что каждому приходится так или иначе это занятие приукрашивать. Наверное, и у вас уже имеется собственный способ.

Харви вмиг угомонился.

Я поднялся на ноги.

— Если мы будем продолжать репетицию, то начнем переигрывать. Пора трогаться в путь.

Морган принялся подавать всем пальто. Генерал продолжал сидеть, а я стоять рядом. Глаза старика с усилием обратились на меня.

— Ну, мистер Кейн, — тихо произнес он, — я был прав насчет мистера Ловелла — насчет того, в какие обертки он обряжает это дело? Я обратил внимание, как он держит бокал…

— Вы были правы.

— Тяжко, мистер Кейн. Очень тяжко. — Голова старика дернулась на тонкой шее. — А какой способ подыскали вы сами?

— Я? Я просто верю, что мое дело — правое.

— Ага. Знаете… я бы сказал, это еще труднее. И эту Обертку так легко сорвать.

Я кивнул.

— А вы сами, генерал? В какую обертку вы это упаковываете?

Он осторожно откинулся в своем кресле и медленно закрыл глаза.

— Как и сказал мистер Ловелл: украшаю золотыми проволочками и причудливой гравировкой. И считаю, что этого вполне хватает.

— Надеюсь, что так, бригадир.

Веки плавно поднялись.

— Значит, вы заметили мою маленькую слабость?

— Следующим званием после полковника в ваши дни было «бригадный генерал». В двадцатые годы слово «генерал» порой опускали.

— Верно. Но когда я получил это звание, его еще не опускали, а посему… — Глаза снова закрылись. — Это помогает сохранять обертку.

— До свиданья, генерал.

Он промолчал. Я кивнул, надел пиджак и плащ и вышел вслед за остальными. Морган провел нас к служебному лифту, на котором мы спустились прямо в подземный гараж.

 

Глава 26

Как только я увидел машину, тотчас же понял: по крайней мере до самой границы мы будем в полной безопасности. Чтобы забыть такой автомобиль, полицейским требовалось быть куда тупее, чем я был склонен полагать. Помимо всего прочего, в их распоряжении было более тридцати лет, чтобы научиться узнавать этот автомобиль с первого взгляда.

Это был «роллс–ройс–фантом–П–40–50» выпуска 1930 года с семиместным кузовом типа «лимузин». Всех этих названий и цифр я, конечно, не знал — о них мне поведал Морган. Мне же было очевидно, что это нечто вроде гибрида экспресса «Симплон — Ориент» и линкора, вдобавок на четырех колесах. Вместе с ним в гараже стояли парочка современных «роллсов», новый «мерседес–600», «ягуар–марк–10» и «кадиллак», но по сравнению с нашей машиной вся эта компания выглядела не более чем простыми средствами передвижения.

Наш лимузин обладал всего лишь одной маленькой отличительной особенностью: эта громадина выглядела так, словно была сделана из серебра, покрытого гравировкой. В тусклом свете подземного гаража лимузин сверкал, словно рождественская елка.

Приглядевшись повнимательнее, я понял, что это всего–навсего алюминий — некрашеный алюминий, покрытый гравировкой в виде небольших кружочков, которые отражали свет со всех сторон, и усеянный рядами полированных заклепок. Пятью минутами раньше я бы сказал, что алюминий — материал, недостойный «роллса». И был бы совершенно неправ — он выглядел более чем достойно: дорогой, неброский и надежный — именно так выглядят лучшие самолеты–истребители, именно так выглядит по–настоящему хорошая винтовка и именно так будет выглядеть первый космический корабль.

— Господи Иисусе, — негромко произнес Харви и кивнул на заднюю дверцу. Полагаю, его беспокоило, что машине недостает индивидуальности.

Прежде я этого не заметил: на дверце краской был выведен щит с гербом, размером примерно с раскрытую ладонь. Поначалу я не сообразил, но потом до меня дошло — это был бело–зеленый герб кантона Во, в верхней части которого красовались роза и лавровый венок разведслужбы — «тепличное растение в окружении незаслуженных лавров», как насмешливо называли это более суровые армейские подразделения. Я ухмыльнулся. Во всей машине это было единственной финтифлюшкой — генерал не смог побороть искушение немножко приукрасить свой лимузин.

Морган сделал шаг вперед и распахнул дверцу. Теперь у него на голове вместо того оранжевого безобразия из твида красовалась черная фуражка, и он обрел законченный облик шофера.

Маганхард и мисс Джармен вскарабкались внутрь — именно вскарабкались, поскольку днище «роллса» было высоко поднято над землей, так что глянуть поверх крыши машины было можно, только встав на подножку.

Харви подошел к длинному прямоугольному капоту, и, легонько постучав по нему, возвестил:

— Эй вы там, в машинном отделении! Говорит капитан. Запускайте оба двигателя, и полный вперед! — Морган смерил его взглядом, более уместным в штыковом тренировочном бою, и Харви, отступив назад, добавил: — Торпеды — к бою! — После чего забрался в машину.

— Нам придется останавливаться для заправки? — поинтересовался я.

Морган провел в уме арифметические подсчеты.

— Не думаю, сэр. У нас двадцать галлонов, и еще два — в канистре, в багажнике, на всякий случай.

Это меня успокоило. Мне не особенно улыбалось засвечиваться на заправочных станциях. Вслед за Харви я сел в машину, и дверца захлопнулась за мной с негромким щелчком.

Мы выкатили на свет божий с величавым достоинством «Королевы Марии», скользящей вдоль канала Солент. Словно направляясь в катафалке на чрезвычайно дорогие похороны.

Часы показывали половину третьего.

* * *

Мы повернули на север, проехали через большую часть Монтрё, затем, попетляв между холмами и миновав Блоней, оказались на главной автостраде, ведущей во Фрибур.

Харви расположился справа от меня на откидном сиденье, прикрепленном к перегородке, отделявшей нас от Моргана. Мы сидели лицом по ходу движения, и спинка нашего сиденья несколько ограничивала пространство для размещения ног Маганхарда, но не совсем — не та была машина.

Как только мы тронулись, Харви принялся тщательно обследовать салон «роллса», и в первую очередь критически оглядел перегородку из зеркального стекла между нами и затылком Моргана, а также потолок и дверцу рядом с собой.

Меня ничуть не тревожило, что местные жители увидят, что на заднем сиденье находится не генерал: там, где сидели Маганхард и мисс Джармен, было так темно, что при всем желании невозможно было узнать свою собственную жену. Позади задних дверей боковых окошек не было, а корпус автомобиля выступал назад с того места еще почти на четыре фута. Маленькое заднее окошко и стекла на задних дверцах были из темного тонированного окна. В машине царила атмосфера, напоминавшая курительную комнату в одном из самых престижных лондонских клубов; соответственной была и внутренняя отделка салона.

Сиденья были обиты плотной коричневой кожей, все деревянные части отделки — из темного красного дерева, всевозможные ручки и кнопки — из потускневшей и покрытой царапинами меди, выглядевшей гораздо солиднее, нежели только что отштампованная. Коврик и шелковая обивка потолка были того же самого тускло–золотистого оттенка. Ни один из предметов внутренней отделки салона не выглядел ни красивым, ни новым, но так и было задумано машина должна была выглядеть поношенной и при этом всем своим видом давать понять, что ей сносу нет.

Через некоторое время Маганхард произнес:

— Пожалуй, это слишком приметная машина для такого человека, как генерал. Он наверняка относится к людям, которые неминуемо наживают себе врагов, и я ожидал чего–нибудь, менее бросающегося в глаза. — Судя по всему, он все еще никак не мог нарадоваться собственной смекалке при выборе «ситроена».

Я попытался в этом разобраться и пришел к выводу, что мне это удалось.

— Такая машина сама по себе служит определенной гарантией безопасности, — пояснил я. — Если кто–то всерьез вознамерился вас убить, то можете менять машину хоть каждый месяц и это никого не одурачит. Таким способом он привлекает к себе как можно больше внимания, а профессиональный убийца не станет стрелять в человека, находящегося в центре внимания. Полагаю, это то же самое, что сорок лет подряд жить в одном в том же номере одного и того же отеля: все знают, где его найти, однако потенциальным убийцам неизвестно, как прорваться на улицу через пять этажей крупного отеля, после того как они снесут генералу башку. Живи он в каком–нибудь частном домике высоко в горах — разделаться с ним было бы сущим пустяком.

Маганхард возразил:

— Кажется, я припоминаю кое–какие нашумевшие политические убийства, которые были совершены в общественных местах.

— Политические убийства обычно совершаются ненормальными, у которых не все дома, и их, как правило, ловят. Главная же особенность профессионального убийцы состоит в том, что он заранее просчитывает все шансы «за» и «против» и не станет стрелять, если обстоятельства складываются не в его пользу.

— Дилетанты — это сущее наказание, черт бы их побрал, — рассеянно произнес Харви, все еще внимательно оглядывая салон «роллс–ройса». — Вы можете создать некую конструкцию, с вашей точки зрения безупречную и абсолютно непробиваемую для профессионала — вы ведь играете по тем же правилам. И тут вдруг появляется какой–нибудь растяпа–дилетант и разносит все в пух и прах. В нашем деле вся беда в том, что мы всегда стреляем только вторыми. И если вам встретится парнишка, которому плевать, что этим вторым выстрелом ему разнесет башку, то что тут поделаешь?

Я обернулся и успокаивающе улыбнулся темному силуэту, который являл собой Маганхард.

— Вот видите? Можете порадоваться, что такие люди, как вы и генерал, не привлекают к себе одержимых психов, — а только настоящих убийц.

— Постараюсь — и не забуду отблагодарить, — процедил Маганхард.

Харви только хмыкнул, продолжая осматривать дверцу и стеклянную перегородку перед собой.

* * *

Я заметил, что мы поднимаемся по крутому склону холма, но машина ни на секунду не замедлила движения. Какому–нибудь «мерседесу» с форсированным двигателем пришлось бы изрядно помучить свою коробку передач, чтобы преодолеть этот подъем. Морган же всего лишь пару раз сбросил скорость с максимальной. Снабженный столь мощным мотором, «роллс» скользил по вертикальному склону, как пламя — по бикфордову шнуру.

Мы даже не притормаживали на поворотах. Когда Морган в первый раз вогнал эту огромную колесницу в крутой изгиб дороги, вся моя жизнь мгновенно промелькнула передо мной, однако эта махина на удивление плавно вписалась в поворот. Рессоры были жесткими как пятидневный труп, и нам довелось почувствовать это на своей шкуре, когда, перевалив через гребень холма, мы покатили под уклон. Разумеется, надежность рессор не вызывала сомнений, однако стоило нам налететь на выбоину в дороге, как наши задницы узнавали об этом без промедления.

Харви закончил свое «обследование» и, повернувшись ко мне, отрывисто бросил:

— О'кей, с машиной все в порядке. Никаких микрофонов, и эта перегородка звуконепроницаема. Он не слышит ни единого слова. — Харви кивнул на затылок Моргана, находившийся за толстым стеклом. — А теперь скажите мне, Кейн: какого дьявола мы делаем в этом драндулете?

* * *

Я добродушно улыбнулся.

— Хорошая машина. Кроме того, для вас поездка бесплатная. Так что наслаждайтесь.

Харви хмыкнул.

— Кусочек сыра, — тихо произнес он, холодно глядя на меня. — Приличный такой кусок швейцарского сыра, а вокруг него в норках расселись четыре слепых мышонка и думают, как мило было с чьей–то стороны оставить такое угощение, как раз когда они проголодались. Почему мы едем в этой машине, Кейн?

— Но ведь бесплатно же.

Тут голос подала мисс Джармен:

— Вы думаете, что генерал…

— Вот именно, «я думаю, что генерал», — резко бросил Харви, по–прежнему не сводя с меня взгляда. — О'кей, Кейн, я знаю, что раньше вы все делали правильно. Но подумайте сами: впервые за все время путешествия кто–то знает, где мы будем, причем знает наверняка с точностью до нескольких дюймов, когда мы станем пересекать границу. Если это ловушка, то чертовски грамотная.

— Знаю, — отозвался я. — Но посмотрите на дело с другой стороны: ведь и мы точно знаем, где нас будут поджидать. А прежде такого тоже не было.

— Вы хотите сказать, это действительно ловушка? — Брови его взлетели вверх.

— Черт побери, ну конечно, ловушка. А на что еще вы рассчитывали за три тысячи франков?

— Генерал Фей работает на… на этого Галлерона?! — вскинулся Маганхард.

Я только усмехнулся. Меня позабавило, как он произнес слова «этого Галлерона», будто на свете было полно Галлеронов, и все они пытались украсть его десятимиллионный пай в «Каспаре АГ», но лишь у «этого» были реальные шансы сие совершить.

— Ну, — ответил я, — если генерал не работал на него двадцать минут назад, то теперь наверняка работает. Но, думаю, он всегда на него работал. Это ведь вполне вероятно, не так ли? В этой части Европы чертовски мало крупных сделок совершается без того, чтобы в них не поучаствовал генерал работая на ту или иную сторону. А вы с Флецем его не нанимали.

— Так вы догадывались об этом? — возмутился Маганхард. — И позволили мне заплатить ему три тысячи франков? — Он взирал на меня с таким видом, будто у меня вдруг выросли две головы и обе они были настроены крайне недружелюбно.

— Я же предлагал вам заплатить треть от семи с половиной тысяч, — примирительным тоном заявил я. — Тогда вы бы сэкономили пять сотен. Он–то знал, что никогда не получит остального, но не посмел бы отказаться.

Разумеется, его это очень утешило.

— Зачем мне вообще было платить за то, чтобы меня предали?

— Он все же помог вызволить вас из тюрьмы, и то, что он вам продал, по–прежнему при вас: лишенная полицейского эскорта поездка до границы. Здесь он вас не надул. Пожелай он, чтобы нас сцапали легавые, так запросто мог оставить вас в той кутузке в Монтрё. Да и вообще наши враги отнюдь не желают, чтобы нас сцапали — они желают нашей смерти. Это вы, должно быть, уже заметили.

— И мы мчимся прямиком в ловушку, — с горечью произнес он.

— Скажем так — мы хитростью заставили их помочь нам проскочить под носом у полиции и бесплатно прокатиться. И вдобавок сообщить, где нас поджидают неприятности.

— Так вы все это спланировали? — удивленно вскинул брови Харви.

Я пожал плечами.

— Я всего лишь подбросил монетку. Либо он не работал на Галлерона и тогда смог бы оказать нам реальную помощь, либо же работал — и попытался бы заманить нас в ловушку. Когда пошел торг, мне требовалось всего лишь определить: орел или решка.

— И как же вы это определили? — с любопытством поинтересовалась мисс Джармен.

— Слишком мало он на нас заработал. Три тысячи — это ничто в такой игре; он даже не включил в счет вызволение Маганхарда из тюрьмы. К тому же он попытался одурачить нас с планом фортификаций.

— Вы хотите сказать, что эта карта — фальшивка? — спросил Харви.

— Нет. Какой прок им был бы от фальшивки? Да и зачем ему вообще было хранить поддельную карту — он же не знал заранее о нашем появлении. Нет, ведь когда я высказал опасения относительно возможности преодоления этих укреплений, он меня поддержал. Он–то досконально разбирается в фортификациях, но думал, что я в них ни черта не понимаю, поскольку они не играли значительной роли в последней войне. По сути дела, преодолеть зону укреплений ничуть не сложно: траншеи это те же дороги, только углубленные на семь футов ниже поверхности. Они предназначены для того, чтобы можно было спешно перебросить подкрепление на передовую или, наоборот, быстро организовать отступление, и т: к далее в том же духе. Но генерал хотел, чтобы мы сочли это трудновыполнимым — тогда бы он смог направить нас в определенное место. Вот почему он и назвал эту карту «патрульной тропой». Такой штуки вообще не существует — патруль проходит по специальным ходам сообщений, если движется не от самой линии фронта.

— Тогда что же изображено на этой карте?

— Рокадная дорога — проход для танков. Отмеченная линия обозначает также направление удара для контратаки, но вам придется направить свои танки поверху — ведь они–то не смогут преодолеть траншеи. Значит, необходимо создать для них специальный проход: соорудить мосты над траншеями и так далее. Именно название он и оторвал от нижней части карты.

Харви медленно кивнул.

— А копия этой карты в данный момент едет на поезде в Лихтенштейн?

— Думаю, да. Им же понадобится немало времени, чтобы подготовить нам встречу.

— Великолепно. — Он поудобнее устроился на сиденье. — Значит, до тех пор они будут выжидать и ничего не предпримут?

— Они же профессионалы.

Харви закрыл глаза.

— Всегда приятно это сознавать.

 

Глава 27

Оставив позади последние шале — напоминавшие увеличенные часы с кукушкой домики жителей Монтрё, которым не по вкусу было жить в гостиницах или же у которых совесть была не настолько нечиста, чтобы испытывать в этом необходимость, мы очутились среди сельских просторов. Детишки у обочины дороги наперебой предлагали нам купить букеты полевых нарциссов, размахивая ими, но мы промчались мимо. В этом путешествии цветы нам были без надобности.

Харви, сидя рядом со мной, клевал носом, что для него было нетипично. Наверное, сказались недолгий ночной сон и долгое похмелье. Маганхард на заднем сиденье занялся чтением «Журналь де Женев», которую стянул в апартаментах генерала, и вполголоса бормотал мисс Джармен что–то насчет котировки акций. Обернувшись, я заметил, что она их записывает. Видно, это имело какое–то значение.

Примерно в половине четвертого мы проследовали через предместья Фрибура, и огромный утес, на котором расположились башни старого города, нависал над нами, пока мы не выехали за его черту. Взглянув на часы, я убедился, что мы хорошо укладываемся во время.

Несмотря на тряску и скрип рессор, меня клонило в сон, только я не был уверен, что имею право поспать. Попытался убедить себя, что пока мы находимся в генеральской машине и с его же шофером, он вряд ли организует нападение на нас. И в общем–то я себя в этом убедил, однако к тому времени сон как рукой сняло.

Харви проснулся, когда мы подъезжали к Берну. Проделал он это чрезвычайно медленно, подобно человеку, выбирающемуся из грязи или же из часового сна, в то время как ему очень не помешало бы прихватить еще часиков шесть. Он закурил сигарету, двигаясь все так же медленно, и несколько раз кашлянул. Потом спросил:

— Где мы?

— В Берне.

— Еще сколько ехать?

— Часа четыре с половиной.

— Господи Иисусе. — Он провел рукой по лицу и затем вытянул ее перед собой.

Я старался не смотреть — однако испытывал не меньший интерес, чем он сам, — и по той же самой причине. Пальцы его мелко дрожали.

Я ждал какой–нибудь реакции, но он промолчал.

Мы величественно проплыли через центр Берна, миновали здание национального Парламента, перебрались через реку и двинулись вдоль Тунштрассе. Местные жители провожали нас любопытными взглядами, а парочка полисменов полуофициальным манером отдали нам честь. Само собой, они отлично знали эту машину.

Мы выехали за пределы города, и дорога вновь стала ухабистой. «Роллс» издавал едва слышное поскрипывание и потрескивание — такой звук получается при трении дерева об дерево. И действовал он удивительно умиротворяюще так, наверное, чувствуешь себя в каюте чайного клипера, идущего на всех парусах.

Я обернулся и пристально вгляделся в тень на заднем сиденье.

— Значит, говорите, никогда не слыхали об этом Галлероне?

— Никогда, — отрезал Маганхард.

Я кивнул.

— А выходит, он парень не промах, верно? Он достаточно хорошо осведомлен, чтобы заставить работать на себя генерала, чтобы нанять такого профессионального головореза, как Бернар, и, возможно, для того, чтобы сфабриковать против вас обвинение в изнасиловании, — и при этом в его руках акции Хайлигера.

— Для меня наиболее существенно именно последнее, — отозвался Маганхард. — Макс верил в личное владение. И все свое всегда носил с собой.

— У него был такой большой черный портфель, — тихо добавила мисс Джармен. — Прикованный цепочкой к его запястью. И битком набитый акциями на предъявителя, облигациями и всевозможными документами. Должно быть, его содержимое оценивалось в несколько миллионов.

— Да ну? — Я посмотрел на нее. — Тогда почему портфеля не оказалось при нем, когда он разбился?

Даже в полумраке я заметил, как она улыбнулась.

— Похоже, этого никто не знает, мистер Кейн.

— Вы сказали, что обвинение против меня лишь возможно сфабриковано Галлероном, — неожиданно спросил Маганхард. — Разве это не очевидный факт?

— Не совсем. Если он подстроил это обвинение, значит, должен придерживаться определенной схемы действий, направленных на то, чтобы помешать вам присутствовать на собрании «Каспара», а именно: сделать все, чтобы вас сцапали легавые. За последние два дня он несколько раз мог натравить на вас полицию — однако вместо этого он всякий раз пытался вас убить. И я не пойму — почему. Для того чтобы иметь перевес в голосах над вашим партнером Флецем, ему вовсе не обязательно вас убивать. Ему требуется всего лишь помешать вам прибыть на собрание.

— Едва ли он рискнет оставить меня в живых, если вознамерился попытаться уничтожить мою компанию, — тут же возразил Маганхард. Прозвучало это весьма напыщенно.

Я покачал головой.

— Не согласен. Что бы вы могли ему сделать после того, как он вынудит принять решение о продаже акций «Каспара»? Он ничего не ворует, а всего лишь обращает акции компании в наличные. Он получает свою долю, но и вы получаете свою. На что же вы можете пожаловаться? — И, прежде чем он раскрыл рот для ответа, я добавил: — Я имею в виду, пожаловаться на законных основаниях.

— Вы хотите сказать, что этот самый Галлерон вовсе не пытается нас убить? — удивилась мисс Джармен.

Харви тихо хмыкнул.

— Нет, — ответил я. — Но если он потрудился нанять таких людей, как Бернар, чтобы вас убить, тогда я никак не возьму в толк, зачем ему понадобилось еще и обвинение в изнасиловании. — Тут меня осенила еще одна блестящая идея. — А может, это все фокусы Флеца, который пытается завладеть контрольным пакетом акций «Каспара»? Может, никакого Галлерона вообще не существует, а сертификат Хайлигера сгорел в той авиакатастрофе? Вы же никогда не встречались с Галлероном.

— Нет, но с ним встречался месье Мерлен. Как только я получил уведомление от герра Флеца, Мерлен вылетел на встречу с ним.

— Он встречался с Галлероном?

— Да.

— Почему же, черт возьми, он не двинул этому Галлерону в зубы и не забрал сертификат?

— Мистер Кейн, адвокаты так не действуют. И не забывайте — возможно, этот Галлерон имеет все законные права на сертификат. Ведь он может быть законным наследником Макса.

— Да. Я и забыл, что во всем этом хоть что–то может быть законным.

— И в любом случае, — спокойно продолжал он, — герр Флец не может провести собрание сам с собой. В соответствии с правилами обязательно должны присутствовать как минимум двое держателей акций.

— Отлично, — кивнул я. — Теперь мы знаем, что Флец — хороший малый. Тогда почему бы Галлерону не убить его вместо вас? Ведь при голосовании он будет обладать перевесом над любым из вас, если другой будет отсутствовать. Но вы чешете через всю Европу, а Флец сидит в Лихтенштейне. На мой взгляд, куда проще было бы вышибить дух из самого Флеца.

Маганхард задумался, а потом сказал:

— Также в соответствии с правилами «Каспара», герр Флец, как член правления, постоянно проживающий в Лихтенштейне, наделен особой ответственностью. Он обязан присутствовать на собрании акционеров компании. Если он не присутствует и при этом жив, его голос автоматически присоединяется к голосу обладателя большего пакета акций. Придумано это, как вы понимаете, для того, чтобы помешать ему умышленно сорвать собрание акционеров, не явившись на него, в ситуации, когда из остальных компаньонов может присутствовать лишь один. Но, разумеется, я присутствовать не обязан. Так что, если этот Галлерон убьет герра Флеца, я смог бы сорвать собрание, попросту не явившись на него.

Я задумчиво кивнул.

— Понятно. Значит, до тех пор, пока он будет пытаться убить вас, ему придется сохранять жизнь Флецу.

Тем не менее я по–прежнему не понимал, почему месье Галлерона не устраивало, чтобы Маганхарда просто–напросто засадили в тюрьму.

Прогромыхав по деревянному мосту, мы промчались по мощенным булыжником улицам Лангнау и, выехав за черту города, оказались в долине Энтльбуха. Теперь вас окружал пейзаж, словно сошедший с цветной открытки: поросшие соснами холмы, цветущие яблони у обочины шоссе и шпили старой церкви, напоминавшие ведьмины колпаки.

Впрочем, для меня большая часть Швейцарии напоминает цветную открытку. Здесь все так спокойно, обустроено и тщательно упорядочено… погода вполне благоприятствует, «роллс» идет хорошо, однако впечатлений маловато — уже несколько часов в нас никто не стрелял… Нет, тут дело во мне, а не в Швейцарии. Может, это место показалось мне похожим на открытку просто потому, что добрая половина Европы с ее сумасшедшим ритмом жизни весьма напоминала фильм ужасов.

Я уже слишком стар, чтобы распрощаться с этой иллюзией; возможно, она умрет вместе со мной.

Харви заерзал на сиденье, снова потер лицо и еще раз украдкой глянул на свои пальцы. Он всего лишь раскрыл ладони и вытянул их перед собой конечно, это было не столь показательно, как если вытянуть руки перед собой на всю длину, как обычно велят доктора, однако достаточно наглядно. Пальцы подрагивали, словно бедра у гавайской танцовщицы.

Он медленно повернул голову и посмотрел на меня. Лицо его стало еще более непроницаемым. Это было по–прежнему лицо человека, готового к встрече с адом, однако что именно скрывалось за этой бесстрастной маской, можно было только гадать. Впрочем, кое о чем можно было догадаться.

— Вам нужно выпить, — сказал я.

Харви еще раз посмотрел на свои вытянутые пальцы, и лицо его выражало не больше эмоций, чем если бы он прикидывал, стоит ли делать маникюр. Потом медленно кивнул.

— Да. Боюсь, мне нужно именно это.

Я был готов к такому повороту, но в то же время надеялся, что сумею этого избежать. После того как Харви напился вчера вечером в Пинеле, он снова катился по наезженной колее: либо выпивал, либо же руки его от самых запястий дрожали мелкой дрожью. Благодаря вину, выпитому у генерала, ему всего лишь удалось надолго отсрочить эти проявления болезни, однако теперь все возвращалось на круги своя.

Разумеется, примерно через двадцать четыре часа дрожь пройдет, но мне–то надо, чтобы он сумел держать в руках оружие в пределах ближайших пяти часов.

Я раскрыл свой бриф–кейс и, просмотрев лежавшие там карты, сверился с одной из них.

— Через десять минут будем в Вольхузене. Можете по–быстрому перехватить там пару стопок.

Харви хмуро кивнул, продолжая рассматривать свою руку, и, помолчав, спросил:

— Может, лучше взять бутылку?

Эта идея пришлась мне не по вкусу. Я хотел, чтобы он выпил ровно столько, сколько было необходимо, чтобы унять дрожь в пальцах, но не настолько много, чтобы замедлить его реакцию. А грань эта была такой зыбкой… Да что я в самом деле, рехнулся, что ли? Не было никакой грани вовсе, это всего лишь вопрос времени. Начав пить, он уже не остановится, пока не развалится окончательно. В этом и заключается алкоголизм.

Но алкоголик, которого беспокоит, где он сможет принять следующую дозу, просто не в состоянии беспокоиться ни о чем другом. Наличие бутылки расслабит и успокоит его, мне же останется лишь надеяться, что неприятности обрушатся на нас прежде, чем он напрочь лишится координации движений.

— Ладно, — сдался я. — Мы остановимся и купим бутылку.

— А надо ли, Харви? — спросила мисс Джармен.

Харви повернулся и протянул ей руку. Она поглядела на пляшущие пальцы, затем потянулась и на мгновение сжала их в своих. Потом открыла отделение для перчаток, вмонтированное в стенку рядом с ней, и извлекла оттуда самую огромную серебряную фляжку, которую я когда–либо видел в жизни.

— Я ее уже давно обнаружила, — просто сказала она.

Харви поспешно схватил фляжку и, отвинтив колпачок, плеснул туда щедрую порцию. Каким бы ни было содержимое фляжки, она явно была наполнена больше чем наполовину. Харви понюхал и отхлебнул.

— Четыре звездочки, — резюмировал он.

— Коньяк?

Он кивнул и, подняв колпачок, выпил за мое здоровье:

— Однако денек еще может оказаться не таким уж плохим.

Лично у меня такой уверенности не было.

* * *

Миновав Вольхузен, мы въехали в Люцерн и там потеряли немало времени в дорожных пробках, неизбежных в час пик; однако меня куда больше обеспокоило бы если бы мы добрались до границы при свете дня и были вынуждены околачиваться поблизости, дожидаясь, когда стемнеет.

После Люцерна наш путь весьма напоминал аттракцион «американские горы»: попетляв по равнине, тянувшейся вдоль озера, мы перевалили через невысокую горную цепь и спустились вниз, к следующему озеру. По большей части все хранили молчание. Харви время от времени прихлебывал коньяк; он дважды вновь наполнял колпачок доверху, но не проявлял излишней спешки.

Я посмотрел на часы. До наступления темноты оставалось полтора часа, а до полуночи — пять.

— Кейн, вы уже решили, где мы будем пересекать границу? — спросил Маганхард.

Я протянул руку, чтобы проверить, насколько плотно пригнана перегородка, и обнаружил, что Харви тоже ощупывает ее. Он непринужденно улыбнулся. Теперь он наводился чуть ли не в наилучшей форме. Три порции коньяка уняли дрожь и при этом нисколько не замедлили его реакции.

Однако теперь для него оставался только один путь — вниз по наклонной плоскости.

Я вытащил генеральскую карту и разложил ее на коленях.

— Линия укреплений пересекает небольшой горный кряж — Флешерберг. Рокадная дорога проходит почти параллельно шоссе, всего в нескольких сотнях ярдов от него. Так что если мы переберемся через горы и будем двигаться вдоль реки, то сможем пройти через укрепления и никто нас не услышит.

— Сколько на все это потребуется времени?

— Если сможем отправиться в путь вскоре после половины девятого… возможно, нам придется продираться сквозь колючую проволоку у самой границы… Скажем, мы доберемся до какого–нибудь телефона на той стороне самое позднее к десяти часам. Попросим вашего приятеля подъехать и забрать нас и через полчаса уже будем в Вадуце.

— Мы направляемся не в Вадуц.

Я обернулся и вгляделся в полумрак.

— Наверное, мне следовало спросить об этом раньше, но меня всецело поглотили мысли о границе. И в самом деле — куда же мы направляемся в Лихтенштейне?

— Собрания акционеров компании проводятся в доме герра Флеца в Штеге.

— В Штеге? — Поначалу это название ни о чем мне не говорило, но потом я вспомнил: это маленькая деревушка, попасть в которую можно по одной–единственной дороге, убегающей высоко в горы. Сама дорога тянулась еще пару километров и заканчивалась у какого–то отеля лыжников, у подножия гор, знаменовавших собой границу с Австрией.

— О Боже, — медленно произнес я. — Там же совершенно уединенное место. — Единственное, что приходило мне на память, — это несколько хижин лесорубов да горстка шале. — Ваш Флец, должно быть, честный человек.

— Прежде мы не имели дела с профессиональными убийцами, — сухо отозвался Маганхард. — И, на мой взгляд, со стороны герра Флеца было бы неразумно приезжать и забирать нас. Не забывайте: к тому времени этот Галлерон уже будет с ним. Если Галлерон узнает, что нам удалось выскользнуть из его сетей, возможно, он… — Маганхард задумался, что же может учинить «этот Галлерон».

До этого я и сам мог додуматься. Я хотел было спросить, будет ли там к тому времени Мерлен, но не стал: даже если и будет, это ничего не изменит. Мы все равно невольно предупредим Галлерона и таким образом лишимся преимущества внезапности.

— Значит, вы должны подыскать нам машину по ту сторону границы, невозмутимо сказал Маганхард.

Вот так просто — взять и подыскать машину. И в придачу к ней шофера, чтобы как следует рассмотрел наши физиономии; даже если он и согласится отправиться по крутой и каменистой дороге в Штег, там, наверху, почти наверняка все занесено снегом. Да и машину нам удастся найти только в Вадуце, не ближе, а это в десяти километрах от границы.

Маганхард знал Лихтенштейн — как и то, что эта задача не из простых.

— Возможно, вам придется ее украсть, — столь же невозмутимо добавил он.

— Это всегда кажется самым простым выходом из положения, — угрюмо отозвался я. — Но послушайте… в этих маленьких деревушках по ту сторону границы совсем немного машин. И они не стоят прямо на улицах. А даже если и стоят, то не с ключами же. Не могу же я открыть капот машины и возиться с проводами зажигания прямо посреди деревни.

— Тогда вам придется придумать что–нибудь еще, — заявил Маганхард. — Я нанял вас, чтобы вы доставили меня в Штег к…

— Да знаю. Я и так думаю. — Но то, что я придумал, мне не понравилось. И чем больше я думал, тем меньше мне это нравилось. Однако ничего иного не приходило в голову.

— Вообще–то мы и так уже едем в машине, — медленно произнес я.

Харви встрепенулся, дернул головой, а затем, вскинув брови, уставился на меня.

— Что вы хотите этим сказать? — удивленно спросила мисс Джармен.

— Видите ли, если по рокадной дороге может проехать танк, с таким же успехом по ней проедет и «роллс–ройс». Вышвырнем Моргана — и дело с концом. Тогда у нас будет машина и по ту сторону границы.

Девушка едва не лишилась дара речи, не веря своим ушам.

— Но… но вы сказали, что они будут там, будут нас поджидать, — срывающимся голосом произнесла она.

— Они ведь не рассчитывают, что мы появимся в «роллсе». И не знают, что мы готовы к встрече с ними. Так что мы обладаем определенным преимуществом.

— И все равно это чертовски рискованно, — задумчиво произнес Харви.

— Тогда придумайте что–нибудь получше.

После долгих раздумий он криво усмехнулся.

— Черт, да вы точно сошли с ума, если намерены снова пустить в ход этот ваш пулемет. Ладно. — После чего твердой рукой аккуратно плеснул себе еще бренди.

 

Глава 28

Полицейский «фольксваген» был припаркован у обочины дороги на вершине утеса, однако стражи порядка помахали нам, веля проезжать мимо, и продолжали выборочно останавливать другие автомобили. Очевидно, дороги на подъезде к Лихтенштейну всерьез не контролировались — настоящая проверка ожидала нас на границе, но тем не менее кое–какую информацию я из этого почерпнул.

Полиция не знала, что мы побывали в Монтрё, иначе непременно останавливала бы все машины, о которых было доподлинно известно, что они следуют из Монтрё, — будь то даже машина генерала. Это означало, что мои приятель, инспектор полиции Монтрё, помалкивал, — а если он помалкивает сейчас, то, вполне возможно, будет молчать и дальше. На то у него имелась веская причина: если он заговорит, то будет вынужден признаться как в том, что арестовал Маганхарда, не имея на то законного основания, так и в том, что, поддавшись на мошенническую уловку, выпустил его на свободу.

Проглотить такое — весьма болезненно для самолюбия легавого. Наверное, он еще долго будет это пережевывать и переваривать: ведь он был единственным официальным лицом, способным представить мое подробное описание. Надо бы не забыть как–нибудь навестить его и угостить рюмочкой.

Последние лучи солнца искрились на снегу, покрывавшем склоны гор по ту сторону озера, а когда мы спустились в долину Сэе Таль, вокруг нас начали сгущаться сумерки. Быстро стемнело. Морган включил фары, и огромные желтые лучи осветили дорогу.

— Когда вступаем во владение этой колымагой? — поинтересовался Харви, наливая себе пятую порцию коньяка.

— Думаю, лучше подождать, пока он не остановится, чтобы высадить нас неподалеку от границы. Вы заметили, что он вооружен?

Харви кивнул, сделал маленький глоток и спросил:

— А где, по–вашему, они устроят засаду?

Я вновь развернул карту, закурив, принялся ее изучать.

Система укреплений была продумана на редкость тщательно и основательно. Три линии огневых траншей: первая, вторая и резервная — были соединены зигзагообразными ходами сообщения. Кроме того, вокруг были щедро разбросаны доты, блокгаузы и блиндажи — короче говоря, все необходимое для ведения настоящей войны.

А почему бы и нет? До генералов всегда все доходит слишком поздно, и суть вещей они постигают лишь тогда, когда сами эти вещи уже безнадежно устарели. И эти декорации были построены добрых пятнадцать лет спустя после того, как авиация и бронетехника сделали их совершенно бесполезными. В наши дни нет никакой надобности предпринимать фронтальную атаку на подобные сооружения: достаточно было бы одного звена истребителей–бомбардировщиков, чтобы отрезать их от основных сил и сровнять с землей с помощью «ковровой бомбежки»… Впрочем, нет. В наши дни достаточно просто нажать кнопку. Оказывается, и мои собственные представления о войне уже устарели.

От этого невольно чувствуешь себя старым. Возможно, и проблема генерала заключалась в том же.

— Ну? — нетерпеливо спросил Харви.

— Думаю, они будут двигаться из самого Лихтенштейна, — сказал я. — Там они и станут нас поджидать — они ведь не могут рассчитывать на то, что поймают нас где–либо раньше; сначала им необходимо узнать, где именно мы будем переходить границу. А потом они, наверное, захотят удрать обратно в Лихтенштейн. Со швейцарской стороны легавых будет хоть пруд пруди, — но только со швейцарской стороны. А в Лихтенштейне их всего–то наберется человек пятнадцать, а этого не хватит, чтобы выставить по паре охранников на каждом пограничном посту.

Харви кивнул.

— Значит, встречи с ними следует ожидать у самой границы?

— Думаю, да. Большая часть укрепленной зоны не укреплена вовсе. Фортификации состоят в основном из штабов да артиллерийских позиций. И лишь последние ярдов двести — собственно боевая зона — укреплены как следует. Иными словами, сама граница.

— Масса укрытий, — задумчиво проговорил он, — и так близко до родного Лихтенштейна. — Он снова кивнул. — А что станут делать швейцарские легавые, когда услышат стрельбу?

— Побегут. Но бежать–то им придется примерно с полмили, вверх по дороге, да еще через траншеи. Пожалуй, на само представление им не поспеть.

— Но они будут знать, что я в Лихтенштейне, — резко заметил Маганхард.

— Догадаются. Но не смогут преследовать вас по ту сторону границы. Придется Сюрте начинать все сначала и посылать в Лихтенштейн запрос о вашей выдаче. Вы сами — или же Флец, задействовав свои связи, наверняка сумеете поволынить с этим делом несколько дней, а к тому времени… — Я пожал плечами.

— По–моему, это Лихтенштейн, — тихо произнесла мисс Джармен.

Впереди светились огни Мэльса и Бальцерса, двух маленьких городков, расположенных внизу по ту сторону границы. Чтобы попасть туда, нам предстояло преодолеть еще несколько миль и перебраться через реку, до которой мы пока еще не доехали, однако эти огоньки почему–то показались нам такими близкими и вселяющими надежду. Нам требовалось всего лишь добраться до этих городков — и тогда все наши беды останутся позади.

«Роллс», продолжая движение, резко повернул и начал спускаться к реке, оба берега которой являлись территорией Швейцарии.

Миновав первый мост, мы вновь повернули на север, с ходу проскочили Майенфельд и начали подъем к Санкт–Люциштайгу. Там и начнется рокадная дорога.

Справа от нас поднимался отвесный склон горы, на высоте двух тысяч футов покрытый снегом, — это был правый фланг фортификаций Санкт–Люциштайга. Впереди слева темнел вытянутый массив Флешерберга, горного кряжа, являвшегося важнейшим в тактическом отношении участком системы обороны. Прямо там и начинались укрепления: старые, заросшие травой каменные сооружения столетней давности, вперемежку с современными блиндажами и артиллерийскими позициями. Но скоро нас ждет встреча с настоящими траншеями, дотами и колючей проволокой. Слишком темно, чтобы разглядеть их, но они там.

Непросто было заставить себя думать о холодных, затопленных водой траншеях и ржавой колючей проволоке, уютно устроившись на заднем сиденье «роллса–фантома–П». Он был такой солидный, теплый, надежный — сама мысль о том, что кто–то может нас остановить, казалась просто непостижимой. Стоило мне только сказать: «Поезжайте вперед, шофер», — и мы преспокойно пересекли бы границу, не утруждая себя возней с колючей проволокой.

Я начинал понимать, как, должно быть, чувствуют себя богачи и почему они так удивляются, нежданно–негаданно вляпавшись в неприятную ситуацию. Наверное, они просто устраиваются поудобнее в своих «роллс–ройсах», завернувшись в теплый плед в окружении темной кожи и красного дерева, и приказывают: «Вперед». Такого с ними просто не может случиться. Потому и случается.

Сегодня вечером предъявлять паспорта на границе придется и королям, и самой ничтожной мыши–полевке.

Мы миновали последнюю деревушку перед Санкт–Люциштайгом, и Морган сбросил скорость, внимательно рассматривая обочину. Надпись на дорожном щите уведомляла, что останавливаться и фотографировать здесь строго Verboten. Мы прибыли на место. «Роллс» плавно затормозил.

Мы находились на высшей точке дороги, а еще через пару сотен ярдов начинался пологий спуск к Лихтенштейну, До которого оставалось три километра. Видимо, в соответствии с замыслами военных, до этого места танки могли бы добраться прямо по шоссе — ведь они будут находиться вне поля зрения противника, пока не достигнут гребня горы. А затем им полагалось свернуть на рокадную дорогу.

Морган выключил фары, выбрался из автомобиля и открыл левую заднюю дверцу. Я повернулся к нему, не вынимая из бриф–кейса руку с «маузером», но он по–прежнему продолжал вести себя как вышколенный шофер. Размахивать топором не входило в его обязанности — он всего лишь любезно проводил нас к плахе. Я неловко выбрался наружу и посмотрел на небо.

В узкой долине сумерки сгустились быстро, однако небо казалось скорее матово–тусклым, нежели по–настоящему темным. По нему торопливо скользили неровные, клочковатые облака, перескакивая с одной гор ной вершины на другую и продираясь сквозь редкие проблески тусклого лунного света. Налетел резкий порыв ветра, и я застегнул плащ. Но холодок внутри не отпускал.

Подошел Харви и, встав между мной и Морганом, достал револьвер и проверил заряд. Никогда прежде я не видел, чтобы он так делал: профессиональный стрелок всегда точно знает, сколько у него осталось патронов.

— Церковный хор трижды пропоет «Wir fahren gegen Lichtenstein», и мы покатим, — изрек он. Затем повернулся к Моргану и наставил на него револьвер. — Даже и не пытайся достать свою пушку.

В наступившей тишине было слышно, как Морган негромко охнул. Потом он с неприязнью посмотрел на меня и прошипел:

— Я никогда вам не доверял.

— Значит, взаимно. — Обойдя его, я извлек у него из–под плаща огромный армейский револьвер «уэбли» 45–го калибра. Разъезжая с такой пушкой, он неминуемо должен был заработать десять разновидностей ревматизма.

— Надо полагать, вы заберете «роллс»? — мрачно произнес он. — Приятель, сами же знаете, они все равно вас арестуют.

— Не арестуют, если мы поедем по рокаде.

— Но… тогда они решат, что в этом деле замешан генерал! — В его голосе прозвучало неподдельное возмущение.

— Никак нет, сержант. Неужели вы забыли? Ведь предполагается, что мы не знаем, что это рокадная дорога и что там с нами должно кое–что случиться. А ваш генерал увяз в этом деле по самые усы; и если у него слегка завязнет и нос — что ж, не надо было нас закладывать.

Он лишь сердито уставился на меня — чудаковатый человечек, напрягающий свой извращенный умишко, чтобы спасти репутацию разваливающегося старого плута, оставшегося в Монтрё. Аплодировать, конечно, ни к чему, но и глумиться над этим — тоже.

Наконец он изрек:

— Генерал закладывал людей и получше вас.

Маганхард за моей спиной заметил:

— Надеюсь, вы не ждете, что я расценю это как свидетельство в пользу доброты душевной генерала Фея.

Морган бросил на него презрительный взгляд и зашагал по шоссе обратно в Майенфельд, пытаясь сохранить остатки военной выправки.

Я наблюдал за ним, пока он не скрылся за поворотом, затем перешел на левую сторону дороги и принялся внимательно рассматривать ограду.

Пройдя ярдов двадцать, я нашел то, что искал: проволочная изгородь в этом месте была совсем хилой и состояла всего из двух нитей колючей проволоки. Дождавшись очередного проблеска лунного света, я различил едва заметную дорогу, уходящую вдаль под нужным углом.

Тут я обнаружил, что мисс Джармен стоит прямо за моей спиной.

— Это и есть та самая рокадная дорога? — спросила она.

— Она самая. — Я вытащил здоровенный револьвер Моргана, переломил его пополам, чтобы он случайно не пальнул, после чего зажал верхнюю проволоку между курком и казенной частью и начал быстро крутить из стороны в сторону. Это, конечно, не кусачки, но в конце концов и так сгодится.

— С выключенными фарами проехать там будет непросто, — заметила девушка. — К тому же дорога, наверное, вся заросла.

— Может, они расчищают ее раз в несколько лет — и потом любое препятствие, которое сумеет преодолеть небольшой танк, преодолеет и «роллс».

— Вы умеете водить «роллс»?

Я пожал плечами.

— «Роллсы» — автомобили богачей, а не сумасбродов. Вряд ли они сложны в управлении.

— И вам знакомы все премудрости обращения с зажиганием и управления? — вкрадчиво поинтересовалась она. Я уставился на нее. Она заявила: — Лучше я сяду за руль.

— Слушайте… — Проволока переломилась. — Не сходите с ума. К вашему сведению, вы вообще никуда не едете. Возвращайтесь пешком в Майенфельд, а завтра за вами заедут.

— У моего отца был служебный «фантом–1», когда он служил генерал–губернатором, — торопливо и сбивчиво заговорила она. — Я научилась им управлять. Так что лучше машину поведу я.

Я хотел было спросить, где же ее отец служил генерал–губернатором, но потом решил, что и так ей верю. К тому же в ее словах насчет премудростей вождения был свой резон: хоть я и сказал, что управлять «роллсом» нетрудно, но ведь этот–то был рассчитан на стиль вождения тридцатилетней давности.

Я принялся за вторую проволоку.

— Ведь тогда у вас с Харви руки будут свободны, — заметила она. И в этом тоже был свой резон. — Если, конечно, — добавила она, — вы уже не думаете, что я работаю на другую сторону.

— Нет. — Я покачал головой. — Этого я не думаю. Не думаю, что вы стремились расстаться с жизнью и вдобавок погубить Харви. Просто я не был уверен, что вы сознаете опасность подслушивания телефонных разговоров — да и обычных тоже. Кто–нибудь скажет: «Сегодня мне звонила из Монтрё секретарша Маганхарда», — и новость разлетится во все стороны. Это все равно что намеренно заложить нас. — Я выждал несколько секунд и спросил: — Так кому вы все–таки звонили?

— Одному знакомому, у которого… нечто вроде больницы, в горах, неподалеку от Шамони. Я знаю, что он вылечил одного человека, который слишком много пил. Думала, вдруг он сможет помочь Харви.

— Почему же вы мне это не сказали?

— Не знаю, — тихо отозвалась она. — Мне казалось, это… очень личное. И еще мне казалось, что вы не воспринимаете меня всерьез.

И это было недалеко от истины. Движимый скорее соображениями искренности, нежели такта, я осторожно заметил:

— Возможно, меня просто занимало, не играете ли вы в опеку над убогонькими, помогая хромым собачкам перебраться через заборчик.

— Я и сама ни в чем не уверена, — просто ответила она. — Хромые собачки — такая редкость в нашем мире, мистер Кейн. Большинство из них на поверку оказываются либо волками, либо раскормленными декоративными моськами. Все, что я могу, — это попытаться ему помочь… и попытаться понять, почему я это делаю.

— Работка будет не из легких, даже если вам удастся уговорить его поехать с вами.

— Я и не рассчитываю, что мне это удастся. Но я могу поехать с ним. Я уже сказала мистеру Маганхарду, что ухожу от него.

Я кивнул. В конце концов, возможно, она была права. Но стоило сказать кое–что еще.

— Он такой, как есть, отчасти потому, что пьет. Если он бросит пить, то станет другим человеком. Возможно, этот другой человек вам не понравится.

— Я знаю. И готова рискнуть.

Вторая проволока тоже переломилась.

— А что, вы потеряли те кусачки, которыми мы пользовались в аэропорту? — удивилась она.

Будь я проклят, они же все это время пролежали у меня в кейсе. Ничего не скажешь, я находился в отличной форме для того, чтобы вступить в бой.

— Значит, я могу повести машину? — спросила она.

Пусть уж каждый занимается тем, в чем знает толк. Я отпихнул концы проволоки, освобождая проход.

— Можете садиться за руль.

Мы вернулись к машине.

— Какого черта вы столько возились? — накинулся на нас Харви.

— Да вот, устроили краткий обмен мнениями относительно политической ситуации на Балканах. Она поведет машину.

— Она… что? Мы ведь решили, что она останется здесь.

— Я передумал. Она знает, как управлять такими автомобилями. Пораскиньте мозгами и поймете, что так будет менее рискованно.

— Только не для нее.

— Верно.

Девушка вскарабкалась на сиденье водителя, так что ее голова оказалась выше, чем если бы она стояла на земле.

Харви прищурился.

— В этом и заключается старый добрый дух Сопротивления — предоставить женщинам равные возможности получить пулю в лоб?

— Что–то в этом роде.

Стартер взвыл и мотор глухо заурчал, словно граммофонная пластинка, прокручиваемая на замедленной скорости.

Я отвернулся.

— И все–таки мне это не нравится, — упрямо повторил Харви.

Я резко повернулся к нему.

— А думаете, мне нравится? Думаете, мне нравится вообще вся эта история? Знай я, что в итоге нам придется катить на «роллс–ройсе» через передовую Западного фронта, я бы и браться за это дело не стал. Но мы здесь — так что придется преодолеть и оставшиеся два километра.

— Ее могут убить.

— Тогда отговорите ее.

Я плюхнулся на заднее сиденье, собрал «маузер» и только тут вспомнил о моргановском «уэбли», оттягивавшем мне карман плаща. Поразмыслив, я пришел к выводу, что два ствола мне ни к чему, и протянул его Маганхарду.

Он начал было возражать, но я жестом остановил его.

— Мистер Маганхард, никто не сможет заставить вас им воспользоваться. Но, если дело обернется круто, кто знает — вдруг вам захочется?

Когда я снова вылез из машины, Харви как раз закончил беседу с девушкой.

— Ну? — поинтересовался я.

— Мне по–прежнему это не по душе, — отозвался он, но вспрыгнул на правую подножку автомобиля и уцепился рукой за дверцу. Я вскочил на левую подножку. Мисс Джармен перевела рычаг на первую передачу — и мы тронулись в путь.

 

Глава 29

Первые несколько сотен ярдов трассы находились в хорошем состоянии должно быть, этим отрезком дороги регулярно пользовались местные фермеры. Мы проезжали через пастбища, мимо групп деревьев, мимо заросших травой пригорков причудливой формы — видимо, остатков старых каменных укреплений.

Девушка прекрасно справлялась с управлением. Временами двигатель замедлял обороты и начинал издавать глухой стук, напоминавший мелкокалиберную зенитную установку, стреляющую на фабрике по производству подушек, но мисс Джармен, используя сцепление вместо коробки передач, держалась на второй скорости. Если бы машина ехала на первой, мотор тарахтел бы гораздо громче.

Рокадная дорога, ответвляясь от оставшегося наверху шоссе, полого спускалась вниз и проходила вдоль долины, правда, петляя из стороны в сторону, что казалось бессмысленным, пока не вспомнишь, что дорога–то военная и при ее строительстве для маскировки использовалась любая, даже самая незначительная неровность земной поверхности, каждая группа деревьев.

Вскоре мы очутились среди сосен, на опушке леса, покрывавшего весь склон горы Флешерберг, расположенный слева от нас. Что ж, вполне логично здесь больше возможностей для укрытия. Но очень уж темно.

— Можно включить фары? — спросила мисс Джармен.

Я высунулся из окошка.

— Нет. Но если я крикну, то врубайте во всю мощь фары дальнего света.

— Вы считаете это разумным?

— Если я буду считать иначе, то кричать не стану.

Мы поползли дальше. Деревья были лишены окраски — просто высохшие черные скелеты, обряженные в черные лохмотья. И сквозь них ничего не было видно и на пять ярдов вперед.

Но никто не станет устраивать перестрелку среди деревьев. Слишком ограниченное пространство для стрельбы, слишком темно, слишком много укрытий, где можно спрятаться… Все это я прекрасно помнил. Но помнили ли они?

— Поехали, — сказал я. — И как можно быстрее.

— Мне показалось, вы говорили, что они будут ждать нас только у самой границы, — заметила она.

— Я по–прежнему так думаю. Просто испугался.

Возможно, в душе она посмеивалась надо мной, но прибавила газу. Она деловито крутила большой, расположенный почти горизонтально руль из стороны в сторону: либо насмотрелась гангстерских фильмов, либо рулевое колесо было слишком легким и оборотистым.

Сосновая рощица осталась позади, и меня отпустило жутковатое ощущение, возникающее, когда каждую секунду ждешь выстрела.

Едва миновав опушку леса, мы увидели невысокую продолговатую постройку прямоугольной формы — это было первое из современных укреплений. Я наклонился к окну и скомандовал:

— Остановитесь–ка на минутку.

Она плавно затормозила. Я вылез из машины, следом за мной выбрался и Харви. Ни слова не говоря, мы обошли блокгауз с обеих сторон и встретились у входа.

— Что мы ищем? — тихо спросил он.

— Просто знакомимся с местной архитектурой.

Он бросил на меня быстрый взгляд, кивнул и принялся изучать сооружение.

Это был очень хороший блокгауз — те, кто его строил, постарались на совесть. Стены в местах расположения бойниц были выполнены из прочного бетона толщиной в восемнадцать дюймов: вход был защищен цементными блоками, чтобы обезопаситься от шальных пуль или осколков снарядов; амбразуры представляли собой горизонтальные щели веерообразной формы, расширяющиеся кнаружи. И вся эта штуковина была утоплена на несколько футов в землю, так что видны были только лишь верхние три–четыре фута.

Выглядела она отнюдь не новехонькой. Камуфляжная окраска облупилась, бетон был на ощупь сырой и пористый и легко крошился. И тем не менее стены этого сооружения были толщиной в восемнадцать дюймов.

Харви провел пальцем по стене и задумчиво произнес:

— Чудненькая, наверное, была бы война. — Он посмотрел на меня. — Думаете, остальные укрепления в том же стиле?

— Да.

— А я–то представлял себе просто–напросто ямы в земле да рвы. Вроде тех. — Он мотнул головой назад. — Да, та еще была бы война.

* * *

После этого укрепления, причем более основательные, стали встречаться все чаще. Время от времени попадался дот, обсаженный деревьями, забетонированные огневые позиции, минометные окопы, зиявшие словно разрытые могилы. Дорога стала более ухабистой, превратившись в две колеи, между которыми торчали чахлые кустики и низкорослые деревца. Проносясь над ними, «роллс» подминал их под себя.

Вот когда я пожалел, что наш «роллс» не выкрашен в какой–нибудь другой цвет. В спорадических вспышках лунного света отполированный алюминий сиял, словно неоновая вывеска.

Дорога выровнялась. Впереди наверху, на расстоянии полумили, справа от нас фары автомобилей коротко вспыхивали и замирали у обочины перед границей. «Будьте добры, предъявите ваши документы… всего лишь обычная проверка… Большое спасибо, желаем вам счастливого пути». Там был другой мир.

Машина замедлила ход. Харви тихо спросил:

— Это здесь?

Я посмотрел вперед — так оно и было.

* * *

Это был вал высотой футов в семь, расположенный прямо поперек долины. Выглядел он чересчур ровным и неестественным, словно крутой склон у края лужайки. На мгновение луна вышла из–за тучи, и я разглядел, что это вовсе не вал, а небольшое плато. Генералы решили, что, чем выше будет расположен укрепрайон, тем удобнее будет вести боевые действия, — вот и подняли его повыше. Вся система укреплений была размещена на искусственной возвышенности, напоминавшей аккуратно размеченную лужайку для игры в шары. Все было очень логично, и от всего этого невольно бросало в дрожь.

Девушка отпустила педаль, и машина плавно затормозила у подножия вала. Возвышенность эта создавала и еще одно дополнительное преимущество — вся территория позади нее превращалась в мертвое пространство, невидимое для противника, заходящего с фронта. А также для тех, кто поджидал в самом укрепрайоне. Должно быть, и это тоже было спланировано намеренно.

Мы с Харви выбрались из машины, осторожно поднялись по склону и обвели глазами боевую зону.

Поначалу я увидел лишь неестественно плоскую равнину, сплошь поросшую невысокими кустиками, слегка покачивающимися на ветру. Затем разглядел чуть ниже строгие прямоугольные очертания. Блокгаузы, доты, пункты управления, минометные окопы и зигзагоообразные ходы сообщения.

Это совсем не походило на укрепрайон. Все здесь было добротно и умело сработано и находилось в полном порядке — правда, ветры, дожди да наползающая со всех сторон трава за тридцать лет немного поубавили лоску. Картина эта напоминала старый, заброшенный город, всеми покинутый и постепенно осевший на семь футов в землю. Но незачем ломать себе голову, размышляя, что за люди здесь жили. Здесь никто не жил.

Однако никто и не умирал. Клерки отпечатали списки «ожидаемых потерь», а война так и не разразилась, никто не воевал и не было никаких потерь. Лишь призраки людей, которые никогда не умирали, кроме как в воображении клерков.

Луна осветила линию укреплений, и бетонные силуэты показались вдруг голубовато–белыми, словно свежие, сырые кости.

— Мне это не нравится, — произнес Харви.

Я с любопытством взглянул на него, решив, что он думал о том же самом, и лишь потом понял, что он имел в виду. Действительно, хорошего было мало. В этом укрепрайоне можно было спрятать целую армию. Собственно говоря, для этого все и было задумано.

— Они будут поджидать возле дороги, — осторожно заметил я. — При таком освещении это значит — меньше чем в десяти ярдах от нее. Так что придется нам залезать в эти траншеи и пробираться по ним ползком.

Он надолго задумался. Потом покачал головой.

— Извините, Кейн. Если начнется стрельба, я должен быть рядом с ним.

Он кивнул в сторону машины.

— Было бы лучше, если бы мы с вами покончили со стрельбой, прежде чем он окажется поблизости.

— А может, они набросятся на нас, а он будет сидеть там, сзади, совершенно беззащитный. Я так не могу, Кейн.

— Нас наняли, чтобы доставить его туда, — сказал я. — И я собираюсь это сделать.

Он снова покачал головой.

— Нет. Это вас наняли, чтобы доставить клиента; меня же наняли, чтобы помочь ему остаться в живых. Если я сочту, что живым Маганхарду туда не добраться, то посоветую ему даже и не пытаться. — Он пристально посмотрел на меня. — Кейн, я же говорил вам в самом начале, что такое может случиться. Что в итоге, может статься, мы с вами будем стремиться к разным целям.

— Маганхард захочет попытаться.

— Вас удивило бы, знай вы, с какой готовностью люди отказываются от всяких попыток, стоит мне только объяснить им, что их ждет верная смерть.

Я внимательно на него посмотрел.

— Хотите выйти из игры?

— Да. Я хочу выйти из игры, — тихо ответил он.

И тогда я понял. Он говорил правду — для такого человека, как он, наилучшим выходом было говорить прямо о подобных вещах.

— Посмотрим, что скажет Маганхард, — предложил я и направился обратно к машине.

* * *

Маганхард уже нетерпеливо высовывался из окошка. Лица его я не мог разглядеть, но догадывался, что оно выражает.

— Ну? — требовательно спросил он. — Чем теперь вызвана задержка?

— Мистер Маганхард, зона укреплений представляет собой труднопроходимую местность, — тщательно подбирая слова, произнес Харви. — Она как нельзя лучше подходит для осуществления задачи, которую поставили перед собой наши противники. Если вы продолжите путь, я не смогу гарантировать вашу безопасность. И советую вам этого не делать.

Очки Маганхарда тускло блеснули, когда он повернулся ко мне:

— А вы что скажете, Кейн?

— Я тоже ничего не гарантирую, — спокойно отозвался я. — Это вообще не в моих правилах. Но я готов идти. А при таком освещении они с равной вероятностью могут попасть как в вас, так и в меня.

— Вот это звучит разумно, — произнес ровный металлический голос. Очки вновь сверкнули и повернулись к Харви.

Тот упрямо повторил:

— Мы с Кейном выполняем разные задачи…

— Похоже, он выполняет именно ту задачу, которая мне требуется, — резко оборвал его Маганхард. — А почему же вы отступились?

Воцарилось долгое, томительное молчание, слышалось лишь постукивание мотора «роллса», напоминавшее глухие удары усталого сердца.

Наконец Харви ответил:

— Я слишком много пил, мистер Маганхард. Бессмысленно говорить, что я сожалею об этом. Но у меня замедлены реакции, я не так хорош, как должен быть.

Надо полагать, чертовски непросто ему было это сказать. Ни один алкоголик никогда не признает того, что он алкоголик, и ни один профессиональный стрелок никогда не признает, что может быть побежден. А он признал.

Маганхард снова перевел взгляд на меня. Я пожал плечами.

— Лично я по–прежнему считаю, что мы сможем прорваться.

Распахнулась передняя дверца автомобиля, девушка спрыгнула на землю и очутилась рядом с нами.

— Если Харви говорит, что ему лучше туда не ходить, вы не можете его заставить…

— Я и не прошу Харви никуда ходить. Я иду сам. Именно для этого меня и наняли.

— Вы знаете, кто там вас поджидает? — глухо произнес Харви. — Ален.

— Ален? — Я поразмыслил над этим и решил, что он прав. Ален и Бернар двое лучших профессиональных убийц, люди, которых я в первую очередь просил у Мерлена. Они всегда работают вместе. Только в Оверни они нарушили это правило — и в итоге Бернар убит. Да, скорее всего там засел именно Ален. Мне следовало подумать об этом раньше.

— Вы знаете Алена, — продолжал Харви. — Думаете, что сумеете его одолеть?

— Да, — я кивнул, — я знаю его. И сумею его одолеть.

— Вы рехнулись.

— Нет. В этой игре правила устанавливаю я, а не Ален. Я застану его врасплох. Ведь он по–прежнему думает, что мы будем передвигаться на своих двоих, не подозревая об опасности. Нет, здесь все будет по–моему. Я с ним справлюсь.

— Судя по всему, вам очень хочется получить свои денежки, — со злостью заметила мисс Джармен.

— Нет. — Харви устало покачал головой. — Дело не в этом, моя дорогая. Он просто хочет быть Канетоном. А никто и никогда не мог победить Канетона. До сих пор, по крайней мере.

Я торопливо распорядился:

— Подгоните туда машину через пятнадцать минут, если не услышите стрельбы. А уж если… тогда поступайте по собственному усмотрению.

Я спустился по насыпи и, отыскав вход в траншею, нырнул туда.

 

Глава 30

Я сделал несколько быстрых шагов, и бетонные стены плотным кольцом сомкнулись вокруг меня. Дальше я стал продвигаться более осторожно, предварительно ощупывая стены и проверяя пол под ногами.

Траншея представляла собой зигзагообразный бетонный туннель без крыши, так что он не мог простреливаться во всю длину. Бетон был таким же сырым и пористым, как и в стенах блокгауза, оставшегося далеко позади, а грязь, натекшая в туннель сверху, образовала небольшие бугорки, поросшие пучками травы. На дне траншеи когда–то был проложен водосток, однако теперь он представлял собой вереницу вязких лужиц, в которых с бульканьем копошились какие–то мелкие твари.

Где же ты притаился, Ален, где поджидаешь меня? Вот бы узнать. А ведь в былые времена мы с тобой работали вместе, на одной стороне. И я помню, каков ты: стремительный, хладнокровный и безжалостный. А с тех пор, как я слышал, у тебя была богатая практика.

Я вдруг обнаружил, что передвигаюсь пригнувшись. Вот уж глупо. Туннель был достаточно глубоким для того, чтобы по нему можно было идти, выпрямившись во весь рост и не рискуя при этом быть замеченным снаружи. Семь футов в глубину. Всего на один фут глубже могилы. Да и вид отсюда открывался не многим лучше.

Следующий поворот оказался гораздо круче. Осмотревшись, я понял, что нахожусь в огневой траншее третьего рубежа.

Она располагалась перпендикулярно линии ходов сообщения. Также выложенная из бетона, она была шире, и в ее передней части имелась восемнадцатидюймовая стрелковая ступень, на которую могли встать обороняющиеся. А выше, вдоль края траншеи, на остатках рассыпавшегося бруствера, темнела неровная полоска мелкого кустарника.

Я сделал шаг, и что–то хрустнуло у меня под ногами. Эхо тотчас подхватило этот звук, и он громкими раскатами, напоминавшими колокольный звон, разнесся по траншее; существа, возившиеся в лужицах, неожиданно зашевелились, закружились в водоворотах, издавая негромкое чавканье.

Я замер — и звуки тоже. Приподняв ногу, я обнаружил, что раздавил грязно–белый скелет лягушки, и, сделав глубокий вдох, одним прыжком очутился на стрелковой ступени.

Воздух вдруг показался мне удивительно свежим, кустики тихо шелестели на ветру. Только вот ни черта не видно. Впереди меня весь район укреплений был сплошь покрыт невысоким кустарником.

Ален, может, ты притаился там, снаружи, а вовсе не в траншеях? В кустах ты мог бы запросто спрятать целую армию. К тому же ты наверняка не один — это не в твоем стиле. Вас по крайней мере двое, и засели вы по обе стороны тропы, чтобы иметь возможность вести перекрестный огонь. Так что если первые выстрелы не достигнут цели, то, куда бы мы ни рыпнулись, все равно получим свои пули. Ведь вы профессионалы — и эта работа лишится смысла, если вы отойдете в мир иной, так и не получив свои денежки. И вам вовсе ни к чему ввязываться в перестрелку — куда проще покончить с жертвой аккуратным выстрелом из засады.

Я продвигался вдоль стрелковой ступени; здесь не было никаких луж только кучки мокрого песка, просыпавшегося из полусгнивших мешков, образовывавших бруствер. Когда я быстро наклонил голову, ветер резко прекратился, словно я закрыл люк, а воздух снова стал теплым, спертым и душным.

Огневые траншеи имели свою собственную, особенную конфигурацию: зигзаги были четко очерчены, напоминая по форме зубчатую стену, плашмя уложенную на землю. Фронтальные параллели предназначались собственно для ведения боя, задние же (черт, как там они называются?.. ах да, траверсы) для отдыха и перекура, пока кто–нибудь другой воюет.

Я обогнул несколько углов, поочередно передвигаясь от траверса к фронтальной стене и настороженно осматриваясь. Время от времени мне попадались мрачные зловонные входы в углубленные укрытия или же ступеньки, ведущие наверх, к приземистому доту, врытому в бруствер. Доты всегда располагались на фронтальных параллелях.

Тут я заметил рокаду. В этом месте под ней проходил кульверт — мощная бетонная водосточная труба, способная выдержать вес танка. Рядом темнел неширокий лаз в туннель, по которому ползком можно было перебраться на другую сторону дороги.

Я застыл на месте. Теперь я знал: если Ален засел в траншеях, то уж точно не на третьей линии. Он наверняка поставил кого–нибудь по обе стороны рокады… меня аж передернуло при воспоминании о том, как бодро я только что шагал, огибая УГЛЫ.

Обратно я продвигался куда осторожнее. Отыскав ход сообщения, ведущий ко второй линии огневых траншей, я взглянул на часы — шесть из своих пятнадцати минут я уже израсходовал.

Вообще–то между линиями было около семидесяти ярдов, однако благодаря зигзагообразной конфигурации траншеи мне пришлось прошагать ярдов сто. Вдобавок ко всему в одном месте заграждение из колючей проволоки, проложенное поверху, завалилось в саму траншею. Я преодолел ржавые шипы, отделавшись сравнительно легко — всего лишь три–четыре царапины, каждая из которых запросто могла кончиться для меня заражением крови.

Но по крайней мере теперь я сообразил, где нахожусь: колючая проволока, защищавшая траншеи, должна быть проложена на дистанции, превышающей дальность броска ручной гранаты. Таковы были правила войны прежде чем люди начали использовать пикирующие бомбардировщики и бронетанковые колонны вместо гранат…

Гранаты. Есть ли у Алена гранаты? Если он рассчитывал, что мы поедем на машине, — то да. Но он этого не ожидал. Когда надо разобраться всего–то с несколькими людьми на открытой местности, от гранат толку мало. Бог знает сколько дожидаешься удобного момента, а после взрыва не поймешь, то ли они погибли, то ли спрятались в канаве. Так что никаких гранат не будет.

А что же тогда? Очередь из «стэна». Надо только дождаться, когда мы подойдем достаточно близко, чтобы уложить всех разом одной очередью… Кстати, а ведь раньше такая мысль уже приходила мне в голову… Вот только где? Ах да — в Кемпере, когда я обнаружил в машине мертвого водителя, бывшего участника Сопротивления. У него на брелоке еще висела стреляная девятимиллиметровая гильза — вероятно, сохранившаяся с того самого случая, когда он в первый раз убил кого–то из своего новенького «стэна». Романтик. Реалисты воюют ради денег. Как Ален. Или Канетон.

Я остановился перед поворотом и, пригнувшись, внимательно огляделся по сторонам. Ничего. Впрочем, я и не рассчитывал ничего обнаружить. Тем не менее я ни на минуту не забывал, что нахожусь в системе траншей, где изначально было запланировано как можно больше углов, за которыми удобно поджидать противника с оружием в руках.

Неужели я полез сюда за двенадцать тысяч франков? Нет. Я настойчиво требовал у Мерлена подтверждения того, что правда на стороне Маганхарда, что он никого не насиловал и не пытается никого убить, — а, напротив, убить пытаются именно его. Это делало его в моих глазах правым — и меня тоже. Прямо–таки старый, расчувствовавшийся идеалист.

Или же я здесь потому, что я — Канетон?

Я торопливо осмотрелся по сторонам в огневой траншее второй линии и, шагнув на стрелковую ступень, начал двигаться влево, по направлению к рокадной дороге.

Путь до следующего угла неожиданно показался мне очень долгим. Я продвигался очень осторожно и, прежде чем поставить ногу, тщательно нащупывал путь в поисках возможных препятствий, не отрывая при этом взгляда от угла впереди и держа его на мушке.

Напишите на чьей–нибудь могиле «Он погиб за двенадцать тысяч франков», и это ни у кого не вызовет насмешки. Люди сочтут, что этот человек знал, на что идет. Двенадцать тысяч франков — это вполне осязаемая сумма, и ее можно сосчитать. Конечно, всегда можно сказать, что это не бог весть какая сумма, но вы ведь вольны передумать и не зарабатывать эти деньги.

Но Канетон никогда не сделает ставку только лишь на деньги. Положение обязывает, с этим нельзя не считаться, и ради этого можно сделать вещи, которых никогда не сделаешь ради двенадцати тысяч франков…

Следующий поворот был так далеко и вместе с тем ужасающе близко, и я медленно продвигался к нему, в любую секунду ожидая выстрела. И время мое наверняка уже почти что вышло, но я не отваживался смотреть на часы — я должен был смотреть на угол.

Я замер, подняв «маузер» и прицелившись; стоило только чуть шевельнуть пальцем — и на свободу вырвется яркая и шумная очередь огня.

Но ведь Маганхард прав, а Ален — неправ… А я? И тут я вдруг понял: что бы я ни делал, изменить положение вещей мне не под силу. Все, что я мог сделать, это назначить цену, плату за помощь тому, кто прав — или неправ. А возможно, также и цену тому, кто платит.

Медленно, очень медленно, я поднял левую руку и, положив ее на ствол «маузера», на секунду перевел взгляд на светящийся циферблат часов.

Три минуты. Времени как раз хватит, чтобы вернуться и сказать, мол, черт с этими двенадцатью тысячами франков и черт с ним, с Канетоном. Сказать Маганхарду, что его дело все равно правое, независимо от того, прорвется он или нет, и единственное, что имеет значение, — это цена….

Однако времени достаточно и для того, чтобы установить цену, и установить ее правильно. Потому что предстоящий бой по–прежнему планировал я, и совсем не так, как рассчитывал Ален. Потому что я по–прежнему оставался Канетоном — только я, и никто другой. И, разумеется, я смогу заставить себя завернуть за этот угол.

Я сделал три быстрых бесшумных шага и выскочил из–за угла, наставив «маузер» на длинную темную амбразуру дота, взирающую на меня сверху вниз со следующей фронтальной параллели.

Ничего не произошло.

Я осторожно приблизился к амбразуре и оказался всего в нескольких ярдах от продольной траншеи, не имевшей стрелковой ступени. Прямо перед дотом был еще один поворот, но я знал, что за ним никого нет. Если они где и прятались, то наверху, в доте. На углу я остановился, изучая обстановку.

* * *

Это было шестигранное сооружение, встроенное во фронтальный бруствер и оборудованное амбразурами с пяти сторон. Шестая сторона представляла собой вход в траншею: надо было подняться на три ступеньки и пройти через невысокий дверной проем. Я никуда не стал подниматься. Я просто смотрел. Бруствер рядом с дотом отсырел, и песок просыпался на ступеньки… Если за последние несколько недель кто–нибудь проникал в этот дот, то он явно нырнул туда с лету — песок был нетронут. Я взбежал по ступенькам и очутился внутри дота.

Как и в случае с блокгаузом, прежде необходимо было преодолеть задульный конус; вдобавок внутренняя стена имела сложную ломаную конфигурацию, чтобы никто не смог снаружи незаметно подкрасться к свободной амбразуре и открыть огонь. Что ни говори, а дот этот был спланирован самым основательным образом. Я быстро шагнул к задней левой амбразуре.

Из нее просматривался заросший кустами бруствер, а всего в двадцати ярдах темнели прямоугольные очертания другого дота. А между ними над очередным кульвертом проходила рокада.

Теперь я понял замысел проектировщиков: два дота были размещены словно воротные столбы, чтобы охранять с обеих сторон дорогу — единственное уязвимое место во всей системе обороны.

И теперь я знал, где находится Ален со своими людьми — точнее, где он должен находиться. В таких же парных хотах, расположенных у первой линии обороны, — лишь оттуда он смог бы держать под наблюдением кусты и при этом оставаться невидимым. И понял, где он рассчитывает устроить нам ловушку и без труда нас перестрелять: ведь единственное место, где группа людей не сможет рассеяться по сторонам и тем самым сделаться неудобной мишенью, это переход через кульверт.

Сзади до меня донеслось приглушенное урчание «роллса». Мое время истекло. Я спрыгнул обратно в траншею и побежал. Многочисленные повороты больше не тревожили меня — теперь они были моими союзниками и защитниками. И на производимый мною шум тоже было наплевать: притаившийся в бетонном доте Ален, напряженно прислушивающийся к урчанию «роллса», меня даже и не услышит.

Я ворвался во фронтальную линию укреплений, обогнул пару углов и запрыгнул на стрелковую ступень. Шум приближающегося автомобиля чуть не оглушил меня.

Обернувшись через плечо, я увидел его — едва различимое серое облако, плывущее над землей ярдах в семидесяти от меня. И темную фигуру, шагающую рядом с ним: это был Харви.

А за кустами мне был виден и другой дот, расположенный на следующей фронтальной параллели.

Теперь Ален наверняка уже увидел машину и понял — что–то не так. Когда же он будет стрелять? Дождется, пока «роллс» окажется на кульверте, всего в десяти ярдах от него, или же откроет огонь с дальней дистанции, зная, что «роллс» не рискнет свернуть с трассы?

Я побежал вдоль стрелковой ступени, повернул налево, потом направо…

Станет ли Ален использовать осветительные ракеты? Нет — ни за что. Почему я так решил? Да потому, что в былые времена мы никогда их не использовали — ведь они могли одновременно осветить и нас и помешать нам ускользнуть, если дело обернется слишком круто…

Я запрыгнул на стрелковую ступень перед дотом и пронзительно крикнул:

— Свет!

«Роллс» на мгновение остановился, а затем вспыхнули фары дальнего света. Яркий, ослепительный свет обрушился на дот подобно бесшумному взрыву. Изнутри раздался выстрел — это «стэн» пальнул по ослепительной вспышке, но это была бесплодная и смехотворная попытка попасть в нечто непонятное и пугающее.

Я стремительно взлетел по ступенькам и, швырнув внутрь дота маленький «вальтер», завопил:

— Граната!

Должно быть, мысль о гранатах уже приходила ему в голову — и, возможно, он пожалел, что не запасся ими. Он выскочил из–за стены, словно кошка, которой дали пинка под зад.

Я нажал на курок, когда нас разделяли четыре фута. Шквал огня приподнял его, отбросил к стене и на несколько мгновений пригвоздил к ней. Потом он стал медленно валиться вперед. Отступив в сторону, я наблюдал, как он падает в траншею.

Именно в этот момент меня настигла пуля человека, выскочившего из дота следом за ним.

 

Глава 31

Мрак окутал меня со всех сторон, рот был забит слизью, и откуда–то издалека доносилось дребезжание, словно пила с огромными зубцами скребла мой оголенный мозг. А глубоко внутри ощущалась боль. Боль, которую так не хочется тревожить, которую хочется усыпить — и при этом знаешь, что от нее никуда не деться. Разве что провалиться в сон. Просто лечь и уснуть. И, может быть, даже умереть.

Мысль эта резко вернула меня к действительности. Если я и умирал, то по крайней мере еще не умер. Я сплюнул, попытался перекатиться на бок — и меня тут же пронзила вспышка боли.

Я замер, и острая боль постепенно отступила, осталось только тупое нытье в районе живота и ощущение тяжести в ногах. О боже, только не это, только не ранение в живот — пуля в кишках, и остаток жизни на молочной диете. Можно найти врача, который за взятку согласится заштопать небольшую царапину и посчитать это дорожным происшествием, но с пулей в животе не обойтись без операции, а следовательно, и без «приятной» беседы с полицией.

По крайней мере теперь я вновь рассуждал как Канетон. И кстати, каким это образом рана в животе парализовала мои ноги? Я покрутил головой и увидел мертвеца, лежащего поперек моих коленей.

Я осторожно осмотрелся по сторонам. Я лежал у основания ступенек, ведущих в дот, а прямо передо мной валялся труп человека, которого я подстрелил. Фары «роллса» были потушены.

Снова послышался скрежет, только теперь он уже не казался таким отдаленным. Пули свистели и визжали над бруствером, затем кто–то тяжело спрыгнул в траншею. Я поспешно нашарил в грязи «маузер» и тут услышал голос Харви:

— Кейн… вы живы?

— Боже, да я сам не знаю, — раздраженно отозвался я. Шок начал проходить, и меня охватила злость. Главным образом на самого себя.

Он оттащил мертвеца с моих ног.

— Это вы его? — спросил я.

— Да. Вы были слишком поглощены своими переживаниями, стоя на сцене в свете рамп и раскланиваясь.

— Но ведь вы были ярдах в пятидесяти отсюда, — сказал я, все еще сердито. — Вы просто не могли в него попасть из такого маленького револьвера.

— Если вы перестанете удивляться тому, на что способны другие, то не будете так часто получать по башке.

— Да не по башке, черт возьми, а по животу, — отозвался я. Но он молча прошел мимо меня и перевернул на спину другого мертвеца. Меня вдруг осенило, что неплохо было бы выяснить, куда же я ранен.

На левом боку под ребрами красовалась рваная дырка — должно быть, пуля прошла насквозь и здесь вышла. За свою хитрость и сообразительность я схлопотал пулю в спину. Ощупав себя сзади, прямо под лопаткой я нашел дырку поменьше.

Я решил, что живот, вероятно, не задет, а поскольку трудностей с дыханием я не испытывал — то и с легкими все в порядке. Тут я заметил, что Харви сидит на корточках возле меня.

— У меня сломано ребро. Или два, — сказал я. — Зацепило на выходе.

— Возможно. У него был «зауэр» калибра 7,65. — Харви бросил в грязь небольшой пистолет. — Пули у него размером с земляной орех, так что вам повезло. Дойти до машины сможете?

— Мы так далеко зашли. Вряд ли это будет много дальше.

— Это вы далеко зашли, — поправил он меня, — впрочем, радоваться–то рано. Если хотите знать, среди этих парней Алена нет. Он со своим «стэном» затаился в доте по ту сторону дороги.

Конечно, я всерьез не рассчитывал, что мы убили Алена, но втайне на это надеялся.

— Ален там не останется, — сказал я. — Он отступится, если поймет, что мы все равно пытаемся прорваться. Он же профессионал, а теперь перевес на нашей стороне.

— Все еще играем в Канетона, да? — Он выпрямился и отступил на шаг. — Ладно, а теперь поглядим, как вы смотритесь на ногах.

Я сделал глубокий вдох — что было ошибкой — и попытался подняться. Процедура вставания была долгой и мучительной, мне казалось, что я карабкаюсь на небоскреб, а злобные карлики беспрестанно вонзают мне в бок свои топорики. Однако немного погодя я выпрямился и тяжело привалился к стене.

— Я бы сказал, что за вас поработала стена, — ехидно заметил Харви.

— Я выкурю его оттуда, — прорычал я. Дышать я старался часто и неглубоко, чтобы не напрягать ребра. — Принесите мне из машины канистру с бензином.

— Рекомендуемый способ уничтожения дотов. — Он по–прежнему не сводил с меня глаз. Вдруг вдалеке послышались крики. Мы оба оглянулись и посмотрели в сторону границы. На фоне темного силуэта горы мелькали колеблющиеся огоньки, словно там бежали люди с зажженными фонарями.

— А вот о легавых–то я совсем забыл, — задумчиво произнес Харви. — Если мы вернемся, то снова окажемся в Швейцарии. — Он резко повернулся ко мне. — А вы–таки втянули нас в это дело, а?

— Принесите бензин.

— Где вы будете?

Я кивнул в сторону кульверта.

— На той стороне дороги.

Он кивнул и поспешил назад по траншее.

* * *

Когда я пополз вдоль кульверта, маленькие топорики снова принялись за работу, но я справился. Затем крадучись преодолел оставшиеся восемь футов до поворота в траншею, которая вела к доту.

Осторожно опустившись на колени, я быстро выглянул из–за угла. Узкий темный глаз дота смотрел прямо на меня.

Я отпрянул назад. Дот предназначался для прикрывая не только рокадной дороги, но и самой траншеи. Чтобы помешать противнику продвигаться по траншее, если ему удалось в нее проникнуть. Собственно говоря, именно эту функцию он и выполнял сейчас в отношении меня — если Ален все еще там.

— Alain, — тихо позвал я. — Voici Caneton. C'est tout fini, Alain Ален.

Дот оставался безмолвным.

Я забрался на стрелковую ступень, отыскал местечко, откуда он хорошо просматривался сквозь кусты и груды сырого песка, положил рядом «маузер» и стал ждать. В лунном свете, неожиданно залившем дот, он стал грязно–белым, оставаясь таким же холодным и безмолвным, как обратная сторона луны.

Ты еще там, Ален? Неужели забыл, что замкнутое пространство может превратиться в ловушку? Черт побери, ты ведь профессионал — ты наверняка уже выскользнул оттуда и смылся. Бросил это дело, посчитав его безнадежным, и решил, что не стоит зарабатывать эти двенадцать тысяч или сколько там тебе причиталось…

Тут раздался шум и треск и амбразура озарилась яркой вспышкой. Короткая, быстрая очередь, когда человек знает, куда стреляет. Должно быть, Харви уже добрался до машины.

Я сделал два одиночных выстрела и пригнулся, отчаянно бранясь. Вслед за выстрелами у меня за спиной послышались возбужденные крики полицейских, пробиравшихся по траншеям от приграничного шоссе.

Но, черт побери, Ален, ты же не должен там находиться. Ты все забыл. Когда обстоятельства складываются против тебя, ни за что нельзя оставаться в замкнутом пространстве — это может тебя погубить. И погубит — потому что теперь мы не отступимся.

В кульверте позади меня послышались быстрые шаги, и несколько мгновений спустя Харви прошептал:

— Я принес канистру — куда ее бросать?

— Бросать буду я. Прикройте меня, когда я буду огибать угол; из дота этот участок хорошо просматривается.

Не выпуская из рук канистру, он бесстрастно произнес:

— В чем дело? Одной медали вам мало?

— Я с ним разделаюсь. Давайте сюда бензин.

— Послушайте, герой, — мягко сказал он. — Вы что, хотите отважно прохромать туда и геройски погибнуть, получив пулю промеж глаз? У нас слишком мало времени. Прикройте меня.

Что и говорить, заварил эту кашу я, а он теперь вынужден нас вытаскивать.

Я кивнул.

— Пока он не выстрелит в меня, ничего не предпринимайте.

— О'кей. А куда мне бросать эту штуку — на крышу, чтобы бензин потек вниз и залил амбразуру?

— Алена это не остановит. Бросайте внутрь.

Он отвел взгляд, потом снова повернулся ко мне и спросил:

— Вы действительно можете выстрелом поджечь бензин?

— Да.

Он осторожно прошел по стрелковой ступени до угла. Дождавшись, пока он туда доберется, я поднял голову и принялся методично обстреливать амбразуру одиночными выстрелами. Первая пуля подняла под ней облачко пыли, а вторая попала прямиком внутрь дота. С расстояния в восемь ярдов из «маузера» можно палить с такой же уверенностью, с какой нейрохирург орудует скальпелем в мозгах. Третья пуля тоже угодила в амбразуру.

Тут загрохотал «стэн», и вокруг меня застучали пули разбрасывая комья сырого песка. В этот момент Харви, сделав стремительный бросок, выскочил из–за угла.

Ален забыл и еще один урок — он позволил отвлечь себя. Я переключил «маузер» на автоматическую стрельбу и выпустил очередь, которая подняла облако пыли вокруг амбразуры и задела крышу дота. «Стэн» замолчал.

Харви не мешкая взлетел по ступенькам; мне были видны его голова и плечи, возвышавшиеся над бруствером; здоровенную канистру он держал кверху дном, оставляя за собой дорожку из бензина.

И угодил прямиком в объятия выскочившего из дота Алена.

Какое–то мгновение они стояли друг против друга, причем так близко, что Ален не мог воспользоваться «стэном», — а Харви не успел выхватить револьвер. Затем они отскочили в разные стороны. Харви бросил канистру и вцепился ему в запястье; Ален ударил его прикладом «стэна» и столкнул со ступенек.

Я выпрямился и, выбросив вперед руку с «маузером», нажал на спусковой крючок. Он выстрелил всего один раз — и патроны кончились. Ален пригнулся, затем хладнокровно навел свой «стэн» и прицелился вниз, в траншею.

Но Харви опередил его.

Я увидел отблеск вспышки — и Ален заполыхал ярким пламенем.

Я и прежде видал, как горит бензин, но почему–то забывается, как стремительно он вспыхивает. Ален, должно быть, запачкался в бензине, наткнувшись на канистру; ступеньки тоже были залиты горючим. В долю секунды он обратился в пылающий факел.

Он не стал стрелять в Харви. Он повернулся — фигура, объятая пламенем, — попытался сбить огонь с глаз горящей рукой, а затем принялся выпускать прицельные очереди поверх моей головы в сторону «роллса». Он очень многое подзабыл, но только не то, зачем он здесь.

Харви снова выстрелил. Пылающий силуэт зашатался на ступеньках, не выпуская из рук строчащего «стэна», и с шипением рухнул на дно траншеи.

Я опустил голову на мокрый песок; к горлу подступила неудержимая тошнота.

Харви встретил меня возле рокадной дороги; обожженный, весь в грязи и насквозь промокший, он шел медленно и устало. Позади него, в траншее, все еще плясали языки пламени, а позади меня, всего в нескольких сотнях ярдов, мелькали фонарики полицейских. Но почему–то теперь они казались чем–то несущественным.

— Похоже, мы выиграли эту войну, — сказал Харви. Голос его прозвучал уныло и безжизненно, безо всякого выражения.

— Да, — отозвался я и приготовился выслушать дифирамбы в честь моих блестящих идей. Однако вместо этого услышал:

— Мне бы выпить.

— И мне тоже.

Мы медленно направились к «роллсу», который переехал кульверт и остановился возле траншей передовой линии. Подойдя к машине, я сказал:

— Возьмите у меня из кейса кусачки. Возможно, впереди нам встретится колючая проволока.

Он забрал их и зашагал перед автомобилем, но вдруг остановился и тихо произнес:

— Бернар. А теперь еще и Ален. — Но голос его звучал все так же безжизненно. Он не испытывал никаких эмоций по этому поводу. Во всяком случае — пока.

 

Глава 32

Пять минут спустя мы уже были в Лихтенштейне и вырулили на автостраду, с которой съехали за три километра до границы. «Роллсу» изрядно досталось, но на то они и рассчитаны, а пятьдесят ярдов, да еще в темноте — слишком большое расстояние для «стэна». Тем не менее одна фара была разбита, пулевые отверстия усеивали ветровое стекло и обе левые дверцы, а еще одна пуля пробила решетку радиатора. Неизвестно было, поврежден ли сам радиатор — впрочем, это мы, безусловно, выясним на горной дороге, ведущей в Штег.

Я сидел сзади рядом с Маганхардом, морщась при каждом толчке и проливая коньяк на рубашку. Харви расположился впереди, рядом с мисс Джармен.

Маганхард не произнес ни единого слова, но выглядел столь же бесстрастным, как и прежде.

Через несколько миль Харви обернулся и, опустив перегородку, спросил: — Может, остановиться где–нибудь, не доезжая Вадуца, и поискать доктора?

Маганхард встрепенулся и посмотрел на меня.

— Вы ранены?

— Во всяком случае, не смертельно. И вряд ли у вас есть знакомый доктор, который с готовностью назовет дырку от пули комариным укусом. Кроме того, не стоит забывать о Галлероне.

— Думаете, нас ждут неприятности? — спросил Харви.

— Не слишком большие. Не мог же он заключить контракты со всеми наемными убийцами Европы. А если даже и заключил, то наверняка расставил их в укрепрайоне.

Немного погодя Маганхард промолвил:

— Мистер Кейн, когда я говорил вам, что хочу прорваться через границу, я не думал, что для этого будет необходимо сжигать человека заживо, как вы только что проделали.

