В холодной, жесткой черноте стоянки Хульд, когда свет и тепло казались сном, который никогда не придет, Кейт находилась возле Типпы во дворе посольства и смотрела на расхаживавшего Дугхалла.

Типпа рыдала.

— Как это не будет свадьбы? Я же выхожу завтра замуж?

Ни у Кейт, ни у Дугхалла не хватало уже терпения объяснять, что завтра вместо свадьбы она была бы убита вместе с остальными членами Семейства. Последний аэрибль должен был прийти в час, но он все не появлялся. Что-то не сложилось, и они втроем оказались в ловушке, в окружении полного врагов города, в самой сердцевине войны. Кейт держалась спокойно, надеясь услышать в ночном небе звуки двигателей аэрибля, тихую толкотню поршней, шорох пропеллеров, но зверь внутри нее уже паниковал и порывался бежать. Скрыться, спрятаться, зарыться в землю.

Солдаты Галвеев, обязанностью которых было держать причальные канаты аэрибля, ожидали его с зажженными факелами вдоль линии огня, очерчивающей посадочную площадку посольства. Они поймают канаты и притянут аэрибль к земле, они сделают это — если он все-таки появится…

Кейт поглаживала рукоятку длинного меча и пыталась урезонить чудовище, одновременно прикидывая, что можно сделать для Типпы и Дугхалла; она изо всех сил старалась не допустить превращения в Карнею, а оставаться человеком и именно в таком качестве быть полезной Семье. Но стены невидимой клетки сжимались, сердце ее грохотало; приближение неизбежной Трансформации обостряло чувства — и тогда только она услышала ровное металлическое туп-туп-тупаэрибля, вдруг появившееся за ночными шумами.

— Летит, — сказала она, и ропот обежал строй солдат; они ничего не слышали и не скрывали этого.

Перестав расхаживать, Дугхалл повернулся к ней.

— Ты уверена?

— Я его слышу.

— Хорошо.

Он кивнул, все еще напрягая слух, хотя Кейт прекрасно различала перестук мотора. Однако прошло еще мгновение — и звук этот стал заглушать гомон предрассветного Халлеса, разносчиков и торговцев, уже громыхавших по улицам, и лишь тогда кто-то из солдат поглядел на нее и промолвил:

— Клянусь богами, и я тоже слышу.

Уши Карнеи сами себя выдают. Кейт велела себе быть осторожнее в подобных случаях. В другой ситуации, в другое время столь острый слух может погубить ее.

Шум аэрибля все возрастал, и вдруг Кейт различила на фоне неба его темный силуэт, закрывающий звезды. На этот раз она ничего не сказала, не зная, способны ли человеческие глаза различить аппарат уже сейчас, и не желая прослыть женщиной, сотворившей за одну ночь слишком много чудес.

Через какой-то миг другой солдат сказал:

— Вон он — против Пастухов!

Он показал на северо-восток, на созвездие, высоко повисшее в ночном небе. Аэрибль двигался, затмевая звезды. Солдаты закивали и пригнулись к наземным лампам, отмечающим границы посадочного поля. Своими факелами они зажигали фонари, и как только за зеленым стеклом вырастали языки, гасили свои орудия, суя их в стоящие рядом ведра. Баллоны аэриблей теперь не наполняли горючим газом, однако в двигателях использовалось легковоспламеняющееся топливо, поэтому открытого пламени возле аэрибля по-прежнему не могло быть.

Освещенное одними только зелеными фонарями, поле представляло фантастическое зрелище. Трава на нем, казалось, была лишена цвета, а люди превратились в трупы недельной давности. У Кейт вдоль хребта пробежал холодок, призрачная сцена вдруг показалась ей недобрым предзнаменованием, мрачным и зловещим — как пульсирующие, нескончаемые волны зла, прокатившиеся над Халлесом, как твердая уверенность в том, что Карней-Сабир хочет обладать ею и разыскивает ее. Она выбросила эти мысли из головы; аэрибль приземлился с удивительной скоростью, и с неба уже спускались змеями канаты. Опытные руки солдат приняли их, обмотали вокруг огромных деревянных блоков, заякоренных в земле; потом причальная команда налегла на длинные рукояти, наматывая веревки.

