Ричард Лаймон

Ванна

— Алло.

— Угадай, кто это, Кенни.

Она говорила в трубку страстным голосом, который, насколько она знала, был страстным чрезвычайно.

— Уже угадал!

— Чем занимаешься?

— Ничем особенным. Так просто. А ты?

— Томлюсь в постели.

— Да ну? — Джойс услышала его хрипловатый смех. — Заболела?

— У меня, кажется, поднимается температура, — сказала она. — Я вся такая горячая. Такая горячая, что пришлось совсем раздеться. Ума не приложу, что это со мной такое.

— Какая у тебя температура?

— Откуда я знаю, Кенни. У меня нет сил даже подняться и взять градусник. Может, приедешь со своим? Тем, что между ног.

Наступила короткая пауза. Потом Кен спросил:

— А Гарольд?

— Насчет него не беспокойся.

— То же самое ты говорила в прошлый раз, когда он нас чуть не прихватил.

— Нет, сегодня вечером абсолютно спокойно. Гарантирую. Он уехал в Нью-Йорк. В Нью-Йорк, и вернется только в воскресенье вечером.

— Когда уехал?

— Ты прямо как пугливая лань.

— Просто не хочу неприятностей.

— Ну ладно, он уехал утром. И не стоит думать, что он пропустил свой рейс. Он позвонил мне всего несколько минут назад из своего номера в «Мариот». Он в трех тысячах миль отсюда, и я уверена, нет ни малейшей возможности, что он нас накроет.

— А откуда ты знаешь, что он звонил не из автомата в миле от тебя, и не сказал, что он в нью-йоркском «Мариоте»? Может, он в брентвудском «Шевроне».

— Бог ты мой, прямо параноик!

— Почему бы тебе не позвонить в отель? Просто убедись, что он действительно вселился, а потом перезвони. Если он там, как сказал, я сейчас же приеду.

Джойс вздохнула.

— Ну что ж, надо так надо.

— Буду ждать у себя.

Перекатившись по кровати, она положила трубку, свесила ноги и села.

Вот зануда.

Гарольд в Нью-Йорке, как и говорил. Его выдвинули на соискание премии Брэма Стокера за этот его гнусный романчик, и он явно не собирается упустить шанс омыться в лучах славы. Сегодня вечером он будет потягивать свое пойло в гостиной вместе с Джо, Гэри, Четом, Риком и прочими, похохатывать и веселиться. Про Джойс он если и вспомнит, то в последнюю очередь.

Даже если он и имел подозрения насчет нее — даже если ему плевать на общение с прочими писателями, даже если его не выдвинули, — все равно у него кишка тонка сделать вид, будто он отправился в Нью-Йорк, а самому тихонько пробраться в дом и застукать их с Кеном.

Он ведь такой бесхребетный.

Такая тряпка, что даже если случайно наткнется на нее и застукает их с Кеном в самый разгар случки, он скорее всего лишь вспыхнет, ничего не скажет и уйдет.

Кену вообще глупо из-за него беспокоиться.

Уж не вообразил ли он, будто Гарольд может его пристрелить? Оружие Гарольда пугало. Он вряд ли им воспользуется ради спасения собственной жизни, не говоря о том, чтобы ухлопать любовника жены. А без пистолета у Гарольда против Кена никаких шансов.

Кен — больше ста килограммов накачанных мышц — управится с крошкой Гарольдом, даже не вспотев.

Выждав еще немного, она сняла трубку и набрала номер Кена. Тот ответил почти сразу.

— Алло?

— Сам алло, здоровяк.

— Он там?

— По сообщению администратора, он вселился в шесть вечера.

— Отлично. Уже иду.

— Я оставлю входную дверь незапертой. Сразу заходи и попробуй меня найти.

— Чао, — сказал он.

— Черт. Не говори так. Так всегда Гарольд говорит. Это так манерно.

— Буду через десять минут.

— Так-то лучше. До встречи.

Повесив трубку, она зашла в гардеробную и взялась было за атласный халат. Но потом решила обойтись без него. Она и так ощущала себя разгоряченной. Хотя ей придется пройти мимо окон, чтобы открыть входную дверь, вряд ли ее кто-нибудь заметит. Рядом с ее домом других домов нет, а с дороги ничего не увидишь из-за кустов.

Она вышла из спальни энергичной походкой и спустилась по лестнице, наслаждаясь движением воздуха, ласкающего кожу, и легким колыханием грудей.

Внизу она увидела свое темное отражение в окне рядом с входной дверью.

Она представила, как снаружи на нее пялится какой-нибудь извращенец, и по телу ее прошла легкая дрожь. Не от страха, как она поняла. Ради воображаемого вуайериста она провела большими пальцами по выступающим соскам. От собственного прикосновения у нее перехватило дыхание.

Она отперла дверь.

Сердце у нее заколотилось, и она задрожала еще сильнее, представив, как открывает дверь и выходит на крыльцо. И ждет там Кена. В лунном свете, на открытом месте, и теплый ночной ветерок облизывает ее тело.

В другой раз. Может быть, сегодня попозже они выйдут вместе. Но не сейчас. Она уже решила, как встретить Кена, а времени оставалось немного.

Поспешно выключив все освещение внизу, она снова помчалась наверх, где выключила свет в коридоре. Весь дом, кроме главной спальни, погрузился в темноту.

Она вошла, щелкнула выключателем, чтобы погасить лампы рядом с кроватью, а потом осторожно направилась по ковру в ванную. Здесь она включила свет, но лишь на мгновение, чтобы найти спички и зажечь одну.