— Никто не думал, что это будет необходимо, мистер Маганхард, — устало отозвался я. — Так уж вышло. При такого рода профессии люди не всегда погибают с бесстрашной улыбкой на устах и с теплыми словами, обращенными к матери.

— Мне казалось, вы с ним были знакомы!

— Был. И мне жаль, что он сгорел, если от этого кому–нибудь легче. Но никто не принуждал его сидеть там со «стэном» в руках.

Несколько секунд он размышлял, потом сказал:

— Наверное, они пришли туда, чтобы убить или быть убитыми. Возможно, это было честной игрой.

— Вы приписываете им излишнюю сентиментальность. Они пришли, чтобы убить — и точка. Если бы они считали, что есть шанс погибнуть, то не взялись бы за эту работу. — Я покачал головой. — Оттого что Ален умер столь ужасной смертью, он не сделался Святым Франциском.

— Во всех остальных случаях у вас не было выбора — стрелять или нет, — заметила мисс Джармен. — Первыми начинали они. Но на сей раз все устроили вы сами. Вы заварили эту кашу.

— Я, конечно, мог высунуть голову из траншеи, — огрызнулся я, — и предоставить им возможность открыть огонь первыми — если бы это сделало меня более добродетельным в ваших глазах. Только, черт побери, тогда я наверняка лишился бы головы.

— Я не это имела в виду. — Голос ее звучал холодно и едва заметно дрожал — и отнюдь не из–за ветра, проникавшего сквозь пулевые отверстия. Она тоже видела, как сгорел Ален. — Я хочу сказать, что, наверное, мы могли бы поступить как–то иначе, чтобы…

— Наверное, могли, — мрачно отозвался я, стараясь не думать, что именно мы могли бы сделать.

* * *

У Тризена мы повернули направо и по извилистой дороге стали подниматься к Тризенбергу и расположенному за ним Штегу. Вот теперь нам предстояло выяснить, как обстоит дело с радиатором.

— Мотор перегревается, — заметила мисс Джармен.

— Продолжайте ехать дальше. Не снижайте скорость.

Что она и сделала. Мы вписались в серию поворотов столь же стремительно, как это проделал бы Морган, — и имея в наличии всего одну фару. Задачу облегчало то обстоятельство, что путь был свободен: жители Лихтенштейна придерживаются мнения, что, за исключением часов, отведенных на делание денег, все оставшееся время разумнее всего потратить на сон. С тех пор как мы пересекли границу, нам встретились лишь один велосипедист да туристический автобус.

Когда приблизились огни Тризенберга, заморосил мелкий дождик. Харви склонился чуть ли не к самым коленям мисс Джармен, чтобы взглянуть на температуру радиатора.

— Стрелка почти зашкаливает, — сообщил он. — Далеко нам не уехать.

— Поезжайте.

— Боже, да у нас взорвется цилиндр.

— В этом движке полно цилиндров. Не вздумайте останавливаться.

— Мы не доедем до Штега, если не остановимся, чтобы охладить его, — бесстрастно сообщила девушка.

— Если мы не доберемся туда как можно скорее, ехать будет бессмысленно.

Маганхард повернулся ко мне.

— В нашем распоряжении почти полтора часа.

— Вы так думаете? Не вы ли говорили мне, что Галлерон не станет убивать Флеца, пока охотится за вами? Что ж, возможно, теперь он уже знает, что убить вас ему не удастся — тогда его единственной надеждой останется покончить с Флецем, а затем воспользоваться своим перевесом голосов над вами.

Он задумался. Потом с подозрением спросил:

— А откуда ему известно, что я не умер?

— К настоящему моменту Морган, вероятно, уже позвонил генералу, а генерал — Галлерону. К тому же у Галлерона наверняка имелась договоренность с Аденом и компанией — они должны были позвонить ему и сообщить, что работа выполнена. Как бы то ни было, никто не сообщил ему, что вы мертвы, так что сейчас он, наверное, изрядно нервничает.

Мы миновали Тризенберг, и шоссе сменилось проселочной дорогой, петляющей между обрывистыми горными пастбищами. От двигателя повеяло едва уловимым запахом раскаленного металла, и послышался негромкий неровный стук.

— По–моему, мотор сейчас заглохнет, — объявила мисс Джармен.

— Еще нет. Это просто клапаны перегрелись. Мы их охладим, когда заберемся повыше в горы, где есть снег.

— Если герр Флец действительно мертв, тогда с моей стороны будет ошибкой продолжать путь, — заявил Маганхард.

— Еще большей ошибкой будет не убедиться в этом.

Мы продолжали петлять по извилистой дороге. Дождь усилился, и стало холоднее, а когда на поворотах луч фары выхватывал из темноты горные склоны, сквозь сосны виднелась нависшая над нами туча.

Двигатель теперь уже издавал звуки, весьма напоминавшие щелканье кастаньет. Харви обернулся, собираясь что–то сказать.

Внезапно нам в лицо ударил ослепительный свет фар. Девушка резко нажала на тормоза.

* * *

Должно быть, благодаря нашей единственной фаре водитель встречной машины принял нас за мотоцикл, потому что продолжал ехать. Затем его тормоза завизжали, словно душа грешника, только что прибывшая в ад, и фары начали описывать зигзаги, когда машину повело юзом. Послышался протяжный душераздирающий треск. «Роллс» слегка вздрогнул и остановился.

Харви уже стоял на подножке с револьвером в руке. Я схватил пустой «маузер» и попытался встать на ноги, но, ощутив острую боль в боку, упал на сиденье.

К нашему переднему бамперу был под углом прижат большой черный немецкий седан, левый бок которого напоминал небрежно вскрытую консервную банку. На бампере «роллса» осталось, наверное, всего пара царапин.

В наступившей тишине Харви четко скомандовал:

— Выходите медленно и с пустыми руками.

Водитель стремительно выскочил из кабины, в ярости размахивая руками и бранясь на чем свет стоит. Это был Анри Мерлен.

Я осторожно перелез через ноги Маганхарда и сказал:

— Спокойно, Анри, морская пехота прибыла на место.

Он вытянул шею и пристально вгляделся сквозь моросящий дождь.

— Канетон? Pas possible! Это действительно вы! Вы просто великолепны! — Он протянул руки, намереваясь похлопать меня по плечам. Я осторожно увернулся.

Маганхард вылез из машины следом за мной. Мы стояли между машинами, в стороне от лучей фар, освещаемые мягким отблеском их света. Я увидел невеселую ухмылку Мерлена — и тут же лицо его исказила гримаса отчаяния.

Он развел руками.

— Но теперь… теперь это не имеет значения. Он… они… — Мерлен замолчал, пытаясь собраться с мыслями.

— Добрый вечер, месье Мерлен, — спокойно сказал Маганхард.

Мерлен повернулся к нему.

— Четверть часа назад я приехал… к месье Флецу… И не нашел никакого Галлерона… а Флец мертв.

И снова повисла тишина. Что–то легко коснулось моего лица. Я поднял голову — в свете фар над дорогой, подобно мотылькам, кружились пушистые снежинки. Мы достигли зоны снегов.

Маганхард посмотрел на меня, а затем тихо, с горечью произнес:

— Похоже, этот Галлерон воспользовался вашим советом.

— Он имел возможность купить совет получше моего.

— А он не дурак, — заметил Маганхард. — Еще час назад он делал ставку на мою смерть. Теперь же он делает ставку на меня живого. Так что… нам нельзя туда ехать.

— Мы могли бы потихоньку подкрасться и взглянуть на труп, — предложил я.

— Галлерон наверняка затаился где–нибудь неподалеку, поджидая меня.

— Но ведь еще не полночь. Может быть, все же поедем и посмотрим на труп?

Раздался щелчок — это девушка открыла капот автомобиля, а затем послышалось протяжное шипение, когда первые снежинки упали на раскаленный двигатель.

Маганхард терпеливо, но настойчиво продолжал:

— В соответствии с правилами «Каспара» время, установленное для встречи, — это крайний допустимый срок. Если все акционеры собрались раньше назначенного времени, собрание автоматически считается открытым. Поскольку герр Флец мертв, а туда прибуду я и этот Галлерон, все акционеры окажутся присутствующими. Следовательно…

— А он не станет созывать никаких собраний, — весело заявил я, — поскольку я запихну ему пушку в глотку. Так что поехали и поглядим…

— Господи, — подал голос Харви, — да можно подумать, что вы выставляете свою кандидатуру на выборах — так методично вы каждые десять секунд повторяете одно и то же. Значит, вы желаете поехать и взглянуть на труп? О'кей, поехали поглядим, если это вас утешит.

— Ладно, — отозвался я. — Согласен, если вы так настаиваете.

Подошла девушка и встала рядом со мной.

— Как там мотор?

— Я сняла крышку с радиатора, но нужно залить что–нибудь внутрь. Снега ведь пока что нет.

— Вылейте воду из машины Мерлена.

Мерлен хотел было ужаснуться, но, вспомнив, что случилось с его автомобилем, лишь пожал плечами.

Харви вместе с девушкой отошли в сторону. Крупные хлопья снега медленно кружились вокруг нас.

Мерлен кашлянул и сказал:

— Канетон… прошу прощения, но… — Он повернулся к Маганхарду и официальным тоном заявил: — Месье, будучи вашим адвокатом, считаю своим долгом предупредить вас о возможной опасности. Отправляться в этот дом было бы рискованно и опасно. А посему… я обязан посоветовать вам не ходить туда.

Маганхард нахмурился.

Тут вмешался я:

— Не будучи вашим адвокатом, я бы сказал, что после всего этого неплохо было бы познакомиться с Галлероном.

Маганхард бросил на меня острый взгляд.

— Я не желаю больше никакой стрельбы!

Я повел плечом.

— Как скажете. Вы же здесь главный. — Он подозрительно уставился на меня, я же продолжал: — Впрочем, нет нужды торопиться с принятием решения. Давайте–ка сначала проясним вопрос, составляющий предмет спора.

Он раздраженно мотнул головой, стряхивая облепившие его снежинки.

— Холодно здесь.

— Будет куда холоднее, когда вы лишитесь своего пая в «Каспаре», утешил его я. — А теперь давайте разберемся: «Каспар» владеет акционерным капиталом, составляющим сорок тысяч швейцарских франков, верно? Полагаю, в десяти–или стофранковых акциях?

— В десятифранковых.

— Значит, всего имеется четыре тысячи акций. Сколькими владеете вы лично?

— Вы уже и так знаете. У меня тридцать три процента.

— Вы не поняли моего вопроса. Сколько у вас акций?

Стало очень тихо, только хлопья снега продолжали медленно кружиться в воздухе. Харви и девушка проплыли мимо, словно темные призраки на фоне яркого света фар, вылили воду из машины Мерлена в пустую фляжку из–под коньяка, затем залили ее в «роллс».

Маганхард ссутулился и сказал:

— Это надо будет посчитать. Но главное — это процентное выражение.

— Разумеется… но на сертификатах владельцев акций указано только их количество. Итак, вы оба знакомы с Флецем, а я — нет. Так что поправьте меня, если я ошибусь. Если я правильно понял, неделю назад к нему заявляется Галлерон, предъявляет свой сертификат, говорит: «Акции Хайлигера теперь принадлежат мне, давайте назначим собрание акционеров и продадим всю компанию целиком», — и тут Флец вспоминает, как сложно вам будет туда добраться, и ударяется в панику. Я прав?

Маганхард и Мерлен посмотрели друг на друга.

Мерлен развел руками и пробормотал:

— C'est possible.

— Возможно, так оно и было, — медленно произнес Маганхард. — Но…

— Возможно, он запаниковал слишком рано. Однако Флец знал, что этот сертификат может принадлежать только Хайлигеру, доля которого составляет тридцать четыре процента, что при голосовании обеспечивает ему численный перевес над любым из двух других совладельцев. Однако на сертификате на предъявителя ничего такого не написано: ни имени, ни процентов. Только количество акций, принадлежащих владельцу. А Флец тоже привык оперировать процентами. Так что, возможно, он даже не потрудился разобраться и посчитать. Ну как, вы–то уже посчитали свои акции?

— Будьте так любезны… — холодно изрек Маганхард.

Тут я обнаружил, что для пущей убедительности наставил на него «маузер». Патронов в нем по–прежнему не было, но откуда ему было об этом знать?

— Извините.

— Я владею 1320 акциями.

— Верно. И это составляет тридцать три процента. А тридцать четыре процента составят 1360–акций. Так легко перепутать эти цифры, правда? Особенно если вы привыкли оперировать процентами. А вдруг тут–то Флец и допустил оплошность и не заметил, что на сертификате Галлерона значилось всего 1320 акций, так же как на вашем, так же как на сертификате Флеца?

Он озадаченно воззрился на меня.

— Вы хотите сказать… это фальшивка?

— Зачем было бы подделывать сертификат и при этом ставить на нем неправильное количество акций? Нет, он настоящий — только это не сертификат Хайлигера. Тот сертификат сгорел вместе с ним самим в авиакатастрофе. Нет, он ваш. И теперь вы не владеете в «Каспаре» ни единым сантимом. Ну и каково вам — ощутить себя нищим?

Воцарилось долгое молчание.

Я невозмутимо продолжал:

— Полагаю, когда на вас свалилось обвинение в изнасиловании, это ограничило вашу свободу передвижения, так что вы расширили полномочия Мерлена как вашего адвоката. Наверное, вы даже передали ему на хранение множество важных документов или же, возможно, уполномочили его забрать их для вас из банковского сейфа. Смею предположить, одним из этих документов был сертификат «Каспара».

Я улыбнулся Мерлену. Он не отрываясь смотрел на «маузер», который, в свою очередь, смотрел аккурат ему в живот.

— Согласитесь, Анри, любой француз сумеет симулировать бельгийский акцент — черт, да я и сам бы смог. Во всяком случае, достаточно прилично, чтобы одурачить любого жителя Лихтенштейна, например Флеца. А теперь, будьте добры, верните мистеру Маганхарду его десять миллионов фунтов… Галлерон.

Он медленно поднял глаза и печально улыбнулся.

— По закону, разумеется, сертификат на предъявителя принадлежит тому, кто держит его в руках. Но, возможно, мы действуем не строго в рамках закона. — Он вздохнул и полез за отворот плаща. Рядом со мной раздалось три выстрела подряд. Лицо Мерлена озарилось яркими вспышками. Несколько секунд он стоял, не сводя с Маганхарда застывшего взгляда; потом медленно осел на землю.

Я стремительно развернулся и выбил «уэбли» из руки Маганхарда.

Из–за снежной завесы, неслышно ступая, появился Харви с револьвером на изготовку.

— Что за дьявольщина тут происходит?

— Мы познакомились с месье Галлероном. — Я кивнул на Мерлена. — Вот, можете сами познакомиться.

Харви взглянул на меня, затем осторожно подошел к трупу, внимательно посмотрел на него и покачал головой.

Маганхард стоял, плотно зажмурив глаза; растаявший снег струйками стекал по его лицу и очкам, поблескивая в отраженном свете фар.

— Добро пожаловать в Клуб убийц, — произнес я.

Маганхард медленно открыл глаза.

— Он мертв?

Я кивнул.

— На самом деле это совсем не трудно, правда? — Но лучше бы я не забывал, что у него оставался этот чертов револьвер.

Вернулся Харви.

— Он действительно был Галлероном?

— Да. Ну что, так и будем стоять и обмусоливать сие открытие среди метели или же это может подождать?

— Может подождать. Но с ним–то как быть?

— Обчистите его карманы и запихните в «роллс». До наступления утра нам придется избавиться от этой машины, так что пускай он составит ей компанию.

На машине Мерлена были номера Лихтенштейна, так что она наверняка была взята напрокат — скорее всего на имя Галлерона. Впрочем, это не имело значения.

— Но ведь его найдут, — с сомнением возразил Харви.

— Боже, да за нами тянется след из мертвецов от самой Атлантики, — огрызнулся я. — Еще один труп так запутает дело, что легавые никогда в этом не разберутся.

И это было недалеко от истины. За определенной чертой преступление может оказаться столь запутанным, что легавые понимают: ни один суд присяжных и ни один судья в мире не сумеет в нем разобраться — даже если разберутся они сами. А в довершение ко всему, обнаружить труп французского адвоката, выдававшего себя за бельгийского бизнесмена, в Лихтенштейне в автомобиле известного британского подданного, постоянно проживающего в Швейцарии, — это будет стоить головной боли, которую не снимешь и десятком таблеток аспирина.

Харви кисло улыбнулся, склонился над Мерленом и вскоре подошел к нам с пачкой документов и небольшим автоматическим пистолетом. Я взял самый большой из документов: жесткий, сложенный пополам лист бумаги, на развороте которого красовалось орнаментальное тиснение и большая печать, смахивающая на объявление о розыске Робина Гуда. Сертификат «Каспара». В течение нескольких секунд я был очень богатым человеком.

Я передал документ Маганхарду.

— Полагаю, это ваше. А теперь давайте поднимемся по склону на это ваше собрание.

— Но герр Флец мертв, — едва слышно возразил он.

— Не будьте таким наивным. Заявив об этом, Мерлей использовал свой последний шанс остановить вас: вас он мог бы убить позже, прежде чем вы успели бы во всем разобраться. Но, используя ваш сертификат, он был заинтересован в вашей гибели, а также в том, чтобы Флец оставался в живых. Теперь все встало на свои места.

Харви перетащил труп Мерлена в багажник «роллса». Маганхард, глядя прямо перед собой, осторожно забрался в машину. Я подобрал «уэбли» и, тщательно протерев его, выбросил в поле.

А теперь мы, возможно, сумеем подняться на гору и спокойно провести собрание акционеров компании.

 

Глава 33

— Значит, все вы в действительности работали на одного и того же человека, — резюмировала мисс Джармен. — Вы с Харви и те — Бернар, Ален и все прочие. Все вы работали на Анри Мерлена.

Я кивнул.

— Совсем как христиане и львы на арене. На самом деле все они работали на старого доброго императора Нерона.

— Вряд ли христиане представляли себе это подобным образом, — ехидно заметила она.

— Думаю, и львы тоже.

Мы сидели вокруг большого камина в гостиной Флеца и пили виски. Это была просторная комната, обшитая деревянными панелями, которая выглядела бы впечатляюще, если бы так сильно не смахивала на швейцарскую сувенирную лавку. Всякий раз, когда Флец присовокуплял к своему состоянию очередной миллион, он знаменовал сие событие приобретением очередной дюжины часов с кукушкой и резных полочек, уставленных фарфором и раскрашенными деревянными фигурками.

Сам Флец оказался суетливым маленьким человечком, который едва не впал в ступор, когда мы вошли к нему торжественным строем, размахивая пистолетами, и принялись пачкать кровью его ковры.

Мисс Джармен поработала на славу: раздобыла горячей воды, антисептик и оказала мне первую помощь, между тем как Маганхард отвел Флеца в уголок, дабы поведать ему об истинном положении вещей. Но, по–моему, до того вряд ли все дошло в полном объеме, даже на швейцарском немецком. Флец просто был не в состоянии поверить, что на такой большой, чудесной, красочной почтовой открытке, в таком замечательном мирке может быть столько зла.

Затем Маганхард присоединился к нам и устроился перед камином.

— Так вы считаете, мистер Кейн, что месье Мерлен спланировал все это с самого начала?

— Нет, этого он не смог бы сделать. Должно быть, он подстроил ложное обвинение в изнасиловании, надеясь, что вы расширите его полномочия. В конце концов он мог предугадать вашу реакцию — что вы предпочтете держаться в стороне, нежели опротестовать обвинение. Тогда ему требовалось лишь одно — дождаться удобного случая, чтобы превратить свои полномочия в наличность. Когда Хайлигер врезался в гору, а вы застряли в Атлантике, он получил свой шанс. Все остальное — лишь следствие этого. Чего я никак не пойму, — это почему вы отдали ему на хранение сертификат стоимостью в десять миллионов фунтов стерлингов.

В голосе Маганхарда ощущался едва уловимый налет былой чопорности.

— Поскольку меня могли арестовать, с моей стороны было бы неразумно держать при себе подобный документ. И, разумеется, я отдал распоряжение, что если кто–нибудь появится на собрании акционеров «Каспара» с моим сертификатом, следует принять определенные меры предосторожности, чтобы убедиться, что он является его законным владельцем.

Я кивнул.

— Однако, поскольку Галлерон, то бишь Мерлен, выдавал его за сертификат Хайлигера, никаких мер предосторожности принимать не стали бы.

— Но если Мерлен все равно намеревался нас убить, зачем же он отправил с нами вас с Харви? — спросила мисс Джармен. — Или почему не послал этих двоих — Бернара и Алена, которые сначала делали бы вид, что охраняют нас, а потом бы убили?

— Все дело в том, что Мерлен рисковал собственной шкурой. Не забывайте, всем было известно, что Мерлен — адвокат Маганхарда и что он организует эту поездку. Так что, когда в итоге вы оказались бы трупами, определенная доля ответственности и вины в любом случае лежала бы на нем. А если бы потом выяснилось, что он не обеспечил вас эскортом или же приставил к вам кого–нибудь, кто остался бы в живых, в то время как вы погибли, это выглядело бы подозрительным. А поскольку он был виновен, то не мог позволить себе рисковать и вызывать какие бы то ни было подозрения. Вот почему он навязал вам Харви — заставил вас взять его с собой, несмотря на то, что Маганхард считал — никакой стрельбы вообще не будет. Таким образом, когда все было бы кончено, создавалось бы впечатление, что Мерлен сделал все от него зависящее — и вина целиком легла бы на Галлерона. Его это вполне устраивало — ведь у Галлерона не было никакого прошлого, отыскать его след было бы невозможно, да и в любом случае он собирался исчезнуть, как только «Каспар» превратился бы в наличные. Возможно, он нанял Алена и Бернара под именем Галлерона, так что они не знали, на кого работают, и не смогли бы его выдать. — Я взглянул на девушку. — Я же говорил вам, что львы, возможно, тоже не знали, что они работают на Нерона.

Она вскинула брови.

— Значит, христиане — это мы, так? Я и не знала, что христиане едят львов.

Я одарил ее лицемерной улыбкой и торопливо продолжал:

— Таким образом, Мерлен мог снова вернуться в образ Мерлена, разжившись лишними десятью миллиончиками на анонимном счету в швейцарском банке. И не было б никакой нужды удирать в Бразилию и превращаться в какого–нибудь Джо Смита. — Тут я кое о чем вспомнил и повернулся к Маганхарду: — Разве вы не собираетесь проводить собрание акционеров компании?

— Собираемся. Но герр Флец весьма кстати напомнил мне, что мы не располагаем доказательствами того, что сертификат Макса уничтожен. Все еще остается вероятность того, что его наследник появится с сертификатом до полуночи. Следовательно, до той поры мы обязаны ждать. — Он украдкой бросил на Флеца мрачный взгляд, показывающий, что мысль о такой возможности уже приходила ему в голову. — Но, между прочим… ведь герр Флец мог бы опознать в месье Мерлене этого самого Галлерона.

— Мог бы, но риск был не слишком велик. Полагаю, в соответствии с правилами «Каспара», Флец не может надолго покидать Лихтенштейн, так что вряд ли он когда–либо еще встретился бы с Мерленом. А когда сделка была бы совершена, через месяцок–другой Флец мог бы спокойненько свалиться с горы.

Флец сделался белее свежевыпавшего снега и выронил бокал. Маганхард натянуто, но удовлетворенно улыбнулся.

— Но кто же тогда убил того человека в «ситроене», в Кемпере? — снова задала вопрос мисс Джармен.

Я пожал здоровым плечом.

— Думаю, что Мерлен. Пистолет Мерлена сейчас у Харви, но, по–моему, калибр тот же самый.

Харви вроде бы удивился, затем полез в карман и, достав маленький автоматический пистолет, внимательно осмотрел дуло.

— Калибр 6,35, — сказал он. — Все верно.

— Но в тот вечер Мерлена в Кемпере не было, — возразила девушка. — Вы же звонили ему в Париж в четыре часа или около того.

— Ему и не нужно было там находиться, — отозвался я. — Возможно, водитель узнал его и тем самым подписал себе смертный приговор. И я не сразу дозвонился до него в Париж. Я позвонил туда, и он перезвонил мне через несколько минут. Времени вполне бы хватило, чтобы позвонить из Парижа в Кемпер и попросить его связаться со мной. А в следующий раз мы разговаривали с ним лишь после полудня. К тому времени он уже смог бы вернуться в Париж.

Она задумчиво кивнула, потом сказала:

— Значит, это телефонные звонки накликали на нас неприятности…

— Ну да. Собственно говоря, накликал я сам.

Она лишь посмотрела на меня и промолчала.

* * *

Харви поднялся и, не дожидаясь приглашения, угостился очередной порцией виски. Девушка наблюдала за ним с непроницаемым выражением лица.

— А что будет теперь? — поинтересовался Маганхард.

Я слегка повел плечом.

— Французская полиция задергается, швейцарская тоже встанет на уши. А завтра первым делом сюда заявятся лихтенштейнские легавые. Однако до тех пор, пока вы будете продолжать клясться и божиться, что находились здесь еще до того, как границу перекрыли, они не предъявят обвинение живому миллионеру на оснований показаний нескольких мертвецов. Даже и пытаться не станут.

— Бедные старые львы, — тихо произнесла девушка.

Маганхард снова подал голос:

— А как насчет… обвинения, выдвинутого против меня во Франции?

— Оно развалится. Женщина, на показаниях которой держится обвинение, вскоре получит письмо от Мерлена, датированное несколькими месяцами раньше, в котором будет сказано, что он распорядился отправить его в случае своей смерти. А в письме ей будет ведено отказаться от обвинения.

Маганхард нахмурился:

— Вы считаете, он действительно написал такое письмо?

— Нет, конечно. Но я попрошу Жинетт написать его — я же рассказывал вам, что она отлично подделывает документы, помните? Только пришлите мне фамилию женщины и образец подписи Анри.

Он не сводил с меня пристального взгляда, пока переваривал все это. Затем лицо его постепенно растянулось в подобие улыбки.

— С учетом всех обстоятельств, мистер Кейн, выходит, вы очень эффективно поработали. — В голосе его зазвучали деловые нотки. — Я хотел бы обсудить с вами вопрос… я хотел бы, чтобы вы работали на меня на постоянной основе. Я мог бы платить вам…

— Нет.

Улыбка исчезла.

— Я же не сказал, сколько мог бы платить вам!

Я устало покачал головой.

— Не в этом дело, мистер Маганхард. Неужели вам не ясно, что доказал Мерлен? Я разыгрывал из себя Канетона — величайшего профессионала, человека, который не мог отказаться, когда подворачивалась подобная работенка. Теперь же… теперь нам известно, что Мерлен вербовал обе стороны: нас с Харви против Алена, Бернара и всех прочих. Так что нас он выбрал как двух наиболее вероятных кандидатов на провал.

Воцарилась тишина. Затем Харви тихо заметил:

— А он ведь ошибся, а?

— Только в этот раз, приятель, только в этот раз. И, во всяком случае, постарался он на славу: выискал англичанина, прославившегося давным–давно, в годы войны, — и телохранителя–алкоголика. Чтобы охранять человека, который стоит десять миллионов фунтов. А у нас даже не хватило сообразительности это просечь.

Маганхард мрачно нахмурился. Ему претила сама мысль о том, что кто бы то ни было из работающих на него может оказаться второго сорта; Мерлена первоклассного адвоката, попросту оказавшегося нечестным человеком, — ему было переварить куда легче.

Наконец он произнес:

— По–моему, вы излишне накручиваете, мистер Кейн. Как сказал мистер Ловелл, месье Мерлен ошибся. Правда была на нашей стороне, и мы победили.

Я кивнул.

— Да–да, мы выиграли эту войну. И правда была на вашей стороне… одно время мне даже казалось, что стало быть, правда и на моей стороне. Но это не так. Мне вообще не стоило браться за эту работу. Мои методы… методы Канетона… слишком много людей погибло. Не знаю, можно ли было поступить как–то иначе… но, наверное, в этом и вся беда. Не исключено, что кто–то другой сумел бы что–нибудь придумать. Вот вы и найдите кого–нибудь другого. И возьмите к себе на работу.

Девушка с любопытством смотрела на меня.

— Мне казалось, вас не заботит, что случилось с теми людьми, оставшимися там, внизу.

— Да в общем–то не слишком. Возможно, я неправ, но, на мой взгляд, не имеет значения, кто убивает наемных убийц, а также когда и как их убивают. Я думал о Харви. — Краем глаза я заметил, как он резко обернулся. Я продолжал смотреть на мисс Джармен — твердо и решительно. — Харви не убийца, даже и не думайте, что вам придется лечить его от этого. Настоящие убийцы — это те, кто могут убивать и не нуждаются при этом в выпивке. Ни до, ни после.

— Мне чертовски жаль портить такую хорошую речь, — медленно произнес Харви, — но, похоже, никто не заметил, что я пока еще не умер.

Я бросил на него быстрый взгляд, затем поднялся, допил свое виски и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Я собираюсь спустить «роллс» со склона горы, а потом сяду на поезд в Вадуце. Выезжающих из Лихтенштейна они пока что не станут проверять. — Я посмотрел на девушку. — Увезите его отсюда, прежде чем заявятся легавые.

— Вы, в Париж? — спросил Харви.

— Во всяком случае, во Францию. Нужно найти врача, который умеет держать язык за зубами.

Он залпом допил виски.

— Пожалуй, я тоже поеду. Работы наверняка куча накопилась.

Мисс Джармен медленно повернулась и посмотрела ему в глаза; на ее напряженном лице читалось недоверие.

— Какая еще работа?

Казалось, он удивился.

— Как это «какая»? Моя работа.

Я вдруг ощутил внутри холод и пустоту — так, наверное, чувствует себя заброшенная церковь, — и уныло произнес:

— Именно это я и имел в виду.

 

Глава 34

Немного помолчав, я добавил:

— Он теперь лучший наемный убийца в Европе — ведь Ален и Бернар мертвы. Даже если никогда не выплывет, что их убил он, все равно он теперь номер один. Самая лучшая работа, самые высокие расценки.

Казалось, девушка не слышит меня. Она обратилась к Харви:

— Но… но ведь Мерлен выбрал вас из–за вашей… из–за ваших проблем с выпивкой. Он рассчитывал, что вас убьют!

Харви пожал плечами.

— Но я же уже сказал — он ошибся.

— У него нет никаких проблем с выпивкой, — вмешался я. — Больше нет.

Она стремительно обернулась ко мне. Я продолжал:

— Его проблема состояла в том, что он считал, что не может сочетать стрельбу с выпивкой. Вот почему он и завязал, взявшись за эту работу. Поэтому сегодня ночью он пытался отговорить нас от этой затеи — знал, что слишком много выпил. Он даже сам сказал об этом: ему хватило мужества признаться, что он загубил все дело своим пьянством.

Голос мой звучал бесстрастно и монотонно, словно глухие удары здоровенного гонга. Но я должен был договорить.

— Затем он вступил в бой — и убил лучшего наемного убийцу Европы. Человека, котировавшегося выше его самого. Ну и в чем же здесь проблема? Он убедился, что может сочетать пистолеты и виски. Теперь он не проживет и двух месяцев.

Глаза ее сузились.

— Но это вы втянули его в тот бой.

Я беспомощно покачал головой.

— Я вовсе не хотел никуда его втягивать. Потому и попытался убить Алена сам. Думал, что справлюсь, используя элемент неожиданности… проползу по траншеям и… — Я несколько натянуто улыбнулся. — Канетону прежде отлично удавались подобные штуки. Но, возможно, Мерлен был прав.

— Насчет вас обоих, — тихо добавила она.

Харви поднялся. На ногах он стоял абсолютно твердо; несколько порций виски Флеца поверх выпитой фляжки бренди не нарушили его устойчивости. Но чтобы быть лучшим наемным убийцей Европы, нужно немножко больше, чем способность держаться на ногах. И немножко меньше виски.

— Ну ладно, в Париж–то мы едем? — нетерпеливо спросил он.

Я кивнул и повернулся к двери. Девушка звонко, с горечью в голосе произнесла:

— Благодарю вас, месье Канетон.

И, возможно, она была права. Возможно, я все еще оставался Канетоном. Возможно…

Я посмотрел на нее, затем на Харви — на его затравленное, изборожденное морщинами лицо, которое казалось удивительно невинным, потому что на нем столь явственно читалась вина.

— Ну как, руки не трясутся? — спросил я. Он вытянул в мою сторону правую руку с растопыренными пальцами. Они были тверды, словно высечены из камня. Глядя на них, он улыбнулся.

— Отлично, — произнес я, а затем резко взмахнул «маузером» и услышал, как хрустнули пальцы.

Во внезапно наступившей тишине его судорожный вдох прозвучал как вопль. Он согнулся пополам, прижимая руку к животу; лицо его скривилось и побелело. Потом он рухнул в кресло.

Девушка уже была рядом с ним — гладила его по голове, перебирала волосы, что–то ласково шептала.

Маганхард холодно заметил:

— Думаю, вряд ли это было…

— Я продлил ему жизнь, — сказал я. — Еще на один месяц. Пройдет не меньше трех месяцев, прежде чем он снова сможет держать пистолет.

Мисс Джармен посмотрела на меня твердым, ясным взглядом.

— Вам не нужно было этого делать.

— Согласен, это было дешево, просто и даже подло, — уныло отозвался я. — Как раз в духе Канетона. Будь я кем–то другим, возможно, придумал бы что–нибудь получше. Но я есть я.

Харви, приоткрыв глаза, хрипло прошептал:

— Спрячьтесь получше, Кейн. Получше. Потому что я потрачу очень много времени на ваши поиски.

Я кивнул.

— Я буду в Пинеле — или вам там скажут, где меня найти.

— Он вас убьет, — сказала девушка.

— Возможно. Это будет зависеть от вас. По крайней мере ради этого у него будет стимул оставаться трезвым.

Я вышел, и никто даже не попытался остановить меня.

* * *

По–прежнему валил снег. На полпути к подножью горы я вдруг вспомнил, что так и не получил причитавшийся мне остаток гонорара — четыре тысячи франков. Я продолжил спускаться, но посмотрел на часы. Была минута первого ночи. Впереди простиралась горная дорога, напоминая мрачный темный туннель, у которого нет конца.

 

Глава первая

Пятница. 9.10

Лейтенант 52–го полицейского участка Клэнси вышел из такси на Фоли–сквер и стал медленно подниматься по мраморным ступенькам здания Уголовного Суда. Это был худощавый мужчина лет сорока шести–сорока семи, выше среднего роста, в серо–голубом костюме, дешевой белой рубашке с неумело повязанным галстуком в голубую полоску и в темно–синей шляпе, которая едва прикрывала седину, посеребрившую его виски. Худое лицо под полями потрепанной шляпы выглядело утомленным, а в темных глазах застыло безразличие. Поднявшись на крыльцо, он в нерешительности остановился, словно раздумывая, стоит ли ослушаться приказа и не явиться: учреждение, куда он направлялся, рождало в его душе неприятные воспоминания. К тому же он устал. За последние двое суток он спал всего лишь шесть часов. Ему пришлось расследовать запутанное дело, которое в завтрашних газетах наверняка назовут «рутинным», письменный стол в его служебном кабинете был завален высоченной кипой бумаг, да еще и начальник участка заболел, и на него навалилась куча дополнительных оперативных дел, а также еще представления на повышение, которые надо было либо подписать, либо отклонить, и в довершение ко всему мелкие семейные дрязги и бытовые скандалы с поножовщиной, жертвы которых ежедневно толклись у него в кабинете с надеждой на возможное разрешение своих проблем… Он на секунду остановил взгляд на зеленой площади, где в это солнечное утро кружились под порывами летнего ветра стайки голубей, а потом равнодушно и устало посмотрел на проказы детишек, для которых эта площадь была единственным местом для игр. Он ощутил прелесть этого утра. «Сегодня не стоило приходить сюда, подумал он вдруг, не стоило бы выслушивать Чалмерса, что бы он ни говорил. Сегодня самое подходящее время собрать снасти и уехать за город. Или проваляться целый день в постели. Ах да, пришла ему в голову мысль, никто же не заставлял меня становиться полицейским…» Он вздохнул, философски пожал плечами и толкнул тяжелую дверь.

Лифт мягко вознес его на четвертый этаж тихого здания, и он усталой походкой зашагал по широкому пустынному коридору, мимо ниш с фонтанчиками для питья и портретов бывших судей штата, которые неровной пыльной вереницей тянулись по высоким стенам. Перед матовым стеклом знакомой двери он на секунду замедлил шаг и прислушался к ровному стрекоту пишущей машинки, доносившемуся из–за двери. Он нажал на дверную ручку и вошел в кабинет.

За пишущей машинкой сидела секретарша – дородная, не первой молодости дама с крашеными волосами, взбитыми в умопомрачительную корону, и с короткими накрашенными ноготками. При его появлении она прервалась, и ее толстенькие, похожие на гусениц, пальцы застыли над клавиатурой, пока она рассматривала лейтенанта. Взгляд ее маленьких глаз излучал холод, но на губах появилась улыбка, яркая и фальшивая, которая медленно расползлась по пухлому лицу.

– Привет, лейтенант! – Взгляд маленьких глазок побежал по поношенной шляпе, вытертому до блеска костюму, потом упал на неумело завязанный узел галстука и остановился. Она возобновила работу.

– Давненько вы к нам не заглядывали. Как ваши дела?

– Все отлично, – деревянным голосом ответил Клэнси.

– Я так понимаю, вы теперь на 52–м участке? – Она подняла пухлую руку к крашеным волосам, отвела взгляд от галстука и чуть улыбнулась, пытаясь скрыть торжествующую улыбку, – Надеюсь, вам там нравится, лейтенант.

– Все замечательно. Там просто прекрасно, – ответил Клэнси спокойно и воззрился поверх ее головы на массивную дверь, ведущую в святая святых помощника окружного прокурора. Потом перевел взгляд на тайно злорадствующую секретаршу и спросил:

– Мистер Чалмерс долго будет занят?

– Я скажу ему, что вы пришли.

Она кокетливо развернула свое пышное туловище к двери, едва не смяв бюст о выступающий край пишущей машинки, ее палец ловко нашел и нажал кнопку селектора.

– Слушаю.

– Пришел лейтенант Клэнси, мистер Чалмерс.

– Клэнси? А… – Наступила секундная пауза. – Попросите его подождать.

Мужчина в потертом серо–голубом костюме явственно расслышал эти слова. Он стал теребить шляпу в руках, но на худом лице его эмоции никак не отразились. Он повернулся к стоящему у стены диванчику для посетителей. Голос раздался вновь:

– Миссис Грин! – Наступило молчание, словно невидимый обладатель голоса был в нерешительности. – Я вот что подумал: возможно, лучше с этим делом сразу покончить. Впустите, пожалуйста, лейтенанта.

Клэнси встал с зачехленного диванчика, обещавшего ему пятиминутное отдохновение, и двинулся к внутренней двери, спиной чувствуя сардоническую улыбочку секретарши.

Он вошел в кабинет и, закрывая за собой дверь, с трудом удержался от того, чтобы с силой ею не хлопнуть. Клэнси глубоко вздохнул и посмотрел на человека, сидящего за широким письменным столом. Держи себя в руках, хладнокровно посоветовал он себе. Ты устал и тебе не следует сейчас сердиться. Смотри, чтобы этой паскуде не удалось тебя разозлить. Не дай ему воспользоваться твоей усталостью.

– Вы хотели меня видеть?

Помощник окружного прокурора ответил коротким кивком.

– Да. Садитесь.

– Я постою, если не возражаете, – ответил Клэнси. – Зачем вы хотели меня видеть?

Седые брови чуть дернулись.

– Ну, как хотите. Я попросил вас прийти, потому что вашему участку предстоит выполнить важное задание, и мне хотелось проинформировать вас об этом…

– Я получаю все указания от капитана Уайза, – спокойно ответил Клэнси.

– Он болен, как вам известно. Но вы получите подтверждение из надлежащего источника. Да к тому же это вовсе и не приказ. – Взгляд бледно–голубых глаз метнулся по письменному столу и замер на изящном ноже для вскрытия писем. Ухоженные пальцы взяли нож и стали бесцельно его вертеть.

– Это нечто иное. Один очень важный свидетель находится на вашей территории, и мы хотим, чтобы ему обеспечили круглосуточную охрану.

Помощник окружного прокурора посмотрел на лейтенанта, и нож, выполнивший свою роль, стукнулся о стол.

– Этот свидетель вызвался дать показания комиссии по уголовным делам в следующий вторник утром. – Он слегка кашлянул. – Его показания могут оказаться чрезвычайно полезными. Мы хотим, чтобы к тому моменту, когда соберется комиссия, он был бы жив.

Клэнси знал, что будет дальше. Его темные глаза гневно сверкнули.

– Я вас слушаю.

– Да вот, собственно, и все. Только это. Мы не хотим, чтобы его убили. – Наманикюренные пальцы небрежно взметнулись над столом. Тихий голос звучал бесстрастно, почти равнодушно. – Мы не хотим, чтобы его кто–то убил. В том числе и какой–нибудь полицейский, любитель побаловаться «кольтом»…

Клэнси склонился над письменным столом. Костяшки пальцев, вцепившихся в поношенную шляпу, побелели. Несмотря на данное себе обещание не нервничать, он начал терять над собой контроль.

– Послушайте, Чалмерс, это меня вы называете «любителем побаловаться «кольтом“?

– Я? Называю вас? – Белые ручки метнулись в разные стороны, выражая недоумение. – Вы меня не так поняли, лейтенант. Совсем не так. Я только хотел…

– Я знаю, что вы хотели! – Темные глаза впились в бледно–голубые. Клэнси вздохнул и выпрямился. – Ну, да, однажды я убил вашего свидетеля. Но он был сумасшедший. Он бросился на меня с заряженным пистолетом, и мне пришлось его убить. И вы позаботились о том, чтобы я не получил повышения, а был переведен на 52–й участок. – Тонкие пальцы перестали терзать помятую шляпу. Он подавил раздражение и понизил голос.

– Послушайте, Чалмерс. Если вы хотите организовать охрану своего свидетеля и вам не нравится, как мы это делаем, переведите его на территорию соседнего участка. Но только не надо… – Он осекся, понимая всю бесполезность дискуссии.

– Прошу вас, лейтенант. Не надо так волноваться! – В светлых глазах, глядевших в упор на Клэнси, появилась тень удовлетворения: помощник прокурора порадовался реакции посетителя. – Мне только хотелось объяснить, насколько нам важно обеспечить безопасность этого человека. Мы предложили ему поселиться под нашим надзором в отеле в центре города – в одном из лучших отелей, – но наш свидетель отказался. Он хочет остановиться в дешевом отельчике подальше от центра. Он считает, что там у него меньше шансов попасть на глаза нежелательным личностям. Разумеется, мы не можем заставить его делать то, что ему не хочется. Однако он согласился, чтобы с ним в отеле находился полицейский в штатском – кстати сказать, он даже сам об этом попросил.

Клэнси открыл было рот, чтобы возразить, но сразу прикусил язык. Он положил шляпу на угол стола, полез в карман, вытащил записную книжку, из другого кармана достал ручку и приготовился записывать.

– Ладно, – произнес он спокойным усталым голосом. – Как его зовут и где он прячется?

Импозантный хозяин кабинета откинулся на спинку удобного кресла. На его тонких губах появилась улыбка – смесь антипатии и торжества.

– Его фамилия Росси, – мягко сказал Чалмерс. – Джонни Росси.

Клэнси вздернул голову.

– Джонни Росси? С западного побережья? Так он у нас здесь, в Нью–Йорке?

– Да, лейтенант.

– И он собирается давать показания комиссии по уголовным делам штата Нью–Йорк?

– Совершенно верно. В будущий вторник.

Клэнси нахмурился. Он стал машинально вертеть ручку в пальцах.

– Но почему?

Бледно–голубые глаза метнули на него взгляд.

– Почему – что?

– Почему он решил давать показания? И даже если так, то почему нью–йоркской комиссии? Почему не калифорнийской полиции? Или соответствующим представителям федеральных властей?

В первый раз за время их разговора по самодовольному лицу пробежала легкая тень.

– Сказать по правде, я и сам не знаю. – Тихий голос изобразил сомнение, но тут же снова окреп. – В любом случае мы все узнаем, когда он предстанет перед комиссией. А что касается того, почему он выбрал Нью–Йорк, то какая в самом деле разница? Его показания будут иметь силу вне зависимости от того, где он их даст. – Чалмерс пожал плечами и продолжил – Может быть, здесь в Нью–Йорке он ощущает себя в большей безопасности. Или, может быть, он понимает, что я позабочусь о том, чтобы с ним обошлись непредвзято.

Клэнси хмыкнул. Взгляд бледно–голубых глаз снова потяжелел.

– У вас есть какие–нибудь комментарии?

– Да, – ответил Клэнси спокойно. – Мерзкая это затея.

– Прошу прощения?

– Я сказал: мерзко это все. Щеголеватый чиновник резко выпрямился.

– Вот что я вам скажу, лейтенант. Вас вызвали сюда не за тем, чтобы выслушивать ваши замечания. Вас вызвали сюда…

– Вы ведь спросили, есть ли у меня комментарии, – прервал его Клэнси. – Вот еще одно соображение. Этот Джонни Росси виновен во всех мыслимых преступлениях, которые зафиксированы в уголовном кодексе. Вместе со своим братцем Питом он держит в руках все западное побережье. Ни один рэкет не делается там без их ведома – платная охрана, игорные заведения, проституция – все! Но никто не может схватить их за руку. И вот когда в этом маленьком мире лопнула какая–то пружинка, нам надо охранять Джонни Росси. Это же смешно!

– Возможно, это и смешно, но такова суть дела, лейтенант. Вашей задачей в настоящий момент является не вынесение моральной оценки этому человеку. Вашей задачей является просто обеспечение его безопасности. Нравится он вам или нет.

– И еще последний комментарий, – продолжал Клэнси. – До сих пор никому еще не удавалось засадить его за решетку или, скажем, в газовую камеру, где ему самое место. Но если он собирается давать показания, я что–то никак не пойму, как ему удастся себя обелить. Если, конечно, в своих показаниях он не собирается сказать ничего существенного. Или если тут не кроется какая–то грязная сделка…

Человек за письменным столом издал недовольный вздох, открыл рот, намереваясь что–то произнести, но потом передумал. Наступила минутная тишина. Оба сверлили друг друга глазами. Когда Чалмерс, наконец, заговорил, его голос звучал тихо и напряженно:

– Мы не будем больше это обсуждать, лейтенант. Если вы думаете, что я упущу возможность допросить Джонни Росси перед комиссией по уголовным делам…

Клэнси, не моргнув, выдержал его тяжелый взгляд. Ну уж, конечно, ты не упустишь, словно говорили его глаза. Когда в зале заседаний будет полным–полно фоторепортеров и корреспондентов. Тебя и впрямь не интересует, отчего это вдруг Джонни Росси решил давать показания. Он поднял записную книжку и с шумом ее раскрыл.

– Хорошо, Чалмерс, – сказал он спокойно. – Под каким именем он здесь находится и где именно скрывается?

Чалмерс долго изучал стоящего перед ним полицейского прежде, чем удостоить его ответом.

– Он остановился в отеле «Фарнсуорт», номер 456. Он зарегистрировался под именем Джеймса Рэнделла. – Его глаза поискали настенные часы, рядом с которыми висела модернистская картина – скопление кричащих клякс. – Или, во всяком случае, он будет там в десять утра.

Клэнси и это записал и перечитал свои пометки, после чего сунул записную книжку в карман пиджака, а ручку закрыл.

– Хорошо. Мы не будем спускать с него глаз.

– Но только тихо. – Бледные глаза, в которых все еще не растаял гнев, вызванный замечаниями лейтенанта, впились в глаза Клэнси. – Никто об этом не знает.

– Мы все сделаем тихо. – Клэнси водрузил шляпу на темя. Его темные глаза были совершенно бесстрастны. – И мы доставим его вовремя. С руками и ногами.

Он повернулся к двери. Его точно ледяной водой окатило, когда раздался голос помощника окружного прокурора.

– Доставьте его живым.

Клэнси проглотил первые пришедшие ему на ум слова.

– Да, – только и сказал он, закрыв за собой тяжелую дверь.

В тихой ярости он пересек просторную приемную. Пышногрудая секретарша склонилась над пишущей машинкой, с улыбкой наигрывая на ней какую–то мелодию. Разъехавшиеся в улыбке губы обнажили большие белые зубы.

– До свидания, лейтенант.

Ох, уж эти зубы, подумал с отвращением Клэнси, идя к двери. Такие же, как ты сама, твоя улыбка и твой шеф Чалмерс. А возможно, и твой бюст. Белые, большие и – фальшивые.

Пятница. 10.15

Детективы Капроски и Стэнтон слушали инструкции в тесной обшарпанной комнате в здании 52–го участка, служившей кабинетом лейтенанту Клэнси. Разница между этой комнаткой и кабинетом помощника окружного прокурора в здании Уголовного Суда была существенной: здесь – исхоженный тысячами ног, в пятнах чернил, местами вспучившийся линолеум на полу, там – роскошный ворсистый ковер, на котором стоял Клэнси всего час назад. Здесь – небольшой поцарапанный стол, служивший предшественнику Клэнси и еще нескольким его предшественникам, там – широкий полированный стол красного дерева. В этой комнатушке стены были голые, а по углам стояло несколько деревянных стульев. Вместе с исцарапанными и побитыми шкафами для бумаг они почти загромождали все пространство крошечного кабинета. А окно выходило не на Ист–ривер с ее величественными мостами и живописными яхтами, чьи белые паруса испещряли голубую водную гладь, а на бельевые веревки в узких окнах, уныло свисавшие под бременем застиранных подштанников и выцветших комбинезонов.

Клэнси оторвал взгляд от пейзажа за окном.

– Такова суть дела, – сказал он спокойно. – В номере надо быть с ним неотлучно, по двенадцать часов каждому. – Он подхватил карандаш и начал вертеть его в пальцах. – Но это только до будущего вторника.

– Звучит многообещающе, – сказал Стэнтон. – Где этот «Фарнсуорт»?

– На Девяносто третьей, у реки. Небольшой отель квартирного типа. Наверное, такой же, как и все тамошние заведения.

– Никогда не слышал о таком.

– Вероятно, потому–то он его и выбрал, – сказал Клэнси и посмотрел на Стэнтона. – Как ты сам–то считаешь: он выбрал его только потому, что никто о таком не слышал раньше?

– Может быть, – ответил, ухмыльнувшись, Стэнтон.

– Джонни Росси, – произнес задумчиво Капроски. Он откинулся на стуле, прислонившись к одному из шкафов, и стал медленно раскачиваться. – Это нечто, а? Это и впрямь нечто! Чтобы мы стали цепными псами для такого прожженного бандюги!

– Да, это нечто, – согласился Клэнси. Если он и почувствовал что–то, услышав свои собственные мысли, то не подал вида. – Как бы там ни было, это задание. Нравится оно нам или нет.

– Я вам скажу, что кое–кому это все придется не по душе, – иронически изрек Капроски. – Его старшему брату Питу. И мафии, на которую они работают.

– Да многим это придется не по душе, – философски заметил Клэнси. – С другой стороны, очень многие возражать не будут.

– Ну, – задумчиво сказал Капроски, – когда он заговорит, если вообще заговорит, – в чем я вовсе не уверен, – легавым западного побережья на целый год хватит работы, чтобы собирать осколки.

– Да, если только будут осколки после того, как он поведает комиссии свою историю, – сказал Клэнси. – Но мне это до лампочки.

– Знаешь, – сказал Стэнтон озадаченно, – что–то я не пойму. Джонни Росси…

– Не поймешь что? – спросил Капроски и осторожно повернул голову, стараясь не потерять равновесия и не сверзнуться со стула. – С чего это ему вздумалось давить на гудок?

– Не только. Хотя будь я проклят, если и это я понимаю. Ты не думаешь, что гангстер такого ранга мог бы и сам обеспечить себе надлежащую охрану на всей территории Штатов?

– Телохранители работают на мафию, как и все прочие, – категорически заявил Клэнси. – Они же наемные рабочие, па которых можно положиться не больше, чем на голодных крокодилов. Да стоит только кому–то из них шепнуть, что он собирается заложить ребят, как его телохранители первые перережут ему горло.

– Да, но…

– Знаю! – Клэнси вздохнул и взъерошил волосы. – Дерьмовая это затея… Но это не наша забота. Наша задача – следить за тем, чтобы он был в достаточно добром здравии и смог предстать в следующий вторник перед комиссией штата по уголовным делам…

– Ну хотя бы, – сказал Капроски с глубокомысленной улыбкой, – у меня будет возможность одним глазком посмотреть, как живет элита. Могу поспорить, что на завтрак нам подадут гусиный паштет и шампанское.

Стэнтон смерил его взглядом и фыркнул.

– Он еще и надеется! В таком клоповнике, как «Фарнсуорт»?

– Они себе ни в чем не отказывают, эти гангстеры, – настаивал Капроски. – Сам увидишь!

– Ага, – сухо оказал Клэнси. – Так же, как бедняки. Гусиная печенка на куске ржаного хлеба и бутылка «чернил». Только по оптовым ценам. – Он встал со стула и посмотрел на часы. – Ну, поехали. Клиент уже должен был заселиться. Стэнтон, ты подежуришь первым – у тебя будет короткий день. Я пойду с тобой, Капроски, жду тебя сегодня вечером в восемь.

Капроски жизнерадостно закивал и чуть не упал со стула. Стэнтон встал. Он оказался на голову выше сухощавого лейтенанта. Оба взяли шляпы, кивнули на прощание третьему и, выйдя из кабинета, повернули в узкий коридор, ведущий в гараж полицейского участка. Клэнси обошел старенький «седан», постучал носком ботинка по шинам и сел за руль. Стэнтон согнулся в три погибели и, скользнув на сиденье рядом с водителем, захлопнул дверцу. Они сделали полукруг по замасленной железобетонной площадке тускло освещенного гаража, выехали через узкий переулок на улицу и влились в поток транспорта.

Стэнтон удобно откинулся на зачехленную спинку, вытащил сигарету, закурил и бросил горелую спичку в окно.

– Этот Росси… – начал он.

– Рэнделл! – поправил Клэнси коротко. – С этой минуты и до вторника он – Рэнделл. Нам тоже надо к этому привыкнуть. – Он взглянул на сидящего рядом рослого детектива. – Так что?

Стэнтон уставился на кончик тлеющей сигареты.

– Да я только хотел сказать: надеюсь, он играет в картишки.

– В картишки?

– Ну да! – Стэнтон пожал плечами. – А то по двенадцать часов в сутки торчать с ним. Да еще каждый день. Надо же чем–то заняться.

Клэнси с трудом подавил улыбку.

– Почему бы тебе не убивать время, просто глядя на него? Таково задание.

– Конечно, но я…

– Слушай, мне наплевать, если ты просадишь ему свое недельное жалованье, но когда спустишь все деньги, Боже тебя упаси ставить на кон свой револьвер! – Его голос был серьезен. – Как бы я ни относился к этому проклятому бандюге, наша задача – чтобы он остался жив. Ведь если слух о том, что он собирается закладывать своих ребят, дойдет до их ушей, может статься, что револьвер тебе понадобится и очень скоро.

– Проиграю? Я? – возмутился Стэнтон. – В карты? Лейтенант, обижаешь!

– Что за странная вещь! – сказал Клэнси задумчиво, вертя баранку. – Я в своей жизни знал уйму людей, но ни разу не встречал такого, кто бы плохо играл в карты. Буквально все оказывались чемпионами. – Он усмехнулся, и в уголках глаз появились лучики морщин. – Я только хочу тебе напомнить: такие субъекты, как этот Росси, то есть, я хочу сказать, Рэнделл, наверняка передергивают. Ну, разве что за исключением тех случаев, когда играют на спички.

Стэнтон улыбнулся.

– Лейтенант, ты, как я погляжу, никогда не играл в карты с ребятами нашего участка. Если на свете существует хоть один вид мухлежа, в котором я ни бум–бум, хотел бы я знать, что это такое!

– Не сомневаюсь! – ответил Клэнси с ухмылкой.

Они свернули за угол и, оказавшись на Бродвее, объехали хлебный фургон, припаркованный чуть ли не перпендикулярно к тротуару, и покатили вдоль шеренги ветхих зданий. Картонные коробки с мусором выстроились на кромке тротуара в ожидании мусоровозов. Клэнси проехал коробки, встал у тротуара, выключил зажигание и поставил на ручной тормоз. Он приготовился вылезти из машины. Стэнтон удивленно смотрел на него.

– Здесь? – изумился он. – Мне–то, казалось, ты говорил, что этот «Фарнсуорт» находится у реки?

– Точно. Дальше пойдем пешком. И войдем в отель со служебного входа. Пошли.

Они пересекли переулок и оказались в тени многоэтажных жилых домов. Отель «Фарнсуорт» располагался во втором квартале. Это был типичный отель квартирного типа, стоящий почти вровень с тротуаром, восьмиэтажное здание из темного кирпича с закопченными окнами и невысоким крыльцом перед вращающейся стеклянной дверью. На окнах первого этажа жалюзи были чуть приспущены – точно веки гигантских глаз. Эмалированная табличка, притулившаяся в углу одного из окон, предлагала воспользоваться услугами дантиста. Оба пешехода не раздумывая миновали главный вход и свернули на дорожку, ведущую на задний двор отеля.

Они прошли асфальтовый каньон до конца, толкнули дверь и оказались в торцевой части здания.

– М–да, это тебе не «Риц–Карлтон» – сказал Стэнтон, озираясь вокруг. Он нажал кнопку вызова служебного лифта. – С другой стороны, бывал я и в местах куда более мерзких.

Клэнси не ответил. Раздался стук и перезвон цепей. Стэнтон нажал на ручку, дверь отворилась. Они вошли в тесный лифт, едва втиснувшись между корзинами с грязным бельем, швабрами и пустыми коробками, и стали подниматься под угрожающий аккомпанемент металлических стонов подъемника. От находящегося здесь скарба исходил запах, сильно смахивающий на амбре мужского туалета на вокзале «Грэнд сентрал». Выйдя на четвертом этаже, они, к своей радости, обнаружили, что в коридоре никого нет. Закрыв дверь служебного лифта, они двинулись по застеленному ковровой дорожкой обшарпанному холлу. Свернув в коридор, сразу же увидели дверь с табличкой 456. Клэнси постучал.

За дверью послышалось торопливое шарканье. Кто–то чуть слышно откашлялся.

– Кто… здесь? – Это Клэнси.

Раздалось звяканье дверной цепочки. Дверь приоткрылась, и на них подозрительно уставился один глаз. Через минуту дверь раскрылась шире. Показавшийся в проеме человек поспешно оглядел пустынный коридор и только после этого отошел в сторону, пропуская в номер обоих детективов. Он закрыл за ними дверь и попытался непослушными пальцами накинуть цепочку. После долгих усилий ему это удалось. Он обернулся и, немного нервничая, стал всматриваться в лица своих гостей. Потом вытер правую ладонь о брючину и протянул ее для рукопожатия.

– Здравствуйте, лейтенант. Мистер Чалмерс предупреждал меня о вашем приходе.

Клэнси демонстративно проигнорировал протянутую руку, холодным взглядом изучая одиозную личность. Это был коренастый ладный мужчина лет сорока с черными вьющимися волосами и высоким гладким лбом; тоненькая ниточка усов обрамляла чувственную верхнюю губу. Большие почти жидкие глаза посверкивали из–под недавно подстриженных бровей. На нем был яркий, очень дорогой халат поверх шелковых итальянских брюк и белой шелковой рубашки с расстегнутым воротом. Совсем непохожий на снимки уголовников – анфас и в профиль, – хранящиеся в папках полицейского архива на Сентр стрит. Преимущество материального достатка и хорошего воспитания, подумал Клэнси. Большие глаза сузились от испытанного унижения, протянутая рука упала.

– Скажите…

Клэнси отвернулся, ни слова не говоря, и принялся разглядывать комнату. Его взгляд быстро скользнул по двуспальной кровати с гладким светло–коричневым покрывалом и пухлыми подушками, подметил заляпанный бурыми пятнами веревочный ковер, колченогий письменный стол со стулом, два кресла в углу с, как и следовало ожидать, порванными в нескольких местах сетчатыми спинками и неизменную гостиничную акварельку, косо висящую на стене, – ваза с увядшими цветами.

Он шагнул к окну, поднял жалюзи и выглянул на улицу.

– А где пожарная лестница? Коренастый задумался и пожал плечами.

– Я и сам не знаю. Я только что въехал. Наверное, она в дальнем конце коридора, а может, у них тут ее и нет. Это же маленький отельчик…

– Да. Ну да ладно. Раз ее нет вблизи твоего окна, то и ладно. – Клэнси еще раз оглядел комнату, пошел в ванную, открыл дверь и исследовал помещение. Он сдвинул в сторону полиэтиленовую занавеску над ванной, взглянул на крошечное окошко, заметил, что оно не закрывается на щеколду, заглянул в комнату, вышел и закрыл за собой дверь. Потом подошел к стенному шкафу, открыл его и с удивлением увидел, что шкаф пуст.

– Путешествуешь налегке?

Постоялец не ответил. Клэнси закрыл дверцу. Он в последний раз окинул комнату взглядом.

– Ну что ж, все ясно, Рэнделл. – Он взглянул на него с плохо скрываемым отвращением. – Это детектив Стэнтон. Он будет находиться здесь с восьми утра до восьми вечера. Его сменщик Капроски будет все остальное время.

– Я придумал удачное прикрытие для ваших людей, – сказал коренастый. Он произнес это так, точно изъявлял желание разделить с ними ответственность. – Если кто–то заинтересуется, я скажу, что это мой двоюродный брат с Запада…

– Очень умно придумано, – сказал Клэнси презрительно. – Твой братец на это, конечно же, клюнет. Как и все прочие ребята из калифорнийской мафии, которые знают тебя с пеленок. – Он покачал головой. – Рэнделл, не надо усложнять простые вещи. Никто тут тебя не найдет. А если найдут, то предоставь все Стэнтону. Он для этого здесь и будет сидеть.

Широкий гладкий лоб избороздили морщины.

– Слушай, лейтенант…

– И не выходи из номера, – добавил Клэнси холодно. – Ни под каким видом.

– Не выходить из номера?

Клэнси взглянул на Стэнтона. Рослый детектив понимающе кивнул.

– Он не выйдет из номера, лейтенант. – Стэнтон откашлялся. – А чем ты намерен питаться в этой дыре?

Этот вопрос заставил Рэнделла насупиться еще больше. Он раздраженно обернулся.

– Коридорный отправится в какой–нибудь ресторан на Бродвей. Можешь заказывать себе все, что хочешь. – Он обратился к Клэнси: – Послушай, лейтенант…

Клэнси устремил на него взгляд.

– Да?

Коренастый подыскивал слова.

– Это дельце вполне надежное. Я не вижу, как и где может случиться прокол… – Рэнделл заколебался, точно давая им понять, что отлично знает, как и где может случиться прокол в прочих ситуациях. Он облизал губы. – Во всяком случае, бабки в этом дельце завязаны хорошие. Я же не жмот.

Он многозначительно посмотрел на Клэнси.

– Побереги свои денежки, – сухо сказал Клэнси. – Покупай места на кладбище. Я слыхал, это неплохое вложение денег.

Рэнделл стиснул зубы.

– Да ты не понимаешь…

– Ты объясни, чтобы я понял.

Коренастый отвернулся на мгновение и снова посмотрел на Клэнси. Он раскрыл рот, собравшись что–то сказать, но передумал.

Клэнси невозмутимо следил за ним.

– Ты пойми одну вещь, Рэнделл. Мне совершенно неинтересно, почему ты решил заложить своих дружков. Или каким образом в этом деле завязаны бабки. Это проблема Чалмерса. Мне надо только довести тебя живым до комиссии в следующий вторник. Если хочешь поболтать, обращайся к Стэнтону. Он будет тебя слушать. Я не буду.

Стэнтон в это время разглядывал комнату.

– Слышь, Росси, то есть я хочу сказать Рэнделл, у тебя тут нет картишек?

– Картишек?

– Ну да, игральных карт. Знаешь, для игры в бридж, покер, джин–рамми.

– Нет, я в карты не играю.

– Ты не играешь в карты? – изумился Стэнтон, не поверив своим ушам.

– Нет. – Коренастый нетерпеливо повернулся к Клэнси, но лейтенант уже стоял у двери и снимал дверную цепочку.

– Лейтенант…

– Тогда давай попросим колоду у коридорного. У него должны быть, – сказал Стэнтон. – Я тебя научу.

– Чего?

– Я говорю, научу тебя играть в джин–рамми, – сказал Стэнтон терпеливо. – Это очень просто.

Но Рэнделл не обращал на него внимания. Он подошел к двери и схватил Клэнси за руку. Клэнси сбросил ладонь, но человек в халате схватил его за локоть.

– Лейтенант…

– Ну что еще?

– А что, ты думаешь… ну, я знаю, что ничего не случится, но… Ты сказал, чтобы я не выходил из номера. Но ведь это относится и к твоим людям тоже? Они тоже будут тут со мной все время?

Клэнси взялся за дверную ручку.

– Они оба, то один, то другой, будут тут с тобой все время, так что успокойся. – Он внезапно нахмурился и его глаза сузились. – Мне сказали, что никто не знает, где ты и под каким именем скрываешься. Но вот ты, видно, сам не очень–то уверен в этом.

– Да нет, я не о том, – поспешно сказал Рэнделл. – Я просто…

Он закрыл рот, точно уже и так наговорил слишком много. Клэнси терпеливо ждал, глядя в озабоченные маслянистые глаза. Потом приоткрыл дверь.

– Научись играть в джин–рамми, – сказал он тихо. – Тогда сумеешь отвлечься от своих неприятностей. – Уже закрывая дверь, он добавил: – Ну, до вторника…

 

Глава вторая

Суббота. 2.40

Пронзительно–настойчивый телефонный звонок наконец–то прорвался в глубины сна, вернув Клэнси из чудесного мира грез, где не было места преступлениям, а следовательно – что за потрясающая вещь! – и полицейских управлений. Некоторое время он лежал, не в силах окончательно пробудиться, потом встряхнулся и стал шарить рукой в поисках ночника. Нащупав кнопочку, он включил свет. Телефон трезвонил не переставая.

Клэнси посмотрел на циферблат часов на тумбочке и чуть не заплакал от обиды. Прошло менее трех часов с тех пор, как ему удалось добраться до постели, и вот уже какой–то сукин сын тревожит его! Он высунул руку из–под одеяла, снял трубку и рывком поднес ее к уху.

– Алло!

– Привет, лейтенант! Это Капроски…

От дурного предчувствия он сразу сел, опустил ноги на пол и тут же отдернул ступни, ощутив неприятный холод линолеума. Затем крепче сжал трубку и свирепо помотал головой, пытаясь стряхнуть остатки сна. С пустынной улицы за окном доносился негромкий шум проезжающих автомобилей.

– В чем дело?

– Сам не знаю! – Здоровяк–детектив, звонивший из гостиничного номера, был скорее озадачен, чем обеспокоен. – Кажется, он приболел. Я имею в виду Росси. Он все стонет и корчится, держится за живот, точно боится, что у него его отнимут.

– Когда это началось?

– Да совсем недавно. До этого он был в полном порядке.

– Температуры у него нет?

– Не–а. Не похоже. Он так беснуется, что можно подумать, у него душа горит, но с ним все нормально. Я щупал лоб. Все в норме.

– Что он ел?

– Это не от еды, лейтенант. Мы с ним за ужином ели одно и то же. Более того, он не был голоден, и я доел его порцию. А со мной все о'кей.

Клэнси так и подмывало спросить, уж не подавали ли им на ужин паштет из гусиной печенки, но не спросил. Однако эта мысль навела его на другую.

– А что он пил?

– Он заказал бутылку в номер, но выпил только стопку… – Внезапно наступила смущенная пауза, но потом Капроски продолжал уверенным голосом: —…Нет, это не от спиртного, лейтенант.

Клэнси не обратил внимания на косвенное признание. Не выпуская трубку из руки, он стал размышлять. Капроски кашлянул, нарушив молчание.

– Лейтенант, он хочет выйти из номера и показаться врачу.

– Это в три часа ночи? – Клэнси с удивлением воззрился на телефон.

– То–то и оно. Но я его не стал слушать и позвонил тебе.

– Слава Богу, что додумался! – фыркнул Клэнси. – Он что, спятил? Ты слышишь меня?

– Да! Он сейчас сидит на кровати и смотрит на меня так, точно собирается перегрызть мне горло.

– Ладно, утихомирь его. – Клэнси задумался. Надо же – гангстерская нянька! Ну и дела! – Он вздохнул. – Ну вот что, я, пожалуй, найду врача, которому можно доверять, и привезу его к вам.

– Спасибо, лейтенант.

– Смотри, чтоб он не вздумал выйти из номера!

– Ладно.

– И чтоб не звонил никому, – добавил Клэнси. – Если попробует, врежь ему, как следует, не смотри, что он больной. Я попробую найти врача и через полчаса привезу. Постарайся пока его утихомирить.

– Ладно.

В трубке раздался щелчок. Клэнси нахмурился, пытаясь вспомнить номер телефона доктора Фримена. В голове у него был туман: он заставил себя сосредоточиться и потом с прояснившимся лицом довольно кивнул. Клэнси потянулся к телефону и стал крутить диск. На другом конце провода звонки прекратились, но и голоса тоже не было слышно. Клэнси подождал немного, откашлялся и спросил:

– Алло! Док, это вы?

В трубке раздались звуки запоздалой зевоты.

– Я… А кто, как ты думаешь, трубку снял? Ну, и кто ты такой и что тебе надо? И почему ты звонишь? Ты знаешь, который час?

– Док, это лейтенант Клэнси. Знаете, с 52–го уча…

– Да, знаю! Лучше бы не знал, – раздался вздох, за которым последовал новый сладкий зевок. – Ну, и что стряслось? Вы же позвонили мне, чтобы сказать что–то? Ну, так говорите!

– Док, проснитесь, а? Наденьте брюки. Через пятнадцать минут я за вами заеду.

– Клэнси, да вы хоть знаете, который час? От вас одни напасти. Вы просто чума. Заехать за мной? Сначала скажите, зачем! – Снова послышался зевок и вдруг раздался резкий кашель. – Эх, пора бросать курить. Эти сигареты меня в могилу сводят. Ну, кто мертв и как его убили?

– Он жив, док…

– Жив? – Наступила короткая удивленная пауза. – Клэнси, тогда я с вашего позволения пойду спать. Я же патологоанатом! – Снова пауза. – Позвоните, когда он умрет.

– Док! Проснитесь! Мне нужен врач. Там… а, черт! Я вам все расскажу при встрече.

Клэнси бросил трубку, выскочил из кровати и начал торопливо одеваться. Как всегда его одежда была набросана кучей на стуле в углу спальни. Пока он натягивал на себя рубашку и брюки, ему в голову пришла мысль, что его способ одевания был весьма эффективен по скорости, хотя пагубно сказывался на внешнем виде. Он передернул плечами: а, пусть бизнесмены заботятся об элегантности. Через несколько секунд, заперев квартиру, Клэнси уже спускался на лифте. Он помассировал себе шею, пытаясь размять затекшие шейные позвонки, еще не забывшие тепла покинутой постели, но почему–то только сильнее ощутил усталость, которая, похоже, проникла в каждую клеточку его тела. Он дал себе слово, что как–нибудь обязательно попросит перевести его в архив и будет работать строго с восьми до пяти и при этом каждый день иметь законный час на обед…

Его машина была припаркована в квартале от дома. Клэнси быстро зашагал туда, сел за руль и помчался по пустынным улицам Нью–Йорка. Через десять минут он притормозил около дома дока Фримена. К его удивлению, низенький, коренастый доктор уже ждал его на улице. Он тяжело взгромоздился на сиденье рядом с Клэнси и аккуратно поставил свой саквояж между ногами.

Пока лейтенант отъезжал от тротуара, док успел достать сигарету, закурить, выбросить спичку в окно и, обернувшись к Клэнси, устремить на него взгляд своих пронзительных маленьких глаз.

– Итак, Клэнси. В чем суть дела?

Лейтенант свернул за угол и прибавил газ. Впереди работала поливальная машина. Клэнси обогнал ее, шины взвизгнули на мокром асфальте. Он на секунду оторвал взгляд от дороги, повернувшись к пассажиру.

– Док, есть один больной, и я хочу, чтобы вы на него взглянули.

– Кто?

Клэнси замялся.

– Вы можете держать язык за зубами?

– Я? Нет, конечно. – Док Фримен стиснул зубами сигарету и потом швырнул ее в окно. – Итак, кто же это?

– Росси. Джонни Росси. Док Фримен присвистнул.

– Это тот самый Джонни Росси? Гангстер из Калифорнии? Так он в Нью–Йорке?

– Да.

– И мы позволяем таким мерзавцам разгуливать на свободе?

Клэнси свернул на Бродвей. Шины отчаянно визжали. В столь ранний час на пустой улице, кроме них, был только случайный грузовик. На черном асфальте отражался свет уличных фонарей, и их блики извивающимися световыми ленточками скользили по капоту. Из зарешеченных вентиляционных колодцев до них доносился приглушенный стук колес подземки и быстро таял в тишине ночи. Клэнси переключил скорость и надавил на акселератор.

– Это длинная история, док. Он утверждает, что приехал сюда дать показания нью–йоркской комиссии по уголовным делам в следующий вторник, и наша задача сохранить ему жизнь до той поры. Не спрашивайте, почему – я сам не знаю. Пока что он сидит в отельчике «Фарнсуорт» под чужим именем. Капроски находился с ним в номере, когда тот вдруг почувствовал себя плохо. Капроски мне позвонил и, кроме вас, мне было некого вызвать. Мы не хотим, чтобы его осматривал какой–нибудь чужой врач. Никто даже знать не должен о том, что он в городе. Так что…

Он свернул с Бродвея на Девяносто третью улицу и сбавил скорость, подъехав к Вест–Энд–авеню. На перекрестке зажегся зеленый, и Клэнси рванул вперед: он так торопился проскочить на зеленый, что, только проехав нужную улицу, заметил царящую там суматоху. Выругавшись сквозь зубы, он ударил по тормозу, врезался в бордюр и выскочил из машины. Вестибюль небольшого отеля был освещен. Несмотря на столь ранний час, в этом сомнительном районе на тротуаре толпились люди и что–то оживленно обсуждали. У входа в отель капотом к дверям стоял санитарный фургон с урчащим двигателем. Фары фургона освещали крыльцо. Двое санитаров в белых халатах поспешно заталкивали носилки в заднюю дверцу фургона. Бледный Капроски стоял рядом с ними, разжимая и сжимая кулаки.

Когда Клэнси подбежал к фургону, один из санитаров впрыгнул внутрь, потом высунул руку наружу и захлопнул дверцы прямо перед носом Клэнси. А его напарник побежал к кабине и сел за руль. Клэнси, ни слова не говоря, пробежал мимо Капроски прямо к кабине фургона. Он забарабанил по ветровому стеклу.

– Что та…

Но водитель уже поспешно передернул переключатель скоростей.

– Послушайте, мистер, сейчас не время для разговоров – надо спасать этого парня!

Он еще что–то добавил, но слов его уже не было слышно, так как фургон рванул с места. Клэнси отпрыгнул в сторону. Он поглядел вслед укатившему фургону и, обернувшись, увидел Капроски.

– Так–так, Капроски. – Взгляд лейтенанта Клэнси потемнел от едва сдерживаемой ярости. Он говорил тихим, вкрадчивым голосом. – Кажется, я просил тебя подождать, пока не привезу врача. С каких это пор ты перестал прислушиваться к моим просьбам?

– Ты, лейтенант, не понимаешь! – визгливо закричал Капроски.

– Ты чертовски прав: я не понимаю! Насколько я понимаю, ты не выполнил приказ! Почему ты не поехал с ним в этом фургоне? Ты же не должен был ни на секунду упускать его из виду! Ты же должен был его сторожить! Не отходить от него ни на шаг!

Капроски нервно сглотнул слюну.

– Слушай, лейтенант, дай я все объясню, а? Я хотел тебя дождаться. Хотел рассказать тебе все, что произошло.

– Ладно, – резко проговорил Клэнси, сверля Капроски испепеляющим взглядом. – Рассказывай. Только быстро.

Вид у Капроски был несчастный.

– Ну, минут через пять–шесть после того, как мы с тобой поговорили, этот чертов Росси поднял такой вой, что я решил: лучше позвать коридорного и попросить принести немного льда. Я хотел положить ему лед на брюхо, на всякий случай. Ну, звоню я вниз. Через пару минут раздался стук в дверь. Я, естественно, думаю: это коридорный… – Он уставился на свои ботинки. Голос его угас.

– Ну и?

Капроски ткнул носком своего огромного ботинка в бордюр тротуара. Лицо у него раскраснелось.

– Ну, не проверил я. Я просто не подумал… Снял цепочку с двери и…

– Да говори же ты, черт тебя дери! – взорвался Клэнси. – Что мне из тебя, клещами тянуть? Что случилось?

Капроски глубоко вздохнул.

– Какой–то громила с шарфом на лице сунул в дверь дробовик и шарахнул картечью. Он тут же захлопнул дверь и, когда я ее открыл и выскочил в коридор, его уж и след простыл. Я решил, что лучше вернуться и посмотреть, как там Росси, вместо того, чтобы гнаться за тем типом с дробовиком. Ну, я и вернулся в номер. Вижу: Росси валяется в луже крови. Я знал, что ты на подходе, и звонить тебе не было смысла…

– Ну и?

– Ну, я и позвонил в местную клинику – они тут рядом на Вест–Энде, на Девяносто восьмой. Ближайшая больница. И никому не известная. Я решил, ты бы не стал помещать его в крупную клинику, где его могут застукать. – Голос его окреп, пока он произносил эту оправдательную тираду. – Слушай, лейтенант, ты бы его видел! Ждать было нельзя! Он был едва жив. Кровь из него хлестала в три ручья.

– Значит, ты оставил его без присмотра, только чтобы дождаться меня. Причем именно после того, как кто–то ворвался в номер и изрешетил его? – Клэнси был вне себя от ярости. Он развернулся и стремительно ворвался через вращающиеся двери в отель. Капроски не отставал от него ни на шаг.

– Слушай, лейтенант, но ведь никто не должен был знать, что он здесь!

– Но кто–то все же узнал!

Он ринулся к конторке портье. Ночной портье, молодой парень с прыщавым лицом в не по размеру большом форменном кителе, уже спешил на свое место от окна, где он наблюдал за суматохой на улице. Клэнси схватил телефонную трубку и жестом указал портье на коммутатор в углу.

– Соедини меня!

Портье поспешно уселся на стул и начал возиться с проводами. Клэнси набрал номер и стал ждать, стиснув челюсти.

– Алло? Пятьдесят второй участок!

– Сержант? Говорит лейтенант Клэнси. Кто–нибудь из ребят есть? А? Никого? Тогда позови патрульного – того, кто не спит. Кто? Барнет? Отлично. Пошли его в «Аптаун прайвит хоспитэл». Нет. Я встречу его в вестибюле! Я все ему расскажу при встрече. Мы оформим вызов утром. Именно! И скажи ему, чтоб ворон не считал. Я буду ждать.

Он положил трубку, отвернулся от конторки и устремил ледяной взгляд на молодого портье, сидящего на стуле в углу с оторопевшим лицом.

– Эй ты! Это полицейские дела. Забудь все, что ты сейчас здесь слышал. Никому ничего не рассказывай. Ты меня понял?

Портье молча кивнул, глядя на Клэнси во все глаза.

– Молодец! – Клэнси отвернулся и вышел из отеля. Капроски спешил следом. Док Фримен терпеливо ждал Клэнси перед входом, держа саквояж в руках. Он удивленно поднял брови, увидев, как лейтенант спустился по ступенькам и направился к своей машине.

– Вы куда, Клэнси?

– В больницу, конечно.

– Я вам нужен?

Клэнси остановился в раздумье.

– Пожалуй, нет, док. О нем там позаботятся. – Он взглянул на врача. – Отправляйтесь спать. Извините, что разбудил вас понапрасну.

Капроски подошел к ним и нервно кашлянул.

– А мне что делать, лейтенант?

Клэнси взглянул на рослого детектива и сдержал грубость, вертевшуюся у него на кончике языка. Что сделано, то сделано, и этого уже не изменишь. Надо заняться возникшей проблемой.

– Ты хорошо рассмотрел того типа с дробовиком?

– Да нет почти, – покачал головой Капроски. – Такое было впечатление, что пятно перед глазами. Ну, был на нем темный костюм, лицо обмотано белым шарфом. Не могу даже сказать, какого он был роста. Он, может, пригнулся. Все это так быстро произошло.

– Ясно. Вот что, опечатай номер, а потом осмотри здание. Вряд ли ты что–нибудь обнаружишь, но, может быть, этот хмырь бросил пушку где–нибудь в отеле. Вполне вероятно, что он уже храпит преспокойно в своей постели или сидит в баре неподалеку, попивая пивко. – Он бросил тяжелый взгляд на Капроски. – Увидимся завтра утром в участке. Сегодня утром. В семь.

– Я буду. – Капроски помолчал. – Слушай, лейтенант, мне очень жаль, что так вышло.

– Мне тоже. – Он сел за руль и сунул ключ в замок зажигания. – Садитесь, док. Я подброшу вас до стоянки такси.

Машина отъехала. Док Фримен взглянул на нахохлившегося Клэнси.

– Клэнси, вы слишком грубо обошлись с Капроски. Клэнси свирепо скривил нижнюю губу.

– Ну, не так грубо, как Чалмерс обойдется со мной, когда узнает о случившемся.

– В конце концов, – рассудительно заметил врач. – Кап поступил так, как поступил бы всякий на его месте. Просто произошло… Вы сказали – Чалмерс?

– Да, именно это я и сказал.

– Что, он поручил вам сторожить этого бандюгу?

– Это было официальное задание, – ответил Клэнси. – Мне позвонил Сэм Уайз – он дома лежит больной, но все исходит от Чалмерса.

– А! – Как и все в полиции, док Фримен знал историю перевода Клэнси в 52–й участок. – Все это очень скверно. Чалмерс вряд ли страдает благоразумием. Он уж постарается, чтобы это происшествие вам даром не прошло.

Клэнси смотрел на дорогу. – Мне это и так даром не пройдет – без его участия. – Он взглянул на дока Фримена, и его губы тронула кривая усмешка. – Не берите в голову, док. Самое худшее, что они могут сделать, это понизить меня в должности, а в нынешней ситуации меня вполне бы устроила должность сержанта на телефоне. По крайней мере по ночам буду спать.

Док Фримен полез в карман и выудил сигарету. Он подался вперед и нажал на прикуриватель. Клэнси достал коробок спичек и протянул Фримену.

– Не работает. – Он покачал головой. Улыбка растаяла, челюсти сжались. – Гос–с–споди! Бывает же такое – везде облом!

Док Фримен прикурил и взглянул на мрачное лицо водителя.

– Не горюйте. Успокойтесь. Считайте, просто наступила черная полоса. Да и Чалмерс не станет на вас баллон катить. Капроски же ему расскажет, как все случилось.

Клэнси только крепче сжал челюсти.

– На этом участке лейтенант все еще я, а не Капроски. И я возьму на себя всю полноту ответственности.

– Ну, тогда нечего себя заранее накручивать. – Док Фримен глубоко затянулся сигаретой и откинулся на спинку. – Послушать Капроски, так этот Росси еще далеко не труп. А насколько я знаю, братья Росси – ребята двужильные.

Клэнси сжал баранку так, что побелели костяшки пальцев.

– Да, – сказал он вяло, глядя на дорогу. – Все они двужильные. Пока из них не выльется литра два крови…

Суббота. 3.45

«Аптаун прайвит хоспитэл» располагался в перестроенном двенадцатиэтажном жилом доме на Вест–Энд–авеню. Клэнси поставил машину вплотную ко входу в больницу и пошел во двор. Санитарного фургона нигде не было видно, может быть, он стоял в гараже, а может, и уехал по новому вызову. Он пожал плечами, вернулся на улицу и сквозь вращающиеся двери вошел в небольшой вестибюль.

Реконструкция жилого дома свелась к перекраске стен в нежно–пастельные тона, на которых висели яркие репродукции. В углу вестибюля стоял стол, вдоль стены вытянулись банкетки, обтянутые яркими сатиновыми чехлами. Свежие журналы аккуратной стопкой были сложены на низеньком столике. За невысокими полированными перильцами в окружении сверкающих застекленных шкафов одиноко возвышался письменный стол, заваленный ворохом бумаг и графиков.

Клэнси оглядел пустой вестибюль, гадая, как бы вызвать кого–нибудь из персонала, и вдруг двери лифта в дальней стене бесшумно раскрылись и из них показалась медсестра. Двери за ней так же бесшумно закрылись.

– Мисс!

Она устремила взгляд своих красивых серых глаз на посетителя.

– Да?

Клэнси шагнул к ней, смяв шляпу в руках.

– К вам из отеля «Фарнсуорт» доставили мужчину с огнестрельным ранением. Я бы хотел узнать, как его состояние.

Она подошла к столу, изящно села и стала перебирать какие–то бумажки.

– Вы имеете в виду мистера Рэнделла?

– Да.

Она подняла глаза.

– Вы его родственник?

Клэнси замялся. Потом его рука полезла в карман и вытащила удостоверение. Он раскрыл его и помахал перед ней.

– Я лейтенант Клэнси, из 52–го участка.

– А! – Она понимающе кивнула. – Он в хирургическом отделении, лейтенант. Пока доктор Уиллард не закончил операцию, трудно сказать что–либо определенное.

– Понятно. А вы не знаете, как долго…

Сзади послышалось шуршание вращающихся дверей. Клэнси обернулся. По кафельным квадратам пола к нему бежал здоровенный патрульный. Клэнси удовлетворенно кивнул.

– Привет, Фрэнк. Тут есть для тебя дельце.

– Привет, лейтенант. Знаю. Сержант мне рассказывал. Что мне надо делать?

– В хирургическом отделении сейчас находится человек. Поднимись наверх и подежурь у дверей операционной, потом встань перед дверью его палаты и проследи, чтобы с ним все было в порядке.

Высокий патрульный кивнул. Он почти бессознательно дотронулся до своего револьвера.

– Все ясно, лейтенант. Если он вздумает бежать, мне его прищучить?

Клэнси устало помотал головой.

– Нет. Его уже прищучили. И вряд ли он вздумает бежать. Ты смотри, чтобы его кто–нибудь опять не прищучил.

– Понял, лейтенант. – Ладонь дернулась прочь от кобуры. Патрульный повернулся к сестре и вопросительно посмотрел на нее.

– Хирургия на седьмом этаже, – сказала она тихо.

– Понял. – Он двинулся к лифту чуть враскачку, вошел и нажал на кнопку. Двери бесшумно закрылись. Клэнси обратился к девушке:

– А теперь, мисс…

И опять зашуршали вращающиеся двери. На этот раз по стеклу кто–то сильно ударил. По кафельному полу застучали каблуки. Чья–то рука грубо схватила Клэнси за локоть. Глаза заместителя окружного прокурора Чалмерса были налиты гневом. Он шумно дышал.

– Лейтенант, если с моим свидетелем что–нибудь случится…

Клэнси вырвал локоть и нахмурился. Глаза его сузились.

– А вы что здесь делаете, Чалмерс?

– Как это понять – что я здесь делаю? Ранен мой свидетель, а вы спрашиваете…

– Мне интересно, как это вам удалось об этом узнать? Так быстро!

– Как мне удалось… Нет, вы только послушайте! Это вообще выходит за все рамки! Вы что же, надеялись все это утаить, лейтенант?

Клэнси стиснул зубы. Симпатичная медсестра с любопытством наблюдала.

– Чалмерс, либо вы ответите мне на мой вопрос, либо я вас ударю – и будет большой скандал! Откуда вам стало известно про стрельбу?

Помощник окружного прокурора, оторопев, раскрыл рот.

– Что вы сделаете? Ударите меня?

Клэнси шагнул к нему. Его цепкие пальцы вонзились в руку помощника прокурора.

– Чалмерс, в последний раз спрашиваю: откуда вам известно про стрельбу в отеле?

Чалмерс отпрянул, поднес руку к лицу и стал рассматривать свой рукав так, точно больше опасался урона, нанесенного костюму, а не своему достоинству.

– Мне, естественно, позвонил менеджер отеля. А теперь вот что я вам скажу, лейтенант…

– Менеджер отеля, да? Замечательно. Так, значит, вы ему сказали, кто такой на самом деле этот Рэнделл? Сказали?

Чалмерс замер с воздетой рукой, недоверчиво глядя на Клэнси.

– Ну конечно, не сказал!

– Но кому–то было известно, кто он и где находится. Ну и кто же, кроме вашей импозантной секретарши, мог это знать?

Взгляд Чалмерса помрачнел.

– Я своей секретарше абсолютно доверяю… – Он осекся и его лицо побагровело. – А теперь послушайте, лейтенант! Вам не отвертеться от ответственности – можете не сомневаться. Так что нечего устраивать сцен! Вам было дано задание – охранять его. Никто не мог знать, под каким именем и где он скрывается.

Клэнси совершенно равнодушно кивнул.

– Замечательно. Очень скоро вы будете уверять меня, что в него никто не стрелял. А теперь ответьте мне: кто еще мог быть в курсе?

Чалмерс открыл рот, чтобы что–то сказать, но передумал. Он развернулся к молоденькой медсестре, и к нему сразу вернулась его прежняя надменность.

– Сестра! Моя фамилия Чалмерс. Я являюсь одним из заместителей прокурора в этом округе. Я хочу видеть врача, который занимается этим пациентом.

– Он еще в операционной.

– Он скоро освободится?

Девушка внимательно посмотрела на него.

– Этого я вам не могу сказать. Чалмерс взглянул на часы.

– Ну, в таком случае скажите ему, что я хочу его видеть сразу же после операции.

Сестра продолжала изучать его холодными серыми глазами. Потом кивнула, дотянулась до телефона и, сняв трубку, тихо заговорила. В тишине маленького вестибюля отчетливо слышалось невнятное бормотание с другого конца провода. Она положила трубку.

– Дежурная сестра в хирургическом отделении сказала, что только что была в операционной. Она считает, что скоро операция закончится. Она передаст доктору вашу просьбу. Он скоро спустится.

Чалмерс кивнул.

– Очень хорошо. Кто он, кстати, и как его зовут? Похоже, в первый раз за все время сестра смутилась.

– Это доктор Уиллард. Он… – Она взяла себя в руки. – Он наш практикант.