Через несколько секунд аэрибль повис над самой землей на натянутых тросах. В зеленом свете черно-красная эмблема Галвеев, нарисованная на пестром, в зеленых пятнах огромном баллоне, казалась неразборчивым пятном. Из обоих люков длинной кабины прыгали люди — мужчины и женщины, — негромко звякая оружием при соприкосновении с землей. Последним из первого люка выглянул пилот.

— Быстрее, быстрее, — торопил он, — надо взлетать. С высоты на востоке уже угадывается заря.

Солдаты подняли Типпу в люк, затем помогли Дугхаллу. Кейт не стала карабкаться вверх и позволила, чтобы ее без особых церемоний забросили в люк. К счастью, она облачилась в подходящую случаю походную одежду — прочные сапоги, плотные кожаные брюки и хлопковую рубашку под шерстяной курткой, — а не в тонкие шелка, которые предпочла Типпа. Подъем в аэрибль никогда не выглядел изящным, а тем более в такой спешке. Лежа на полу корзины, Кейт услышала посвист разматывающейся веревки и почувствовала, как ее придавило к полу; они поднимались с такой скоростью, что барабанные перепонки готовы были лопнуть.

— Почему вы так опоздали? — спросил Дугхалл.

Кейт села. Пилот-рофетианин по имени Эйоуюэль не стал отворачиваться от своих кранов и штурвалов. Сидя спиной к ним, он ответил:

— На средних высотах дул жуткий ветер, он уволок нас к югу от курса, прежде чем я успел подняться повыше, а когда я выбрался из него, то попал прямо во встречный поток, с которым пришлось бороться всю остальную дорогу. И если тебе кроме плохой нужна и хорошая новость, добавлю, что теперь этот западный ветер будет помогать нам на обратном пути.

— Я уже думал, ты не прилетишь, — признался Дугхалл.

Мгновенно глянув на Кейт и столь же быстро переведя взгляд на остальных, Эйоуюэль с чувством произнес:

— За вами я прилетел бы даже сквозь пекло Тонна!

Кейт знала — эти слова искренни: Эйоуюэль был ее старым другом — с того самого дня, как в возрасте тринадцати лет они забрели на летное поле Дома в Калимекке и он впервые познакомил ее с этим чудом — полетом на аэрибле. В последующие годы он втайне учил ее управлять небольшими воздушными кораблями, с которыми — как с этим — мог управиться один человек. Оба они поверяли друг другу свои мечты и сохранили взаимное доверие, даже когда Кейт принесла присягу дипломата и ее время перестало принадлежать ей самой. Семейство было бы в ужасе: как можно, чтобы девица галвеевских кровей, претендующая на высокое положение в будущем, училась плавать по океану, пусть даже и воздушному? И чтобы женщина, которой предстоит когда-нибудь вести жизненно важные для Семьи переговоры, доверялась рофетианскому простолюдину? Немыслимо даже подумать!

Но Кейт, согласно своим принципам, дружбой этой дорожила, берегла ее как свою мрачную тайну и даже, снизойдя к рофетианской теологии, решила, что если Семейство не в состоянии оценить Эйоуюэля, то пусть оно катится прямо в пекло Тонна.

