В Париже был апрель, поэтому дождь казался не таким холодным, как месяц назад. Но я все же решил, что на улице слишком прохладно и совсем не обязательно тащиться в такую погоду пешком только для того, чтобы успеть к началу демонстрации мод. Пока идет дождь, такси ловить бесполезно, а когда он кончится, то и вовсе глупо — мне останется пройти несколько сотен ярдов. Impasse.

Именно по этой причине я продолжал сидеть в «Двух макаках» за бокалом вина, слушая, как на бульваре Сен-Жермен ревет моторами вечерний поток машин; от светофоров водители стартовали так, словно эти были гонки на Гран-При.

Хотя кафе претендовало на то, чтобы служить местом Rendesz-vous de l'elite intellectuelte, сейчас здесь было тихо. Наверное, представители элиты отправились обедать, продолжая размахивать руками и важничать друг перед другом. Единственным посетителем, которого я мог видеть, не поворачивая головы, был молодой человек в зеленом вельветовом костюме и рубашке из денима, но он явно не принадлежал к числу интеллектуалов, поскольку читал континентальный выпуск «Дэйли мейл». Заголовки на первой странице сообщали о начале очередного расследования, связанного с утечкой информации из британских секретных служб. Меня это нисколько не волновало: все это означало, что еще полдюжины отставных чиновников и судей соберутся, чтобы выслушать новую порцию государственных тайн, которых они бы никогда не узнали из других источников.

В этот момент громкоговоритель на стене неожиданно произнес:

— Месье Канетон, месье Канетон, Telephone, s'il vous plaît.

Спросите меня, какой кличкой я пользовался во время войны, и мне понадобится целая секунда, чтобы вспомнить. Но стоит передать ее по громкоговорителю в парижском кафе, и я немедленно пойму, кого имеют в виду. По шее пробежал холодок, как будто кто-то ткнул меня в затылок дулом пистолета.

Отхлебнув пастиса из наполовину опустевшего бокала, я начал лихорадочно соображать, что делать, и в конце концов принял единственно возможное решение: пошел к телефону. Кто бы это ни был, он знал, что я здесь; вряд ли этот человек стал бы начиная с 1944 года названивать в «Две макаки» по нескольку раз в день, надеясь случайно меня застать.

Телефоны находились внизу, рядом с туалетами, в двух деревянных кабинах с маленькими узкими окошечками. В одной из них я заметил чью-то спину. Войдя в соседнюю, я снял трубку.

— Алло?

— Месье Канетон? — спросил кто-то по-французски.

— Нет, — ответил я на том же языке. — Я не знаю никакого Канетона.

Если он хотел играть по старым правилам, то теперь было самое время их вспомнить. Никогда не признавайся, что знаешь кого-то, не говоря уже обо всем остальном.

Мой собеседник отчетливо хихикнул и сказал по-английски:

— Это его старый друг. Если увидите месье Канетона, передайте ему, пожалуйста, что с ним хотел бы поговорить Анри-Адвокат.

— И где он найдет этого Анри-Адвоката?

— В соседней телефонной будке.

Я швырнул трубку на рычаг, вышел из кабины и рывком распахнул дверь соседней. Там он и сидел, расплывшись в злорадной улыбочке.

— Подонок, — буркнул я и вытер пот со лба. — Садистская сволочь.

Улыбка стала еще шире. Она принадлежала толстому румяному коротышке с курчавыми седыми волосами в безупречном белом дождевике. Яркие серые глазки хитро поблескивали за стеклами очков без оправы. Тонкая ниточка усов выглядела так, будто он забыл побриться.

Анри Мерлен, парижский адвокат; когда-то — казначей Сопротивления.

Мы обменялись рукопожатиями на французский манер — крест-накрест, используя для этого все четыре руки. После войны мы встречались редко и в последний раз виделись лет десять назад. Он заметно постарел — ему уже перевалило за пятьдесят, но по-прежнему оставался таким же цветущим и элегантным.

— Ничего не забыли, — похвалил он. — Даже произношение не слишком ужасное.

— С произношением у меня все в порядке.

Я знал французский достаточно хорошо, чтобы остаться в живых, проведя три года во Франции, оккупированной немцами, уж, во всяком случае, лучше, чем Мерлен — английский. Но мне сразу же пришло в голову, что его английский стал каким-то напыщенным и неестественно театральным. Что ж, наверное, не один американский или английский бизнесмен расслаблялся и терял бдительность, стоило ему увидеть в Мерлене знакомый по музыкальным комедиям типаж веселого, легкомысленного гуляки, забывая при этом, что лучшие парижские адвокаты на работе такие же веселые и легкомысленные, как люди, которые гранят алмазы, чтобы заработать на жизнь.

Тут я вспомнил, что зарабатывать на жизнь приходится и мне.

— Анри, боюсь, что сейчас не смогу задержаться. Нельзя ли встретиться попозже?

Он ткнул своей толстой рукой в сторону лестницы и усмехнулся.

— Я пойду вместе с вами. Ведь мы теперь враги.

— Вы что, тоже занимаетесь этим делом?

— Naturellement. Знайте, что на этот раз «Ле Мэтр» настроен очень решительно. Задействован весь цвет парижской юриспруденции, и на этот раз мы докажем, что ваш Мерседес Меллони ворует у «Ле Мэтр»… modeles, — подыскивая нужное слово, он подобрал полы дождевика как юбку, — в вашем английском даже нет такого понятия… э… фасоны платьев. Мы это докажем, и он заплатит нам миллион франков. А потом мы с вами пообедаем, и я расскажу о работе, которую хочу вам предложить.

— Суд разберется, — сказал я, но Мерлен уже поднимался по лестнице.

Остановившись на полдороге, он посмотрел на меня сверху вниз.

— А может быть, вы уже больше не Канетон? И не работаете в разведке?

— Нет, не Канетон, просто Льюис Кейн.

— Луи, — сразу поправил он. — Все эти годы я так и не знал вашего настоящего имени… Ну ладно, пойдемте посмотрим на эти ужасные костюмы от Мерседеса Меллони. — И он заторопился наверх.