– Прак… Как, практикант? – Свирепый взгляд заместителя окружного прокурора переместился на стоящего рядом с ним худощавого лейтенанта. – Вы слышали, Клэнси? Вы знали? – Он обратился к сестре: – И почему эту операцию проводил практикант? Почему не штатный хирург? Вы знаете, кто этот пациент?

Сестра свирепо взглянула на него, в ее симпатичных серых глазах зародился ураган.

– Это не простая больница, мистер Чалмерс. Это частная лечебница – скорее, санаторий, чем что–либо иное. У нас нет такого колоссального штата, как в больницах вроде «Белльвю», и необходимого оборудования тоже нет. Но доктор Уиллард – замечательный врач. Он проводит операции на самом высоком уровне.

– На самом высоком уровне? Это практикант–то? Прак–ти–кант? – Чалмерс обернулся к Клэнси. – Лейтенант, вам и за это придется ответить! Если с моим свидетелем что–нибудь случится… – Он протопал к одной из вытянувшихся вдоль стены зачехленных банкеток и чуть ли не рухнул на нее. – Я этого так не оставлю. Я буду сидеть здесь до тех пор, пока не поговорю с этим… мм… практикантом.

Клэнси холодно смотрел на Чалмерса. «Твой свидетель, – подумал он. – Ты и сам не знаешь, что к чему, но он твой свидетель. Твой трамплин». Лейтенант отвернулся от заместителя прокурора и облокотился на перильца. Сестра сидела, низко наклонив голову и пряча слезы. Громко тикали настенные часы. Чалмерс несколько раз начинал листать журналы, но потом бросал, точно вознамерившись не отвлекать свое внимание от намеченной цели развлекательным чтивом. В помещении стояла гнетущая тишина. Клэнси, облокотившись на перильца, едва не клевал носом.

Но вот раскрылись двери лифта, и высокий молодой врач устало шагнул на кафельный пол. На шее у него все еще болталась марлевая маска. Он поднял руку и сорвал с головы шапочку, из–под которой вырвались непокорные светлые курчавые волосы.

– Кэти? Меня кто–то ждет? – Он произнес этот вопрос, словно давая понять, что с большим удовольствием отправился бы сейчас под душ, а потом на боковую, вместо того, чтобы еще целый час тратить на беседу.

Чалмерс моментально вскочил на ноги. Он поспешно встал между молодым врачом и заваленным бумагами столом.

– Вы доктор Уиллард?

– Да.

– Я заместитель окружного прокурора Чалмерс, а это лейтенант Клэнси из 52–го полицейского участка. Как себя чувствует пациент с огнестрельным ранением? Тот, которого вы сейчас прооперировали.

Хирург повернулся к сестре с немым вопросом во взгляде. Она чуть заметно кивнула и уткнула глаза в стол. Молодой практикант повернулся и медленно поднял брови.

– Так, как и бывает в подобных случаях. Он получил ранение в живот и в шею. Несколько дробинок попали в лицо.

– Он будет жить? Молодой врач ответил не сразу.

– Надеюсь, да.

– Вы надеетесь? – фыркнул Чалмерс. – Позвольте вам сказать, мистер: лучше было бы ему выжить! Лучше бы вам об этом позаботиться. Вы знаете, кого сейчас прооперировали? Это Джонни Росси!

Клэнси задохнулся и, с трудом сдерживая ярость, взглянул на потолок. О, Боже! Да к услугам этого идиота надо прибегать во время забастовок газетных работников – уж он–то разнесет любые новости! Какая уж тут секретность! Молодой хирург побелел.

– Джонни Росси? Это что, тот самый гангстер?

– Именно! И так уж случилось, что он… проходит очень важным свидетелем. Так уж случилось, что он… а, черт! Вам–то какая разница! Ему нужно обеспечить надлежащий врачебный уход. И я хочу, чтобы его перевели в приличную больницу!

Лицо молодого практиканта посуровело при этих оскорбительных намеках. Он сглотнул слюну, стараясь сохранять спокойствие.

– Сейчас он не транспортабелен. Если вы хотите, чтобы за ним наблюдал другой врач, – это ваше право. Но сейчас его нельзя трогать. Действие наркоза еще не прошло.

– Тогда я пришлю кого–нибудь утром. – Чалмерс обернулся к Клэнси. – Я требую, чтобы его палату охраняли до тех пор, пока мы его не заберем отсюда.

Клэнси спокойно смотрел на него.

– Там находится патрульный. Один из моих людей. Он будет там все время.

Чалмерс яростно нахлобучил шляпу на затылок.

– Что ж, похвально. Хотя это все равно, что запирать дверь сарая после того, как лошадь давно украдена.

Клэнси начал было возражать, но замолчал. Чалмерс двинулся к выходу, но остановился, взявшись за стеклянную створку.

– Я позабочусь, чтобы утром сюда пригласили надежного врача. Мне не надо говорить вам, джентльмены, насколько это важно! – Его бледные глаза остановились на молодом практиканте. – Кстати, как ваше полное имя?

Хирург побледнел.

– Уильям Уиллард. Чалмерс кивнул.

– Я запомню. Вы несете ответственность за жизнь этого человека. В этом городе, доктор, я пользуюсь некоторым влиянием. Недобросовестное медицинское обслуживание в этом округе может иметь печальные последствия не только для пациентов. Учтите это! Он толкнул дверь и исчез в ночи.

– Почему он со мной так разговаривает? Я, что ли, стрелял в этого гангстера?

Клэнси расправил плечи и повернул к нему усталое лицо.

– Не обращай внимания, сынок. Он громко лает, по не кусается.

«И как ты сам знаешь, это все пустая брехня», – добавил он про себя.

– Но послушать его, так это я во всем виноват! Я что, несу ответственность за случившееся? Я сделал все, что мог… Зачем вы вообще прислали его к нам? Почему вы не отправили его в «Белльвю», где ему самое место?

– Почему? – кисло улыбнулся Клэнси. – Я сам мог бы задать тебе тысячу «почему». Почему, во–первых, этот ублюдок заявился в Нью–Йорк? – Он полез в карман, вытащил сигарету, зажег спичку, но не закурил. Он стоял, нахмурившись, и смотрел на догорающую спичку. – М–да, – сказал он тихо. – Это хороший вопрос. Почему, скажите–ка, этот ублюдок заявился в Нью–Йорк?

 

Глава третья

Суббота. 7.05

Клэнси вышел из здания полицейского участка. От него не отставал Капроски. Они сели в машину и помчались к «Аптаун прайвит хоспитэл». Их задержали ранние пробки на улицах «В этом городе с лучшей в мире системой общественного транспорта, – подумал Клэнси, – всегда создается впечатление, что с каждым днем тут все больше и больше людей пользуются личными автомобилями. Или грузовиками. Или велосипедами, или мотоциклами. И где же они все паркуют транспортные средства, если даже я со своим полицейским значком не всегда могу найти место для парковки».

Капроски глянул на худое лицо лейтенанта.

– Похоже, тебе так и не удалось поспать, лейтенант.

– Не удалось, – коротко отозвался Клэнси. – Я из больницы вышел только в половине пятого. Потом вернулся в участок и попытался подремать у себя в кабинете, да в этом проклятом кресле я не могу заснуть.

– Я тоже. – Капроски сменил тему, осторожно переводя разговор в новое русло. – Как там Росси, лейтенант?

Клэнси зевнул.

– Да что с ним сделается? Во всяком случае, мне никто не звонил.

– Как думаешь, он оклемается?

– Лучше бы ему оклематься. В любом случае, сейчас мы это выясним. – Клэнси подождал, пока загорится зеленый свет, и пристроился в хвост здоровенному грузовику. – Я только заскочу на минутку, посмотрим, как там дела в больнице, а потом рванем в «Фарнсуорт» и тщательно допросим менеджера. – Он взглянул на рослого детектива. – Тебе что–нибудь удалось обнаружить вчера?

Капроски покачал головой.

– Ничего. Я опечатал его номер, обошел все бельевые комнаты и чуланы, прошел по служебной лестнице и через заднюю дверь спустился в подвал. Я даже покопался в их мусорных баках, которые стоят в том вонючем лифте. И ничего.

– А как насчет других постояльцев?

– Никто не заселялся туда в течение недели. Черт, да у них пол–отеля пустует. А в тех номерах, что заняты, люди живут уже целую вечность.

– С менеджером встречался?

– Конечно. – Капроски смущенно заерзал. – Лейтенант, по–моему, он тут ни при чем.

– Ни при чем? – Клэнси с любопытством поглядел на него. – Если Чалмерс не врет, менеджер отеля – единственный, кто мог видеть Росси и опознать его. А я не думаю, что Чалмерс врет. Беда его не в собственной тупости – если ты туп, тебе никогда не видать кресла заместителя окружного прокурора. Его беда в личных амбициях. К тому же менеджер – единственный, кто знал, в каком номере остановился Росси. Так почему ты считаешь, что он ни при чем?

Капроски выглянул в окно.

– Тебе надо увидеть его своими глазами – сразу поймешь, что я имею в виду.

– Ну что ж, через несколько минут увижу. Клэнси притормозил перед больницей, припарковал машину слева от «седана» и выключил зажигание. Он внимательно осмотрел две бесконечные вереницы припаркованных машин по обе стороны улицы.

– Наличие знака «Стоянка запрещена», видимо, производит неотразимое впечатление на обитателей этого фешенебельного района, – сказал он, поморщившись. – Оставайся в машине. Если кто–нибудь отъедет, займи свободное место. Я вернусь через минуту. Только узнаю, как себя чувствует Росси.

– Конечно, лейтенант. – Капроски сел за руль. Клэнси кивнул и направился к дверям больницы. Он прошел по кафельному полу и приблизился к столу. Дежурила все та же симпатичная медсестра. Клэнси удивленно поднял брови.

– Как же так, сестра? У вас что, смена длится двадцать четыре часа?

– Доброе утро, лейтенант. Нет, моя смена длится с полуночи до восьми утра. – Она приветливо улыбнулась. – Прошло всего только четыре часа с… с тех пор, как вы к нам заходили ночью.

Клэнси усмехнулся и провел ладонью по лицу.

– Я уже путаюсь во времени. – Он двинулся к лифту и остановился. – Этот молодой практикант… доктор Уиллард тоже еще на дежурстве?

– Да. Кабинеты врачей на пятом этаже. Хотите, я его вызову?

– Спасибо, не надо. Сначала я посмотрю, как там наш малыш, а уж потом поговорю с ним. В какую палату его поместили, не знаете?

– Знаю. В шестьсот четырнадцатую.

Он зашел в лифт, улыбаясь в знак благодарности сестре, нажал на кнопку, и лифт мягко вознес его на шестой этаж. Двери лифта автоматически раскрылись. Он шагнул из лифта, прошел по освещенному коридору и свернул за угол. Барнет сидел не шелохнувшись на стуле перед дверью палаты, изо всех сил делая вид, что просто отдыхает. Он бросил на приближающегося Клэнси несчастный взгляд и поднялся.

– Привет, лейтенант! – Здоровенный патрульный огляделся по сторонам. – Господи, ну и дежурство!

Клэнси сурово посмотрел на него.

– А что? Какие–нибудь неприятности?

– Не–а. Просто это далеко не «Белльвю». Можно подумать, что в этом заведении раньше ни разу не видели полицейского. Они смотрят на меня так, словно я какой–то дебил.

– Ну, Фрэнк, задание есть задание. Нам надо присматривать за этим типом. Скоро его переведут в другое место – как только найдут самое подходящее. Возможно, уже сегодня утром. Надеюсь, где–нибудь за пределами нашего участка.

– Я тоже надеюсь! – с жаром сказал Барнет и, опомнившись, добавил: —…лейтенант.

Клэнси улыбнулся.

– Ну и как он? Барнет пожал плечами.

– Не имею ни малейшего понятия. Его приходил проведать только доктор – пару раз заходил.

– И?

Барнет опять пожал плечами.

– Он мне не докладывал.

– Я сам поговорю с врачом.

Он тихо отворил дверь и, войдя в палату, так же тихо закрыл. Жалюзи были опущены, и в палате стоял полумрак. В дальнем углу на кровати под простыней угадывалась человеческая фигура. Клэнси бесшумно подошел к кровати и заглянул. Забинтованное лицо было чуть повернуто к стене, рот неестественно раскрыт. Клэнси уставился в подушку, потом его лицо помрачнело, и он поспешно приложил два пальца к раскрытым толстым губам. Он похолодел. «О Господи! – подумал он. – О Господи!»

Лейтенант подскочил к окну и рванул за шнур жалюзи. В комнату ворвался утренний свет. Он вернулся к кровати и стал осматривать накинутую на тело сбитую простыню. Выругавшись, он откинул простыню. Комната купалась в ярких солнечных лучах, которые заиграли на рукоятке большого кухонного ножа, торчащего из груди. Солнечные блики сверкали на медных кольцах деревянной рукоятки ножа, отражаясь от коротенькой полоски стали между телом и рукояткой. С проклятием Клэнси бросился к двери и распахнул ее.

– Барнет!

– Да, лейтенант? – Патрульный вскочил, и стул под ним с грохотом упал на пол. Барнет сунул голову в дверной проем. Не спуская глаз со скрючившегося на кровати тела, он вошел в палату. Глаза его расширились и ошалело уставились на торчащий из груди нож.

– Да кто…

Клэнси свирепо захлопнул дверь.

– Вот именно! Кто заходил в палату?

– Никто, лейтенант! Клянусь – никто!

Клэнси подбежал к окну и стал рассматривать изогнутый шпингалет: окно было заперто изнутри. Он вернулся к кровати и понизил голос.

– Барнет, – сказал он угрожающим тоном. – Чем ты тут занимался? Ходил пить кофе?

– Клянусь Богом, лейтенант! – Лицо гиганта–патрульного посерело. – Я клянусь. Могилой матери. Я даже в сортир не отлучался.

– Барнет, – сказал Клэнси жестоко. – Кто–то вошел в эту палату и саданул Росси ножом. Кто?

– Я же говорю, лейтенант. Никто, кроме доктора – пару раз он приходил. И вы.

Клэнси скрипнул зубами.

– А откуда тебе известно, что это был доктор?

– Он был в белой одежде, – сказал Барнет жалобно. – В маске, в резиновых перчатках – ну, точь–в–точь как в телесериалах.

– Да, похоже на доктора, – сказал Клэнси ехидно, Он испепелял пылающим взглядом перепуганного патрульного. – И оба раза приходил один и тот же доктор? Так?

Барнет опешил. Он уставился в пол, пряча глаза.

– Черт, ну вроде да, лейтенант. Трудно сказать. В этих белых одеждах их разве различишь!

– А когда в последний раз к нему приходил врач?

– Да не очень давно, – ответил Барнет, пытаясь вспомнить поточнее. – Ну, может, с полчаса. Я не смотрел на часы.

Клэнси глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

– Оставайся здесь. Он мертв, и ты его не уберег. Ты уж смотри, чтобы кто–нибудь не спер его труп, пока я не вернусь.

Он быстро зашагал по коридору. Его каблуки выстукивали быструю дробь по мраморным в прожилках ступеням лестницы. Он спустился на пятый этаж. На лестничной площадке нервно скользнул взглядом по стене влево и вправо и увидел маленькую, но яркую даже на фоне ослепительной белизны больничного коридора электрическую лампочку со стрелкой, которая указывала расположение врачебных кабинетов. Он подошел к нужной двери и решительно толкнул дверь. Доктор Уиллард сидел, задрав ноги на стол, и держал в руке стаканчик с кофе. Он взглянул на вошедшего.

– Привет, лейтенант. Вы что–то рано. Хотите кофе? – Его рука потянулась к стоящему на столе термосу.

– Нет, спасибо. – Клэнси оглядел кабинет. Его бесстрастный взгляд вернулся к лицу практиканта. – Как ваш пациент?

– Нормально. Можно даже сказать, состояние хорошее. Последний раз, когда я его осматривал, он уже приходил в себя. Пульс, дыхание – лучшего и желать нельзя.

– И давно вы его видели? Молодой хирург взглянул на часы.

– Ну, что–то около часа назад. – Он отпил кофе. – Хотите, поднимемся и вместе посмотрим на него?

– Если вам не трудно.

– Нет, конечно. – Молодой врач допил кофе, поставил картонный стаканчик на стол и опустил ноги на пол. Он взял с полки стетоскоп, повесил себе на шею и поднялся.

– Он быстро идет на поправку, особенно если учесть, в каком состоянии его к нам доставили, но, между нами, я жду не дождусь, когда его от нас заберут.

Клэнси не ответил. Он пошел с доктором по пустому коридору. Они поднялись по лестнице на шестой этаж. Молодой практикант молчал. Оказавшись на площадке шестого этажа, они повернули к палате шестьсот четырнадцать. Когда они свернули за угол и увидели вдали дверь палаты, врач удивленно спросил:

– А где же охранник?

– В палате.

Доктор Уиллард посмотрел на своего спутника с недоумением. Он ускорил шаг и, распахнув дверь, вошел. Клэнси за ним. Врач шумно охнул, увидев представшее его глазам зрелище, и бросился к кровати. Его пальцы машинально потянулись к лицу и подняли одно веко. Потом он стал щупать пульс. Доктор выронил безжизненную руку и взялся было за нож, но отдернул ладонь и вытер ее о белую штанину.

– Он мертв…

– Это точно.

– Но он же себя прекрасно чувствовал. Он же… – Хирург не сводил глаз с рукоятки кухонного ножа, чуть приоткрыв рот.

– Да. – Клэнси наклонился и медленным движением прикрыл убитого. Он отступил на шаг назад и бессознательно потер кончики пальцев друг о друга, словно стирал невидимую грязь.

– В вашей больнице много врачей?

– Врачей? Много ли? – Наконец молодой практикант оторвал взгляд от торчащего под простыней ножа. Вопрос его, похоже, удивил.

– Ну, да! Пусть вас не удивляют мои вопросы и не пытайтесь их анализировать. Просто отвечайте.

Уиллард рассеянно кивнул.

– В штате шесть врачей. Я единственный практикант. И единственный, у кого сегодня ночное дежурство. Понимаете, это скорее санаторий, чем обычная больница.

– Я знаю, – оборвал его Клэнси нетерпеливо. – Если я еще раз услышу об этом, меня стошнит. А как насчет сестер?

– Что насчет сестер? – не понял Уиллард.

– Сколько их?

– А… Не знаю. В ночную смену восемь или девять, наверное. Если это важно, я могу узнать.

– Это неважно. – Клэнси бросил взгляд на патрульного, с виноватым видом стоящего рядом с кроватью. – Барнет, спустись вниз и позови Капроски. Он в моей машине – она должна стоять либо перед входом в больницу, либо где–то поблизости. Проводи его на пятый этаж к кабинетам врачей. – Он обернулся к практиканту. – Пойдемте, доктор. У нас сейчас состоится небольшая конференция. – Он кивнул на дверь. – Эти палаты запираются?

Молодой практикант полез в карман, вытащил связку ключей, выбрал один.

– Запираются, но…

– Дайте–ка мне ключ от этой.

Клэнси ждал, пока доктор снимет нужный ключ с кольца. Он взял ключ, вышел в коридор, запер дверь и сунул ключ себе в карман. Барнет ни слова не говоря пошел к лифту, а лейтенант и врач двинулись к лестнице. Войдя в крохотный кабинет, Клэнси стал озираться по сторонам, доктор бессильно опустился на стул. Потом Клэнси взгромоздился на край стола, его лицо приняло задумчивое выражение. Оба сидели и молчали. Наконец в дальнем конце коридора послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге появились Барнет и возбужденный Капроски.

– Слушай, лейтенант! Барнет мне все рассказал! Клэнси поднял руку и пресек взрыв красноречия сержанта.

– Да.

– Боже ты мой, лейтенант! Что теперь Чалмерс скажет?

– К черту Чалмерса! – Худощавый лейтенант оглядел всех троих и устало насупился. Он заставил себя сосредоточиться на возникшей проблеме. – Примерно час назад некто в костюме врача вошел в палату и зарезал нашего клиента. Обычным кухонным ножом. И либо его никто не заметил, либо – как и Барнет – никто не обратил на него особого внимания. Для такого фокуса требуется хорошая подготовка, или же тот фокусник просто рисковый малый. Но даже и в этом случае он, должно быть, большой везунчик. – Клэнси обвел собеседников взглядом. – Он точно знал, кто такой Росси, куда его поместили и как к нему можно подобраться. Все произошло за очень короткий промежуток времени. – Он глубоко вздохнул. – Вот что мы имеем… Вот на чем должны основываться наши дальнейшие действия.

– Дальнейшие действия? – в недоумении переспросил Капроски. – Черт, лейтенант, да какие тут могут быть дальнейшие действия! Как только отдел убийств доложит о случившемся Чалмерсу, его кондрашка хватит. Он такой шум поднимет! Он же с тебя три шкуры спустит.

– Вот именно по этой причине мы и не будем сообщать в отдел убийств о случившемся, – сказал невозмутимо Клэнси. – Пока не будем.

Три пары удивленных глаз уставились на него. Он кивнул и достал сигарету, всем своим видом выражая спокойствие, которого не испытывал. Медленно прикурил. Капроски нервно сглотнул слюну, все еще не веря своим ушам.

– Ты не будешь сообщать об убийстве в отдел? Ты что, лейтенант?

– Пока не буду, – повторил Клэнси.

– Но как ты собираешься скрыть такое дело, лейтенант? – Капроски чуть не хныкал. – Ты же сам сказал, что Чалмерс сегодня утром пришлет другого врача для присмотра за ним.

– Да, верно… – Клэнси затянулся сигаретой и задумчиво уставился на выпущенное изо рта облачко дыма. Он повернулся к побледневшему практиканту. – Доктор, у вас тут есть морг или холодильник, где можно будет подержать тело… сутки?

Доктор Уиллард облизал губы.

– У нас нет… нет морга как такового, но есть складское помещение, которым мы иногда пользуемся в таких целях. Там стоит кондиционер…

– Ну и хорошо. – Клэнси затушил сигарету в пепельнице. – Туда он сейчас и отправится. В этот склад заходят?

– Почти никогда, но… – Молодой практикант оглядел присутствующих удивленным взглядом. – Мне это совсем не нравится. Я не хочу рисковать головой. А что я скажу врачу, которого пришлет Чалмерс, если тот попросит показать пациента?

– Вы просто скажете ему, что сегодня утром лейтенант Клэнси пригнал частный санитарный фургон и забрал вашего пациента. А поскольку лейтенант Клэнси полицейский, вы ничего не могли ему возразить… – Он помолчал, раздумывая. – …И разумеется, вы понятия не имеете, куда его отвезли.

Молодой врач изумился такому предложению.

– Но почему? Почему я должен ему лгать?

– Слушайте, доктор, – сказал Клэнси. – Я Чалмерса знаю очень хорошо. Он изжарит заживо меня, вас, весь персонал этой больницы и всякого встречного, если узнает, что тут у вас приключилось. – Он устремил взгляд на врача. – Если бы этим занимался кто угодно, но не Чалмерс, я бы сам первый доложил ему о случившемся. Кстати, для вашего сведения, раньше я ничем подобным не занимался. Лейтенанты полиции так себя не ведут. Но вот теперь наша единственная надежда на спасение – это попытаться во всем разобраться прежде, чем у Чалмерса появится шанс взять свое замшелое весло и взбаламутить воду. В этом случае нам только останется отбрехиваться от его обвинений, и ни у кого не будет времени искать убийцу. – Он замолчал и добавил: – А меня как раз это и интересует.

Капроски торжественно покачал головой.

– Право слово, лейтенант. Ты лезешь на рожон. Клэнси взглянул на него. Он уже принял решение.

– Ну, это же я лезу. Ты мне лучше скажи: разве сейчас я уже не вылез на такой рожон, какого свет не видывал?

Врач все еще недовольно хмурился.

– Не нравится мне все это…

– Послушайте, доктор, – обратился к нему Клэнси. – Я беру на себя всю ответственность, если что. И должен вам заметить, что это единственная возможность отвадить беду от вас и от этой больницы. Вы Чалмерса не знаете. – Он помолчал и передернул плечами. – Вы же его видели. Он возложил на вас ответственность за жизнь Росси. Если он сейчас сюда заявится, нам всем не поздоровится. Этот прокуроришка такой мстительный тип…

– Только на одни сутки?

– И ни часом больше. Максимум – сутки. Мне памятник можно будет поставить, если я так долго сумею скрываться от него. А если поднимется буря, обещаю вам: я помогу вам остаться в стороне.

– Ну ладно! – Голос молодого практиканта звучал без всякого энтузиазма. – Надеюсь, вы сами знаете, что делаете, лейтенант.

Клэнси изобразил торжествующую усмешку.

– Ну, значит, нас двое, доктор.

– Трое, – сказал Капроски.

Клэнси задумчиво окинул взглядом рослую фигуру детектива.

– И ты со мной, Кап?

– С тобой, лейтенант. Это же все из–за меня. Если бы я не опростоволосился в «Фарнсуорте», ничего бы такого не случилось. – Он мотнул головой в сторону молчащего полицейского в форме. – А как Фрэнк?

– Наш Орлиный Глаз? – кисло улыбнулся Клэнси. – Фрэнк позволил убийце проникнуть в палату, которую охранял. Он будет с нами – это уж наверняка. Не правда ли, Фрэнк?

Барнет вымученно улыбнулся.

– Кто, я? Конечно, я с вами, лейтенант. – Он нервно кашлянул. – Черт, я же всегда выполняю ваши приказы. Разве нет?

Клэнси не ответил. Он уже лихорадочно обдумывал свой план. Затем повернулся, решительно стиснув зубы.

– Ладно, вот наша программа, доктор. Вы постарайтесь перенести труп в складское…

– Ключ…

Клэнси залез в карман, достал ключ и продолжил: —… и смотрите, чтобы вас никто не видел. Ребята вам помогут. Силушка–то у них есть. И не прикасайтесь к трупу руками. Вам ясно? Ничего не трогайте – только перенесите. А потом ты, Капроски, перетряхни эту лечебницу вверх дном.

– А что искать, лейтенант? Клэнси фыркнул.

– Белый халат, марлевую маску, перчатки, конечно. Неужели не ясно? И еще – каким путем убийца мог сюда проникнуть и выйти? Разузнай также, не заметили ли ночные сестры кого–нибудь незнакомого. И откуда мог взяться этот нож! – Он обернулся к патрульному. – Барнет, когда закончишь помогать доктору, доложишь в участок. Скажи сержанту, что я перевел Росси в другую больницу и снял тебя с дежурства. Свяжись со Стэнтоном и попроси его подскочить ко мне в отель «Фарнсуорт». Хотя нет. На углу Бродвея и Девяносто третьей, в паре кварталов к востоку от отеля, есть кафешка. Скажи, пусть ждет меня там. Я пошел завтракать. Он взглянул на часы.

– Пусть будет там через полчаса. – Потом повернулся к практиканту. – Когда придет человек из окружной прокуратуры, доктор, вы знаете, что ему сказать. – Он нахмурился. – А что это за сестра, которая дежурит сегодня внизу?

– Я с ней поговорю, – сказал молодой врач. – Она… ну, мы с ней как бы обручены…

– Хорошо. – Клэнси задумался, анализируя свои действия, потом взглянул на практиканта. – А, доктор? Где мы сможем вас найти, если вы понадобитесь?

– Меня? Да я живу здесь. Когда не сплю, то работаю. И наоборот.

– Ну и славно. – Клэнси встал. – Поехали, ребята.

– Право слово, лейтенант, – сказал озабоченно Капроски. – Я надеюсь, что ты…

– Я знаю, что делаю, – закончил его мысль Клэнси и улыбнулся. – Ну, тогда нас девять.

Суббота. 8.45

Клэнси отодвинул тарелку, отпил кофе и поставил чашку на столик. Он вынул из кармана сигарету, закурил, глубоко затянувшись, и выпустил струю дыма над грязным прилавком. Потом обернулся к сидящему рядом Стэнтону.

– Ну, вот такая ситуация. Только не говори мне: «Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь».

– Ну, тут ты прав, – сказал Стэнтон. – Я очень надеюсь, что ты знаешь, что делаешь. Вот и все. – Он взял свою чашку и уставился в нее, точно разгадка какой–то величайшей тайны покоилась в кофейной гуще на дне. – Значит, наш «голубок» откинул лапки.

– Наш «голубок»? – переспросил Клэнси.

– Ну да. Он мне в джин продул шестьдесят с мелочью. Играли под честное слово. Во всяком случае, мы собирались уладить финансовые отношения до вторника. – Стэнтон допил кофе и поставил чашку, едва не грохнув ею об прилавок. – Надо было раньше понять, что слишком уж все хорошо складывается, чтобы так вот закончиться.

Клэнси горестно покачал головой.

– У каждого свои печали, – саркастически заметил он.

– Да–а. – Стэнтон отнесся к своей неудаче философски. – У тебя есть какие–нибудь мысли по этому поводу, лейтенант?

– Ни одной ясной, – нахмурился Клэнси.

– Кто бы ни стрелял в него в отеле, он или они знали, что не промазали и что его забрали в больницу. Если, конечно, они крутились там все это время. Тогда они могли узнать, в какую больницу его увезли, прочитав название на санитарном фургоне. Вопрос же в том: кто знал, что он находится именно в этом отеле? Только менеджер. – Он задумчиво взглянул на сержанта. – Вчера звонил кто–нибудь?

– При мне никто. И без меня никто.

Клэнси передернул плечами. Он допил кофе, бросил окурок в кофейную гущу и соскочил с табурета.

– Ну, поехали в отель – запустим маховик.

Они вышли из кафе, погруженные в собственные мысли, свернули па Девяносто третью и быстро зашагали по людному тротуару, торопясь приступить к работе. Светофор на углу Вест–Энд–авеню задержал их на несколько секунд. На зеленый они перешли улицу и подошли к отелю. На этот раз они вошли через главный вход и оказались в полутемном вестибюле. Здесь они на мгновение замедлили шаг, давая глазам возможность привыкнуть к полумраку, потом прошли по вытоптанному ковру к стойке портье. Старик с копной снежно–белых волос улыбнулся им. Он сидел в кресле–качалке за стойкой. Он кивнул в знак приветствия и попытался было выбраться из качалки. Наконец ему это удалось, и он воззрился на них, положив руки на обшарпанный деревянный прилавок.

– Артрит, – объяснил он извиняющимся тоном и вздохнул. – Где моя молодость? Было время…

– Да, – грубовато оборвал его Клэнси. – Мы бы хотели видеть менеджера.

– Да я и есть менеджер, – сказал старик улыбаясь и подмигнул голубым глазом, точно сморозил удачную шутку. – Я еще и коридорный, и телефонист, и кассир. – Его голос окреп. – Разумеется, у нас есть лифтер. Увы, мне не справиться ни с лифтом, ни с багажом.

Клэнси удивленно воззрился на него. Ветхий костюм старика был потерт до блеска, и Клэнси давно уже не видел галстука такого фасона, что свисал с его тощей шеи. Впрочем, и пиджак, и галстук были чистенькие и отглаженные. Тут он понял, что имел в виду Капроски.

– Ясно. Мы можем куда–нибудь зайти и потолковать? Мы оба из полиции.

– А, это происшествие! – Старик повернул снежную голову и оглядел вестибюль с несчастно–виноватым видом. – А не можем мы потолковать прямо здесь? Понимаете, я послал лифтера с поручением и…

– Хорошо, – сказал Клэнси спокойно. Он сдвинул шляпу на затылок. – Прежде всего я бы хотел узнать подробнее, кто и когда бронировал номер четыреста пятьдесят шесть. Если вам нужно свериться с книгой, – пожалуйста.

– Да я и так помню, – поспешно ответил старик. – Я стар, но с памятью у меня все в порядке. Только иногда, знаете, артрит меня беспокоит – особенно в сырую погоду. Так, номер? Мне позвонил некий мистер Чалмерс и забронировал номер. Он сказал, что звонит из приемной окружного прокурора и ему нужен номер для мистера Рэнделла – Джеймса Рэнделла. Он оставил свой номер телефона – служебный и домашний, на тот случай, если мне нужно будет с ним связаться по поводу брони. Но, конечно, у нас в отеле много свободных номеров… – он откашлялся, – в это время года.

– Ясно, – сказал Клэнси.

– А когда сегодня ночью случилось это несчастье, конечно, я ему позвонил, – добавил старик.

– Ясно. Но ведь вы сразу поняли, как только увидели этого Рэнделла, что он – Джонни Росси?

– Прошу прощения? – В голубых глазах старика было написано удивление.

– Вы же меня прекрасно слышали. И вам не показалось странным, почему это Джонни Росси под вымышленным именем заселяется именно к вам в отель?

Голубые глаза приняли скорбное выражение.

– А чем вам не нравится этот отель? Он, конечно, не новый, с этим я спорить не буду, но у нас тут чисто. Это наша политика! Мы каждый день меняем в номерах белье. Знаете, многие постояльцы живут у нас годами! – Голубые глаза изучали Клэнси. – Я владелец этого отеля, сэр. Уже почти пятьдесят лет. Я и сам здесь живу.

Клэнси взглянул на тщедушную фигурку за стойкой и почувствовал себя неуютно под осуждающим взглядом голубых стариковских глаз.

– Я не имею ничего против вашего отеля. Я просто спрашиваю: вас разве не удивило, что такому человеку, как Джонни Росси, захотелось вдруг остановиться именно здесь?

– Вот вы все твердите: Росси, Росси. Для меня он Рэнделл. А чего мне удивляться? Я не знал этого мистера Рэнделла, или Росси, если вам угодно, но у нас и раньше останавливалось немало важных персон. Очень важных. Так почему бы мистеру Росси у нас не остановиться? У нас тут чисто, у нас приличное место… – Голубые глаза несколько затуманились при воспоминании о ночном происшествии. – А то, что случилось прошлой ночью, сэр, так это первая такая неприятность – за все время.

Клэнси бросил на него недоверчивый взгляд.

– Вы не знаете, кто такой Джонни Росси? И никогда о нем не слышали? Вы что, газет не читаете?

Снежная голова медленно качнулась.

– Боюсь, не очень часто. Знаете, там такие неприятные вещи печатают. Войны, перестрелки, бомбы… – Морщинистые руки переплелись. – А теперь вот еще эту атомную бомбу придумали…

Стэнтон склонился над стойкой и взглянул на старика.

– Вы и радио не слушаете? Голубые глаза просветлели.

– О, да! Музыкальные передачи и радиопостановки. Я–то знаю: многие считают эти постановки… ну, надуманными – так, кажется, говорят, но мне они нравятся. В них так много житейских проблем. Я люблю радиосериалы. Очень люблю. И знаете, большинство из них исполнено надежды – надо только уметь слушать.

Клэнси вздохнул и горестно взглянул на Стэнтона.

– Да. У людей есть немало житейских проблем, это точно. – Он поглядел на старика. – Мы хотим осмотреть этот номер. Один из моих людей, Капроски, ночью опечатал дверь.

– Да–да, я его помню. Мы с ним виделись. – Голубые глаза улыбались. – Он показался мне очень приятным человеком.

– Он прелесть! – сказал Стэнтон. – Пошли, лейтенант.

– Погоди–ка! – Клэнси снова обернулся к старику. – А не было ли звонков в номер, или из номера четыреста пятьдесят шесть?

– Когда вы вошли, я как раз проверял ночные звонки, – с готовностью сказал старик. Он потянулся к небольшому столику у кресла–качалки и, подхватив записную книжку, начал ее листать. – Четыреста пятьдесят шестой… Так, да. Было два звонка…

– Два? – Клэнси протянул руку и выхватил книжку из трясущихся пальцев. – Мюррей–Хилл – семь. Черт, это я звонил… Так, а этот из «Аптаун прайвит хоспитэл»… – Он бросил книжку на стойку. – Вчера в четыреста пятьдесят шестой было только два звонка?

Старик взял книжку и стал разглядывать листы. Он важно кивнул.

– Да, вчера вечером было только два этих звонка. Паренек, который дежурит тут ночью, очень аккуратный работник. Вчера был и еще один, утром, я как раз уже сидел здесь. Мистер Рэнделл, или мистер Росси, звонил сразу же после того, как к нам въехал.

У Клэнси загорелись глаза.

– У вас зафиксирован номер, куда он звонил?

– Должен быть зафиксирован. – Старик в раздумье наморщил лоб, повернулся к столику и, выдвинув ящичек, вытащил несколько одинаковых записных книжек. Он внимательно их осмотрел и бросил обратно в ящик за исключением одной, с которой обернулся к стойке и стал ее листать. Наконец он остановился и кивнул.

– Вот. Университет – 6–7887.

Клэнси взял книжку у него из рук и уставился на записанный номер. Мрачная улыбка тронула его губы. С него мигом слетела усталость.

– Если не возражаете, я запишу себе этот номер. И будьте добры, соедините меня с телефонной компанией.

– Пожалуйста.

Старик проковылял к коммутатору в углу. Он улыбнулся про себя, неуклюже садясь на единственный стул перед панелью. Узловатым пальцем он стал крутить телефонный диск и потом подключил провод в одно из гнезд. Он приложил трубку к уху и вежливо кивнул двум посетителям.

– Можете снять там трубку…

Клэнси в знак благодарности склонил голову и схватил трубку.

– Алло? Пожалуйста, соедините меня с мистером Джонсоном – приемная инспектора. Спасибо. – Он сунул руку в нагрудный карман, нащупал там шариковую ручку, нажал на кнопочку. Ожидая ответа, он придвинул к себе записную книжку.

– Алло, Джонсон? Это лейтенант Клэнси из 52–го участка. Все отлично, а у вас? Ну и славно. Вы не могли бы дать мне кое–какую информацию? Мне нужно узнать адрес по номеру телефона. Да. – Он взглянул на нацарапанные на листке цифры. – Университет – 6–7887. Да, правильно. Ну, конечно, подожду.

Он не сводил глаз с телефона. Стэнтон молча стоял рядом и ждал. Старик так и остался сидеть за коммутатором, сложив руки на коленях и глядя на полицейских.

– Алло? Еще раз… Да, записал. Западная Восемьдесят шестая улица, дом 1210. Квартира какая? – Он быстро писал. – Двенадцать? Один – два, да записал. Огромное спасибо! Да, как–нибудь надо обязательно собраться. Непременно. Спасибо! – Клэнси положил трубку, не сводя глаз с клочка бумаги, потом сложил его и сунул к себе в карман. Он повернулся к Стэнтону. Глаза его сияли.

– Стэн, тебе придется осмотреть номер одному. Я хочу проверить сейчас эту квартиру. Обследуй там все по полной программе: метки, вещи, одежда, чемоданы! Пошарь под подкладками. Выверни карманы и все, что найдешь, принеси с собой в участок.

Стэнтон кивнул. Возможный след, на который их вывел телефонный номер, и ему улучшил настроение.

– Конечно, лейтенант. Я ничего не упущу. Где потом встречаемся?

– Я буду либо в участке, либо позвоню тебе туда и оставлю записку. А ты жди меня там.

– О'кей. – Стэнтон задумался. – Если ты вернешься в участок, лейтенант, Чалмерс тебя там тотчас перехватит.

Клэнси похлопал себя по карману, где лежал листок с адресом.

– Может, у меня к тому времени что–нибудь для него будет. – Он обернулся к сгорбившемуся за коммутатором старику. – Огромное вам спасибо за помощь. И если вдруг сюда нагрянут репортеры или еще кто и начнут задавать вам вопросы… – Он заметил, как голубые глаза помрачнели.

– Я вовсе не прошу вас лгать, – успокоил его Клэнси. – Просто говорите, что полиция просила вас никому ничего не рассказывать.

Старик кивнул, и его голубые глаза просветлели. Клэнси двинулся к двери, отсалютовал менеджеру на прощанье и выбежал на улицу. Старик посмотрел на Стэнтона.

– По–моему, он тоже очень приятный человек.

– Да, – сказал Стэнтон, идя к лифту. – Он довольно приятный. Надеюсь, что он также и не менее везучий…

 

Глава четвертая

Суббота. 10.10

Дом 1210 по Западной Восемьдесят шестой улице оказался одной из тех недавно отремонтированных жилых многоэтажек, на реконструкцию которых, во всяком случае, по мнению Клэнси, муниципалитет вечно тратит кучу денег в попытке улучшить и без того шикарное жилье. Клэнси сам вырос в такой же многоэтажке на Сорок третьей улице недалеко от Десятой авеню, и даже невзирая на убогую нищету этого района, он до сих пор с теплым чувством вспоминает приветливые широкие лестницы, прохладу подъезда с высоким потолком и удивительный простор бесконечных холлов на этажах. Та гранитная многоэтажка, вдруг подумалось ему, осталась, кажется, единственным добрым воспоминанием о тех далеких уже днях – там он неизменно находил прибежище от жестокости внешнего мира. Он даже содрогнулся при мысли о том, какими варварскими разрушениями сопровождалась так называемая «реконструкция» жилого дома 1210.

Он медленно миновал здание, припарковался, вылез из машины и вернулся. Пронзительный крик заставил его поднять глаза – как раз вовремя, чтобы увернуться от резинового мяча, летящего прямо ему в лицо. Мимо него пробежали ребятишки, что–то громко крича и размахивая клюшками. Ну, подумал он с удовлетворением, по крайней мере в хоккей с мячом играют все теми же палками ОТ швабр. Значит, для Нью–Йорка еще не все потеряно.

Он прошел под полосатым навесом над подъездом, служившим неизменной приметой всех старых многоэтажек после капитального ремонта, с омерзением оглядел крошечный, в стиле рококо, вестибюль и нажал на звонок у таблички «Кв. 12». После короткой паузы загудел зуммер и тяжелая дверь чуть приоткрылась. Он с удивлением уставился в домофон. Даже не спросили, кто здесь. Пожав плечами, он толкнул дверь и вошел в подъезд.

Как только дверь распахнулась, мимо него прошмыгнул коренастый парень, воспользовавшись, как оно и принято в Нью–Йорке тем, что кто–то из жильцов принимает гостя. Клэнси мельком заметил темный костюм, белую рубашку – «эскот», жидкую бороденку, темные очки под мягкими велюровыми полями шляпы. Вторгшийся в подъезд незнакомец грубо оттеснил его в сторону и скрылся во мраке коридора, ведущего в глубь здания. Весьма в духе времени, злобно подумал Клэнси. Если уж кому–то взбрело в голову превращать эти старинные гранитные чудища в современные жилища, то уж могли бы заранее подумать, какой сброд сюда сразу же полезет!

Он поднялся наверх, прекрасно зная систему нумерации квартир во всех этих перестройках. Двери на этажах, ведущие в коридор к квартирам, были выкрашены в белый цвет, а двери квартир украшали небольшие декоративные картинки – каждая в своем стиле. На двери квартиры номер 12 на втором этаже красовалась уродливая пара игральных костей – на обеих выпало по шесть очков, – точно зеленые кляксы на розовом фоне. Клэнси поджал губы и постучал. Из–за двери ему сразу ответил приветливый голос, почти совсем не заглушенный тонкой фанеркой, – женский.

– Входи! Не заперто!

Он озадаченно поднял брови, повернул дверную ручку и, слегка толкнув дверь, обнаружил, что она и впрямь не заперта. Дверь распахнулась настежь, и его взору открылась светлая комната, со вкусом обставленная, но не слишком загроможденная мебелью. Комната купалась в солнечных лучах, проникавших сюда через большое окно. Эти окна своего детства Клэнси часто вспоминал с тоской. На низкой кушетке в середине комнаты сидела молодая женщина. Перед ней стоял кофейный столик с выстроившейся батареей причудливой формы флакончиков. Руки ее были заняты, халатик рискованно распахнут, обнажая полную грудь, едва умещавшуюся в светленький бюстгальтер. Войдя, Клэнси уставился на нее, а она дернула головой, откинув за плечи светлые волосы.

– Приветик! Найди себе стул. Я уже заканчиваю. Клэнси медленно стянул с головы шляпу и почесал затылок.

Если это она таким образом изображала полное признание вины и чистосердечное раскаяние, то тогда он не кто иной, как сам Дж. Эдгар Гувер. Она подняла на него глаза, поймала взгляд, устремленный на ее полуобнаженный бюст, и без особого успеха попыталась запахнуть халат.

– Слышь, не обращай внимания, папик! Это не продается. Просто у меня еще лак на ногтях не просох… – Она улыбнулась: веселая, беззаботная, доброжелательно–шаловливая улыбка, ослепительно белые зубы. – Чтобы открыть тебе дверь парадного, мне пришлось нажать на кнопку зуммера локтем.

Клэнси сглотнул слюну и с опаской сел в зачехленное кресло, в котором чуть было не утонул. Он стал наблюдать за ее филигранной работой. У нее привычка, отметил он про себя, кусать кончик языка, когда она сосредоточенно что–то делает. Она опять встряхнула головой, откинув волосы назад, и взглянула на него.

– Слышь, какая я негостеприимная хозяйка! Может, хочешь выпить? – Она мотнула головой в сторону шкафчика у стены, и от этого движения волосы снова упали ей на лицо. – Там есть все, чего только душа не пожелает. За исключением, пожалуй, аквавита.

– Нет, спасибо, – сказал Клэнси.

– Я тебя не осуждаю. Слишком рано. Я сама не пью до обеда, – улыбнулась она. – Закончу через секундочку – последний палец.

Она совершила крошечной кисточкой очень сложный маневр, сунула ее в одну из бутылочек, закрутила и откинулась назад.

– Ну вот и порядок. Как тебе?

Она отвела ладонь в сторону и стала рассматривать плоды своего труда, а потом протянула руку на суд Клэнси.

– Представляешь, этот лак называется «Морской закат над заливом». Ну и название! Я бы назвала это «Розовый восход»! – Теперь, когда ее руки были не заняты, она запахнула халат на своей изрядной груди и нахмурилась. – Ты опоздал, папик!

Пи одни мускул не дрогнул на лице Клэнси.

– Я обычно говорю: лучше поздно, чем никогда. Она расхохоталась.

– Ты так любишь говорить? Я люблю говорить: сбереженный цент все равно что заработанный. И еще: когда под рукой не окажется гвоздя – потеряешь королевство! – Она откинулась на спинку кушетки, с довольным видом изучая свои ногти. – Но вот чего я никогда не говорю, так это: «Деньги – корень всех бед».

Она подняла глаза. Клэнси заметил, что они фиалкового цвета. Очень красивая женщина, решил он, и далеко не глупышка.

– Ну ладно, папик, моя бы воля, я бы все утро просидела тут с тобой да травила поговорки, но мне время некогда терять. Ты принес билеты?

Клэнси сидел с каменным лицом. Он лишь похлопал себя по нагрудному карману пиджака. Женщина довольно кивнула.

– Хорошо. Теперь скажи мне, папик, ты сам–то бывал в Европе?

– Два раза, – ответил Клэнси. Он совершенно успокоился. – Ну, первый раз, как сама понимаешь, с армией генерала Эйзенхауэра, но, пожалуй, это не в счет. – Он не упомянул, что второй раз побывал в другом полушарии, чтобы привезти домой особо опасного преступника–убийцу, да добрался только до лондонского аэропорта, где британская полиция удерживала того парня под стражей.

Взгляд ее фиалковых глаз смягчился. Она подалась вперед и заговорила почти заговорщическим голосом.

– И что, там правда так красиво, как все говорят? Ну, знаешь, Копенгаген, Рим, Париж…

– Очень красиво, – подтвердил Клэнси.

– Ой, умираю, хочу посмотреть! А ты туда плавал теплоходом?

Клэнси медленно кивнул, не сводя глаз с ее счастливого лица.

– Один раз – теплоходом. Один раз – самолетом.

– И что, это правда здорово, как говорят? То есть я имею в виду теплоходом. Ну, там романтично – и все такое? – Она взглянула на него и расхохоталась немного смущенно. – Наверное, я выгляжу дурой, да только я еще ни разу на теплоходе не плавала…

– Бывает и романтично… – сказал Клэнси.

– Надеюсь, они там говорят по–английски? Ну, на теплоходе…

– В общем – да.

Она улыбнулась – широкой довольной улыбкой, – вздохнула и встала.

– Ну ладно, хорошего понемножку, а то я уж тащусь от самой мысли об этом путешествии. Но мне и правда пора бежать. Надо еще в последний момент сделать массу покупок, собрать вещи, так что, если ты дашь мне билеты, папик…

Клэнси решил, что по этому вопросу уже узнал все, что можно. Он положил шляпу на пол рядом с креслом и откинулся на мягкую спинку, сложив руки на коленях.

– Билеты, а куда? И для кого? – спросил он мягко. Она вытаращила глаза, опешив на мгновение. Потом ее глаза сузились, губы сжались.

– Так ты не из турагентства?

– А я и не говорил, что оттуда, – сказал Клэнси спокойно. – Ты не ответила на мой вопрос.

– Тогда кто ты и что тебе надо?

– Фамилия моя Клэнси. – Казалось, он чувствовал себя очень уютно в глубоком кресле, но его глаза пристально наблюдали за девушкой. – Я лейтенант полиции…

– Поли–иции… – Она обомлела. Но в ее глазах не было ни растерянности, ни страха. Она, похоже, была удивлена, но ничуть не встревожена.

Клэнси нахмурился. Либо она талантливейшая в мире актриса, либо его единственная ниточка лопнула. Он пожал плечами. Еще одна поговорка к сегодняшней коллекции: взялся за гуж – не говори, что не дюж. Он кивнул.

– Да–да. И я хочу задать несколько вопросов. Она резко села, лицо ее побледнело.

– А покажите мне свое удостоверение!

Клэнси протянул ей бумажник. Она долго изучала его фотографию, потом вернула бумажник.

– Хорошо, лейтенант. Я понятия не имею, что все это значит, но все равно можете задавать ваши вопросы.

– Вот и славно. – Клэнси сунул бумажник обратно в карман. – Давайте вернемся к первому моему вопросу: куда билеты? И для кого?

– Я не могу ответить, лейтенант. – Она смотрела прямо в удивленное лицо Клэнси. – Извините. Тут нет ничего противозаконного. Просто я сейчас не могу отвечать На этот вопрос. – Она заколебалась и потом, словно борясь сама с собой, выдавила слабую улыбку. – По правде говоря, я и сама не знаю, почему меня просили держать это в тайне, но – просьба есть просьба. – Ее улыбка увяла. – В любом случае, я убеждена, что полиции это не касается.

Клэнси вздохнул.

– Мы в полиции предпочитаем сами решать, что нас касается, а что нет.

– Извините, – проговорила она тихо, но непреклонно. – Я не отвечу на этот вопрос. Дальше?

Клэнси поглядел на нее и пожал плечами.

– Ну ладно. Пропустим этот вопрос, но только пока. Давайте начнем сначала. Кто вы?

Фиалковые глаза гневно сузились. Она задохнулась.

– Вы что хотите сказать, что даже не знаете, кто я, и допрашиваете меня как обыкновенного преступника?

– Я допрашиваю вас не как преступника, – сказал Клэнси терпеливо. – Я допрашиваю вас как гражданку Соединенных Штатов. Пожалуйста, отвечайте на мои вопросы.

Она закусила губу, потянулась к лежащей на кушетке сумочке, раскрыла ее, достала и свирепо швырнула ему портмоне. Лейтенант взял портмоне и стал изучать его содержимое. Там были водительские права, выданные в Калифорнии на имя Энн Реник. Маленькая карточка, закатанная в пластик, сообщала, что Энн Реник, двадцать девять лет, пол – женский, рост пять футов шесть дюймов, волосы светлые, глаза фиолетовые. Он повернул карточку тыльной стороной и отметил про себя отсутствие отметок о нарушении правил дорожного движения. Затем достал из кармана записную книжку и сделал там какие–то пометки, после чего вежливо протянул ей портмоне. Она сидела, сжав губы, с гневно пылающими глазами. Вырвала у него из руки портмоне и бросила в сумочку. Клэнси кивнул и стал осматривать комнату.

– Это ваша квартира?

– Нет. Она принадлежит моей подружке… – Внезапно ее осенила какая–то мысль. Лицо разгладилось, и она немного успокоилась. – Это как–то связано с квартирой? – Вы давно здесь живете?

– Два дня. Моя подружка уехала на пару недель и разрешила пожить у нее. Она оставила ключ у дворника. Это имеет какое–то отношение к квартире?

Клэнси вздохнул. Ему, похоже, было ужасно уютно сидеть в этом кресле, но когда он задал следующий вопрос, его взгляд буквально впился в лицо молодой женщины.

– Вчера утром вам звонили из отеля «Фарнсуорт»? Он мог поклясться, что удивленное выражение на ее лице было абсолютно естественным.

– «Фарнсуорт»? Первый раз слышу.

Клэнси нахмурился. Он легко встал с кресла, подошел к телефону и посмотрел на номер. «Университет – 6–7887». Так, либо старик менеджер неправильно записал номер, с которым его просил соединить новый постоялец, либо тут что–то нечисто. И все же девушка из Калифорнии, как и Джонни Росси. Связь, конечно, хрупкая, это надо признать, потому что то же самое связывает еще несколько миллионов человек в этой стране, но ведь она еще не захотела рассказывать ему о предстоящем путешествии в Европу. Что тоже не Бог весть какое преступление. Ты, кажется, не там ищешь, Клэнси, подумал он и обернулся.

– А вам вчера утром кто–нибудь звонил? Она закусила губу.

– Это не ваше дело.

В груди у Клэнси екнуло: ну, наконец–то! Это был первый сигнал того, что он находится на верном пути. Он продолжал уже более уверенно и настойчиво.

– Вам что–нибудь говорит имя Джонни Росси?

И вдруг выражение ее лица разом изменилось, но все–таки это был не страх. Скорее просто осторожность и затаенная тревога.

– Да, я слышала о Джонни Росси. А что?

Клэнси взвесил все шансы за и против полной откровенности и решил все ей выложить. Он отошел от столика с телефоном и приблизился к женщине вплотную, заложив руки за спину и не спуская с нее глаз.

– Вы знали, что вчера утром Джонни Росси здесь, в Нью–Йорке, поселился в отеле «Фарнсуорт» под вымышленным именем? И что сразу же после регистрации он позвонил из отеля в эту квартиру? – Он сделал секундную паузу и продолжал: – И что сегодня ночью неизвестный проник в этот отель и стрелял в него из дробовика?

Сначала фиалковые глаза смотрели на него невидящим взглядом, потом, когда до нее дошел смысл сказанного Клэнси, она отреагировала именно так, как он и ожидал. Ее лицо смертельно побледнело, фиалковые глаза, устремленные на него, наполнились ужасом и закрылись. Он поначалу решил, что она сейчас упадет в обморок. Ее свежевыкрашенные ногти вцепились в подушки кушетки, спазматически сжались и стали тихо царапать парчовую обивку. Она совсем сникла.

– Нет, – прошептала она хрипло. – Нет! Я не верю!

– Верьте! – жестоко сказал Клэнси. – Это правда.

– Нет! – Ее лицо сморщилось: она едва сдерживала слезы. – Вы лжете. Это подлый розыгрыш. Он бы меня предупредил… Это розыгрыш. Они бы не стали!

– Кто? – Клэнси хищно склонился над ней и чуть не закричал. – Кто не стал бы?

Женщина подалась вперед, точно во сне, бессознательно царапая пальцами подушки. Волосы беспорядочными прядями упали ей на лицо, невидящие глаза уставились в пол.

– Это какая–то ошибка. Они бы не стали. – Она подняла невидящие глаза: она обращалась не к Клэнси, а к какому–то мысленному собеседнику. – Нет, они не могли. Зачем им?

– Говорите! – грубо крикнул Клэнси. – Кто в него стрелял?

Ответа не последовало. Молодая женщина, казалось, внимательно рассматривала узор на ковре. Она порывисто вздохнула, пересиливая себя, а потом начала медленно качать головой из стороны в сторону. Тихие стоны скоро затихли. Она положила руки на колени и крепко сцепила ладони. Так она сидела несколько минут, уставившись в пол. Когда же она наконец подняла глаза, ее лицо было совершенно бесстрастным.

– Что вы сказали?

– Я спросил: кто стрелял в него? – резко, почти свирепо сказал Клэнси. – Вы же знаете! Кто?

Она смотрела на него все тем же невидящим взглядом, и, казалось, не слышала вопроса. Она медленно перебирала в уме события, вспоминала, сопоставляла, сравнивала ужасные факты, осознавала собственную беспомощность и наивность. И вот решимость поборола все прочие эмоции. Она устало поднялась и отвернулась от кушетки.

– Мне надо уйти, – сказала она едва слышно, оглядывая комнату так, точно недоумевая, как это она могла совсем недавно сидеть здесь и беззаботно радоваться. Ее затуманенный взгляд скользнул по Клэнси, точно это был предмет обстановки или напольная лампа у кушетки.

– Вы никуда не пойдете, – холодно возразил Клэнси. – Вы будете отвечать на мои вопросы. Кто в него стрелял?

Она удивленно посмотрела на него, оторвавшись от своих дум при звуке его голоса. Ее взгляд снова стал осмысленным, губы чуть сжались.

– Вы собираетесь меня арестовать, лейтенант? Если так, то по какому обвинению? И где ордер на арест? – она двинулась в спальню. – Мне надо одеться и уйти…

Клэнси посуровел.

– Я… – Он осекся, соображая. – Ну ладно, – продолжал он миролюбиво. – Но мы вернемся к этому. Потом. Позже.

Похоже, она опять о чем–то задумалась.

– Да, так–то оно будет лучше, лейтенант. Потом. Позже. Когда у меня будет больше времени… – Она отвернулась, нахмурившись, и медленно, как сомнамбула, пошла в спальню, не замечая, что ее халат распахнулся и уже почти волочится по полу.

Клэнси кивнул ей в спину и быстро пошел к выходу. Он сбежал по лестнице, толкнул тяжелую дверь и поспешил на угол улицы. Его взгляд упал на окно аптеки: телефонная будка примостилась внутри у витрины, так что звонивший мог видеть всю улицу. Он вбежал в аптеку, прошагал мимо прилавка со множеством всех мыслимых товаров, за исключением сугубо аптечных, и втиснулся в телефонную будку. Отсюда ему был хорошо виден полосатый навес над подъездом жилой многоэтажки. Он быстро набрал номер полицейского участка.

– Алло, сержант? Это лейтенант Клэнси…

– Лейтенант? Где вы пропадаете? Тут такое творится! Помощник окружного прокурора Чалмерс названивает каждые пять минут. И капитан…

– Сержант! – рявкнул Клэнси. – Помолчи и слушай! Стэнтон на месте?

– Только что пришел. Но лейтенант, я же говорю…

– Послушай меня! Позови Стэнтона.

В голосе дежурного сержанта послышались нотки смирения.

– О'кей, лейтенант. Сию минуту.

Клэнси нетерпеливо ждал, не отрывая глаз от помпезного подъезда дома 1210. На улице между тем игра в хоккей была в полном разгаре, о чем свидетельствовал ребячий гомон. Оборки полосатого навеса развевались под теплым ветерком. Внезапно его оглушил рокочущий голос Стэнтона.

– Привет, лейтенант! Ну, был я в этом номере и…

– Потом, Стэнтон! Сейчас я тебя прошу: дуй на угол Коламбус и Восемьдесят шестой. Я здесь в телефонной будке в аптеке на углу. Юго–восточный угол. Я тебя увижу. Давай быстрее!

Он повесил трубку прежде, чем Стэнтон успел задать вопрос, вышел из тесной будки и подошел к полке, на которой высилась стопка потрепанных телефонных книг. Он вытащил одну и стал листать. Но при этом не спускал глаз с подъезда дома 1210. А может она выйти черным ходом? Может, если захочет лезть через забор: там ни подъездной аллеи, ни пешеходной дорожки. Во всяком случае, он был вынужден положиться на удачу – не может же он находиться сразу в двух местах.

Вдруг кто–то больно ткнул его в плечо; он обернулся и увидел перед собой полную женщину в брюках и палантине, с негодованием взирающую на него. Он отошел в сторону, дивясь ее замысловатому наряду. Она начала листать том, который он только что держал в руках, что–то гневно бормоча про себя. Клэнси двинулся к журнальному стенду, глядя поверх него па подъезд дома 1210. Где же Стэнтон, черт его дери? Он понятия не имел, сколько времени требуется женщине, чтобы переодеться, но уж ясное дело, не целый день!

Подъехало такси, из которого выскочил Стэнтон. Клэнси перегнулся через стенд и, рискуя его повалить, постучал по стеклу витрины. Стэнтон обернулся, кивнул и сунул таксисту мелочь. Клэнси, расталкивая покупателей, поспешил к выходу и перехватил Стэнтона в дверях. Лейтенант поволок его от аптеки на угол, где они остановились, укрывшись за зеленым газетным киоском. Клэнси торопливо говорил, не спуская пристального взгляда с полосатого навеса над подъездом.

– Надо сесть на хвост одной девице, Стэн. Я ее тебе сейчас покажу. Она должна выйти из того дома, с полосатым навесом над подъездом. Зовут Энн Реник, двадцать девять лет, рост пять футов шесть дюймов, блондинка, фиалковые глаза. Такая красоточка – закачаешься. Смотри, не упусти ее ни в коем случае. При любой удобной возможности звони мне в участок. Я буду ждать. А я договорюсь с кем–нибудь из наших женщин агентов – она подстрахует, если девица попробует от тебя оторваться в шляпном магазине, или в сортире, или еще как–нибудь…

– А она знает, что за ней хвост?

– Сейчас она ничего не знает. Она немного не в себе и плохо соображает. Я ей, кажется, дал сильную встряску, хотя будь я проклят, если понимаю, чем. Тем не менее она скоро придет в себя и начнет соображать. Эта девчонка не дура, Стэн! – Он схватил сержанта за рукав. – Дело пахнет жареным. Энн Реник точно знает, кто… Погоди! Вот она – только что вышла, смотри – такси ловит! – Клэнси сунул руку в карман. – Вот тебе ключи от моей машины, вон она стоит, сразу за спиной Энн. Иди садись за руль и, как только она поймает такси, поезжай за ней. Смотри, не упусти ее!

Последние слова были обращены в пустоту. Стэнтон уже пересекал улицу. С деланно–беззаботным видом он прошел мимо женщины, даже не взглянув на нее. Молодая женщина стояла на самой кромке тротуара, подавшись вперед, и нетерпеливо махала рукой проезжающим такси. Ее светлые волосы растрепались на ветру и в них играло солнце. Клэнси, стоя в своем укрытии, увидел, как к навесу подкатило такси. Женщина нагнулась к водителю и стала что–то ему говорить, потом открыла заднюю дверцу и прыгнула на сиденье. Такси отъехало от тротуара. Стэнтон в машине Клэнси тронулся с места и спокойно поехал за ними. Обе машины свернули за угол.

Клэнси удовлетворенно потер руки. Началось! Наконец–то все сдвинулось с мертвой точки. По крайней мере дело стало вырисовываться из полного тумана, окутавшего его со вчерашнего дня.

 

Глава пятая

Суббота. 12.45

Клэнси вышел из такси на углу Тридцать девятой улицы и Десятой авеню, расплатился с водителем. Войдя в бар, он быстро направился в глубь зала к телефонам–автоматам. Жаль, что пришлось потерять так много времени и ехать в такую даль, в особенности когда полным–полно работы, но по–другому нельзя было. Сейчас надо хвататься за любую возможность. Он втиснулся в узкую будочку и набрал номер.

Ему ответил голос, прозвучавший под аккомпанемент ровного перестука бильярдных шаров.

– Да?

– Порки, – сказал Клэнси.

– Щас! – На том конце провода даже не удосужились прикрыть ладонью микрофон, и Клэнси едва не оглох от крика. – Эй, Порки! Тебя к телефону!

В трубке послышался совсем другой голос – тихое соло на фоне все той же бильярдной мелодии.

– Слушаю.

– Порки, я хочу поставить на Бармена. После мгновенной паузы голос произнес:

– Сколько?

– Один и четвертачок.

– И все?

– И все.

– Поздновато – для такой маленькой ставки. Голос Клэнси посуровел. Он крепче обхватил телефонную трубку и уставился на нее, точно собирался испепелить своим взглядом невидимого собеседника.

– Для старого друга – никогда не поздно! Угрожающие нотки в его голосе возымели свое действие.

– Ладно, старый друг. Твоя ставка принята.

– Спасибо, – сухо сказал Клэнси.

Он повесил трубку, поглядел на часы и двинулся в темный угол бара. Он выбрал пустую кабинку между такими же пустыми кабинками, скользнул туда, снял шляпу и вытер вспотевший лоб. «Пожалуй, надо чего–то перехватить, – подумал он. – Времени достаточно». Но странно: мысль о еде не вызвала аппетита. Из–за стойки бара к нему направилась фигура в кожаном фартуке.

– Пахта, – сказал Клэнси. – Большой стакан.

– Хорошо. – Фигура в фартуке поплыла обратно к стойке. Клэнси устало потер ладонью лицо, прикрыл глаза и стал ждать.

Суббота. 13.15

Широко распространенное мнение, будто платные осведомители – это тщедушные, тощие, неопрятные коротышки с заискивающим взглядом, разумеется, само по себе смехотворно. Стукачи, как и всякие профессионалы, бывают разных размеров, форм и весовых категорий, но самые удачливые из них, как правило, весьма общительны, дружелюбны и имеют массу знакомых. Тощим тщедушным грязнулям–коротышкам непросто даже узнать у прохожих точное время, что уж говорить о получении ими важной информации. А важная информация и есть предмет интереса и товар платных осведомителей.

Отличным примером в этом смысле был Порки Фрэнк – всегда опрятно одетый, смазливый весельчак–толстун, который занимался букмекерством просто ради собственного удовольствия. Бизнес у него был небольшой, но надежный, то есть иначе говоря честный. Успех букмекерского дела ни в коей мере не вводил Порки в искушение бросить карьеру осведомителя: он радовался предоставляемой ему этим занятием возможности общаться с людьми, и это занятие служило прибыльным каналом для распространения получаемой им информации, добывание которой в противном случае обернулось бы пустым расточительством его усилий. А пустое расточительство, как еще в детстве научила Порки его строгая мать, – порок.

Он вошел в бар легкой походкой, почти вприпрыжку, прошмыгнул в полумраке к задней стене, одарив приятной улыбкой бармена, юркнул в кабинку, сел напротив Клэнси и бросил довольный взгляд на свои дорогие часы.

– Неплохо. Час пятнадцать ровно. Учитывая, что вы всегда так поздно предупреждаете о встрече, мистер К. К счастью, я не был занят. – Он с изумлением взглянул на стоящий перед лейтенантом стакан с пахтой. – Господи, что это?

– Пахта.

Порки даже отпрянул.

– Так, значит, вы и правда на работе – ни–ни? Клэнси усмехнулся.

– Хочешь знать правду?

– Конечно, – ответил Порки. – Правда – единственный вид информации, с которой стоит иметь дело.

– Ну, тогда правда состоит в том, что за последние двое суток я спал около пяти часов и настолько ослаб, что с одного стакана пива я бы, наверно, скопытился.

– Ох, ну слава Богу, я сегодня проспал свои законные восемь часов. Самое приятное в моем бизнесе то, что всегда есть время заняться собой. Так что если позволите… – Он махнул рукой официанту, сделал заказ и развалился на сиденье. Клэнси попивал свою пахту и дожидался, пока официант поставит стакан перед его собеседником.

Порки отпил изрядный глоток, поставил стакан и взглянул на Клэнси.

– Ну–с, мистер К., и кто же вас интересует?

– Росси. Джонни Росси.

Приятное полное лицо заметно напряглось. Порки явно не ожидал, что разговор пойдет на эту тему. Он долго смотрел на лейтенанта задумчивым взглядом, а потом опустил глаза и уставился в свой стакан. Однако когда он вновь поднял взгляд на Клэнси, к нему уже вернулось спокойствие. Он взял стакан и стал вертеть его в руках.

– А почему вы о нем спрашиваете? Он же очень далек от вашей юрисдикции.

Клэнси нахмурился. Странно было слышать такое заявление от стукача, особенно такого, как Порки Фрэнк, которого он хорошо знал.

– С каких это пор тебя беспокоят подобные вещи?

– Меня? – пожал плечами Порки. Он продолжал рассеянно вертеть стакан. – Меня никогда ничего не беспокоит, за исключением, пожалуй, снайперов. Ну и конечно, неплатежеспособных должников. Просто мне странно, что вы о нем спрашиваете.

– Почему?

Порки поднял стакан, отпил и поставил на стол. Он заговорил, точно желая сменить тему.

– В последнее время много чего болтают. Клэнси сохранял терпение.

– Например?

Порки поднял взгляд и выразительно посмотрел Клэнси прямо в глаза.

– Ну, поговаривают, что в синдикате не все довольны мистером Джонни Росси. Надоел. Возможно, как и вся его семья.

– Из–за чего–то конкретного?

– Насколько я слышал – финансы. И еще слышал, что, может быть, на то есть веские причины. Кое–кто поговаривает, что Джонни Росси в школе следовало бы лучше учиться. В особенности – по части арифметики…

– Садится играть крапленой колодой?

– Ну, насколько я слышал, – мягко сказал Порки, – тут дело даже не в крапленой колоде. Если слухи верны, он снял колоду, да и забыл выложить на стол что–то около двадцати шести карт.

Клэнси понимающе кивнул. Похоже на правду, если сравнить с тем, что ему уже известно. Это объясняло многое. Он взглянул на Порки.

– Ну и как может кто–то из членов организации надеяться, что ему такое сойдет с рук? Неужели у них никто ничего не контролирует?

– Бухгалтерия находится в Чикаго, – сказал Порки. – Так что требуется время, чтобы все проверить. – Он пожал плечами. – Ну, а как можно в банке растратить кучу денег, да и смыться с ними?

– Обычно этот номер не проходит, – возразил Клэнси.

– Ну, насколько я слышал, у Джонни Росси либо пройдет, либо нет.

Клэнси, услышав это загадочное заявление, нахмурился.

– А ты слышал из верного источника? Порки посмотрел на него и пожал плечами.

– Вы же знаете, как оно бывает. В моем бизнесе всегда слышишь уйму всяких новостей, но ведь ни одна новость не поступает заверенная нотариусом. Лично мне думается: верно болтают.

Клэнси задумался на мгновение.

– Ты сказал, что синдикат, возможно, имеет зуб на всю семью. А что, брат Пит вместе с Джонни замешан в этом деле?

– Не знаю. – Порки Фрэнк, похоже, огорчился оттого, что его осведомленность, как выяснилось, имеет свои пределы. – Я слышал, никаких на этот счет признаков нет, но вы же знаете братьев Росси. Эти двое с пеленок были не разлей вода. Я догадываюсь, что бухгалтерия синдиката сейчас в поте лица проверяет и перепроверяет все отчеты, пытаясь найти пропажу.

– Понятно. И где же сейчас Джонни Росси?

Этот вопрос застал Порки врасплох. Он, усмехнувшись, взглянул на Клэнси, потом приложился к своему стакану, отпил большой глоток и снова поставил его на стол.

– Только не надо пудрить мозги, а, мистер К.? Клэнси вспыхнул.

– Как это понимать?

Порки смотрел на него невинными глазами.

– То–то я и удивился, что вы стали обсуждать со мной братьев Росси. Я–то думал, что уж кто–кто, а вы мне сможете сообщить новый адресочек Джонни Росси.

Клэнси, стиснув зубы, впился в глаза собеседнику.

– Что, и об этом сплетни ходят? Порки поднял руку.

– Не о вас, мистер К. Так, просто треп обычный. Свояку сноха шепнула. – Он с любопытством взглянул на Клэнси. – Так у вас там, где вы работаете, тоже есть свои секреты?

– М–да, – задумчиво сказал Клэнси. Порки иронически поднял густые брови.

– Вы не желаете сделать заявление для прессы? Клэнси встал. Лицо его потемнело. Не удосужившись ответить на шутку, он надел шляпу и вышел из кабинки.

– Увидимся!

– О, мистер К.! – воскликнул Порки обиженно–извиняющимся тоном. – Бармен–то оказывается классный жеребец. Он победил в заезде.

– Ах, да! – Клэнси порылся в кармане, вытащил несколько банкнот и положил их на стол.

– Спасибо.

Порки равнодушно сунул деньги в карман и продолжал сидеть, задумчиво рассматривая свой стакан. Клэнси прошел по полутемному бару на улицу и остановил такси.

Чтоб этот Чалмерс провалился! Язык без костей! Значит, уже поползли слухи, что полиция где–то прячет Росси. Потрясающе! Садясь в такси, он отогнал эту мысль и попытался осмыслить только что услышанное. А услышал он всего лишь то, о чем уже и сам догадался. Во всяком случае, его догадки отчасти подтвердились. Только отчасти. Появилась всего одна ниточка, подумал он раздраженно. А беда с этими ниточками в том, что по мере того, как их распутываешь, они становятся все тоньше и тоньше… Он вздохнул, откинулся на подушки и закрыл глаза.

Суббота. 14.05

Увидев Клэнси, устало входящего в дверь участка, дежурный сержант оторвался от своих бумаг. Он бросил лишь один взгляд на осунувшееся лицо лейтенанта и сразу понял, что совершенно бесполезно даже упоминать о непрекращающихся звонках мистера Чалмерса. Бесполезно, а может, даже и небезопасно. «Надеюсь, – повторял про себя сержант, – лейтенант сам знает, что делает».

Клэнси поймал взгляд сержанта, сразу все понял и улыбнулся.

– Что, Чалмерс все названивает?

Взгляд сержанта немного просветлел, но все равно оставался немного смущенным, словно он был тоже виноват в бесконечных звонках помощника окружного прокурора.

– Да, сэр.

Клэнси махнул рукой.

– Кто–нибудь еще звонил?

– Около десяти звонил Стэнтон, через пятнадцать минут после вашего ухода, – ответил сержант, радуясь, что разговор ушел от Чалмерса. – Я послал к нему Мери Келли. Он звонил из отеля «Нью–Йоркер». Наверное, Мери Келли встретила его там, потому что с тех пор ни он, ни она больше не звонили.

Клэнси довольно кивнул.

– А от Капроски есть что–нибудь?

– Он еще не звонил.

– Ладно, – сказал Клэнси. Он двинулся было к своему кабинету, но остановился. Хочешь не хочешь, но надо все–таки поесть, а то так и на ногах не удержишься. – Сержант, окажи мне любезность! Пошли кого–нибудь в ресторан на углу – пусть принесут мне ветчину на ломте ржаного хлеба с соленым огурцом и горчицей. И кофе – с сахаром, черный.

– А я думал, вы ходили обедать, – удивленно отозвался сержант.

– Да, но забыл взять десерт, – бросил Клэнси и пошел по коридору к своей двери. Он ловко зашвырнул потрепанную шляпу на шкаф, рухнул в кресло и уставился на бельевые веревки за окном. За время его отсутствия комбинезоны сменились вереницей мокрых носков. Он угрюмо воззрился на них. Может, эти чертовы веревки болтаются пустыми только на йом–кипур, подумал он устало. А где же я был на йом–кипур?

Зазвонил телефон, он потянулся к трубке, вдруг ощутив усталость во всем, ставшем как будто ватным теле. «Я бы себе посоветовал либо немедленно проснуться, либо отправиться спать, – подумал он. – А то в таком состоянии все из рук валится».

– Да?

– Лейтенант, – раздался извиняющийся голос сержанта. – Я забыл. Когда звонил Стэнтон, он попросил вам передать, что сегодня утром оставил личные вещи того человека из отеля «Фарнсуорт» в среднем ящике вашего письменного стола. Он там и записку оставил. Он сказал, что не успел вам этого сообщить, когда вы с ним виделись на Восемьдесят шестой улице.

– Спасибо, – сказал Клэнси. – Я посмотрю, что он там оставил.

Он положил трубку, отъехал на кресле от стола и выдвинул центральный ящик. Поверх бумажек, заполонивших ящик, лежал коричневый конверт. Он взял его и удивился, что тот такой легкий. Он задвинул ящик, подъехал в кресле к столу и раскрыл конверт. Из него выскользнул бумажник – и больше ничего. Клэнси нахмурился и заглянул в конверт. Ни мелочи? Ни ключей? Ни носового платка? Он покачал головой, вспомнив, сколько барахла всегда напихано по его карманам, и раскрыл бумажник.

Новенький, дешевый, самый обычный бумажник из кожзаменителя – такие можно купить в любом универмаге любого города – их тысячи и тысячи, и все они похожи как две капли воды. Он стал шарить по крошечным отделениям, но ничего не нащупал. Ни карточки, ни фотографии, ни клочка бумаги, ни даже простой картонной карточки для инициалов и адреса владельца, которыми всегда снабжены такие бумажники.

Он отстегнул кнопку внутреннего клапана и обнаружил там несколько банкнот и сложенный клочок бумаги. Он вытащил деньги и пересчитал. Две сотенные, четыре пятидесятки, четыре двадцатки, три десятки и две долларовые купюры. Пятьсот двенадцать долларов. Он машинально записал сумму на конверте, потом взял клочок бумаги и развернул. Его губы тронула улыбка, когда он стал читать написанное крупным почерком Стэнтона послание:

«Вот и все, что я нашел. Я ничего не трогал, но здесь шестьдесят баксов – мои, или были бы моими по справедливости. Но где она, справедливость? Никаких документов при нем не было. Я обыскал всю комнату. В карманах ничего, кроме этого. Ни меток, ни нашивок, ничего. Одна только сумка, вроде тех, что авиапассажирам разрешается брать с собой в самолет, без инициалов, только с надписью «САС“. Наверное, он в ней носил пижаму или халат. Кроме этого – ничего Даже ни одной чистой рубашки нет. Ни смены обуви. Даже пары чистых носков нет. Ничего! Я все оставил, как было, на тот случай, если ты захочешь все сам перепроверить. Стэн».

Клэнси повертел записку, улыбка растаяла, а лоб покрылся морщинами. Если, как утверждает Стэнтон, нет никаких документов, значит, их и нет. Но полная анонимность была труднообъяснима, в особенности если учесть, что лицо служило основным удостоверением личности этого человека. Даже лишней пары ботинок нет, ни чистой рубашки, ни даже пары носков для смены! «Безносочный Джонни Росси, – подумал Клэнси, – первый подающий в команде «Сан–Квентин“.

Он еще раз осмотрел бумажник, сунул деньги обратно в кармашек, вложил бумажник в конверт, а конверт положил в ящик. Потом надо будет положить в сейф – но это потом. В любом случае это все бесполезно. Это не зацепка. «Нигде ни одной зацепки, – подумал он удрученно. – Может, если бы я не был сегодня такой квелый, я бы смог заметить то, что лежит у меня прямо под носом. Хороший ночной сон, возможно, помог бы распутать это дело лучше, чем сотня зацепок».

Опять зазвонил телефон и прервал его раздумья. Он потянулся к трубке, превозмогая зевоту.

– Да?

– Лейтенант, тут пришел человек. Он хочет с вами поговорить. – Сержант замялся и продолжал упавшим голосом: – Это Пит Росси…

Клэнси выпрямился – усталость разом как рукой сняло.

– Пропусти!

– Прибыл также ваш сандвич, сэр. – Сержант, похоже, совсем стушевался. – Мне подождать, пока вы освободитесь?

– Нет, пришли! Я думаю, его не удивит вид жующего человека. – Он положил трубку и задумчиво почесал подбородок. Он вдруг понял, что небрит. Надо побриться, надо купить новый костюм и денька два проваляться в постели. И надо получить ответы на множество вопросов, если я и впрямь собираюсь закончить это дело через двадцать четыре часа. Или в двадцать четыре дня.

В дверях появился полицейский. Подойдя к столу, положил завернутый в бумагу сандвич и поставил картонный стаканчик с кофе. Он вышел, а в дверном проеме тут же выросла фигура мужчины лет около пятидесяти, с иголочки одетого, но с грубым, легко узнаваемым лицом профессионального бандита, которое не могло скрасить никакое материальное благополучие. Трехсотдолларовый костюм сидел как влитой на широкоплечей фигуре, а пятнадцатидолларовый шелковый галстук чудом сошелся на бычьей шее. «Более ранний и грубый вариант покойного постояльца отеля «Фарнсуорт“, – подумал Клэнси. Сходство было разительным. Коренастый мужчина стоял в дверях и оглядывал небольшой кабинет. Его крошечные глазки скользнули по обшарпанному письменному столу, поцарапанным шкафам, заметили и убогий вид из окна. Он скривил губу.

Клэнси привстал, протянул руку, придвинул сандвич поближе к себе и начал разворачивать обертку. Он невозмутимо взглянул на стоящего в дверях посетителя.

– Проходи и садись.

Росси взял стул у стены, подвинул его к столу и сел. Он огляделся, ища, куда бы положить свою жемчужно–серую шляпу, но потом решил, что собственное колено было наиболее чистым местом для шляпы. Клэнси подавил улыбку при виде этой демонстрации и открыл крышку картонного стаканчика. Крошечные и пристальные, как у рептилии, глазки буравили его.

– Так, – сказал Клэнси, засовывая в рот сандвич. – Чем могу помочь?

– Где мой брат? – Голос у Пита Росси был резкий и сиплый и звучал так, словно какой–то недруг поразил его голосовые связки, от чего каждое произнесенное слово давалось ему с трудом и причиняло ужасную боль.

Клэнси прожевал кусок и отпил кофе. Кофе был холодный и, как всегда, имел привкус горячего картона. Он поднял глаза на посетителя.

– Ты ошибся дверью, – сказал он спокойно. – Бюро находок дальше по коридору.

Пит Росси угрожающе сжал челюсти.

– Ты мне мозги не крути, лейтенант! Со мной – не надо! Я не то, что твои местные карманники! Я Пит Росси. Где мой брат?

– А с чего это ты решил, что я знаю?

Тяжелая волосатая рука с ухоженными ногтями взметнулась вверх – гигантское кольцо на мизинце радужно заиграло на свету.

– Не надо мне мозги крутить, лейтенант. Я только что говорил с Чалмерсом в окружной прокуратуре.

Где он?

– А что сказал Чалмерс?

– Ты знаешь, что сказал мне Чалмерс. Где Джонни? Клэнси отправил в рот еще кусок сандвича и стал медленно жевать. Вкус был отвратительный. Он проглотил и, нахмурившись, отодвинул сандвич в сторону.

– А не сказал ли тебе, случаем, Чалмерс, что кто–то стрелял в твоего брата из дробовика? И не промахнулся.

– Да, он мне сказал. Но он также сказал мне, что рана несерьезная. – Тяжелая, точно кусок мрамора, рука легла на стол и сжалась в кулак. – Он также сказал мне, что ты, лейтенант, забрал его из больницы и где–то спрятал. Я хочу знать – где. И зачем.

Клэнси бросил остатки сандвича в мусорную корзину и с омерзением отставил в сторону картонный стаканчик с кофе. Надо было заказать пахты – картонка не испортила бы ее вкус. Впрочем, на что можно было надеяться, если в этом дурацком ресторане за те десять лет, что он существует, научились делать лишь простейший сандвич – ветчина на куске ржаного хлеба. Он достал из кармана сигарету, закурил и сквозь облачко дыма с любопытством посмотрел на посетителя.

– Ты давно в Нью–Йорке, Росси?

– Слушай, лейтенант. Я пришел сюда задавать вопросы, а не отвечать на них.

– Ответь хотя бы только на этот.

Хмурый, тяжелый взгляд лейтенанта заставил вдруг посетителя ясно осознать, что он находится в полицейском участке.

– Пару дней. А что?

– А что ты делаешь в Нью–Йорке? Наскучило сидеть в Калифорнии?

– Я приехал на экскурсию, – невозмутимо пророкотал сиплый голос. – Захотелось поглазеть на небоскребы. Ну ладно, лейтенант, хватит тянуть резину. Где мой брат Джонни?

– Кто тебя надоумил отправиться к Чалмерсу? – продолжал Клэнси. Несмотря на тяжелый пристальный взгляд, в его голосе, похоже, было только равнодушное любопытство. – Что, когда твой братец исчезает, ты всегда начинаешь поиски с канцелярии окружного прокурора? – Его голос неожиданно посуровел. – Или все было наоборот? Это Чалмерс тебя разыскал?

Маленькие глазки презрительно сверкнули из недр припухших век.

– В этом городе любят почесать языком. А у меня есть уши. – Слабая улыбка исчезла так же быстро, как возникла, и сменилась свирепым оскалом. – Ну, и где он?

– Ты мне вот что лучше скажи, – спокойно произнес Клэнси, следя взглядом за спиралью табачного дыма, поднимающегося к потолку. – Про эту стрельбу. Вот твоего брата подстрелили. Кому бы это было нужно, как думаешь?

Лицо Пита, казалось, было высечено из мрамора.

– Ошибка, – проскрипел Росси. – Полагаю, произошла ошибка.

– Что значит ошибка? Ты хочешь сказать, что его приняли за другого? Или ты хочешь сказать, что кто–то пришел в дрянной отелишко, вообразил, будто он в тире, и принял Джонни за «мельницу»? Или за «бегущего кабана»? – Клэнси ласково улыбнулся. – Или за «голубка»?

Ни один мускул не дрогнул на каменной физиономии гангстера.

– Произошла ошибка, – повторил Росси.

– Согласен, – сказал Клэнси безмятежно. – Но вот кто ошибся?

Росси наклонился над столом.

– Слушай, лейтенант, не забивай себе голову! – сказал он с нажимом. – Мы найдем того, кто это сделал, и нам не нужны легавые для подмоги. В семье Росси умеют находить решения возникшим разногласиям. Мы сами улаживаем свои неприятности.

Клэнси удивленно поднял брови.

– Ты почему–то не учитываешь, что в него стреляли, а стрелять в человека противозаконно. И это, естественно, означает, что полиция должна вмешаться. Но есть и еще одно обстоятельство… – Он пристально посмотрел в глаза посетителю. – Я вот слышал, что семья Росси уж не такая и всемогущая. Я слышал, что они сами уже не могут уладить свои неприятности.

Маленькие глазки превратились в маковые зернышки. Наступила тишина.

– У тебя плохо со слухом, лейтенант. И давай оставим эту болтовню. Где мой брат Джонни?

– Я же сказал тебе, ты ошибся дверью. Обратись в бюро находок.

Пит Росси на секунду задержал взгляд на усталом осунувшемся лице лейтенанта и встал. Его здоровенные руки прижимали серую шляпу к животу.

– Кстати, об ошибках – ты только что допустил одну ошибку, лейтенант. – Он изо всех сил старался говорить мягко, насколько это позволял ему хриплый скрипучий голос. – Большую ошибку. У меня ведь есть друзья.

– Не сомневаюсь, – сказал Клэнси, глядя в тяжелое лицо. – И я не сомневаюсь, что у них есть дробовики…

Пит Росси открыл рот и закрыл. Глядя на Клэнси ненавидящим взглядом, он прошипел:

– У, легавый! Грошовый голодранец, легаш поганый! Да мне на тебя тьфу! Я тебя в упор не вижу! – И пошел к двери.

– Ну зачем ты так… – начал было Клэнси, но сразу осекся, увидев, что обращается в пустоту.

Он повернулся к окну и стал лихорадочно соображать, что бы мог значить визит Пита Росси. Шеренга сохнущих на веревке носков колыхалась на ветру, словно навевая утешение его измученной душе. «Безносочный Джонни Росси, подумал Клэнси, ввинчивая сигарету в пепельницу. Безносочный Джонни Росси, мальчик на побегушках при команде «Чистилище“.

 

Глава шестая

Суббота. 15.20

– Лейтенант? Стэнтон на проводе!

– Отлично. Соедините. – Клэнси отложил рапорт, над которым корпел, и, откинувшись на спинку, стал ждать. Раздался щелчок коммутатора. – Алло! Стэн?

– Привет, лейтенант.

– Ты где?

– В той самой аптеке на Коламбус, где мы встречались сегодня утром. Мери Келли стоит напротив окон ее квартиры, наблюдает. Обсуждает что–то с двумя старушенциями. Похоже, они создают местный общественный комитет за запрещение игры в хоккей в этом районе. Мне отсюда все видно.

– И?

– И вот сейчас я повешу трубку и пойду чего–нибудь перекушу. У меня с утра ни минутки не было.

Клэнси закатил глаза.

– Ты можешь хоть на полчаса забыть о своем желудке? Куда она пошла? Блондинка?

– А! – Стэнтон глубоко вздохнул. – Ну, она направилась прямехонько в отель «Нью–Йоркер», нигде не останавливалась. Такси довезло ее до выхода на Тридцать четвертую, и она на всех парах побежала внутрь. Я припарковался на стоянке такси, и мне пришлось посветить своим значком, когда швейцар попытался намылить мне шею. Короче, оставил я там твою колымагу и помчался в отель. И как раз успел заметить, что блондинка села в лифт. Двери закрылись у меня прямо перед носом. Но я же знал, что не должен терять ее из виду, поэтому я зашел в телефонную будку, откуда были видны лифты, позвонил в участок и попросил сержанта прислать кого–нибудь мне на подстраховку, а он сказал: будет Мери Келли.

– Продолжай! – нетерпеливо приказал Клэнси.

– Ну, мне пришлось торчать в вестибюле и следить за лифтами. Я даже не мог отойти и допросить лифтера, который отвез блондинку наверх, потому что у них там лифты с двух сторон, и я боялся, что если пойду к тому лифту, она может спуститься на другом лифте, и я ее упущу…

– Господи ты Боже мой! Дальше!

– Короче, я решил, что как только появится Мери Келли, я смогу отлучиться и допросить лифтера, но тут смотрю: эта блондинка вылезает из другого лифта – значит, я все–таки был прав – и бежит к почтовой стойке.

Клэнси нахмурился.

– К почтовой стойке?

– Ну да! Она пошла к почтовой стойке и поговорила там с клерком, а потом клерк передал ей конверт. Она сунула конверт в сумочку, достала оттуда другой конверт и отдала его клерку. Маленький такой конверт…

– Стоп! – Клэнси на мгновение задумался и щелкнул пальцами. – Ну, конечно!

– Что конечно? – озадаченно спросил Стэнтон. Потом его осенило: – Так ты знаешь, что было в тех конвертах, лейтенант?

– Кажется, догадываюсь, – сказал Клэнси. – Билеты на теплоход. Вот потому–то она так долго и не выходила из квартиры. А я–то думал: чего она там копается – неужели ей нужно так много времени на переодевание? Теперь все встало на свои места. Она позвонила в турагентство и попросила их доставить билеты в отель. А сама оставила там конверт либо с деньгами, либо с чеком, чтобы посыльный из турагентства его забрал. – Он удовлетворенно кивнул и вспомнил о Стэнтоне. – А потом что?

– Билеты на теплоход? – спросил пораженный Стэнтон. – Какие еще билеты на теплоход?