Аэрибль поднялся повыше, и первые прямые лучи еще бледной зари, пробивавшейся из-за восточного горизонта, вдруг осветили внутренности кабины. Солнце еще не взошло, однако слишком медлить оно не станет. Кейт поежилась, осознав, как близко подступила к ним гибель; там внизу, под пологом тьмы, еще укрывавшей Халлес, многочисленные глаза обыскивали небо, надеясь заметить первый луч солнца, упавший на верхнюю каменную арку высокой башни на городской площади. Этот час ознаменует собою наступление стоянки Сомы, и, наконец, прозвонит альтовый колокол, приветствуя новый день с его «свадебными» процессиями, готовыми выплеснуться на улицы из Дома Доктиираков и из посольства Галвеев. Кульминацией дня станет уничтожение Семьи Доктиираков и, возможно, значительной части Сабиров.

В этих неярких лучах Кейт представила сухое, алчущее лицо Сабира-Карнея и на миг ощутила его прикосновение, всем своим предательским сердцем надеясь, что он избежит гибели.

Пронзив безоблачные небеса, первый луч солнца упал на верхнюю арку Черной Башни Времени, и звонарь немедленно наполнил воздух монотонным гулом стоянки Сомы. Первой стоянки утра. Первого Друга Нового Дня.

Ворота посольства Галвеев распахнулись с первой же нотой — словно были привязаны к колоколу, — и на улицу выступили десятеро трубачей и десять барабанщиков. Их украшали пышные красные с черным одежды Дома Галвеев, лица от лба до носа скрывала бахрома из золотых бусин. Они взяли инструменты на изготовку, за ними последовали десять музыкантов с ручными колокольчиками, десятеро флейтистов и пятьдесят танцоров.

Колокол Сомы отзвонил семь раз, последняя нота его повисла в воздухе, но музыканты, застывшие в прежней позе, ожидали до тех пор, пока последние лепечущие отголоски не умерли в утренней тишине. А потом, получив от кого-то устный приказ, начали Брачный Танец. Рассыпавшиеся по улице танцоры, как из катапульты, взмывали в воздух, подпрыгивали, скакали, с лязгом и грохотом вращались. Тяжелые, унизанные бусами нити громыхали по металлическим одеждам как еще одна фаланга барабанщиков. В руках танцоров блестели кривые мечи, с ослепительной скоростью они вращались и на ходу взлетали вверх; они выкрикивали имена бога недели, которым был сегодня Прядильщик Диурия, и бога наступившего Дня Бронира, бога счастья, и никто из них не оступился. Изящные, яркие, они давали великолепный и шумный спектакль.

Улицы на всем пути от посольства до дома Доктиираков были уже полны рабочих и работниц, вышедших в самой лучшей одежде — и на других посмотреть, и себя показать. Параглез Доктиираков и парниссы города вместе объявили День Диурии и Бронира праздником, и простой люд Халлеса намеревался не пропустить ни мгновения величественного свадебного парада, явившегося прямо к их дверям; бесплатные развлечения случались в городе нечасто.

За выплясывавшими с мечами акробатами последовали жонглеры; как ни странно, каждый из них вертел в воздухе сразу три блещущих меча. Выстроившиеся вдоль улиц зрители находили трюк не столь сложным, ведь все знали — жонглеры никогда не пользуются заточенными мечами. Однако все сходились на том, что пляска света на лезвиях псевдомечей делает их похожими на настоящие. За жонглерами следовали наложницы; продвигаясь вперед, они заигрывали с толпой, раскачивали бедрами, колыхали грудями, чувствуя себя немножко неуютно в изысканных свадебных нарядах.

Народ Халлеса рассчитывал потом увидеть дрессированных тигров или же странных зверей, населявших Увечные края. Но вместо них шестнадцать могучих носильщиков в полном облачении вынесли первые носилки, в которых сидел симпатичный мужчина и крепкая на вид женщина, странным образом укрывавшиеся толстыми плащами, обычные бахромки из бусин спускались на их лица от лба до верхней губы. За первыми носилками шла бесконечная процессия, причем последующие всегда оказывались наряднее предыдущих, но каждая пара была укутана и задрапирована на один лад. Из посольства вытекала красная с черным кровавая река Галвеев, искрящаяся золотыми вспышками, и в потоке ее самоцветов играло не меньше, чем обычной гальки в горной реке. Повсюду сверкали граненые рубины и ониксы, покрывавшие и носилки, и носильщиков, и родичей невесты. Сведущие люди утверждали, что текущие бесконечным потоком самоцветы, конечно же, сделаны из стекла, однако и им приходилось признать зрелище впечатляющим.