– Неважно. Долго объяснять. Расскажи, что дальше было в «Нью–Йоркере».

– Так, что дальше… Ну, короче, стою я там, маскируюсь под приезжего зеваку и надеюсь, что Мери Келли не будет телиться и скоро появится, потому что я страшно хотел подойти к тому клерку за почтовой стойкой и спросить у него, что это за конверты, а может, хоть одним глазком взглянуть на тот, что оставила мадемуазель Реник. Как вдруг она, Реник, разворачивается и опрометью несется на улицу. Я даже не знаю, что же мне теперь делать – смеяться или плакать, потому что она мчится к выходу на Восьмую авеню, а я–то машину оставил на углу Тридцать четвертой! И тут я понимаю, что машину придется бросить и брать такси, а Мери Келли будет ломать голову, куда это я запропастился, но, слава тебе, Господи, нам повезло: она обошла отель вокруг и вышла–таки на Тридцать четвертую и там поймала такси. А я прыгнул за руль. Тут как раз и Мери Келли собственной персоной явилась, а у меня ни минутки не было ввести ее в курс дела, и я решил, что «Нью–Йоркер» может подождать. Хватаю Мери Келли, сажаю ее в машину, газую, и мы садимся той на хвост.

– Передохни, – сказал Клэнси. – Она где–нибудь останавливалась по дороге?

– Нет. Только знаешь, что она сделала? Она заставила таксиста возить ее вокруг Центрального парка с полчаса. Но не останавливалась и не вылезала. Только каталась по кругу все полчаса. – Он замялся. – И знаешь, лейтенант, ты бы показал свою тачку хорошему механику. А то поршни так стучат, что за милю слышно:

– Знаю, – сказал Клэнси. – Это все?

– Все. Она вернулась к себе домой, Мери Келли стоит в квартале от ее подъезда и чешет языком с двумя старушенциями да поглядывает на подъезд. А я вот тебе звоню. И еще собираюсь пойти перехватить сандвич да стаканчик кофе.

Пока Стэнтон излагал свое намерение, Клэнси размышлял. Он подался чуть вперед, крепче обхватил пальцами телефонную трубку.

– Ты можешь забыть о своем желудке? Потом поешь! Вот что: пусть Мери Келли стоит на наружном наблюдении. Я сейчас кого–нибудь туда пошлю ей в пару. А ты возвращайся в «Нью–Йоркер». Узнай, на каком этаже она вышла, а потом постарайся узнать у горничной или коридорного, в какой номер она заходила. Если не удастся, узнай по крайней мере этаж, а потом попроси у портье список всех постояльцев на этаже. Проверь имена: Реник, Ренделл, Росси…

– Все на «Р»?

– Пока да. Кстати, я вот еще что подумал. Срисуй–ка мне этот список проживающих. А потом спустись вниз и спроси клерка у почтовой стойки обо всем, что он помнит про конверт, – тот, что взяла блондинка. Может, там в углу указан обратный адрес или еще что. И если конверт, который она оставила, все еще там лежит, принеси его. Если они будут выступать, дай мне знать. А если конверт уже забрали, спроси у клерка, не помнит ли он, кому был адресован конверт или по крайней мере кто его забрал.

– Еще что–нибудь?

– Это все, что мне пока пришло в голову. Ты все понял?

– Я–то понял. Я бы поел, конечно, но я понял. – Стэнтон вздохнул. Ему в голову пришла новая мысль. – Кстати, лейтенант, ты нашел тот бумажник в своем ящике, что я тебе оставил?

– Нашел. Это все?

– Все. Ни разу в жизни не видел такого чистюли. Сам не знаю, почему я этого сразу не заметил, когда сидел с ним в номере. У него ведь не было даже бритвенных принадлежностей. Даже зубной щетки – и той не было. У него не было даже чистой пары носков на смену!

– А это просто–напросто означает, – задумчиво произнес Клэнси, – что он и не собирался оставаться там до вторника. – Его глаза сузились. – Может, он даже не собирался оставаться там и до завтра.

– Хочешь сказать, он собирался сделать ноги? – поразился Стэнтон. – Оставшись мне должным больше шестидесяти баксов?

– Я же тебе вдалбливал: не играй в азартные игры! Я же тебя предупреждал. Может, он просто забыл, может, у него голова была тогда забита куда более важными вещами.

– М–да! Мне это сразу показалось. Ну ладно, поеду–ка я в отель.

– Пожалуйста! – сказал Клэнси. – И звони мне.

– Ладно. – В трубке послышались короткие гудки. Клэнси сидел, сжимая умолкнувшую трубку, затем несколько раз нажал на рычаг, пока не возник голос сержанта.

– Сержант, кто сейчас в участке свободен?

– Квинлевен свободен.

– Отлично. Пошли его к дому 1210 по Западной Восемьдесят шестой улице, на подстраховку. Мери Келли находится там, на другой стороне, ведет наружное наблюдение. Ей может понадобиться помощь. Пусть он у нее узнает, что надо делать, – она ему все объяснит.

Клэнси положил трубку и развернулся в кресле к окну, пытаясь соединить разрозненные сведения, которые ему удалось добыть за это время. У него были факты, постоянно всплывали новые, но они что–то пока не склеивались. Он вздохнул. Может, когда позвонит Капроски, может, когда у него будут еще какие–то факты, все прояснится. Он недовольно покачал головой. «Может, ты этот клубок и распутаешь, подумал он с горечью, но не раньше, чем когда кто–нибудь войдет в этот кабинет и положит на стол подписанное признание».

Он вернулся к своему рапорту.

Суббота. 16.40

– Лейтенант? Капроски на проводе!

– Хорошо. – Клэнси отложил ручку и почесал затылок. Он потянулся и расправил плечи, пытаясь избавиться от ломоты в спине. – Кап?

– Привет, лейтенант!

– Где ты?

– Стою на Бродвее. Существенно к северу. На углу Бродвея и Сто восьмой. – Голос Капроски звучал уныло. – Слушай, сколько мне еще кататься на этой карусели?

– Безуспешно?

– Ничего, – вздохнул Капроски. – Лейтенант, могу поклясться, я обошел триллион турагентств. Я прочесал все конторы к югу до Коламбус–авеню, а к северу – до Кафедрал–паркуэй и Сто десятой. Это тут в двух кварталах. Там они занимаются только чартерными рейсами до Пуэрто–Рико. И представляешь: я обошел половину из всех имеющихся. Сначала я обходил только крупные. – Капроски чуть не хныкал. – Ты хоть знаешь, сколько турагентств в этом городе? Мама родная! Если бы каждое агентство обслуживало хотя бы по полпассажира, Нью–Йорк летом опустел бы! – Он задумался. – И я бы не стал плакать.

– А как насчет теплоходных рейсов? Ты проверял компании?

– Да, я их все обзвонил. Все, чьи теплоходы уходят в Европу, начиная с сегодняшнего дня и на неделю вперед. У меня вскочила мозоль на пальце. Половина из них даже не в курсе, кто их пассажиры. Нам повезло, что они хотя бы знают, куда отправляются их теплоходы. Какие–то там болваны сидят!

Клэнси нахмурился и погрузился в раздумья. Капроски вторгся в его мысли.

– И еще вот что, лейтенант.

– Да? Что? Капроски замялся.

– Ну, ты мне сам не сказал, но я подумал, почему бы не проверить фамилию Рэнделл вместе с Реник…

Клэнси выпрямился, мысленно отвесив себе подзатыльник.

– Слава Богу, хоть у кого–то в этой конторе котелок варит! Ну и?

– Та же история. Пусто. – Капроски помолчал. – Мне продолжать?

Клэнси немного подумал.

– А как насчет Росси?

– Это идея, – глубокомысленно заметил Капроски. – Как это я не догадался! – Он помолчал. – Во многих агентствах мне показывали списки клиентов. Об этих можно теперь не беспокоиться. Но некоторые из них были филиалами – их конторы расположены в центре. Я могу вернуться и проверить их снова, если хочешь. И еще у меня тут записаны адреса парочки агентств неподалеку отсюда.

– Может, и стоит, – сказал Клэнси. – У меня уже исчерпались идеи. И время. – Он взглянул на свой рапорт, не видя строчек. – Но ты ведь не проверял по адресу – дом 1210 по Западной Восемьдесят шестой улице? Может, она оставила адрес, когда бронировала билеты?

– Но я ведь даже не знал ее адреса! – запальчиво возразил Капроски. – Ты же мне не сказал.

– Я совсем запарился, – сказал Клэнси. – Ты уж прости меня. Мне, естественно, надо было оставить кого–нибудь у ее квартиры и взять того парня, кого она зовет «папик». Он из турагентства. За него Реник приняла меня. – Вдруг до него дошел второй смысл слова «папик», но он сразу отогнал эту мысль и вернулся к интересующей его проблеме. – Она сказала, что он опаздывает, так что, возможно, у нас не было бы времени. А если он пришел позже, она все равно бы ушла. А в–третьих, вообще поздно огорчаться по этому поводу.

– Какой парень?

– Неважно. – Клэнси подивился собственной глупости. – Проехали. Я тебя, Кап, прошу только об одном: не останавливайся! Продолжай поиски! Не знаю, что тебе еще сказать.

– Ну что ж, тогда мы продолжаем, – сказал философски Капроски. – Как говорится, количество часов в сутках можно и увеличить.

– Но грешно тратить их попусту, – угрюмо отозвался Клэнси.

– Тратить? Да кто тратит? – возразил Капроски браво. – Я буду звонить, лейтенант!

– Ну и славно, – сказал Клэнси и бросил трубку на рычаг.

Он поглядел в окно, разочарованный неудачей Капроски. Его взгляд привлекла бельевая веревка. Однажды эта веревка болталась пустая, и ему ужасно захотелось припомнить, когда это было. На Рождество? На Новый год? В день святого Патрика? Он вернулся к своему рапорту, так и не найдя ответа. «И как это только, – вдруг подумал он при виде исписанных страничек, – полицейские участки умудрялись функционировать до изобретения пишущих машинок, без карандашей, без ручек? Особенно без шариковых ручек. Или, может быть, до той поры, как изобрели служебные рапорты и не надо было исписывать горы бумаги синими, фиолетовыми, красными и черными чернилами, у полицейских оставалось больше времени для поимки преступников? Возможно ли такое? Не имея под рукой шкафов с документацией, ротапринта, шариковой ручки? Да и мусорной корзины?»

Весьма маловероятно. Весьма. Он снова оттолкнул странички рапорта – на этот раз решительно. Вот посплю вволю, плотно поем, тогда и вернусь к этой писанине, пообещал он самому себе и задумался. События, которые он излагал в этом рапорте, произошли менее тридцати шести часов назад, а их подробности уже начали таять в памяти. Может, все–таки рапорты играют свою существенную роль в. жизни, согласился он. А может, крепкий ночной сон – вот единственный ответ…

Зазвонил телефон. Он перестал мечтать о мягкой, теплой постели, вернулся в свой обшарпанный кабинет и, тяжко вздохнув, снял трубку.

– Да?

– Лейтенант! Опять Капроски!

– Соедини!

В ожидании он вытащил помятую пачку сигарет, достал последнюю, сунул в рот и закурил. Скомкал пустую пачку и отправил ее в мусорную корзину.

В трубке зазвучал голос Капроски, в котором слышалось плохо скрываемое ликование.

– Лейтенант? Ну, кажется, нам попалась рыбка. Я из того же места, откуда только что звонил. Турбюро «Карпентерс» на углу Бродвея и Сто восьмой. Твоя догадка сработала. Слушай: у этого Пита Росси настоящее имя не Порфирио ли?

– Точно, – сказал Клэнси, вспомнив. – Но все его зовут Пит. Ну так что?

– А то, что когда ты предложил еще проверить имя «Росси», – торжествующе продолжал Капроски, – я решил, а почему бы не начать прямо отсюда. И узнал, что они сделали бронь на имя Порфирио Росси и уже доставили билеты.

Клэнси сощурился.

– Один или два билета?

– Один.

– Куда?

У Капроски упал голос.

– Вот тут загвоздка, лейтенант. Билет не на теплоход. На самолет. И не в Европу, а в Калифорнию. В Лос–Анджелес.

Клэнси оторопело поглядел на телефон.

– Ты звонишь из агентства?

– Да, из автомата. Тут у них будка в углу. А что?

– Спроси, когда был сделан заказ. И на какое число. Когда он улетает?

– Подожди.

Трубка умолкла: Капроски оставил ее болтаться на шнуре, а сам отправился узнавать. Когда он заговорил снова, в его голосе уже не было торжествующих интонаций, но зато он выдал полную информацию.

– Заказ был сделан сегодня около четырех. Меньше часа назад. На сегодняшний ночной рейс. Десять минут первого. «Юнайтед эрлайнз», рейс 825 из «Айдлуайлда». Ему надо зарегистрироваться не позже, чем за полчаса до вылета.

– Куда доставили билет?

– Билет послали в отель «Пендлтон». Все дело заняло минуту. Они позвонили туда, выписали билет и отправили его с посыльным. В отеле сказали, что Росси там остановился под своей фамилией.

Клэнси быстро соображал. Он уже окончательно очнулся. Вот это новость – возможно, самая главная! Он смял в пальцах сигарету и склонился над телефоном.

– Далеко ли от «Пендлтона» до «Фарнсуорта», не знаешь?

– От «Пендлтона» до «Фарнсуорта»? Ну, что–то… – Тут Капроски все понял. – Да самое большое – два квартала! Лейтенант, мне пойти туда и взять этого Росси за задницу?

– Нет, у нас мало оснований. Но вот что ты можешь сделать. Отправляйся в «Пендлтон» и попробуй узнать, был ли Росси у себя в номере прошлой ночью. И если он отсутствовал, то когда вышел и когда вернулся.

– Ты читаешь мои мысли, лейтенант?

– Ничего я не читаю, – спокойно сказал Клэнси. – Отправляйся. И позвони, когда все выяснишь.

– Ладно. Все равно турагентства скоро закрываются. Уже около пяти. – Капроски засмеялся. – Ну, гора с плеч. Еще пять минут – и я бы сам купил билет в Европу.

– Купи билет в «Пендлтон»! – буркнул Клэнси и бросил трубку.

Он развернулся в кресле к окну. Небо над крышами жилых домов подернулось серой пеленой сумерек, клонящееся к западу солнце бросало на стены мягкие тени. Итак, Пит Росси заявился в полицейский участок примерно в два пятнадцать и завел свою волынку «где мой братишка», а менее чем через два часа купил себе билет на самолет обратно в Калифорнию. Интересно, очень интересно! Коварный лейтенант полиции умыкнул его любимого раненого братишку неизвестно куда, и мистер Порфирио Росси приходит в участок, грозит кулаком, а потом преспокойненько садится на самолет с чувством выполненного долга. Интересно – это еще слабо сказано. Скорее уж невероятно. Даже «невероятно» не годится для такой ситуации. Невозможно! Вот это самое точное слово: невозможно.

Он уставился на сгущающиеся сумерки. В окне жилого дома напротив, четко очерченного на фоне темнеющего неба, возник силуэт полной женщины. Она потянулась к бельевой веревке и начала один за другим стаскивать с нее носки и развешивать вместо них застиранные майки. Круглосуточная служба, подумал Клэнси. Вечный двигатель. Где же я был в День Благодарения? А в День Памяти погибших? А Четвертого июля? Безносочный Джонни Росси, водонос специального взвода бестолковых из 52–го участка…

Он похлопал себя по карманам в поисках сигарет и вспомнил, что недавно выкинул пустую пачку. Со вздохом он стал привычно рыскать по всем ящикам, выдвинул центральный ящик письменного стола, наткнулся на большой коричневый конверт, машинально пошарил среди бумаг. Ничего. Негодующе покачав головой, он задвинул ящик и выдвинул верхний правый. Тот, дойдя до середины, застрял, удерживаемый чем–то внутри. Он запустил ладонь в щель – пальцы нащупали тапочек и сильно прижали его ко дну ящика. Ящик дернулся вперед, и Клэнси запустил руку под стопку белой одежды, чтобы убедиться, не оставил ли он там, случаем, пачку сигарет.

У него под рукой зашуршали какие–то клочки бумаги – и больше ничего. Разочарованно тряхнув головой, он уже собрался было задвинуть ящик и позвонить сержанту, чтобы тот послал кого–нибудь за сигаретами, как вдруг замер и похолодел.

Рука его снова юркнула в ящик и выудила оттуда один тапочек. Он стал его разглядывать, потом сунул ладонь внутрь и нащупал скомканный носок. Он машинально бросил взгляд за окно и представил себе батарею носков, раскачивавшихся там весь день. Безносочный Джонни Росси, левый крайний команды… Его рука резко потянулась к телефону.

– Сержант! Барнет здесь?

– По–моему, да, лейтенант.

– Мне надо знать точно, а не по–твоему. Посмотри! А если нет, найди его! И пусть пулей мчится ко мне в кабинет.

Он положил трубку. Глаза его горели. Ну, конечно! Вот что целый день не давало ему покоя – носки! Он прикрыл глаза, мысленно представляя больничный коридор, полумрак в палате, полицейского охранника, клюющего носом перед дверью на стуле. И темную фигуру, уверенно шагающую мимо охранника: открывается дверь, и нож всаживается в грудь лежащего на кровати. А потом фигура так же легко выскальзывает из палаты. Что там говорил Честертон? Да, и бойлерная. Он там не был, но мог себе ее представить: с современным котлом, возвышающимся над полом, и запиханная под котел одежда, которую сразу можно заметить… Одежда, взятая из шкафчика врача, находящегося в отпуске… И открытая все время дверь на задний двор. И кран, который так вовремя сломался, и его потребовалось срочно починить… Разрозненные факты начали наконец складываться в единую мозаику, появляясь из потаенных глубин памяти, куда он их бессознательно складывал. Теперь все эти фактики послушно выстраивались в ряд, точно солдаты в парадных шеренгах.

Осторожное покашливание вернуло его в настоящее. Он открыл глаза. Перед ним стоял навытяжку Барнет, взволнованно глядя на него.

– Вы хотели меня видеть, лейтенант?

– Да. – Клэнси выпрямился. – Барнет, подумай и вспомни. Вчера, вернее сегодня утром, когда ты сидел под дверью палаты. Сколько раз входил врач?

– Два раза. Я же говорил.

– Еще раз скажи. Как он выглядел? Второй. Барнет смутился.

– Я же все рассказал, лейтенант. На нем был обычный костюм врача: белая куртка, белые брюки, белые тапочки. На голове белая шапочка, на лице марлевая маска.

– А ты не рассмотрел его волос? Лица?

– Нет, сэр. Да и, если помните, у них в этой больнице в коридорах такая темень ночью. Они же выключают верхний свет и оставляют только крохотные лампочки на стенах.

Клэнси кивнул.

– А перчатки? У него на руках были перчатки? Барнет наморщил лоб, припоминая.

– Черт, я не помню. А что я утром говорил?

– Ты сказал: были перчатки. Барнет пожал плечами.

– Ну, значит, были. Тогда я все это лучше помнил. Если я сказал, что были перчатки, значит, у него были перчатки.

Клэнси улыбнулся. Это была почти кровожадная улыбка довольного каннибала.

– Хорошо, Барнет. Все. Спасибо.

– Черт, лейтенант, извините, что больше не могу ничего припомнить.

– Ты мне рассказал больше, чем ты думаешь! – ответил Клэнси. Его улыбка увяла. Он уже говорил сам с собой. – Ты мне все это рассказал утром в больнице, но я тебя плохо слушал. Наверное, со мной случился шок. Или приступ идиотизма. – Он вдруг понял, что размышляет вслух, и кинул на патрульного бесстрастный взгляд. – Все, Барнет. Можешь идти.

– Есть, сэр. – Рослый патрульный помялся и поспешно развернулся на каблуках, торопясь уйти. Клэнси уже нащупал телефонную трубку.

– Сержант! Мне нужен док Фримен. Возможно, он еще в лаборатории – проверь там в первую очередь. Я подожду у телефона.

Он откинулся на спинку кресла, держа трубку около уха, снова перебирая в уме цепочку фактов. Оставалось еще множество бессвязных фактов, которые никак не выстраивались в единую цепь, но по крайней мере один элемент этой шарады можно было считать решенным. А за этой разгадкой потянется вся цепь. Может быть… Внезапно его лоб избороздили морщины. «Но ты же понимаешь, старина Клэнси, – сказал он про себя, – что если ты сейчас не ошибаешься, то тогда все дело запутывается еще больше, а?» Он тяжело вздохнул. «Ладно, черт с ним. Давайте–ка по порядку». Он вдруг осознал, что сержант на проводе и уже довольно давно ему что–то говорит.

– Лейтенант? А, лейтенант? Вы меня слышите?

– Я здесь, сержант.

– Я нашел дока Фримена. Сейчас я соединю.

– Замечательно! – Клэнси вернулся из своего мысленного путешествия в «Аптаун прайвит хоспитэл». Когда сержант переключил линию, в трубке раздался отчаянный приступ кашля.

– Док? Это Клэнси. Я хочу, чтобы вы взглянули на одного человека.

Кашель резко прекратился.

– Он мертвый или живой?

Клэнси с улыбкой посмотрел на телефонную трубку.

– В настоящее время он мертв, док. Наступила пауза.

– Что значит: в настоящее время? – Клэнси почти воочию увидел изумленное лицо собеседника. – Это тот же самый, Клэнси?

– Тот же самый, док.

– Вы сообщили в отдел убийств?

– Нет.

Наступила более продолжительная пауза.

– Знаете, Клэнси, – заговорил док таким тоном, точно объяснял элементарную вещь туповатому ребенку, – полицейское управление – это все равно что провинциальный городишко. Все всё друг про друга знают. Особенно, если в дело сует свой нос мистер Чалмерс, который все равно что городской глашатай, так сказать.

– Слушайте, док. Вы можете мне помочь или нет? На том конце провода глубоко вздохнули.

– Да я помогу вам, Клэнси. Вы же знаете, что помогу. Но если парень мертв, он же может подождать пару минут. А то я тут как раз окрашиваю предметные стекла.

– Пусть кто–нибудь другой этим займется, док, – заявил Клэнси твердо. – Он мертв, но ждать не может.

– Он не может ждать или вы не можете ждать, Клэнси? – мягко спросил док Фримен. – Ладно, дайте я только переоденусь. Где встречаемся?

Клэнси бросил взгляд на свои часы.

– «Аптаун прайвит хоспитэл»… – На другом конце провода раздалось удивленное восклицание, но Клэнси не обратил на это внимания. – Нет, погодите. Давайте лучше на углу Девяносто восьмой и Вест–Энд–авеню, в квартале от больницы. – Он замолчал в раздумье. – Капроски и Стэнтон оба на задании. Я бы хотел прийти туда с ними вместе. Попробую перехватить их. Так что давайте встретимся, скажем, через час. В половине седьмого.

– В половине седьмого? – переспросил печально док Фримен. – А сколько, вы думаете, времени занимает окраска стеклышек?

– Не имею ни малейшего понятия. Да мне и наплевать. Если у вас есть время – отлично. Можете красить свои стеклышки. Но только будьте на углу Девяносто восьмой и Вест–Энд в половине седьмого.

– Буду.

– Ну и славно. Да, и кстати – спасибо, док.

Клэнси положил трубку и вернулся к своему многострадальному рапорту. Однако мысли его были далеко. Он ждал телефонного звонка с минуты на минуту – либо от Капроски, либо от Стэнтона, либо от обоих сразу. Прошло пятнадцать минут, и он решил, что его бдение бессмысленно. Он встал, стянул пиджак, выдвинул левый верхний ящик и вытащил оттуда табельный револьвер в кобуре. Он перебросил ремни через плечо, покрепче подтянул, достал из кобуры револьвер и открыл барабан. Потом сунул его обратно в кобуру под мышку, надел пиджак и застегнул нижнюю пуговицу. Он взглянул на выдвинутый правый ящик, откуда торчала врачебная белая одежда, и на его губах снова заиграла кривая усмешка.

Нагнувшись к ящику, он медленно задвинул его, обошел стол и открыл дверь. Внезапно пришедшая в голову мысль остановила его на полпути. Он вернулся к столу и, порывшись в левом верхнем ящике, вынул связку ключей и отмычек. Довольный, что теперь–то он наконец вполне экипирован, Клэнси вышел из кабинета и бодро зашагал по узкому коридору.

Сержант проводил его взглядом.

– Ужинать, лейтенант?

– Просто подышать. Слушай, сержант, у меня для тебя есть задание. Позвони в отель «Пендлтон» и узнай, нет ли там Капроски. У него было достаточно времени найти то, что ему там нужно было найти. Он должен был позвонить. В любом случае я буду ждать его на углу Девяносто восьмой и Вест–Энд–авеню в шесть тридцать. – Он замолчал, обдумывая свои дальнейшие действия. – Если же он все–таки позвонит, передай ему это, но предупреди, чтобы он все в «Пендлтоне» разузнал и только потом уходил.

– Хорошо, – сказал сержант, записав все в дневник. – Но что если я им позвоню, а мне скажут, что он уже ушел?

– Это маловероятно. Он должен был прежде позвонить. А потом позвони в отель «Нью–Йоркер». Свяжись с тамошним детективом. Попроси его найти Стэнтона. Он должен быть где–то там: либо где–то на этаже, либо скорее всего у почтовой стойки. А может, у стойки администратора по брони. – Он задумался. – Или в баре. Передай Стэнтону, чтобы он тоже подходил на угол Девяносто восьмой и Вест–Энд как можно скорее. Если нас там уже не будет, пускай ждет при входе в «Аптаун прайвит хоспитэл». На улице, а не в вестибюле. Ты понял?

– Записал, лейтенант.

– И то же самое скажи Капроски, если мы разминемся на Девяносто восьмой. На улице! Мы с доком Фрименом будем внутри. А потом у меня для них будет дело. Ты все понял?

Сержант кивнул. Клэнси устремился к двери, а сержант потянулся к телефону. Когда раздался звонок, Клэнси замер. Он стал слушать, что говорит сержант.

– Алло? Кто? Нет, мне жаль, мистер Чалмерс. Его сейчас нет на месте. Что? Он не сказал, но, думаю, он ушел ужинать. Да, сэр. Я передал вашу просьбу. Нет, сэр, он обычно ест в разных местах. Да, сэр, я ему обязательно скажу.

Сержант положил трубку, подождал секунду, потом снова поднял трубку и начал крутить диск. Он даже не поднял глаза на лейтенанта, замершего в дверях. Клэнси улыбнулся и, толкнув вращающуюся дверь, вышел на улицу.

 

Глава седьмая

Суббота. 18.35

Такси, в котором ехал лейтенант Клэнси, резко свернуло к тротуару на углу Девяносто восьмой улицы и Вест–Энд–авеню. Расплатившись с водителем и выйдя из машины, он машинально отметил, что на парковке было свободное пространство по меньшей мере для четырех автомобилей. «Если бы я приехал на своей старушке, – подумал он с горечью, – тут бы яблоку негде было упасть от припаркованных машин». Он отогнал эту мрачную мысль и пересек улицу.

Со стороны Бродвея показались идущие рядом двое мужчин: док Фримен и Капроски. Приблизившись к лейтенанту, здоровяк–детектив помахал рукой.

– Привет, лейтенант, я встретил дока на углу. Когда сержант позвонил в «Пендлтон», я как раз заканчивал опрашивать портье. Я выяснил все, что только можно, об этом Росси, лейтенант. Он был…

– Потом, – обрезал его Клэнси и, повернувшись к коренастому врачу, произнес извиняющимся тоном: – Здравствуйте, док. Извините, что приходится вечно заставлять вас заниматься этими делами…

– Ну, вы–то не виноваты, – возразил док Фримен. – Это я, дурак старый, позволяю вам вертеть собой как… Так что вы не виноваты. – В руке он держал свой неизменный саквояж. Взяв его в другую руку, он взглянул на часы. – Ну, ладно, давайте–ка двигаться и поскорее закончим с этим делом. Я бы хотел еще сегодня успеть поужинать. Больница на соседней улице, да?

Клэнси тоже бросил взгляд на часы.

– Давайте обождем несколько минут. Может, еще Стэнтон появится.

– Ну тогда слушай про этого Росси, – сказал Капроски, но Клэнси оборвал его взмахом руки. Капроски вытаращил глаза. – Ей–Богу, лейтенант, ты что, не хочешь…

– Потом, – сказал Клэнси. – Может, Стэнтон ушел из отеля до того, как сержант туда позвонил?

Он еще не закончил эту фразу, как подкатило такси – прямо к тому месту, где они стояли. Из такси выскочил Стэнтон и, передавая на ходу деньги водителю, захлопнул дверцу.

– Привет, лейтенант! – сказал он. – Привет, Кап. Привет, док. Ну и что тут у нас? Дружеская встреча? – Он обвел присутствующих взглядом и обратился к Клэнси. – Лейтенант, я узнал все досконально в отеле «Нью–Йоркер»…

– Потом! – сказал Клэнси со сверкающими глазами. – Все в свое время. Сначала покончим с этим. Так вот: мы идем в больницу, но не через главный вход. Мы войдем через дверь бойлерной. – Он повернулся к Капроски. – Ты знаешь, как туда пройти?

– Конечно, – сказал Капроски. – Дверь с обратной стороны. Выходит на бетонную площадку, как раз в двух ярдах от въезда для санитарных фургонов. – Он заколебался. – Лейтенант, а что мы там будем делать?

– Разгоним туман, – сказал Клэнси. – Когда мы войдем… Как пройти в складское помещение, где вы оставили труп?

– Это в подвале. То есть в полуподвальном этаже. На том же этаже, что и бойлерная и гардероб. Если выйти из бойлерной в коридор, надо повернуть сразу направо. Первая дверь – гардероб, где врачи переодеваются, вторая дверь – склад. – Он нахмурился, припоминая. – Потом кафе – ну, кухня, где они готовят для себя еду…

– Стоп, – сказал Клэнси. – Все верно. Это на том же этаже через две двери от бойлерной. Это я и хотел узнать. Вот туда мы и пойдем. Я хочу, чтобы док осмотрел тело.

– Зачем? – изумился Стэнтон. – Что, что–то прояснилось?

– Да, – сказал Клэнси. – В голове у меня прояснилось. Пошли.

Они пошли рядом. Клэнси вдруг остановился.

– Идем по двое. Капроски! Ты и док – идите впереди, мы со Стэнтоном сзади. Нечего нам изображать кордебалет. Или компанию студентов, отправившихся на пирушку.

– Ну, видно, у меня будет долгая жизнь, – сказал док Фримен. – Я не выглядел студентом даже тогда, когда учился в Колумбийском университете. – Но тем не менее он зашагал рядом с рослым Капроски, а Стэнтон и Клэнси чуть отстали.

Они пересекли Девяносто седьмую. Перед ними возвышалось здание больницы, которое отличалось от соседних жилых домов только вывеской, уже подсвеченной в наступающих сумерках. Стрелка на белом столбике у кромки тротуара указывала въезд для санитарных фургонов. Капроски и док Фримен как ни в чем не бывало прошли мимо главного входа. Док размахивал своим саквояжем. Клэнси с озадаченным Стэнтоном прошли следом и не раздумывая свернули на въездную аллею.

Санитарный фургон стоял под навесом на дальнем краю площадки. Ни шофера, ни санитаров не было видно. Капроски, не оборачиваясь, прошел мимо фургона и направился к двери в стене. Подойдя к двери, он ее легко толкнул и вошел. За ним последовали остальные. Клэнси плотно закрыл дверь.

Когда они вошли внутрь, их обдала волна теплого влажного воздуха. Бойлерная была залита отраженным от кафельных стен ярким светом ослепительно–белых лампочек под потолком. Маленький человечек в чистеньком комбинезоне сидел за крошечным столом и читал газету. Он поглядел на вошедших поверх очков и вскочил, удивленный и разгневанный непрошенным вторжением.

– Это что такое!..

Клэнси шагнул вперед, засунул руку в карман, вытащил свой бумажник, раскрыл и показал полицейский значок.

– Полиция, – сказал он спокойно. – Мы хотим осмотреть помещения.

Коротышка смутился при виде значка.

– Вам следовало войти через главный вход, – сердито пробурчал он.

– А нам захотелось войти здесь, – возразил Клэнси, возвращая бумажник в карман. Он стал озираться вокруг, игнорируя коротышку. – Стэн, останься здесь с ним. Пусть он нас не беспокоит, и не надо, чтобы он вообще побеспокоил кого–нибудь в этом славном заведении. Ты меня понял?

– Я понял, лейтенант. – Стэнтон навис над коротышкой в комбинезоне. – Все в порядке, приятель. Садись. Читай свою газету. Можешь даже вслух, если хочешь, только не очень громко.

Человек на секунду задумался и плюхнулся обратно на стул. Стэнтон устроился на углу стола. Клэнси открыл дверь, выглянул в коридор и кивнул. Он вышел в пустынный коридор – за ним док Фримен и Капроски – и двинулся ко второй двери. Она была заперта. Клэнси выудил из кармана связку ключей. Поколдовав несколько минут над замком, он открыл дверь и вошел. За ним последовали остальные. Капроски включил свет и плотно закрыл дверь.

В помещении было прохладно из–за кондиционера, тихо урчащего под потолком. Здесь было прохладно и влажно и ощущался характерный аромат смерти. Труп лежал на железной каталке, стоящей под углом к полкам на стене. Простыня, покрывавшая тело, неровно вздулась в том месте, где торчал нож. Док Фримен поморщился, уловив острый трупный запах, и оглянулся на лейтенанта, но тот уже быстрым шагом приблизился к телу. Он откинул простыню и отошел, бросив на мед–эксперта взгляд с затаенной надеждой.

– Это он, док.

Док Фримен осторожно поставил саквояж на пол и встал рядом с Клэнси. Он дотронулся тыльной стороной ладони до восковой щеки, после чего ущипнул мраморно–холодную кожу двумя пальцами и с отвращением поджал губы.

– Когда он умер, Клэнси?

– Приблизительно двенадцать часов назад.

Док Фримен с удивлением перевел взгляд на лейтенанта.

– Вы хотите сказать, что он умер вскоре после поступления в больницу?

– Именно так.

– И вы только сейчас собрались об этом сообщить?

– Вы не поняли, док, – нетерпеливо сказал Клэнси. – Я не собираюсь ничего сообщать. Официально. – Он отступил назад и, засунув руки в карманы, продолжал смотреть на лежащее на каталке тело со всевозрастающим напряжением. Когда он снова заговорил, было похоже, что он обращается больше к самому себе, чем к присутствующим. – Как только у меня возникает новая догадка, какой–то умник рушит все мои гениальные гипотезы. Поэтому я хочу раз и навсегда убрать его с моего пути.

– Так что же вы от меня хотите? – спросил саркастически док Фримен. – Чтобы я выписал свидетельство о смерти и указал там, что причиной смерти стала коронарная недостаточность?

Клэнси взглянул на него.

– Я хочу, чтобы вы сказали мне, отчего он умер. Док устремил взгляд на нож, вогнанный в грудь по самую рукоятку, и опять взглянул на Клэнси. Капроски, стоящий рядом с лейтенантом, поглядел на своего начальника так, точно тот внезапно лишился рассудка.

– Ага, – сказал док. – Теперь понимаю.

Он снова перевел взгляд на труп, потом со вздохом нагнулся, подхватил с пола пухлый саквояж, поставил его на полку, открыл, достал пару резиновых перчаток и стал их сосредоточенно надевать.

– А как насчет отпечатков пальцев на рукоятке?

– Отпечатков быть не должно, – ответил Клэнси уверенно. – Убийца был в хирургических перчатках. Но если хотите, постарайтесь вытащить нож, не касаясь рукоятки.

– Правильно, – кивнул док Фримен. Он надел перчатки, шагнул к каталке и медленно вытянул нож, ухватившись двумя пальцами за полоску стали между рукояткой и телом. Он пристально осмотрел орудие убийства, потом осторожно отложил его в сторону и, сощурившись, стал изучать рану. Положив ладони на грудь убитого по обеим сторонам от раны, он несколько раз надавил на грудную клетку. Из раны тотчас заструилась кровь. Док кивнул и провел пальцами до края ключицы, прощупывая траекторию проникновения ножа и возможные повреждения внутренних органов. Наконец он надавил на живот и закончил осмотр. Он выпрямился и важно посмотрел на лейтенанта, терпеливо ждущего его вердикта.

– Я, кажется, вас понял, – сказал док Фримен медленно. – Одно можно сказать с уверенностью. Его сердце перестало биться задолго до того, как его ударили этим ножом. Кто бы ни нанес этот удар, нож всадили в мертвого.

Клэнси порывисто выдохнул.

– Так я и думал, – удовлетворенно заметил он. – Именно это я и хотел услышать. А теперь не посмотрите ли вы его огнестрельные ранения, док?

Док Фримен кивнул. Не отрывая взгляда от трупа, он порылся в саквояже, нашел там ножницы и стал аккуратно разрезать бинты на шее и груди. Терпеливыми пальцами он приподнял хирургический пластырь, наложенный в несколько слоев, и медленно снял повязку с затянувшихся ран. Капроски, заглядывавший ему через плечо, отвернулся, ощутив прилив тошноты.

– Неплохая работа, – сказал док Фримен. – Я имею в виду хирурга. Да и стрелок свое дело тоже неплохо сделал.

Он склонился над раной, изучая отчетливые отверстия от дроби и пытаясь вычислить мощность и направление выстрела. Он выпрямился, качая головой.

– Безнадежно. Ни единого шанса. Только чудо могло спасти этого человека. Если могло.

Клэнси торжествующе улыбнулся.

– В таком случае вы согласитесь засвидетельствовать под присягой, что причиной смерти этого человека было проникающее огнестрельное ранение?

Док Фримен воззрился на своего коллегу.

– Странно, что вы меня об этом просите, Клэнси. Я бы не стал свидетельствовать, что моя мама употребляет в пищу только кошерную еду, не имея возможности проверить этот факт более тщательно.

– Док, вы же понимаете, что я имею в виду!

Док Фримен нахмурился, его маленькие глаза приняли задумчивое выражение.

– Не знаю, что у вас на уме, Клэнси, но если это вас несколько успокоит, я вам скажу – строго между нами: у меня не вызывает сомнения факт, что причиной его смерти был этот выстрел. Разумеется, необходимо провести дополнительное вскрытие, чтобы установить точную причину смерти.

– Но это был не нож?

– Это уж точно, – сказал док Фримен. – Это был не нож. – Он задумался и уточнил свое заявление. – Если, конечно, нет других ран. – Он снова посмотрел на труп.

– Нет, – сказал Клэнси.

– Чего–то я не понимаю, – подал голос Капроски. Он ухитрился так встать, чтобы иметь возможность видеть лейтенанта и дока, но не кровавое месиво, обнажившееся после удаления повязок с трупа. – Кому понадобилось всаживать нож в мертвого?

– Молодому практиканту, доктору Уилларду, конечно, – тихо сказал Клэнси.

– Но зачем? Если он уже и так умер?

– Именно потому, что он умер, – сказал Клэнси. – Я совсем недавно это понял. Долгонько мне пришлось ломать голову, чтобы понять, но все же я понял. Пошли – накройте его и пошли. Давайте–ка потолкуем по душам с доктором Уиллардом.

Док Фримен стащил с ладоней перчатки.

– А когда мы отправим труп в лабораторию для полного обследования, Клэнси? Это единственный способ выяснить, отчего же он все–таки умер.

– Скоро, – пообещал Клэнси. – Очень скоро. Пошли.

Он подождал, пока док соберет свой саквояж, после чего все вышли в коридор. Клэнси закрыл дверь, подергал ручку, чтобы удостовериться, что замок защелкнулся, и зашагал к лифту. Проходя мимо двери бойлерной, он вспомнил о Стэнтоне. Он открыл дверь в заглянул внутрь.

– Эй, Стэн! Пошли!

– С удовольствием. Тут такая жара. – Стэнтон направил указательный палец на сантехника в комбинезоне. – А как насчет коротышки?

– Пусть читает свою газетенку.

Все четверо двинулись по коридору гурьбой, потом, похоже, поняли, как чудно они смотрятся со стороны, и в ожидании лифта разбрелись по холлу. Клэнси нажал кнопку, и все молча стали слушать тихое шуршание машины, мягко вознесшей их наверх и с легким толчком остановившейся на пятом этаже. Клэнси бросил взгляд на озабоченное лицо дока Фримена и не смог сдержать ухмылки. Он обратился к Капроски:

– Как будет по–польски «спокойно»? Капроски с недоумением пожал плечами:

– Это ты у меня спрашиваешь?

– Ну извини, – сказал Клэнси и, выйдя из лифта, повел группу к врачебным кабинетам. Он распахнул дверь, полагая, что кабинет окажется пуст, но доктор Уиллард сидел за столом, держа в руке термос. Он поднял взгляд, стараясь ничем не выдать своего волнения, и отставил термос. Он обвел глазами вошедших и остановил взгляд на Клэнси.

– Привет, лейтенант. – Он замялся, дернул рукой, точно собираясь предложить кофе гостям, а потом передумал и откинулся на спинку кресла. Он заговорил, натужно улыбаясь. – Приехали забрать своего клиента?

Клэнси присел на край стола. Капроски и Стэнтон многозначительно встали у двери. Хирург понял, что это значит. На лбу у него выступила испарина. Клэнси сунул руку в карман за сигаретой, но вспомнил, что сигарет нет. Он вытащил руку из кармана и положил ладонь на бедро.

– Вы не хотите нам все рассказать, доктор? – спросил он строго.

Практикант поднял глаза, собираясь уже что–то возразить, но тут же виновато их опустил. Он помотал головой, точно раскаиваясь в собственной глупости.

– Так вы догадались. Вы обо всем догадывались с самого начала?

– Я должен был догадаться, – сказал Клэнси. – Но я оказался туп. Я должен был сразу догадаться, когда Барнет сказал мне, что врач дважды входил в палату и оба раза на нем были маска, шапочка и перчатки. Я бы еще мог понять, если вошедший туда во второй раз переоделся в одежду врача, но зачем же появляться в таком виде в первый раз? Врачи не навещают своих пациентов, вырядившись словно на операцию. – Он взглянул на склоненную перед ним голову. – Но даже если допустить, что вы входили к нему дважды при полном хирургическом параде, вы же затолкали весь этот наряд под бойлерный бак, в том числе спортивные тапочки с носками. Знаете, если человек второпях переодевается, – как, скажем, убийца, – очень сомневаюсь, что он так же стал бы менять носки. Не стал бы – если, конечно, человек не переодевается только для того, чтобы его не узнали. На столь долгое переодевание у него просто не было бы времени. Но даже если допустить столь невероятный факт, все равно после переодевания вряд ли он стал бы аккуратно засовывать носки в тапочки. Вот я и предположил, что этой одеждой воспользовался не убийца, а в этом случае оставался только один человек в одежде врача…

Молодой практикант печально взглянул на него.

– Я и не знал, что в этих тапках были носки. Я даже и не рассмотрел эти вещи как следует. Я просто…

– Так я и думал. И еще: кто–то вызвал сантехника починить водопроводный кран наверху – только для того, чтобы в бойлерной никого не было какое–то время и чтобы получить возможность скрыться через бойлерную на улицу. Все это говорило о том, что убийца хорошо знаком и с расположением помещений в больнице, и с распорядком дня служащих, так что вряд ли он там оказался по чистой случайности. – Он вздохнул. – Ну, и что вы нам теперь расскажете, доктор?

– А что говорить? – горестно пожал плечами практикант. – Он умер. Я понял, что он умирает, когда положил его на операционный стол.

– Но когда мы встретились внизу в вестибюле, вы говорили мне совсем иное.

Молодой хирург криво усмехнулся.

– Этика врача. Этому нас учат в колледже.

– И тем не менее…

– Джонни Росси, – продолжал едва слышно молодой врач, рассматривая свои ладони. – Большая шишка в синдикате. И его братец Пит, известный головорез… Я же знал, что он взвалит на меня вину за смерть брата…

– Вскрытие убедительно показало бы истинную причину смерти, – мягко возразил док Фримен.

– Показало? Кому? Питу Росси? Гангстеру, который знает одно: его брат поступил в больницу живым, а увезен мертвым? Короче, тогда я думал только об этом. Теперь я понимаю, что совершил ошибку. Но тогда… Особенно когда этот мистер Чалмерс… – Он поднял палец и сказал: «Вы несете ответственность, доктор!..» Я не мог рисковать.

– Но мне–то кажется, что, осуществив свой план, вы рисковали куда больше! – возразил Клэнси.

– Вы не понимаете! – воскликнул молодой практикант срывающимся голосом. – Вы же не знаете всего! Я не могу опять оказаться под следствием! – Его глаза сверкнули: он что–то вспоминал.

– Почему, как вы думаете, я торчу в этой дыре? – продолжал он торопливо. – Выношу за стариками судна, как простой санитар? Я работал в детской больнице в Кливленде. У меня умер пациент, маленький мальчик, не по моей вине. Но разве можно в чем–то убедить родителей? А они были членами совета директоров той больницы. И меня вышвырнули… – Он печально взглянул на Клэнси. – Знаете ли вы, что значит для практиканта быть изгнанным из больницы за профнепригодность? Вы можете себе представить, что это значит? Слава Богу, я получил здесь место – и только потому, что у Кэти хорошие отношения с директором. – Он передернул плечами. – Я вам все это рассказываю, потому что вы бы все равно это выяснили! – По его лицу пробежала страдальческая гримаса. – Если бы мистер Чалмерс узнал, что его пациент умер у меня на столе, и если бы он раскопал ту кливлендскую историю – моя песенка была бы спета… Мне пришлось пойти на это. Иначе я бы все потерял. И зачем вы только отправили его к нам? Почему вы не отвезли его в «Белльвю», где ему самое место?

Капроски смущенно глядел в стену. Молодой практикант осекся и с обреченным видом поднялся из–за стола.

– Ладно. Я пойду с вами. Я только переоденусь. Пусть один из ваших людей пойдет со мной и удостоверится, что я не собираюсь сбежать…

– Вы мне не нужны, – тихо сказал Клэнси. – Сядьте! – Он усадил молодого хирурга в кресло. – Есть соответствующий закон, по которому вы можете понести наказание за совершенное деяние, но, честное слово, мне совсем не хочется его применять, в особенности в отношении врача. Вам сломают профессиональную карьеру, а какое наказание может быть для вас более тяжким? Но я готов предъявить вам обвинение во вмешательстве в деятельность правоохранительных органов. Из–за вас я потерял уйму времени и сил. Но посади я вас сейчас в тюрьму, мне–то какой от этого прок? И если честно, я могу вас понять.

– То есть вы меня не забираете?

– Не забираю, – кивнул Клэнси. – Я просто хотел разрешить эту загадку и понять, что Росси подвергся нападению только один раз, а не два раза. Но взамен я бы хотел, чтобы вы подержали труп у себя в складском помещении еще какое–то время.

– Это все?

– Это все. Да, и еще я хочу, чтобы вы пока держали язык за зубами.

Возникшая было надежда во взоре врача угасла.

– Но им уже все известно…

– Никому ничего не известно! – начал Клэнси и замолчал, осененный догадкой. – Кому вы рассказали? Кому? – Он соскочил со стола и навис над молодым врачом. – Кому?

– Мистеру Росси, Питу Росси, его брату, – нехотя ответил врач. – Вот так я понял, что они не отстанут… Он пришел сюда и стал спрашивать, где его брат. Я… не мог ему солгать… Я испугался.

Наступила тягостная тишина, которую нарушил док Фримен.

– Великолепно! – сказал он тихо. – Все раскрылось. Ладно, Клэнси, теперь можете сообщить обо всем в отдел убийств.

– Погодите! – сказал Клэнси. Он выпрямился, лихорадочно размышляя, потом снова склонился над врачом. – В котором часу он был здесь? Этот Пит Росси…

– Было три часа…

– Вы показывали ему тело?

– Да…

Клэнси кивнул. Глаза его горели.

– Что он сказал, когда увидел нож?

– Ничего не сказал. И я ничего не сказал… – Молодой практикант поднял голову. – Но он единственный, кто знает. Я ничего не рассказал мистеру Чалмерсу, когда он приходил сюда утром… Я сказал ему только то, что вы просили…

Клэнси снова выпрямился. Его холодный взгляд застыл. Все молча смотрели на него.

– Теперь слушайте, что я вам скажу, доктор, – сказал он, голос его звучал глухо. – Я вам сочувствовал, но вы быстро можете лишиться моего сочувствия. Я снова вам повторяю: никому ни слова! Это мое последнее предупреждение. Если вы заикнетесь об этом хоть одной душе, я предъявлю вам обвинение в осквернении трупа, так что вы даже глазом не успеете моргнуть! Подумайте, что это будет значить для вашей карьеры. – Он развернулся к коллегам. – А теперь пойдемте отсюда.

И двинулся к двери, но на ходу обернулся.

– Возможно, вам будет звонить сантехник или вам об этом расскажет кто–то, кому он успел уже нажаловаться. Он скажет, что мы зашли через черный ход и швыряли по служебным помещениям. Можете ему сообщить, что мы проверяли систему отопления, водоснабжения, санитарные условия – все, что придет вам на ум…

Он не стал ждать ответа и поспешил к лифту. Все четверо доехали до первого этажа в молчании и вышли на улицу под удивленным взглядом дежурной медсестры, которая не могла припомнить, как они вошли.

– Клэнси, – сказал док Фримен сердито, – как долго вы еще собираетесь ломать эту идиотскую комедию? Позвоните в отдел убийств – пусть они займутся делом. Теперь, когда Питу Росси все известно…

– Он будет нем, как рыба, – сказал Клэнси уверенно.

– Почему?

– Не знаю, но он будет молчать. Если бы он решил раззвонить, он бы давно это сделал.

– Клэнси, вы переутомились. Вам надо плотно поесть и хорошенько выспаться.

– Не возражаю, – сказал Клэнси. – Плюс еще хороший подзатыльник. Мне надо было бы научиться внимательно слушать других, даже если со мной разговаривает такой тугодум, как Барнет. У меня полдня ушло на то, чтобы разгадать загадку, ответ на которую сразу можно было найти. Может быть, если бы я допер до этого сразу, мы бы сейчас были в другом месте.

Капроски, похоже, наконец–то удалось уловить смысл разговора.

– Значит, если доктор его не убивал, – сказал он, нахмурившись, – мы вернулись к тому, с чего начали. Убийца – тот тип, который шарахнул его в отеле.

– Верно, – сказал Клэнси.

– Но нам не известно, кто он.

– И это правильно. Но бьюсь об заклад: я знаю того, кто знает убийцу. Красотка Реник. Утром я обошелся с ней слишком вежливо, но время церемоний прошло. Сейчас мы едем туда и получим простой ответ на простой вопрос: кто укокошил нашего приятеля Джонни Росси. И почему. – Он обратился к доку Фримену: – Док, спасибо вам огромное. Самое позднее завтра вы получите свой трупик для разделки. А пока я был бы вам признателен, если бы вы забыли, где и как провели сегодняшний вечер.

Док Фримен улыбнулся.

– Вы хотите от меня отделаться, Клэнси? Но я остаюсь. Все равно вечер уже пропал.

Клэнси пожал плечами.

– Как вам угодно. Ну, пошли.

Он шагнул на бордюр и поднял руку, пытаясь привлечь внимание проезжающих мимо такси. Яркий свет фар, включенных каким–то очень предусмотрительным водителем, вырвал из сумерек его устало ссутулившуюся худую фигуру.

Док Фримен выругался сквозь зубы и предпринял последнюю попытку воззвать к благоразумию лейтенанта.

– Клэнси, вы точно свихнулись! Передайте дело отделу убийств и идите домой отдыхать. Вы же с ног валитесь.

– Это вы свихнулись, док. Если я сейчас пойду спать, тогда мне самое место проснуться в психушке. Или получить от капитана коленом под зад. И вы это понимаете.

Подкатило такси. Клэнси потянулся к дверной ручке.

– Ну, поехали!

Суббота. 20.05

Они подъехали к дому 1210 по Западной Восемьдесят шестой улице, но Мери Келли нигде не было видно. И Квинлевена тоже. Они вышли из машины, и Клэнси огляделся по сторонам. До их слуха донесся цокот шпилек по асфальту. Со стороны Коламбус–авеню к ним приблизилась женщина, миновала их, ни слова не говоря, и вошла в подъезд небольшого жилого дома напротив. Клэнси кивнул остальным и последовал за женщиной. Мери Келли ждала его в подъезде.

– Ну что?

Мери Келли было около сорока лет, у нее было простое, но приятное лицо и довольно невыразительная фигура. Главным достоинством ее внешности были глаза, о чем она не подозревала. Она не понимала, почему никто никогда не называл ее просто «Мери», но всегда «Мери Келли». Еще Мери Келли недоумевала, почему такой милый человек, как лейтенант Клэнси, должен каждый вечер ложиться в холодную постель один.

И нельзя сказать, что Клэнси не знал о ее отношении к себе. Он заметил, как при виде его усталой фигуры ее карие глаза сразу загорелись нежностью, и повторил свой вопрос с излишней грубоватостью:

– Ну что? Она дома?

– Да, она не выходила, – сказала Мери Келли. Она взглянула на зашторенные окна во втором этаже дома напротив. – Свет горит.

– А где Квинлевен?

– Он у черного хода – делает вид, что чинит телефонную проводку.

Клэнси кивнул.

– Мы зайдем к ней потолковать. Капроски останется с тобой. – Щелкнул замок во внутренней двери, и из холла вышла женщина. Она презрительно посмотрела на беседующих в вестибюле мужчину и женщину, скользнула взглядом по Мери Келли, и ее губы тронула улыбка сочувствия. Клэнси сглотнул конец фразы и приподнял шляпу.

– Благодарю вас, мэм, за эту информацию. – И быстро последовал за улыбающейся женщиной на улицу. За его спиной раздался грудной голос Мери Келли:

– Не стоит!

Он подошел к ожидающим его коллегам.

– Кап, ты остаешься здесь с Мери Келли. Нечего нам изображать из себя взвод на марше. Стэнтон, ты идешь со мной. – Он обернулся к доку Фримену. – И вы, если хотите.

Все трое пересекли улицу и вошли в подъезд перестроенной многоэтажки. Они задержались у внутренней двери, пока Клэнси разбирался с замком. Наконец дверь распахнулась, и они поднялись по лестнице на второй этаж. Клэнси остановился перед дверью с парой игральных костей. Из–под плохо пригнанной к косяку двери выбивалась полоска света. Он поднял руку, призывая к тишине, и прислушался. Из квартиры не доносилось ни звука. Он кивнул и забарабанил в дверь. Ответа не последовало. Он нахмурился и стал стучать громче. Ответа не было. Он развернулся и озабоченно поглядел на своих сопровождающих.

– Может, она в душе, – предположил Стэнтон. Клэнси помотал головой. Стэнтон пожал плечами. – Или в сортир пошла…

Клэнси поднял руку, вознамерился опять постучать, но, выругавшись чуть слышно, полез в карман за связкой ключей и отмычек. Со второй попытки простенький замок открылся. Клэнси сунул связку ключей в карман, и они вошли. Бросив быстрый взгляд на разгромленную комнату, Клэнси схватил Стэнтона за рукав, оттащил его к стене и захлопнул дверь.

Они стояли и молча оглядывали комнату. Кругом царил настоящий кавардак. Подушки были сдернуты с кресел и кушетки. Все книги валялись на полу, ящик небольшого столика был выдвинут и висел на волоске пустой. Вытряхнутые из ящика бумаги были разбросаны по ковру. Даже ковер с одной стороны был выдран из–под плинтуса и вывернут изнанкой вверх. Трое вошедших переглянулись. Не сговариваясь, они разделились и пошли осматривать квартиру.

Кухня была пуста. Клэнси уже собрался выйти, как до его слуха долетел сдавленный возглас Стэнтона. Он развернулся и по темному коридору мимо ванной рванул в спальню. В дверях он столкнулся с доком Фрименом, и они замерли на месте, уставившись на распростертое на постели тело.

Длинные светлые волосы спутались, точно огромная рука схватила их и свирепо выкрутила, пытаясь выдрать с корнем. Она лежала абсолютно нагая. Полные груди были испещрены многочисленными сигаретными ожогами, которые сбегали по плоскому животу и терялись в паховых волосках. Рот был заклеен клейкой лентой, руки и ноги туго стянуты той же лентой и прочно привязаны к ножкам кровати. Между белых грудей торчал нож. Ручеек крови, уже засохший, тянулся через живот по боку и завершался коричневой лужицей под широкими бедрами. Остекленевшие фиалковые глаза были устремлены в потолок.

Док Фримен бросился вперед. Стэнтон уже яростно разрывал ленту, которой тело было привязано к кровати. Док отстранил его, мельком пробежав глазами по телу.

– Оставьте ее. Ничего не трогайте. Она мертва. Потрясенный Клэнси так и остался стоять в дверях.

Он медленно двинулся вперед и, нахмурившись, глядел на изуродованное тело. Он скрестил руки на груди. Док Фримен тяжело выдохнул.

– Кто это, Клэнси?

– Фамилия Реник. Она была… связана с Росси каким–то образом.

– Каким?

– Не знаю, – сказал Клэнси упавшим голосом. – Не знаю.

– Ну вот что, – сказал док Фримен. – Звоните–ка в отдел убийств.

Клэнси не ответил. Он медленно обвел спальню тяжелым взглядом, словно затаенная ярость, пылающая в его глазах, могла заставить безмолвную мебель выдать какие–нибудь зловещие подробности преступления, совершенного в этой комнате. Один комод у стены был нетронут. Платяной шкаф стоял распахнутый настежь с выдвинутыми ящиками. По полу раскидана одежда. Тут же валялась опустошенная дамская сумочка. Клэнси, прищурившись, кивнул, точно что–то понял.

– Ну так как? – В голосе дока Фримена звучало нетерпение. – Чего вы ждете? Телефон в соседней комнате. Пусть этим займется отдел убийств!

– Нет! – упрямо проговорил Клэнси. Он снова взглянул на кровать. – Пока нет.

– Послушайте, Клэнси, – сказал док Фримен уже злобно. Стэнтон с равнодушным лицом смотрел на них. – Я врач, но я также работаю в полиции. Я свалял дурака там, в больнице. Теперь я сам буду звонить.

Клэнси оторвал взгляд от кровавого зрелища. Мысли его были, похоже, далеко.

– Нет, док, не сейчас.

– Одумайтесь, Клэнси, вы настолько утомлены, что не отдаете себе отчета в своих поступках. У вас же ум зашел за разум. Я вызываю отдел убийств! – Док Фримен двинулся в гостиную, но Клэнси преградил ему путь, положив руку на плечо.

– Времени нет, док! Неужели вы не видите? Если сейчас в дело вмешается отдел убийств, мы застрянем тут на многие часы. А убийца скроется от нас бесследно.

– Да о чем вы говорите?

– Вот о чем я говорю! – Клэнси снял ладонь с плеча дока Фримена и обвел ею комнату. – Вы только посмотрите! Пойдите взгляните на гостиную! Вы говорите, что работаете в полиции. Ну, и что вы скажете по поводу этого бедлама?

– Убийца, очевидно, что–то искал, – ответил док Фримен, прищурив глаза, и внимательно посмотрел на Клэнси. – Вы хотите сказать: вам известно, что он искал?

– Ну конечно! – раздраженно ответил Клэнси. – Билеты на теплоход! В Европу. И он их нашел.

– Билеты на теплоход?

– Слишком долго объяснять, док, но поверьте мне на слово.

– А с чего вы взяли, что он их нашел?

– Взгляните! – сказал Клэнси почти свирепо. – Он разгромил гостиную. И половину спальни. А потом вдруг остановился, не дойдя до этого комода. Почему? Его, конечно, не вспугнули. Мери Келли и Квинлевен все еще ведут внешнее наблюдение. Он остановился, потому что обнаружил то, за чем пришел. Или потому, что она наконец заговорила и сказала, где искать. Вот тогда–то он ее и зарезал. – Он нахлобучил мятую шляпу на затылок, сунул руки в карманы пиджака и заходил кругами. Мозг его напряженно работал. – Вот почему нам нельзя терять ни минуты. Убийца, возможно, уплывает сегодня вечером. – Он замер. – Ну конечно, сегодня вечером!

– Но почему?

Клэнси молча уставился в пол, пытаясь сопоставить все имеющиеся у него факты, связать их в цепочку, понять смысл произошедшего.

– Потому что был сделан заказ на авиабилет, – сказал он наконец убежденно. – Потому что в гостиничном номере не обнаружили ни бритвы, ни чистой рубашки, ни пары носков…

Док Фримен недоумевающе смотрел на него.

– Какая связь?

– Не знаю, – ответил Клэнси. – Но я уверен! Док Фримен покачал головой.

– Я вас совсем не понимаю, Клэнси. Возможно, вы и правы – как оно часто бывало. А может, и нет. Но я офицер полиции, как и вы. Как и Стэнтон. Отказ сообщить о случившемся в отдел убийств – серьезное служебное нарушение. Вы это знаете не хуже меня.

– Шесть часов, – задумчиво произнес Клэнси. – Самое большее – еще шесть часов. Потом будет поздно в любом случае. Если дело не прояснится в течение шести часов, я обещаю вам, что доложу о двух убийствах в отдел и одновременно положу свой значок на стол.

– Нечего вам бросаться своим значком, – возразил док Фримен. – Если вы доложите об убийствах немедленно, самое большее, что вас ждет, это строгач. Но если вы проваландаетесь еще шесть часов, или даже шесть минут, тогда вам действительно придется положить значок на стол.

Клэнси задумчиво поглядел на него.

– А убийца тем временем уйдет. Или это уже не имеет значения?

– Вам решать.

– А я и решил. Я уверен.

Док Фримен смерил его взглядом. Наступила пауза.

– Вы глухого уговорите, Клэнси, – сказал док Фримен. – А я старый дурак.

– Спасибо, док. – Клэнси обернулся к Стэнтону. – А ты что скажешь, Стэн?

Стэнтон смотрел на него не мигая.

– Ну, в сложившейся ситуации я вот что скажу, лейтенант: из этой западни, в которую ты попал, выбраться можно только ползком вперед. Так что я с тобой, лейтенант.

– Ну и славно. Тогда бегом в участок. Нам надо заняться делом.

– А что с Мери Келли? – спросил док Фримен. – Вы не хотите узнать у нее, кто входил и выходил?

– Я узнаю, – сказал Клэнси. – Но позвольте я с ней сам поговорю. Достаточно того, что мы трое увязли в этом дерьме по уши, не надо втягивать сюда еще и Мери Келли.

– А что, она бы не стала возражать, – сказал Стэнтон. – Ради тебя, лейтенант…

Клэнси пропустил замечание мимо ушей и бросился к двери. Док Фримен и Стэнтон последовали за ним. Клэнси на ходу выключил верхний свет в гостиной, запер квартиру, и все трое спустились вниз. Выйдя из подъезда, они перешли на другую сторону улицы. К ним тут же подошли Мери Келли и Капроски. Мери Келли взглянула на темные окна квартиры.

– Она спит, – спокойно сказал Клэнси. Он всмотрелся в лицо сотрудницы 52–го участка. – К ней сегодня кто–нибудь приходил?

– Я наблюдала за подъездом. Люди входили и выходили, – сказала Мери Келли и сделала недовольную гримаску. – Не знаю, заходил ли кто–то из них к ней. Я не обращала на них особого внимания. Ведь мне об этом никто ничего не сказал. – Она оторвала взгляд от лица лейтенанта и взглянула в окна второго этажа дома напротив. – Что, наблюдение снимаем? Или есть вероятность, что после вашего разговора она оденется и выйдет?

– Она не выйдет, – ответил Клэнси. – Можно снимать наблюдение. Ты скажешь Квинлевену? – Мери Келли кивнула. – Ну тогда на сегодня хватит.

Он повернулся и зашагал по направлению к Коламбус–авеню, но Стэнтон схватил его за локоть.

– Твоя машина, лейтенант! Я оставил ее днем там на стоянке.

Клэнси вытаращил на него глаза. Днем? Неужели только сегодня днем? Он вдруг остро ощутил охватившую его усталость, граничившую с физическим истощением, и вспомнил, что прошли уже многие часы с тех пор, как ему посчастливилось выспаться ночью. Ну ладно, подумал он, если это чертово дело скоро не прояснится, у меня появится отличная возможность долго–долго отдыхать. Вечный покой! Он двинулся к машине.

– М–да, я и забыл.

Устало садясь за руль и принимая ключи от Стэнтона, он очнулся на мгновение и стал думать, что еще он забыл. «Что ты еще забыл? – настойчиво шептал ему внутренний голос. – Что же ты еще забыл?»

 

Глава восьмая

Суббота. 21.10

Клэнси въехал в свой отсек в гараже 52–го участка, поставил переключатель скоростей на нейтрал и выключил зажигание. Он посидел несколько минут за рулем, наслаждаясь покойной тишиной безлюдного гаража, вдыхая знакомый запах бензина и металла. Потом резко подался вперед и выключил фары. Хлопнули боковые дверцы, из которых вышли его пассажиры. Он потряс головой, озираясь вокруг. Сюда он ехал, почти машинально вертя баранку: мысли его витали далеко. Он даже теперь не мог припомнить, как свернул с улицы на узкую подъездную аллею к гаражу, а ведь это было какие–то считанные минуты назад. Он вздохнул, потер лицо, открыл свою дверцу и вышел. Остальные стояли и терпеливо дожидались его, переминаясь на замасленном бетоне.

Они пошли по мрачному полуподвалу старого здания. Войдя в темный кабинет, Клэнси нащупал на стене выключатель. Вспыхнул верхний свет. Он кивком пригласил всех троих располагаться.

– Садитесь. Я сейчас буду. Только схожу к дежурному, узнаю, нет ли новостей.

Капроски смущенно кашлянул.

– Слушай, лейтенант, а может, послать кого–нибудь за сандвичами? Уже десятый час…

– Брюхо будем набивать позже! – отрезал лейтенант. – Когда все прояснится – будем ужинать.

– Ну конечно! – покорно согласился Капроски. – Но я же не об ужине. Я только о сандвиче…

– Потом! – заявил Клэнси решительно, завершая дискуссию, и отправился к дежурному. Ночной дежурный поднял взгляд на подошедшего.

– Добрый вечер, лейтенант! – приветливо сказал он. Он пододвинул к себе ворох записок и стал их раскладывать перед собой. – Так, мистер…

– …Чалмерс звонил три раза, – устало закончил Клэнси.

– Точно! – изумился сержант, в очередной раз подивившись проницательности Клэнси. – Он просил, чтобы вы позвонили ему в любое время, как только вернетесь. Он сказал, это очень срочно. Хотите, я вас соединю? Он оставил номер.

– Нет, – начал Клэнси, и в ту же секунду телефон, стоящий около локтя сержанта, затрезвонил. Клэнси подождал, пока здоровенный сержант снимет трубку. После краткого обмена репликами сержант закончил беседу.

– Из вашего кабинета звонил док Фримен. Он попросил послать кого–нибудь в ресторан и принести четыре кофе.

– Очень хорошо, – равнодушно отозвался Клэнси.

– Так что с мистером Чалмерсом?

– Не надо ему звонить. И пожалуйста, если он сам позвонит, не соединяйте меня. Что еще?

– Лос–Анджелес, – продолжал сержант, взяв еще один клочок бумаги. – Звонили из Бюро идентификации. Какой–то сержант Мартин.

– Я поговорю с ним, как только вы меня соедините, – сказал Клэнси и, устремив усталые глаза на сержанта, добавил: – Больше ни с кем.

– Хорошо, лейтенант. – Сержант уже набирал номер.

Клэнси вернулся в кабинет, точно закинул шляпу на шкаф и стянул пиджак. Под пристальными взглядами коллег он расстегнул подмышечную кобуру, положил револьвер в верхний ящик письменного стола и снова надел пиджак. Он расправил его на себе, застегнул нижнюю пуговицу и опустился в кресло. Док Фримен удивленно поднял брови: у Клэнси была репутация полицейского, предпочитавшего обходиться без оружия.

– Пистолет?

– Я знал, что этот молоденький доктор отчаянный парень, – сказал Клэнси равнодушно. – А отчаянные ребята часто подвержены паническим настроениям, и я не доверяю этим бравым паникерам. – Он развернулся в кресле, давая понять, что разговор окончен, и уставился в окно. За окном чернела ночь. «Интересно, сушится там сейчас белье или нет? – подумал он. – Наверное, вечером ничего не сушится. Вот, вероятно, когда я видел эти чертовы веревки голыми – ночью. Или поздно вечером. Или вообще не видел?» Он повернулся обратно.

– Ну ладно, – произнес он глухо. – Приступим к работе. Ты первый, Капроски. Итак, что было в «Пендлтоне»?

Капроски, будучи уже в курсе событий, произошедших в доме 1210 по Западной Восемьдесят шестой улице за время его отсутствия, с готовностью вытащил записную книжку. Он послюнил палец и перелистнул страничку.

– Значит, так. Как я уже говорил тебе, когда звонил от «Карпентерс», этот Росси снял номер в «Пендлтоне». Он выехал незадолго до моего прихода туда – без десяти пять вечера сегодня, если быть совсем точным – это я проверил по их регистрационной книге. Но накануне он весь день провел в номере. Я уже докладывал, что он забронировал билет на рейс «Юнайтед эрлайнз» в Калифорнию. Он выехал через пятнадцать минут после того, как ему доставили билеты в гостиницу.

– Почему билеты?

– Ну, то есть один билет. Один. То есть для него одного.

Клэнси задумался.

– Билеты… Она тоже сказала «билеты». Но ведь можно сказать «билеты», даже если отправляешься в путь один, но едешь сразу в несколько мест. А она… – Он тряхнул головой. – Ладно, неважно. Продолжай. Когда он въехал в «Пендлтон»?

Капроски сверился со своими записями.

– Днем в четверг. Около четырех. – Много багажа?

– Две сумки.

– Ладно. Не похоже, чтобы он отправлялся в Европу. – «Я так устал, – подумал Клэнси, что и не знаю, о чем еще спрашивать». – А что было вчера вечером?

– Это я как раз и собирался там выяснить, – сказал Капроски, качаясь на стуле. – Вчера вечером он неотлучно находился в своем номере.

Клэнси недоверчиво посмотрел на него.

– Это тебе кто сказал?

– Многие. – Капроски опять пробежался глазами по своим каракулям. – Немало, во всяком случае. – Он поднял взгляд. – Насколько я понимаю, тебя интересует фактор времени: когда этот Росси, то есть Джонни Росси, получил свой заряд в брюхо. Это случилось примерно в три утра. Я–то поначалу решил: очень трудно будет проверить, что этот парень делал в такое время. То есть обыкновенно люди в такое время спят – ведь так? Но этот Росси вовсе и не спал – я имею в виду Пита Росси. Каждые полчаса он звонил в бар и просил принести ему в номер стакан. – Он снова сверился с записями. – С часу ночи до приблизительно четырех утра.

– Из бара? Там что, бар есть?

– Ну да. Хотя мне с моим кошельком там делать нечего. – Тут до Капроски, кажется, дошел смысл только что произнесенных им слов, он сглотнул слюну и виновато кашлянул. – Ну, надо было, конечно, все проверить…

– И кто приносил ему выпивку?

– Каждый раз один и тот же официант, – сказал Капроски, радуясь перемене темы. – Если Росси и покидал номер, то только между этими заказами, хотя, откровенно говоря, мне это не кажется возможным. Время между заказами плюс время ожидания, пока их принесут к нему в номер… – Он покачал головой. – Ему же надо было находиться в номере, когда официант приходил. Нет, этот «Фарнсуорт» находится довольно близко от «Пендлтона», но не так чтобы очень. Конечно, можно проверить такси, но у «Пендлтона» нет стоянки, а идти ловить такси на угол – это потеря времени. Даже если предположить, что он бежал. А надеяться на то, что подцепишь случайную тачку в такой поздний час…

Клэнси нахмурился.

– Там есть бар, открытый круглосуточно, но нет стоянки такси?

– Ну, бар открыт не круглые сутки, – заметил Капроски. – Он закрывается в половине пятого утра. Но вообще–то правильно: бар есть, а стоянки такси – нет. Слушай, лейтенант, многие дрянные отельчики имеют лицензию на торговлю спиртным, но не имеют лицензии на стоянку такси.

– Ладно, поехали дальше, – сказал Клэнси. Он подвинул к себе записную книжку, взял ручку и приготовился записывать. – Значит, он не выходил из номера всю ночь. Или, во всяком случае, в том временном промежутке, который нас интересует. – Он вдруг поднял голову. – А в официанте ты уверен?

Капроски немного смутился.

– Я об этом тоже думал. Но я проверял. Он мне не соврал.

Клэнси пристально поглядел на него, но ничего не сказал.

– Они не знают, были у него посетители? Капроски торжествующе расплылся.

– Да, – сказал он довольно. – Были!

– Да? Говори же! Кто? Капроски пожал плечами.

– Кто – не знаю, но кто–то приходил к нему примерно в половине четвертого утра. По моим подсчетам.

– По твоим подсчетам? Почему?

– Официант сказал. Из бара. Всю ночь он носил в номер Росси по одному стакану, но около половины четвертого он, говорит, отнес туда два.

Клэнси задумался.

– Выпивка одинаковая?

– Я об этом тоже подумал, лейтенант, – ухмыльнулся Капроски. – Нет, разная.

Клэнси кивнул и сделал пометку в книжке.

– А почему официант так точно назвал время?

– Выходя из бара, они оставляют талон в регистрационной книге. Мы нашли бумажку.

– Он не видел, кто был в номере, когда принес заказ?

– Нет. Он говорит, Росси встретил его в дверях, расплатился и взял поднос. Ему это вовсе не показалось странным – в этой дыре постояльцы так часто делают. У них, бывает, гости просиживают в номерах всю ночь – и отнюдь не все во фраках.

– А что носильщик? Он что–нибудь помнит? Или лифтер? Он никого не поднимал на его этаж в такой поздний час?

– У них лифт автоматический. Носильщик ничего не знает. Я думаю, что гость поднялся пешком по лестнице. Так его бы никто не заметил.

Клэнси посмотрел в книжку. Он написал только одно слово: «выпивка». И все. Стэнтон прокашлялся.

– Похоже, что этот Росси просто обеспечил себе алиби, – сказал здоровяк–детектив. – Заказывая себе выпивку в номер каждые полчаса.

– Не знаю, не знаю, – задумчиво произнес Клэнси. – Вряд ли. Если он действительно никуда не выходил из отеля, он мог бы обеспечить себе алиби, просто сидя в холле внизу у всех на виду. А если он делал эти заказы намеренно, тогда он бы поостерегся сделать дополнительный заказ в три тридцать.

Док Фримен, внимательно слушавший разговор, поднял руку.

– Не знаю, что все это значит, – сказал он, – но из рассказа Капроски мне стало ясно, что просто этот тип любит выпить. Ему пришлось не спать всю ночь, дожидаясь гостя, и он просто убивал время за выпивкой.

– Мне тоже так кажется, – согласился Клэнси. Вошел патрульный в форме, с трудом удерживая в огромных ладонях четыре картонки с кофе. Он осторожно поставил стаканчики на стол и удалился. Клэнси взял один, снял крышку и поднес к губам. Лицо его обдало горячим освежающим паром, он подул, отхлебнул, сморщился: ну и вкус! – и с отвращением поставил стаканчик на стол.

– Ладно, Стэн, – сказал он, придвигая книжку и развернувшись к рослому детективу. – Теперь тебя послушаем.

Стэнтон торопливо отпил кофе, поставил стаканчик и достал свои записи. Но не успел он начать свой доклад, как зазвонил телефон. Клэнси сделал Стэнтону знак подождать и снял трубку.

– Лос–Анджелес на линии, – сказал сержант. Клэнси сжал трубку.

– Алло?

– Алло! Лейтенант Клэнси? Это сержант Мартин из лос–анджелесского Бюро идентификации. Вы, ребята, работаете допоздна, я смотрю!

Клэнси не отреагировал. Он придвинул книжку ближе и зажал трубку щекой.

– У вас есть для меня что–нибудь, сержант?

– Энн Реник, – ответил сержант Мартин официальным тоном, точно декламировал собственную автобиографию. – Урожденная Энн Повалович, родилась в Денвере, штат Колорадо, в 1934 году. В 1943 году вместе с родителями переехала в Лос–Анджелес – отец получил здесь работу на военном заводе. В 1952 году она окончила Голливудскую среднюю школу. В 1959–м вышла замуж за Альберта Реника. Судимостей нет – у обоих. В наших досье отпечатков нет. – Сержант оставил свой официальный тон. – Боюсь, не слишком много, лейтенант. Судя по тем скудным сведениям, что нам удалось раздобыть, похоже, это добропорядочная супружеская пара.

– А чем она зарабатывала на жизнь? – спросил Клэнси. – Или она была домашней хозяйкой?

– Вы сказали «была»?

– Да. Так чем же она зарабатывала?

– Она недавно начала работать маникюршей в салоне красоты одного из отелей в Голливуде. Чем занималась раньше, нам неизвестно. Так вы сказали «была». Что с ней?

– Она убита. А что ее муж? Он чем занимается?

– Торговец, продает подержанные машины. Похоже, у них дела шли неплохо. – Сержант замолчал, понимая, видимо, сколь смешно прозвучали его слова в свете только что полученной им информации. – И как ее убили?

– Зарезали. – Клэнси думал о своем. – У них не было там врагов?

– Это мы не проверяли, – медленно сказал сержант. – Мы послали к ним в квартиру сотрудника: они живут совсем рядом с нашей конторой – это можно считать маленьким чудом для Лос–Анджелеса, – и он поговорил с их соседями. Все о них отзываются очень хорошо. Потом наш сотрудник поговорил с владелицей салона красоты. Энн Реник, оказывается, попросила у нее отгул. Сказала, что уезжает повидаться с друзьями. – Он помолчал. – Теперь я думаю – это странно. Только приступила к новой работе, и вдруг – не прошло и недели, как просит отгул. – Сержант добавил чуть ли не обиженно. – Но утром вы не сказали, что она убита.

– А утром она была жива.

– А… – В трубке повисла пауза. – Ладно, мы продолжим проверку. Вас еще что–нибудь сейчас интересует?

Клэнси задумался.

– А что Джонни Росси?

– Джонни Росси? Гангстер?

– Он самый.

– А что с ним?

– Есть что–нибудь о его связях с Энн Реник? Сержант замолчал, видимо, от изумления.

– По той информации, которой мы располагаем на данный момент, – ничего. Но, конечно, мы не проверяли это. Вы же не просили… – Сержант помолчал. – Подождите. Подождите у телефона. – На несколько минут трубка замолчала. Когда сержант снова заговорил, в его голосе угадывалось торжество. – Мне показалось, что я уже слышал где–то название отеля, где она работала. Не знаю, можно ли это назвать связью или нет, но она работала в салоне красоты в том самом отеле, где проживает Джонни Росси.

Клэнси почувствовал, как знакомый холодок, точно крошечная мышка, побежал по спине. Он сжал трубку сильнее.

– Вы не можете узнать, сержант, не встречались ли они? И при каких обстоятельствах, если встречались.

– Не знаю, смогу ли я что–то выяснить сегодня. Вряд ли. Уже седьмой час – у нас. Салон красоты в отеле уже, пожалуй, закрыт. Но мы постараемся. Если я ничего не сумею выяснить сегодня, завтра утром я первым делом этим займусь. И сегодня же отправлю кого–нибудь к ее мужу, если он дома. Завтра же мы проверим и компанию по продаже подержанных автомобилей. И снова опросим соседей. Еще сегодня.

– Чем скорее, тем лучше, – сказал Клэнси. – Звоните мне в любое время, как только что–то выясните. Дело горящее и раскручивается очень быстро, возможно, вы там сумеете найти кое–какие ответы.

– Мы прямо сейчас и займемся. Теперь, когда мы знаем об этом подробнее, мы поработаем с большим успехом. Что–нибудь еще?

– Нет, пока все. Хотя погодите – а нельзя ли достать фото?

– Мы попросим ее мужа. Если он, конечно, дома. – Сержант замялся. – Все равно же придется ему рассказать.

– Я бы пока об этом умолчал, – посоветовал Клэнси. – В конце концов мы пытались установить личность убитой только по водительским правам. Знаете, а вдруг мы ошиблись! Возможно, это вовсе не она. Конечно же, фотография нам бы очень помогла.

– Наверное, вы правы, – с облегчением произнес сержант Мартин. – Наш сотрудник, который сегодня днем опрашивал соседей, сказал, что, по их словам, Реник в последнее время был какой–то ужасно нервный. Так что не стоит добавлять ему переживаний, если пока для этого нет веских оснований…

– Но вы добудете для меня фотографию?

– Мы обязательно достанем ее тем или иным способом и переправим вам, – сказал сержант. – Через полчаса по получении я перешлю вам ее по телетайпу. Я же сказал, они живут от нас в двух шагах. Как–нибудь уговорим мужа. А может, его там и нет.

– Ну, буду ждать, – сказал Клэнси. – Огромное вам спасибо.

– Мы сейчас же этим и займемся!

Клэнси положил трубку, пораженный известием, что Реник работала в том же самом отеле, где живет Росси. В Калифорнии. И вот теперь они оба мертвы – убиты в Нью–Йорке. Обоих убили в течение суток. Совпадение? Едва ли… И еще один немаловажный факт: Пит Росси приехал в Нью–Йорк и собирается скоро возвращаться в Лос–Анджелес. Но он почему–то заказал билет на самолет только после того, как узнал, что брат мертв. Почему? Или он сам и исполнил чей–то приговор? Но это мало похоже на все те истории о братьях Росси, которые ему доводилось слышать. И как–то не поддается логике – ведь у синдиката возникли подозрения относительно их обоих. Если, конечно, в синдикате не поручили Питу это дело, чтобы проверить его лояльность, и поэтому он не мог покинуть Нью–Йорк, не выполнив своего поручения в «Фарнсуорте». Но он сам находился в «Пендлтоне», у себя в номере в момент убийства, – если, конечно, Кап что–то не напутал. Но Кап редко ошибается в таких вещах. Тогда все это выглядит полнейшей бессмыслицей…

Он вдруг понял, что к нему обращается Стэнтон, и поднял лицо.

– Что ты сказал?

– Я начал докладывать…

– А! – Клэнси придвинул к себе записную книжку, взял карандаш и кивнул. – Начни сначала, я прослушал.

– О'кей, – добродушно сказал Стэнтон и стал читать свои записи. – Ну значит, как ты меня и просил, я отправился обратно в «Нью–Йоркер» и опросил лифтера и диспетчера, но ни тот, ни другой не смогли вспомнить ничего определенного о блондинке. Лифтер…

– Это была та же самая смена?

– Ну да! Они работают по двенадцать часов – в дневную и в ночную. Четыре дня подряд. Дурацкий у них график. – Он помолчал, размышляя. – Но, конечно, не такой дурацкий, как в полицейском участке. Короче, этот лифтер заявил мне, что ничего не помнит. Он говорит, все пассажиры на одно лицо. Я–то ему не сказал, что, на мой взгляд, все гостиничные лифтеры на одно лицо. Короче, там был прокол, но я кое до чего докумекал. Знаешь, носильщики в этих больших отелях всегда выписывают талон, когда относят багаж наверх, на тот случай, думаю, чтобы их никто не смог обдурить. Вот я и подумал: а вдруг тот самый носильщик ехал в том лифте, когда я пришел за ней в отель, а она вскочила в отъезжающий лифт. Я тогда не заметил, пустой он или там еще кто был. Короче, я нашел бригадира носильщиков, и мы начали проверять талоны.

– Молодец, – похвалил Клэнси. – И успешно?

– И да, и нет. Зависит от того, что понимать под успехом. Я вошел с ней в отель, если не ошибаюсь, примерно без двадцати двенадцать. Мы перерыли все талоны и нашли шесть, выписанных в промежутке между половиной двенадцатого и без десяти двенадцать. Я опросил ребят, которые выписали эти талоны, и один из них вспомнил, что ехал в лифте вместе с блондинкой. – Он нахмурился. – Да дело в том, что я бы ему не особенно доверял.

– Это еще почему? – удивленно спросил Клэнси.

– Ну, – сказал Стэнтон, наморщив нос, – это, похоже, какой–то придурок. Любая девчонка представляется ему роскошной блондинкой. Такой, сразу видно, бабник! Наверное, только и знает, что гоняется за всеми юбками. Он не смог вспомнить, вышла она на пятом или на шестом этаже, но уверял, что точно на одном из них. Он, говорит, сразу обратил на нее внимание и надеялся, что, мол, она поднимется довольно высоко и ему удастся ее хорошенько рассмотреть. – Стэнтон с негодованием покачал головой. – Я же говорю – бабник тот еще!

– Не думаю, – задумчиво произнес Клэнси. – То есть мне наплевать, бабник он или нет, но я склонен доверять его показаниям. Ну и? Ты проверял пятый и шестой?

– А как же! Других–то зацепок не было. Горничные не смогли припомнить, приходила ли в указанное время блондинка, или нет. Но одна из них – на пятом – сказала, что в тот день были у них две посетительницы–блондинки, но, судя по ее описанию, ни одна из них не похожа на Реник – даже близко. – Он пожал плечами. – Наверное, они видят за день столько новых лиц, что даже не обращают на них внимания.

– Ты получил списки проживающих на этих двух этажах?

– Да, у портье. – Стэнтон полез во внутренний карман пиджака и достал какие–то бумажки. Он перебрал их и вынул из стопки два отпечатанных на мимеографе листа, положил их перед Клэнси, склонился и стал объяснять. – Номера, обведенные кружочком, освободились. До того, как я туда пришел во второй раз.

Клэнси взял листки и пробежал глазами по строчкам первого списка. Это были постояльцы пятого этажа. Его глаз автоматически останавливался на всех фамилиях, начинавшихся на «Р». В этом списке их было четыре: Рид X. Б., Райнхардт П. с женой, Роланд Дж. с женой и Райкинд Дж. М. с женой. Он отложил список и стал внимательно изучать список постояльцев шестого этажа. Его внимание привлек только один обладатель фамилии на «Р» – Рамгэй Н. Д. Ни один из номеров не был обведен кружком.

Клэнси поднял взгляд.

– Ты проверял этих людей – на «Р»?

– У меня не было времени, – ответил Стэнтон. – Я как раз заканчивал опрашивать портье, когда пришел тамошний сыскарь и сказал, что ты меня вызываешь. На Вест–Энд.

– Да. – Клэнси отложил второй список, некоторое время смотрел на оба листка и потом обвел две последние фамилии из списка пятого этажа. Он обратился к Капроски, перекинув ему список:

– Кап, позвони детективу в «Нью–Йоркер». Пусть он проверит этих двоих. Пусть сообщит мне все, что может, о них. Если можно, описание внешности, когда въехали – все в этом духе. И позвони с другого аппарата. Я не хочу занимать эту линию.

– Есть! – Капроски вскочил и потянулся за листками.

– Да, и скажи ему: мне не нужны их подробные биографии! Только сведения, которые можно получить сразу! – Он подумал и добавил: – Знаешь, подожди у телефона, пока он ходит и узнаёт.

– Ладно, – сказал Капроски, забрал списки и ушел. Док Фримен прокашлялся.

– У вас что–то есть, Клэнси?

– Еще не знаю. Возможно, и нет. Я просто хватаюсь за каждую соломинку. – Он сунул руку в карман, пошарил там в поисках сигарет и снова вспомнил, что выбросил пустую пачку еще днем. Док Фримен бросил ему через стол свою. Клэнси поймал ее на лету, вытащил сигарету, зажег спичку и, прикурив, бросил спичку в направлении мусорной корзины.

– Спасибо, док. – Он повернулся к Стэнтону. – Так, продолжим. Что тебе удалось выяснить у почтовой стойки?

– Прокол. Они ее не вспомнили – ни ее, ни конверты, ничего.

Клэнси вытаращил глаза.

– И это все?

– Это все.

Клэнси перегнулся через стол.

– А ты говорил с нужным клерком?

– Я нашел нужного. Это был тот самый, которого я видел, когда пришел за ней в отель в первый раз. Но это же огромный отель, – стал оправдываться Стэнтон. – Через эту стойку проходит уйма писем за день. За целый день – знаешь сколько! Я–то думаю, он даже в лица не смотрит – люди приходят, отдают ему письма, он их отдает – и все. Видит только руки.

– М–да. – Клэнси стряхнул пепел с сигареты, нахмурился и вдруг свирепо размял почти целую сигарету в пепельнице. В маленьком кабинете воцарилось молчание. Наконец Стэнтон его нарушил:

– Ну и что теперь будем делать, лейтенант? Клэнси задумчиво воззрился на него.

– Это хороший вопрос. Это очень хороший вопрос. – Он развернулся в кресле к доку Фримену. – Док, может, пойдете домой?

Док Фримен улыбнулся в ответ.

– Я не отстану от вас еще в течение часа, после чего возьму вас за шкирку и уложу в постель и, может быть, сначала сделаю инъекцию. Вы же сами не понимаете, что засыпаете на ходу.

– Голова у меня засыпает, – ехидно ответил Клэнси. Он подался вперед, схватил карандаш и стал перечитывать исписанную страничку записной книжки. Слово «выпивка», фамилия «Реник», название отеля «Нью–Йоркер», а остальное – бессмысленные узоры. Он откинулся на спинку и отбросил карандаш.

– Бог свидетель: у меня гора фактов. Слишком много, я бы даже так сказал. Но только они что–то не складываются. Они не складываются в нечто содержательное. Вот, кажется, я уже вижу свет в конце туннеля – так нет, подваливают еще новые факты, и снова все как в тумане!

– Надо поспать, – сказал док Фримен. – Вот что вам сейчас необходимо.

– И хороший ужин! – подхватил Стэнтон. – Ты когда ел в последний раз, лейтенант? – Он помолчал и добавил, стараясь придать своим словам сердобольное звучание: – Когда мы все в последний раз ели?

– Клэнси! – просительно воскликнул док Фримен. – Ну почему вы не бросите это дело? Позвоните капитану Уайзу, расскажите ему все как есть. Все. И пусть этим займется отдел убийств. А потом поедем ко мне, пропустим пару стаканчиков, и я уложу вас в постель. Вы же слишком хороший человек, чтобы гробить себя так безжалостно!

– М–да, – отозвался Клэнси, глядя на изрисованный листок записной книжки. – Я хороший человек. Я чудо света. – Он стал вертеть в пальцах карандаш. – Может быть, если бы я позвонил в отдел убийств сразу, когда Росси еще находился в больнице, мы бы продвинулись куда дальше…

Вдруг его пальцы впились в карандаш. Он гневно отшвырнул его в сторону.

– Нет! Только не когда Чалмерс впутан в это дело! Уж он бы постарался, чтобы все запуталось еще больше…

– Клэнси, послушайте меня…

– Док, вы во всем правы, но я вам говорю: нет! – Клэнси выдавил улыбку. – Дайте мне еще одну сигарету. – В тот момент, когда он закуривал, в кабинет вошел Капроски. Клэнси отбросил спичку и взглянул на детектива.

– Ну что?

– Гостиничный сыщик знает этого Райкинда. Да его все в отеле знают. Он уже сидит там полгода, а то и больше. Старик с высоченной и худющей женой. Он чем–то занимается в ООН – так считает гостиничный сыскарь. – Он нахмурился. – Роланд – тот въехал недавно. Кстати, он уже выехал.

– Когда?

– Да только что. Минут пятнадцать назад. Он с женой – оба. – Капроски взглянул на свои записи. – Кассирша его хорошо помнит. Она сказала: похож на музыканта. Или поэта. В общем, стиляга. Борода, черные очки, шляпа. Жена блондинка – невысокая, но фигуристая – так кассирша о ней выразилась. – Он снова заглянул в записную книжку. – У них было багажа шесть мест.

В глубине мозга Клэнси зародилось смутное воспоминание. Где–то он видел человека в черных очках, с бородой, в шляпе… Где? И та встреча имела какое–то отношение к этому делу. Где? В больнице? Нет… Он сощурился. Да это же описание того самого нахала, который прямо перед его носом проскочил в раскрытую дверь дома, где жила Энн Реник, когда он пришел к ней в первый раз. Он глубоко вздохнул. Но под это описание может подойти, наверное, половина обитателей всех многоэтажек Нью–Йорка. Он обратился к Капроски:

– А швейцар случаем не слышал, куда они направлялись?

– Нет, он загружал их чемоданы в багажник. И таксист ему был не знаком. Это было такси «Йеллоу» – вот и все, что он запомнил. – Капроски перегнулся через стол. – Но мы легко найдем это такси, лейтенант. По путевым листам – он же сегодня сдаст его после возвращения в гараж. Это просто.

– Да! – жестко сказал Клэнси. – Или завтра. – Он стукнул кулаком по столу. – Время! Время! Вот наша главная проблема, неужели ты не понимаешь? У нас нет времени ждать, пока все таксисты Нью–Йорка сдадут свои путевые листы. Время… – Он вздохнул, подавляя отчаяние и усталость. – Конечно, ты прав, Кап. Ладно, если мы ничего путного не узнаем еще сегодня, будем проверять гараж «Йеллоу».

Док Фримен нахмурился.

– А кто этот Роланд?

– Возможно, первая скрипка Филармонического оркестра, который спешит на поезд, отправляющийся с Пенсильванского вокзала в Филадельфию. А может, и пейзажист из Вихоукена. Едет на пленэр со своей невысокой, но фигуристой женой. Я же вам сказал: я хватаюсь за любую соломинку! – Он поднялся и потянулся за шляпой. – Ладно, пошли.

– Куда? – спросил док Фримен.

– В контору на Сентр стрит. Сейчас я думаю, на их телетайп должна поступить фотография. – Он обвел остальных взглядом. – Если конечно, у кого–нибудь нет более интересного предложения.

Все молчали.

– Так я и думал, – сказал Клэнси сухо и вышел из кабинета.

 

Глава девятая

Суббота. 22.25

Четверо мужчин поднялись по широкой лестнице городского управления полиции на Сентр стрит, то и дело да» пая дорогу сбегающим по ступенькам служащим, офицерам и журналистам. Они вошли через тяжелые двери в просторный вестибюль и осмотрелись. Вокруг сновало множество людей. Клэнси сразу узнал знакомого репортера: тот стоял у стенда пресс–информации и что–то писал в своей записной книжке. Дежурный заметил Клэнси и подозвал к себе.

– Привет, лейтенант! Хотите увидеться с капитаном Уайзом?

Клэнси подошел к стойке и удивленно спросил:

– Капитан Уайз? А он что здесь делает? Он же должен лежать дома в постели…

Полицейский пожал плечами.

– Не знаю. Он недавно пришел. Сидит в кабинете инспектора Клейтона.

– Да, пожалуй, мне надо с ним повидаться, – сказал Клэнси без всякого энтузиазма. Он повернулся к своим коллегам. – Кап, иди в телетайпную и жди фотографию. Принеси ее мне в кабинет инспектора Клейтона.

– А когда она поступит, лейтенант?

Клэнси бросил на него свирепый взгляд. Вся усталость, разочарование и отчаяние, скопившиеся за весь этот долгий день, внезапно закипели у него в душе, и он взорвался.

– Поступит не позже, чем поступит! Когда же ты, черт тебя побери, научишься выполнять то, что тебе говорят, не задавая тысячу идиотских вопросов?!

Капроски вытаращил глаза, в них блеснула обида.

– Я же просто спрашиваю, лейтенант… Клэнси провел ладонью по глазам.

– Извини, Кап. Я не имею права так с тобой разговаривать. Ни с тобой, ни с кем другим. Бог свидетель: ты по этому делу работаешь не меньше моего и, может быть, лучше меня. Прости меня. Я малость не в себе. Извини, Кап.

Угрюмое лицо Капроски разгладилось.

– Ладно, лейтенант, забыли. Ты просто устал, вот и все.

Клэнси взглянул в его большое добродушное лицо.

– А ты–то как? Ты же сам на ногах целый день. Или и того больше.

– А что я? Я же здоровенный поляк! – Капроски усмехнулся. – Ну, я пошел в телетайпную – ждать фотографию.

Расправив свои широченные плечи, он зашагал по вестибюлю.

Док Фримен с любопытством посмотрел на лейтенанта.

– Забавный вы человек, Клэнси.

– Большой юморист, – согласился Клэнси.

– Я не Капроски имею в виду. Я хочу спросить: зачем вам понадобился капитан Уайз? – Док Фримен недоуменно покачал головой. – Неужели вам недостаточно за этот день беготни? Ведь если он пришел к инспектору Клейтону, вас ждут там только неприятности. Почему бы не попросить Капроски принести эту фотографию в тот маленький итальянский ресторанчик на углу? По крайней мере, мы бы смогли перекусить – в ожидании.

– Ну да! – поспешил согласиться Стэнтон. – Это отличная идея, лейтенант!

– Ладно, вы оба идите, а я не голоден. Мне и впрямь надо повидать капитана.

– Зачем? – не отставал док Фримен. – Вы можете объяснить?

Клэнси смерил взглядом упитанную фигуру дока Фримена.

– Док, мне очень приятно, что вы обо мне так заботитесь, но если вы и в самом деле хотите оказать мне услугу – отправляйтесь домой. Не надо меня водить за ручку. Идите домой. Отстаньте от меня. Уходите!

– Псих, – пробормотал док Фримен. Он обернулся к Стэнтону. – Ладно, Стэнтон. Пойдем поедим. Вы же слышали, что сказал лейтенант.

Стэнтон замялся и печально покачал головой.

– Вы, док, идите. Я остаюсь с лейтенантом.

– О Боже! – раздраженно проговорил док Фримен. – Как же это трогательно! Ладно, Клэнси. Идите к своему капитану Уайзу. Кладите свою голову на плаху. Мы вас тут подождем.

Осунувшееся лицо Клэнси осветила слабая улыбка.

– Около кабинета инспектора есть стулья. Посидите там.

– Замечательная мысль! – сказал док Фримен довольно. – Когда вы закончите свой доклад, я, пожалуй, войду и изложу все сам. По крайней мере после этого вас отправят домой спать.

Стэнтон издал недовольный возглас. Док Фримен взглянул на него.

– Успокойтесь! Никому я ничего не скажу. Если бы у меня было больше ума, я бы сказал. Но если бы ума у меня было больше, я бы тут не стоял! – Он обратился к Клэнси. – Ну, и чего вы ждете? Я умираю с голоду, но я точно знаю, что мы не поедим, пока вы не переговорите с капитаном.

– Я иду, – с усмешкой сказал Клэнси и двинулся по коридору.

Доктор и Стэнтон пошли за ним. Он свернул за угол и подошел к двери инспектора Клейтона. Замерев на мгновение и обреченно передернув плечами, он нажал на дверную ручку. Дверь распахнулась, он вошел и закрыл за собой дверь.

Капитан Уайз и инспектор Клейтон с удивлением воззрились на вошедшего. Они сидели друг против друга за столом инспектора. При виде изможденного лица лейтенанта они оба как по команде откинулись на спинки кресел и замерли. Капитан Уайз тяжело развернулся. Когда он заговорил, в его голосе звучала нескрываемая любовь к подчиненному, но также проскальзывали и необычные нервные нотки.

– Клэнси, что ты здесь делаешь в столь поздний час? Ты пришел на исповедь?

– Я пришел присесть хоть на пять минут, – отозвался Клэнси и подтвердил свои слова, плюхнувшись на зачехленный стул у стены. Он кивнул в знак приветствия инспектору, который едва заметно кивнул в ответ, молча наблюдая за происходящим. Инспектор Клейтон давно уже понял, что самый эффективный способ ладить с хорошими и надежными подчиненными – это не вмешиваться в их дела.

Клэнси подавил зевоту.

– Я жду, когда на телетайп поступит одна фотография. Я узнал, что вы здесь… – Полуприкрыв веки, он взглянул на инспектора и перевел взгляд обратно на седого капитана. – Лучше бы спросить: а что ты здесь делаешь? Ты же болен и должен лежать в постели.

– Болен? В постели? Когда взбесившийся ирландец сорвался с цепи на 52–м участке? – Капитан Уайз попытался придать своим словам юмористический смысл, но в его глазах затаилась тревога. Инспектор молчал. Капитан Уайз вытащил из кармана трубку, сунул ее в рот и стал нервно жевать кончик. – У тебя, Клэнси, вид живого мертвеца. А ведь болен–то, кажется, я. Ну, как дела?

Клэнси закрыл глаза.

– Все ужасно.

Капитан Уайз, похоже, напрягся еще больше. Инспектор Клейтон вмешался в разговор:

– Что ты намерен делать, Клэнси?

– Уходить в отставку, – мягко ответил Клэнси, открыл глаза и поверх седой головы капитана, поверх изборожденного морщинами лица инспектора Клейтона уставился в пустую стену. – Уйду в отставку, поселюсь на берегу горного ручейка, куплю себе хижинку с окнами, увитыми розочками…

– Хватит болтать! – рявкнул Сэм Уайз и тут же виновато добавил: – Ладно, Клэнси, можешь плюнуть мне в рожу. Валяй, плюнь мне в рожу. Но поверь: я сделал все, что мог…

– Плюнуть тебе в… – Клэнси оторвал глаза от видения, которое он только что – к своему собственному удивлению – вызвал на пустой стене кабинета инспектора. Он выпрямился и очнулся. – Почему я должен плевать тебе в рожу?

– Я сделал все, что в моих силах, – тихо повторил капитан. Он взглянул на инспектора, точно ища подтверждения своих слов у начальника. – Поверь мне. Вот можешь спросить у инспектора. Но я же всего–навсего капитан, ты должен понять. Я же не председатель комиссии по уголовным делам.

– Благодарение Господу! – пробормотал Клэнси и усмехнулся, избегая взгляда инспектора. – Нет, неправда. Хотел бы я, чтобы ты был председателем комиссии, Сэм. Ну давай, выкладывай.

Капитан Уайз глубоко вздохнул и заговорил, не глядя лейтенанту в глаза.

– Чалмерс еще с тобой не говорил?

Интересно! Клэнси перевел взгляд с одного на другого.

– Чалмерс? Нет…

– Когда ты вышел из участка?

– Минут двадцать назад. Может, чуть раньше. Движение сейчас сам знаешь какое. А что?

– Ну, значит, вы с ним разминулись, – сказал капитан Уайз. – Он взглянул на утомленного лейтенанта с нескрываемым сочувствием. – У него… ордер…

Клэнси вскочил. В его злых глазах сгустились грозовые тучи.

– Ордер? На что?

– О личной неприкосновенности. Для Джонни Росси. – Капитан Уайз спокойно смотрел в полыхающие гневом глаза Клэнси. – Где ты его прячешь, Клэнси?

– Я же просил тебя дать мне двадцать четыре часа! – укоризненно проговорил Клэнси. – Я думал, ты мне друг.

– Я тебе друг, – тихо сказал капитан Уайз. – Ты устал. Ты уже плохо соображаешь. Я же сказал: я сделал все, что было в моих силах. Но я же всего только капитан. – Он пожал плечами. – А ты мне ни словом не обмолвился, что происходит. Ты за целый день мне ни разу не позвонил. Ты же мог бы мне хотя бы домой звякнуть… Ты же не обеспечил меня боеприпасами!

– Боеприпасами? – улыбнулся Клэнси холодно. – Да у меня нет никаких боеприпасов. – Он сверлил глазами коренастую фигуру капитана. Сэм Уайз опустил глаза. Внезапно в голове у Клэнси зародилось сомнение. – Что еще, Сэм? Выкладывай!

Капитан сглотнул.

– Он сказал, что собирается предъявить обвинение, Клэнси. Злоупотребление служебным положением, вмешательство в дела правосудия… После того как он получил на руки этот ордер, он просто рвал и метал…

– Смех да и только! – презрительно сказал Клэнси. – Если бы не этот Чалмерс, дело приняло бы совсем иной оборот. – Он безнадежно покачал головой. – Ну ладно, теперь–то, думаю, об этом поздно сожалеть.

– Эх, Клэнси, Клэнси! – Капитан Уайз подался вперед и заговорил проникновенно: – Ну почему бы не посадить его в лужу? Ну скажи нам, где ты прячешь этого гангстера – и почему? Расскажи нам все, что тебе удалось раскопать. Мы бросим на это дело всех свободных людей. – Он устремил взгляд на инспектора, и тот, соглашаясь, кивнул.

Клэнси обвел обоих взглядом.

– Я нарыл столько, что рассказывать пришлось бы всю ночь. Но только ничего не склеивается.

– А ты еще раз попробуй склеить! – просительно сказал капитан Уайз. – Должно склеиться! Почему ты нам не доверяешь, Клэнси? Это единственный способ для тебя спасти свою голову.

– Пожалуй, мне придется вам все рассказать, – сказал Клэнси с улыбкой. – Да только это все равно не спасет мою голову.

– Это мы еще посмотрим. Ну, начни–ка с… ну хотя бы с этой фотографии, которую ты ждешь на телетайпе. Чья это фотография?

– Это? – произнес Клэнси безрадостно. – Да это ерунда. Это обычная идентификация личности, которую мы уже, похоже, идентифицировали. Очередная соломинка, за которую я ухватился.

В дверь постучали. Стэнтон без приглашения просунул голову.

– Чалмерс! – тихо сказал он. – Он идет сюда, лейтенант.

Он не закончил фразы и отскочил в сторону. В дверном проеме выросла щеголеватая фигура помощника окружного прокурора. Он обвел присутствующих взглядом, и довольная улыбка заиграла на тонких губах. Он захлопнул дверь перед носом Стэнтона и повернулся к присутствующим.

– Ну вот, джентльмены… – начал он ласково.

– Садитесь, – устало пригласил его Клэнси и указал пальцем на соседний стул.

– Я постою, если не возражаете, – заявил Чалмерс, намеренно повторяя слова Клэнси, сказанные им вчера, и делая это с нескрываемым ехидством. Он полез в карман и вытащил официальный документ. Его бледно–голубые глаза сверкали холодом. – Неужели вы и впрямь думали, лейтенант, что вам удастся бегать от меня до бесконечности?

Клэнси не удосужился ответить. Он смотрел на бумагу в руках у Чалмерса.

– Это для меня?

На тонких губах застыла все та же улыбка.

– Да, лейтенант. Для вас. Это ордер…

– Я знаю, что там, – отрезал Клэнси. – Считайте, что я его получил.

Он протянул руку, выхватил бумагу из пальцев Чалмерса и сунул себе в карман, не глядя. Холодная улыбка на губах Чалмерса увяла.

– Ну и? Лейтенант!

– Ну и – что?

Чалмерс сделал глубокий вздох.

– Вы намерены подчиниться этому ордеру или нет?

– Конечно, намерен, – сказал Клэнси. – Но в данный момент я отдыхаю. У меня был долгий напряженный день. Я устал. Почему бы вам не сесть, мистер Чалмерс?

Чалмерс бросил на него злобный взгляд.

– Вот что я вам скажу, лейтенант. Вы и так уже в большой беде и вам не следует затягивать…

– Я ничего не затягиваю… – сказал Клэнси. – Я просто устал. Поверьте мне. – Он широко зевнул как бы в подтверждение своих слов и мельком взглянул на часы. – В любом случае, мне кажется, сейчас это уже не важно…

В дверь снова постучали. Показалась голова Капроски.

– Пришла фотография, лейтенант. – Он помахал бумажками, понимая, что прерывает какое–то важное совещание. – Тут и сопроводиловка.

– Спасибо, – сказал Клэнси и взял у него листы. Капроски взглянул на присутствующих и закрыл дверь.

Чалмерс озабоченно поглядел в бумаги.

– Что это?

– Скоро узнаете, – ответил Клэнси. Он пробежал глазами текст, сопровождающий фотографию:

«В доме Реников никого нет. Вот единственная фотография, которую нам удалось раздобыть у соседей. Этот снимок сделан в день их свадьбы. Завтра постараемся достать ее более крупный портрет. Мы продолжаем розыски и сообщим, как только что–то будет. Мартин».

Клэнси пожал плечами, сунул тонкий листок бумаги в карман и обратил все свое внимание на фотографию. На ней была изображена просторная комната. За большим накрытым столом, уставленным вазами с цветами, сидели люди с оживленными лицами. На переднем плане стоял кто–то с бокалом в руках – бокал, как можно предположить, был наполнен шампанским, – устремив дурашливое пьяное лицо прямо в объектив. Из бокала, похоже, содержимое должно было вот–вот вылиться. Знакомая картина, подумал Клэнси мрачно, и перевел взгляд на людей, сидящих во главе стола.

На какое–то мгновение он даже не понял, что это такое. Потом вспомнил, крепче сжал лист бумаги и пристальнее всмотрелся в изображение. Он вглядывался в маленькие лица сидящих за столом людей, весело смеющихся в фотоаппарат, и вдруг мозг его заработал. Здорово, подумал он, вот здорово! Усталость, казалось, спадала, точно шелуха, по мере того как фотография все отчетливее отпечатывалась в его сознании. Один за другим все события дня всплывали в его воспаленной памяти, начиная вставать на свои места, подобно хорошо смазанным частям сейфового замка, который наконец–то начинает отпираться после верно найденной комбинации цифр. Одно за другим перед его мысленным взором пролетали события, каждое из которых теперь предстало в совсем ином свете, – все они выстроились в тесно спаянную цепочку, наконец–то обретшую единство и смысл.

– Клэнси! – Капитан Уайз даже привстал. – Что там?

Он не ответил. Его взгляд был прикован к полученному с помощью радиосигналов изображению, которое он уже и не видел. Перед его взором возникло другое видение: изрешеченный картечью труп в холодном складском помещении захудалой больницы, счастливая женщина, красящая ноготки и предлагающая ему выпить, гангстер с тяжелым лицом в дорогом костюме и пятнадцатидолларовом галстуке, угрожающий молодому перепуганному хирургу, веселый лифтер–бабник и глазастая кассирша в отеле – и наконец обнаженное тело молодой женщины со следами пыток, распростертое на окровавленной кровати, привязанное к ножкам клейкой лентой. Он поднял взгляд. Глаза его сверкали от возбуждения.

– Капроски! Стэнтон!

Оба мгновенно ворвались в кабинет, точно опасаясь, что Чалмерс предпринял попытку применить к их лейтенанту физическую силу. Они опешили при виде представшей их взорам немой сцены: капитан Уайз замер в кресле, сжимая в руке незажженную трубку, инспектор Клейтон невозмутимо восседал за своим столом, устремив немигающий взгляд на присутствующих, Чалмерс, разинув рот, возвышался над остальными с недоумевающим взглядом и наконец Клэнси, сидящий в кресле, чуть подавшись вперед и всматривающийся в картинку.

– Да? Что случилось, лейтенант?

Клэнси поднял на них глаза. Немая сцена ожила. Он посмотрел на часы, на сей раз сосредоточив взгляд на стрелках.

– Стэнтон – быстро в аэропорт! «Юнайтед эрлайнз», рейс 825 из «Айдлуайлда» на Лос–Анджелес. Отправляется в пять минут первого ночи – у Пита Росси на этот рейс куплен билет…

– Точно! – отозвался Стэнтон. Он бросился было к двери, но остановился.

– Да–да! – сухо заметил Клэнси. – Лучше бы тебе точно знать, за чем тебя посылают. Багаж! Пусть он сдаст багаж. Как только сумки окажутся на багажном конвейере, беги вниз в багажное отделение, хватай сумки и открой…

– Что искать, лейтенант?

– Дробовик, – тихо сказал Клэнси. – Он его наверняка разобрал, чтобы дробовик поместился в сумку. Но только не трогай! Там могут быть пальчики, хотя я в этом сомневаюсь, наверняка он все стер!

– Мне арестовать Росси? Клэнси вытаращил глаза.

– Этот дробовик – орудие убийства. Как ты сам думаешь?

– Я думаю, мне надо его арестовать.

– Я тоже так думаю, – бросил Клэнси. – Двигай.

– Так это он? – спросил пораженный Капроски. – Он грохнул собственного брата?

– Он был сообщником убийцы, – мрачно сказал Клэнси и огляделся. – А где док Фримен?

– Ему, должно быть, надоело ждать, – сказал Капроски. – Он встал и куда–то ушел.

Чалмерс наблюдал эту сцену с каменным лицом. Теперь он вмешался.

– Орудие убийства? Кого убили? Что это все значит, лейтенант?

– Тихо! – сказал Клэнси. Он привстал, но сел снова. По всему было видно, что он что–то лихорадочно обдумывает. – Кап! Дай–ка мне расписание теплоходов на сегодня.

Память работала, как часы. Он схватил обрывок газеты из рук здоровяка–детектива и, пробежав глазами список отправлений, ткнул пальцем в нужную строчку.

– Кап! Ты же не проверял сухогрузы, а?

– Ты ничего не говорил про сухогрузы.

– Потому что я был дурак набитый, – сказал Клэнси. – Они ведь тоже берут на борт пассажиров. – Он довольно кивнул, увидев, что последний элемент этого ребуса встал на свое место. – Если бы я не был таким дураком, мне бы и эта фотография не понадобилась бы. Тут и так все ясно, как день. – Он сложил обрывок газеты и затолкал себе в карман.

– Инспектор, мне нужна машина и группа захвата. Инспектор Клейтон кивнул и, не задавая вопросов, потянулся к телефону. Но потом остановился.

– Сколько людей, лейтенант? Клэнси стал считать.

– Троих хватит – плюс я и Капроски. В штатском. С табельным оружием.

– Плюс я, – вмешался капитан Уайз. Он решительным жестом отмел возможные возражения. – Я себя прекрасно чувствую. Может, это то самое лекарство, которое мне сейчас необходимо, а не куриный бульон.

Чалмерс вышел из оцепенения. Ситуация ускользала из–под его контроля, и ему это не нравилось.

– А теперь послушайте меня, лейтенант! Вы с места не сдвинетесь, пока не…

– Сидите тихо! – грубо оборвал его Клэнси. – Если хотите ехать с нами, пожалуйста, только не шумите! – Он обратился к инспектору: – И мне нужно оружие, инспектор.

Инспектор Клейтон тихо отдавал по телефону распоряжения. Он положил трубку, открыл ящик письменного стола и достал автоматический пистолет в кобуре. Клэнси вытащил пистолет из кобуры, проверил его и сунул в карман пиджака.

– Только не забудь, где ты его взял, – сказал инспектор. – Итак, я вызвал две машины. Они будут у входа через минуту. – Он поглядел на лейтенанта. – Куда ты направляешься?

– Причал 16–А. Норт–Ривер.

Капитан Уайз вскочил на ноги. Чалмерс открыл было рот, чтобы что–то сказать, но, поймав свирепый взгляд Клэнси, передумал. Капитан Уайз не смог подавить улыбки.

– Ну, идем, – сказал он и подмигнул. – Надеюсь, что не проколемся.

– Типун тебе на язык, Сэм, – сказал Клэнси. – Даже и думать так не смей!

Суббота. 23.30

Причал 16–А на Норт–Ривер нависал из каменного мрака Вест стрит над черной маслянистой водой Гудзона неподалеку от Двадцать пятой улицы. С эстакады со стороны Тридцать четвертой улицы к причалу съехали две машины, притормозили и осторожно прошмыгнули между огромными трейлерами, припаркованными на ночь у грузовых складов. Обе машины друг за другом проехали мимо темной вереницы грузовиков и остановились у низкой ограды причала 17. Погасли фары, и из машин вышло несколько человек.

На сухогрузе «Ольборг» заканчивались погрузка и последние приготовления к отплытию. Палубные лебедки двенадцатитысячетонного «торговца» уже опускали тяжелые крышки люков. Свет огромных прожекторов, стоящих по краям длинного склада, освещал место погрузки: грузчики суетились, выполняя указания бригадира, обращавшегося к ним через мегафон с моста над площадкой. Иллюминаторы были освещены – верный признак кипящей внутри жизни.

Клэнси повел свою группу в тень соседнего складского пакгауза, тянущегося от причала 17.

– Мы ловим двойного убийцу, – тихо объяснил он. Чалмерс издал сдавленный вздох, но Клэнси продолжал, не обращая внимания: – Он безусловно вооружен, поэтому не будем рисковать. Самое главное – не дать ему уйти. Стоит ему оказаться в десяти милях от берега на этом «торговце», и считайте, он от нас ускользнул. Сэм, ты с двумя людьми прикрой вход на причал. Капроски, мы с тобой и с… – Он вопросительно посмотрел на третьего полицейского в штатском.

– Уилкен, сэр.

– …и с Уилкеном пойдем внутрь. Если пассажиры уже прошли таможенный досмотр и поднялись на борт, мы попробуем взять его прямо в каюте. Но надеюсь, что он еще не успел оказаться на борту. Мне вовсе не улыбается устраивать международный скандал. Если они еще находятся на причале, там мы его и возьмем. И запомните: он вооружен.

– Этот парень, за кем мы охотимся, – сказал капитан Уайз. – Как он выглядит?

– Среднего роста, коренастый, имеет вид стиляги, – сказал Клэнси. – Скорее всего на нем будет его маскарадный костюм. Борода – накладная – и черные очки.

– Кто этот человек? – спросил Чалмерс. Клэнси пропустил вопрос мимо ушей.

– Возможно, его будет сопровождать невысокая блондинка. – Он стал озираться. – Но мы теряем время. Пошли!

Чалмерс крепко сжал зубы, явив собой яркое воплощение отважного помощника окружного прокурора в борьбе с преступным миром.

– Я не понимаю, что здесь происходит лейтенант, но не пытайтесь улизнуть от меня. Я иду с вами.

Клэнси бросил на него равнодушный взгляд.

– Ну и славно. Если начнется пальба, пригнитесь. – Он повернулся к остальным. – Кап, Уилкен и я – мы идем первыми. Вы за нами. Не надо только держаться кучей. Если что–то произойдет внутри, не оставляйте вход без прикрытия. Нам надо запереть его в пакгаузе, даже если на корабле поднимется кутерьма.

Капитан Уайз кивнул. Клэнси повернулся и спокойно пошел по причалу в сопровождении Капроски и Уилкена. Чалмерс бросился следом. Громада сухогруза темнела перед ними в свете прожекторов. Отчетливо были видны только цифры и белые полоски термометра. До них долетали обрывки голосов с палубы, заглушаемые ревом проносящихся по эстакаде автомобилей. Они дошли до угла пакгауза причала 16–А. Здесь ночная тьма казалась еще гуще из–за резкой смены освещения. Клэнси остановился, выглянул из–за угла и направился к входу на причал. Огромные двери безмолвного пакгауза были распахнуты настолько широко, что в них мог въехать автомобиль. Он незамеченным проскользнул на территорию причала. За ним остальные.

Внутри пакгауз был освещен только маленькими лампочками, подвешенными с большими промежутками под сводчатым металлическим потолком. Служебные помещения у дальней стены не были освещены. Между рядами выстроившихся вдоль стен низкого длинного строения контейнеров с грузом, ожидающих отправки, темнели узкие проемы. Вокруг не было ни души. Стояла мертвая тишина. Клэнси удивленно поднял брови. У боковой стены он увидел стойки таможенного контроля. Пакгауз, похоже, обезлюдел. Он быстрым шагом направился вперед. За ним шли его сопровождающие. Их шаги эхом отдавались во всех углах пустого здания.

Клэнси приблизился к горе тюков, загородивших обзор, и увидел свет прожектора, освещавшего сходни, нижний конец которых был укреплен на полу пакгауза. У сходней, облокотившись на стойку, стоял морской офицер и перечитывал список пассажиров. Он поднял глаза на подошедших и машинально ткнул пальцем в столбец фамилий.

– Чем могу вам помочь?

Акцент выдал в нем иностранца. Клэнси спросил:

– Скажите, таможенники уже ушли? Офицер кивнул.

– Да, сэр. Весь багаж уже на борту, а наша декларация проштемпелевана. – Он произнес это слово: «проштэмпелевена». – А они вам нужны для какой–то определенной цели?

– Нет. – Клэнси достал из кармана бумажник и, раскрыв его, продемонстрировал офицеру удостоверение полицейского. – Боюсь, мне придется просить вашего разрешения подняться на борт.

Офицер нахмурился.

– Мне надо поговорить с капитаном, вы же понимаете. Вы не могли бы сообщить мне цель вашего посещения?

– Разумеется, – ответил Клэнси, засовывая бумажник обратно в карман. – У вас на борту есть пассажир, некий мистер Роланд…

– Роланд? – переспросил удивленно офицер, но уже с некоторым облегчением. – Видимо, произошла ошибка. У нас на борту находятся только шесть пассажиров и среди них нет мистера…

Клэнси чертыхнулся про себя. Господи, ну как же он сразу не подумал!

– А как насчет Реника?

Офицер пожал плечами, кивнул и взял список.

– Да, у нас есть мистер и миссис Реник. Но пока что только миссис Реник находится в пассажирской каюте. Она уже прошла таможенный досмотр. Мистер Реник еще не появлялся… – Он бросил тревожный взгляд на часы. – Надеюсь, он скоро будет. Мы отплываем через сорок минут.

Клэнси резко развернулся.

– Уилкен, оставайся здесь на сходнях. Кап, ты идешь со мной.

Он зашагал в глубину темного пакгауза, сразу забыв о недоумевающем офицере. Чалмерс догнал обоих и схватил Клэнси за рукав.

– Что все это значит, лейтенант? Что это еще за Реник?

– Тихо! – Клэнси собрался еще что–то сказать, но вдруг остановился, как вкопанный. К раскрытым воротам пакгауза подъехало такси, из которого показалась коренастая фигура. Невзирая на теплый вечер, человек был в дождевике с поднятым воротником и в широкополой шляпе, низко надвинутой на лицо. Он склонился к окну водителя, расплатился и быстро зашагал по пустынному пакгаузу, громко цокая каблуками по бетонному полу. Такси развернулось, осветив пакгауз лучами фар, и уехало. Клэнси метнулся в тень громоздящихся тюков и увлек за собой остальных. Он бросил взгляд в направлении входа в пакгауз. За спиной спешащего к ним пассажира такси уже вырос капитан Уайз со своими помощниками. Они блокировали вход.

– Это он. Приготовься, Кап!

Клэнси ждал, затаив дыхание, то и дело поглядывая на дальний край горы тюков. Сердце лихорадочно стучало. За спиной он слышал приглушенное дыхание своих коллег. Ну что, удача улыбнулась на этот раз? «А вдруг нет?» – подумал он и быстро отогнал эту мысль, не спуская глаз с приближающейся фигуры.

Его жертва оказалась в конусе света, отбрасываемого одной из лампочек под потолком. На долю секунды под широкополой шляпой показалось наполовину скрытое шарфом лицо. Он разглядел бороду лопатой и сверкнувшие два черных кружка очков. Коренастый выскользнул из светового конуса и снова погрузился в темень.

Он поравнялся с горой тюков, еще не разглядев их во тьме, потому что его глаза за темными очками были устремлены на освещенные сходни вдали и мужчин, стоящих около них. Клэнси терпеливо ждал, весь подобравшись, а потом, когда фигура в дождевике поравнялась с его укрытием, резко выпрыгнул, загородив человеку дорогу. Коренастый остановился. Наступила секундная пауза, после чего он с хриплым восклицанием отступил на шаг и полез в карман. Капроски мертвой хваткой стиснул его руку. Человек стал яростно вырываться. Со стороны входа в пакгауз послышался топот ног. Капитан Уайз с полицейским устремились на помощь. Со стороны сухогруза к ним бежали Уилкен и морской офицер. Человек в дождевике внезапно прекратил сопротивление и уткнул побледневшее лицо в шарф.

– Что это значит? – прозвучал приглушенный голос. – Что вам надо?

– Ну вот и все, – спокойно сказал Клэнси. – Вы арестованы, мистер Реник. По обвинению в двух убийствах.

Человек в объятиях Капроски, казалось, сразу обмяк. Чалмерс потерял терпение. Он протолкался вперед.

– Что все это значит, Клэнси? – спросил он. – Кто этот человек?

Клэнси взглянул на него и сразу почувствовал, как нахлынула страшная усталость, скопившаяся за эти два дня.

Теперь, когда дело подошло к своему финалу, мощный внутренний импульс, подгонявший его в последние часы, похоже, угас. Он молча смотрел на Чалмерса.

– Этот? – произнес он наконец. – Вам же не терпелось заполучить его и взять под свою защиту. Это Джонни Росси…

 

Глава десятая

Понедельник. 11.30

Лейтенант Клэнси, чисто выбритый и отдохнувший, стремительно вошел через вращающиеся двери 52–го участка, держа под мышкой толстый конверт. Он радушно улыбнулся дежурному сержанту, который взглянул на вошедшего довольно озабоченно.

– Доброе утро, сержант. Что–нибудь случилось?

– Доброе утро, лейтенант. – Сержант перегнулся через стол и сказал заговорщицким тоном: – В вашем кабинете вас ждет капитан Уайз. Он уже с полчаса как там…

– Знаю, – весело отозвался Клэнси. – Он один?

– С ним док Фримен, – ответил сержант, довольный, что новость не вызвала у лейтенанта особого беспокойства.

– Ну и славно, – усмехнулся Клэнси. – Пошли ко мне Стэнтона и Капроски. Пусть захватят свои рапорты. Нам надо немного поработать.

Он зашагал по коридору, беззвучно насвистывая мелодию в такт своим шагам. Он вошел в кабинет, запустил шляпу на шкаф, сел за стол и вежливо кивнул ожидающим его посетителям.

– Доброе утро, джентльмены.

– Где ты пропадал? – спокойно поинтересовался капитан Уайз. – Ты же сказал: в одиннадцать.

– Меня задержали, и я не мог ничего поделать, – беззаботно ответил Клэнси. – Мне надо было сгонять на Сентр стрит и получить там телетайп из Лос–Анджелеса, потом я заехал в казенный дом и потолковал там с братишками Росси. Между прочим, они не будут просить выхода под залог…

– Это еще почему? – нахмурился капитан Уайз.

– А они уже и так оба покойники, и знают это. А пока они сидят у нас, очень может быть – а это очень хлипкое «может быть», и они это тоже понимают, – у них есть какой–никакой шанс. А с синдикатом им ловить нечего. Это им тоже известно. Так что они сегодня изъявили готовность к сотрудничеству с правоохранительными органами. Кроме того, я там столкнулся с Чалмерсом и с ним мы тоже побеседовали. Он спросил… – В комнату вошли Капроски и Стэнтон, и Клэнси замолчал. – Здорово, ребята! Берите стулья, садитесь. – Он подождал, пока они сели, и продолжал: – Так вот я и говорю, Чалмерс попросил меня, чтобы мы в своих рапортах изложили все факты, которые позволили бы им предъявить братьям Росси обвинение по первой степени, однако при этом не выставляя мистера Чалмерса в слишком неприглядном виде. Мистер Чалмерс, должен особо отметить, был сегодня сама любезность – сладкий, как патока. Однако я ему объяснил, что окончательный рапорт со всеми формулировками зависит от вас, капитан. – Он взглянул на своего начальника. – Зависит от того, каким бы вы хотели видеть этот рапорт. Мы все собрались и можем начинать.

– Вы только послушайте его! – Капитан Уайз обвел присутствующих несчастным взглядом, точно прося защиты. – Каким бы я хотел видеть рапорт?

– Лихо! – сказал док Фримен, печально качая головой. – Так бы я охарактеризовал поведение лейтенанта Клэнси. Не говоря уж о том, что его можно было назвать «наглым». Я целый вечер таскаюсь за ним как собачонка – и стоило мне только на две минутки сбегать в туалет, как…

– Да! – Капитан Уайз устремил взгляд на Клэнси. – Какой еще рапорт? Я ведь даже не знаю, что произошло. Ты же сбежал сразу после ареста в порту… – Он поднял свою большую ладонь. – Знаю, знаю, что ты скажешь. Ты устал. Конечно, я знаю, что на причале мы взяли Джонни Росси. Конечно, я знаю, что Пит Росси спрятал разобранный дробовик в сумке, и его взяли в аэропорту. И конечно, я не сомневаюсь, что они убили супругов Реник – ты наконец–то соизволил сообщить нам, где найти их тела. Но как я могу кому–то что–то объяснить, если и сам толком не знаю, что вообще этому предшествовало?

Клэнси усмехнулся.

– Тебя я могу простить, Сэм. Но не дока. Он был в курсе всего с самого начала. Он–то должен был понять, что происходит.

– Кто? Я? – презрительно фыркнул док Фримен. – Вы ведь сами до всего додумались не сразу, а ведь вы детектив, а не я. Я врач. И у меня, кстати, полно работы сегодня. Так что давайте начнем.

– Верно, – согласился капитан Уайз. – Уже скоро обед. Начнем, пожалуй.

– Кстати, это тоже меня задержало, – сказал Клэнси рассеянно. – По дороге сюда я зашел в кафешку перекусить… – Он увидел, что лица капитана и доктора помрачнели. – Ладно. Я вам все изложу. С самого начала. Док может подтвердить известные ему факты, а Капроски и Стэнтон изложили все в своих рапортах. Потом я сведу все вместе и позднее передам тебе полный отчет, Сэм… капитан.

– Хватит болтать, – сказал Сэм Уайз сердито. – Скажи что–нибудь путное.

Клэнси не спеша достал сигарету, сунул в рот, закурил. Потом бросил спичку в пепельницу, взял карандаш и начал вертеть его в пальцах.

– Итак, рассказываю. Начнем с Лос–Анджелеса, с братьев Росси… Итак, братья Росси доили потихоньку синдикат и заначивали деньги в разных странах, откладывая себе на черный день – на тот день, когда закон–таки настигнет эту прибыльную организацию. Или на тот день, когда им придется отойти от дел, что особого восторга и синдикате не вызвало бы. А может, они просто не могли смотреть спокойно на эту зеленую реку, текущую сквозь их пальцы. И у них зачесались руки. Не знаю. В любом случае они тайком гребли под себя. Судя по тому, что мне вчера рассказал Порки Фрэнк, они этим промышляли уже довольно давно. Ну и как оно обычно бывает, в бухгалтерию синдиката в конце концов поступила информация. Бухгалтеры заинтересовались тем, что теория вероятностей внезапно дала сбой в Калифорнии: поступления оттуда вдруг стали куда меньше, чем рассчитали их математические гении. И они устроили тотальную проверку. И вот в одно прекрасное утро братья Росси просыпаются и видят, что над ними вдруг сгустились тучи и сверкает молния.

– Ты давай говори попроще, – сердито вставил капитан Уайз, – а не разливайся соловьем.

Клэнси довольно усмехнулся.

– А в это самое время в салон красоты отеля «Дрейк» – там жил Джонни Росси – устроилась новая маникюрша, и вот однажды утром он вызывает ее в свои апартаменты. Она делает ему маникюр и в процессе выстригания заусениц полушутливо замечает, что он – вылитый ее муж!

Все внимательно слушали.

– Который и был изображен на фотографии, полученной по телетайпу? – заметил капитан Уайз.

– Именно! Я вдруг вижу перед собой лицо человека, с которым лично встречался в отеле «Фарнсуорт». – Клэнси уже не улыбался. – Конечно, я должен был сразу обо всем догадаться и без этой фотографии, но – не догадался. Итак, у Джонни Росси возникает потрясающая идея. Он садится обмозговать это дело со своим старшим братом Питом и говорит ему примерно следующее: «Вот решение нашей проблемы. Нам теперь надо сделать так, чтобы всю недостачу свалить на меня и после этого убрать меня со сцены. С тебя снимут подозрения. А когда все уляжется, я уже буду в Европе с нашими денежками». Но человеком, которого надо было убрать со сцены, оказался, конечно, Альберт Реник, невинный торговец подержанными автомобилями, муж нашей маникюрши.

А он вскоре опять вызывает к себе маникюршу, и пока девочка приводит в порядок его пальцы, он ей говорит: «Знаешь, я хочу познакомиться с твоим мужем. Может, я сумею ему чем–нибудь помочь…».

Стэнтон не удержался.

– Неужели она оказалась такой дурой, что поверила, будто бандюга Росси раздает премии направо и налево?

– Я не сказал, что она была дурой, – возразил Клэнси. – Давай скажем так: она была неопытна. Во всяком случае, она посчитала, что ничего опасного нет в том, если она представит своего мужа важному джентльмену, живущему в дорогих апартаментах отеля «Дрейк», который готов сорить деньгами. И вот, когда Росси остался с мистером Реником наедине, он сделал ему простое предложение: либо ты будешь моим двойником и получишь кучу денег, а когда все закончится, преспокойно отправишься с женой в Европу, либо – может так выйти, что твоя жена случайно отравится мышьяком…

Капитан Уайз пристально посмотрел на посерьезневшего лейтенанта.

– И у тебя есть доказательства, что все так и было? Или это только твои догадки?

– Я могу доказать многое, – сказал Клэнси жестко. – Вчера вечером я встречался с Порки Фрэнком и могу сказать, что его беспроволочный телеграф уже работает круглосуточно… Между прочим: если бы Порки сделали президентом компании «Эй–Ти энд Ти», я бы вложил в их акции все свои сбережения до последнего цента… – Он обвел всех ироническим взглядом. – И еще я умудрится выжать кое–что из братьев Росси. – Он постучал по принесенному им конверту. – Еще я получил массу интересного из Лос–Анджелеса. Я уверен: она и не подозревала, что на ее мужа надавили, но знала, что ни под каким видом не должна никому ничего говорить о благодеяниях Росси. Она и не говорила – ни в салоне красоты, ни соседям. Но не удержалась и рассказала своим родителям, что они с Альбертом уезжают в Европу и что это путешествие – вознаграждение за услуги, которые Альберт оказывает богатому постояльцу отеля «Дрейк». В конце концов путешествие в Европу, хотя и на торговом судне, для нее было целым событием в жизни.

Он вмял сигарету в пепельницу и остановился в ожидании комментариев. Все молчали, он продолжил:

– Итак, они прибыли в Нью–Йорк, и мистер Реник был тщательно проинструктирован относительно роли, которую ему предстояло сыграть. Конечно, это было легче, чем заучить пьесу Шекспира, потому что от него требовалось одно: молчать. От него требовалось только быть похожим на Росси, а это было нетрудно, потому как он был таким с рождения. Операция началась: операция «Подставное лицо» Энн Реник, в предвкушении сказочного путешествия, уже получила паспорта в Калифорнии и по прибытии в Нью–Йорк первым делом позвонила в турагентство и заказала билеты на сухогруз. Она считала, что они с мужем воспользуются этими билетами, но Росси–то знал, что ими воспользуется он со своей невысокой, но фигуристой блондинкой–подружкой.

– Ты хочешь сказать, – медленно произнес капитан Уайз, – что ее в любом случае должны были убрать?

– Конечно! – нетерпеливо вскричал Клэнси. Лицо его посуровело при воспоминании о беззаботной молодой красавице в квартире на Западной Восемьдесят шестой улице. Он сжал в пальцах карандаш. – Она была такой же приманкой, как и ее муж. Разумеется, они не собирались оставлять ее в живых – она бы подняла такой шум, обнаружив, что вместо романтического морского путешествия в Европу под луной осталась в Нью–Йорке с мертвым мужем.

Клэнси замолк. Остальные тоже сидели молча. Он откинулся на спинку кресла, стараясь отогнать неприятные воспоминания об убитой женщине, и продолжал:

– Но Реник, как только он заселился в «Фарнсуорт», позвонил жене в квартиру приятельницы, где она остановилась. Это было, конечно, серьезным нарушением полученных инструкций, но он на это пошел. Он не сообщил ей, где находится и что делает, он просто сказал ей, что с ним все в порядке, что он в Нью–Йорке, и спросил, достала ли она билеты. Нам здорово повезло, что он ей позвонил, потому что в противном случае мы бы никогда не распутали этого клубка. Мы бы сидели над трупом Джонни Росси – этим бы все и закончилось. А на следующий день мы бы получили труп миссис Энн Реник – и никакой связи между этими двумя убийствами! Мы бы объявили розыск мистера Реника по обвинению в убийстве собственной жены и искали бы его сто лет. Но, слава Богу, он позвонил жене, и этот звонок стал нашей первой ниточкой. Я так подозреваю, что он уже начал раскаиваться в этой затее, но боялся дать задний ход. Видимо, угроза Росси оказалась слишком весомой. И вот, осознав, в какую опасную историю он вляпался, он понял также, что ничего не может изменить в своем тогдашнем положении… Он мог продолжать играть свою роль в надежде, что каким–то образом сумеет вырваться из западни. И еще он знал, как мечтает его жена об этом путешествии в Европу. Но все это его не радовало.

– Так ты думаешь, что он разыграл приступ желудочной боли? – спросил Капроски. – Потому что боялся или потому что Росси сказал, что если он останется в гостинице до утра, то этим полностью выполнит свое обязательство по их сделке? А ему не нравилось, что мы торчим рядом, не спуская с него глаз, и собираемся держать его там до вторника?

– Может быть. А может быть, у него и в самом деле разболелся живот, – пожал плечами Клэнси. – Может, док нам это скажет, когда взрежет его. Но я уверен: он с самого начала понял, что обеспечение алиби для Джонни Росси – не самое приятное и безопасное занятие. Но он был в безвыходном положении… – Клэнси вдруг ухмыльнулся. – А может, ему просто не хотелось больше играть в джин–рамми со Стэнтоном. Не знаю! В любом случае он ждал слишком долго. Сделка шла своим чередом. Но тут заявился Росси и уложил его из дробовика, а потом побежал к брату в отель, спрятал дробовик и преспокойно вернулся спать в «Нью–Йоркер»…

– Но почему он не отправился на Восемьдесят шестую и не убил одним заходом и женщину? – спросил капитан Уайз.

– Потому что она еще не получила билеты на сухогруз. А он не хотел светиться в турагентстве и иметь хоть какое–то отношение к покупке билетов. Он не хотел идти на неоправданный риск. Единственное объяснение тому, что он посулил им путешествие в Европу, – это чтобы они достали для него билеты. Билеты ей должны были принести утром. Он пришел, чтобы их забрать, и обнаружил, что она не одна. Он стал подслушивать у двери и понял, что в гостях у нее не кто иной, как лейтенант полиции. Ну, он не стал ждать на лестнице, не мог он показаться и на улице, так что ему ничего не оставалось, как вернуться в «Нью–Йоркер». Но она сама туда приехала – ей захотелось выяснить, что же все–таки происходит. Ей очень не понравилось сообщение лейтенанта об убийстве Джонни Росси в ту ночь в гостинице – особенно если учесть, что Джонни Росси – вот он перед ней, а ее муж Бог знает где. Уж не знаю, как Росси удалось ее успокоить или какую лапшу он ей навесил на уши, но она, во всяком случае, успокоилась и отправилась домой. А он пошел за ней следом, а может, и опередил ее и поджидал в квартире, пока она кружила в такси вокруг Центрального парка, пытаясь понять, можно ли верить тому, что рассказал ей Росси. Вот и все. Он убил ее, взял билеты и паспорта – он скорее всего долго не мог найти паспорта и билеты – и ускользнул. И тем же вечером приступил к финальной части операции «Подставное лицо», направившись на причал 16–А. Но там мы его и взяли. – Он бросил карандаш на стол. – Такова история. Вопросы?

– Тысяча вопросов! – сказал капитан Уайз. Он задумчиво смотрел на Клэнси, формулируя свои вопросы. – Зачем им было пачкать руки и совершать двойное убийство? Почему он не мог просто дать деру?

– Потому что от синдиката невозможно дать деру, – терпеливо сказал Клэнси. – Особенно после того, как ты ограбил их на энную сумму. Они такое никому не прощают, чтобы ни у кого больше не возникало подобных идей. Убежать? – пожал он плечами. – Конечно, убежать–то можно. Но, как сказал однажды Джо Луис об одном из своих противников: «Бегать он умеет, а вот прячется плохо». Они знали, что от организации им не удастся скрыться. Надолго. Но если Джонни Росси умер и зарыт в могилу? За кем тогда охотиться?

– Ладно, – согласился капитан Уайз. – Но даже если они решили, что трюк с двойником – это лучший выход из тупика, зачем им было приезжать в Нью–Йорк? Почему они не могли провернуть это дело в Калифорнии?

– Росси в Калифорнии слишком известная фигура, – объяснил Клэнси. – Реник был очень на него похож, но люди, близко знавшие Росси, конечно, не могли их спутать. Нет, Нью–Йорк – самое подходящее место. Из порта каждый день десятки судов отплывают в Европу. Огромный город, где можно без особого труда затаиться, к тому же здесь его почти не знают. Что мы о нем знаем – только имя да подвиги. К тому же ему нужен был свидетель, не забудьте! А лучшего свидетеля, чем тщеславный помощник окружного прокурора, и найти трудно – этот не стал задавать лишних вопросов – например, почему такой босс, как Джонни Росси, вздумал вдруг приехать в Нью–Йорк и давать показания перед местной комиссией по уголовным делам. И к тому же это тот свидетель, который на всю страну мог раструбить о гибели Джонни Росси.

Док Фримен фыркнул.

– Но мы бы в пять минут распознали подлог, сняв с трупа отпечатки пальцев!

– Да что вы? – иронически воскликнул Клэнси. – Представьте: если сию минуту Капроски вдруг слетит с катушек, достанет свою пушку и уложит меня на месте, вы что, побежите снимать отпечатки моих пальцев, чтобы доказать, что я – это я? Ох, вряд ли!

– Ну…

– Нет, это очень маловероятно, – убежденно сказал Клэнси.

В кабинете повисла тишина.

– И что же тебя навело на верный след? – спросил капитан Уайз.

– Зацепок, пожалуй, было несколько, – сказал Клэнси задумчиво. – Масса мелких деталей не давала мне покоя, буквально сбивала с толку. Но как только я пытался ухватить их и что–то выстроить, они как в дыру проваливались. Ну, например, почему такой человек, как Росси, вдруг решил давать показания перед комиссией? И почему в Нью–Йорке? И кому было известно, что он остановился в «Фарнсуорте»? – Он взглянул на своего начальника. – И потом поползли слухи, что нью–йоркская полиция где–то прячет Росси. Кто–то ведь пустил этот слух. Уверен: мы скоро выясним, что пустил этот слух Пит Росси. Далее: факт, что обитатель номера 456 в «Фарнсуорте» не умеет играть в джин–рамми, – я готов согласиться, что само по себе это не Бог весть какая важная вещь, но очень странно слышать подобное заявление из уст короля калифорнийского игорного бизнеса! Это тоже заставило меня призадуматься. И потом, когда выяснилось, что в номере не оказалось ни зубной щетки, ни чистой рубашки, ни пары носков…

– Ну и что?

– Как что! Он, ясное дело, и не собирался оставаться там до вторника! Но тогда зачем он просил полицию охранять его так долго? Уж не знаю, что там Росси наговорил Ренику. Может, мы это и выясним когда, если Росси расскажет все, а ему есть что рассказать.

– Он расскажет! – грозно пообещал капитан Уайз. Клэнси кивнул.

– Возможно, и скажет. Да, а тот молодой хирург в больнице тоже сбил меня С толку своей идиотской инсценировкой убийства Росси, хотя много времени у нас это не отняло. Я все никак не мог понять поначалу, чего это Пит Росси, который так настойчиво интересовался местонахождением своего брата – это я еще мог понять, – вдруг преспокойно собрался домой, как только ему предъявили труп Джонни. Но когда я увидел полную картину, все, разумеется, прояснилось. Ведь они так и задумали – двойник должен быть убит. И Пит Росси не мог уехать, не удостоверившись собственными глазами, что выстрел оказался смертельным. Он же понимал, что нам не удастся скрывать труп до бесконечности, и понимал, что рано или поздно Чалмерс узнает, куда мы дели его свидетеля, хотя бы и ценой ордера на арест, – вот тогда все и всплывет наружу. И я уверен: он понимал, что если появится в Калифорнии и вскоре разразится этот скандал, ему это будет только на руку.

Наступило молчание. Капроски кашлянул.

– А где эта мадам купила билеты, лейтенант? – спросил он. чуть ли не жалобным голосом. – Я понимаю, сейчас это уже неважно, но поскольку ты все равно вычислил нужный рейс, мне просто интересно. Я что, где–нибудь дал промашку? Клэнси улыбнулся.

– Это я дал промашку. Она купила их в «Эйс трэвел». Она просто пошла в агентство, которое указано в справочнике первым по алфавиту. Оно находится на Тридцать восьмой улице. Мы бы ухлопали не меньше двух дней на их розыски. Только потому, что я не принял во внимание наиболее вероятный способ приобретения билетов приезжим…

– Кстати, о рейсе, – вмешался капитан Уайз. – Как же тебе все–таки удалось вычислить нужный? Мне эта загадка не давала покоя все воскресенье.

– Да! – подхватил Капроски. – И мне тоже.

– Это было не так сложно, как кажется. Конечно, многое прояснила та фотография. Как только я ее увидел, мне все стало ясно. Я уже тогда знал, что именно Росси, а не Реник планирует отъезд в Европу. А Реник лежал мертвый в больнице. Реник, а не Росси…

– Рейс! – напомнил капитан Уайз.

– Я как раз к этому веду. Росси не стал бы плыть американским рейсом. Ведь тогда он бы еще в течение недели находился под нашей юрисдикцией – а зачем ему было рисковать? Не стал бы он покупать билеты на большой пассажирский лайнер. Слишком много людей могли бы его узнать, будь он с бородой или без. Словом, оставалось только торговое судно. В субботу вечером из порта отправлялись три сухогруза. Один плыл в Южную Америку – не в Европу.

– И тем не менее… – начал капитан Уайз. Клэнси остановил его взмахом ладони.

– Когда я пришел к Энн Реник, у нее на уме и языке – пока не выяснилось, что я из полиции, – только и было это морское путешествие. Она мне предложила выпить и сказала: «У нас тут есть все, что душе угодно, за исключением аквавита»… А когда она расспрашивала меня о морских путешествиях, поинтересовалась, говорит ли команда по–английски, что означало: она собирается плыть не на американском и не на британском корабле. И потом еще. Когда она спрашивала меня, бывал ли я в Европе, она упомянула несколько городов. Первым она назвала Копенгаген… Не забывайте, что все ее мысли тогда были заняты этим путешествием. И вот когда я стал изучать расписание отправлений торговых судов, я обнаружил, что один из двух неамериканских рейсов, отправляющихся в Европу в субботу вечером, идет в Осло, а второй – сухогруз «Ольбург» – в Копенгаген.

Воцарившееся вновь молчание нарушил док Фримен:

– Но ведь в Осло тоже пьют аквавит. Клэнси усмехнулся.

– То же самое сказал мне вчера Порки Фрэнк. К счастью, я этого раньше не знал. В любом случае норвежский торговец отплывал в десять вечера в субботу, то есть еще до того, как я получил ту свадебную фотографию по телетайпу.

– А если бы Росси оказался на том сухогрузе? – спросил капитан Уайз.

– Но он же не оказался, – улыбнулся Клэнси. Капитан Уайз обдумал его ответ, кивнул и встал.

Док Фримен тоже встал, а за ним, словно нехотя, Стэнтон и Капроски.

– Что ж, думаю, дело ясное, – сказал капитан Уайз, глядя на Клэнси с нескрываемой гордостью. – Прошу тебя: изложи все это в рапорте и передай его мне как можно скорее. По крайней мере я хоть могу показаться теперь репортерам на глаза. Если они будут требовать подробности, может быть, им помогут признания братьев Росси.

– Если только они вдруг не передумают и не откажутся давать показания для печати, – сказал Клэнси. – Пригрози им, что их вышвырнут из окна на улицу с двадцатого этажа. Судя по тому, что мне рассказывал вчера Порки Фрэнк, в Чикаго таким образом избавляются от особенно одаренных деятелей.

– Мы ими займемся, – сказал капитан Уайз. Взгляд его потеплел. – Ты хорошо поработал, Клэнси. Но ты бы мог быть со мной более откровенным…

Док Фримен поспешно вмешался:

– Я постараюсь побыстрее передать вам результаты вскрытия, и вы сможете подшить их к рапорту, Сэм.

Все четверо посмотрели на худощавого лейтенанта и затем один за другим вышли из кабинета. Клэнси удобно устроился в своем кресле и уставился на рапорты Стэнтона и Капроски, на конверт с телетайпными сообщениями от сержанта Мартина и на начатый им собственный рапорт. Он вздохнул и, подавшись вперед, сдвинул все бумаги и сложил их в стопку перед собой. Свободную руку он запустил в карман и стал искать там сигареты, достал одну, закурил и повернулся, чтобы выбросить спичку в окно. И замер.

Белья не было. Бельевые веревки понуро свисали в окнах жилого дома напротив. Он вытаращил глаза. Неужели такое возможно? Неужели именно по понедельникам ему бывает это чудесное видение – пустые бельевые веревки? По понедельникам?

Только на 52–м участке, подумал он с усмешкой и, повернувшись к столу, разложил перед собой бумаги и взял ручку. Да, только на 52–м участке…

 

Главные действующие лица

Элуа Маспи

Селестина Маспи — его жена

Бруно Маспи — их сын

Перрин Адоль

Дьедоннэ Адоль — ее муж

Пэмпренетта — их дочь

Пишранд — старший инспектор полиции

Ратьер — инспектор

Тони Салисето — главарь банды

Антуан Бастелика, Луи Боканьяно — его подручные

 

Глава I

Они шли, взявшись за руки и не говоря ни слова. Майское солнце играло на покрытых барашками пены волнах моря, и, казалось, сам воздух источает сияние. Молодому человеку исполнилось двадцать два года, девушке — семнадцать. В таком возрасте всегда воображаешь, будто жизнь готовит тебе одни несравненные радости. Они любили друг друга с тех пор как себя помнили, и уже тогда не сомневались, что у него не будет иной жены, а у нее — супруга.

Молодой человек только что вернулся из армии, девушка — закончила школу. Впрочем, на уроках она в основном писала письма возлюбленному, хотя пылкие чувства облекались не в самую блестящую форму. Но только дураки считают, будто орфография имеет какое бы то ни было отношение к любви. Медленным шагом они гуляли по Фаро, и сад казался им настоящим преддверием рая. Девушка смотрела на парня с восхищением, он на нее — с нежностью, и оба думали, что впереди у них целая вечность. Проходившая мимо старуха с улыбкой посмотрела на влюбленных. Они чуть снисходительно улыбнулись в ответ, не понимая, как это можно постареть.

Молодые люди сели на скамейку на самом краю высокого уступа над морем. Все это было им с детства знакомо, но от красоты пейзажа захватывало дух, и оба едва осмеливались дышать. Девушка склонила голову на плечо возлюбленного, он обнял ее за плечи, и та замурлыкала, как счастливый котенок, потом вдруг отстранилась, вытащила из–за корсажа ладанку и благоговейно поцеловала.

— Что это с тобой, Пэмпренетта? — ласково спросил парень.

— Я благодарю добрую Богоматерь за то, что она дала мне такое счастье!

— Так ты веришь в Богоматерь, в ад, чистилище и рай?

Девушка слегка отстранилась и посмотрела ему в лицо.

— Неужто в полку ты так изменился, Бруно? Ты больше не любишь нашу добрую Святую Деву? Если да, то лучше не говори, а то мне будет слишком больно!

Бруно поцеловал Пэмпренетту, ибо ему всегда хотелось ее целовать, даже когда девичья логика ставила его в тупик.

— Конечно, люблю, моя Пэмпренетта, по–прежнему люблю нашу добрую покровительницу и не далее как вчера ходил в собор Нотр–Дам де–ла–Гард ставить свечку, чтобы мой отец дал согласие на наш брак, да и твой не возражал.

У девушки отлегло от сердца.

— Ах, как хорошо! — воскликнула она. — А то я уж было испугалась…

Парень снова обнял возлюбленную.

— Но, дорогая моя, раз ты любишь Святую Деву, тебе ведь хочется ее радовать?

— Естественно! Что за вопрос?

Он понизил голос:

— Тогда почему ты ее огорчаешь… воровством?

Она вырвалась из его объятий, на сей раз рассердившись по–настоящему.

— Ты назвал меня воровкой?

— Ну а кто же ты еще, моя красавица?

Пэмпренетта возмущенно вскочила.

— Ах, вот как? Я думала, ты привел меня сюда поговорить о любви, а вместо этого оскорбляешь!

Памела Адоль, или, как ее называли близкие, Пэмпренетта, была еще совсем девочкой, а потому расплакалась, словно малое дитя. Бруно Маспи никогда не мог спокойно видеть ее слез. Он взял девушку за руку и, притянув к себе, снова усадил на скамейку.

— Послушай меня, Пэмпренетта… Чем ты занималась с тех пор, как окончила школу?

— Но…

— Тс!.. Ты помогаешь отцу обманывать таможенников и тащишь все, что только можно стянуть на набережной.

— Ага, видишь? Сам же говоришь, я не ворую, а тащу!..

— В тот день, когда тебя схватят полицейские, они наверняка не станут заниматься подобными тонкостями… Или тебе очень хочется в тюрьму?

— Мне? Да ты что, Бруно, с ума сошел? Во–первых, легавые меня никогда не поймают! Они меня даже не видят…

— Зато видит наша добрая Богородица!

— Ну, тогда она не может не заметить, что я никогда ничего не беру у бедных!

Бруно вздохнул, понимая, что спорить бесполезно. Пэмпренетта была так простодушно аморальна, что и сердиться–то на нее он не мог. Парень поцеловал девушку.

— Так ты меня все–таки любишь? — шепнула она.

— Ну как же я могу тебя разлюбить, если люблю так давно?

Ничего другого Пэмпренетте и не требовалось. Уже забыв о причине недавней размолвки, она крепче прижалась к любимому.

— Расскажи мне, как мы будем жить, когда поженимся? — выдохнула она.

— Ну…

— Нет, сначала опиши мне день нашей свадьбы…

— Мы поженимся на Святого Жана… но для этого тебе ведь придется исповедаться?

— Ну и что? Представь себе, я трижды в год хожу на исповедь! А как же иначе?

Бруно подумал, что, если Пэмпренетта говорит правду (а она явно не обманывала — просто наверняка не считала грехом то, что принято называть таковым), отцу–исповеднику приходится слушать престранные вещи. Не догадываясь, о чем думает ее возлюбленный, девушка с жаром продолжала:

— Папа подарит мне чудесное свадебное платье, которое он привез из Италии, а мама обещала дать свое жемчужное ожерелье, знаешь, то самое…

— …которое украли пятнадцать лет назад в Каннах, а Доминик Фонтан по кличке Богач продал твоему отцу?

— Да, именно! С ума сойти, какая у тебя память!

— Боюсь, как бы полиция тоже о нем не вспомнила…

— Полиция? А ей–то какое дело? Папа заплатил за ожерелье, разве нет? И что за мысли тебе иногда приходят в голову, Бруно!

Парень лишь улыбнулся.

— И тем не менее… Сдается мне, у нас на свадьбе будет немало полицейских…

Пэмпренетта тут же ощетинилась.

— Легавые на нашей свадьбе? Да кто же это их позовет?

— Легавых, как ты их называешь, Пэмпренетта, никогда не приглашают, они приходят сами… Пойми, если все друзья наших родителей явятся на свадьбу, это будет самое крупное собрание всех багаленти побережья за последние тридцать лет! И можешь не сомневаться, полиция не упустит такого случая взглянуть, как поживают ее… подопечные и освежить в памяти кое–какие лица… А потому даю тебе добрый совет: спрячь свое ожерелье и носи его только дома, хорошенько закрыв дверь. Иначе ты рискуешь провести медовый месяц в Бомэтт…

— Это несправедливо…

— А по–твоему, та, у кого укради тогда ожерелье в Каннах, сочла это справедливым?

Довод, очевидно, смутил Пэмпренетту, и она слегка замялась.

— Ну, это было так давно…

— Думаешь, если бы его сперли у тебя, через пятнадцать лет ты бы на это чихала?

— Ну нет!

Девушка обиженно надулась.

— И вообще, ты сбиваешь меня с толку всеми этими рассуждениями, — добавила она. — Чего ты, собственно, хочешь?

— Чтобы ты больше не воровала…

— И по–твоему, хорошо, если я начну бездельничать?

— Но ты могла бы работать.

— А я что делаю?

Бруно взял ее за руки.

— Послушай меня, Пэмпренетта… Я люблю тебя больше всего на свете и не хочу потерять… А это неизбежно случится, если ты собираешься продолжать в том же духе. Сколько лет твой отец провел в тюрьме?

— Не знаю…

— А мать?

— О, мама — не так уж много… наверняка меньше твоей!

— Свою мать я почти не знаю. По воскресеньям бабушка водила нас смотреть на нее сквозь прутья решетки… И ты бы хотела нашим детям такого же существования?

— H–н… ет.

— И чтобы они стали жульем, как наши родители?

Пэмпренетта вспыхнула и гневно выпрямилась.

— А ну, повтори, что ты сказал!

— Что наши родители мошенники.

— Ах, значит, я не ослышалась… это… это ужасно… Ты чудовище, Бруно! Ты смеешь оскорблять тех, кто произвел нас на свет? И при этом говоришь о каком–то уважении к Святой Деве, той, кого божественный сын поцеловал у подножия креста?

Бруно в отчаянии воздел руки.

— Но какая связь…

— Надо почитать отца и матерь своих!

— Да, когда они достойны уважения!

— О! Так скажи сразу, что мой отец каналья!

— А кто же еще? С утра до вечера он обкрадывает государство!

— И вовсе нет! Просто папа отказывается подчиняться законам, которых не одобряет.

— Все преступники говорят то же самое.

— Но папа никого не убивал!

— Из–за него мужчины и женщины часть жизни провели в тюрьме, из–за него таможенники убивали контрабандистов, работавших под его же началом, а многие портовые полицейские оставили вдов и сирот. И ты еще уверяешь, будто твой папочка не последний мерзавец?

— Я никогда тебе этого не прощу, Бруно! И вообще, по какому праву ты так со мной разговариваешь? Твой отец…

— То же самое я думаю и о нем, если тебя это утешит.

— Ты попадешь в ад!

— В ад? Только за то, что я хочу, чтобы ты стала честной и наши дети воспитывались в уважении к законам? Да ты, похоже, совсем спятила!

— Вот–вот, давай, оскорбляй теперь меня! Ипполит был совершенно прав!

Бруно приходил в дикую ярость, стоило ему услышать имя Ипполита Доло, своего ровесника, почти так же долго увивавшегося вокруг Пэмпренетты.

— И в чем же он прав, этот Ипполит?

— Он верно говорил, что с тобой мне нечего и надеяться на счастье!

— А с ним, значит, тебя ждет райское блаженство, да?

— Почему бы и нет?

— Ладно, я все понял. Зря я не верил тем, кто писал мне, что, пока я сражаюсь в Алжире, ты обманываешь меня с Ипполитом!

— И ты допустил, чтобы тебе писали обо мне такие гадости? Ты читал эту грязную ложь? Так вот как ты меня уважаешь?

— Но ты же сама сказала, что Ипполит…

— Плевать мне на Ипполита! И все равно я выйду за него замуж, лишь бы тебе насолить!

— Нет, ты выйдешь за этого типа, потому что в восторге от его рыбьих глаз!

— И вовсе у него не рыбьи глаза!

— Ох, как ты его защищаешь!

— Только из–за твоих нападок!

— А по–моему, ты просто его любишь!

— Ну, раз так — прекрасно! Пусть я его люблю! Ипполит станет моим мужем! Он–то позволит мне носить ожерелье! И не назовет меня воровкой.

— Естественно, потому что Ипполит тоже вор и закончит свои дни на каторге!

— Что ж, хорошо… Прощай, Бруно… Мы больше никогда не увидимся… и не ты станешь отцом моих детей…

— Тем хуже для них!

— И потом, ты ведь сам не хотел бы иметь малышей от воровки, а?

— Чего бы я хотел — так это никогда не возвращаться из Алжира. Сколько моих друзей, отличных ребят, там поубивали… так почему не меня? Это бы все уладило, и я умер бы, так и не узнав, что ты готова мне изменить…

Мысль о том, что ее Бруно мог погибнуть, заставила Пэмпренетту забыть обо всех обидах. Она кинулась парню на шею и, рыдая, сжала в объятиях.

— Умоляю тебя, Бруно, не говори так! Что бы сталось со мной без тебя? Я сделаю все, как ты хочешь! Если надо, готова даже устроиться прислугой…

— Но Ипполит…

— Чихать мне на Ипполита! И вообще у него рыбьи глаза!

И все исчезло, кроме охватившей их обоих нежности.

— Моя Пэмпренетта…

— Мой Бруно…

— Ого, я вижу, вы неплохо ладите друг с дружкой?

Молодые люди слегка отпрянули и смущенно посмотрели на улыбавшегося им высокого и крепкого мужчину лет пятидесяти. Оба прекрасно его знали: инспектору Констану Пишранду не раз случалось по той или иной причине отправлять за решетку всех членов семейств Маспи и Адоль. Однако никто не таил на полицейского обиды, напротив, его воспринимали чем–то вроде домашнего врача, назначающего мучительное, но неизбежное лечение. Пишранд никогда не принимал ни крохи от своих подопечных, но всегда беспокоился об их здоровье и житье–бытье, ибо, несмотря на суровый вид, в душе был человеком добрым и даже испытывал некоторую привязанность к своим жуликам.

— Ну, Памела, рада возвращению Бруно?

— Конечно, месье Пишранд.

Полицейский повернулся к молодому человеку:

— Видел бы ты, как она убивалась тут без тебя… прямо жалость брала… — Инспектор понизил голос. — Такая жалость, что, честно говоря, ради тебя, Бруно, я даже слегка изменил долгу… Один или два раза мне следовало бы схватить ее за руку с поличным, но уж очень не хотелось, чтобы ты нашел свою милую в исправительном доме… А потому я только наорал на нее хорошенько, но при такой–то семье, сам понимаешь, чего можно ждать от бедняжки…

Задетая за живое Пэмпренетта тут же возмутилась:

— Я не хочу слушать пакости о своих родителях!

Инспектор вздохнул.

— Слыхал, Бруно? Ну, Памела, так ты любишь или нет своего солдата?

— Само собой, люблю! Что за идиотский вопрос?.. О, простите, пожалуйста…

— А раз любишь, так почему изо всех сил стараешься как можно скорее с ним расстаться? Вот ведь ослиное упрямство! Или ты всерьез воображаешь, будто законы писаны не для мадемуазель Памелы Адоль и я позволю ей до скончания века обворовывать ближних?

— Я не ворую, а тибрю…

— Что ж, можешь положиться на судью Рукэроля — он тоже стибрит у тебя несколько лет молодости, дура! Пусть твой отец хоть помрет за решеткой — это его дело, но ты не имеешь права так себя вести, раз тебе посчастливилось добиться любви Бруно! И вообще, пожалуй, мне лучше уйти, а то руки чешутся отшлепать тебя хорошенько, паршивка ты этакая!

И с этими не слишком ласковыми словами инспектор Пишранд удалился, оставив парочку в легком оцепенении. Первой пришла в себя Пэмпренетта.

— Бруно… почему ты позволил ему так со мной разговаривать?

— Да потому что он прав.

— О!

— Послушай, Пэмпренетта, я хочу гордиться своей женой, хочу, чтобы она могла повсюду ходить с высоко поднятой головой.

— Никто не может сказать обо мне ничего дурного, или это будет просто вранье! Клянусь Богоматерью! — с обезоруживающим простодушием ответила девушка.

Убедившись, что все его доводы бесполезны, Бруно не стал продолжать спор. Он обнял возлюбленную за талию.

— Пойдем, моя красавица… мы еще потолкуем об этом, когда мой отец скажет «да» и твой скрепит договор.

— О, папа всегда делает то, что я хочу, но вот твой… Думаю, он согласится принять меня в дом?

— А почему бы и нет?

— Потому что твой отец — это фигура! Не кто–нибудь, а сам Элуа Маспи!

Элуа Маспи действительно занимал видное положение в марсельском преступном мире. Все, кто жил вне закона, включая убийц, торговцев наркотиками и сутенеров (их Элуа считал людьми без чести и совести и не желал иметь с ними ничего общего), признавали непререкаемый авторитет Маспи. Несколько раз по наущению какого–нибудь каида на час убийцы, а заодно торговцы наркотиками и женщины пытались силой низвергнуть Маспи с пьедестала. Однако при каждой такой попытке они наталкивались на сопротивление всей массы марсельских воров, мошенников и прочих верных соратников Элуа, и те жестоко вразумляли нападавших. Полиция же спокойно наблюдала за стычкой, потом отправляла побежденных в больницу, а победителей в тюрьму. В последние годы оба крупных клана фокийской шпаны делали вид, будто не замечают друг друга, и старались сосуществовать по возможности мирно. С той поры авторитет Элуа Маспи еще больше укрепился, и уже никто не пробовал бунтовать против его владычества.

Элуа родился в Марселе сорок пять лет назад в одном из кварталов Старого Порта, впоследствии разрушенном нацистами. Он был высок, скорее худощав и придерживался весьма лестного мнения о себе самом. Родители, деды и прадеды Маспи сидели в тюрьме при любых режимах и расценивали как имперские, так и республиканские пенитенциарные учреждения как своего рода дачу. Вынужденный отдых не доставлял им особого удовольствия и часто отдавал смертельной скукой, но поскольку каждый Маспи с детства готовился к подобной неприятности, то и переживал ее достаточно спокойно.

Поколениям Маспи–заключенных соответствовали такие же поколения тюремщиков, и эта преемственность с обеих сторон, ставшая своеобразной традицией, порождала если не взаимное уважение, то определенное дружелюбие. Именно в тюрьме Адель Маспи, мать Элуа, познакомилась со своей будущей снохой Селестиной. Женщины спали рядом в одной камере и долгими ночами вели задушевные разговоры. В конце концов Адель решила, что из этой не особенно ловкой воровки, если ее как следует натаскать, получится великолепная жена для Элуа, чья репутация уже начала укрепляться, и в преступном мире стали поговаривать о будущем Великом Маспи. Элуа полностью доверял опыту матери и без всякого сопротивления женился на хорошенькой девушке, а Селестина вполне оправдала ожидания Адели. Супруги жили не хуже других обывателей, если не считать того, что время от времени кто–то из них исчезал на несколько месяцев, а то и лет, но Маспи всегда старались устроить так, чтобы кто–то из женщин непременно оставался дома — это спасало детей от вмешательства благотворительных организаций. Частые расставания не дали Элуа пресытиться обществом Селестины, а последней — устать от мужа. И каждая встреча превращалась в новое свадебное путешествие, причем рождение Бруно, Эстель, Фелиси и Илэра красноречиво свидетельствовало о радости вновь обретших друг друга супругов.

Правда, старший сын, Бруно, с младых ногтей тревожил родителей излишней, по их мнению, любовью к учебе, чистоте и аккуратности. Но Элуа и Селестина тешились надеждой, что, став взрослым, их мальчик благодаря постигнутым наукам станет одним из тех выдающихся мошенников, о чьих подвигах говорит весь Марсель. Однако, несмотря на все надежды (или хотя бы видимость оных), Маспи все же испытывали тайную тревогу: а что, если вопреки родительскому примеру Бруно пойдет по дурной дорожке, то есть переметнется на сторону порядка и закона? К счастью, остальные дети полностью удовлетворяли родителей. К пятнадцати годам Эстель стала первоклассной карманной воровкой. Двенадцатилетняя Фелиси с ее наивным детским личиком без труда вытягивала деньги из ни в чем не повинных пожилых джентльменов, уверяя, будто они пытались обойтись с ней самым гнусным образом, и несчастные платили во избежание скандала. Что до Илэра, то едва мальчику исполнилось восемь лет, родителям уже не надо было заботиться ни о его прокорме, ни о карманных деньгах. Каким образом он добывал необходимое, Илэр держал в тайне.

Вот уже почти пять лет Элуа и Селестина как будто удалились от дел. Оба полагали, что в их возрасте сидеть в тюрьме слишком мучительно, особенно зимой, а лето они предпочитали проводить в деревенском домике, построенном ими в Сормиу. А потому Маспи довольствовался тем, что на них работали другие, взимая за каждую услугу весьма внушительный процент. Все начинающие жулики приходили учиться к Элуа, а тот вносил поправки в их планы и постоянно напоминал, как опасно брать с собой оружие. Маспи и его супруга установили определенный тариф за каждую консультацию и получали свою долю с любого удачного грабежа. Платили им и скупщики краденого, чьи адреса они давали клиентам. Кроме того, Маспи выступали посредниками в крупных контрабандных операциях. И тем не менее жили они очень просто, в небольшой квартирке на улице Лонг–дэ–Капюсэн. Элуа не допускал, чтобы дети нарушали заведенный в доме порядок или невежливо обращались с дедом и бабкой. Что до этих последних, то Элуа и Селестина не упускали случая поинтересоваться их мнением и внимательно слушали, хотя далеко не всегда следовали совету. Просто Элуа хотел, чтобы его папа с мамой, обладатели более чем впечатляющих досье, так и не почувствовали, что немного отстали от времени.

Пэмпренетта не ошиблась: Элуа Маспи был и в самом деле крупной фигурой.

В тот сентябрьский день в доме Маспи, особенно в гостиной, царила страшная суета. Именно там готовили все необходимое, чтобы на должном уровне принять друзей. Все разоделись в праздничные одежды. В креслах по обе стороны большого аквариума сидели свежевыбритый дедушка Сезар в жестком целлулоидном воротничке и бабушка Адель в черном платье, на котором блестел золотой крестик (украденный во время немецкого паломничества в собор Нотр–Дам де–ла–Гард). Оба казались воплощением почтенной старости, родоначальниками новых поколений, хранителями семейных традиций. Эстель, свеженькая и улыбчивая, в свои восемнадцать лет по праву считалась самой красивой девушкой квартала, и от воздыхателей не было отбою, но мать никогда не согласилась бы взять в зятья какого–нибудь мелкого воришку. В кругу Маспи тоже существовала своя иерархия, только гербы заменяло число лет, проведенных в тюрьме. Имело значение и то, в какой именно. Пятнадцатилетняя Фелиси в белом платье из органди улыбалась, как ангел, хотя ее небесным покровителям нередко приходилось закрывать лицо от стыда. Девочка следила, чтобы ее братишка Илэр, чувствовавший себя в двенадцать лет настоящим мужчиной, вел себя как воспитанный ребенок, а не изображал «крутого» гангстера. Гостей пригласили к пяти часам. Ждали самых близких и достойных — тех, чья репутация давно утвердилась. Когда все уже было готово, Элуа обвел гостиную величественным взглядом и соблаговолил выразить полное удовлетворение. От комплимента мужа Селестина, которую так и не сумели вывести из равновесия ни самые разные полицейские, ни бесконечные допросы, зарделась, как роза. Растроганный Маспи с любовью обнял жену за плечи.

— А, Тина? — Он широким жестом обвел комнату. — Как, по–твоему, мы кое–чего достигли в жизни, верно?

Мадам Маспи, называвшаяся в отличие от бабушки младшей, тихонько закудахтала от удовольствия. Элуа повернулся к отцу с матерью:

— А вы что скажете?

Адель промолчала, как почтительная супруга, предоставляя своему мужу Сезару высказать их общее мнение.

— Все отлично, сын… Ты хороший мальчик, и мы тобой довольны. И праздник получится что надо!

— Еще бы! Это ведь обручение малышей!

Селестина робко, ибо дома она всегда держалась тише воды, ниже травы, как будто все еще не оправилась от потрясения, что Маспи приняли ее в свой клан, спросила:

— Ты и впрямь думаешь, что наш Бруно хочет взять в жены Пэмпренетту, Элуа?

— Да послушай, несчастная, он уже лет семь–восемь вертится вокруг нее, а поскольку Бруно отлично знает, что я не склонен шутить с вопросами нравственности, надо думать, у него серьезные намерения! Впрочем, спроси у Эстель…

Та подтвердила, что ее ровесница Памела, или Пэмпренетта, до безумия влюблена в Бруно и хранила ему верность, несмотря на все приставания Ипполита Доло, который так и ходил за ней хвостом.

— Вот уж кому следовало бы попритихнуть, — заметил Элуа, — если не хочет нажить крупные неприятности!

Фелиси завидовала Пэмпренетте, считая ее гораздо красивее, а потому ядовито заметила:

— Вот только Пэмпренетта ужасно боится, что ты не захочешь взять ее в невестки, папа!

— А почему?

— Она говорит, мы настолько выше их…

Маспи благодушно махнул рукой.

— Да, верно, Дьедоннэ Адоль уже не тот, что прежде, но это вполне приличная семья, и мне этого достаточно. А кроме того, у Пэмпренетты особый шик! Надеюсь, она сумеет оказать должное влияние на Бруно.

Должное влияние, на которое намекал Элуа, было совершенно противоположно тому, что обычно вкладывают в это понятие законопослушные граждане.

Наконец наступил час, когда друзья Элуа покинули свои пристанища, чтобы откликнуться на приглашение Великого Маспи.

Когда Адольф Шивр, он же Крохобор, появился на пороге своего дома на улице Тиран под руку с женой, толстухой Ольгой, обитатели квартала замерли в полном восхищении. Шивр облачился в костюм цвета палого листа и ярко–зеленый галстук. А Ольга с трудом держалась на каблуках–шпильках — ни дать ни взять фрегат, борющийся с волнами, стараясь не разбиться о скалы.

В окружении Элуа Маспи Шивра считали полным ничтожеством, ибо бедняга Адольф никогда не мог придумать ничего путного. Он кое–как перебивался за счет мелких махинаций, и каждая оказывалась еще никудышнее предыдущей. Но Элуа продолжал питать к Адольфу дружеские чувства, памятуя о его отце Жюстэне. Уж тот–то был настоящим мужчиной…

Доло смахивали на парочку землероек. Жоффруа Доло, мужчина во цвете лет, едва достигал метра шестидесяти шести и не мог ни минуты усидеть на месте. Этот хорошо известный полиции грабитель постоянно держался начеку. Легендарная осторожность принесла ему кличку «Иди Первым», ибо именно такой приказ он давал тем или тому, кто шел с ним на дело. Его жена Серафина являла собой уменьшенную копию супруга. Трудно даже представить себе более подходящую пару.

К несчастью, их сын Ипполит мало походил на родителей, вырос настоящим бандитом, и наиболее проницательные сулили ему самое мрачное будущее. Сей смазливый малый полагал, что его отец зарабатывает слишком мало. Сам он метил куда выше и жил в ожидании крупного дела, которое бы обеспечило ему достойное положение.

Амедэ Этуван, или Двойной Глаз, из–за слабого здоровья так и не смог занять определенное место среди марсельского жулья. Высокий, тощий и бледный, он стал чем–то вроде «паблик рилэйшн» как для местных злоумышленников, так и для тех, кто ненадолго заглядывал в деревню Фокию. Его жена Зоэ расчесывала седые волосы на прямой пробор и одевалась примерно как солдат Армии Спасения, но под видом благотворительности принимала дома, на улице Кок, клиентов своего мужа.

В отличие от остальных Фонтан и его жена вполне процветали. Доминик Фонтан по кличке Богач славился как самый крупный скупщик краденого на всем побережье. Он платил наиболее высокую цену и не интересовался пустяками. Для прикрытия Доминик завел антикварный магазин на улице Паради и там вел дела лишь с солидными клиентами, способными представить документы о происхождении вещи и потребовать по всем правилам выписанный счет. Однако основные доходы приносили Фонтану тайные сделки, которые он заключал у себя на вилле в Сен–Жинье. В пятьдесят лет этот мужчина с открытым и честным лицом и слегка округлившимся животиком казался воплощением порядочности. Во Франции толстяки всегда внушают доверие. По сравнению с мужем Валери Фонтан казалась довольно невзрачной, зато была преданной супругой и принимала дела Доминика близко к сердцу. Кроме того, она могла определить цену камня с одного взгляда и установить подлинность картины, просто погладив ее и понюхав краску. Короче говоря, вполне приличная семья. К Великому Маспи они приехали на белой «ДэЭс».

Что до Адолей, то из поколения в поколение и отцы, и сыновья жили контрабандой и воровством на набережных. Однако длинный и довольно унылый Дьедоннэ мало походил на романтического героя, каким принято считать контрабандиста. Впрочем, Адоль уже давным–давно не принимал участия ни в каких операциях, а лишь составлял планы для отлично вымуштрованных подручных. Дьедоннэ едва исполнилось пятьдесят лет, но выглядел он неважно и за иссиня–бледное лицо и нездоровое ожирение его прозвали Суфле. Адоль вечно жаловался на усталость и с каждым днем все больше полагался на свою жену Перрин. В конце концов бразды правления окончательно перешли в ее руки. Это была крепкая, широкоплечая женщина, но лицо ее еще сохранило следы легендарной красоты уроженок Прованса. Единственной слабостью сей энергичной дамы была ее дочь Памела, она же — Пэмпренетта, которой прощалось решительно все, кроме, разумеется, нарушения приличий. Хорошо зная мать, молодые люди не решались приставать к девушке с дурными намерениями.

Адоли испокон веков жили в уютной квартирке на Монтэ–дэз–Аккуль. Когда они вышли из дома, направляясь к Элуа, вся троица выглядела более чем благопристойно: отец семейства — в добротном, удобном костюме, мать твердо ступала по земле, даже не пытаясь затянуть пышные формы в корсет, а тоненькая изящная дочь надела платье в цветочек, накидку и белые перчатки. И прохожие, глядя на них, думали, что вот, мол, типичный образчик добропорядочной французской семьи. А Дьедоннэ и его домашние с легким сердцем двигались дальше.

Бруно вернулся домой незадолго до начала торжества. Его ласково побранили за то, что все заботы достались другим, спросили, уж не считает ли он себя каким–нибудь пашой или воображает, будто это его праздник, а не мамин, и т.д. Но Бруно не отвечал на шутки сестер и брата, ибо его слишком занимал вопрос, чем закончится эта великолепная церемония. Молодой человек не одобрял образа жизни своих родителей, частенько сердился на них и тем не менее горячо любил и отца, и мать. В свою очередь Селестина питала особую слабость к старшему сыну и очень гордилась им. Да и сам Элуа, хоть и тревожился за Бруно, невольно признавал, что его первенец — парень хоть куда. Маспи целиком и полностью приписывал эту заслугу себе, что было не совсем справедливо, но никому бы и в голову не пришло его укорять.

Селестина расцеловала сына. Для нее он так и остался малышом, ибо суровый закон слишком часто разлучал ее с детьми и мешал в полной мере насладиться радостью материнства.

— Где ты был, сынок?

— Гулял в Фаро…

— Ну да? В Фаро? Что тебе это взбрело в голову?

Наивность матери умиляла Эстель.

— А может, он гулял не один? — заметила девушка.

Бруно, зная, что всегда может рассчитывать на поддержку младшей сестры, улыбнулся.

— Нет… с Пэмпренеттой…

Элуа счел своим долгом (в основном из–за троих малышей) прочесть сыну нравоучение:

— Бруно… По–моему, ты славный малый, и раз ты сам сказал нам, что гулял с Пэмпренеттой, значит, между вами нет ничего дурного… потому как, имей в виду, парень, веди себя поосторожнее! До тех пор, пока Пэмпренетта не стала твоей женой, она должна оставаться для тебя священной! Ясно?

Селестина обожала любовные истории — она так много читала о них в тюрьме!

— И о чем вы говорили? — спросила она.

Дедушка Сезар разразился слегка дребезжащим старческим смехом.

— Ох уж эта Селестина!.. Ну о чем же они могли болтать, бедная ты дурочка? Да о любви, конечно!

И, как всегда, когда при ней упоминали о нежных чувствах, мать семейства вознеслась на седьмое небо от восторга.

— Так ты любишь Пэмпренетту, малыш?

— Само собой, люблю…

— И хочешь на ней жениться?

— Естественно…

Элуа, как и всех остальных, охватило волнение, но все же он напустил на себя строгий вид.

— Ты ведь знаешь, мой мальчик, что у нас, Маспи, не принято жениться по пятьдесят раз! Так что хорошенько подумай, хочешь ли ты прожить с Пэмпренеттой всю жизнь.

— Я уже подумал.

— Хорошо… А ты что скажешь, отец?

Сезар долго откашливался, с лукавым удовольствием затягивая всеобщее ожидание.

— Скажу, что это прекрасно, — наконец отозвался он.

Все Маспи с облегчением перевели дух.

— А как по–твоему, мама?

— Я согласна с Сезаром.

Элуа величественно повернулся к сыну.

— В таком случае я сегодня же попрошу у Дьедоннэ руки его дочери для моего первенца. А сейчас, Бруно, пойдем ко мне в комнату, нам надо поговорить.