Хор певцов сопровождал последние носилки, принадлежащие посланникам, параглезу Галвеев и, наконец, невесте. Они исполняли традиционный набор брачных песен, освящая брак именем Мараксиса, бога семени и плодородия, ибо свадьба происходила в его месяце, и благословляя невесту именем Драсту, богини чрева, меда и плодоношения.

В соответствии с обычаем невеста была полностью укрыта вуалью; молодые замужние женщины из толпы пытались различить ее черты под сеткой из красного шелка и бахромой из золотых бусин (ибо увидевшая глаза невесты, направляющейся к бракосочетанию, должна была непременно забеременеть в текущем году), однако им приходилось довольствоваться благосклонными покачиваниями ее усыпанных драгоценностями ладоней. Уж этисамоцветы, соглашались все, были настоящими. Халлеситы с жаром обменивались слухами о невесте. Она добра и прекрасна; она ела простую пищу на улице, она щедро раздавала на улицах дары и монеты. У нее широкие бедра, хорошо будет рожать. И груди объемистые, будет чем накормить детей. Да, она не слишком умная и острая на язык и к тому же не чрезмерно честолюбивая, а это — достоинство для женщины, становящейся женой второго сына.

Хорошая молодая девица — на этом сходились все. Быть может, чересчур хорошая для второго сына их параглеза, считавшегося в городе парнем не то чтобы испорченным, а дерьмоватым.

За носилками невесты шествовал новый отряд жонглеров с мечами и музыкантов, но эти ничем уже не смогли удивить. Впрочем, люди решили, что парад, пожалуй, удался. Если б еще были тигры да поменьше одежды на наложницах и побольше на ней разрезов, и хорошо бы парочку карликов, глотателей огня, — тогда все было бы просто идеально.

В Белом Зале Дома Сабиров, что в Калимекке, косые лучи ясного утреннего солнца пронзали цветные стеклянные окна, бросая Разноцветные пятна на резные беломраморные полы, превращая их в поле желтых нарциссов, красных сердечек и синих колокольчиков, выбившихся из-под внезапного снега. Тонкие сводчатые арки поддерживали каменный шатер, сверху прикрывавший круглую комнату; их изгибам следовал потолок, отражавший всякий звук, рожденный в пределах этого прекрасного зала. Именно здесь Волки Сабиров вычерчивали ногами последние арабески своего заклинания, умножающего мощь, вместе с только что прибывшими из Халлеса Имогеной и Люсьеном Сабирами, верховным Волком и его супругой. Волки в унисон бормотали, к их голосам присоединялись призрачные шепотки собратьев ныне далеких, но двигавшихся бесплотными и едва различимыми тенями по тропе вместе с ними… а быть может, и голоса иных, более странных духов.

Вдруг весь зал наполнился возникшим ниоткуда запахом жимолости, и в этот миг все шепотки, негромкое бормотание и движение разом умолкли — как задутая ветром свеча. Шествовавшие по тропе Волки — и фигуры, и призрачные тени, присоединявшиеся к ворожбе в Халлесе, Костан-Сельвире и Вейпойнте, — будто вросли в пол, твердо попирая ногами истертый камень; головы их были повернуты к серединному столпу, не резному, как в Халлесе, но отлитому из чистого золота. В воздухе плавали завитки дымка каберры, сгущался аромат жимолости, и, выжидая, трепетало зло. В сознании каждого Волка прозвучал голос: «Время пришло, пусть начнется жертвоприношение».