Когда отец с сыном остались вдвоем, Элуа приказал Бруно сесть и лишь после этого приступил к давно заготовленной речи:

— С тех пор как ты вернулся из армии, я не задавал тебе никаких вопросов… Но, уж коли ты задумал жениться, это меняет дело… Не стану скрывать, Бруно, ни в детстве, ни в юности ты не доставлял нам полного удовлетворения… Да, я согласен, ничего дурного о твоем поведении не скажешь, равно как и об отношении к нам, более того, когда нам с матерью приходилось надолго отлучаться из дому, ты неплохо заботился о сестрах и брате. Тем не менее я ни разу не заметил в тебе того огня, что делает человека настоящим мужчиной. А ведь я хочу, чтобы ты наследовал мне! Я не пытался ни нажимать на тебя, ни подталкивать, ибо считаю, что призвание должно проявиться само собой… Обычно это случается довольно быстро… К примеру, твой брат Илэр уже достиг поразительной ловкости, да и работает с полной отдачей… Эстель пошла по стопам матери, и, не стану скрывать, по–моему, она даже талантливее Селестины, но, главное, не говори об этом маме, а то она расстроится… Зато Фелиси меня немного беспокоит, поскольку, кажется, малость похожа на тебя… как будто у нее ни к чему нет особой тяги… Но в глубине души я спокоен: вероятно, у твоей младшей сестры, как и у тебя, просто позднее призвание… И можешь мне поверить, это не так уж плохо…

Элуа немного помолчал и, понизив голос, почти робко осведомился:

— Ну, Бруно… так ты наконец решил работать?

— Да.

— Слава Богу! И ты выбрал, чем именно хочешь заниматься?

— Да.

— Браво! Нет–нет, пока ничего не говори! Пусть это станет сюрпризом! Я хочу узнать о твоем призвании вместе с остальными. Мальчик мой, я в тебя верю и теперь не сомневаюсь, что ты станешь моим преемником, а возможно, достигнешь еще большего могущества! Я чертовски рад, сынок… И то, что ты женишься, тоже очень здорово. Пэмпренетта — самая лучшая девушка…

Маспи, припомнив недавний случай, вдруг рассмеялся.

— Представляешь, на днях она явилась сюда с таким пузом, будто вот–вот родит… Само собой, мы с твоей матерью совершенно обалдели… Ну, ты ведь понимаешь, какие мысли в таких случаях сразу лезут в голову… Хотя, кажется, могли бы сразу сообразить, что видели Пэмпренетту всего несколько дней назад, а младенцы ведь не растут, черт возьми, с такой скоростью! Я и спрашиваю: «Что это с твоим животом, Пэмпренетта?» Ну а она запускает руку под юбку и вытаскивает мешок первоклассного бразильского кофе на добрых пять кило! Утром она стибрила его на набережной Жолиэт! Ну, что скажешь, малыш?

Элуа так и не узнал, что думает его сын о проделке Пэмпренетты, поскольку в комнату вошла Фелиси и возвестила о появлении первых гостей.

Два часа спустя если бы кто–то из посторонних получил разрешение взглянуть на собравшихся в доме Маспи, его бы очаровали манеры дам, заботливость и вежливость мужчин и трогательное почтение к старикам. Чужак наверняка решил бы, что видит именитых граждан города, хранителей древних традиций, и, узнай он, что все эти славные буржуа, такие торжественные и величавые, в общей сложности провели в тюрьме два века, его бы, как пить дать, хватил удар.

Около семи часов Элуа постучал ножом о бокал, требуя всеобщего внимания. Все мгновенно притихли. Маспи немного смущенно, но, как всегда, с достоинством встал.

— Друзья мои, я предлагаю поднять бокалы в честь той, чьи именины мы сегодня празднуем… моей дорогой жены Селестины, матери четверых детей.

Тронутая вниманием мужа Селестина прослезилась, и все дамы тут же последовали ее примеру. Маспи подошел к жене и нежно похлопал по плечу.

— Да ну же, милая, перестань плакать… Ей–богу, не с чего! Ты среди друзей, наших лучших друзей… и мне не стыдно сказать им, как я счастлив с тобой и благодарен тебе за это…

Гости в полном восторге зааплодировали, и каждый счел своим долгом расцеловать Селестину. А Богач Фонтан от имени собравшихся произнес ответную речь:

— Мы все очень рады за тебя, Элуа! Ты наш глава, и мы тебя бесконечно уважаем… Уважаем мы и твою жену, ибо она — истинный образец для молодежи… А потому я пью за здоровье и процветание семьи Маспи!

Гости и хозяева снова осушили бокалы, и наконец настал момент, которого все давно с нетерпением ждали, ибо каждый уже знал секрет. Пэмпренетта ерзала на стуле, будто ненароком села на ежа. Ипполит Доло страдал, чувствуя, что девушка навсегда от него ускользает. А Бруно раздумывал, хватит ли у него отваги выложить новость, которая неминуемо вызовет скандал. И, однако, разве у него есть другой выход? Элуа снова встал.

— Друзья мои, я рад, что все вы станете свидетелями… великого события в нашей семье…

Женщины заговорщически улыбнулись Пэмпренетте, а та покраснела под белой накидкой.

— …Освободившись от военной службы, мой сын Бруно займет среди нас достойное место… Но он хочет сначала обзавестись семьей. Ну, а я вовсе не против ранних браков, потому как при нашей неспокойной жизни лучше не терять времени даром… И потом, хоть Бруно и получил хорошее воспитание, сами знаете, как это бывает, а? Короче, не стоит играть с огнем… Так вот, Дьедоннэ Адоль и вы, Перрин, согласны ли вы отдать свою дочь Памелу в жены моему сыну Бруно?

Селестина опять разрыдалась, так что свекрови пришлось тихонько ее одернуть:

— Послушай, Селестина, и долго ты собираешься изображать фонтан? Ну скажи, на кой черт нам тут потоп?

Дьедоннэ Адоль от души наслаждался этой минутой. В кои–то веки он выступил на первый план, а Перрин волей–неволей пришлось предоставить слово супругу.

— Для нас с Перрин твое предложение — большая честь, Элуа. А дети так давно любят друг друга… так что я не вижу причин мешать их счастью. Короче, я согласен! А ты, Перрин?

Мадам Адоль глубоко вздохнула, и корсаж ее платья едва удержал могучую грудь.

— Пэмпренетта — наша единственная радость на этой земле, а потому вы, конечно, поймете, Элуа, что я должна хорошенько подумать, прежде чем с ней расстаться…

Маспи побледнел.

— Уж не считаете ли вы, случаем, мадам Адоль, что наш род недостаточно хорош для вашей крошки?

Всеобщее радостное возбуждение в мгновение ока сменилось тревогой. В воздухе запахло грозой.

— Не приписывайте мне того, чего я не говорила, Элуа! Как и мой Дьедоннэ, я бы только гордилась союзом, наших двух семей, но…

— Что «но»?

— Но ваш Бруно в свои двадцать два года еще ни разу не показал себя на деле. И прежде чем отдать ему свою дочь, я бы хотела выяснить, каким ремеслом он намерен заняться. Надеюсь, за это вы не станете меня упрекать?

Маспи считал себя человеком справедливым.

— Вы правы, Перрин… Но успокойтесь — как раз перед вашим приходом Бруно сказал мне, что наконец принял решение… Просто у мальчика позднее призвание, Перрин… А вы ведь знаете, что это дает далеко не худшие результаты?

— Согласна, Элуа… Ну, так какую стезю выбрал ваш Бруно?

Наступило глубокое молчание. Все ждали, что ответит молодой человек. Элуа, не выдержав, поторопил сына:

— Да ну же, Бруно! Ты что, не слышал?

— Слышал…

— Так расскажи нам, каковы твои намерения!

Старший сын Маспи понял, что теперь уже не отвертеться. Он встал и, выпрямившись во весь рост, спокойно заявил:

— Я буду работать.

— Ну, об этом мы уже и сами догадались. И что за специальность ты выбрал?

— Честную.

— Что?!

Восклицание Маспи куда больше напоминало возмущенный вопль, чем вопрос. А Бруно не замедлил воспользоваться наступившей паузой.

— Я иду служить в полицию, — добавил он.

У Пэмпренетты началась истерика. Ипполит ликовал. Фелиси пыталась привести в чувство потерявшую сознание мать. Остальные разразились криками, причитаниями, кто–то тщетно взывал к силам небесным, а дедушка Маспи требовал бутылку, уверяя, что если он сейчас не подкрепится, то после такого потрясения непременно отправится на тот свет. Элуа разорвал воротник, чувствуя, что вот–вот задохнется. Бруно снова сел. Сейчас он больше всего напоминал рыбака, неожиданно застигнутого приливом на одинокой скале. Наконец Элуа отдышался и стоя выпил два бокала кьянти. Однако прежде чем он успел открыть рот, Перрин крикнула:

— Раз такое дело, Элуа, сами понимаете, я оставлю дочь при себе!

— Да, я вас понимаю, Перрин…

Пэмпренетта вознамерилась было снова устроить истерику, но увесистая материнская оплеуха отбила у нее желание скандалить.

— Друзья мои…

Все замерли, искренне переживая за Маспи, на которого так несправедливо обрушилось несчастье.

— Того, что со мной сегодня случилось, я никак не заслужил…

Фонтан Богач дрожащим от волнения голосом поддержал друга:

— Нет, Элуа, конечно, не заслужил!

— Спасибо, Доминик… Мы воображаем, будто хорошо знаем своих детей… изо всех сил стараемся подавать им хороший пример, а потом в один прекрасный день обнаруживаем, что пригрели на груди змею!

Метафора произвела на всех сильное впечатление. А упомянутая змея упорно не поднимала глаз от пола.

— Только я думал, что смогу на старости лет спокойно отдохнуть — и вдруг моя жизнь летит к черту! А все из–за этого бандита, из–за этого негодяя! Ну, скажи, чудовище, где тебе вбили в голову такую мерзость? Может, в полку?

И тут, к величайшему ужасу этих мужчин и женщин, воспитанных в глубоком почтении к старшим, Бруно осмелился оскорбить отца:

— Я научился этому здесь!

Элуа хотел броситься на сына, но Шивр успел вовремя его удержать.

— Успокойся, коллега… успокойся… а то как бы тебе не натворить бед!

— Отпусти меня, Адольф! Я должен его прикончить! Этого требует моя честь! Он смеет говорить, негодяй, будто здесь…

— Да, именно так! Видя, что мои родители вечно сидят в тюрьме, что вы большую часть жизни проводите за решеткой, я решил избрать другой образ жизни. Потому как, хоть вы и разглагольствуете о свободе, на самом деле любой дворник свободнее вас! А я хочу, чтобы мои дети не стыдились своего отца! И в полицию иду, чтобы бороться с мужчинами и женщинами вроде вас, поскольку именно вы делаете несчастными собственных малышей! С самого рождения они обречены стать преступниками!

Доло пришлось помочь Шивру удерживать Элуа, а тот продолжал бесноваться:

— Отпустите меня, я его сейчас убью!

Фонтан Богач повернулся к Бруно.

— Ты нас оскорбляешь, мальчик… Сейчас я в вашем доме и потому не стану отвечать, но больше не желаю тебя видеть… С этой минуты ты для меня не существуешь.

— А если я замечу, что ты по–прежнему вертишься около моей дочери, будешь иметь дело со мной, легаш недоделанный! — добавила Перрин.

— А я–то думала… ты… меня… любишь… — рыдая, пробормотала Пэмпренетта.

— Как раз из любви к тебе, моя Пэмпренетта, я хочу стать порядочным человеком!

— Попробуй только сказать еще хоть слово этому выродку, Памела, и я собственными руками расшибу тебе голову! — снова вмешалась мадам Адоль.

Друзьям наконец удалось утихомирить Элуа, и он пообещал не трогать сына. Маспи лишь подошел к возмутителю спокойствия.

— Встать!

Бруно выполнил приказ.

— Ты не только обесчестил меня, равно как свою мать, брата, сестер и моих родителей, но еще и оскорбил моих друзей, моих давних испытанных коллег… Неужто у тебя ни к кому и ни к чему не осталось уважения, Бруно? Или ты прогнил до мозга костей? Но раз ты не боишься живых, может, хоть перед мертвыми станет стыдно?

Элуа схватил сына за плечо и в благоговейном молчании всех присутствующих подвел к висевшим на стене фотографиям.

— Вот твой прапрадед, Грасьен Маспи. Он умер на каторге в Тулоне… А вот это — его сын Модест. Он совершил ошибку, прикончив жандарма… слишком горячая кровь… и бедняга окончил дни свои на эшафоте… А это Оноре, мой дед… пятнадцать лет провел в Гвиане, а его жена Николетта — двенадцать в тюрьме Экс–ан–Прованса… Вот твоя бабушка, мать Селестины, Прюданс Казаве… Она умерла в больнице тюрьмы Шав…

Элуа торжественно перечислял имена и сроки заключения тех, чьи фотографии украшали стену гостиной. Так Руи Гомес в знаменитой сцене рассказывал дону Карлосу о великих свершениях предков.

— …Твой дядя Пласид, мой родной брат… Насколько его знаю, услышав о твоем поведении, Пласид вполне способен устроить в Нимском централе голодовку, а ему сидеть там еще пять лет. Мой кузен Рафаэль Ано — в общей сложности провел в тюрьме двадцать пять лет, а потом еще отправился в ссылку… Максим Казаве, брат твоей матери и, стало быть, твой дядя… сейчас он в Бометт…

Элуа вдруг резко повернулся к сыну:

— А теперь посмей сказать мне в глаза, что ты собираешься предать всех, кого сейчас нет с нами!

— Просто я не желаю идти по их стопам и вечно чувствовать себя загнанной крысой! Может, вы и сумели уверовать, будто истинная свобода — в тюрьме, а по–моему, вы просто несчастные люди! Вы обманываете сами себя и слишком трусливы, чтобы открыто это признать! Да любой нищий счастливее вас! За всю жизнь вы не знали ни минуты покоя! Вы обкрадывали других и теперь бессовестно пользуетесь чужим добром, но каждую минуту дрожите, боясь услышать на лестнице своего дома шаги полицейских! Да–да, жалкие вы люди, и больше ничего…

Элуа Маспи, побледнев как полотно, указал сыну на дверь:

— Уходи! Ты мне больше не сын! Я отрекаюсь от тебя!

— Это вполне отвечает моим желаниям.

— Я проклинаю тебя!

— Ты? Когда человек живет вне закона, все его проклятия не стоят и ломаного гроша.

Бруно обнял мать.

— Мама, я тебя очень люблю… но был слишком несчастен, когда еще малышом почти не видел тебя… Поэтому я и не хочу следовать вашему примеру…

— Я запрещаю тебе целовать мать! — заорал Маспи.

Не обращая внимания на отцовские крики, парень долго прижимал Селестину к груди. Потом он подошел к Эстель, но та демонстративно повернулась спиной, а маленький Илэр показал брату язык. Зато Фелиси взяла Бруно за руку и коснулась ее губами. Он нагнулся к младшей сестренке.

— Тебя я тоже спасу… — шепнул он.

Бруно хотел попрощаться и с дедом, но старик плюнул ему под ноги, а бабушка Адель, впервые в жизни рискнув ослушаться мужа, крепко обняла внука и чуть слышно сказала на ухо:

— Я тоже иногда думала, как ты…

Уже уходя, молодой человек обернулся:

— Пэмпренетта… я всегда буду тебя любить… потому что полюбил с детства… И, верь мне, я еще вернусь за тобой!

После ухода Бруно гости стали прощаться один за другим. Никто из них не мог найти подходящих слов утешения. И снова общее мнение выразил Фонтан Богач:

— Элуа, мы по–прежнему доверяем тебе… Ты ни в чем не виноват… Дети — все равно что дыни, пока не разрежешь, невозможно узнать, что внутри…

— Спасибо, Доминик… благодарю тебя от всего сердца… Но пока я и сам толком не соображу, что за напасть на меня вдруг свалилась… У меня был сын, на которого я возлагал надежды и думал, что он станет мне опорой в будущем, а вместо этого в доме оказался полицейский, и он оскорбил нас всех! Нет, это уж слишком… Я не могу вынести такого несчастья…

И, вне себя от стыда, великий Элуа Маспи, склонив голову на плечо своего друга Фонтана Богача, заплакал. Остальные тактично удалились. Доминик по–братски похлопывал по голове давнего спутника и коллегу.

— Да ну же, Элуа! Возьми себя в руки! Какой смысл портить себе кровь?

— Да никакого, сам знаю, но все–таки кто бы мог подумать, что Бруно, которым я так гордился, станет позором нашей семьи?

 

Глава II

Вечером 22 мая 1963 года исполнилось ровно три года с тех пор, как Бруно Маспи покинул отчий дом. За все это время он ни разу не давал о себе знать. Лишь по слухам, которых ждали с большим нетерпением, хотя ради фамильной чести делали вид, будто все это их не касается, Маспи знали, что это чудовище Бруно бодро продвигается по служебной лестнице. И, таким образом, позор Элуа и всего семейства не только не исчез из памяти, но, похоже, со временем достигнет невероятных размеров, ибо Бруно, судя по началу его карьеры, запросто может стать шефом всех полицейских Франции. От одной мысли о подобной перспективе его отца прошиб холодный пот. И Элуа клялся себе, что, коли такой кошмар произойдет при его жизни, он наложит на себя руки и таким образом смоет позорное пятно с имени Маспи. Воображение южанина мгновенно превращало предположение в неотвратимую реальность, и Элуа, оплакивая свою безвременную кончину, ронял крупные слезы, а Селестина терзалась, глядя на страдания мужа.

Разумеется, за эти три года никто в доме Маспи не смел произносить имени изгнанника, опасаясь разгневать главу семьи. Но желания забыть слишком мало, чтобы унять печаль и залечить рану разбитого сердца, а потому даже те, кто не относился к ближайшему окружению Элуа, невольно замечали, что уход Бруно из дома возымел самые трагические последствия. Конечно, нельзя сказать, что после измены старшего сына Маспи утратили влияние, но все–таки они уже были не прежними… Да, разумеется, к Элуа продолжали приходить за советом, и он оставался бесспорным главой марсельских мошенников, но клиенты смутно ощущали, что былой огонь угас… Элуа почти не выходил из дома. Своему другу врачу, посоветовавшему хоть иногда дышать свежим воздухом, если он не хочет высохнуть, как вобла, Великий Маспи мрачно ответил:

— Я не хочу, Феликс, чтобы на меня показывали пальцем!

— А почему это на тебя должны показывать пальцем, несчастный?

— Да потому что все станут говорить: «Эге, вон он, тот, кто давал нам уроки! Вон он, Великий Маспи, не удосужившийся даже разглядеть червяка, глодавшего изнутри его родного сына!» А потом, Феликс, когда мы умрем, родители будут рассказывать своим юным отпрыскам: «Жил–был когда–то один человек, и всю жизнь он пользовался заслуженным уважением… Сколько блестящих операций на его счету… а уж тюрем перевидал — не счесть, даже в итальянских сидел… Крепкий был мужик, всегда умел осадить любого! Так вот, дети, представляете, кем стал сынок этого Великого Маспи? Легавым! А сам Великий Маспи от этого потихоньку спятил, потому как такого позора в приличной семье еще свет не видывал!»

— Знаешь, что я об этом думаю, Элуа? Тебе просто мерещится черт знает что!

— Ах, мерещится?

— Да, вот именно!

— А твоей сестрице тоже мерещится?

Врач отступил на шаг и пристально поглядел на друга.

— Моей сестре? Но ты же прекрасно знаешь, что у меня нет никаких сестер, а если бы и была, я совершенно не понимаю, при чем тут…

— Отцепись от меня, Феликс! Право слово, ты глупее дюжины таможенников!

— Полегче на поворотах, Элуа!

— Что?

— Я сказал: полегче, Элуа! Я вовсе не привык, чтобы пустозвоны вроде тебя разговаривали со мной в таком тоне!

— Так я, по–твоему, пустозвон?

— Ага, он самый! И могу добавить, что у любого таможенника мозги получше, чем у Маспи, даже если его называют Великим!

— Послушай, Феликс!

— Я тебя слушаю, Элуа!

— Всю жизнь я старался не проливать крови ближних, но на сей раз у меня лопнуло терпение! Убирайся отсюда, Феликс, или через пять минут мы оба начнем плавать в твоей крови!

— А пока ты будешь меня убивать, я, по–твоему, стану распевать псалмы?

— Да ты и рта открыть не успеешь! Покойники не поют!

— Убийца!

— Уж куда мне до тебя в этом плане!

— Дурной, бесчувственный отец!

— Ну, на сей раз ты свое получишь! Прощай, Феликс!

Маспи вцепился в горло врача, и тот дико завопил. Прибежала Селестина. При виде дерущихся мужчин она в свою очередь крикнула:

— Может, хватит, а?

Они немного смущенно отпустили друг друг.

— И не стыдно? В вашем–то возрасте…

Врач поправил галстук и с видом оскорбленного достоинства заявил:

— Ваш муж, мадам Селестина, окончательно рехнулся… Тридцать лет я считал его другом, но сегодня наша дружба умерла! Элуа оскорбил мою сестру!

— Вашу сестру? Так ведь у вас же ее нет!

— Нет, но могла бы быть. Я всегда очень любил вас, мадам Селестина, так что позвольте перед уходом вас поцеловать, а засим расстанемся навсегда.

— Давайте оставим нежности на после обеда.

— Обеда?

— Ну да! Прибор вам уже поставлен. Неужто вы думаете, бабушка допустит, чтобы вы ушли, даже не отведав ее рыбного супа, а?

Доктор немного поколебался.

— Ну, разве что из дружбы к вам, мадам Селестина, и из уважения к бабушке… так и быть, я останусь.

Элуа насмешливо фыркнул.

— Вернее, из любви к рыбному супу.

Феликс смерил хозяина дома высокомерным взглядом.

— Такая мелочность с вашей стороны меня нисколько не удивляет, месье Маспи!

Врач вышел из комнаты и отправился к старому Сезару пить пастис. А Селестина, оставшись наедине с мужем, негромко заметила:

— Я просто не узнаю тебя, Элуа… Раньше ты всегда был так любезен, так предупредителен, а теперь стал зол и даже несправедлив… В конце концов люди перестанут тебя уважать!

— Они и так уже потеряли всякое уважение!

— Ну, это тебе только кажется…

— Посмотри на Феликса! Прежде он бы никогда не посмел так со мной разговаривать, а нынче это вполне естественно.

— Естественно?

— А какое почтение можно испытывать к человеку, если в его семье случился такой позор?

Той же ночью незадолго до рассвета в районе Старого Порта бродил мужчина. Он страшно проголодался, умирал от жажды и еле стоял на ногах от усталости. Еще совсем молодой человек, от тревоги он казался гораздо старше своих лет. Три часа назад парень тайно высадился на побережье, но за это ему пришлось выложить все деньги до последнего су. И теперь несчастный брел по набережной в поисках прохожего, которого можно было бы без особых опасений спросить, где найти человека, чье имя ему назвали в Генуе, сказав, что только этот тип способен отважиться на такую рискованную сделку. Но в такой поздний час прохожие попадались очень редко, да и то в основном возвращавшиеся к себе на судно моряки. А моряки, как правило, не имеют дел ни с кем из тех, кого парень надеялся встретить.

Совсем отчаявшись, он решил ждать утра. Но как совладать с голодом и жаждой, а главное, не угодить в лапы полиции? Боясь случайно налететь на таможенников, парень побрел наугад прочь от порта. А как бы ему хотелось снять номер в гостинице и спать, спать, спать… Может, тогда он сумел бы забыть три последних дня, три дня, за которые он совершил два убийства. Но — нет, никогда в жизни Томазо Ланчано их не забудет, он ведь не профессиональный убийца… Живот свело от голода, во рту пересохло, но итальянец брел, едва волоча ноги, прислушиваясь к каждому шороху и напряженно вглядываясь в темноту, поскольку хоть в кошельке у него не было ни гроша, зато в поясе лежало больше чем на миллион драгоценностей.

Элуа Маспи тоже никак не мог заснуть, правда, по совсем иным причинам, и вертелся с боку на бок в огромной супружеской постели, занимавшей чуть ли не всю длину спальни. Элуа даже слегка досадовал на Селестину — уж очень сладко она посапывала во сне. В обычное время это только умилило бы Маспи, но сейчас выводило из себя. Тяжкие мысли мешали Элуа забыться и по–настоящему отдохнуть. Перед сном у него произошла довольно бурная стычка с младшей дочерью, Фелиси. Теперь у Элуа не осталось сомнений, что и эта, как ее брат, пойдет по дурной дорожке. А две паршивых овцы в семье — это чересчур!

Ох уж эта Фелиси! Она, видите ли, вбила себе в голову, что хочет честно зарабатывать на жизнь! И у бесстыдницы хватило нахальства без спросу пойти ученицей в парикмахерскую на Канебьер! Эстель так оскорбило поведение Фелиси, что она даже не позвала младшую сестру на свадьбу! А Эстель, между прочим, вышла замуж не за кого–нибудь, а за одного пьемонтца, настолько преуспевшего в разного рода мошенничествах, что теперь его разыскивает полиция сразу трех или четырех стран. Вот это мужчина! Семейные огорчения помешали Маспи отпраздновать свадьбу с должной роскошью и размахом, но все же церемония получилась достаточно внушительной и собрала самые сливки международного преступного мира. Селестина полагала, что не будь у Фелиси таких нелепых заскоков, девчушка могла бы там познакомиться с подходящим молодым человеком и он обеспечил бы ей безбедное существование… во всяком случае, на какое–то время…

А тут еще самый младший, Илэр… Малышу, которым так гордился Маспи, пришлось сидеть сложа руки, ибо за ним зорко следила полиция. В последний раз, когда Илэра привели в суд для малолетних нарушителей, судья ясно предупредил:

— Если мы с тобой снова встретимся, прямо отсюда поедешь в исправительный дом!

Элуа, полагая, что его сын еще слишком мал для таких суровых испытаний, устроил его в пансион неподалеку от Экс–ан–Прованса, строго–настрого приказав не высовываться год или два. Отец объяснил Илэру, что тот теперь последний продолжатель рода Маспи, а потому обязан действовать осторожно и не рисковать понапрасну. Илэр, далеко не глупый малый, дал слово, что отец вполне может на него положиться.

Короче, теперь, без детей (Фелиси возвращалась домой только ночевать), жизнь на улице Лонг–дэ–Капюсэн стала совсем не веселой. Впрочем, даже если дочь приходила раньше обычного, отец с ней почти не разговаривал и, вероятно, выгнал бы, как и старшего сына, узнай он, что вот уже несколько недель девушка тайно видится с братом.

Как и остальные члены семьи, Фелиси три года не получала никаких вестей от Бруно и очень тревожилась. Однажды, не выдержав, девушка рискнула сходить в комиссариат к инспектору Пишранду. Фелиси помнила, что он всегда очень хорошо относился к Бруно. Добряк поспешил ее успокоить. Он переписывался с «позором» Маспи, иногда даже виделся с ним и уверил Фелиси, что она может гордиться братом — тот, как и она сама, на верном пути.

— И, знаешь что, моя крошка, — добавил инспектор, — если тебя вдруг кто–нибудь обидит, сразу скажи мне! Ладно?

Но Фелиси так и не пришлось звать Пишранда на помощь. Она была порядочной девушкой, всегда держалась скромно, и ни один шпаненок никогда не посмел бы к ней приставать. И потом, не следовало забывать, что Фелиси — дочь Великого Маспи, а с ним шутки плохи.

Однажды в полдень девушка, как обычно, шла обедать в бистро на улице Тьер. Неожиданно из толпы, запрудившей Канебьер, ее окликнули:

— Фелиси!

Мадемуазель Маспи не повернула головы, решив, что, возможно, это какой–нибудь повеса, узнавший ее имя от одной из подруг. И все же сердце Фелиси учащенно забилось — уж очень знакомый голос… А вдруг это и вправду… Тот, кто окликнул девушку, подошел поближе и, поравнявшись с ней, ласково спросил:

— Боже мой, да неужто это ты, Фелиси, стала такой красоткой?

Тут она наконец обернулась и, смеясь от счастья, упала в объятия Бруно.

Парень повел сестру обедать в хороший ресторан, но ни тот, ни другая почти не обращали внимания на еду — у обоих накопилось слишком много вопросов и больше всего им хотелось говорить и слушать. Бруно рассказал сестре, что недолго носил полицейскую форму — успешно сдав все экзамены, он получил звание инспектора и теперь будет служить в комиссариате, под началом у своего покровителя Пишранда.

— Но тогда, Бруно… случись что–нибудь в нашем квартале, туда могут послать тебя?

— Конечно.

— О Матерь Божья! Да подумай же хоть немного об отце!

Бруно пожал плечами.

— Об отце? Я не хочу иметь с ним ничего общего, но пусть только попробует ставить мне палки в колеса — узнает, почем фунт лиха.

Фелиси, в ужасе от такого кощунства, молитвенно сложила руки.

— Но отец…

— Послушай, Фелиси, для меня мир делится на честных людей и всех остальных… И хватит об этом. А как мама?

— Скучает по тебе, как и бабушка с дедом…

— А Эстель, говорят, вышла замуж?

— Да, за пьемонтца. Живет в Турине… Мы не пишем друг другу… и на свадьбу она меня не позвала…

— Тем лучше для тебя… Эстель кончит очень скверно. А как Илэр?

— В пансионе неподалеку от Экса… За него я тоже беспокоюсь, Бруно… мальчишку чуть не отправили в исправительный дом.

— Я в курсе. Попытаюсь его урезонить… Во всяком случае, дорогая моя Фелиси, я очень рад, что ты не похожа на Эстель и Илэра.

— Надо думать, скорее на тебя…

Брат и сестра чуть смущенно рассмеялись. Оба прекрасно понимали, что, хотя никто из них не назвал имени Пэмпренетты, оно так и вертелось на языке. Наконец Бруно решился:

— Ах да, кстати… а дочка Адолей… — голос Бруно слегка дрогнул, и у Фелиси на глазах выступили слезы. — Памела… Что с ней теперь?

— Пэмпренетта все такая же… Продолжает смеяться и… делать глупости…

— Так ты думаешь, она…

— Нет–нет, совсем не то, что ты подумал! Насчет поведения я ни разу не слышала ничего дурного…

Бруно с облегчением перевел дух.

— Но Пэмпренетта по–прежнему ворует… Ума не приложу, как ее до сих пор не поймали… Скажи, Бруно, а ты все так же любишь Пэмпренетту?

— Да, все так же.

— И хочешь на ней жениться?

— Да.

— Тогда тебе надо бы поспешить!

— А что такое?

— Да Ипполит Доло вот–вот выйдет из Бомэтт, где провел два года, а я знаю, что он тоже не прочь жениться на Пэмпренетте!

— Ну и что?

— Я думаю, твой отъезд ее страшно огорчил… Но теперь даже не знаю, что у нее на уме — мы ведь больше не встречаемся.

— Но ты все же могла бы увидеться с Пэмпренеттой?

— Ну да, достаточно просто сходить к Адолям.

— Может, передашь, что мне бы очень хотелось с ней поговорить?

— С удовольствием, Бруно… А маме ты ничего не хочешь передать?

— Поцелуй ее… и всех остальных… Да скажи, как мне жаль, что я не могу прийти домой. Но, боюсь, отец снова выставил бы меня вон.

— Очень возможно.

Утром 23 мая дежурившему в комиссариате Бруно сообщили, что портовая полиция выловила из воды труп мужчины и, судя по всему, его сначала убили, а уж потом бросили в море. Бруно немедленно предупредил комиссара, а тот вызвал коллег Маспи — молодого инспектора Жерома Ратьера и старого служаку Пишранда. К полудню следствие уже шло полным ходом. Выяснилось, что покойный — некто Томазо Ланчано, подозреваемый в убийстве супругов–мультимиллионеров Беттола, живших на вилле в пригороде Генуи, и похищении великолепной коллекции драгоценностей. С этой минуты стало ясно, что Ланчано надеялся продать бесценную добычу в Марселе, но не нашел ожидаемой помощи. Более того, по–видимому, тот, к кому ехал итальянец, счел, что куда выгоднее убить его и прикарманить драгоценности.

Во второй половине дня комиссар Антуан Мурато вызвал к себе подчиненных.

— История выглядит довольно просто… Ланчано украл драгоценности и, понимая, как рискованны любые попытки сплавить их в Италии, с помощью какого–нибудь контрабандиста тайком пробрался во Францию. По всей видимости, ему дали адрес человека, способного собрать достаточно денег (а их понадобилось немало!), чтобы купить такой дорогостоящий товар. Очевидно, покупатель разлакомился и предпочел, избавившись от итальянца, получить коллекцию даром. Я думаю, ждать, пока драгоценности всплывут на рынке, бесполезно… Это слишком опасно для убийцы. Он же понимает, что дело попахивает гильотиной. Стало быть, по–моему, надо выяснить, кто переправил Ланчано из Генуи в Марсель, и этим займетесь вы, Маспи… Вы, Пишранд, покопайтесь в окружении Элуа — наверняка там что–то знают. Вам, Ратьер, надо поставить на ноги всех осведомителей, что вертятся вокруг Тони Салисето. Корсиканца кровь не пугает, особенно когда речь идет о миллионах. Ну, что вы об этом думаете, Пишранд?

— Я согласен с вами, шеф. Но только, мне кажется, Элуа и его друзья тут вряд ли замешаны… Слишком крупная игра для них, и потом, они еще никогда никого не убивали.

— Верно, но такой куш может свести с ума и самых благоразумных.

— Мой отец не мог запачкаться в таком деле — разве что за три года изменился до неузнаваемости, — сказал Бруно. — Зато Адоль вполне мог перевезти сюда Ланчано, даже не догадываясь о краже драгоценностей… Дьедоннэ — контрабандист, а не убийца.

— Не мне вам говорить, Маспи, что нередко человеком управляет случай. Но, так или иначе, хорошенько встряхните Адоля. Я хочу знать правду!

— Будет сделано, шеф!

Ответ парня прозвучал не слишком уверенно — он прекрасно понимал, что это не лучший способ доказать свою любовь Пэмпренетте. Не очень–то хорошо допрашивать ее родителей… Но, выбрав профессию полицейского, Бруно сознательно шел на подобный риск. Пишранд обещал наведаться к Двойному Глазу. По его мнению, столь важное событие в марсельском преступном мире никак не могло ускользнуть от внимания Амедэ Этувана. А Ратьер уже мысленно перебирал имена лучших осведомителей, обещая себе непременно выжать из них все возможное. Что до комиссара Мурато — то он радостно потирал руки: серьезные расследования отнюдь не портили ему настроение, а, напротив, скорее радовали.

— Ну, дети мои, вперед! И без проволочек!

Примерно в это же время Пэмпренетта собиралась, как обычно, пройтись по набережной и взглянуть, нельзя ли что–нибудь стянуть без спросу. Девушка осталась верна себе. В прелестном новеньком платье, держа нос по ветру, она шла по своим охотничьим угодьям. Встречные таможенники окидывали Пэмпренетту подозрительными взглядами. Время от времени кто–нибудь из старших окликал девушку:

— А, Пэмпренетта! Опять замышляешь какую–нибудь пакость?

Она с видом оскорбленной добродетели пожимала плечами.

— Берегись, как бы в один из ближайших дней тебя не упекли за решетку, и надолго!

Она дерзко смеялась в ответ, и в этом смехе было столько солнца и радости, что даже самые ворчливые опускали руки и совершенно искренне бормотали:

— А было бы чертовски жаль запереть в камере такую красотку!

По правде говоря, Пэмпренетта продолжала воровать на набережных только потому, что ничего другого не умела, но теперь душа у нее не лежала к этому занятию, и все из–за Бруно! Пэмпренетте так и не удалось его забыть. Очень долго она ждала, когда же парень даст о себе знать, не ведая, что мать перехватывает все письма Бруно. В конце концов девушка решила, что старший сын Элуа Маспи забыл о ее существовании. И это — после всех обещаний и клятв! Мысль о таком чудовищном предательстве надолго отвратила Пэмпренетту от всех представителей сильного пола.

Добравшись до Старого Порта, девушка заметила Ипполита. Она сразу узнала чуть пританцовывающую походку молодого бандита — он нарочно ходил так, стараясь казаться «крутым». В первую минуту Пэмпренетта хотела уклониться от встречи, но теперь, когда Бруно навсегда исчез из ее жизни, Ипполит нравился ей не больше и не меньше других, а потому мадемуазель Адоль бодро продолжала идти вперед. Сын Жоффруа и Серафины Доло подошел поближе.

— Пэмпренетта! Это и вправду ты!

— А почему бы и нет?

— Мне так давно хотелось тебя увидеть! Два года, знаешь ли, это очень много…

Теперь они медленно шли рядом. А солнце заливало ослепительным светом знаменитый марсельский порт.

— Солоно тебе пришлось? — вежливо спросила Пэмпренетта.

— Сначала — да, но потом я всем показал, чего стою.

Краем глаза девушка увидела, как Ипполит гордо выпятил грудь.

— А что ты думаешь делать теперь?

Парень слегка замялся.

— Пэмпренетта… я открою тебе одну тайну… Похоже, Корсиканец не прочь принять меня в компанию.

Девушка в изумлении замерла.

— Ты хочешь сказать, что готов переметнуться на их сторону?

— У нас нет никакого будущего, — с жаром стал объяснять Ипполит. — Папаша Маспи — конченый тип… Мой отец стареет… Двойной Глаз — тоже… Фонтан больше не желает рисковать… и занимается ерундой… Остаются лишь твои родители, но к контрабанде я не чувствую никакого призвания…

— Послушай, Ипполит, так ведь у корсиканцев и наркотики, и девки, и вообще… каких только гадостей они не делают!

— Согласен, зато там можно быстро добиться приличного положения, а я очень тороплюсь!

— Почему?

— Из–за тебя, Пэмпренетта.

— Из–за меня?

— Я ведь по–прежнему тебя люблю… Там, в Бомэт, я все время думал о тебе. «Чем она занимается?» — говорил я себе. И ужасно боялся, что ты выскочишь замуж… Ну и короче, чуть не сбрендил… Так вот, если ты согласна выйти за меня, я заработаю такие горы бабок, что ты будешь жить как принцесса!

Слушая парня, Пэмпренетта вспоминала Бруно. Он обещал превратить ее не в принцессу, а лишь в добропорядочную мать семейства с кучей ребятишек… Вечно у этого Бруно были какие–то дурацкие фантазии!

— Пэмпренетта, ты меня слушаешь?

— Само собой, да.

— И как тебе мое предложение?

— Пожалуй, над ним стоит поразмыслить.

Ипполит обнял девушку за плечи и прижал к себе.

— Ох, ты и представить не можешь, как я счастлив! Я так боялся, что ты все еще мечтаешь о Бруно!

Пэмпренетта чуть принужденно рассмеялась.

— Бруно? О–ля–ля! Да я сто лет как и думать о нем забыла! Легавый! Нет, да за кого ж ты меня принимаешь?

— Так, значит, моя Пэмпренетта, я могу потолковать с твоими родителями?

Комок в горле мешал девушке говорить.

— Ну, если хочешь… — с трудом выдавила она из себя.

Занятые расследованием полицейские большую часть ночи провели за работой. Инспектор Ратьер вызвал к себе в кабинет всех мелких осведомителей. Ничего особо полезного он от них не ждал, но решил не пренебрегать ни единой возможностью узнать хоть что–то. Бруно допрашивал тех, кто имел какое бы то ни было отношение к контрабанде, лишь встречу с Адолем он оставил на потом, отлично понимая, что именно к отцу Пэмпренетты все преступники побережья как Франции, так и Италии — от Генуи до Марселя — обращаются за помощью в первую очередь. Что до Пишранда, то он долго, очень долго пробыл у Амедэ Этувана по прозвищу Двойной Глаз. Но, вопреки ожиданиям инспектора, последний не смог рассказать ровно ничего интересного. Этуван вообще ничего не слыхал об этом деле и, как человек с большим жизненным опытом, в заключение заметил:

— Если хотите знать мое мнение, месье Пишранд, все это попахивает импровизацией… Случайное убийство, чего там… Тот тип увидел побрякушки и потерял голову…

— Кто, Тони Салисето?

— Понятия не имею, но среди его дружков масса любителей поработать ножом…

— Да и сам Тони неплохо управляется с холодным оружием, а?

— Верно, очень даже неплохо.

Рано утром подчиненные комиссара Мурато разошлись по домам совершенно измученные и в отвратительном настроении.

В доме Адолей на Монтэ–дэз–Аккуль тоже царило далеко не радужное настроение. Неподалеку от замка Иф в открытом море таможенники перехватили не слишком ценный, но все–таки полезный груз. И Дьедоннэ упрекал жену, что она рискует семейной репутацией, ввязываясь в мелкие и к тому же неудачные аферы. Оскорбленная Перрин отвечала, что, выйди она замуж за настоящего мужчину, ей бы не пришлось всем заниматься самой. Пэмпренетта давно привыкла к таким стычкам и обычно избегала вмешиваться в дела родителей. При первых же раскатах грома она на цыпочках удалялась к себе в комнату. Однако в то утро у нее было так тяжело на душе, что не хотелось двигаться с места. А потому случилось то, чего и следовало ожидать. Перрин Адоль, не найдя в муже достойного противника, без всякой причины накинулась на дочь. Она вопила, что Пэмпренетта — лентяйка, ни в чем не может помочь матери и в двадцать лет ведет существование умственно отсталой.

— Честное слово, можно подумать, что с тех пор как ты чуть не выскочила замуж за мерзавца Бруно Маспи, у тебя поехала крыша!

— Бруно не мерзавец!

— Вот–вот! Давай защищай его теперь!

— Я его не защищаю… Я говорю только, что он думает иначе, чем мы, и все.

— И все? Нет, ты слыхал, Дьедоннэ? Она считает, что разговор на этом закончен! Нет, мадемуазель, я замолчу, когда сама сочту нужным!

— Да ладно тебе, мама!

— Нахалка! И где, скажи на милость, тебя воспитывали?

— Сама знаешь, в монастырской школе.

— И она еще имеет наглость издеваться над родной матерью! Нет, ты и впрямь достойна своего Бруно! И надо думать, охотно подсобила бы ему отправить за решетку своих мать и отца, бесстыдница этакая!

Обожавший дочь Дьедоннэ попробовал за нее заступиться:

— Ну знаешь, Перрин, по–моему, на сей раз ты перегнула палку! Девочка не говорила ничего такого!

— И ты еще смеешь высказывать свое мнение, жалкий бездельник? Да как у тебя хватает наглости спорить со мной и поддерживать эту неблагодарную девчонку? Эту бессердечную! Может, ты забыл, что это я ее родила?

— Ну, не без моей помощи…

— Ты уверен?

Коварный намек Перрин глубоко уязвил Дьедоннэ.

— Боже мой! — жалобно заметил он. — И чего только не услышишь в этом доме! Я всегда уважал тебя, Перрин, но, предупреждаю, не испытывай моего терпения! Еще одно замечание в том же роде — и я навсегда перестану считать тебя достойной женщиной! Если Пэмпренетта — не моя дочь, признайся сразу! Тогда я покину этот дом и пойду топиться!

— А что, коли я поймаю тебя на слове?

— Ну, тогда я обдумаю положение.

Мадам Адоль торжествующе рассмеялась.

— Так я и знала! Никогда у тебя не хватит пороху покончить с собой, жалкий придурок!

— Насколько я понимаю, ты жаждешь моей крови, Перрин? Преступница, вот кто ты после этого!

— Не пытайся меня разжалобить, Дьедоннэ! Но Пэмпренетта, можешь не беспокоиться, и впрямь твоя дочь! И похожи вы как две капли воды, потому как эта бессовестная тоже позволяет матери убиваться на работе, а сама живет в свое удовольствие! А мне приходится кормить вас обоих!

Девушка наконец не выдержала:

— Раз тебе так трудно меня кормить, успокойся — недолго осталось!

После этого загадочного заявления в доме мгновенно наступила тишина. Забыв о недавней ярости, Перрин с тревогой спросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Я выхожу замуж!

Родители тут же подскочили к любимому чаду.

— Замуж? Господи Иисусе! И за кого же?

— За Ипполита Доло.

— За Иппо… но он же в кутузке!

— Уже вышел! Мы встретились утром, и Доло просил меня стать его женой.

— И ты согласилась связаться с таким ничтожеством?

— Да.

— Я тебе запрещаю!

— Обойдусь без твоего разрешения!

— Матерь Божья!

Перрин налетела на дочь и влепила ей такую пощечину, что звон прокатился по всему дому. Девушка гордо выпрямилась.

— Можешь меня убить, но я все равно выйду за Ипполита!

— Ох, несчастная, да что ж ты нашла в этом недоноске?

— Это уж мое дело!

Мадам Адоль свирепо повернулась к мужу.

— Ну, а ты? Это все, что ты можешь сказать, когда твоя дочь собирается сделать глупость, которая приведет меня прямиком на кладбище?

Отец попытался воздействовать на дочь лаской.

— Моя Пэмпренетта… не может быть, чтобы ты говорила серьезно… Доло — просто мелкая шушера… нищие, да и только. Да ты помрешь голоду со своим Ипполитом, и потом, по–моему, у парня дурные наклонности… Сдается мне, он на все способен… Неужто ты хочешь стать вдовой типа, казненного на гильотине?

Но Пэмпренетта упрямо молчала, и ее мать в полном отчаянии воздела руки к небу.

— Что я тебе сделала, Господи? И за что ты взвалил на меня такой тяжкий крест?

Перрин Адоль, несомненно, очень бы удивилась, скажи ей кто–нибудь, что Всевышний не слишком благосклонно взирает на ее повседневные занятия.

Атмосфера в доме окончательно накалилась, когда в дверь неожиданно постучала Фелиси Маспи. Появление девушки мгновенно утихомирило бушевание страстей, едва не закончившееся всеобщей потасовкой. При посторонних всегда надо держать себя в руках! Перрин Адоль с улыбкой повернулась к гостье, и даже Дьедоннэ, давно привыкший к перепадам настроения супруги, слегка опешил.

— Ба, да это же Фелиси!.. Ну, девочка, что тебя сюда привело? Надеюсь, у вас ничего не стряслось?

— Я хотела поговорить с Пэмпренеттой.

— Ай–ай, ты выбрала не самое удачное время, бедняжка…

— А что, она больна?

— Больна? Да нет, скажи лучше, это мы от нее заболеем! Дрянь она и больше никто! А впрочем, тут нечему удивляться: Пэмпренетта — живой портрет своего папаши!

Дьедоннэ подскочил от возмущения.

— Так вот как ты говоришь обо мне при девочке, которая теперь и уважать–то меня не станет!

— Позволь заметить тебе, Дьедоннэ, что мы не одни и наши ссоры не интересуют эту барышню! Или ты хочешь навсегда внушить ей отвращение к замужеству?

Странная логика жены совершенно подавляла Адоля. Он чувствовал несправедливость ее слов, но все это настолько превосходило его разумение, что бедняга Суфле плюхнулся на стул, с горечью подумав, что, вероятно, до конца своих дней так и не научится понимать женщин. А мадам Адоль, больше не обращая на мужа внимания, стала расспрашивать Фелиси о здоровье домашних. Весть о том, что все Маспи чувствуют себя превосходно, по всей видимости, доставила ей огромное удовольствие.

— А если ты все–таки хочешь поболтать с этой паршивой Пэмпренеттой, — сказала она, — поднимись сама к ней в комнату, потому как на мой зов она вряд ли ответит, да еще, чего доброго, запрет дверь.

Мадемуазель Маспи тихонько постучала.

— Кто там?

— Фелиси…

— Входи.

Как ни пыталась Пэмпренетта держаться, дочь Элуа Маспи сразу заметила, что она плакала.

— Здравствуй, Пэмпренетта…

— Привет… С чего это ты вдруг пришла?

— Мы очень давно не виделись.

— Ты ведь знаешь причину…

— В том–то и дело…

— То есть?

— Я встретила Бруно.

— Не может быть!

По тону девушки Фелиси сразу поняла, что та по–прежнему любит ее брата. Но Пэмпренетта быстро взяла себя в руки.

— Ну и что? Мне–то какое дело?

— Он очень хотел бы с тобой поговорить.

— Перебьется! Я не общаюсь с легавыми.

— Но Бруно так несчастен…

— Тем хуже для него!.. А он, правда, несчастен?

— Правда!

— Почему?

— Потому что он все еще любит тебя.

— И ты воображаешь, будто я поверю?

— Я только повторяю то, что мне сказал Бруно, понятно? Он будет ждать тебя у фонтана Лоншан в одиннадцать часов.

— Ну, коли ему нравится ждать, пусть торчит там, пока не пустит корни!

— Поступай как знаешь, Пэмпренетта, а мне пора бежать на работу. Можно я тебя поцелую?

Девушки обнялись и немного поплакали.

— И кой черт понес этого дурня в легавые? — простонала Пэмпренетта.

Однако любовные огорчения Пэмпренетты и Бруно нисколько не интересовали господ из Министерства внутренних дел, и всем инспекторам приходилось заниматься расследованием убийства Томазо Ланчано. Жером Ратьер, которого в марсельском преступном мире еще почти не знали, мог беспрепятственно расспрашивать обывателей. Полицейский обращался главным образом к женщинам, зная, что его приятная внешность производит сильное впечатление на слегка увядших, но все еще не утративших романтических грез дам облегченного поведения. Но старания Ратьера не увенчались успехом. Судя по всему, никто даже не подозревал о существовании Ланчано, пока в газетах не сообщили о его убийстве.

В свою очередь, Пишранд возлагал большие надежды на встречу с Элуа Маспи. Ради своего любимца Бруно инспектор оказал Элуа немало услуг, стараясь помочь и ему, и домашним, когда тем случалось набедокурить.

Великий Маспи пребывал в глубокой меланхолии с тех пор, как его старший сын покинул семейный очаг. Сейчас он курил трубку в гостиной. Услышав стук в дверь, Элуа решил, что очередной клиент пришел за советом, и принял величественную позу, дабы внушить посетителю должное почтение к своей особе. Но в гостиную вдруг вбежала запыхавшаяся и покрасневшая Селестина.

— Элуа…

— Что? В чем дело?

— Это… это месье Пишранд!

— Инспектор? И чего ему надо?

Констан Пишранд переступил порог комнаты.

— Да просто немного поболтать с вами, Маспи, — благодушно проговорил он.

Элуа велел жене достать бутылку пастиса, и скоро инспектор и закоренелый нарушитель закона пили, как старые добрые друзья. Впрочем, они и сами относились друг к другу довольно дружелюбно. Пишранд рассказал Великому Маспи все, что сам знал об убийстве Ланчано и вероятных мотивах преступления. Элуа слушал очень внимательно.

— А почему вы все это решили выложить мне? — спросил он, когда инспектор умолк.

— Да так, подумал, что вы могли бы мне подсобить.

— Осторожно, Пишранд! Нельзя же презирать меня до такой степени! Я вам не осведомитель! Вот рассержусь по–настоящему да и вышвырну вас вон, не погляжу, что инспектор полиции! Этак мы с вами в дым поссоримся… Если мой сынок сбился с пути, это вовсе не значит, что и я пойду следом!

Пишранд давно привык к гневным вспышкам Великого Маспи, и никакие угрозы его ничуть не трогали. Однако он сделал вид, будто смирился с неудачей.

— Ладно… забудем об этом!

— Вот–вот, лучше выпьем еще по маленькой.

Они снова чокнулись. Полицейский поставил пустой бокал на столик.

— А вы и вправду изменились, Элуа, — пробормотал он себе под нос. — Я не хотел верить, но теперь вижу: так оно и есть… И, если хотите знать мое мнение, это особенно грустно, когда вспомнишь, каким вы были прежде…

Маспи чуть не захлебнулся пастисом, а караулившая под дверью Селестина, услышав кашель, хрип и странное хлюпанье супруга, бросилась в комнату и стала энергично хлопать Элуа по спине, — за тридцать лет супружеской жизни она приобрела в этом плане достаточный опыт. Одновременно мадам Маспи с глубоким укором посмотрела на инспектора:

— Ну, зачем вы довели его до такого состояния?

— Но, дорогая моя Селестина, я даже не понимаю, что вдруг стряслось с Элуа!

Маспи, едва отдышавшись, отпихнул жену и вскочил, мстительно указывая пальцем на Пишранда.

— Ах, он не понимает? Ну, это уж слишком! Оскорбил меня в моем собственном доме, а теперь прикидывается простачком! Вы что, надеетесь, меня хватит удар?

— Да уверяю вас, Элуа…

— Врун! Самый настоящий врун!

— Но я же еще ничего не сказал…

— Значит, собрались соврать или нагородить целую кучу вранья, и я это предвидел! И, во–первых, чем же это я так изменился?

— Раньше вы не стали бы покрывать убийц.

— Так по–вашему, сейчас я…

— А то нет? Ваше молчание, ваш отказ сотрудничать — что это, как не пособничество убийце?

— Пособ… Селестина, убери от меня подальше все тяжелые предметы, а то…

Селестина попыталась успокоить мужа.

— Угомонись, Элуа… Тебе вредно так кричать!

— А вот захочу и буду кричать! Но, чтобы доставить тебе удовольствие… и из уважения к матери моих детей — ладно, я готов успокоиться… Правда, это стоит мне большого труда, но все же… А потому я спокойно — заметь, Селестина, совершенно спокойно! — прошу господина Пишранда немедленно убраться отсюда ко всем чертям!

Инспектор встал.

— Что ж, хорошо, я ухожу, Элуа… Теперь я понимаю, что мне не стоило идти на подобное унижение… Лучше бы я послушался вашего сына.

Селестина мигом проглотила наживку.

— А разве вы видите нашего мальчика?

— Еще бы! Ведь мы с ним коллеги, и, если хотите знать, мадам Селестина, парня ждет блестящая карьера… Кстати, он просил передать вам поцелуй и сказать, что он очень вас любит… Слышали бы вы, как Бруно говорит о своей маме!

Мадам Маспи разрыдалась.

— А что… такое… он говорит?

— Ну, например, как жаль, что в самом нежном возрасте вы встретили проходимца вроде вашего супруга… а отсюда и пошли все несчастья… Так я могу передать вам поцелуй Бруно, мадам Селестина?

Мадам Маспи молча бросилась на шею инспектору, и тот звонко чмокнул ее в обе щеки. Слегка удивляясь полному отсутствию реакции со стороны Элуа, полицейский и Селестина поглядели на хозяина дома. Великий Маспи напоминал статую командора. Скрестив на груди руки, он сурово взирал на жену и гостя. И столько оскорбленного достоинства, столько попранного чувства справедливости и незаслуженного горя выражали его поза и взгляд, что Селестина снова заплакала.

— Э… Э… Элуа… — пролепетала она.

— Ни слова больше, Селестина! После двадцати семи лет совместной жизни ты меня растоптала ногами! Ты плюнула на мою честь!

— Потому что я обняла месье Пишранда?

— Да, именно потому, что ты целовалась с этим субъектом!

Селестина улыбнулась сквозь слезы — так солнце вдруг проглядывает после дождя.

— Уж не ревнуешь ли ты часом, Элуа?

Раздраженный таким непониманием Маспи пожал плечами, а бедняжка Селестина начала простодушно оправдываться:

— Так это же чисто по–дружески, понимаешь? Надеюсь, ты не подумал ничего дурного, правда?

На сей раз Элуа не выдержал, и пусть обитатели улицы Лонг–дэ–Капюсэн не могли разобрать, что происходит в доме Маспи, однако прохожие, слыша раскаты гневного рыка главы семейства, невольно замедляли шаг и прислушивались.

— Ревную? Да ты только погляди на себя, дура несчастная! Ни дать ни взять скорпена, целый год провалявшаяся на солнце!

— О!

Селестина всегда верила каждому слову и восприняла заявление мужа буквально. От такого страшного удара бедняжка опустилась на стул, чувствуя, что ноги отказываются ей служить. Муж ее больше не любит! Теперь Селестина в этом не сомневалась. Дохлая рыба! По странной ассоциации мадам Маспи вспомнила, с кем ее сравнивал Элуа двадцать семь лет назад, когда приглашал погулять в Аллон и угощал нугой… Да, в те времена он называл ее соловьем! И такой грубый переход от одного представителя животного мира к другому стал для несчастной женщины символом ее падения в глазах супруга. Селестина так страдала, что даже не слышала обвинительной речи Элуа. Меж тем Великий Маспи, вновь обретя прежнюю боевую форму, голосил во всю силу легких:

— Мало того, что ты смеешь в моем присутствии расспрашивать этого типа о мальчишке, которого я проклял и выгнал из дому, нет, ты еще позволила себе в лице этого злосчастного полицейского передать поцелуй мерзавцу, ставшему позором нашей семьи! Негодяю, из–за которого я больше не выхожу на улицу, боясь, что на меня станут показывать пальцем и хихикать! И этот неблагодарный сын, это чудовище, рядом с которым самый закоренелый убийца — сущий ягненок, не довольствуется тем, что так подло нас опозорил, а еще и позволяет себе оскорблять старика отца! Так, значит, по его мнению, я сделал тебя несчастной? Да не умей я владеть собой, сейчас же бы отправился к этому Бруно, плюнул бы ему в физиономию и придушил бы собственными руками!

На Пишранда пылкая речь Элуа не произвела никакого впечатления.

— К счастью, вы прекрасно владеете собой, — только и заметил он.

— Вот именно, месье Пишранд! Я не желаю стать убийцей того, кто когда–то был моим сыном!

— Не говоря уж о том, что вряд ли он позволил бы себя убить.

— Вы что, намекаете, будто он способен поднять руку на отца?

— И даже опустить!

Дикий вопль Великого Маспи вывел Селестину из оцепенения.

— Что тобой, Элуа?

— А то, что я предпочитаю умереть, чем стерпеть побои от родного сына! Все, решено, я умру!

Селестина, как всегда, тут же уверовала в слова мужа и, уже чувствуя себя вдовой, в свою очередь истошно закричала:

— Нет, не умирай, Элуа!

— Умру!

— Нет!

— Да!

Инспектор иронически наблюдал за этой сценой.

— Да не мешайте же ему умереть, коли так хочется, мадам Маспи, — посоветовал он. — Я бы даже с удовольствием взглянул, как он примется за дело!

Элуа возмущенно расправил плечи.

— И вы воображаете, что я стану умирать при постороннем? Нет, месье Пишранд, у меня есть чувство собственного достоинства! И моя агония — дело сугубо личное, месье Пишранд!

Полицейскому все это стало изрядно надоедать.

— Прекратите валять дурака, Маспи! — совсем другим тоном проговорил он. — Ну, так вам по–прежнему нет дела до убийства Ланчало?

— Черт возьми! И почему оно должно меня волновать? Да пусть Салисето или любой другой бедняга из той же компании перережут хоть всех итальяшек от Марселя до устья Роны! Мне на это чихать и наплевать!

Пишранд улыбнулся.

— Спасибо за наводку, Маспи, за мной не заржавеет!

— За какую такую наводку?

Но полицейский ушел, не ответив. Элуа тупо уставился на жену.

Однако прежде чем она успела высказать свое мнение, в гостиную снова заглянул Пишранд и, все так же улыбаясь, обратился к супруге Маспи:

— Будьте любезны, мадам Селестина, верните мне, пожалуйста, часы.

Наступила тишина. Селестина попыталась было отнекиваться, но под суровым взглядом мужа опустила голову и, вытащив из кармана часы, смущенно протянула инспектору.

— Простите… это я случайно, — пробормотала она.

Элуа пристыдил жену:

— Ну как тебе не стыдно, Селестина? Это же наш гость!

И, вернувшись к полицейскому, он с умилением добавил:

— Вечно шалит, как девчонка…

— От старых привычек не так просто избавиться.

Оставшись вдвоем с женой, Великий Маспи со слезами на глазах заметил:

— До чего ж ты у меня еще молодая, Селестина!

— Надо думать, именно поэтому ты и обозвал меня скорпеной, хотя раньше говорил, что твой соловушка!

Элуа обнял жену.

— Хочешь, я открою тебе один секрет, Селестина? В моем возрасте я куда больше люблю рыбу!

Такая же нежная сцена происходила в это время у фонтана Лоншан. И однако, расставшись с Фелиси, Пэмпренетта твердо решила не ходить на свидание с Бруно. Во–первых, она его больше не любит (ибо разве может девушка из такой семьи питать нежные чувства к полицейскому?), а во–вторых, почти дала слово Ипполиту, и тот не замедлит явиться к ее родителям официально просить руки мадемуазель Адоль. Короче, хорошая заваруха в перспективе!

Но, так или иначе, сама не зная каким образом, ровно в одиннадцать Пэмпренетта оказалась у фонтан Лоншан и тут же упала в объятия поджидавшего ее Бруно. В этот миг перестали существовать и полицейский, и Ипполит, и грядущие неприятные объяснения — мадемуазель Адоль, как три года назад, прижималась к тому, кого всегда любила и никогда не сможет разлюбить. Наконец они слегка откинули головы и долго смотрели друг на друга.

— Ты совсем не изменился… — заметила Пэмпренетта.

— Ты тоже! Все такая же красавица!

И влюбленные снова обнялись. Проходившая мимо женщина с двумя малышами недовольно заворчала:

— Неужели нельзя вести себя поприличнее, а? По–вашему, это подходящее зрелище для детей?

— Но мы ведь любим друг друга! — простодушно отозвалась Пэмпренетта.

Матрона с жалостью пожала плечами.

— Ох, бедняжка! Все мы одним миром мазаны! Я тоже когда–то верила красивым словам и обещаниям…

Она сердито ткнула пальцем в двух насупившихся малышей и с горечью подвела итог:

— А вот что от всего этого осталось! Да еще стирка, уборка, готовка… Эх, девочка, удирайте пока не поздно, если у вас есть хоть капля здравого смысла!

И с этими словами мамаша удалилась, что–то недовольно бормоча себе под нос — наверняка ругала последними словами весь сильный пол вообще и своего мужа в частности. Но Пэмпренетта чувствовала себя слишком счастливой и не могла допустить даже мысли, что еще чья–то любовь начиналась точно так же. Наконец, когда они с Бруно вдоволь нацеловались, намиловались и нагляделись друг на друга, девушка задала мучивший ее вопрос:

— Бруно… почему ты так поступил со мной?

— Как?

— И ты еще спрашиваешь, чудовище? Ну, отвечай, почему ты меня бросил?

— Я? Но ведь это же ты…

— Я? О Матерь Божья! Чего только не приходится выслушивать! Может, это я, обесчестив и себя и свою семью, пошла работать в полицию?

— Нет, это ты с детства бесчестишь себя, таская чужое добро!

— Бруно! И ты смеешь утверждать, будто я не порядочная девушка?

— Конечно, не порядочная!

— О!

Пэмпренетта задыхалась от гнева, обиды и полного непонимания.

— И тем не менее ты хочешь на мне жениться? — с трудом пробормотала она.

— И даже очень!

— Но почему?

— Потому что я люблю тебя, Пэмпренетта, и никогда не смогу полюбить другую.

И они снова обнялись, забыв о логике и думая лишь о переполнявшей обоих нежности. К полудню Пэмпренетта и Бруно окончательно решили, что теперь они жених и невеста. Девушка согласилась вести праведную жизнь вместе с Бруно и во имя любви решительно и бесповоротно перейти во враждебный всем ее родным и близким клан. Домой мадемуазель Адоль возвращалась веселая, как жаворонок весной, и совершенно забыв, что некий Ипполит Доло собирается просить ее руки.

Покидая улицу Лонг–дэ–Капюсэн, инспектор Пишранд не сомневался, что, сам того не желая, а может, и нарочно (разве поймешь этого старого черта Элуа?) Великий Маспи подтвердил его подозрения насчет виновности Тони Салисето в убийстве Ланчано. Однако при всей своей уверенности инспектор не питал ни малейших иллюзий, что ему удастся найти мало–мальски серьезные улики против каида. Салисето был признанным главой наиболее опасных марсельских преступников, и его все боялись. Любой, кто вздумал бы сболтнуть лишнее, тут же подписал бы себе смертный приговор. И Пишранд прекрасно понимал, что Ратьер ничего не добьется от своих обычных осведомителей, поскольку Салисето они боятся куда больше, чем полиции. Поэтому инспектор решил устроить в стане врага небольшой переполох, пустив в ход далеко не самый честный прием. Впрочем, для него цель вполне оправдывала средства.

Пишранд обошел большую часть кабачков, расположенных около Биржи, и в конце концов отыскал своего молодого коллегу Ратьера. В тот момент, когда Пишранд его заметил, Жером разговаривал с каким–то типом с неприятными, бегающими глазками. При виде хорошо известного всей городской шпане инспектора парень мгновенно испарился. Пишранд рассчитывал, что к его разговору с Ратьером прислушается не одна пара ушей. Но именно огласки он и добивался. Инспектор сел за столик слегка удивленного коллеги и заказал пастис.

— Ну, малыш, чего–нибудь добился?

— Нет. Все как воды в рот набрали.

Пишранд рассмеялся.

— Этого и следовало ожидать! Я предупреждал шефа, что это не лучший способ прижать Салисето к стенке.

Полицейский почувствовал, как напряженно замерли сидевшие за соседними столиками, едва он произнес имя каида. Ратьер был далеко не дурак; оправившись от первого удивления, он быстро сообразил, что старший коллега так разоткровенничался неспроста, и немедленно поддержал игру.

— Знаешь, старина, по–моему, мы и на сей раз не сумеем накрыть Тони.

— Не уверен…

— Кроме шуток? У тебя есть определенные догадки на этот счет?

— Даже кое–что получше…

Пишранд немного понизил голос, но окружающие сидели так тихо и так старательно ловили каждое слово, что полицейский мог бы говорить даже шепотом — все равно его бы услышали.

— Я ходил к Великому Маспи…

— Ну и что?

— Разумеется, он не стал категорически утверждать, что это дело рук Салисето, но, по правде говоря, все же сообщил кое–какие подробности, и теперь наш каид может оказаться в очень щекотливом положении… Ну, за твое здоровье, малыш! Я думаю, уж теперь–то мы разделаемся с Тони.

— А шеф в курсе?

— Еще бы! Я сразу же составил рапорт… Ну и обрадовался же старик! «Пишранд, — сказал он мне, — похоже, я все–таки сумею упечь Салисето в тюрьму, прежде чем уйду в отставку! И это будет для меня самым лучшим вознаграждением!»

Полицейский еще не успел закончить не слишком правдивые излияния, как многие посетители тихонько выскользнули из кабачка, причем одни так и не доели обед, другие, с молчаливого согласия партнеров, не закончив игры, бросили карты. А Пишранд краем глаза с усмешкой наблюдал, как подручные Салисето спешат предупредить хозяина, что ему готовят ловушку. Инспектор внутренне ликовал.

Тем временем в морге, поскольку никто так и не востребовал тело Томазо Ланчано, служители сунули тело в простой некрашеный гроб и повезли к общему рву, где хоронят безымянных покойников. Маленький итальянец, лишившись неправедным путем приобретенного сокровища, уже решительно никого не интересовал.

 

Глава III

В то утро Тони Салисето, ненавидевший завтракать в постели, даже не накинув пиджака, спустился в комнату за баром маленького бистро на улице Анри Барбюса, где всегда ночевал, когда готовил или проворачивал какое–нибудь дело. Очень удачный выбор, поскольку полиции никогда не пришло бы в голову искать знаменитого каида в таком жалком заведении.

Лестница вела из спальни Тони прямо в комнату, где он всегда столовался. Каид сошел вниз, зевая во весь рот. Облаченный в пижаму цвета бычьей крови с золотисто–желтым кантом толстяк (Салисето весил добрых сто двадцать кило) ничем не напоминал щуплого подростка, лет тридцать назад покинувшего мостовые родной Бастии.

Подручные Тони — Антуан Бастелика и Луи Боканьяно — уже сидели за столом и с видимым удовольствием поглощали более чем плотный завтрак. Салисето сразу заметил, что оба его приятеля настроены довольно мрачно, хотя после ночной экспедиции им вроде бы не с чего хмуриться. Вместо приветствия оба проворчали нечто неопределенное. Каид мигом пришел в ярость.

— Ну, в чем дело? Это еще что за манеры? По–моему, сегодня ночью мы не потеряли времени даром? По моим подсчетам, мы стянули побрякушек на добрых сто тысяч франков, и Богач Фонтан отвалит за них не меньше половины… чтобы меня не сердить. Так какого рожна вам еще надо?

— Ты читал газету? — спросил Бастелика.

— Нет. А что, об этом деле уже пронюхали?

— Не–а, почти ничего не пишут, всего несколько строчек. Похоже, я слишком сильно стукнул сторожа и раскроил ему черепушку.

— Ну и отлично! Теперь он ничего не сможет выболтать. А тебя, что, это огорчает? Может, месье понадобилась реклама или он жаждет, чтобы ему оттяпали башку под грохот барабанов и завывание труб?

Антуан пожал плечами. Тяжеловесный юмор Тони нисколько не улучшил ему настроение. Что до Луи, то он продолжал спокойно есть, словно разговор его ни в коей мере не касается. Зато Бастелика с самым серьезным видом сунул газету шефу под нос.

— Они опять талдычат о деле Ланчано.

— Это тот тип, что плавал в Старом Порту? А мне–то что за печаль?

— Его убийство пытаются взвалить на нас.

Салисето вскочил.

— Чего? А ну, повтори!

— Ну, так слушай…

И Антуан принялся читать вслух:

Стали известны новые подробности о деле Ланчано. По словам инспектора Пишранда, он имел серьезную беседу с людьми, хорошо осведомленными практически обо всем, что творится в преступном мире (читатели, конечно, поймут, почему инспектор не стал называть имен), и те в конце концов признали, что убийцу, похитившего у Ланчано примерно на миллион франков драгоценностей, — напомним, что означенные украшения итальянец приобрел ценой двойного убийства, — так вот, убийцу и грабителя следует поискать в окружении одного корсиканского каида. До сих пор полиции не представлялось случая изолировать его от общества, и подобная безнаказанность уже переполнила чашу терпения порядочных людей. Мы от души надеемся — и, полагаем, все сограждане вполне разделяют наши чаяния, — что опасный преступник наконец попадет в руки правосудия и заплатит все свои долги обществу. В этом плане мы полностью доверяем дивизионному комиссару Мурато и его сотрудникам.

— Вот дерьмо!

— А тебе бы не хотелось узнать, кто натравил на нас легавых? — вкрадчиво спросил Бастелика.

— И даже очень!

— Элуа Маспи.

— Ты рехнулся, Антуан?

— Да говорю же тебе: это работа Маспи! Старого придурка Великого Маспи! Филозель сидел в кафе, когда туда явился Пишранд, еще тепленький после разговора с Элуа, и выложил все это своему коллеге Ратьеру! Ну, что скажешь?

Салисето немного помолчал.

— Что я скажу? А то, что мне придется малость потолковать с «моим другом» Элуа… Но тут есть одна закавыка…

— Что ты имеешь в виду?

— У Маспи — свои осведомители… И обычно он очень неплохо информирован… С другой стороны, обо всей этой истории с итальянцем и улетучившимися в неизвестном направлении драгоценностями мы не слыхали ни звука… во всяком случае, я…

— И что означает это «во всяком случае, я», Тони?

— Да то, что это дело вполне мог обстряпать кто–то из вас!

Бастелика, побледнев как смерть, медленно встал.

— Думаешь, я способен вести с тобой двойную игру?

— По нынешним временам миллион франков — очень большие бабки, разве не так?

Антуан повернулся к Боканьяно:

— Слыхал, Луи, как он нам доверяет?

Тот, не переставая жевать, слегка пожал плечами.

— Будь у меня в кармане на миллион стекляшек, я бы давным–давно сделал ноги! — проворчал он с набитым ртом.

Салисето хмыкнул.

— Для начала еще надо суметь отмыть эти стекляшки, малыш!

Луи на секунду перестал жевать, но лишь для того, чтобы, с жалостью поглядев на патрона, высказать свое мнение о нем:

— Каким же ты иногда бываешь кретином, Тони!

Пока Салисето собачился со своими присными, в кабинете дивизионного комиссара Мурато царила примерно такая же атмосфера — шеф отчитывал подчиненных:

— Ну и что о нас думают люди, я вас спрашиваю? Едва вытащили из воды труп Ланчано и узнали, что его добыча исчезла, как прямо у нас под носом ограбили ювелирную лавку на улице Паради и разбили голову сторожу! Кстати, как он себя чувствует, Пишранд?

— Не блестяще… Голова почти всмятку… и врачи настроены довольно пессимистично.

— Браво! Два трупа всего за несколько часов! Да, господа, марсельцы могут чувствовать себя в полной безопасности от посягательства всякой сволочи, угнездившейся в нашем городе! Может, кто–нибудь из вас имеет хотя бы отдаленное представление, за что нам платят жалованье?

Пишранд стал на дыбы:

— Если бы мне вздумалось забыть об этом, патрон, достаточно подойти нагишом к зеркальному шкафу! У меня вся шкура покрыта напоминаниями!

Комиссар Мурато отлично знал, сколько ран получил на службе инспектор Пишранд. Он тут же смягчился.

— Я сказал это, просто чтоб вы малость поднажали, старина.

— Незачем нас подстегивать, шеф. Рано или поздно, но мы непременно загребем всю компанию.

— Что ж, будем надеяться… Ну и как идет ваше расследование, Констан?

Называя подчиненного по имени, комиссар хотел подчеркнуть, какое доверие он питает к старому служаке.

— Насчет убийства Ланчано пока ничего не прояснилось. Жду результатов операции, о которой я вам вчера рассказывал, шеф…

Пишранд подмигнул начальнику, не желая упоминать при Бруно о ловушке, расставленной Салисето, — молодому человеку могло бы очень не понравиться, что в дело впутали его отца. Мурато чуть заметным кивком дал знать, что отлично понял.

— А с ограблением на улице Паради, по–моему, все не так уж плохо…

— Вы находите?

— Сторож когда–нибудь придет в себя и опознает того, кто его ударил, или хотя бы сделает вид…

— Ну, для начала их надо свести вместе.

— Уж это я устрою, как только в больнице дадут разрешение.

— И кого вы туда приведете?

— Антуана Бастелику.

— Правую руку Салисето?

— Насколько я знаю, он один разбивает витрины таким образом.

— Это было бы великолепно… Только бы раненый его признал!

— Не беспокойтесь, признает!

— А что у вас, Ратьер? Как ваши осведомители?

— Немы как рыбы. И дрожат от страха.

— А вы, Маспи, что скажете?

— Я обошел всех мелких контрабандистов и скупщиков, но больше для очистки совести — у всех у них кишка тонка, чтобы прикарманить миллионное состояние…

— И что же дальше?

— Ну, если Ланчано переправили в Марсель не итальянцы, придется поговорить с Адолем… А что касается драгоценностей, только Фонтан способен раздобыть достаточно денег на их покупку. Даже учитывая комиссионные расходы и степень риска, скупщик должен выложить от трехсот пятидесяти до четырехсот тысяч франков. Никто другой во всем Марселе не соберет такой суммы.

Поскольку Селестина решила приготовить на обед буйабес, Элуа рано утром сходил к знакомому рыбаку и купил у него нужную для этого блюда рыбу — ту, что живет под скалами. Поднимаясь домой по улице Лонг–дэ–Капюсен, он читал газету и внутренне негодовал на так подло подставившего его Пишранда. Тот, правда, не назвал Элуа (только этого не хватало!), но ясно намекнул, кто выдал Салисето и его банду. Великий Маспи настолько увлекся чтением, что чуть не налетел на ярко–красную машину, стоявшую у крыльца. Элуа тихонько выругался и, подняв глаза, заметил улыбающегося Пишранда. Гневно размахивая газетой, он бросился на инспектора:

— Да как вы посмели…

— На вашем месте, Элуа, я бы поспешил домой, — невозмутимо отозвался полицейский. — Похоже, у вас гости, и, судя по тачке, в которой они разъезжают, довольно–таки важные птицы.

— Корсиканец? — чуть дрогнувшим голосом спросил Элуа.

— Да, у меня есть смутное предчувствие, что это именно он.

— Разве вы не того добивались, бессовестный враль?

— Честно говоря, да. Я остаюсь, и, коли дело обернется совсем худо, зовите на помощь!

Великий Маспи с бесконечным высокомерием поглядел на инспектора:

— Надеюсь, вы не думаете, будто я спасую перед каким–то корсиканцем?

Это гордое заявление не помешало Элуа подниматься по лестнице крадучись. У двери он замер и прислушался. Тишина. И вдруг, охваченный дикой, беспричинной паникой, он влетел в дом, почему–то решив, что всех его домашних уже зарезали. Дверь была не заперта, и Маспи пулей влетел в комнату. Боканьяно по–мальчишески подставил подножку, и Элуа, растянувшись во весь рост, на животе подъехал к ногам Селестины. Тони насмешливо чистил ногти лезвием внушительного ножа.

— Ну, вставай же, Маспи… Великий! — издевательски предложил Тони.

Все три бандита дружно заржали.

— Боже мой, да будь при мне ружье… — проворчал дед.

— А ты заткнись, предок! — сухо бросил Салисето. — А то отправим в постель без сладкого!

Дрожа от унижения, Элуа встал и оглядел комнату. Боканьяно курил, стоя у двери. Бастелика, развалившись в кресле, пил отменный контрабандный портвейн, подаренный Маспи Адолем. Тони то поглядывал в окно, то на хозяев дома. Селестина, дед и бабушка рядком сидели на стульях. Элуа попытался восстановить пошатнувшийся авторитет.

— Ну что, напали втроем на двух стариков и женщину и теперь воображаете себя настоящими мужчинами? — злобно глядя на Салисето, буркнул он.

— Заглохни!

— А не много ли ты о себе воображаешь, Салисето? И, во–первых, какого черта ты приперся в мой дом без приглашения?

— А ты не догадываешься?

— Нет.

— Спросил бы своего дружка Пишранда, с которым минуту назад так мило беседовал! Вон он торчит под окном, видно, нарочно, чтобы тебе подсобить? Так чего ты ждешь? Быстренько зови его на помощь!

— А на черта мне помощники? Я и так вышвырну вон дерьмо вроде тебя.

— Вот как? Тебе, я вижу, не терпится остаться без ушей?

Салисето подошел и осторожно приставил нож к горлу Маспи.

— А ну–ка, продолжай в том же духе! Что–то я плохо расслышал песенку!

Не то чтоб муж Селестины был трусом, но, во всяком случае, всегда чувствовал, когда перевес не на его стороне.

— Садись, Маспи… Великий! Точнее, великая сволочь!

Элуа устроился на последнем стуле.

— Ну, говорят, на старости лет ты заделался осведомителем, подонок?

— Клянусь тебе…

— Молчать! Впрочем, чему тут удивляться? Коли ты достаточно прогнил, чтобы сделать собственного отпрыска легавым…

— Я его выставил за дверь!

— Ты, случаем, не воображаешь, будто я совсем чокнутый? Просто тебе вздумалось жрать из всех кормушек сразу. Ты не мужчина, Маспи, а так себе, недоразумение! Да еще страдаешь манией величия! Право слово, мне так и хочется дать тебе хороший урок! И не будь под окнами полицейского, ты бы свое получил! А теперь слушай и постарайся запомнить: с этой минуты ты держишь пасть на запоре, ясно? Если тебя еще о чем вдруг спросят, ответишь, что дал маху и вообще ничего не знаешь… Потому как ежели тебе еще хоть раз вздумается бредить вслух, мы сюда снова приедем, а потом придется вызывать «скорую». И имей в виду: увезут не только тебя, но и этих троих доходяг… А что до твоего сынка, посоветуй ему не совать нос в мои дела, иначе он живо окажется в Старом Порту с парой кило чугуна в карманах!

— Или с ножом в спине!

Корсиканец с размаху ударил Маспи по лицу. Элуа не дрогнул.

— Тебе не следовало так поступать, Тони… никак не следовало… ты сам искал неприятностей, и ты на них нарвешься… Ох и горько ты пожалеешь об этой пощечине, Корсиканец! — только и сказал он.

— Замолкни, а то я намочу штанишки… Ты ведь не хочешь, чтобы меня прямо здесь от страха хватил инфаркт?

Трое бандитов весело рассмеялись. Уходя, Бастелика решил выкинуть новую шутку — поцеловать Селестину, просто чтобы показать, как он ценит прекрасный пол. В ответ жена Элуа плюнула ему в физиономию и тоже заработала пару оплеух. Маспи хотел броситься на Антуана, однако нож Корсиканца больно кольнул в его шею, ясно показав, что силы по–прежнему слишком неравны.

— Ну что, угомонился?.. Мадам Селестина, вы совершили ошибку… Антуан у нас на редкость ласковый малый… Ладно, чао! В следующий раз наша встреча может закончиться гораздо хуже, Маспи… Великий… А кстати, великий — кто?

Они снова захохотали с оскорбительным для хозяина дома презрением и наконец ушли. Элуа, сходя с ума от стыда и ярости, чувствовал, что отец смотрит на него с неодобрением, а Селестина и мать — с жалостью. Некоторое время он продолжал молча сидеть на стуле, а когда все же решился встать, сердито зарычал на жену:

— И все из–за твоего сына!

Селестина, задохнувшись от такой чудовищной несправедливости, даже не смогла сразу ответить.

— Моего сына? — крикнула она, вновь обретя дар речи. — А разве он и не твой тоже?

И тут Великий Маспи позволил себе совершенно бессовестное замечание:

— Я начинаю в этом сильно сомневаться!

У машины трое корсиканцев столкнулись с Пишрандом.

— Что, ходили в гости к Великому Маспи?

Бастелика хмыкнул.

— Великому… тоже мне! По–моему, он здорово сократился в размерах!

— Чисто дружеский визит, господин инспектор, — поспешил вмешаться Салисето. — Самый что ни на есть дружеский! И, кстати, я очень рад вас видеть, месье Пишранд!..

— Вот удивительно!

— Да–да, необходимо рассеять одно недоразумение… Мне сказали, будто вы взъелись на меня из–за того убитого итальянца…

— Не только, Салисето, а за все сразу, и буду преследовать тебя до тех пор, пока ты навеки не сядешь за решетку! Быть может, ночное ограбление ювелирного магазина наконец и предоставит мне случай с тобой покончить, кто знает? А ну, живо убирайся отсюда! Мне противно на тебя смотреть!

Тони закрыл глаза и до боли стиснул зубы, пытаясь справиться с пеленой бешенства, застилавшей ему разум. Антуан полез в карман за ножом. Для него это движение стало чисто рефлекторным.

— Мой кошелек! — вдруг воскликнул он.

И, словно эхо, ему ответил возмущенный возглас Боканьяно:

— Мои часы!

Ошарашенное бормотание Тони довершило картину всеобщего смятения:

— Моя…

Бандит вовремя прикусил язык и ляпнул первое, что пришло в голову:

— …ручка…

Вышло довольно глупо, и полицейский насмешливо спросил:

— Ты не ошибся, Салисето? Уж не пушку ли ты, случаем, потерял?

— Нет–нет, господин инспектор!.. У меня нет револьвера… и никогда не было… это слишком опасно… и потом, я знаю, что иметь огнестрельное оружие запрещено… Эй, ты куда собрался, Антуан?

— За нашими вещами!

— Стой на месте, дурак! Никто у нас ничего не брал… а кошелек ты где–нибудь посеял. Ну, лезьте в тачку!

На столе в гостиной Маспи лежали кошелек, золотые часы и пистолет. Дед с бабкой весело хихикали.

— А мы, похоже, не совсем потеряли сноровку… и потом, надо ж было сохранить что–то на память от таких милых гостей, верно, Элуа?

Сложив рот сердечком, тщательно завив волосы и облачившись в свой самый лучший костюм и ослепительно сверкающие лакированные штиблеты, Ипполит Доло с легким сердцем позвонил в дверь Адолей. Дверь открыл Дьедоннэ и с заговорщической улыбкой поинтересовался, зачем Ипполит явился к ним.

— Что тебя сюда привело, малыш?

— Очень важное для меня дело, месье Адоль.

Войдя в маленькую гостиную, где в витринах и на столиках красовались изделия ремесленников со всего света, Ипполит немного смутился, тем более что среди всей этой роскоши стояла Перрин Адоль, еще сильнее обычного смахивающая на Юнону. Парень поклонился.

— Мадам Адоль, я пришел…

Она грубо перебила гостя:

— Да знаю я, зачем ты пришел! И, если хочешь знать мое мнение, я против этой жениться! Двадцать лет воспитывать и оберегать лучшую девушку во всем городе, а потом отдать ее ничтожеству вроде тебя… Честное слово, после этого невольно подумаешь, что лучше вообще не иметь детей!

Парень попытался было возразить.

— Позвольте, мадам Адоль…

— Не позволю! И вообще предупреждаю: в этом доме не стоит и пробовать говорить громче меня! Ясно? И еще… насчет Пэмпренетты… можешь ее забирать, коли она согласна, эта дура! Но ты не получишь в приданое ни единого су! Она возьмет с собой только те тряпки, что на ней, да самый маленький чемоданчик барахла! Но раз ты ее так любишь, соблазнитель фигов, я думаю, на приданое тебе плевать?

— Разумеется, меня это нисколько не волнует!

— Поговори еще со мной подобным тоном, и я тебе так наподдам, что за месяц не очухаешься!

— А когда свадьба, мадам Адоль?

— Когда наскребешь на нее денег, нищеброд! Пэмпренетта!

Со второго этажа послышался тонкий голосок:

— Что?

— Спускайся! Тебя тут ждет твой жалкий ухажер!

Пэмпренетта мигом сбежала по лестнице, вообразив, что пришел Бруно, и окаменела от изумления при виде Доло.

— Чего тебе надо?

— То есть как это? Разве мы с тобой не договорились?

Пэмпренетта, напустив на себя самый невинный вид, посмотрела на мать:

— Ты понимаешь, что он тут болтает?

Перрин так обрадовала перемена в настроении дочери, что она цинично поддержала ее игру:

— Знаешь, не стоит обращать внимания… У Доло все слегка чокнутые, это передается от отца к сыну…

Ипполит почувствовал, что с него хватит.

— Да вы все, никак, издеваетесь тут надо мной? — заорал он.

Мадам Адоль испепелила его высокомерным взглядом.

— Потише, малыш, потише… а то как бы с тобой не приключилось несчастье…

Но парень, вне себя от обиды, окончательно утратил самообладание:

— Вы обо мне еще услышите! А вам, Дьедоннэ, разве не стыдно, что в вашем доме мне нанесли такое оскорбление?

— О, я вообще молчу… и никогда ни во что не вмешиваюсь… Но коли ты спрашиваешь мое мнение, то думаю, лучше бы тебе отсюда уйти!

Ипполит с быстротой молнии выхватил из кармана нож.

— А что, если, прежде чем уйти, я вам пущу кровь, как борову?

Перрин Адоль была женщина с головой и в случае необходимости никогда не думала о расходах. Оставив мужа стонать от страха, она схватила огромную вазу, прибывшую прямиком из Гонконга и расписанную лазурью в лучших традициях расцвета китайского искусства. Высоко подняв это великолепное творение гонконгских мастеров, мадам Адоль с громким выдохом расколотила его о голову Ипполита Доло. Тот, не успев и пикнуть, вытянулся на полу. Перрин взяла побежденного за шиворот и без лишних церемоний вытащила на тротуар. Удивленному таким странным маневром соседу она объяснила:

— Вы не поверите, но этот тип посмел просить руки моей дочери!

Дьедоннэ встретил супругу жалобными причитаниями:

— Ты его хоть не убила?

Перрин пожала мощными плечами.

— Какая разница? Пэмпренетта, поцелуй меня, моя прелесть.

Девушка бросилась в материнские объятия и замурлыкала как котенок.

— До чего же я рада, моя красотулечка, что ты не выходишь замуж!

Пэмпренетта живо отстранилась.

— Но я выхожу…

— Ты все–таки… И за кого, скажи на милость?

— За Бруно Маспи!

Так и оставшийся на тротуаре сосед впоследствии говорил, что в первую минуту решил, будто на семейство Адоль напали зулусы (означенный господин когда–то дрался с ними в Африке), таинственным образом высадившиеся в Марселе. Во всяком случае, дикий топот, страшные завывания, вопли и стенания сотрясали весь дом. Люди высовывались из окон, не понимая, что происходит, и удивленно переговариваясь. В конце концов все обитатели улицы пришли в такое возбуждение, что Перрин пришлось выйти и успокоить соседей.

— Ну? Теперь уже нельзя даже выяснить отношения в собственной семье?

Именно в эту минуту Ипполит открыл глаза. При виде мадам Адоль парень схватил ноги в руки и, как заяц, дал стрекача.

Фонтан Богач смотрел на Бруно круглыми глазами.

— Э! Мой мальчик, насколько я понимаю, ты обвиняешь меня, будто я прибрал к рукам на миллион драгоценностей, стянутых тем итальянцем, что перебрался в мир иной непосредственно из Старого Порта? — Старик благочестиво перекрестился. — И я же, по–твоему, купил побрякушки, которые сегодня ночью свистнули на улице Паради? Бруно, ты меня разочаровал… Можно подумать, я не знаю тебя с рождения…

Добродушная честная физиономия старого скупщика вытянулась от огорчения, и, не общайся с ним Бруно всю свою сознательную жизнь, наверняка попался бы на удочку.

— А ведь тебе отлично известно, что я ни разу не прикасался к товару, запачканному кровью!

— Да, но только вы один могли собрать нужную сумму.

Польщенный Доминик Фонтан выставил грудь колесом.

— В определенном смысле ты прав, малыш… И, честно говоря, я даже малость досадую, что слыхом не слыхал об этих чертовых камнях… Но, коли что услышу, можешь не сомневаться, тут же сообщу тебе.

Они дружески улыбнулись друг другу, причем оба отлично понимали, что старик врет, а Бруно это превосходно известно.

— Неужто ты уйдешь, даже не пропустив стаканчика, малыш?

— Нет, спасибо, Фонтан.

— Почему?

— А потому… Если мне придется вас арестовать, станет стыдно, что пил ваш пастис.

Оба посмеялись, как над забавной шуткой.

— Ну что ж, ладно… я вас оставляю…

— Я бы очень хотел тебе помочь… но, к несчастью…

— Не сомневаюсь… А кстати, ведь тот итальянец, что болтался в Старом Порту… вряд ли он приплыл из Генуи своим ходом, а?

— Да уж, меня бы это очень удивило… все–таки немалое расстояние…

— И как, по–вашему, Фонтан, каким образом он добрался к нам?

— Кто знает?.. В конце концов, существуют поезда, самолеты, машины…

— А может, он прибыл на «Мистрале»? Слушайте, Фонтан, не надо принимать меня за круглого дурака! Кто ж это рискнет сунуться на таможню с миллионом краденых драгоценностей в кармане?

— Ты прав! Об этом я не подумал…

— Боже, но до чего ж вы лихо умеете заливать!

Взгляд Доминика выразил глубокую печаль.

— И ты можешь так со мной разговаривать, малыш? Или забыл, как я качал тебя на коленях? А на твоего итальянца, между нами говоря, мне плевать… и ты даже не можешь представить, до какой степени! Хотя, заметь, я бы с удовольствием провернул эту сделку с драгоценностями…

Он мечтательно поглядел в пространство и с искренним сожалением добавил:

— Какое прекрасное завершение карьеры!.. И понимаешь, больше всего мне действует на нервы, что эти несравненные сокровища наверняка стибрили какие–то ничтожества, тупые мясники… и они их непременно испортят!.. Ужасно грустно! И что до твоего макарони, то, если он не мог приехать сюда как все люди, значит, его переправили контрабандой, а в таком случае, сам знаешь, кто может рассказать тебе что–нибудь интересное…

Возвращаясь из Сен–Жинье, Бруно обдумывал разговор со скупщиком. Да, бесспорно, Фонтан — очень ловкий мошенник, и тем не менее молодой человек склонялся к мысли, что тот говорил правду. Доминик никогда не прикасался к плодам кровавых преступлений, и, следовательно, труп итальянца помешал бы ему купить драгоценности. Насчет кражи в ювелирной лавке на улице Паради Богач может проявить гораздо меньшую щепетильность, но лишь в том случае, если раненый сторож останется жив. Именно благодаря такой скрупулезно соблюдаемой осторожности Фонтан имеет все основания надеяться, что спокойно доживет дни свои на вилле в Сен–Жинье. Так с чего бы ему вдруг изменить всем прежним привычкам?

Важнее всего сейчас найти того, кто привез Ланчано из Генуи в Марсель. Возможно, итальянец доверился проводнику или задавал какие–то вопросы, которые могли бы навести на след? С кем Томазо хотел встретиться в Марселе?

Фонтан недвусмысленно дал Бруно понять, что лишь Адоль при желании мог бы просветить его на сей счет. Но необходимость допрашивать Дьедоннэ чертовски смущала молодого человека… из–за Пэмпренетты, разумеется… В первый раз за последние три года войдя в дом Адолей, ему хотелось бы говорить о любви к девушке, а не задавать вопросы и выпытывать у ее отца сведения о Ланчано. Тем более Пэмпренетте это могло очень и очень не понравиться… Влюбленные девушки частенько склонны думать, будто их любовь способна остановить даже вращение Земли…

После того как Пэмпренетта объявила матери, что намерена выйти замуж за Бруно Маспи, поднялся невероятный тарарам. Объяснение прошло все мыслимые и немыслимые фазы, достигнув в конце потрясающего драматизма. Сначала Перрин разразилась ураганом криков, проклятий, угроз и стенаний. Но Пэмпренетта на глазах у пораженного ее стойкостью отца держалась насмерть. В конце концов мадам Адоль едва не поколотила дочь. Но крошка, защищая свою любовь, преисполнилась настолько несокрушимого мужества, что даже мать почувствовала, что силой тут ничего не добиться. Тогда наступило время рыданий. И обе женщины долго плакали в объятиях друг друга, причем каждая клялась принести себя в жертву ради счастья другой и при этом обе самым невинным образом лгали. Наконец пришел черед логической фазы. Изощряясь в самых разнообразных доводах, Перрин пыталась убедить дочь, что для нее совершенно недопустимо выйти замуж за стража закона, ибо и она сама, и вся ее семья только и делали, что нарушали означенный закон. Но Пэмпренетта заявила, что готова избрать самый добропорядочный образ жизни и во избежание новых ошибок постоянно держать под рукой Кодекс. Сражение закончилось пророчеством. Мадам Адоль уверяла дочь, что ее ждут кошмарные испытания, что они больше никогда не увидятся, что сама Перрин не сможет полюбить внуков, зная, что их отец — полицейский, а мать — неблагодарная предательница, и потому несчастная родительница Пэмпренетты в награду за все свои труды умрет одинокой и покинутой всеми. Дьедоннэ робко заметил, что у Перрин есть он, но та холодно поблагодарила и, объяснив, что это не считается, попросила больше не лезть в разговор с дурацкими замечаниями. Покончив с супругом, Перрин перешла к описанию своего безрадостного будущего. Как она, стареющая женщина, будет сидеть у окна и с завистью смотреть на чужих внуков, как целыми днями она станет разглядывать фотографии Пэмпренетты: сначала младенца, потом ребенка, подростка, девушки… Вот крошечная Пэмпренетта сидит голышом на подушке, а вот она, тоже голенькая, впервые робко знакомится с морем в Рука–Блан, потом она же — в белом платье причастницы или на свадьбе Эстель Маспи… Нарисованная картина произвела на мадам Адоль такое сильное впечатление, что бедняжка лишилась чувств, и только большой стакан рому вернул ее к действительности. Перрин с отвращением выпила лекарство.

Тем не менее шок оказался настолько сильным, что все неожиданно помирились. Перрин дала клятву, что не станет мешать счастью дочери и уж как–нибудь постарается полюбить внуков, воспитанных в уважении к законам. Звонок в дверь оборвал грозившие затянуться до бесконечности излияния.

Это пришел Бруно.

Немного поколебавшись, Пэмпренетта повисла на шее у молодого человека, а мадам Адоль стоило неимоверных усилий не накинуться на полицейского, которого она уже считала похитителем ее дочки. И все же в глубине души Перрин невольно признавала, что Бруно намного лучше Ипполита. Как только Пэмпренетта позволила возлюбленному немного перевести дух, к нему в свою очередь подошла мадам Адоль.

— Бруно, я бы предпочла иметь другого зятя, но, раз Пэмпренетта настаивает, ладно уж, женитесь!

И, дабы увенчать всеобщее примирение, Перрин крепко расцеловала в обе щеки сына Элуа Маспи, а Дьедоннэ тряс ему руки, уверяя, что готов считать парня родным сыном и постарается стать для него лучшим из отцов. Перрин подумала, что ее супруг изрядно перебарщивает. Что до Бруно, то он ужасно смутился, чувствуя, что с его стороны все это почти жульничество. Да, конечно, он мечтал жениться на Пэмпренетте, но в первую очередь следовало покончить с делами. Девушка, еще не оправившаяся от недавних волнений, первой поняла, что ее возлюбленный чем–то озабочен. И на глазах у нее сразу выступили слезы.

— Я вижу, ты не очень–то рад… — дрожащим голосом проговорила она.

— Еще бы — нет! Но…

— Так в чем дело?

— Я ведь полицейский.

— Ну и что? Мы все в курсе.

— И я пришел сюда по заданию начальства.

— По заданию?

— Да, я должен допросить твоего отца…

— Насчет чего?

— Насчет убийства итальянца, которого выловили в Старом Порту…

Дьедоннэ задрожал, побледнев от страха.

— Меня… меня… — заикаясь, лепетал он. — И ты смеешь… ты… Бру… но! О Господи! И я до… должен… выслушивать такое?

Тут он заметил, что все еще держит Маспи за руку, и тут же отшатнулся, словно обжег пальцы.

— А я–то воображал, что ты пришел сюда как друг, как сын, — с грустью заметил Адоль.

Пэмпренетта, с ужасом глядя на полицейского, медленно пятилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

— Ты обманул меня, Бруно… обманул меня…

— Да нет же! Клянусь, я действительно люблю тебя! И только… тебя! И мы с тобой обязательно поженимся!.. Не моя же вина, что у твоих родителей такая отличная от моей… профессия!

— Ты обманул меня! Пришел из–за своей грязной работы! Ты мне отвратителен! Обманщик!

Перрин решила, что сейчас самое время вмешаться в разговор, и с обычным пылом налетела на дочь:

— Вот видишь? Еще немного — и ты выскочила бы замуж за того, кто может стать палачом твоей семьи! Ну и хорош гусь этот твой любимый! Ему отдают тебя в жены (хотя он даже не просил, хам этакий), а он, видите ли, не нашел ничего лучшего, чем обозвать твоего отца убийцей!

— Позвольте! — возмутился Маспи. — Я ничего подобного никогда не говорил!

Но мадам Адоль, не обращая на него внимания, разговаривала только с дочерью:

— Слыхала? А теперь еще меня назвал лгуньей!

Она повернулась к Бруно.

— Не много ли ты о себе возомнил? По–твоему, моя дочь без тебя не выйдет замуж? Вышвырни его вон, Дьедоинэ!

Приказ, очевидно, не доставил особой радости месье Адолю.

— Может, ты сам уйдешь отсюда, Бруно? — робко спросил он.

— Нет.

— Вот как? Перрин, он отказывается…

Как будто не замечая родителей девушки, Маспи подошел к Пэмпренетте.

— Прошу тебя, моя Пэмпренетта… ты ведь знаешь, как я тебя люблю?

— Нет, ты меня не любишь… ты любишь только свою работу… Ты легавый, просто легавый! Уходи! Я тебя ненавижу!

Повернувшись на каблуках, девушка вмиг взлетела по лестнице и заперлась у себя в комнате на ключ. Перрин с трагическим видом повернулась к Бруно.

— А вдруг она себя убьет? Негодяй! Соблазнитель! Обманщик! Убийца!

— Если она это сделает, я тоже покончу с собой! — поклялся парень, очевидно, проникшись атмосферой дома.

— Не успеешь! Я придушу тебя своими руками!

И, сделав это решительное заявление, мадам Адоль бросилась вслед за дочерью с твердым намерением не допустить никаких эксцессов.

— Ну и натворил же ты дел! — бросил Дьедоннэ, как только его жена исчезла из виду.

— Но почему она не хочет понять, что я должен выполнять свои обязанности?

— Матерь Божья! Да поставь же ты себя на ее место! Девочка ждет, что ты сейчас наговоришь ей кучу всяких нежностей, а вместо этого ты заявляешь, будто я убийца!

— Да неправда это! Я всего–навсего сказал, что хочу потолковать с вами насчет убитого итальянца!

— Но, малыш, если ты вообразил, будто я способен зарезать ближнего, что ты можешь надеяться от меня услышать?

— Например, как он добрался сюда из Генуи.

— А почему я должен это знать?

— Потому что парня переправили контрабандой.

— Ну да, а стоит в Марселе произнести это слово, как все тут же вспоминают о Дьедоннэ Адоле, верно?

— Вот именно.

— Так вот, малыш, могу сказать тебе только одно: очень возможно, что твой макарони приплыл сюда на какой–нибудь из моих лодок, но ты, я думаю, и сам догадаешься, что те, кто его перевез, хвастаться не стали? Не исключено, что ребятам вздумалось подработать, потихоньку переправив к нам генуэзца… Кто ж тут может помешать? Но все они прекрасно знают, что, коли я выясню, чья это работа, живо выгоню вон, а потому никто и слова не скажет! Так что даже не стоит тратить время на расспросы…

— И все–таки попытайтесь, Дьедоннэ… Вы мне оказали бы громадную услугу, потому как, если генуэзец говорил кому–то из ваших людей, что хочет встретиться с Салисето, мы могли бы навсегда избавиться от Корсиканца. По–моему, все только вздохнули бы с облегчением, разве нет?

— Да, разумеется…

Пока Бруно, повесив нос, возвращался в кабинет комиссара Мурато, Перрин тщетно урезонивала дочь. Но Пэмпренетта, лежа ничком на кровати, продолжала отчаянно рыдать.

— Да ну же, девочка, прекрати! Не стоит он твоих слез!

— Я хочу умереть!

— А я тебе запрещаю!

— Мне все равно! Я наложу на себя руки!

— Только попробуй — и я тебя так отшлепаю, что целый год не сможешь ходить!

— В таком случае, я выйду за Ипполита!

Как только Бруно переступил порог участка, Пишранд схватил его за руку.

— Поехали, малый! Сейчас мы загребем Бастелику!

— А что, есть новости?

— Сторож пришел в себя… Он не так пострадал, как сперва подумали. И вообще, старики — крепкий народ.

— Ты знаешь, где прячется Бастелика?

— Ратьер не спускает с него глаз. Он только что позвонил мне и сказал, что наш бандит играет в карты в «Летающей скорпене».

Полицейские так стремительно вошли в бистро, что никто не успел предупредить Антуана, поглощенного партией в покер. При виде инспекторов парень побледнел. А Пишранд не дал ему времени опомниться.

— Ну вот, Бастелика, с тобой покончено. Поехали.

Бандит медленно встал.

— А в чем дело?

— Узнаешь в больнице… Ужасная невезуха, мой мальчик, твоей жертве удалось выкарабкаться…

Антуан попытался хорохориться.

— Я оставляю бабки, скоро мы закончим партию, — бросил он партнерам.

Пишранд усмехнулся.

— Если вам когда–нибудь и доведется всем вместе поиграть в карты, то вы уже совсем состаритесь и, пожалуй, не узнаете друг друга. Так что забирай–ка лучше свои деньги, Антуан, в тюрьме они тебе очень пригодятся.

— Ну, я еще не там.

— Не беспокойся, ждать осталось недолго.

В больнице Бастелику вместе с полицейскими проводили в палату раненого, и тот сразу указал на корсиканца.

— Вот он, подонок! Спросил у меня закурить… сукин сын… При свете спички я его отлично разглядел! И даже заметил на мизинце левой руки кольцо с камнем!

Пишранд взял Антуана за левую руку и показал всем кольцо.

— Ну, будешь раскалываться?

Понимая, что отпираться бесполезно, Бастелика пожал плечами.

— Ладно… ну, допустим, это я стукнул придурка… и что с того?

— Да так, пустяки… вооруженный налет, ограбление ювелирного магазина. Дорого же тебе придется за это заплатить! Разве что скажешь, кто ходил на дело вместе с тобой…

— Бастелика не питается хлебом измены!

— Тем хуже для тебя! Сдается мне, дружки не очень–то помогут тебе.

В сумерках Шивр, Доло, Фонтан, Этуван и Адоли по приглашению Великого Маспи явились на улицу Лонг–дэ–Капюсэн. Войдя в гостиную, сначала с удивлением, а потом и с тревогой они увидели неподвижно застывших деда и бабушку в выходном платье и облаченную в черное мадам Селестину. Да и сам Элуа выглядел довольно зловеще. Первым не выдержал самый нервный, Адоль.

— О, Маспи… случилось какое–нибудь несчастье? — спросил он вполголоса.

— Да, большое несчастье, Дьедоннэ…

Перрин, не умевшая держать язык за зубами больше пяти минут, с обычной бесцеремонностью осведомилась:

— Кто–нибудь умер?

Великий Маспи еще больше выпрямился.

— Вот именно, Перрин, умер! И этот покойник — честь дома Маспи!

Никто ничего не понимал, но по тону хозяина чувствовалось, что назревает трагедия, и в глубине души все испытывали некое радостное возбуждение.

— Я принесу пастис? — робко спросила мадам Маспи.

Муж испепелил ее взглядом.

— Позволю себе заметить, Селестина, что у тебя не хватает чувства собственного достоинства! В подобных обстоятельствах не пьют!

Если кое–кого это заявление не слишком обрадовало, то никто не подал виду. А Великий Маспи все с тем же торжественным видом вышел на середину комнаты.

— Я просил вас прийти, ибо вы самые верные и преданные мои друзья, и все, что касается меня, затрагивает и вас.

Шивр невольно пустил слезу.

— Так вот!.. Я сейчас почти как Наполеон, окруженный остатками своей гвардии… И надо решить, должен ли я отречься или продолжать борьбу… Поэтому я хотел узнать ваше мнение…

Сам выбор слов свидетельствовал о важности момента, а также о том, что Элуа заранее подготовил речь. Двойной Глаз, менее остальных восприимчивый к таким тонкостям, позволил себе вмешаться:

— А может, ты все–таки расскажешь нам, что стряслось?

Все сочли, что Этуван очень плохо воспитан, тем более что он несколько испортил удовольствие от столь драматических минут.

— Так вот… Представьте себе, что сегодня утром…

И Великий Маспи поведал о вторжении корсиканцев. Он возвышенным слогом описал свое удивление при виде убийц, угрожавших его домашним (о собственном позорном падении Элуа, конечно, умолчал), с большим лиризмом остановился на угрозах и оскорблениях, несколько преувеличив наглость Салисето, с гневом рассказал о пощечине и с глубокой обидой — об унижении Селестины.

Перрин Адоль снова не выдержала.

— Да я бы проглотила его живьем, этого Бастелику! — крикнула она.

Элуа, словно не заметив, что его перебили, подвел итог:

— Теперь вы все знаете. И я спрашиваю: что мы будем делать?

В гостиной надолго воцарилось молчание.

— А что, по–твоему, мы можем? — поинтересовался Фонтан.

— Объявить войну Корсиканцу и его банде!

— В нашем–то возрасте?

— Когда затронута честь, это не имеет значения.

И снова наступила тишина.

— Ты еще забыл сказать нам, с чего вдруг Корсиканец явился сюда? — рискнул задать вопрос Этуван.

Но хозяин дома явно предпочитал не слишком распространяться на эту тему.

— Салисето обвиняет меня, будто это я донес Пишранду, что он замешан в убийстве итальянца из Старого Порта!

— А это неправда?

Подобный вопрос — хуже всякого оскорбления.

— Что? И ты смеешь…

— Ну… когда твой сын служит в полиции…

Фонтан с трудом удержал Элуа, рвавшегося наказать обидчика.

— Отпусти меня, Доминик! Я вобью ему эти слова обратно в глотку!

— Да успокойся же, Маспи! На что это похоже? Такие давние друзья, и вдруг…

Однако едва Элуа немного успокоился, Двойной Глаз встал.

— Маспи, я тебе очень сочувствую, но скажу откровенно: твои дела с корсиканцами меня не касаются… Всякому своя рубашка ближе к телу. А у меня — ничего общего с Салисето и его парнями… Мы просто игнорируем друг друга. И на старости лет мне бы не хотелось ввязываться в ненужные приключения… Так что — привет…

И он в ледяном молчании покинул дом Маспи.

— Если кто–то еще придерживается того же мнения, то может отправиться следом! — презрительно бросил Элуа, не вставая со стула.

Немного поколебавшись, Шивр жалобно пробормотал:

— Попробуй же понять, Маспи… Этот Тони — слишком крепкий орешек для меня, и…

— Убирайся!

Крохобор быстренько исчез за дверью. А Элуа с горечью рассмеялся:

— И это — друзья…

Фонтан в очередной раз попробовал его урезонить:

— Попытайся же войти в положение, Элуа. Мы больше не в состоянии бороться с Салисето. Остается лишь надеяться, что он оставит нас в покое… Стоит мне поссориться с ним, и весь мой мелкий бизнес полетит к чертям…

— Прощай, Фонтан…

— Но…

— Прощай, Фонтан!

— Ладно… раз ты так к этому относишься, пусть будет по–твоему, не стану настаивать. Ты идешь, Доло?

«Иди Первым» на мгновение замялся, с видом побитой собаки поглядел на Маспи, но все же ушел вместе с Фонтаном Богачом, ибо тот по старой дружбе покупал все, что Доло удавалось раздобыть тем или иным путем.

Оставшись наедине с Адолями, Великий Маспи бессильно развел руками:

— Ну вот… воображаешь, будто тебе помогут… будто в случае тяжкого удара не останешься один… — и пожалуйста! Трусы! Жалкие трусы!

Перрин вскочила, дрожа от гнева.

— Мы оба, и Дьедоннэ, и я, остаемся с вами!

— Тем более что того итальянца пырнули ножом, а это очень похоже на Салисето, Бастелику или Боканьяно! — добавил ее муж.

Маспи взял за руки Дьедоннэ и Перрин.

— Спасибо… Но я буду сражаться один. Не позднее чем завтра я пойду к Корсиканцу, и мы объяснимся с ним по–мужски. А если я не вернусь, вы, друзья мои, не оставите этих несчастных…

Сцена выглядела так трогательно, что Элуа заплакал. Селестина последовала его примеру, за ней — бабушка и, наконец, Дьедоннэ. И вскоре рыдали все, кроме Перрин и деда — те принадлежали к более крепкой породе.

Проводив Адолей, Маспи вернулся в гостиную. У него опускались руки. Подумать только, Элуа надеялся сыграть возвращение с Эльбы, а получил Ватерлоо…

— Элуа… ты и впрямь собрался идти к Корсиканцу? — с тревогой спросила Селестина.

Маспи недоверчиво уставился на жену.

— Ты хочешь послать меня на верную смерть? Вот уж не ожидал от тебя! Признайся лучше сразу, что тебе не терпится стать вдовой!

— Но ведь ты сам только что…

— Ну, это, скорее, фигура красноречия, и вообще я устал от твоих расспросов! Какое тебе дело, как я собираюсь поступить?!! К тому же наша семья обесчещена не сегодня, а когда твой сынок пошел работать в полицию! Да, тот день и стал позором, истинным позором нашей семьи!

Маспи так разволновался, что жене пришлось готовить ему на ночь липовый отвар.

В кабинете Пишранда все три инспектора пытались заставить Бастелику признаться в убийстве Томазо Ланчано и ограблении. Но Антуан не впервые имел дело с полицией и крепко стоял на своем. Все обвинения он отвергал упрямо, но так спокойно, что невольно производил на допросчиков сильное впечатление.

— Насчет ювелирной лавки — согласен… Мне следовало прикончить того типа… Ладно, минутная слабость… — с кем не бывает! И, надо думать, она дорого мне обойдется! Добродетель никому еще не приносила пользы, инспектор. И потом, я сделал еще одну глупость… Что за кретинизм — совать морду к самому свету?.. Даже новичок справился бы лучше… В моем ремесле стоит чуть–чуть промахнуться — готово дело! И доказательство — перед вами. Остается только надеяться, что друзья меня не забудут, пока я отсижу свое, как паинька.

— Ну, дружочек, выйдешь ты очень не скоро!

— Кто знает? А насчет макарони, которого вы пытаетесь на меня взвалить, глухо дело! Я его в глаза не видел и даже не слышал о нем…

— Ты что, издеваешься надо мной?

— Нет. Я узнал о существовании этого типа, только когда он уже умер, если можно так выразиться… И, послушайте, инспектор… Допустим, я шлепнул бы парня и отобрал у него на целый миллион всякой всячины… Неужто вы думаете, я стал бы терять время на какую–то жалкую ювелирную лавку? Очень надо пачкаться за несколько кусков, когда у тебя и так набиты карманы? Вы меня совсем за дурака держите? Нет, сдается мне, эта история с итальяшкой — чистая случайность… Тут наверняка работал не профессионал, потому–то никто не знает!

Пишранд почти поверил, что Бастелика говорит правду, во всяком случае, в рассуждениях бандита была несомненная логика. После удачной операции преступник не станет сразу же снова искушать судьбу, рискуя все потерять из–за сравнительно ничтожной прибыли.

— Допустим… Но в ювелирном магазине ты был не один?

— Как перст!

— Врешь!

— А доказательства?

— Так ты готов отдуваться за всех сразу?

— Таков закон.

— Ну хорошо… раз у тебя есть тяга к мученичеству…

Антуан гордо выпрямился:

— При чем тут мученичество, инспектор? Просто я мужчина!

В тот же богатый приключениями день Бруно и Ратьер отправились гулять по Марселю, зорко поглядывая вокруг и прислушиваясь к разговорам. Оба они были еще очень молоды и так любили свою работу, что продолжали держаться настороже и когда, казалось бы, вполне могли отдохнуть. Они вышли на Канебьер вечером, магазины уже закрывались, и вдруг Маспи услышал, как его окликнули: «Бруно!»

Фелиси подбежала к брату. Тот познакомил ее с коллегой, и Ратьеру сразу понравилась приветливая, симпатичная девушка.

«Вот славная крошка», — подумал он. Фелиси мило улыбнулась приятелю брата, но чувствовалось, что ее гложет какая–то тревога.

— Бруно, мне надо с тобой поговорить… это насчет Пэмпренетты…

Ратьер хотел деликатно отойти в сторонку, но Маспи его удержал.

— Ты можешь не стесняться Жерома — он в курсе…

— Ох, Бруно… ты знаешь, что она выходит за Ипполита?

— Не может быть!

— Увы… Я сама только что видела Пэмпренетту — она пришла к нам делать прическу… Разумеется, нарочно — чтобы поиздеваться надо мной… Ну и заявила во всеуслышание, что скоро выходит замуж… Расплачиваясь в кассе, Пэмпренетта подозвала меня и сказала: «Твой брат, Фелиси, просто чудовище… он наболтал мне с три короба, а я и уши развесила, но теперь с этим покончено… Встретишь его — передай, чтоб больше не смел к нам являться… и вообще, моя свадьба с Ипполитом — дело решенное… Обручение — завтра, в восемь вечера, у нас дома… Хочешь — приходи, я тебя приглашаю…» Ну а я ответила: «Нет, Пэмпренетта, я не приду, потому что моему брату и так будет слишком больно и я не желаю, чтобы он и меня тоже считал предательницей! А еще имей в виду: ты делаешь ужасную глупость, связываясь с таким ничтожеством, как Ипполит!» Пэмпренетта же заявила, что это касается только ее и вообще ей не нравится, когда о ее будущем муже говорят в таком тоне… Короче, мы поссорились… Тебе очень грустно, Бруно?

Да, Бруно было очень грустно. Он ведь всю жизнь любил Пэмпренетту и наверняка так и не сумеет разлюбить. По лицу парня и Фелиси, и Ратьер сразу поняли, что творится у него на душе. Наконец Бруно передернул плечами, словно пытаясь стряхнуть прилипшую соринку.

— Ладно… ну что ж, как–нибудь переживем… А что до боли, Фелиси, то, да, конечно, мне сейчас несладко, но, надеюсь, со временем это пройдет… А сейчас, сестренка, мне лучше побыть одному, Жером тебя немного проводит…

Фелиси поцеловала старшего брата — она прекрасно его понимала и от души хотела бы помочь, а потом удалилась вместе с инспектором Ратьером. Тот предложил девушке выпить аперитив, и она согласилась. Так одна любовь умирает, другая зарождается. И все идет своим чередом.

 

Глава IV

Комиссар Мурато метал громы и молнии. Начальство то и дело требовало новых сведений о ходе расследования, а Мурато всякий раз приходилось отвечать, что, если главный виновник ограбления ювелирного магазина надежно заперт в тюрьме, то остальные все еще на свободе и похищенные драгоценности тоже не найдены. Что до убийства итальянца, до сих пор не удалось ухватить ни единой ниточки, которая бы вывела полицейских на след. В зависимости от характера собеседников Мурато выслушивал то горькие упреки насчет полного бездействия некоторых подразделений и слишком быстрого повышения по службе не всегда достойных этого полицейских, то вежливые замечания тех, кто не сомневался в искреннем рвении Мурато и его подчиненных, но полагал, что от человека нельзя требовать большего, нежели то, на что он способен. В заключение и те и другие обещали потерпеть еще немного, а потом официально заявить о вопиющей неспособности комиссара выполнять свои обязанности, что, разумеется, мгновенно станет достоянием общественности. Естественно, вся досада, которую Мурато не мог излить начальству, обрушивалась на подчиненных. А инспектору Пишранду, как самому старшему, доставалось больше других.

— Но это же просто уму непостижимо, Пишранд! Вот уже две недели как выловили труп итальянца, а не сообщи нам из Генуи, кто он такой, мы бы даже имени не знали… Неизвестный убит неизвестным по неизвестным причинам! Вы что, воображаете, будто государство платит нам за такие блестящие результаты?

— Мы стараемся изо всех сил, патрон…

— Очевидно, ваших сил недостаточно, Пишранд!

— Так передайте дело кому–нибудь еще!

— Ишь, чего выдумали! Кому же это? Маспи, с тех пор как узнал, что его подружка помолвлена с Доло, смахивает на Гамлета… Бродит, как тень, и равнодушен ко всему на свете… Придется нашего молодца хорошенько встряхнуть и втолковать, что его любовные истории дела не касаются! Не худо бы все–таки заставить его работать, а не только делать вид! Ну а Ратьер — полная противоположность. С утра до вечера я слышу, как он хохочет, поет и насвистывает! Рехнуться можно! Какая еще чума напала на этого придурка?

— Он влюблен, шеф…

— Тысяча чертей! В конце–то концов, Пишранд, что у меня тут — служба знакомств или уголовный отдел? Во–первых, у меня есть старик, которому все давным–давно осточертело, во–вторых, кретин, судя по всему, готовый обрадоваться даже атомной войне, только потому что ему предпочли другого, и в–третьих, юный идиот, воображающий, будто он первым на свете влюбился! А тем временем убийцы, воры и прочая сволочь разгуливают на свободе и, вероятно, скоро откроют бильярдную в нашем комиссариате!

— Но мы все–таки поймали Бастелику?

— Он стреляный воробей! И, во всяком случае, имейте в виду: владельцу магазина и его страховой компании плевать на Бастелику, для них главное — вернуть награбленное!

— Коли так, господин дивизионный комиссар, может, мне лучше заблаговременно подать в отставку?

— Ах так? И вы — на дыбы? Значит, я даже не могу разрядить нервы и немного поворчать? Стоит сказать слово — и вы уже лезете в бутылку? Да, я вижу, на старости лет ваш характер стал еще хуже! И это говорит вам друг, Пишранд! Вы знаете, как безгранично я вам доверяю, и злоупотребляете моим доверием!

— Я?

— Вот именно! Вы не терпите никаких замечаний, пусть самых безобидных! Кто вас просил уйти, а? Или вы сами задумали дезертировать? Ну, признавайтесь честно!

— Да я никогда…

— Ладно! Я это запомню! Слушайте, Пишранд, прошу вас во имя нашей пятнадцатилетней дружбы: найдите мне убийцу Ланчано, а?

— Но я и так делаю все возможное, шеф…

— Так сделайте невозможное, Пишранд! Само правосудие взывает к вам моим голосом! И встряхните–ка тех двух шутов, которых злая судьба подкинула вам в помощники!

Инспектора Пишранда вовсе не требовалось подстегивать. Он и так буквально рыл носом землю. И все же, куда бы он ни повернулся, наталкивался на стену молчания. Против обыкновения, все как воды в рот набрали и даже лучшие осведомители, невзирая на угрозы и обещания, не могли добыть никаких стоящих сведений. Мало–помалу инспектор начинал думать, что Бастелика, пожалуй, не ошибся: Ланчано убили дуриком, и сделал это отнюдь не профессионал. Но тогда, если опять–таки не поможет случай, полиция никогда не докопается до правды. Драгоценности, украденные в Генуе, а потом, вторично, в Марселе, как в воду канули, хотя всех специалистов поставили на ноги, за всеми скупщиками вели наблюдение, а описание украшений получили все ювелиры. Казалось, добыча Ланчано покинула этот мир вместе с ним.

В довершение неприятностей ограбление магазина на улице Паради, хоть и менее крупное, тоже никак не удавалось прояснить. Пишранд не питал никаких иллюзий. Арест Бастелики ни в коей мере не разрешил проблему. Разве что полиции удалось довольно надолго обезвредить опасного преступника. Но, увы, от нее ждали совсем других результатов.

Погруженный в мрачные размышления Пишранд встретил Бруно Маспи. Парень брел по улице с похоронным видом.

— Мне только что крепко намылили шею, малыш. И мне это совсем не нравится.

— А за что?

— Да за то, что мы не двигаемся с места и по–прежнему ничего не знаем ни об итальянце, ни об ограблении магазина.

Бруно пожал плечами в знак того, что честно исполняет свой долг, а результат его решительно не волнует. Пишранд рассердился. Человек вспыльчивый, он с радостью ухватился за возможность отыграться за вынужденное молчание у дивизионного комиссара:

— Мальчик мой, так больше продолжаться не может! Тебе надо раз и навсегда решить, чего ты хочешь! Полицейский ты или певец любви, певец печали? Ты все перепробовал, пытаясь вытащить свою Пэмпренетту из ямы, но она слишком испорчена… Конечно, не ее, бедняжки, вина… в таком–то окружении! Это вообще чудо, что ты сумел из него выскочить! Погляди на старшую сестру и младшего брата… обоим — прямая дорога на каторгу… К счастью, есть еще Фелиси, и благодаря вам обоим Маспи, возможно, станут вполне приличными людьми… Ну а пока доставь мне такое удовольствие — прекрати думать о Пэмпренетте и займись как следует работой! Ясно? Мы должны изловить сообщников Бастелики, поскольку иначе невозможно вернуть их добычу, если, конечно, ее еще не сплавили… Заметь, что, если бы не убийство итальянца, все бы уже тысячу раз продали, но сейчас скупщики слишком напуганы. И наша задача — не дать им опомниться. Усек?

— Да, инспектор.

— Ну и отлично! Глянь–ка, а вон и второй обалдуй топает сюда!

Означенным обалдуем был не кто иной, как Жером Ратьер. Он подошел к коллегам, блаженно улыбаясь.

— Ну что, жизнь по–прежнему прекрасна? — не особенно ласково спросил Пишранд.

— Да!

— Она тебя любит?

Жером смущенно покосился на Бруно.

— Я… я думаю, да… Во всяком случае, я ее люблю, и это, честное слово, серьезно!

— Тем лучше. И когда свадьба?

— Как можно раньше… разумеется, при условии, что она согласится.

— Вот–вот, конечно… Но скажи–ка мне, чертов ты остолоп, как, по–твоему, для чего я торчу в полиции? Может, чтобы изучать твои любовные трели? Или ты забыл, что нам надо найти убийцу, а заодно вернуть хозяевам на несколько миллионов драгоценностей? Но, вероятно, ты полагаешь, что счастье месье Жерома Ратьера куда важнее, чем все остальное?

— Помилуйте, инспектор…

— Молчи! Меня с души воротит… Как погляжу на вас обоих, чертовски рад, что остался холостяком!

И, оставив на тротуаре двух слегка обалдевших приятелей, Пишранд торопливо умчался прочь, словно его ждало что–то очень важное. На самом же деле он спешил в небольшое кафе, где всегда пил пастис, а сегодня, после головомойки у дивизионного комиссара, ему больше, чем когда бы то ни было, хотелось немного поднять настроение.

— Старик, похоже, недоволен, — вслед ему пробормотал Ратьер.

— Да его только что опять взгрел патрон.

— И по тому же поводу?

— Угу… надо признать, мы и в самом деле мало чего добились…

— Между нами говоря, старина, мне сейчас совсем не до того.

— Фелиси?

— Да… ты на меня не сердишься?

— С чего бы это? Если тебе удастся вытащить ее с улицы Лонг–дэ–Капюсэн, я только порадуюсь.

— Правда? Значит, ты согласен?

— Но гляди, Жером! Надеюсь, у тебя серьезные намерения?

— А ты как думал? И вообще, за кого ты меня держишь?

Если в кабинете дивизионного комиссара Мурато царила отнюдь не праздничная атмосфера, то в задней комнате бистро, где Тони Салисето и Луи Боканьяно толковали об угодившем в лапы полиции Бастилике, тоже не ощущалось особого оптимизма. Время от времени Луи даже переставал жевать и с тревогой спрашивал:

— Как, по–твоему, сколько схлопочет Антуан?

— А я почем знаю? С его–то послужным списком наверняка немало…

Боканьяно вздохнул.

— Вот и еще одного настоящего парня как не бывало… Здорово же ты придумал грабить эту чертову лавку!

Тони Салисето, отличавшийся бешеным нравом, мгновенно вышел из себя:

— Ну, валяй! Скажи еще, что это я во всем виноват!

— А кто готовил план, разве не ты?

— И что дальше?

— А то, что ты плохо его продумал!

— Как же я мог догадаться, что этот сукин сын сторож ни с того ни с сего вдруг изменит время обхода?

— Конечно… конечно…

— Ты говоришь «конечно», а сам думаешь по–другому!

— Верно, никак я не могу примириться…

Тони обогнул стол и угрожающе навис над приятелем.

— Послушай, Боканьяно, мне не нравятся твои фортели!

Луи снова оторвался от тарелки и поглядел на Салисето.

— Не нравятся — можешь уматывать!

Еще ни разу за десять лет его безраздельного царствования среди убийц никто не смел так разговаривать с Салисето. От яростной жажды убийства глаза его заволокло красной пеленой. Облокотившись на стол, он нагнулся к самому лицу Боканьяно.

— Придется мне тебя проучить, деревенщина!

Боканьяно плюнул ему в лицо и тут же схлопотал по физиономии. Парень мгновенно вскочил.

— Ну, теперь, Тони, обоим нам на этом свете не жить…

Выхватив нож, Луи пошел на Салисето, а тот медленно отступал, не сводя с него глаз.

— Вот этой самой штукой ты и прикончил итальяшку? — насмешливо бросил Тони.

Не отличаясь особым умом, Боканьяно все понимал буквально и попадал в любые расставленные ему ловушки.

— Отродясь я его не видел!

— Врешь! Ты по–тихому обстряпал дельце, а теперь из–за твоей измены Бастилика угодил за решетку! Знай я про Ланчано, никогда бы не полез в тот ювелирный магазин!

— Подонок!

У Салисето не было под рукой оружия, поэтому он старался отвлечь внимание противника. Чуть–чуть замедлив шаг, он дал Боканьяно подойти поближе.

— И по твоей вине Антуан состарится в кутузке!

Боканьяно очень любил Бастелику. Поэтому, вне себя от злобы и обиды, он кинулся на Салисето, но тот ожидал нападения и молниеносно швырнул под ноги Луи стул. Боканьяно упал. Тони схватил со стола бутылку и по всем правилам разбил ее о затылок Луи. Тот мигом утратил весь воинственный пыл. Успокоившись, Салисето взглянул на распростертого у его ног противника.

— Ах ты чертова старая шкура, — пробормотал он, почесываясь, — если это не ты ухлопал и ощипал итальяшку, то кто же, черт возьми, мог это сделать?

Допив свой пастис, Пишранд почувствовал, что ему и в самом деле полегчало. Он глубоко вдохнул морской воздух. Инспектор любил родной город и в этой любви черпал необходимую энергию, чтобы продолжать порой невыносимо трудную работу. Полицейский не сомневался, что рано или поздно справится с Тони. С убийцей Ланчано будет посложнее, но он и тут не терял надежды. Впрочем, над Марселем сверкало такое ослепительное солнце, что, право же, не стоило отчаиваться в чем бы то ни было.

Выходя из кафе, Пишранд заметил Пэмпренетту. Но теперь ее походка вовсе не казалась танцующей, и все ее существо как будто перестало излучать неистребимую радость жизни. Короче говоря, мадемуазель Адоль выглядела очень печальной. Инспектор подошел к девушке:

— Ну и как поживает наша Пэмпренетта?

Девушка вздрогнула и с довольно жалкой улыбкой повернулась к полицейскому:

— А–а–а… месье Пишранд…

— Гуляешь?

— Да так, захотелось проветриться…

— Послушай, Пэмпренетта, сдается мне, что тебе совсем не весело и ты совершенно права, решив хорошенько проветрить голову! Вдруг осенит какая–нибудь путная мысль!

— Пустяки… — вяло возразила девушка.

— Но я ведь вижу, что ты несчастна, Пэмпренетта!

— Наоборот, ужасно счастлива! И доказательство — то, что завтра у меня обручение!

Инспектор прикинулся дурачком:

— Завтра? Не может быть!

— Матерь Божья! А почему это не может быть, хотела б я знать? — возмутилась девушка. — Может, по–вашему, я недостаточно хороша собой, чтобы понравиться парню?

— Вовсе нет, и ты сама это отлично понимаешь, Пэмпренетта, потому как я уверен, что ты самая красивая девушка во всем Марселе… Просто мне очень грустно…

— Грустно?

Пишранд слегка отвернулся.

— Ну попробуй поставить себя на мое место! Я люблю Бруно, как младшего брата, а этот неблагодарный мальчишка даже не подумал ни сказать мне, что у него помолвка, ни пригласить… Говори что хочешь, но узнать о таком предательстве очень тяжко!

Вместо ответа девушка горько расплакалась. А полицейский напустил на себя изумленный вид:

— О–ля–ля! Да что это с тобой?

— Я… не за… Бру… но вы… хожу замуж…

— О Господи Боже! Что это ты болтаешь?

— Бруно — чу… довище… Он меня не любит! И я выхожу за Ипполита!

— За Ипполита Доло?

— Да!

— Я тебе не верю!

— Не верите?

— Нет, не верю!

Пэмпренетта в ярости поднесла к самому лицу инспектора кольцо.

— А это что, по–вашему?

Пишранд внимательно поглядел на ее палец.

— Очень красивое колечко…

— Это Ипполит мне его подарил к свадьбе!

— Правда?

— Клянусь вам!

— Что ж, Ипполиту пришла в голову отличная мысль… А меня ты не приглашаешь на помолвку, Пэмпренетта?

Девушка немного смутилась.

— Обед мы устраиваем дома… завтра в полдень… Я думаю, все будут рады вас видеть…

— Еще бы! Жаль… И тем не менее я желаю тебе огромного счастья с тем, кого ты любишь, Пэмпренетта…

— Ипполит…

— Я имел в виду вовсе не Ипполита…

И полицейский ушел, оставив мадемуазель Адоль в полной растерянности.

Бруно прекрасно знал о скором обручении Пэмпренетты и чувствовал себя глубоко несчастным, и несчастье казалось тем больше и тяжелее, что в эту трудную минуту парень не мог рассчитывать ни на чью поддержку. А потому вполне естественно, что Бруно потянуло на улицу Лонг–дэ–Капюсэн. Но он лишь бродил вокруг, не рискуя подходить слишком близко к дому. Воспоминания о родном гнезде притягивали Бруно, но парень хорошо помнил, что для всех представителей семейства Маспи он — воплощение позора.

И вдруг среди женщин, окруживших тележку бродячей торговки, Бруно заметил свою мать. Сердце у него учащенно забилось. Смущенный и растроганный парень подошел поближе и чуть слышно шепнул:

— Мама…

При виде сына Селестина выронила корзинку и молитвенно сложила руки.

— Матерь Божья! Мой Бруно!

И, не обращая внимания на прохожих, мадам Маспи обняла своего мальчика и стала покрывать его лицо поцелуями. Боясь, как бы один из не в меру прытких зевак не побежал предупредить Элуа, полицейский взял мать за руку и повел в маленькое кафе, где они и устроились рядышком, как влюбленные. Селестина раскраснелась от счастья.

— А что отец?

Она грустно покачала головой.

— Он по–прежнему считает тебя позором нашей семьи… Не думаю, чтобы он когда–нибудь простил… А мне это очень тяжело… потому как тебе я могу честно признаться, мой Бруно, что с тех пор много чего передумала… раньше мне такие мысли и в голову не приходили… Но теперь я уверена, что ты правильно поступил. И, что бы там ни говорил Элуа… тюрьма — штука препротивная…

Бруно прижал мать к себе, обняв за плечи.

— Я очень рад, мама… хотя, ты ведь знаешь, какое у меня горе…

Она отстранилась и с тревогой поглядела на сына.

— А что такое?

— Пэмпренетта…

— Ты ее все еще любишь?

— Да… а она выходит за Ипполита…

— Бедный мой малыш!.. Может, мне поговорить с Пэмпренеттой?

— Она не станет тебя слушать.

— Почему?

— Из–за моей работы… Мне пришлось допрашивать ее родителей насчет той истории с итальянцем… помнишь, его тело вытащили из воды в Старом Порту?

— А кстати…

И Селестина рассказала Бруно, как к ним явились Салисето и его дружки, об их поведении и угрозах. Опустив глаза, мать Бруно призналась, что получила две пощечины и еще одну — Элуа… Полицейский сжал кулаки. Ну, попадись ему только Корсиканец! Узнает, как лезть к Маспи!

— Твой отец созвал друзей, но все, кроме Адоля и его жены, струсили… Элуа старается не показывать виду, но я чувствую, как все это гложет его изнутри…

Какая–то девица, видимо, не оставшаяся равнодушной к красоте Бруно, все время вертелась около их столика, то и дело посылая парню многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко одернула нахалку:

— Нет, да когда ж этому настанет конец, бесстыдница этакая?

Девица, похоже, не привыкла лезть за словом в карман и ответила в том же духе:

— Кроме шуток? Да вы ее только послушайте! И за кого она себя принимает, за королеву?

— Постыдились бы!

— Это вам должно быть стыдно! Чего вы клеитесь к парню, который годится вам в сыновья?

Селестина лучезарно улыбнулась.

— А это и вправду мой сын, потаскушка!

Девица рассвирепела.

— И ничем я не хуже тебя, старая коза!

Бруно решил, что пора вмешаться.

— А ну, быстро чеши отсюда, если не хочешь ночевать в камере!

И он сунул красотке под нос полицейское удостоверение. Девица обалдело вытаращила глаза.

— Черт! — пробормотала она. — Я пыталась прикадрить легавого!

Выйдя из своей парикмахерской, Фелиси замерла от радости — на улице ее поджидал Жером Ратьер. Ей нравился друг Бруно — вежливый, сдержанный и немного застенчивый (что иногда довольно приятно).

— Мадемуазель Фелиси… вы не сердитесь, что я искал встречи с вами?

— Все зависит от того, зачем…

— В том–то и дело… Я говорил с вашим братом…

— С моим братом? И что же вы ему сказали?

Юная кокетка наслаждалась смущением поклонника. Они шли вниз по Канебьер, а погода стояла такая чудесная, что даже закоренелые ворчуны улыбались ни с того ни с сего.

— Я… я сказал ему, что…

— Да что же?

— …что я… вас люблю.

Фелиси зажмурилась от удовольствия и чуть не толкнула шедшего навстречу толстого господина. Вместо извинения девушка заговорщически подмигнула, но под таким ослепительно синим небом этот господин, видимо, счел вполне естественным, что хорошенькие девушки ни с того ни с сего улыбаются и подмигивают, а потому отправился дальше, весело насвистывая.

— А вы не думаете, что сначала следовало бы поговорить об этом со мной?

— Я… я не посмел…

Фелиси первой взяла инспектора за руку.

И тут несчастные итальянцы, болтающиеся в водах Старого Порта, до полусмерти избитые преступниками сторожа и всякие украденные драгоценности совершенно потеряли значение в глазах Жерома Ратьера. Он гордо выпрямился и пошел бодрым шагом, нисколько не сомневаясь, что их с Фелиси любовь — самая прекрасная в мире и до сих пор никто никогда никого так не любил, а потому они будут счастливы до конца своих дней.

Селестина с еще влажными от слез глазами вернулась домой почти одновременно с дочерью. У обеих, хотя и по разным, но достаточно веским причинам учащенно билось сердце. Лишь Элуа не разделял их прекрасного настроения. Для начала он выбранил жену за то, что пришла так поздно. И сколько Селестина ни объясняла, что ужин почти готов и с помощью свекрови она через несколько минут все подаст на стол, Маспи не желал ничего слушать и сердито ворчал. По правде говоря, ему просто хотелось поскандалить, и, не желая отказывать себе в таком удовольствии, Элуа стал ругать дочь:

— Селестина, почему ты просишь помощи у моей матери, хотя здесь эта бессовестная лентяйка! Почему это она должна сидеть сложа руки, как барыня?

Селестина вступилась за родное дитя:

— Ты что ж, хочешь отнять у нее последние два часа отдыха и заставить работать еще и здесь? Или у тебя нет сердца, Элуа? Бедная крошка! Скажи, ты хоть подумал о ее ногах?

Вопрос явно застал Маспи врасплох.

— А почему это я должен думать о ее ногах?

— Потому что Фелиси топчется на них весь день! Ты что, хочешь, чтобы у нее вылезли вены?

По правде говоря, Элуа в глубине души полагал, что его младшая дочь, по крайней мере внешне, удалась на славу, и он вовсе не желал видеть ее с распухшими узловатыми ногами, а потому лишь пробормотал, что в его время дети работали и никто не беспокоился за их конечности.

Ужин прошел тоскливо. Элуа почти не поднимал голову от тарелки. Дед и бабушка ели, по–стариковски тщательно пережевывая пищу, как будто от этого зависело их долголетие. А Селестину так взволновала встреча с сыном, что ей вообще не хотелось есть. Фелиси же настолько погрузилась в самые радужные мечты, что низменные материи вроде ужина ее нисколько не занимали.

— Сегодня утром приходил Дьедоннэ Адоль, — вдруг заявил Великий Маспи.

Селестина очнулась от грез и потребовала уточнений:

— И чего он хотел?

— Адоль выдает дочку замуж… за Ипполита Доло… и пригласил нас, всех пятерых, на обручение… Это будет завтра у них дома.

— И ты согласился?

Возмущение, прозвучавшее в голосе жены, заставило Элуа оторваться от тарелки.

— Разумеется! А почему бы я стал ему отказывать? Адоли — настоящие друзья. Я очень люблю Пэмпренетту и, кстати, мы — единственные приглашенные.

— И тебе не стыдно идти на обручение девушки, которая разбила сердце твоему сыну?

— Какому еще сыну?

— Бруно!

— Да, у меня и вправду был малыш с таким именем, но он умер, и я запрещаю о нем говорить!

Селестина быстро осенила себя крестным знамением.

— Как тебе не совестно произносить такие ужасные слова? Господь тебя накажет!

— Отстань от меня!

— В любом случае я ни за что не пойду поздравлять маленькую стерву, которая предпочла подонка Ипполита моему Бруно!

— Твой Бруно — ничтожество! И я прекрасно понимаю Пэмпренетту! Она совершенно права, не пожелав выйти за парня, опозорившего свою семью!

— Потому что он хотел остаться честным человеком, а не тюремными крысами вроде нас?

Великий Маспи побледнел как полотно.

— Так ты встаешь на его сторону!

— Вот именно! Бруно молодец! А теперь, может, ты вышвырнешь из дому и меня тоже?

После предательства друзей Элуа ожидал чего угодно, но чтобы его собственная жена… его подруга и в горе, и в радости! Дикая злоба сменилась полным упадком сил. Вместо криков и проклятий, вопреки всеобщим ожиданиям, Маспи лишь вздохнул и с глубоким отчаянием заметил:

— Когда жалкие паяцы, которых я считал друзьями и братьями, покинули меня в трудную минуту, я думал, это предел моего падения… Но я ошибался! Мне еще суждено было узнать, что моя подруга… мать моих детей… укусит кормящую ее руку… предаст того, кто всегда был ей защитником и покровителем, — меня!

Чувствительная душа Селестины не выносила столь патетических речей. Она уже собиралась покаяться, но муж не дал ей на это времени. Вытащив из–за ворота рубахи салфетку, он встал.

— Я больше не могу… Когда–то я, быть может, выпустил бы всем вам кишки, но теперь у меня просто нет на это сил… да и желания тоже… Раз, по–вашему, я виновник всех несчастий, раз все восстают против меня…

Дед, довольно рассеянно слушавший полные благородной решимости слова сына, перебил его самым прозаическим образом:

— Элуа… тушеное мясо остынет…

Сие гастрономическое замечание несколько подпортило лирический порыв Великого Маспи и помешало полной раскаяния Селестине броситься к ногам супруга. Элуа устало пожал плечами.

— Еда!.. Бедный отец! Ешьте и пейте! Смейтесь над тем, кого должны были бы уважать! А я знаю, что мне остается делать…

И он решительно направился к двери.

— Куда ты, Элуа? — не выдержав, крикнула Селестина.

— Спать.

Немного успокоившись, она облегченно вздохнула и снова опустилась на стул.

— Да, уснуть и попытаться забыть этот прогнивший мир!.. А проснусь я или нет — на то воля Господня!

После этого торжественного заявления наступила полная тишина, а потому слова Фелиси прозвучали с особой резкостью:

— На твоем месте, папа, я бы поостереглась упоминать о Господе Боге, потому что для тебя самое лучшее — это чтобы он забыл о твоем существовании!

Благие намерения Элуа мигом улетучились. Он вернулся в комнату. Глаза его сверкали, губы кривила горькая улыбка.

— Для начала, Фелиси, скажи, кто тебя просил высказывать свое мнение?

— А меня не нужно просить — и так обойдусь!

— Ты не имеешь права так поступать только потому, что твоя мать ведет себя, как…

— Да мама в сто раз лучше тебя!

Великий Маспи, откинув на время величие и подняв карающую длань, кинулся к дочери, но путь ему преградила Селестина.

— Не смей трогать крошку!

Неожиданный бунт совсем обескуражил Элуа. И уже то, что он снизошел до переговоров, свидетельствовало о поражении.

— Ты что, не слышала как она разговаривает с отцом?

— Фелиси права!

— Что?

— Какого уважения заслуживает отец, если он учит детей плохо себя вести? Кто станет уважать мать, столько лет просидевшую в тюрьме? И, по–моему, Фелиси на редкость славная крошка, коли ей удалось не прогнить до мозга костей, несмотря на то, какой пример мы подавали!

Элуа совсем растерялся.

— Но… что это с тобой? — пробормотал он.

— Я виделась с Бруно!

— Этого и следовало ожидать!

— Да–да, я встретилась с Бруно, мы поговорили, и мне стало стыдно… Слышишь, Элуа? Мне, матери, было стыдно смотреть в глаза собственному сыну! И я просто не знаю, как он еще может меня любить… Жалкие люди мы с тобой. Элуа, и, предупреждаю, если вздумаешь еще хоть раз напасть на мою маленькую Фелиси, за то что она честная и чистая, как родник, девочка, я соберу чемоданы и мы с ней вместе уйдем отсюда!

Совершенно убитый этим новым, незнакомым ему ликом Селестины, Элуа просто не знал, что сказать. А дедушка, быстро разобравшись в ситуации, поспешил на помощь сыну:

— В мое время жена не посмела бы так говорить с мужем, не то живо заработала бы хорошую трепку!

Селестина сердито повернулась к свекру:

— А вы, папаша, молчите! Все это случилось по вашей милости! Это вы сделали из сына бандита, лентяя и бездельника!

Старик побагровел.

— Вот что, девочка, будь у меня под рукой палка, я бы так треснул тебя по спине, что враз научил бы уважать старших!

Фелиси вмешалась, как всегда, в самый удачный момент:

— К счастью, у тебя ее нет, дедушка, а то, если б ты только тронул маму, я бы заставила тебя разжевать и проглотить эту палку!

Селестина поддержала дочь:

— Вы просто старый негодяй! Из–за вас бедная наша бабушка вытерпела сто тысяч адских несчастий, так что, я думаю, она того же мнения! Ну хватит, Фелиси, оставим их… Даже смотреть противно!

Мать с дочерью вышли на кухню. Элуа, как потерянный, ушел к себе и заперся на ключ. Старики остались в гостиной одни. Дед стукнул кулаком по столу.

— Все эту — еще не причина оставлять меня без кофе! Принеси–ка мне его, Адель.

Но, очевидно, в тот день угнетенные обитатели дома на улице Лонг–дэ–Капюсэн твердо решили бунтовать, а потому впервые в жизни Адель Маспи не подчинилась мужу.

— Нет.

Старик недоверчиво уставился на жену.

— Что ты сказала?

— Если тебе так хочется кофе — пойди и сам приготовь!

— Иисусе Христе! И почему ж это я должен готовить его сам?

— Потому что Селестина права, и, очень возможно, ты и вправду старый негодяй!

Погода стояла великолепная, но Бруно день казался хмурым, как его настроение. Даже ослепительное южное солнце казалось парню каким–то жалким фонарем, а лазурный небесный свод — раскрашенным бездарными малярами полотном. Едва проснувшись, молодой Маспи почувствовал, что какая–то пакость мешает ему свободно дышать, и далеко не сразу понял, что и дурное настроение, и отвращение ко всему окружающему вызваны одним–единственным обстоятельством: сегодня Пэмпренетта должна навсегда связать судьбу с Ипполитом Доло.

Пишранд, догадывавшийся, что творится с его коллегой, почти не трогал его все утро и нарочно взял с собой на обычный обход, ставший своего рода ритуалом: инспектор, прогуливаясь по определенным кварталам, просто показывал злоумышленникам, что прекрасно о них помнит. На ходу полицейский делился с Бруно планами поимки убийцы Ланчано и сообщников Бастелики по ограблению на улице Паради.

— Доказательств у меня нет, но, думаю, эти дела не связаны между собой… Бастелика прав: прибери он к рукам огромное состояние, которое итальянец таскал при себе, ни за что не стал бы дергать дьявола за хвост и участвовать в слишком опасном ограблении ради сравнительно ничтожной прибыли.

— Так вы больше не подозреваете Корсиканца в убийстве Ланчано?

— Не совсем так… У меня есть ощущение, что убийца не стал рассказывать о своем «подвиге» друзьям… Понимаешь, что я имею в виду? По–моему, дело было примерно так: Ланчано садится в Генуе на французскую лодку… возможно, одну из лодок Дьедоннэ Адоля… Так или иначе, наш итальянец вместе с драгоценностями направлялся к Салисето… Я думаю, они встретились. И Корсиканец в тот момент оказался один… При виде товара у Тони закружилась голова… Он убил парня, припрятал добычу и бросил труп в море. А чтобы обмануть приятелей, затеял якобы давно подготовленное ограбление ювелирного магазина… Там Бастелика сделал промашку и попался… Вот у меня и наклюнулась одна мыслишка… Что, если внушить Бастелике, что его шеф вел двойную игру?.. Интересно, как он отреагирует… Да ты меня слушаешь или нет?

— Что? Да, конечно…

— Понятно… Представляю, как бы ты мучился, попроси я повторить все, что я только что сказал… Ну да ладно, это неважно: я говорил скорее сам с собой…

— Простите, сегодня я сам не свой…

— Знаю, малыш, но ты напрасно так портишь себе кровь.

— Она была для меня всем… Едва я научился думать о будущем, оно всегда связывалось для меня с Пэмпренеттой… И вот теперь она выходит за Ипполита… Если б она хоть выбрала порядочного парня, может, я бы меньше страдал…

Пишранд взял Бруно под руку:

— Пока они не побывали в мэрии, не стоит терять надежду… Пошли, я угощу тебя завтраком.

— Я не голоден.

— Ничего! Значит, заставишь себя есть.

У Адолей свадебная трапеза проходила далеко не так весело, как хотелось бы участникам. И каждый тщился изобразить воодушевление, которого вовсе не испытывал. По правде говоря, из–за Великого Маспи Фонтаны, Этуваны и Шивры остались без приглашения, и Перрин злилась на Элуа, считая, что по его вине на церемонии присутствует слишком мало гостей. Доло, несколько смущенные неожиданно оказанной им честью, держались тише воды ниже травы. Маспи еще не вполне пришел в себя после вчерашнего столкновения со «своими» женщинами и с трудом поддерживал разговор, в котором частенько наступали неловкие паузы. Селестина так и не смогла простить Пэмпренетте то, что про себя называла предательством, и, думая о Бруно, сидела с самым мрачным видом. Перрин Адоль пыталась оживить атмосферу, рассказывая забавные истории, но никто ее не слушал. Дьедоннэ без особого успеха изображал довольного жизнью весельчака, но это производило крайне жалкое впечатление. Ипполит, отлично чувствуя всеобщее недовольство, отчаянно злился, так что даже забывал ухаживать за Пэмпренеттой. А девушка с горечью вспоминала Бруно. Только дедушка Маспи с огромным аппетитом поглощал праздничные блюда и не обращал ни малейшего внимания на чужие неприятности. Бабушка Маспи после вчерашней сцены видела все происходящее в новом свете, а потому жалела Пэмпренетту, понимая, что девушка собирается сделать ужасную глупость, за которую ей предстоит расплачиваться всю жизнь.

Наконец настало время подавать десерт. Дьедоннэ встал с кубком шампанского в руке.

— Друзья, спасибо вам, что пришли на обручение моей единственной дочери!.. И я уверен, что вы присоединитесь к моим пожеланиям… Пусть Пэмпренетта будет бесконечно счастлива с тем, кого она любит!

— Неправда!

Возмущенное восклицание Селестины оборвало порыв красноречия Адоля, и контрабандист растерялся, не зная, что еще сказать. Перрин удивленно вскинула брови. Доло оскалили зубы. Пэмпренетта покраснела. Ипполит сжал кулаки. Великий Маспи повернулся к жене.

— Ты что, спятила?

— Вот уж не ожидала от вас, Селестина! — обиженно заметила Перрин Адоль.

— А я, Перрин, никак не ожидала, что вы отдадите дочь такому бандиту!

И тут все закричали разом. Ипполит бешено размахивал руками и рычал, что непременно разобьет кому–нибудь физиономию, вот только надо выбрать — кому именно. Супруги Доло хором спрашивали мадам Маспи, зачем она лезет не в свое дело и по какому праву. Элуа посоветовал означенным супругам несколько сбавить тон и не забывать, что, как ни крути, они всего–навсего мелкая сошка. Перрин вопила, что впервые в жизни ее оскорбили в собственном доме, а Дьедоннэ силился объяснить, что тут наверняка произошло какое–то недоразумение. Пэмпренетта плакала. А дедушка Маспи, перекрывая общий шум, крикнул жене:

— Дай мне еще мороженого, Адель, пока нас отсюда не выставили!

Атмосфера накалялась на глазах. Отчаявшись, что ее наконец услышат, Перрин схватила компотницу и вдребезги разбила об пол. Услышав дьявольский грохот, все замерли, а дедушка Маспи так испугался, что сунул ложку с мороженым не в рот, а за пазуху.

— А теперь, — объявила мадам Адоль ледяным тоном, особенно резко контрастировавшим с недавней жаркой перепалкой, — я хочу знать, что все это значит. И никто здесь больше не произнесет ни слова без моего позволения. Вы сказали ужасные слова, Селестина… А мы ведь старинные друзья… Так за что вы нас так оскорбили?

— Вы не хуже меня знаете, что ваша дочь не любит Ипполита. Вы только поглядите — сущий недоносок! И доказательство — то, что его даже не взяли в армию!

Серафина подняла узкую мордочку (в этот момент она особенно напоминала землеройку) и прошипела, что ее оскорбляют и она, Серафина, не хуже любой другой могла бы нарожать красивых детей, но для этого нужен подходящий родитель. Уязвленный Доло отвесил жене пощечину, а Ипполит, защищая мать, набросился на отца. Перрин схватила парня за шиворот и усадила на место.

— Жоффруа, — предупредила она Доло, — позвольте себе еще хоть раз такое хамство — и будете иметь дело со мной! Продолжайте, Селестина!

— …Повторяю, ваша дочь не любит Ипполита, потому что она любит моего мальчика!

Перрин покраснела от злости.

— И вы смеете объявлять при всех, будто моя Пэмпренетта способна влюбиться в легавого?

— Это неправда! — крикнула девушка.

Торжествующая мать решила окончательно доконать противницу:

— Я все понимаю, Селестина… это разочарование заставляет вас клеветать… Раз Бруно опозорил вашу семью, вам бы очень хотелось и других поставить в такое же положение! Но в семье Адоль никогда не было и не будет легавых!

Великий Маспи не шелохнулся. Всякий раз, как упоминали о позорном переходе его сына на сторону полиции, он сконфуженно молчал. Зато Селестину, по–видимому, уже ничуть не волновали оскорбления, брошенные ей в лицо.

— Вот что я скажу вам, Перрин… По–моему, Бруно совершенно прав… Он хороший мальчик и сейчас, наверное, исходит слезами из–за того, что Пэмпренетта, его Пэмпренетта, та, кого он любит с детских лет, изменила данному слову… Только вчера я видела своего Бруно, и если бы вы тоже могли на него взглянуть, Перрин, сразу перестали бы сердиться… Лицо — как у покойника… и отощал — просто ужас… А сам только и говорит, что о Пэмпренетте. «Мама, — сказал он мне, — мне лучше умереть, чем жить без нее… Я слишком ее люблю… И не позволю другому отнять у меня Пэмпренетту, иначе я готов Бог знает чего натворить!»

Мадемуазель Адоль уже не плакала, а рыдала в голос. Ипполит, вне себя от обиды, не слишком вежливо приказал ей замолчать:

— Да заткнешься ты наконец?

Мадам Адоль не могла допустить, чтобы с ее дочкой разговаривали так грубо.

— Ипполит Доло! В нашем доме женщины не привыкли к подобному обращению! А коли тебя не учили вежливости — что ж, я сама быстренько возьмусь за дело!

Жених, уязвленный явной несправедливостью и всеобщими нападками, с негодованием указал на Селестину Маспи.

— Да разве вы не видите, что эта подлая баба пытается поссорить нас с Пэмпренеттой? Маспи, видите ли, не выносят, чтобы кто–то устраивал свои дела, не спросив у них дозволения! И приходят в ярость, коли обходятся без них! Иметь в семье легавого — такой стыд, что они просто свихнулись!

Хотя ее муж продолжал безучастно наблюдать за происходящим, а свекор невозмутимо набивал брюхо, Селестина не желала идти на попятный.

— Бедняжка Ипполит, ты тявкаешь, как шавка из подворотни, но на людях ты бы не позволил себе такого нахальства!

— Совсем как вы, когда к вам пришел Тони Салисето с друзьями и малость поучил хорошим манерам?

Маспи вдруг вскочил.

— Кто тебе рассказал?

— Попробуйте угадать, а?

— Ты что, якшаешься с Корсиканцем?

— Ну и что? Лучше с Тони, чем с легавыми! Вам не кажется?

Элуа снова рухнул на стул. Только теперь он окончательно понял, что время его ушло безвозвратно. Предательство сына лишило Великого Маспи пьедестала. И сейчас он всего лишь Элуа, отец полицейского. Ему хотелось плакать от стыда… Но тут, ко всеобщему удивлению, в наступившей после поражения Маспи тишине раздался дребезжащий голос Адепи:

— При всем при том мы и не выяснили, любит Пэмпренетта Бруно или нет!

Столкнувшись со столь неожиданной противницей, Ипполит вновь утратил хладнокровие.

— Что за собачья жизнь! И чего она лезет в разговор, эта старая дура?

— Я не дурее тебя, хряк невоспитанный!

А героиня этого бесконечного сражения, где каждый высказывал свою точку зрения и лишь ей одной не удавалось вставить ни слова, наконец не выдержала.

— Замолчите! — крикнула Пэмпренетта. — Замолчите! Или вы сведете меня с ума! Да, я люблю Бруно, а Ипполита больше не желаю видеть! Пусть убирается на все четыре стороны! Мне не нужен супруг, который связался с Корсиканцем!

И Пэмпренетта бросилась в материнские объятия.

— Могла бы предупредить пораньше, до того, как мы заказали еду, — не удержалась Перрин.

Что до Ипполита, то подобный афронт окончательно лишил его остатков разума. Парень совсем озверел, и, вероятно, дело окончилось бы очень печально, но в эту секунду дверь гостиной распахнулась и вбежала девушка, специально нанятая прислуживать на праздничной трапезе.

— Мадам! Мадам! Там двое мужчин…

Прислуга не успела договорить — инспектор Пишранд, твердой рукой отстранив это хрупкое препятствие, вошел в комнату вместе с инспектором Маспи. Это по меньшей мере неожиданное явление разом утихомирило страсти. Полицейский любезно поклонился.

— Приветствую вас всех… Простите, что нарушаем такое милое семейное торжество, но мы заглянули к вам всего на минутку…

Перрин Адоль приняла вызов.

— По–моему, я вас не приглашала, месье Пишранд?

— Работа часто вынуждает нас заходить к людям без приглашения… Я хотел бы поговорить с Пэмпренеттой.

— А что вам надо от моей дочери?

— Ничего особенного, успокойтесь! Пэмпренетта!

Но девушка не слышала оклика. Они с Бруно, не отводя глаз, смотрели друг на друга. Успокоенная Селестина наконец села. Что до Великого Маспи, то он закрыл лицо руками, предпочитая ничего не видеть и особенно сына, которого так бесконечно стыдился.

— Я тебя зову, Пэмпренетта!

Девушка наконец подошла к Пишранду, и тот взял ее за руку.

— У тебя очень красивое колечко, малышка… Кто тебе его подарил?

— Ипполит.

Инспектор все так же любезно повернулся к младшему Доло.

— Может, ты объяснишь мне, где купил такую замечательную драгоценность?

— Это вас не касается!

Полицейский с жалостью поглядел на парня.

— Я с прискорбием вижу, что ты не умнее своего папаши… потому как надо потерять рассудок, чтобы подарить невесте только что украденное кольцо!.. Тебе еще не объяснили, что нам отправляют подробное описание всех похищенных драгоценностей?

— Неправда!

— Правда или неправда, а я тебя арестую, и, поверь, в твоих же интересах — не ерепениться!

В мгновение ока Пишранд защелкнул наручники на запястьях совершенно уничтоженного таким ударом судьбы Ипполита Доло.

— Ну а теперь мы уходим… и еще раз просим извинить за беспокойство, дамы и господа… Желаю хорошо повеселиться! Ты идешь, Бруно?

— Да, сейчас!

Но Пэмпренетта, схватив его за руку, твердо заявила:

— Я иду с тобой!

После ухода полицейских и несостоявшихся жениха и невесты все долго сидели в полной растерянности. Серафина Доло беззвучно плакала на плече у мужа. Торжествующая Селестина с трудом скрывала радость. Перрин мысленно подсчитывала, во что ей обошлось это ненужное торжество. Великий Маспи старался ни на кого не смотреть. Дьедоннэ Адоль про себя радовался, что неприятная для него помолвка все же сорвалась. Жоффруа Доло с грустью думал, что его сын снова надолго засядет в тюрьму, и невольно признавал, что, возможно, Селестина говорила не такие уж глупости, как ему казалось. Но лучше всех обрисовал положение дедушка Маспи:

— В первый раз я попал на помолвку, где нет ни жениха, ни невесты!

Ипполит Доло еще не успел достаточно окрепнуть, чтобы долго сопротивляться допросам Пишранда и Ратьера. Сначала он по–детски все отрицал, но потом, когда вызванный свидетель — владелец ювелирного магазина — опознал кольцо как одну из похищенных у него драгоценностей, Доло сломался.

— Ладно… ну, участвовал я в этом деле…

Пишранд сменил Ратьера и принялся допрашивать сам:

— Так, ты уже начинаешь вести себя разумнее… Что ж, отлично, это пойдет тебе на пользу. А кто тебя втравил в ограбление?

— Антуан Бастелика.

— Ты с ним очень дружен?

— Не сказал бы, но, выйдя из Бомэтт, я сидел без гроша… Старики не особо могли помочь… А тут случайно подвернулся Бастелика… Я сказал ему, в какой сижу дыре, и он предложил прихватить меня на дело… Пока он работал, я стоял на стреме.

— И сколько ты получил?

— Кольцо и пятьсот монет.

— А твой отец?

— Отец? Да вы что, воображаете, будто мы потащили с собой старика? А вы, часом, не того? Разве это работа для моего папаши? Предок возится со всякой ерундой, а нынешние дела ему не по зубам!

— А ты, значит, решил, что тебе море по колено?

— Просто не повезло, уж чего там…

— Кретин несчастный! Только что вышел из Бомэтт и опять вернешься туда, да еще чертовски надолго! По–твоему, это очень умно, а? Так ты себе представляешь красивую жизнь?

— Это уж мое дело!

— Согласен… А кто еще участвовал в ограблении, кроме вас с Бастеликой?

— Никто.

— Ну, как хочешь… А насчет итальянца, которого выловили в Старом Порту, случайно не знаешь, каким образом он туда угодил?

— Вы и это хотите мне пришить?

— Нет, такое дело не для сопляка вроде тебя… но ты мог кое–что слышать, а если бы дал нам наводку, глядишь, и скостили бы срок… Не так уж весело в твои годы лучшие деньки проторчать в каменном мешке!

— Ну и гады же вы!.. Не знаю я ничего о вашем макарони, а и знал бы — так держал язык за зубами.

— Твое дело… У тебя хватит времени поразмыслить… и сидеть тебе, голубчик, без солнышка, пока не высохнешь, как цикорий!

Во время очной ставки с Бастеликой Доло придерживался прежней версии. В свою очередь, Антуан подтвердил все, что сказал парень. Держался он весьма самоуверенно.

— Понимаете, господин инспектор, я слишком добр по натуре… а потому, встретив малыша и видя, как он изводится, что ничего не может подарить невесте, сразу подумал о красивом колечке. Чистое сострадание к ближнему… разве это не прекрасно?.. Вот я и взял его с собой… А теперь, конечно, жалею… Будь нас побольше, не потащили бы мальчишку на дело! С сосунками всегда рискуешь!

— Врешь ты все, Антуан!

— Ну, это вам придется доказать, господин инспектор…

— И докажу.

Пока взорам Бастелики и Ипполита рисовалось довольно безрадостное будущее, Бруно и Пэмпренетта, взявшись за руки, гуляли в парке Фаро — своем любимом прибежище. К счастью, «их» скамья как раз пустовала. Влюбленные сели, и девушка сразу прижалась к Бруно.

— Тебе правда было больно, что я согласилась обручиться с Ипполитом?

— Да я бы лучше умер, чем увидеть тебя его женой!

Пэмпренетта тихонько застонала, причем неизвестно, от позднего ли сожаления или от удовольствия.

— И ты решился бы наложить на себя руки?

— Без твоей любви мне было бы плевать на все на свете!

— Но я же никогда не переставала тебя любить!

— И хотела выйти за Доло?

— Это в отместку!

— За что?

— За ту боль, которую ты мне причинил!

— Я?

— Ну, кто из нас служит в полиции, ты или я?

Бруно слегка отодвинулся от Пэмпренетты.

— Выслушай меня хорошенько, — сухо сказал он. — Давай покончим с этим вопросом раз и навсегда! Либо ты соглашаешься стать женой полицейского и хорошо себя вести…

— А–а–а, так ты считаешь, будто я плохо себя веду? И это твоя любовь? Хорошенькое дело! Клянешься в любви и тут же оскорбляешь!

— Святая Матерь Божья! Прибери меня к себе, или я ее сейчас удавлю! Да пойми же, упрямая голова, я хочу, чтобы ты всегда была рядом, и вовсе не желаю по воскресеньям носить тебе передачи в тюрьму! Чем иметь жену, которую видишь только время от времени, лучше помереть холостяком! Решай сама! В конце концов, я могу попроситься в другой город, и ты больше никогда даже не услышишь обо мне!

— Ты меня оскорбляешь… ты мне угрожаешь… да еще и собираешься удрать? Странная у вас в полиции манера доказывать свою любовь! А вот я люблю тебя взаправду и потому сделаю все так, как ты хочешь!

 

Глава V

Несмотря на весь свой пессимизм и раздражение от слишком долгого топтания на месте, дивизионный комиссар мало–помалу проникался спокойной уверенностью инспектора Пишранда.

— Так, давайте еще раз переберем все сначала… Как с делом об ограблении?

Полицейский пожал плечами:

— Тут почти все закончено. И я бы уже закрыл доло, если бы не опасался повредить другому расследованию. Но, по–моему, между налетом на магазин и убийством итальянца существует какая–то связь.

— Объясните толком, чтобы я мог в свою очередь сообщить начальству!

— Во–первых, насчет налета… Мы накрыли Бастелику и Доло, но Ипполит — неопытный щенок, а Антуан еще ни разу не организовал ни одной операции. Так что, невзирая на все уверения Бастелики, будто он сам все придумал, это совершенно исключено, хотя бы потому, что полностью противоречит его характеру…

— Бастелика мог измениться…

— В его–то возрасте? Антуану нужны только хорошо начищенные ботинки, яркий галстук и костюм по мерке, а ломать голову он не привык… Нет, в операции участвовали еще двое — Салисето и Боканьяно… Думаю, это вопрос нескольких часов или дней и очень скоро я заставлю их расколоться.

— А почему не сию минуту?

— Просто я уверен, что это Салисето или Боканьяно прикончили и ограбили Ланчано, но тот, кто это сделал, действовал тайком от других и боится напарника не меньше, если не больше, чем нас! Если Салисето или Боканьяно припрятали драгоценности в надежном месте, я окажу убийце большую услугу, надолго изъяв его из обращения: избавлю его от искушения сплавить несколько камешков и обелю в глазах остальных… Понимаете?

— Вполне.

— Разумеется, с Салисето и Боканьяно не спускают глаз — вдруг кому–нибудь из них захочется переменить климат?.. Оба не понимают, почему их до сих пор не отправили за решетку, но, как и положено настоящим бандитам, просто считают нас дураками… Это дает им ощущение относительной безопасности. Вот я и жду, когда убийца, совсем успокоившись, сделает ошибку. Тогда–то я его и поймаю за шиворот.

— А у вас нет более точных соображений насчет личности преступника?

— Скорее всего, это Тони Салисето… Генуэзец, конечно, сначала навел справки и явился не к подручному, а к главарю банды. Боканьяно слишком туп… Я прошу у вас еще несколько дней, патрон.

— Ладно.

— Благодарю вас.

В доме Маспи все шло прахом. После бунта Селестины и ареста Ипполита у Элуа и его отца появилось несколько непривычное чувство, что их воля перестала быть законом для женщин. Долгие годы безропотного послушания в мгновение ока ушли в прошлое. Теперь Селестина уже не боялась говорить о Бруно, несмотря на то, что глава семьи запретил касаться этой темы. А настоящий переворот произошел, когда Маспи вернулись с так странно оборвавшегося торжества. Едва успев положить сумочку на стол в гостиной, Селестина с необычным для этой всегда приветливой и мягкой женщины раздражением налетела на мужа:

— А ну, посмотри на меня, Элуа! Может, ты еще и гордишься собой?

Остальные замерли, словно персонажи какого–нибудь фильма «новой волны». Великий Маспи, не привыкший к подобному обращению, попытался было восстановить прежнее положение вещей:

— Это еще что такое? Как ты смеешь так разговаривать с супругом, которого обязана уважать?

Селестина рассмеялась:

— А кто это сказал?

— Что сказал?

— Что я обязана тебя уважать?

Сбитый с толку таким неожиданным ответом Маспи смешался:

— Ну… так принято… короче, это закон…

— Так тебе же вроде плевать на все и всяческие законы?

— В каком–то смысле…

— Не увиливай! Ты сам нам всегда втолковывал, что законы и жандармы — не для тебя… И, кажется, ты достаточно долго отсидел в тюрьме за свое презрение к законам?

— Ну и что?

— А то, что нечего теперь взывать к закону и приставать ко мне!

— Приста…

— Вот именно! Я ведь точно так же, как и ты, чихать хотела на законы! А потому обойдешься без уважения!

В перепалку вмешался дед:

— Элуа, не позволяй ей разговаривать таким тоном! Подумай, какой пример она подает твоей матери!

Но Селестина в одну секунду отбила у старика весь воинственный пыл:

— А вы, дедушка, шли бы лучше к себе в комнату, пока я не рассердилась! Не то ужин вам придется искать в другом месте!

— Селестина! — возмутился Маспи. — Я запрещаю тебе…

— Ты? Да иди ты…

В эту минуту в доме Маспи началась новая эра. Тем не менее Элуа, оправившись от потрясения, решил бороться и не допустить полного краха. Пока старики тихонько отступали, не желая случайно угодить под горячую руку, хозяин дома напустил на себя торжественный вид.

— Я к этому не привык, Селестина… С чего вдруг ты стала обращаться со мной, как с последним… ничтожеством?

— А как еще можно назвать мужчину, если он позволяет оскорблять свою жену, оставляет ее без помощи и защиты?

— Да что ты болтаешь?

— Может, ты не слыхал, как со мной разговаривала Перрин?

— Когда речь заходит о господине Бруно Маспи, я не желаю вмешиваться! Мне слишком стыдно!

— Это мне стыдно за тебя!

— Я запретил тебе говорить о парне, которого больше не желаю знать!

— Ах, ты его больше не знаешь? Старый дурак! Во всяком случае, ты не посмеешь отрицать, что наш сын просто красавчик! А как он вошел!

Элуа скорчил гримасу.

— Красавчик… не стоит преувеличивать… И вообще, интересно, в кого это ему быть красивым?

— В меня! Ты уже забыл, какой я была раньше? В те времена, когда малыш появился на свет?

Маспи чувствовал, что разговор принимает слишком опасный для него оборот. Он попробовал сменить тему.

— Я помню только одно: что категорически запретил вспоминать о субъекте, опозорившем до сих пор всеми почитаемую семью!

— Кем?

— Что — кем?

— Я тебя спрашиваю: кто нас уважал?

— Но, мне кажется…

— Нет, Элуа… К нам относились с почтением все отбросы общества, но ни один порядочный человек не пожал бы тебе руки… И был бы совершенно прав, Великий Маспи, потому что ты плохой муж, бессовестный отец и, с точки зрения нормальных граждан, всего–навсего мелкий жулик!

— Я вижу, господин Бруно здорово промыл тебе мозги!

— Ну, он–то везде может ходить с высоко поднятой головой!

— В форме!

— А на тебя не надевали в тюрьме форму?

— Так это ж насильно! Я ее не выбирал!

— Ошибаешься! Ты выбрал образ жизни, а вместе с ним — и тюремную робу!

Наступила долгая тишина. Оба обдумывали все сказанное. Наконец Маспи поднялся из кресла.

— Селестина… я тебя всегда уважал… но на сей раз ты зашла слишком далеко… Для меня твой сын — презренный тип, и, даже если бы он тонул у меня на глазах, я бы и мизинцем не шевельнул… Я считаю, что Бруно Маспи умер и похоронен… А теперь, если хочешь, отправляйся к нему… и, коли Фелиси тоже увяжется за вами, — задерживать не стану! Ты, твой сын и твоя дочь стали говорить на другом языке, поэтому вполне естественно, что мы больше не понимаем друг друга… И, раз уж так получилось, я готов остаться один со стариками и поддерживать честь дома Маспи!

В тот вечер впервые в жизни Элуа настолько утратил вкус к радостям бытия, что улегся спать без ужина.

Утром инспектор Пишранд заглянул в паспортный отдел префектуры к своему другу Эстуньяку, чьим детям приходился крестным отцом. Приятели мирно болтали, когда полицейский вдруг заметил ослепительную блондинку. Эта не слишком добродетельная особа, Эмма Сигулес по кличке Дорада, занимала в своем кругу довольно высокое положение — поговаривали, что она более чем дружна с Тони Салисето. Незаметно указав на молодую женщину, Пишранд попросил приятеля:

— Постарайся задержать эту девицу на две–три минуты, а я тем временем узнаю у твоего коллеги, что ей понадобилось.

— Положись на меня!

Когда Дорада после долгих препирательств вышла наконец из кабинета, в коридоре ее встретил Эстуньяк. А инспектор поспешил к чиновнику, у которого только что побывала Эмма Сигулес. Очередь недовольно заворчала, и инспектору пришлось предъявить удостоверение.

— Чего хотела мадемуазель Сигулес?

— Получить паспорт.

— Так–так… она вам случайно не сказала, куда собралась?

— Кажется, в Аргентину.

— Естественно! А она не задавала вам каких–нибудь не совсем обычных вопросов?

— Честно говоря… Погодите, а ведь и правда! Мадемуазель Сигулес хотела знать, сколько драгоценностей может прихватить с собой, не опасаясь затруднений со стороны аргентинской таможни… Я ответил, что хоть тонну, там ни слова не скажут и даже наоборот!

Теперь Пишранд точно знал, что, как и обещал шефу, вплотную приблизился к цели, а потому с особой теплотой потряс руку удивленному столь необычным для полицейского энтузиазмом чиновнику.

— Вы и представить не можете, старина, какую услугу мне оказали! И последнее: дайте мне, пожалуйста, адрес мадемуазель Сигулес.

— Улица Доктора Морукки, триста двадцать семь.

Эстуньяк смущенно признался, что не смог дольше удержать Эмму Сигулес. Пишранд выскочил из префектуры и скоро заметил в толпе молодую женщину — Дорада шла через площадь Маршала Жоффра. Со всеми обычными предосторожностями полицейский отправился следом за своей элегантно одетой добычей. Так, друг за другом, они пересекли улицу Паради, миновали Французский банк и по улице Арколь вышли на улицу Бретей. Дорада возвращалась домой. Для очистки совести инспектор свернул за Эммой на улицу Монтевидео, пересекающую улицу Доктора Морукки. Пишранд подождал, пока молодая женщина войдет в подъезд, и бросился в ближайшее бистро звонить на работу. Трубку снял Жером Ратьер.

— Чем ты сейчас занят, малыш?

— Дежурю.

— Пусть тебя кто–нибудь сменит, а сам живее беги на перекресток улиц Бретей и Монтевидео. Но перед уходом разыщи фотографию Эммы Сигулес по кличке Дорада. Два–три года назад на нее завели карточку из–за какой–то темной истории с наркотиками.

Инспектор дождался коллеги и приказал ни на секунду не терять молодую женщину из виду. Если Эмма куда–нибудь пойдет, повсюду следовать за ней, да еще звонить почаще, чтобы Пишранд постоянно знал, где найти мадемуазель Сигулес. В восемь часов Жерома сменит Бруно Маспи.

Дивизионный комиссар Мурато с легким удивлением поглядел на влетевшего в его кабинет инспектора Пишранда.

— Дело в шляпе, патрон!

— Вы о чем?

— Я его поймал–таки!

— Может, перестанете говорить загадками, Констан?

— Наконец–то я подловлю Тони Салисето и отберу у него украденные у мертвого Ланчано драгоценности!

— Вы это серьезно?

— Более чем, патрон!

Инспектор рассказал комиссару, как он увидел в префектуре Эмму Сигулес, подружку Тони, и о странных вопросах Дорады к паспортисту. Мурато присвистнул сквозь зубы.

— Да, Констан, по–моему, на сей раз вы и в самом деле вышли на верный след.

— Еще бы! Вы ж понимаете, что только из–за ограбления ювелирной лавки Салисето и не подумал бы эмигрировать. Поделенная на три части добыча не так уж велика, чтобы Корсиканец мог вести в Буэнос–Айресе привычный образ жизни, особенно с мадемуазель Сигулес — эта молодая особа наверняка не захочет работать в Аргентине, подобно многим другим нашим соотечественникам. Конечно, можно предположить, что Салисето решил воспользоваться арестом Бастелики и удрать, прихватив с собой всю добычу, но есть еще Боканьяно, и вообще это не похоже на Корсиканца. Я уж молчу о том, что там он рискует встретить джентльменов, предупрежденных марсельскими коллегами, и те потребуют отчета за предательство. Нет, куда логичнее — предположить, что Тони рассчитывает наслаждаться жизнью по ту сторону океана с прекрасной Эммой на миллион, украденный у Ланчано.

— Я тоже так думаю. И как вы намерены действовать?

— За Дорадой установлено наблюдение — необходимо прежде всего выяснить, с кем она встречается. Я отправил туда Ратьера. В восемь часов его заменит Бруно, и, если до завтра не произойдет ничего нового, я сам схожу к мадемуазель Сигулес и заставлю ее исповедаться. Думаю, я без особого труда получу от Эммы показания, и Тони по шею увязнет в истории, из которой ему уже не выпутаться. Уж положитесь на меня!

— Я вам полностью доверяю, старина!

Фелиси уже привыкла, что всякий раз, как позволяет служба, воздыхатель ждет ее у выхода из парикмахерской. В тот вечер девушка с легкой досадой убедилась, что знакомой фигуры поблизости нет. Однако Фелиси так и не успела поразмыслить о превратностях судьбы, потому что на шее у нее повисла Пэмпренетта.

— Ничего, что я пришла за тобой?

— Наоборот, очень хорошо. А что у тебя случилось?

— Очень много чего!

— У тебя чертовски счастливый вид, как я погляжу.

— Но… я и в самом деле безумно счастлива!

— Из–за помолвки с Ипполитом? — с горечью спросила Фелиси, думая о страданиях брата. Дочка Адолей разразилась таким звонким смехом, что несколько прохожих окинули ее изумленным взглядом.

— Ох, да ведь ты же еще ничего не знаешь! С Ипполитом покончено!

— Покончено?

— Да, между нами больше нет ничего общего!

— Ну да?

— Да! И вообще, он в тюрьме!

— В тюрьме?

Пэмпренетта рассказала подруге обо всех перипетиях своей фантастической помолвки.

— И что все стали делать, когда полицейские увели Ипполита?

— Не знаю…

— То есть как это?

— Я ушла вместе с Бруно… и мы гуляли в Фаро… Слушай, Фелиси, ты не против, если я стану твоей невесткой?

— Я? И тебе не стыдно? Да я только об этом и мечтаю!

Не обращая внимания на прохожих, девушки с величайшим пылом обнялись и расцеловались. Пэмпренетта говорила о своей любви к Бруно. А Фелиси в свою очередь не стала скрывать от подруги подробностей романа с Жеромом Ратьером. Обе девушки совсем размечтались. Расстались они поздно вечером, не сомневаясь, что их ждет самое радужное будущее и больше уж они не расстанутся.

Попрощавшись с Пэмпренеттой и стряхнув очарование волшебных грез, Фелиси вдруг сообразила, что сильно задержалась, и не без трепета поспешила домой, на улицу Лонг–дэ–Капюсэн. Как пить дать, там ее ждет нахлобучка от отца — Маспи теперь разговаривал с дочерью лишь для того, чтобы ее выбранить. Но сегодня вечером Фелиси чувствовала себя слишком счастливой и надеялась молча, с улыбкой выслушать любые упреки.

Войдя в дом, девушка сначала подумала, что там никого нет, и очень удивилась — ее родители не привыкли выходить куда–либо после ужина. Но больше всего Фелиси поразило то, что, несмотря на поздний час, на стол даже не накрывали… И тут девушка увидела, что в любимом кресле Элуа сидит ее мать. Эта странность в довершение ко всем прочим окончательно встревожила невесту Ратьера.

— Мама!

Селестина вздрогнула.

— А, это ты? Гляди–ка, я, кажется, малость задремала…

— Но… где остальные?

— У себя в комнатах.

— У себя?..

Мадам Маспи пришлось рассказать младшей дочери о бурном объяснении с ее отцом.

— Мы наговорили друг другу ужасных вещей, — подытожила она, — но, сама понимаешь, рано или поздно это не могло не прорваться! И потом, Бруно открыл мне глаза… Прости меня, Фелиси, я была тебе такой же плохой матерью, как и остальным…

Девушка опустилась на колени рядом со своей мамой и взяла ее за руки.

— Я не хочу тебя осуждать… Ты же наверняка старалась делать как лучше…

— Это верно… у нас в доме все думали, как твой отец… так чего ж тут ожидать? А мужества понять, что это ошибка, у меня не хватало… Потом появилась твоя бабушка… она произвела на меня очень сильное впечатление… и я оказалась замужем, даже не успев сообразить, как это произошло… Кроме того, я люблю твоего отца, хоть он и не особо того заслуживает…

Однако умиление Селестины быстро сменилось гневом:

— Ох, но когда я слышу, что Элуа говорит о своем, о нашем сыне, так и проглотила бы его живьем!.. И я счастлива, Фелиси, что ты пошла по стопам брата… А вот бедняжка Эстель погибла безвозвратно… Не надо было отдавать ее за того пьемонтца… Но уж Илэра я хорошенько выдрессирую!

Материнские признания настроили девушку на доверительный лад. Она рассказала, что любит Жерома Ратьера и хочет выйти за него замуж. Растроганная Селестина крепко обняла дочь.

— Ты даже не представляешь, как меня обрадовала!