Нечто невидимое глазу, но ощущавшееся Волками как ледяной ветер, тихо прошествовало через зал, от которого дыбом встали волосы, а сделавшийся вдруг навязчивым запах жимолости как бы смешался с вонью прогнившей мертвечины.

Воцарилось молчание, сменившееся внезапно ощущением, будто в зале ожидают не только Волки, но и те, древние глаза и другие уши. Стены капища вздохнули и забормотали — собственным языком, давно позабытым, и слова эти, возможно, были полны глубокого смысла или же просто бессмысленным бредом давно почившего безумия.

И вновь наступило беззвучие.

Промелькнуло мгновение, за ним другое, третье. А потом барабанная дробь нарушила тишину. Один барабан, другой, третий загремели под руками, не являвшимися человеческими и никогда не принадлежавшими человеку; они увеличивали громкость и скорость, накапливая силу. Словно бы забилось чудовищное сердце, обретавшее решимость и мощь, приближавшееся к источнику своей жизни — Белому Залу, капищу, где ворожили Сабиры. Биение становилось все ближе, все громче и сильнее. И чаще. И еще ближе.

Волки смотрели на столп, глаза их были обращены к единственной двери в комнате и арке, сквозь которую прорывался рев адского сердца, теперь лихорадочный и частый, как пульс загнанного оленя.

В воздухе возникла девушка, плывшая в объятиях пустоты. Длинные черные волосы были аккуратно заплетены в украшенные цветами косы; проплывая сквозь световые узоры, она казалась новым цветком в этом саду, недолговечным созданием света и тени.

Наверное, она и была прекрасна: нежный овал лица, милые губы, прямой нос, большие миндалевидные глаза… Даже руки, покоившиеся на бедрах, казались произведением искусства. Под прозрачной белизной платья проступали небольшие, совершенные груди.

Словом, она была прекрасна. Когда-то.

Однако помертвевшее лицо, неестественная бледность кожи да пятна синяков, проступавшие из-под слоя пудры и кремов под всевидящими лучами утреннего солнца, придавали ей отвратительное обличье трупа, оживленного чем-то иным, нежели жизнью.

Три пары глаз отвлеклись от столпа, дабы внимательно рассмотреть девушку, убедиться в том, что следы, оставленные мукой и насилием, ночами и днями пытки, достаточно надежно укрыты косметикой и богатой одеждой, чтобы отвести от них порицание и наказание. Криспин, Анвин и Эндрю переглянулись, оставаясь на своих местах на тропе, встревоженные тем, что Даня не казалась столь убедительно чистой, какой была, когда ее принаряжали в их логове. Впрочем, Криспин едва заметно кивнул, давая понять, что, если облик девушки вызовет сомнения, он сам управится с ними. Не произведя более ни одного знака, тройка злодеев обратила свои взгляды к столпу.

В облаке жесткого, пропитанного жимолостью воздуха девушка подплыла к середине комнаты, где невидимые руки опустили ее на землю и мертвой хваткой прижали к золотому столпу. Она дергалась при каждом ударе призрачного барабана, однако не подавала других признаков жизни.

Барабанная дробь стихла, комната снова вздохнула, забормотав нечто неразборчивое. Ропот этот не мог отвлечь Волков, немедленно приступивших к завершению заклинания, итогу всех приготовлений. Годы исследований, годы, ушедшие на извлечение заклинания из древних текстов, и перевод его со старинных чародейских наречий на богатый и плавный иберанский язык, месяцы, отданные накоплению силы, сотням меньших жертвоприношений, похищению юного и могучего Волка из Семейства врага. Тонкий замысел, потребовавший вовлечения всех ресурсов Сабиров — материальных и человеческих, — наконец осуществлялся в этом месте, в единственной и необратимой возможности уничтожить Галвеев, кровных врагов Семейства в Калимекке. Никаких колебаний, ни взгляда назад, ни другой мысли. Мертвые пришли помогать, и живые должны действовать. И Волки в унисон начали заклинание.