А Маспи Великий, запершись у себя в комнате, долго не мог уснуть — мешали обида, раздражение, горечь и легкие угрызения совести. Наконец Элуа забылся сном, не подозревая, что всего в нескольких шагах жена и дочь замышляют окончательно разрушить его идеалы и еще больше усугубить то, что глава семьи считал позором.

Узнав из донесений коллег, что мадемуазель Сигулес, так ни с кем и не встретившись, легла спать, Пишранд решил утром нанести ей небольшой визит. Из вежливости инспектор отложил это до полудня, не желая вытаскивать Эмму из постели в необычно ранний для нее час. Он отпустил Жерома, и тот бросился на Канебьер в надежде повидать Фелиси до работы.

На звонок полицейского открыла сама Дорада. В домашнем платье она выглядела прелестно. По слегка исказившемуся от страха лицу молодой женщины полицейский понял, что его узнали.

— Что вам угодно?

— Поговорить с вами, мадемуазель Сигулес.

— Но я жду одного человека…

— Вот и прекрасно. Я как раз мечтаю с ним познакомиться!

— Но, месье, по какому праву вы…

— Старший инспектор Пишранд из отдела уголовных расследований.

— А!

— Теперь я могу войти?

Дорада отошла в сторону, и полицейский беспрепятственно проник в гостиную, обставленную с гораздо большим вкусом, чем он ожидал.

— Так чего вы все–таки от меня хотите?

— Вы не против, если я сяду?

Эмма пожала плечами, желая показать, что, раз помешать инспектору не в ее силах, остается лишь смириться с неизбежным.

— Мадемуазель Сигулес, я хочу, чтобы вы мне кое–что объяснили.

— Насчет чего?

— Насчет того, что вы просили подготовить паспорт.

— А разве я не имею на это права?

— Конечно, имеете.

— Так в чем дело?

— Куда вы собираетесь ехать?

— А вас это касается?

— Представьте себе, да.

— А по–моему, нет.

— Мадемуазель Сигулес, меня считают человеком терпеливым, но все же не стоит перегибать палку! Зачем вам понадобилось удирать в Аргентину?

— Я не удираю, господин инспектор, а просто еду туда. Чувствуете нюанс? Обожаю путешествия…

— И много вам довелось путешествовать?

— До сих пор — ни разу.

— А почему? Я полагаю, страсть к перемене мест не пробудилась у вас внезапно?

— Чтобы купить билет на поезд или корабль, нужны деньги, а я… скажем, до сих пор не располагала достаточными средствами.

— Вы получили наследство?

— Думаете, это очень остроумно?

— Что и как я думаю — к делу не относится.

— У меня есть богатый друг.

— Достаточно богатый, чтобы осыпать вас драгоценностями?

— А почему бы и нет? Мне очень идут украшения!

— Не сомневаюсь… но покажите мне их.

— Что за странная мысль, инспектор?

— Я большой любитель…

Эмма явно занервничала.

— Но в конце–то концов, что все это значит?

— Покажите мне свои драгоценности.

— Нет!

— Вы предпочитаете, чтобы я позвонил в комиссариат и попросил прислать ордер на обыск?

— Я… я солгала вам… У меня нет никаких украшений… так, несколько дешевых побрякушек…

— Тогда чего ради вы спрашивали у паспортиста в префектуре, можете ли прихватить с собой кучу драгоценностей, не опасаясь аргентинских таможенников?

— Но… но…

Пишранд вдруг заговорил совсем другим тоном:

— Вас ожидают очень крупные неприятности, Эмма Сигулес, если вы не перестанете лгать и изворачиваться… Итак, повторяю вопрос: где ценности, которые вы собирались переправить в Аргентину?

— Не знаю.

— Представьте себе, меня это ничуть не удивляет.

Дорада круглыми глазами посмотрела на полицейского.

— Правда?

— Да… вы ведь по–прежнему очень дружны с Тони Салисето, не так ли?

— Да…

— Значит, драгоценности у него?

— Возможно.

— Не возможно, а точно… А вы их видели?

— Нет.

— Но Тони предупредил, что вы должны отвезти в Аргентину немало украшений, так?

— Да.

— И вас это не озадачило?

— Тони не задают вопросов, инспектор. И потом, он обещал, что мы поженимся и заживем нормальной, хорошо обеспеченной жизнью… Так с чего бы я стала думать о чем–то еще?

— А следовало… поскольку громадное состояние, которое предлагает вам разделить Корсиканец, он добыл, убив и ограбив человека.

— И кого же Тони убил?

— Томазо Ланчано. А теперь решайте, Эмма, будете вы с нами заодно или против нас. Я хочу припереть Салисето к стене и отправить на эшафот. Вы его не любите?

Дорада хмыкнула.

— Я вообще не понимаю смысла этого слова.

— В данном случае так оно гораздо лучше для вас… И, коли вы не станете упрямиться…

— То есть, если соглашусь предать друга?

— Короче говоря, вам надо просто взять паспорт и вести себя так, будто мы с вами не виделись…

Пишранд вдруг заметил, что Дорада больше не слушает и старательно отводит глаза, боясь привлечь его внимание к тому, что происходит за спиной. Инспектор почувствовал опасность, но слишком поздно. Он даже не успел встать. Удар пришелся под левую лопатку, и полицейский умер почти мгновенно.

К вечеру комиссар забеспокоился, куда исчез Пишранд и почему он молчит, но все же решил терпеливо подождать до утра, боясь неосторожным вмешательством нарушить планы подчиненного. Однако утром, придя в комиссариат, Мурато узнал, что инспектор по–прежнему не давал о себе знать. Он немедленно отправил Ратьера и Маспи к мадемуазель Сигулес с приказом выжать из нее всю правду.

— И не стесняйтесь в средствах, ребята, я вас прикрою. Главное — узнайте, где Пишранд!

У мадемуазель Сигулес инспекторы наткнулись на запертую дверь, и соседка объяснила, что накануне вечером молодая женщина уехала куда–то и, видно, надолго — в руке у нее был чемодан. Маспи и Ратьер уже собирались уйти, но Бруно, благодаря семейным связям с детства овладевший искусством открывать двери, решил все–таки заглянуть в квартиру беглянки. Ратьера подобная операция не особенно воодушевляла, но он тоже очень любил Пишранда…

Тело своего друга они увидели сразу. На мгновение полицейские оцепенели, но, поскольку оба были еще слишком молоды и не успели закалиться на службе, не выдержали и разрыдались, скорбя о добром и славном товарище. Особенно страдал Бруно, которому Пишранд в какой–то мере заменил отца. Именно он дал парню то, чего не смог Элуа. Потом они позвонили дивизионному. Тот разразился чудовищными проклятиями и пообещал перетряхнуть весь Марсель, но непременно разыскать убийцу своего инспектора. Фотографию мадемуазель Сигулес немедленно размножили, и десятки людей бросились на поиски Дорады. Салисето представил железное алиби, и полицейским пришлось на время оставить его в покое, хотя ни один из гарантов не заслуживал ни малейшего доверия. Однако комиссар Мурато не думал, что Пишранда убила Эмма Сигулес. Во–первых, нож — не женское оружие, а во–вторых, Пишранду нанесли точно такой же удар, как и Ланчано, и потому, скорее всего, оба убийства совершил один и тот же человек. Из всего этого комиссар сделал вывод, что инспектор шел по верному следу, и, стало быть, от Салисето нельзя отступать ни на шаг.

А Бруно воспринимал поимку убийцы как свое личное дело. Поразмыслив, он решил, что, коли отец согласится помочь, это очень облегчит задачу. И вот ради Пишранда впервые за последние три с лишним года вечером Бруно Маспи направился в отчий дом.

Когда инспектор постучал в дверь, все сидели за столом. Открыла ему Фелиси. При виде брата девушка удивленно открыла рот, и полицейский ласково поддел сестренку:

— Ну, ты по крайней мере не умеешь скрывать своих чувств. И мне отрадно видеть, Фелиси, что все твои тридцать два зуба — в превосходном состоянии.

— Но… он же тут… — беззвучно шепнула девушка.

— С ним–то я и хочу поговорить.

Из гостиной послышался крик Элуа:

— Эй, Фелиси! Да скажешь ты нам наконец, кого там принесло?

Девушка собиралась ответить, но брат, опередив ее, вошел в комнату.

— Это я.

Селестина вскрикнула от радости и страха, а поскольку оба эти чувства смешались в равных долях, звук получился довольно неприятный.

Дед подмигнул внуку, а бабушка с улыбкой спросила:

— Перекусишь с нами, малыш?

Но тут вмешался Великий Маспи:

— Нет, этому господину здесь решительно нечего делать, и я попрошу его не–мед–лен–но уйти, если не хочет, чтобы его вышвырнули вон!

Селестина горестно сложила на груди руки.

— Матерь Божья! Его родной сын! Плоть от плоти…

Бруно, словно не замечая отца, без особого смущения поцеловал мать и бабушку и нежно похлопал деда по плечу. Элуа окончательно вышел из себя.

— Ты что, провоцируешь меня, предатель?

— Я пришел сюда как полицейский, месье Маспи.

— Полицейский — не полицейский, а убирайся поживее, или я так тебя отделаю, что до конца дней своих будешь ходить с перекошенной физиономией!

Бруно подошел к отцу и нагнулся, так что теперь они оказались нос к носу.

— Попробуй меня стукнуть, и как почтительный сын я верну тебе каждый удар с лихвой, а как полицейский возьму за шиворот и отволоку в тюрьму, подбадривая пинками в задницу!

— В задницу?

— Совершенно верно. Именно в задницу!

Элуа повернулся к жене:

— Отличное воспитание! Тебе есть чем гордиться! Парень готов прикончить отца!

Он снова посмотрел на Бруно.

— Ну, валяй, убивай! Чего ты ждешь?

— Я жду, когда ты прекратишь валять дурака!

Великий Маспи опять накинулся на жену:

— А уж до чего почтителен! Вполне понятно, почему ты считаешь его истинным образцом для сестер и брата! Вот что, господин Маспи–младший, к несчастью, я не имею возможности помешать вам ни носить, ни бесчестить мое имя, но я хочу, чтобы вы знали: я больше не считаю себя вашим отцом!

— Неважно!

— Не… Ах ты паршивец! Ну, сейчас тут будет смертоубийство!

Селестина, заслоняя сына, бросилась между ними:

— Прежде чем ты дотронешься до моего малыша, чудовище, тебе придется убить меня!

— Прочь с дороги!

— Никогда!

— Не доводи меня до крайности, Селестина, а то здесь начнется настоящее светопреставление!

Бруно мягко отстранил мать.

— Отец…

— Я тебе запрещаю!..

— Отец… убили Пишранда.

Тут уж наступила гробовая тишина.

— Кто? — немного помолчав, спросил Великий Маспи.

— Тот же, кто прикончил итальянца…

— Салисето?

— Я не знаю.

— А с чего ты взял, будто я в курсе?

— Отец… я очень любил Пишранда… И он всегда хорошо к тебе относился… Правда, он считал тебя жуликом, но по крайней мере жуликом симпатичным, и потом, Пишранд всегда думал о нас, малышах… Именно ради нас он не отправлял тебя за решетку так часто, как ты этого заслуживал…

— Ну и что?

— Может, подсобишь мне поймать убийцу?

— Нет!.. Во–первых, я не обязан вкалывать за полицейских, а во–вторых, мне нет дела до Корсиканца!

— Даже когда он колотит тебя при жене и родителях?

— Ну, это уж совсем другая история, и я расквитаюсь с ним на свой лад — тебя это не касается!

— Ты знаешь Эмму Сигулес по кличке Дорада?

— Смутно.

— Говорят, она подружка Салисето?

— Возможно.

— Это в ее доме убили Пишранда.

— Так ты арестовал Дораду?

— Нет, она скрылась.

Элуа хмыкнул.

— Ох, ну до чего же вы все ловки!

— Не представляешь, где бы Дорада могла спрятаться?

— Нет.

— Ладно… короче, ты вовсе не желаешь мне помогать?

— Вот именно.

— Что ж, я сам пойду к Корсиканцу! Скажи хоть, где я могу его найти.

— В «Ветряной мельнице» на улице Анри Барбюса, но на твоем месте я бы поостерегся… Тони — крепкий малый…

— Не беспокойся, я тоже не кисейная барышня… И я больше не вернусь сюда, отец.

— Правильно сделаешь.

— Не думал я, что ты такая дрянь… И теперь, раз ты встал на сторону убийцы Пишранда, — только держись! Я не оставлю тебя в покое и, даю слово, при первом же ложном шаге сразу упеку в Бомэтт!

— Странные у тебя представления о сыновней почтительности.

— Для меня настоящим отцом был Пишранд, а тебя уважать решительно не за что.

Когда Бруно собрался уходить, Селестина его обняла.

— Ты прав, малыш… И, случись с тобой какая беда, этот сквернавец еще свое получит!

Сказать, что Элуа остался очень доволен собой, было бы бессовестной ложью.

Бруно вместе с Ратьером, грубо отшвырнув хозяина «Ветряной мельницы», преградившего им вход в комнату за баром, переступили порог тайного убежища Тони Салисето. Корсиканец играл в карты с Боканьяно. Оба бандита окаменели от изумления, потом, очухавшись, полезли за оружием, но Маспи, уже державший в руке пистолет, приказал им сидеть спокойно.

— Вас сюда не звали, — буркнул Салисето. — Чего надо?

Бруно подошел поближе.

— Во–первых, вернуть то, что тебе задолжал мой отец.

И Салисето получил такой удар в челюсть, что полетел на пол. Боканьяно хотел броситься на помощь главарю, но Ратьер мягко посоветовал:

— На твоем месте, Луи, я бы не рыпался.

Боканьяно послушно замер. А Тони уже встал, ребром ладони утирая кровь с разбитых губ.

— Ты об этом пожалеешь, Маспи!

— Сядь! А теперь, может, потолкуем немного об убийстве Пишранда?

Бандиты с удивлением переглянулись, и полицейский подумал, что, похоже, оба понятия не имеют о гибели старшего инспектора. На долю секунды он растерялся. Но потом ему пришло в голову, что эта парочка слишком хитра для такой примитивной ловушки.

— Первый раз слышу! — проворчал Салисето.

— Разве Эмма тебе ничего не сказала? А ведь Пишранда убили у нее дома…

— Какая еще Эмма?

— Дорада… Она ведь твоя подружка, верно?

— Мы расстались несколько месяцев назад. Слишком своевольна, на мой вкус…

— Так–так! Значит, это не с тобой она собралась в Аргентину?

Тони пожал плечами.

— А чего я там забыл?

— Ты мог бы продать драгоценности, украденные у итальянца и в ювелирной лавке на улице Паради, и очень неплохо жить на эти деньги.

Бандит вдруг рассвирепел:

— Вы что, меня совсем кретином считаете? Да будь у меня все эти побрякушки, я бы сто лет назад слинял! Повторяю вам: Бастелике вздумалось поразмяться на пару с этим сопляком Ипполитом Доло — и вот результат! Если б мы с Боканьяно участвовали в деле, оно бы не закончилось так по–дурацки!

— Ладно, пусть вы с Эммой поссорились, но ты ведь должен знать, с кем она теперь.

— Нет… Мне совершенно наплевать на эту девку… А впрочем, у нас что–то давно вообще ничего о ней не слыхать… точно, Луи?

— Да.

— По–моему, инспектор, она подцепила какого–нибудь богатенького буржуа.

— И этот толстосум, по–твоему, на досуге режет полицейских?

— А может, он приревновал? Парень мог не сообразить, зачем ваш коллега заявился к Дораде.

— Мирные обыватели, даже приревновав, не пускают в ход нож! Придумай что–нибудь поумнее, Салисето!

— Да мне–то какое дело до шашней Эммы?

— Это я тебе объясню в один из ближайших дней — мы еще далеко не квиты!

— Тут я с вами согласен, инспектор…

И это было сказано таким тоном, что Жером Ратьер вдруг испугался за друга.

Когда Пэмпренетта на полчаса опоздала к столу, Перрин не стала скрывать раздражения.

— Где ты была?

— Со своим женихом!

— Опять?

— То есть как это — опять?

— Да сколько ж раз ты собираешься морочить нам голову то с одним, то с другим женихом?

— Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж?

— О да! Но только за приличного парня!

— Лучше Бруно не бывает!

— Бруно Маспи?

— Я никогда не любила никого другого…

— И это — после скандала, который он устроил на твоей помолвке? Неужели у тебя совсем нет самолюбия?

— Не появись Бруно так вовремя, я бы сейчас была навеки прикована к Ипполиту!

— Так ведь ты же сама его выбрала!

— Это с горя.

И девушка расплакалась. А ее отец Дьедоннэ сердито осведомился:

— Да сможем мы наконец спокойно поесть?

Этот вопрос тут же навлек на него гнев супруги:

— Ну, конечно! Тебе лишь бы набить брюхо, а остальное неважно, даже судьба родной дочки!

Столь явная клевета и вопиющая несправедливость никак не заслуживали ответа, и Дьедоннэ предпочел промолчать. Оставшись без противника, раздосадованная Перрин снова повернулась к дочери:

— Так, значит, ты хочешь выйти замуж за легавого?

— Да, и ни за кош другого!

Мадам Адоль горестно вздохнула.

— Чего только мне не приходится терпеть по твоей милости!

Пэмпренетта тут же встала на дыбы.

— Да скажи, наконец, что тебе в нем не нравится?

— Хотя бы то, как ты переменилась. Вот уже Бог знает сколько времени ты не принесла в дом ни крохи.

Девушка стыдливо опустила глаза.

— Я решила стать честной.

— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет! Давай, скажи прямо, что мы с отцом — прохиндеи! Вот что, Пэмпренетта, ты перестала уважать своих родителей, и это говорит тебе мать! А ты, Дьедоннэ, вместо того чтобы урезонить дочку, продолжаешь молча лопать?

— Ну, коли Пэмпренетте охота подыхать с голоду со своим полицейским, это ее личное дело!

— Мой полицейский недолго будет жить бедно! Когда Бруно арестует Корсиканца, о нем напишут во всех газетах! Поглядите!

— Да все и так ясно! Уж я–то знаю, каков Тони! Законченный подонок! И с ним не так просто справиться!

— Просто или не просто, а Бруно всего несколько минут назад хорошенько отлупил его в «Ветряной мельнице»!

И девушка с величайшим воодушевлением пропела истинную героическую песнь во славу своего Бруно, карающего злоумышленников. Дьедоннэ долго смотрел на нее во все глаза, потом повернулся к жене:

— Этот парень совсем спятил! Ну, можно ли наступать на хвост Салисето? Или Бруно так хочет до срока перебраться на тот свет?

Но Пэмпренетта настолько верила в непобедимость своего героя, что отнюдь не разделяла отцовских опасений.

— Погоди немного… Как только Бруно поймает Эмму Сигулес… или Дораду… Ты ее знаешь, мама?

Перрин поджала губы.

— Я не якшаюсь с подобными тварями! И, по–моему, даже неприлично, чтобы воспитанная девочка вроде тебя упоминала ее имя!

— Говорят, это у Дорады убили инспектора Пишранда… А Эмма — подружка Салисето… Так вот, Бруно изловит Дораду, заставит ее говорить и — клак! — прощай, Тони! Ему наверняка отрубят голову за убийство месье Пишранда и итальянца, и правильно сделают!

В доме Маспи Фелиси говорила примерно то же, что и ее подруга Пэмпренетта на Монтэ–дэз–Аккуль. Когда Селестина с тревогой спросила дочь, почему она ничего не ест, та ответила:

— Я ужасно волнуюсь за Бруно!

— Замолчи! — немедленно рявкнул Элуа. — Не смей называть это имя! Я запрещаю! И лучше не зли меня, девочка!

Селестина встала.

— Пойдем на кухню, Фелиси, и ты мне все расскажешь о сыне, потому что у меня не такое каменное сердце, как у некоторых, кому вообще следовало бы постыдиться жить на белом свете!

Отпустив это мстительное замечание, мадам Маспи увела дочь, и та поведала ей о подвигах Бруно и о подстерегающих его опасностях — девушка уже успела повидаться с Ратьером и знала о сцене в «Ветряной мельнице» из первых рук. Потрясенная Селестина, вернувшись в столовую, тут же начала обрабатывать супруга:

— Ты хоть знаешь, что случилось?

— Нет, и не желаю!

— Но ты меня все–таки выслушаешь! Бруно набил морду Корсиканцу!

Великий Маспи с большим трудом сохранил невозмутимость, ибо слова жены пролили бальзам на его самолюбие.

— И они там, в полиции, опасаются, как бы Тони не зарезал нашего сына!

— Так пусть охраняют!

— И это все, что ты можешь сказать? Значит, пускай твоего мальчика заколют, как невинного агнца, а ты будешь равнодушно взирать на эту картину?

Нет, Элуа, конечно, никак не мог остаться равнодушным, но ни за что на свете не подал бы виду.

— Клянусь святой Репаратой, это уж слишком! Я что ли послал его служить в полицию? Я заставил обесчестить семью? Нет, ты скажи, чего ради я должен метать икру из–за мальчишки, о котором и думать–то не могу без стыда?

— Ладно… Делай как знаешь, Элуа, но предупреждаю: если Корсиканец тронет хоть волос на голове Бруно, я прикончу его своими руками, а судье скажу, что это ты послал меня туда, потому что сам струсил!

— Чего же еще ожидать от матери полицейского?

— Поберегись, Элуа… Пусть попробуют обидеть моего малыша, и я навсегда покину этот дом, а вместе с ним и человека, совсем потерявшего и совесть, и мужество! Я не останусь с тем, кто способен спокойно смотреть, как его жену бьют по лицу всякие подонки, и, весело хихикая, отправить старшего сына на верную смерть!

— Я вовсе не хихикаю!

— Это потому, что ты лицемер!

Бабушка постаралась умерить безумный гнев Селестины.

— А нас с дедушкой ты тоже бросишь, дочка? — жалобно спросила она.

— Да, потому что никогда не смогу вас простить!

— Но мы–то в чем провинились?

Мадам Маспи угрожающе ткнула перстом в сторону супруга.

— В том, что породили на свет это чудо–юдо!

Инспектора Ратьера не было на месте, когда дежурный вручил Бруно Маспи записку. Полицейский распечатал конверт.

Та, кого ты ищешь, спокойно загорает на балконе дома 182 по улице Селина. Это еще одно из укрытий Корсиканца. Хотел бы я знать, что бы ты вообще без меня делал! Но я вмешался в эту историю только из–за тумака, которым наградил меня этот гад… и пощечины, нанесенной твоей матери… хотя, по–моему, ее следовало бы лупить почаще, но это мое дело, а никак не посторонних!

Навсегда отрекшийся от тебя отец

Элуа

Бруно улыбнулся. Что бы там отец ни говорил, а он его все–таки любит, и, хоть Элуа не желал в том признаться, убийство Пишранда, должно быть, сильно его потрясло. Инспектор попросил дежурного передать Ратьеру, как только тот появится, что он, Бруно, побежал на улицу Селина, дом сто восемьдесят два — это сразу за собором Нотр–Дам де–ля–Гард — и просит поспешить следом.

Уже перевалило за полдень, в воздухе стояло знойное марево, и вся улица Селина казалась вымершей. Бруно очень быстро отыскал номер сто восемьдесят два — крошечный домишко с закрытыми ставнями. Калитка сада, как и окна крытой матовым стеклом веранды, оказалась открытой. Что–то уж слишком все просто… или же Эмма чувствует тут себя в полной безопасности… Маспи сразу вытащил из кобуры пистолет, не желая, чтобы его, как Пишранда, застали врасплох, бесшумно поднялся на крыльцо и, не особо надеясь на результат, повернул ручку двери. К огромному удивлению инспектора, она тут же отворилась. Полицейский увидел небольшой коридор, справа и слева — две закрытые двери, а в глубине — лестницу, ведущую на второй этаж. Не зная, как быть дальше, он замер и стал прислушиваться. Ни шума, ни шороха. Подозрительно тихо. Бруно чуял опасность и злился, что не может разгадать, откуда ждать нападения. На миг ему захотелось выйти и подождать Ратьера на улице, но парень так мечтал самостоятельно схватить убийцу Пишранда! Вдруг решившись, он бесшумно двинулся направо по коридору, в мгновение ока повернул эмалированную ручку, украшенную яркими цветами, и распахнул дверь, а сам сразу отскочил к стене. Но ничего не произошло. Тогда Бруно осторожно заглянул в комнату и тихонько выругался — Эмма Сигулес лежала у камина, и голова ее плавала в луже крови. Бедняжка Дорада не поедет в Аргентину… и там, где она теперь, уже ничего никому не расскажет…

Досада и волнение помешали Бруно Маспи сохранить прежнюю осмотрительность. Он хотел подойти к телу несчастной, но, сделав всего один шаг, получил страшный удар по голове. Глаза тут же заволокло туманом, и полицейский упал на колени, но пистолета не выронил. У него еще хватило сил обернуться и почти наугад выстрелить в неясный силуэт в дверном проеме. Бруно услышал крик боли и по–прежнему сквозь туман увидел, как его противник схватился за левое плечо. Уже теряя сознание, он успел подумать: «И все–таки я его ранил!..»

Узнав, что Бруно в одиночку поехал к Эмме Сигулес, Жером Ратьер разразился таким потоком брани, что удостоился весьма недружелюбного взгляда бригадира Орифле, человека крайне религиозного и потому не одобрявшего сквернословия. Однако Жером и не подумал выяснять отношения с бригадиром, а поспешно сел в машину и помчался следом за Маспи.

Едва войдя в сад, Ратьер почувствовал, что здесь произошла драма. Выхватив пистолет, он вбежал в дом, готовясь стрелять в первую же подозрительную личность. Никого. С порога комнаты Ратьер увидел два распростертых на полу тела, но, невзирая на тревогу, не забыл об осторожности. Лишь убедившись, что поблизости нет ни души, Жером склонился над другом. Бруно крепко получил по голове, но был жив, и полицейский с облегчением перевел дух, хотя из раны на голове хлестала кровь и, струйками стекая по лицу, придавала Маспи устрашающий вид. А вот насчет Эммы Сигулес Ратьер с первого взгляда понял, что тут уж ничем не поможешь. Инспектор позвонил, и через несколько минут его коллегу уже везли в больницу выяснять, не поврежден ли череп.

Как только санитары ушли, Ратьер связался с комиссаром, а потом, чтобы как–то отвлечься от мыслей о судьбе друга, начал осматривать комнату. К тому времени, как прибыла посланная дивизионным бригада, Жером обнаружил на полу у окна несколько пятен крови. Это его слегка озадачило. На крыльце тоже оказались капли, и тогда инспектору пришло в голову понюхать пистолет Бруно, так и оставшийся в комнате. От дула несомненно пахло порохом, и Ратьер наконец мог сообщить шефу первую обнадеживающую весть: Бруно ранил преступника!

Мурато немедленно разослал по больницам и клиникам приказ задерживать всех поступающих с огнестрельными ранениями и немедленно вызывать полицию.

Комиссар выглядел озабоченным.

— Соседи уверяют, будто дом принадлежит какому–то пенсионеру. Тот два месяца назад уехал отдыхать на Лазурный берег, и никому даже в голову не приходило, что кто–то поселился в пустом доме. По–моему, Эмма пришла туда только для того, чтобы встретиться с Бруно… Но почему именно с ним?

— У Салисето с Маспи особые счеты.

— С чего бы вдруг?

Жерому пришлось рассказать, как они ходили в «Ветряную мельницу». Мурато пришел в ярость и долго кричал, что, как только Бруно оправится от удара, он пошлет парня патрулировать улицы, да и у некоего Жерома Ратьера тоже навсегда отобьет охоту к партизанским вылазкам. Наконец, отдышавшись, комиссар рявкнул:

— А каким образом Маспи пронюхал, что Дорада будет ждать его здесь?

Ратьер протянул полученное его другом письмо, и дивизионный снова разразился воплями и проклятиями по адресу неопытных новичков, которые, наплевав на дисциплину и иерархию и путая Марсель с Диким Западом, разыгрывают из себя шерифов. Потом он призвал в свидетели и Небо, и закон, обещая искоренить эту порочную практику и скоренько разжаловать кое–кого из инспекторов в рядовые, пока они не научатся соблюдать порядок. Наконец он прочитал записку Маспи и буквально взвыл от возмущения:

— И как этот кретин мог угодить в такую грубую ловушку? Господи ты Боже мой! Желторотик вообразил, будто уже научился летать, а сам врезался в первое же препятствие, хотя и слепой сумел бы его избежать! Нет, Тони не настолько глуп, чтобы отправить эту писульку! Я уверен, Корсиканцу и в голову не пришло бы искать среди моих инспекторов такого наивного дурня! Ну да ладно, пошлите все–таки проверить, чем занимался в это время Салисето, а я перекинусь парой слов с Элуа Маспи. Может, хоть тогда что–нибудь прояснится.

Великий Маспи сидел в любимом кресле и смаковал вечерний бокал пастиса, мечтая о былой славе. Отец устроился рядом, а доносившиеся из кухни ароматы свидетельствовали, что его жена и мать готовят суп–писту. Элуа блаженно улыбался, предвкушая удовольствие, ибо очень любил вкусно поесть. Настойчивый звонок в дверь вывел его из приятного оцепенения, но нисколько не встревожил, и уж тем более Маспи не подумал двинуться с места. Хозяин дома лишь громко крикнул:

— Селестина!

Мадам Маспи появилась на пороге:

— В чем дело?

— В дверь звонили.

— И что дальше?

— Может, надо бы взглянуть, кто там?

— А ты сам не в состоянии открыть дверь?

— Я?

Предложение выглядело настолько невероятно и чудовищно, что у Элуа не нашлось подходящих слов. Все равно как если бы кто–нибудь вздумал рассказывать всякие мерзости об Иисусе Христе! Нет, наглый вопрос Селестины — просто ересь и больше ничего! Великий Маспи лишь тяжело вздохнул и повернулся к отцу:

— В этом доме ко мне больше нет никакого уважения… Должно быть, такие теперь времена…

А комиссару Мурато ужасно хотелось бы знать, по каким таким причинам его заставляют торчать на лестнице. Поэтому он вихрем ворвался в гостиную и уже с порога, по обыкновению сердито, завопил:

— Ну, это еще что?.. Или вы тут печатаете фальшивые деньги?

Селестина, всегда понимавшая каждое слово буквально, с ужасом воскликнула:

— О, господин комиссар! И как вы могли подумать такое?

Раздражение Мурато мгновенно исчезло и, повернувшись к Элуа, он чуть ли не с умилением заметил:

— Таких, как твоя жена, теперь днем с огнем не сыщешь, Маспи, и только мерзавец вроде тебя мог заставить ее столько лет проторчать в тюрьме!

Элуа с большим достоинством встал.

— Комиссар! Я не позволю вам…

— Замолкни!

Раньше Великий Маспи тут же встал бы на дыбы, но теперь он относился ко всему с полным смирением. Так какой–нибудь знатный современник Ноя глядел бы вслед уплывающему ковчегу, понимая, что привычный ему мир гибнет в водах потопа.

— Ты отправил это письмо?

Дивизионный протянул Элуа записку, полученную Бруно. Тот внимательно прочитал и удивленно воззрился на гостя.

— Нет… А что это значит?

— Только то, что кто–то воспользовался твоим именем.

— Это еще зачем?

— Чтобы заманить твоего сына в ловушку!

Душераздирающий крик Селестины потряс Мурато. Она не задала ни единого вопроса, не стала требовать объяснений, а просто вцепилась в мужа.

— Негодяй! Каналья! Будь ты проклят! Так ты убил моего Бруно, да?

Отчаяние помогло Селестине Маспи окончательно скинуть иго, которое она терпела почти тридцать лет. Мурато едва успел остановить обезумевшую женщину, иначе она выцарапала бы Элуа глаза. Дед ругал невестку последними словами, бабушка призывала на помощь святую Репарату, всерьез опасаясь кровопролития, и лишь Элуа не проронил ни звука. Он настолько удивился, что даже не испытывал страха.

Крепко держа Селестину за руки, комиссар собирался успокоить ее насчет судьбы сына, как вдруг дверь распахнулась и в гостиную влетел новый ураган криков, рыданий, призывов к Матери Божьей и ее достославному Сыну, а заодно и ко всем небесным силам — то явилась растрепанная, рыдающая Пэмпренетта.

— Корсиканец убил Бруно! Мне сказал об этом Ратьер! — заламывая руки, всхлипывала она.

Столь драматическое заявление удвоило силы Селестины и, вырвавшись из рук дивизионного комиссара, она подскочила к Элуа. Но тот встретил жену парой таких оплеух, что бедняга отлетела и шлепнулась на мягкое место. Тем временем Мурато орал, что выставит Ратьера из полиции за не в меру длинный язык, что Бруно вовсе не мертв, а только ранен и вообще он очень хотел бы знать, на чем основано обвинение против Тони Салисето! Но никто не отвечал полицейскому, поскольку его просто не слышали. Пэмпренетта объясняла бабушке, что собирается идти в монастырь, потому что без Бруно ей жизнь не мила, а Селестина, поднявшись, напоминала мужу, сколько жертв принесла ради его благополучия, а в награду он, чудовище, ее жестоко избил. Может, прикончив сына, он хочет избавиться и от его матери? А Великий Маспи во всю силу легких клялся известными ему святыми, что учинит настоящую бойню, если кто–нибудь посмеет еще раз заговорить с ним о проклятом ренегате Бруно. Сообразив наконец, что в общем хоре все равно ни до кого не докричаться, комиссар Мурато сел в хозяйское кресло, налил бокал пастиса и собирался выпить, но тут дверь в гостиную опять отворилась, причем так стремительно, что вздрогнувший от удивления комиссар залил себе всю манишку. Это окончательно взбесило полицейского, и он заорал с удвоенным пылом. Но на сей раз у него совсем не осталось шансов привлечь внимание представителей семейства Маспи, поскольку прибежавшая домой Фелиси на самых пронзительных нотах начала вместе с остальными оплакивать Бруно — сына, внука, брата и жениха.

Через пять минут вконец измочаленный Мурато снова упал в кресло. И тут его осенила спасительная мысль. Он схватил трубку, набрал номер и попросил к телефону директора больницы. Тот признался, что очень плохо слышит комиссара. И полицейский, собрав все остатки энергии, на весь дом рявкнул:

— Скажите, Бруно Маспи умер?

И в ту же секунду в комнате наступила полная тишина. Мурато с облегчением перевел дух. Он долго слушал собеседника, поблагодарил и повесил трубку, а обитатели дома все это время стояли затаив дыхание. Наконец, не выдержав молящего взгляда Селестины, комиссар решился нарушить молчание:

— Бруно Маспи приступит к служебным обязанностям через сорок восемь часов… Его просто оглушили. Никаких серьезных повреждений нет… А теперь, может, поговорим о Тони Салисето?

Имя Корсиканца вызвало новый поток воплей и стонов. Только вместо скорбных завываний слышались проклятья, призывы к отмщению, и комиссар, опять поддавшись природной раздражительности, вышел из себя. Соседи не смели вмешиваться и лишь тихо обсуждали вопрос, увидят ли они живым хоть единого члена семейства Маспи.

Час спустя, покидая дом Маспи, комиссар Мурато выглядел совершенно измученным и сердитым. Зато он убедился по крайней мере в одном: Элуа Маспи не имеет никакого отношения к ловушке, расставленной его сыну, но среди всех угроз и проклятий по адресу Тони не было и намека на возможную виновность Корсиканца. Короче, после гибели Пишранда, покушения на Бруно и смерти Эммы Сигулес расследование продвинулось не больше, чем в тот день, когда в Старом Порту нашли труп Томазо Ланчано. Дивизионный комиссар пребывал в таком подавленном настроении, что перед сном принял несколько таблеток аспирина.

В то же время, вернув себе часть былого авторитета, Великий Маспи произнес краткую речь перед собравшимися вокруг него представителями клана:

— Тот, кто некогда был моим сыном, сознательно пренебрег семейной честью и выбрал недостойную профессию! Поступив так, он отлично знал, чем рискует, и я не вижу причин жалеть этого типа! Молчи, Селестина! А ты, Пэмпренетта, прекрати шмыгать носом — это действует мне на нервы! Зато я никак не могу позволить, чтобы какая–то сволочь смела пользоваться именем Элуа Маспи и благодаря этому заманивать в западню моего бывшего сына, несмотря на то что теперь он может считаться лишь позором моих седин! Я должен поразмыслить. И — ни слова больше! Возвращайся домой, Пэмпренетта! Ты, Фелиси, накрывай на стол, Селестина, доваривай суп, а ты, мама, налей нам с отцом пастиса!

Около десяти часов, когда женщины ушли спать, Элуа и дедушка Сезар остались вдвоем. Великий Маспи, пристально глядя на родителя, осведомился:

— Ну, и что ты об этом думаешь?

Старик немного помолчал.

— По–моему, на сей раз мы не можем уклониться… ради нашей чести… да и малыша — тоже…

 

Глава VI

Великий Маспи и его отец всего за несколько минут добрались до улицы Анри Барбюса. Зэ, хозяин бистро, где жил Тони Салисето, не сразу узнал их обоих. Надо сказать, что похожий на слегка трухлявый шампиньон кабатчик был большим домоседом и с удовольствием с утра до ночи торчал за стойкой, куда никогда не проникали лучи солнца. Древний старикан с ружьем на ремне показался ему скорее забавным, зато его спутник — высокий поджарый мужчина, несмотря на седину, выглядел довольно опасным субъектом. И все–таки Зэ даже в голову не пришло, что Салисето и Боканьяно, этим патентованным убийцам, грозят хоть малейшие неприятности из–за появления в его баре этих двух типов. Однако мало–помалу в его памяти, сильно подпорченной постоянным употреблением самых разнообразных горячительных напитков, кое–что прояснилось, и, сообразив, что перед ним Великий Маспи, Зэ малость струхнул. Но у стойки торчало несколько клиентов, имевших на совести немало самых зловещих подвигов, а потому Зэ не рискнул тут же предупредить Тони. Он вовсе не хотел выглядеть пугливым идиотом.

Элуа и его отец подошли к стойке, и хозяин, стараясь говорить с совершенно несвойственной ему любезностью, спросил:

— Что вам налить?

— Ничего.

Зэ и Маспи посмотрели друг другу в глаза, и первым потупился хозяин бистро. Посетители, учуяв нечто необычное, разом повернули головы — никто из них не хотел упустить любопытное зрелище.

— Если вы не хотите пить, то чего ради сюда притащились? У меня бистро, а не ночлежка!

Маспи отвесил кабатчику пощечину, прозвучавшую в тишине, как удар бича, и Зэ, чтобы не упасть, вцепился в стойку.

— Странная у тебя манера принимать посетителей, Зэ, — пояснил Элуа. — Где Тони?

— А что вы от него хотите?

— Тебе–то какое дело, несчастный?

— Я… я его предупрежу.

И кабатчик скользнул было к двери за баром, но Маспи так резко схватил его за шиворот, что почти придушил.

— Не надо! Без тебя обойдемся! Пошли, отец!

— Я за тобой, малыш.

Тони Салисето и Луи Боканьяно погрузились, по–видимому, в какие–то сложные расчеты. Когда Элуа ногой распахнул дверь, оба бандита открыли рты от удивления. Больше всего их потряс вид старика с самострелом на плече. Наконец Тони, стряхнув оторопь, спросил:

— Что все это значит, Маспи?

— Я решил отдать тебе визит.

— На драку нарываешься? — И он полупрезрительно–полунасмешливо кивнул в сторону дедушки Сезара: — Вместе с предком?

Дед скинул ружьишко с плеча, и Боканьяно встал. Многообещающее начало…

— Тони, ты подонок!

— Тебе бы не следовало разговаривать со мной таким тоном!

— Ты убил Пишранда, потом Дораду…

— Это неправда, а если б даже и так, тебе какое дело? Уж не пристроился ли ты, часом, в полицию, как твой сынок?

— Нет, но ты пытался его прикончить и дорого за это заплатишь, Тони!

Великий Маспи вытащил из кармана нож. Почти одновременно в руке Салисето сверкнул точно такой же. Тони уже давным–давно не случалось бороться за свою жизнь, а потому он чувствовал себя не очень уверенно. Боканьяно, почувствовав легкую растерянность своего шефа, тоже достал нож. Как только Салисето и Элуа сцепились, он хотел броситься на помощь каиду, но наткнулся на дедушку. Луи грубо отшвырнул старика, и тот сел на пол. Не самый удачный поступок в жизни Боканьяно, ибо Сезар упал, так и не выпустив ружья, а поскольку палец он держал на курке, грохнул выстрел и весь заряд дроби угодил Луи в живот. На лице у него мелькнуло изумление, потом он поднес руки к животу, поглядел на Тони, как будто спрашивая, что это значит, и рухнул ничком. Потрясенный гибелью ближайшего друга и помощника Салисето на мгновение отвлекся, и нож Маспи отхватил ему пол–уха. Тони завопил от боли и спрятался под стол.

— Ма… Маспи… ты… же меня… не убьешь?

— А почему бы и нет?

На звук выстрела сбежались Зэ и его клиенты. Все они видели поражение Салисето, и с тех пор имя бандита навсегда стало пустым звуком в марсельском преступном мире. Почти сразу примчались предупрежденные каким–то осведомителем полицейские и увезли всю компанию, кроме покойника — до прибытия специальной бригады охранять его оставили двух ажанов. Впрочем, Боканьяно больше не требовалась никакая стража.

Дивизионный комиссар Мурато так бушевал, что едва не скончался на глазах у перепуганных Рэтьера, Великого Маспи и отца последнего.

— Посмешище! Вот во что мы превратились! Люди режут друг друга чуть ли не у нас под носом, а мы не в состоянии даже прекратить эту бойню! Ланчано, Пишранд, Эмма Сигулес, а теперь еще и Боканьяно! И это не считая того, что Маспи в больнице! Да тут хуже, чем в Чикаго прежних времен! И если вы, Ратьер, воображаете, будто начальство ломает голову, как бы нас поздравить и поощрить за такие успехи, вы жестоко заблуждаетесь!

Он вдруг резко повернулся к Элуа:

— А вам что — непременно понадобилось лезть не в свое дело?

— Честь нашего…

— Молчите лучше! Некоторые слова должны бы жечь вам язык!

— Позвольте…

— Нет, Маспи, на меня вам не удастся произвести впечатление! Стопроцентный проходимец, вот кто вы такой! Тюремная крыса! А вы, дедушка? Убивать ближних, вместо того чтобы спокойно есть дома кашку, — это просто черт знает что.

Маспи–старший выпрямился:

— Ну, знаете, я еще не выжил из ума! И вообще этот Боканьяно был полным ничтожеством!

— А вы?

— Я? Но я же никогда не пачкался в крови!

— А как насчет Боканьяно? Это не вы, случаем, помогли ему перебраться в лучший мир?

— Чистая случайность…

— Подумать только!

Дедушка с большим достоинством описал, каким образом Луи Боканьяно получил заряд дроби.

— Так что это несчастный случай, господин комиссар… Не могу сказать, что жалею о нем, но тем не менее…

— А на суде вы, вероятно, объясните присяжным, что прихватили ружье, собираясь на рыбалку?

— Предосторожность, господин комиссар, обычная предосторожность… И, когда б ружье не выстрелило, этот Боканьяно зарезал бы моего сына! Неужто вы поставите мне в вину отцовскую любовь, господин комиссар?

Совершенно измученный Мурато воздел руки к потолку:

— Да чем же я так провинился перед Матерью Божьей, что она послала меня в этот проклятый город? Ну а вас, Элуа Маспи, зачем понесло к Тони Салисето?

— Я хотел его проучить, господин комиссар.

— И за что же?

— За то, что он едва не прикончил мне сына и убил инспектора Пишранда, который был моим другом.

— Ну, это уж вы хватили через край!

— Во всяком случае, добрым знакомым.

— А у вас есть доказательства вины Салисето?

— Определенных — нет, но кто ж еще мог понатворить такого?

— Представьте себе, именно это мы и пытаемся выяснить!

— Ну, а я уверен насчет Тони.

— Ваше личное мнение никого не интересует… Кроме того, Бруно ранил преступника, а ни на Салисето, ни на Боканьяно нет ни единой свежей царапины. Из–за возраста, а также поскольку я вполне допускаю, что он убил Боканьяно не нарочно, до решения суда я оставляю дедушку на свободе, но пусть не пытается удрать, ясно?

Старик пожал плечами.

— Куда ж это я денусь?

Мурато, не обращая внимания на его слова, снова повернулся к Элуа.

— Что до вас, Маспи, то ради вашего сына я не отправлю вас за решетку, но попытайтесь угомониться. Если Салисето подаст жалобу, мне придется усадить вас в Бомэтт.

— Вы говорили, малыш ранил убийцу, господин комиссар. А куда?

— Надо думать, в руку, в плечо или в ногу, потому как ни из одной больницы о серьезных огнестрельных ранениях не сообщали.

Адолей выводило из себя поведение Пэмпренетты. Она отказывалась от любой еды, плакала или стонала, так что в конце концов довела мать до полного исступления. В отчаянии Перрин схватила дочь за плечи и, как следует встряхнув, заорала:

— Горе мне, несчастной! Ну, скажи, дурища упрямая, когда ты прекратишь строить из себя горькую вдовицу? Ведь не помер он, твой Бруно! Ему всего–навсего съездили по башке! И вряд ли от такой малости парень еще больше спятит!

Однако на это несколько своеобразное материнское утешение Пэмпренетта отозвалась заунывным воем, не очень громким, но настолько зловещим, что, слушая его, соседи испуганно поеживались. Перрин заткнула уши и, в свою очередь, заголосила, что, коли все будет продолжаться в таком духе, на нее скоро наденут смирительную рубашку. Дьедоннэ тщетно пытался склонить жену и дочь к более трезвому взгляду на вещи. Но на него только рычали. Одна обвиняла отца в равнодушии к ее судьбе, другая обзывала бездельником и кричала, что даже рыба, побывавшая во фритюрнице, обладает большей чувствительностью, нежели ее супруг. Адоль в раздражении удрал из дому и отправился в порт болтать с рыбаками.

Перрин до бесконечности проверяла счета, пытаясь сообразить, не сделала ли какой–нибудь ошибки из–за домашних неурядиц. А Пэмпренетта первой прибегала в больницу в часы посещений и уходила последней.

Бруно, отделавшийся сильным шоком и множеством швов на затылке, в присутствии девушки чувствовал себя гораздо лучше.

— Знаешь, моя Пэмпренетта, в глубине души я даже рад, что меня ранили.

— Иисусе Христе, ну что он говорит! А почему? И что бы со мной стало, если б ты умер? И, кроме того, мне не идет черный цвет…

— Зато теперь я точно знаю, что ты меня любишь!

— Ну, для этого вовсе не требовалось подставлять убийце голову!

Такого рода беседы продолжались каждый день и заканчивались страстными поцелуями, от которых у парня горели щеки и подскакивала температура. На следующий день после смерти Боканьяно в палату Бруно вошел Элуа. Великий Маспи заметил, как обрадовался сын, и на сердце у него потеплело. Тем не менее он старался не подавать виду.

— Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь.

— Все в порядке. Послезавтра, наверное, выпишут. Но, правда, на работу я вернусь не сразу…

— Меня послала твоя мать… И чего она так изводится?.. Уже думала, ты созрел для кладбища… Как поживаешь, Пэмпренетта?

— Да ничего, месье Маспи, спасибо.

— Не знаю, прилично ли тебе тут сидеть…

— Бруно — мой жених. По–моему, вполне нормально, что я пытаюсь его поддержать, разве нет?

— Не переусердствуй, девочка! Сдается мне, он не так уж плох!

— Тогда зачем здесь вы?

— Потому что это мой сын, а я, хоть и терплю по его милости Бог знает какой позор, все же не чудовище! Но пришел я не из любви, а из чувства собственного достоинства! Пусть не болтают, будто Бруно Маспи лежал в больнице, а его отец и мизинцем не шевельнул!

— Короче, вы не любите Бруно?

— Тебя это не касается, приставучка!

— А у меня есть для вас новость: как только мы с Бруно поженимся — сразу уедем!

— Куда же это?

— Туда, где вы о нас больше не услышите! Мы не какие–нибудь побирушки! Раз семья Маспи от нас отказывается, справимся сами!

Элуа повернулся к сыну.

— Слыхал, как она со мной разговаривает? — обиженно проворчал он.

— Брось, папа, лучше поцелуй меня!

— После того, что ты со мной сделал? После того, как ты обратил во прах честь Маспи? После того, как ты испортил мою старость? Ну, ты и наглец!

— Как хочешь… но если мне вдруг станет хуже и я умру, тебя замучают угрызения совести…

Пэмпренетта тут же разрыдалась, а Элуа испуганно спросил:

— Ты что, неважно себя чувствуешь?

— Еще бы я хорошо себя чувствовал, если родной отец отказывается меня поцеловать!

— Отказывается не твой отец, Бруно, а Великий Маспи, которого ты обесчестил!

Пэмпренетта отвела оскорбленного родителя своего жениха в сторонку и томным голосом тихо шепнула:

— Месье Маспи, вы ведь не можете мне отказать в таком пустяке, а? Все, кого лупят по голове, либо умирают, либо становятся идиотами…

Элуа серьезно посмотрел на девушку.

— Думаешь, он останется идиотом?

— Возможно…

— Бедняга… но, если честно, Пэмпренетта, меня это нисколько не удивляет… у малыша всегда были странные заскоки… Ну кто, кроме полного кретина, пойдет работать в полицию?

— Я тоже так думаю, месье Маспи… Но, если человек малость не в себе, наверное, на него не стоит сердиться, как на нормального, верно? Так поцелуйте Бруно, месье Маспи, чтобы он не чувствовал себя таким покинутым…

Элуа немного поколебался.

— Ладно, Пэмпренетта… раз ты взываешь к моему человеколюбию, это совсем другое дело…

И Маспи подошел к сыну.

— Бруно… я немного виноват перед тобой за эту умственную отсталость… поэтому и согласен поцеловать тебя, но имей в виду: это не значит, что я все простил! Нет, я просто сам прошу прощения, что ты таким уродился…

Элуа склонился над сыном, но тот неожиданно резко его оттолкнул.

— Можешь засунуть свой поцелуй сам знаешь куда! — заорал он. — Это я–то идиот? Нет, да ты погляди на меня! А впрочем, даже если я совсем дурак, у меня хватило ума понять, что ты негодяй и бездельник и что ты сделал мою мать несчастной, а детям внушил горькие сожаления, что они не сироты… Из–за тебя нас воспитывали ворюгами, из–за тебя мы не могли уважать своих родителей, как нас учили в школе! Потому что невозможно уважать родителей, когда видишь, что их постоянно уводят из дома в наручниках! А теперь убирайся отсюда, Великий Маспи! Для меня ты больше не существуешь! Тебя же, Пэмпренетта, мне бы не хотелось принуждать к супружеству с умственно отсталым! Я вовсе не желаю, чтобы ты нарожала от меня маленьких идиотиков! Так что уходи вместе с ним! Вы одной породы, он найдет тебе подходящего мужа!

Облегчив таким образом душу, Бруно поглубже зарылся в постель и натянул на голову одеяло в знак того, что не желает больше иметь дело с людьми, внушающими ему глубокое отвращение. Под градом оскорблений Элуа совершенно оцепенел. Этот бунт и ужасные слова, которые родной сын бросил ему в лицо, заставили его усомниться в незыблемости собственных принципов. А Пэмпренетта, обиженная столь вопиющим непониманием со стороны жениха, бросилась к закутанной в одеяло фигуре с горестным воплем:

— Но я же просто хотела доставить тебе удовольствие!

Бруно в мгновение ока выскочил из укрытия.

— А, так ты думаешь, мне очень нравится, когда меня называют идиотом?

Равнодушный к ссоре, в исходе которой можно было, впрочем, не сомневаться, Великий Маспи вышел из палаты. Он брел, сгорбившись, не разбирая дороги, и пытался сообразить, что за беда на него свалилась. И вдруг, проходя мимо открытой двери какой–то палаты, Элуа узнал Тони Салисето. Он вошел к Корсиканцу. При виде своего недруга тот хотел позвать на помощь, но Маспи одним прыжком оказался рядом, заткнул ему рот рукой, а другой приставил к горлу нож.

— Ну, теперь говори, — прошептал он бандиту в самое ухо, — кто пытался убить моего сына? Кто прикончил Пишранда и Дораду? Кто отправил на тот свет итальянца и стибрил драгоценности? Если ты крикнешь, Тони, клянусь Богоматерью, что прирежу тебя, как цыпленка!

По лицу насмерть перепуганного Салисето струился холодный пот. Маспи отпустил руку, и больной (после схватки с Элуа у него началась еще и желтуха) простонал:

— Поверь мне, Маспи… Я сейчас в таком виде, что врать просто ни к чему… Боканьяно мертв, Бастелику так надолго упрячут в тюрьму, что мы наверняка больше не увидимся… Я мог бы сказать, что убийца — Боканьяно, но это неправда… Клянусь тебе, я сам ничего не знаю, Маспи… клянусь головой моей покойной матери… Более того, я сам чертовски хотел бы выяснить, какой сукин сын переколошматил столько народу и стянул драгоценности, потому что это из–за него на нас обрушились все беды! Если бы не он, Бастелика не угодил бы в кутузку на веки вечные, потому что полиция так бы не расстервенилась! Боканьяно остался бы жив, а мои уши — целехоньки, ты не стоял бы здесь и не угрожал меня зарезать, у меня не колотилось бы сердце так, что, кажется, весь барак ходуном ходит!

— И у тебя нет никакой мыслишки на сей счет?

— Ни единой! И я просто подыхаю от злости! Ох, попадись мне тот подонок!..

— Ну, мне–то он рано или поздно обязательно попадется, и в тот день…

Вечер на улице Лонг–дэ–Капюсэн прошел тоскливо. Сгорбившись в кресле, Элуа курил трубку, а остальные, чувствуя по необычному молчанию главы семьи, что случилось что–то серьезное, не осмеливались с ним заговаривать. Фелиси рано ушла спать в надежде, что ей приснится Жером Ратьер, старики тоже не задерживались в гостиной, и Великий Маспи остался вдвоем с женой. Селестина долго сидела молча и наконец тоже поднялась.

— Я сегодня немного устала… Пойду–ка лягу. Тебе ничего не нужно, Элуа?

Маспи не ответил. Она вздохнула и пошла к двери в спальню.

— Селестина!

Жена обернулась.

— Что?

— Скажи, это правда, что я сделал тебя несчастной?

Мадам Маспи настолько не ждала подобного вопроса, что на мгновение оторопела.

— Несчастной? — только и могла повторить она.

— Да… несчастной… Сегодня один человек заявил, будто я всю жизнь был плохим мужем, дурным отцом… короче, просто злодеем…

Селестина немного растерялась и, быть может, впервые в жизни, подойдя к мужу, взяла его за руку.

— Кто тебе наговорил таких ужасов?

Элуа поднял голову, и Селестине показалось, что взгляд его туманит легкая дымка.

— Бруно…

Жена чувствовала, какую боль переживает Элуа, но, несмотря на это, немедленно встала на сторону сына.

— Ну, раз Бруно, это совсем другое дело…

— Конечно, ведь твой сынок всегда прав, да? — обычным резким тоном бросил Великий Маспи.

Но тут он сделал ошибку, ибо ядовитое замечание избавило Селестину от привычной робости.

— Ну, если хочешь знать, Элуа… Да, это правда… Жизнь меня не баловала… но я сама виновата не меньше тебя…

— А почему ты была несчастна?

— Потому что я любила тебя, Элуа, и постоянно дрожала от страха… Подумай хотя бы, сколько лет мы прожили в тюрьмах, в разлуке? У нас же не было молодости… Тебя посадили через две недели после свадьбы… А я родила Бруно в больнице Бомэтт… Детей мы, по сути дела, не видели… и не заметили, как они повзрослели… Разве не естественно, что они не чувствуют к нам особой благодарности? Какие уж мы с тобой родители, Элуа?.. Но больше всего разбивает мне сердце, что Эстель уехала и будет вести такое же существование… а если Бруно сам не займется воспитанием Илэра, он вырастет преступником, как…

Селестина вдруг умолкла, и муж договорил за нее неоконченную фразу:

— …как я, да?

— Как мы оба.

Они помолчали. Теперь уже все было сказано. Селестина хотела поцеловать Элуа, но тот ее мягко отстранил:

— Иди ложись, Селестина…

Жена ушла, а Великий Маспи еще долго сидел в кресле. Последние звуки на улице стихли, и скоро в ночной тишине слышался лишь храп его отца — убийство Боканьяно явно не мешало старику сладко спать. Правда, в его возрасте неловеческая смерть — не такое уж важное событие.

В шесть утра Элуа очнулся от все же сморившей его дремы. Все тело затекло. Маспи с трудом встал, тщательно привел себя в порядок, но в душе все равно царил невообразимый хаос. В пятьдесят лет нелегко подводить итог жизни, если всегда считал ее блестящей, а на поверку оказалось, что ты просто неудачник. Это слишком жестокое потрясение. Быстро позавтракав сливками, колбасой и черным кофе, Маспи почувствовал настоятельную необходимость излить свои печали человеку, который бы его понял, утешил и сказал, что Бруно лжет. И, вполне естественно, в первую очередь Элуа подумал о старом друге Дьедоннэ Адоле.

Наступало чудесное новое утро. Марсель стряхивал сон и снова начинал жить и смеяться. Только комиссар Мурато оставался мрачным. Он уже почти достиг пенсионного возраста и никак не хотел заканчивать карьеру провалом, да еще каким! Три трупа и бесследно исчезнувшие драгоценности на миллион франков! Более чем достаточно, чтобы неблагодарное начальство забыло о долгих годах честного служения закону. В Министерстве внутренних дел, как и в любой администрации, прежние заслуги быстро улетучиваются из памяти. И уход в отставку представлялся комиссару почти бегством, жалким дезертирством, а потому у него сжималось сердце и совсем разошлась печень.

Жером Ратьер как будто вовсе не разделял тревог своего шефа. Завязывая галстук, он лихо насвистывал модный мотивчик. Жерому было решительно наплевать и на Ланчано, и на Дораду, а если мысль о гибели Пишранда и отдавалась болью, то молодого человека настолько переполняло счастье, что он не мог не стать хоть чуточку эгоистом и, следовательно, неблагодарным. Сейчас все затмевало одно великое событие: Фелиси наконец скажет отцу, что намерена выйти замуж за Жерома Ратьера!

Тони Салисето вернулся домой и не без тревоги думал о будущем. Никаких иллюзий он не питал: имя Салисето больше ни на кого не производило впечатления. Без обоих помощников, десять лет неизменно составлявших его свиту, Тони чувствовал себя ужасно одиноким и беспомощным. С возрастом Корсиканец привык к определенному комфорту и теперь не мог с легкостью отказаться от прежних привычек. Доля от награбленного в ювелирной лавке его никак не спасет — полиция строго следит за всеми скупщиками, и те не желают даже слушать никаких предложений. К убийству же Ланчано Салисето не имел ни малейшего отношения, но многие думали иначе, и Тони, чувствуя, что, худа ни повернись, дела его выглядят очень плохо, впервые с тех давних пор, как приехал в Марсель, начал с завистью думать о своем кузене Антуане — тот работал таможенником и бестрепетно ждал часа, когда сможет уйти на пенсию и вернуться домой.

Бруно Маспи проснулся очень рано. Ему не терпелось поскорее собрать вещи и привести себя в порядок, чтобы, когда принесут больничный лист, не терять ни минуты. Молодой человек не сомневался, что у входа его обнимет Пэмпренетта… Пэмпренетта… Стоило произнести это выдуманное имя, и все существо Бруно охватывала теплая волна.

С самого рассвета в доме Адолей все шло кувырком. Пэмпренетта то и дело бегала вверх–вниз по лестнице, пела, задавала вопросы, отпускала более или менее дурацкие замечания, жаловалась, благодарила, стонала над прошлыми огорчениями, распространялась об ожидающем ее ослепительном будущем. После двух часов таких испытаний даже Перрин, при всей ее крепости, пришлось сесть на стул и взмолиться:

— Ради Бога, Пэмпренетта, остановись на минутку, у меня голова идет кругом!

Но Пэмпренетту слишком занимала любовь, и чужие страдания ее не интересовали. Что до Дьедоннэ, то он, как всегда, сохраняя полную невозмутимость, держался подальше от семейных треволнений и спокойно готовил сети, ибо в этот день обычно ловил рыбу. Через час месье Адоль сядет в моторную лодку и поедет к замку Иф. Там, между небом и морем, он весь день будет ловить рыбу (во всяком случае, Дьедоннэ надеялся на удачный клев) и наконец–то насладится покоем, которого так не хватает дома.

— Ты бы не мог приказать своей дочке немного успокоиться? — едко заметила ему жена.

Дьедоннэ только пожал плечами в знак того, что не желает вмешиваться в эту историю. Перрин, не понимавшая столь эгоистичного отступничества, мгновенно вскипела:

— Ну конечно, тебе–то совершенно наплевать! Пэмпренетта скоро совсем рехнется, а ты уходишь на рыбалку! Это стало бы для тебя прекрасным уроком, моя крошка, будь ты в состоянии хоть что–нибудь соображать! Но мадемуазель витает в облаках! Мадемуазель уверена, что нашла несравненную жемчужину! Да он такой же, как все, твой Бруно! И однажды он взвалит на тебя все хозяйство и заработки, а сам уйдет ловить рыбу!

— Неправда!

Пэмпренетта раскраснелась и подступила к матери, готовая, если понадобится, силой защищать своего Бруно. Перрин хотела напомнить ей о почтении к старшим, но вдруг махнула рукой:

— Да ладно… Валяй, попробуй… теперь твоя очередь… а поплакать всегда успеешь потом…

Жером торопливо шел по залитым солнечным светом улицам, надеясь повидаться с Фелиси, пока она еще не вошла в свою парикмахерскую. Пэмпренетта караулила у дверей больницы и провожала сердитым взглядом каждого выходившего только за то, что это не ее Бруно. Дивизионный комиссар рассеянно пил кофе, заботливо сваренный ему женой. Тони все еще прикидывал, чем бы ему заняться сегодня. Селестина, мучаясь угрызениями совести, готовила своему Элуа особое лакомство в надежде, что он простит ей вчерашнюю откровенность. Перрин Адоль, тяжело вздохнув, снова принялась за счета, а ее муж заканчивал приготовления к рыбалке. Великий Маспи с озабоченным видом поднимался на Монтэ–дэз–Аккуль просить утешения у своего друга Дьедоннэ Адоля.

Было около полудня, Дьедоннэ давно выключил мотор и вместе с Элуа ловил рыбу. Вытягивая небольшую сеть, которую они забрасывали больше для развлечения, чем в надежде поймать рыбу, Маспи раздумывал, почему несколько часов назад Адоли приняли его так холодно. Ну, насчет Перрин более или менее ясно. Дурное настроение можно объяснить перегрузкой: она работает с утра до вечера, а если надо принять контрабандный груз, то и ночью. Но Дьедонна? Мадам Адоль, хмыкнув, сказала, что ее супруга мучает ревматизм, — ссылаясь на ноющее плечо, он помогает ей еще меньше обычного и при этом еще капризничает — не желает, видите ли, чтобы жена его полечила. А ведь у Перрин остались от матери рецепты самых надежных средств от ревматизма! Элуа немного удивился, что, несмотря на боль, Дьедоннэ все–таки хочет идти на рыбалку, но Адоль ответил, что свежий воздух и солнце сразу облегчат его муки. Однако больше всего Маспи озадачило каменное выражение лица приятеля, когда он предложил порыбачить на пару. «Знаешь, у меня сейчас отвратное настроение… От боли я то и дело на всех ворчу… Заботы — не лучшая тема для разговора…» — и так далее и тому подобное. В конце концов отец Бруно рассердился.

— Тебе неприятно мое общество, Дьедоннэ? — закричал он. — Тогда скажи сразу — по крайней мере это будет честно!

Адоль стал возражать, но без особого убеждения в голосе, и его поведение настолько заинтриговало Элуа, что тот решил, плюнув на самолюбие, все–таки навязаться в спутники.

— Да ну же! — заметил он, хватая Адоля за больную руку. — Прекрати валять дурака и пошли ловить рыбу!

Уходя, Маспи спросил, как поживает Пэмпреннета.

— Она в больнице, — сухо ответила мать девушки.

— В больнице? Господи помилуй! Пэмпреннета больна?

Перрин пожала мощными плечами.

— Да, больна, мой бедный Элуа, но совсем не так, как вы подумали. Мадемуазель влюблена! Мне, родной матери, никогда не удавалось поднять ее раньше восьми часов, но сегодня еще не успело и рассвести, как Пэмпренетта устроила в доме настоящий цирк. И чего ради, спрашивается? Да чтобы бежать к больнице и встретить своего Бруно!

Элуа с облегчением вздохнул.

— Ну, так оно лучше! А то вы меня чуть не напугали, Перрин!

— Сами знаете, Маспи, как я вас уважаю, но, по правде говоря, меня просто изводят эти шуры–муры между моей Пэмпренеттой и вашим Бруно…

Мужу Селестины очень не нравились такого рода замечания. Он тихонько отодвинул Дьедоннэ, который, видимо передумав, теперь жаждал побыстрее увести приятеля на рыбалку.

— Минутку, Адоль!.. Что вы хотели этим сказать, мадам Перрин?

— Что Бруно — не самая подходящая пара для моей дочки!

— Я тоже так думаю, но, раз дети любят друг друга, не стану проявлять чрезмерную разборчивость.

— Что? Еще того не легче! Можно подумать, это вы делаете нам милость! А по–моему, так моя Пэмпренетта стоит десяти таких, как ваш парень!

— Десяти?

— И даже ста!

Элуа долго смотрел на старую подругу.

— Вот что, мадам Адоль, только память о слишком давнем знакомстве мешает мне высказать в лицо все, что я о вас думаю, и призвать к большему смирению!

— Да за кого ж вы себя принимаете, хотела б я знать?

— За человека, которого всегда уважали, мадам Адоль, чего, как ни печально, не могу сказать о вас!

— Осторожнее, Элуа!.. Я терпелива, но всему есть предел! И, что бы вы там ни говорили, а ваш сын все–таки легавый!

— Ну и что?

Спокойный вопрос Маспи слишком смахивал на вызов, и Перрин вдруг растерялась.

— Ну, легавый — он и есть легавый, — тупо повторила она.

— Бруно — полицейский? Верно. Но имейте в виду: не какой–нибудь там завалящий. Представьте себе, я недавно разговаривал с комиссаром Мурато, и он по–приятельски…

— По–приятельски???

— Совершенно точно, и даже по–дружески признался, что просто и не знает, как выкручивался бы без Бруно…

— И по–вашему, это нормально? Да разве хорошо, когда старший сын семейства, где…

— Я не позволю вам судить о моей семье!

— Так я ж — не от большой радости! Но коли этой дурище Пэмпренетте втемяшилось туда войти…

— Это — если я ее приму!

— И вы бы отвергли мою единственную дочь? Да при виде ее все рыдают от восторга! А парни так и падают на колени, когда она идет по Канебьер, вот так!

— И тем не менее Пэмпренетта — всего–навсего мелкая воровка!

— Мелкая? Несчастный! Да она все свое приданое стянула на набережных!

— Вот именно, мадам Адоль, вот именно! И я далеко не уверен, что как раз о такой супруге должен мечтать полицейский инспектор с блестящим будущим!

— Элуа, вы меня хорошо знаете! Если вы запретите сыну жениться на моей девочке, она покончит с собой, и это так же верно, как то, что я жива! А коли Пэмпренетта наложит на себя руки, клянусь Матерью Божьей, я пойду на Лонг–де–Капюсэн и учиню там резню! А ты, Дьедоннэ, молча позволяешь оскорблять свою дочь?

— Я иду на рыбалку.

— Он идет на рыбалку! Слыхали? Меня обливают грязью, попирают ногами Пэмпренетту, а он, видите ли, идет рыбку ловить! Господи, да когда ж ты сделаешь меня вдовой?

Эта мольба, по–видимому, нисколько не взволновала Адоля, он только постарался убедить Маспи поскорее отправиться в порт.

И они пошли бок о бок к моторной лодке Дьедоннэ. По дороге Адоль лишь пробормотал себе под нос:

— Перрин — славная женщина, что верно, то верно… но иногда с ней чертовски тяжело… чертовски…

А потом приятели ловили рыбу.

Время от времени Элуа, украдкой наблюдая за Дьедоннэ, замечал, как подергивается его лицо. Адоль, вне всяких сомнений, сильно страдал, а Великий Маспи терпеть не мог смотреть на чужие страдания.

— Эй, Дьедоннэ, может, перекусим?

— Если хочешь…

— Я проголодался как волк!

Элуа достал пакет с едой, приготовленный его другом, разложил припасы на скамье и протянул Адолю колбасу. Тот покачал головой.

— Я совсем не хочу есть… только пить…

— Так ты серьезно болен, Дьедоннэ?

— Эта проклятая рука…

— Тебе бы надо сходить к врачу.

Пока Адоль утолял мучившую его жажду, Элуа спокойно жевал с видом человека, для которого всякая трапеза — священный ритуал, не терпящий никакой спешки.

— Слушай, Дьедоннэ, а тебе не интересно знать, зачем я пошел с тобой сегодня?

— Зачем?

— Чтобы поговорить!

— А–а–а…

— Вчера вечером Селестина наговорила мне кучу престранных вещей…

И Великий Маспи подробно изложил приятелю мнение своей супруги об их общих заблуждениях.

— Селестина не шибко, умна, — заключил он, — но здравого смысла у нее не отнять… Как, по–твоему, она права, Дьедоннэ, и мы с самого начала здорово промахнулись? Эй, Дьедоннэ, я с тобой разговариваю!

Адоль с видимым трудом вернулся к действительности.

— Я… прости… пожалуйста… но… но…

Элуа сразу встревожился.

— Да что с тобой, Дьедоннэ? Надеюсь, ты не хлопнешься в обморок?

— Ка… кажется, да…

Элуа едва успел перескочить через разделявшую их скамью и подхватить Адоля на руки.

— Господи Боже! Невероятно, чтобы ревматизм причинял такие муки!

Он похлопал приятеля по щекам.

— Эй, Адоль, встряхнись! Сейчас мы вернемся, и ты ляжешь в постель… а я сбегаю за врачом… если тебе совсем худо, он сделает какой–нибудь укол…

И тут он заметил струйку крови, стекавшую по тыльной стороне руки Дьедоннэ, оставляя за собой черно–красный след. Маспи на мгновение остолбенел, потом, перевернув по–прежнему бесчувственного Дьедоннэ, снял с него пиджак. Резким движением он оторвал рукав рубашки и при виде грязной повязки, стягивающей руку Адоля, в ужасе замер.

— Хорошенький ревматизм…

Маспи размотал бинт, и его чуть не стошнило. От раны исходил такой тяжкий дух, что ошибиться было невозможно: уже началась гангрена… За долгую жизнь Маспи не раз видел тех, кто побывал в перестрелке, и отлично знал, как выглядят пулевые ранения… Итак, Адолю прострелили руку… Элуа вернулся на свою скамейку и, наблюдая за раненым, мало–помалу прозревал чудовищную истину. Дьедоннэ… бедняга Дьедоннэ, с которым давно никто не считался… его лишь жалели… Дьедоннэ, вечно сидевший под каблуком у жены… Весь привычный Маспи мир вдруг разлетелся вдребезги. Как будто вместе с повязкой на руке старого друга он сорвал покрывало, с давних пор скрывавшее от него правду… Селестина была права… а вместе с ней — и Бруно… и Фелиси… Адоль заставил его сделать два одинаково тяжких открытия: во–первых, он, Великий Маспи, загубил собственную жизнь, а во–вторых, его лучший друг оказался последним мерзавцем. И Элуа даже не знал, за что больше сердиться на Дьедоннэ.

Жгучее полуденное солнце привело Адоля в чувство. Сообразив, что произошло, он инстинктивно прикрыл рану рукой, словно еще надеялся спрятать ее от Элуа.

— Брось, Дьедоннэ… нет смысла…

Постанывая и отдуваясь, муж Перрин с трудом взгромоздился на скамейку. Смотреть в глаза Маспи он не осмеливался.

— Странный ревматизм, а?

— Это… это несчастный случай…

— Ага, я и так уже догадался, что не ты сам влепил себе в лапу пулю развлечения ради! Так кто это сделал, Дьедоннэ?

— Не знаю…

— Еще как знаешь! Да и я могу назвать тебе имя: Бруно Маспи! И он стрелял уже почти в отключке, в тот день, когда ты, сволочь этакая, пытался его убить! Да–да, ты хотел прикончить моего сына, подлец!

Понимая, что отнекиваться бесполезно, Адоль совсем сник.

— Мне пришлось…

— Потому что ты убил Дораду?

— Да.

— Боялся, как бы она не заговорила?

— Да.

— И по этой же причине пырнул ножом Пишранда?

— Да.

— Просто не верится… ты — и вдруг все эти убийства…

— Я не виноват… так получилось…

— Выкладывай!

— Перрин послала меня встречать один из наших баркасов. Он возвращался из Генуи… Капитан честно сказал, что взял на борт пассажира… и его, похоже, разыскивает итальянская полиция… Я пришел в бешенство, потому как всегда был против таких перевозок — от них одни неприятности… Ну а потом я пошел домой… Вдруг вижу, на Монтэ–дэз–Аккуль какой–то парень стоит, прислонившись к стене и, видать, едва держится на ногах. Ты ведь меня знаешь, Элуа? Я слишком жалостлив… Ну и подошел. Оказалось, итальянец. Он спросил меня, не знаю ли я Богача Фонтана. Представляешь, как мне стало любопытно? Короче, через несколько минут я уже понял, что передо мной мой подпольный пассажир, и назвался Фонтаном. Я отвел парня к себе, вернее, в маленькую контору за домом — там раньше была прачечная… и там… о Господи!.. макарони снял пояс и сунул мне под нос такую кучу драгоценностей, что я чуть не ослеп от их блеска! Целое состояние… Элуа, целое состояние… около миллиона франков… И я мог бы начать жизнь заново…

— С Эммой Сигулес?

— Да… у нас с Перрин уже давно ничего нет… Я знал, что Пэмпренетта вот–вот выйдет замуж и уйдет из дому… и сказал себе, что в Америке смог бы стать человеком, а не прозябать, как тут, в Марселе… Потом я отвел Ланчано на липовый склад товаров — якобы спрятать от полиции… Там я его и убил, а труп бросил в воду… Ну а драгоценности припрятал…

— Где?

— Да там же, в бывшей прачечной, в старом котле… Наутро я все объяснил Эмме… Но этой дуре непременно понадобилось лезть на глаза Пишранду… Поняв, что за ней следят, Дорада предупредила меня… Остальное ты знаешь… Когда я избавился от Пишранда, девчонка струсила. Я понял, что она меня выдаст… Вот и пришлось убить… хотя я очень любил Дораду…

— А Бруно?

— Он хотел отомстить за своего друга Пишранда… И я понимал, что рано или поздно парень до меня доберется — он ведь не из тех, кто бросает дело на полпути… Но я рад, что не убил Бруно, Элуа…

— Не по своей воле ты оставил его в живых, подонок!

Адоль поднял голову, и Великий Масли увидел залитое слезами лицо.

— Помоги мне выпутаться, Элуа… только ты один можешь…

— Послушай меня, Дьедоннэ: Перрин не заслужила мужа–убийцы, Пэмпренетта выходит замуж за Бруно, а я не хочу, чтобы в мою семью вошла дочь человека, запятнанного кровью…

— Так ты считаешь, я должен уйти?

— Да, ты уйдешь, Дьедоннэ.

— Куда?

— Это уж мое дело.

— С драгоценностями?

— Без.

— Ты хочешь меня ограбить?

— Нет, на этих побрякушках чересчур много крови, Дьедоннэ.

— Но на что же я тогда стану жить?

— Там, куда ты отправляешься, такие вопросы уже никого не волнуют.

— Я не понимаю…

Элуа подобрался, напряг все мускулы и нанес в подбородок Адолю самый сокрушительный удар из всех, что ему когда–либо приходилось раздавать в жизни. Дьедоннэ буквально взмыл над лодкой и без чувств плюхнулся в воду. Маспи наблюдал, как он камнем идет на дно, потом быстро включил мотор, чтобы, когда тело обреченного всплывет на поверхность, оказаться подальше отсюда.

Смертельно бледная Перрин, окаменев на стуле, слушала рассказ Маспи о гибели мужа.

— Он мне все выложил, бедняга… Имея столько покойников на совести, Дьедоннэ просто не мог больше жить… да еще эта рана на руке… там уже все начало гнить… Несчастный так быстро прыгнул за борт, что я даже шевельнуться не успел!

— И вы не пытались…

— Нет.

— А я–то считала вас его другом!

— То–то и оно, Перрин… Я вовсе не хотел, чтобы однажды утром Дьедоннэ повели на гильотину… И каким бы это стало бесчестием для вас… для Пэмпренетты… По–моему, я поступил правильно, Перрин…

— Я тоже так думаю, — немного поколебавшись, ответила она.

— Пусть все думают, что мы вернулись вместе, вы предложили нам перекусить… потом я пошел домой, а Дьедоннэ снова куда–то понесло… А в полицию заявите послезавтра.

— Послезавтра…

— Может, его найдут, а может — и нет.

— Но как же драгоценности?

— Я сделаю так, что полиция найдет их не у вас дома, а совсем в другом месте… Не падайте духом, Перрин… у каждого в жизни бывают трудные минуты… Дьедоннэ просто бес попутал… А вы теперь переберетесь к нам, и заживем одной семьей…

— Элуа… насчет этой девки… Эммы… он что, и вправду хотел уехать с ней?

— Забудьте об этом, Перрин… Мертвым надо прощать… всем мертвым…

Она упрямо покачала головой.

— Нет, никогда я ему не прощу, что хотел меня бросить!

Маспи спускался вниз по Монтэ–дель–Аккуль, раздумывая, что каждому дается печаль по его мерке. Перрин, несомненно, огорчило, что ее муж оказался убийцей и грабителем, но по–настоящему потрясла только его измена… Несчастная!

По правде говоря, когда Перрин сообщила об исчезновении мужа, никто особенно не рвался разыскивать Дьедоннэ Адоля. Ее заверили, что проведут расследование и обо всем сообщат, а потом вежливо выпроводили. И память о Дьедоннэ погрузилась в лавину бумаг еще надежнее, чем его тело — в воды Средиземного моря.

Больше всего забот эта история доставила опять–таки Великому Маспи. Снимать пояс с драгоценностями итальянца он не решался и с каждым часом все тревожнее обдумывал проблему, как принести все это в полицию, не навлекая на себя подозрений в убийстве Ланчано. Не говоря уж о том, что, если его вдруг арестуют под тем или иным предлогом и обнаружат пояс, на будущем можно ставить крест.

Спасение неожиданно явилось к Элуа в образе Тони Салисето. С тех пор как исчезли его подручные, корсиканец маялся, как грешная душа. Ему так хотелось кому–то выплакаться, что обрадовала даже встреча с Маспи. Каид предложил ему выпить. И вот, когда Тони стал вспоминать Боканьяно, Элуа вдруг посетило озарение.

— Славный был малый этот Луи… и преданный… верный как пес… Эх, и зачем твой папаша прихватил с собой ружье?.. Надо ж было пристрелить моего единственного друга… Заметь, я на старика не в обиде, но все же… Разве это достойная смерть для Луи? Он заслуживал лучшего…

— Гильотины?

— Не шути над мертвыми, Маспи! Это не принесет тебе счастья!

— Боканьяно жил вместе с тобой?

— Нет… снимал комнату на улице Мариньян, в доме двести пятьдесят четыре… Но вообще–то ходил туда не часто… Так, пристанище, где можно отдохнуть часок–другой…

— А родственники у него есть?

— Нет… по сути дела, я был его единственным родичем…

Хозяйка дома, у которой снимал комнату Боканьяно, встретила Великого Маспи не слишком любезно.

— Вы ему родня?

— Да, двоюродный брат, приехал прямиком из Аяччо. Луи заплатил вам за комнату?

— Да, до следующей недели, так что вам надо бы забрать оттуда барахло…

Элуа вытащил несколько тысячефранковых банкнот.

— Это вам за беспокойство.

Домовладелица тут же заулыбалась и рассыпалась в благодарностях.

— Ах, как приятно встретить понимающего человека…

— Вы позволите мне заглянуть в комнату? Очень хочется взглянуть, как жил мой бедняга кузен…

Женщина хотела проводить Элуа, но он вежливо отказался, скорчив печальную мину.

— Нет, мне надо побыть одному и собраться с мыслями… мы ведь вместе росли…

Хозяйка отступила, растроганная видимым волнением гостя.

— Я… я понимаю вас. Простите…

Маспи недолго пробыл в комнате корсиканца. Вниз он вернулся с легкой душой, но напустил на себя скорбную задумчивость человека, которому только что довелось размышлять о смерти и бренности человеческого существования.

— Бедный Луи… — вздохнул он. — В глубине души он был не таким уж дурным…

Чужое волнение заразительно, и женщина охотно согласилась:

— О да, несомненно!

— Стоит поглядеть на вас, мадам, и послушать — сразу ясно, что вы хорошо знаете жизнь…

Она попыталась гордо выставить вперед то, что и в лучшие времена не отличалось пышностью, и глубоко вздохнула, показывая всю меру своей усталости от вечных столкновений с самыми разнообразными проявлениями порока.

— Что верно — то верно… Мало кто столько всего повидал…

— Вряд ли я открою вам секрет, сказав, что мой несчастный кузен имел довольно своеобразные представления о том, что мы с вами называем порядочностью?

Женщина стыдливо потупила глаза.

— Да, я я впрямь кое–что слышала… И потом, хак он умер? Разве это достойная смерть для приличного человека, а?

— Увы!.. К несчастью, я на государственной службе… И мне бы очень не хотелось, чтобы кто–то проведал о моем родстве с Луи Боканьяно… на работе таких вещей не любят… Поэтому, если сюда придет полиция, очень прошу вас, сделайте такую любезность — не говорите им, что я сюда заглядывал. Хорошо?

Несколько новых банкнот окончательно усыпили возможные сомнения хозяйки. Провожая Маспи, она поклялась всеми своими предками, а также обитателями небесной тверди, что скорее позволит разрубить себя на кусочки, чем причинит хоть малейшие неприятности такому любезному и щедрому господину.

Возвращаясь на улицу Лонг–дэ–Капюсэн, Элуа был очень доволен собой: теперь, избавившись от изрядной тяжести как в прямом, так и в переносном смысле слова, он явно повеселел. Но дома Великий Маспи застал Пэмпренетту. Селестина утешала ее, как могла. Не успел муж закрыть за собой дверь, мадам Маспи крикнула:

— Дьедоннэ исчез!

Элуа с непроницаемым видом человека, давно привыкшего к любым передрягам, стал расспрашивать о подробностях, а потом тоже постарался облегчить горе Пэмпренетты, уверив, что ее отец достаточно стар и хорошо знает, что делает. Наконец пришел Бруно. Он сразу понял, что лучший способ отвлечь девушку от печальных мыслей — обнять ее покрепче. Селестина приготовила всем аперитив, и Великий Маспи, воспользовавшись небольшой паузой в разговоре, небрежно бросил:

— А как насчет всех этих убийств? Вы там у себя в полиции уже разобрались, что к чему?

Бруно с довольно жалким видом пришлось признаться, что, как и его коллега Ратьер, он по–прежнему топчется на месте. И это, разумеется, сильно влияет на настроение дивизионного комиссара…

— Ну, я–то не полицейский, и все же… — не глядя на сына, заметил Элуа.

— Все же — что?

— По–моему, вы… как бы это сказать?.. Короче, ищете не там, где надо.

— А ты мог бы предложить что–нибудь получше?

— Я? Да откуда ж мне что–либо знать об этом грязном деле? Тем не менее у меня есть свои догадки, и на вашем месте… ну, да вам, профессионалам, виднее…

— Нет, ты все–таки скажи!

— Хочешь — верь, а хочешь — не верь, малыш, но я не сомневаюсь, что убийцу надо искать в окружении Салисето!

— Боканьяно мертв, а Бастелика — в тюрьме.

— Бастелику вы сцапали первым, а вот Луи дедушка пристрелил через много дней после убийства итальянца…

— Но мы же обыскали все его вещи!

— Знаешь, Бруно, у таких, как эта парочка, наверняка должны быть надежные норы по всему Марселю… Кстати, не далее как вчера я встретил Тони… Он все никак не может переварить смерть Боканьяно… Так вот, в разговоре он сказал мне, что Луи снимал комнату на улице Мариньян, в доме двести пятьдесят четыре… А я даже и не подозревал об этом!

— И мы тоже! — удивленно воскликнул Бруно.

Элуа вновь чувствовал себя Великим Маспи, поэтому он лишь чуть насмешливо улыбнулся сыну.

— Кто бы мог подумать?

Вечером, ложась спать, Маспи представлял себе, какую физиономию скорчит Салисето, узнав, что его ближайший помощник припрятал целое состояние и после смерти Луи он мог бы безбедно жить на эти деньги, причем никто бы никогда не докопался до правды. Есть с чего навеки потерять покой. Великолепная месть за пощечину… И в эту ночь Элуа уснул с легким сердцем и спокойной совестью.

Ни разу за все время службы в полиции дивизионный комиссар Мурато не испытывал такого изумления, как в тот момент, когда инспектор Бруно Маспи высыпал ему на стол целый поток сверкающих драгоценностей. Он долго рассматривал украшения, потом вскинул глаза и недоуменно пробормотал:

— Это они?

— Да, шеф… Драгоценности Томазо Ланчано!

— Ну и ну! И где ж ты их нашел?

— В комнате, которую Луи Боканьяно снимал на улице Мариньян.

— Но тогда… значит… это он убийца?

— Вне всякого сомнения!

— Вы мне подробно объясните, каким образом добились такого успеха, мой юный друг, но в первую очередь я хочу сказать, что горжусь вами, как гордился бы Пишранд… А ваш дедушка Сезар, ненароком подстрелив Боканьяно, сам того не ведая, отомстил за нашего друга и, кроме того, избавил государство от затрат на судебный процесс и прочее… Семейство Маспи, надо отдать ему должное, заслуживает величайших похвал!

Как и предполагал Элуа, Тони Салисето, узнав, что полиция нашла драгоценности итальянца в комнате Луи Боканьяно, от огорчения слег в постель. Там Корсиканца и арестовали, ибо комиссар Мурато предъявил ему обвинение в соучастии с покойным приятелем. Выбрав меньшее из двух зол, Тони признал, что это он организовал экспедицию в ювелирную лавку на улице Паради, и присоединился к Бастелике и Ипполиту Доло в Бомэтт.

Селестина сияла, как наседка, которой наконец удалось собрать вместе всех цыплят и старого петуха — мужа. Бруно рассказывал родителям о том, как блестяще он разрешил загадку, так долго мучившую лучших ищеек департамента. Молодой человек обнимал Пэмпренетту, а дедушка и бабушка так и пожирали его глазами, и Селестина с веселым удивлением подумала, что, похоже, старики гордятся Бруно. Фелиси, блаженно улыбаясь, очевидно, витала где–то очень далеко от улицы Лонг–дэ–Капюсэн. Элуа делал вид, будто слушает рассказ сына, но не придает ему особого значения. И мать семейства решила, что, наверное, ее супруг немного ревнует к славе сына.

Но самое главное Бруно приберег под конец.

— Дивизионный намекнул, что такой успех принесет мне немалые выгоды… в смысле продвижения по службе, конечно… Нет, честное слово, вы ни за что не угадаете!.. Так вот, комиссар считает, что, ухлопав такого ужасного бандита, как Боканьяно, пусть даже случайно, наш дедуля оказал правосудию огромную услугу! Так что он у нас просто герой!

Старик тут же заважничал.

— Я вам не хотел говорить… но вообще–то я прикончил того корсиканца не то чтоб совсем дуриком, — гордо заметил он. — Я даже думаю, что спустил курок с некоторым знанием дела…

Элуа с трудом терпел, что его обошли почестями, хотя без него из этой истории ровно ничего хорошего не получилось бы, и наконец не выдержал:

— Да ну же, дед, не болтай чепухи!

Сезар очень плохо принял замечание сына. Он встал и, выпрямившись, объявил всему семейству:

— Какое несчастье быть героем и при этом выслушивать от родного сына всякие пакости! Фу! Я иду спать.

— Без ужина?

Дед секунду колебался, но самолюбие взяло верх.

— Да, я не стану есть!

И тут уж всем стало ясно, что старик не на шутку разобижен. Только Фелиси, погрузившись в блаженные грезы, ничего не замечала. Решив немного разрядить атмосферу, Селестина подошла к мужу и обняла его за плечи.

— Да ну же, Элуа! Почему ты не хочешь честно сказать, что гордишься сыном?

— Не могу гордиться легавым, Титин!

— Даже если он самый лучший из всех?

Слова жены, видно, тронули Элуа.

— Разумеется, это несколько меняет дело…

Но Селестина довольно неловко продолжала настаивать:

— Бруно теперь не позор, а гордость нашей семьи!

Элуа тут же ощетинился:

— А кто тогда, по–твоему, я?

— Ты? Ты — Великий Маспи!

И это было сказано с такой нежностью в голосе, с такой любовью, что Элуа оттаял. А поскольку он и вправду чувствовал себя великим, то лишь коротко заметил:

— Это верно.

Селестина, Пэмпренетта, Бруно и бабушка расцеловали главу семейства, и Маспи, стараясь скрыть, как он растроган, заявил:

— У каждой семьи есть какая–нибудь тайна… все что–нибудь скрывают… Вот мы и не станем особенно распространяться, что мой сын — полицейский. И благодаря покровительству Матери Божьей в какой–то мере это даже немного лестно… если принять в расчет обстоятельства… Скажем, это просто случайность, и ничего подобного никогда больше не повторится… Пэмпренетта, поклянись мне, что твои дети никогда не пойдут работать в полицию!

Но девушка не успела найти подходящий ответ, потому что Фелиси вдруг опустилась на колени рядом с отцом. Щеки ее горели, глаза сверкали.

— Папа, я должна кое–что тебе сказать…

— Что именно, моя голубка?

— Я хочу выйти замуж…

— Ну? И ты тоже?.. А ты об этом не догадывалась, Селестина?

— Немного…

— Ага, понятно! Женские секреты и шушуканья, а? И как зовут того, кто надеется украсть у меня дочь?

— Жером…

— А чем он занимается в жизни, сей молодой человек, которого ты называешь просто по имени?

— Он полицейский инспектор, папа.

Селестина вовремя успела оторвать пуговицу на воротнике Элуа, иначе Великого Маспи наверняка хватил бы удар.