Она закрыла дверь и потушила свет. Затем она поднесла горящую спичку к фитилю первой свечи. Пока достаточно. Она загасила спичку. Единственный язычок пламени отражался в зеркалах, покрывавших все стены и потолок. Ванная мерцала трепещущим нежным светом.

Джойс улыбнулась.

У Гарольда — эта чертова ванна, а у меня — мои чудесные зеркала.

Когда они переделывали ванную комнату, она хотела просторную утопленную ванну. Но Гарольд настоял на этом белом слоне. Это была ужасная древняя вещь, стоявшая посреди пола на тигриных лапах. Прямо экспонат. И он с удовольствием ее демонстрировал. Он заводил друзей наверх в ванную комнату, чтобы они могли восхититься этим монстром, а он в это время рассказывал им длинную нудную историю про то, как купил ее на распродаже в Голливуде. Какая-то актриса времен немого кино предположительно вскрыла вены, находясь в этой штуке. Сыграла в ящик, любил говаривать Гарольд. В этой самой ванне.

Какой дурак, подумала она, наклоняясь над ванной и открыв краны. Когда вода нагрелась, Джойс заткнула сток резиновой пробкой, после чего выпрямилась и отерла мокрую руку о бедро.

По крайней мере из-за этого мне достались зеркала, подумала она.

Она позволила ему заиметь эту дурацкую ванну с привидениями, а он позволил ей увешать все зеркалами.

Она восхищалась своим отражением в них, обходя ванную и зажигая свечи.

Неровный насыщенный свет придавал блеск ее глазам, а ее рыжеватые волосы переливались и сияли. Ее кожа выглядела сумеречной и золотистой. Когда загорелась последняя свеча, она отложила спички и потянулась, медленно поворачиваясь и вытягивая руки.

Ее окружали многочисленные Джойс, все как одна мерцающие и таинственные. Она смотрела на свои гладкие выгнутые спины, нисходящие к идеальным выпуклостям ягодиц. Она смотрела на бархатистую кожу своих бедер, ноги с нежными икрами и тонкими лодыжками. Все еще медленно поворачиваясь, она опустила руки и сцепила пальцы на затылке. Все отражения сделали то же самое. Все они имели длинные изящные шеи. Во впадинах горла и над ключицами притаились тени. Груди у них были высокими, цвета меда, увенчанные более темным оттенком золотого. Ребра, пожалуй, выступают немного сильно. Гарольд так и считал. «Почему ты не ешь?»

Ублюдок.

Я идеальна на свой манер.

Она опустила руки, смакуя их прикосновение, возбуждаясь при виде всех этих Джойс, ласкающих свои груди, мягко сдавливающих свои соски, проводящих ладонями по ребрам (которые просто прекрасны, хвала богам), ниже, по гладкой коже животов, еще ниже, пока их большие пальцы не воткнулись в нежные, мерцающие завитки волос.

Если войдет Кен и застанет меня в таком виде, он никогда не позволит заняться этим в ванне.

Она заторопилась. Вода набралась. Она закрутила краны и прислушалась: может, он уже в доме. Но услышала лишь биение собственного сердца, свое неровное дыхание и звук воды, капающей из крана.

Кен может быть за дверью ванной.

Схватившись за высокий край ванны, она перебросила ногу. Ступня погрузилась в горячую воду. Пожалуй, даже слишком горячую. В зеркалах она наблюдала, как другие Джойс забираются в ванну, держась за края с обеих сторон, и медленно опускаются в воду. А потом над водой видны лишь их головы и верхняя часть плеч.

Джойс скользнула вперед. Когда она откинулась назад, ее зад скрипнул по фаянсу. Погрузившись до подбородка, она перестала скользить, подняв колени и поставив ступни на дно.

Эта чертова штука слишком длинная. Она никогда не могла просто вытянуться в ней, уперев ноги в дальнюю стенку, и держать голову над водой. Что означало, что ей никогда не удавалось по-настоящему расслабиться. Ей приходилось ставить ноги. Или так, или удерживаться, раскинув ноги, чтобы цепляться за края ванны.

Сплошная головная боль.

Но нет худа без добра, сказала она себе. Эта долбанная ванна имеет подходящие размеры для случки. Здоровяк Кен отлично в ней поместится.

— Хочу заняться этим в твоей бесценной ванне, — пробормотала она. — Как тебе такое, а, Гарольд?

Она ждала, наслаждаясь теплом воды, лаская себя. Зеркала на потолке отражали огоньки свечей. Она наблюдала за движениями рук, за изгибами тела и млела от наслаждения.

Она вздрогнула от звука скрипнувшей половицы.

Он здесь!

В спальне?

Она дернулась назад и заскользила вверх, пока не заняла сидячее положение, и положила руки на края ванны. Она хотела выглядеть как надо, когда он войдет, и зеркала показали, что ей это удалось. Вода покрывала ее радужным туманом от живота и ниже. Руки, плечи и грудь были мокрыми и блестящими.

Она посмотрела в сторону двери. «Что он так долго?» — подумала она. И потом услышала тихий, приглушенный звук шагов.

Определенно шаги.

А что, если это не Кен?

Дрожь пробежала по ее телу. Она почувствовала, как кожа натягивается и покрывается мурашками.

В дом мог войти кто угодно.

Но это должен быть Кен.

Вовсе не обязательно.

Но если там чужой, он может подумать, что дом пустой. Может, он меня не найдет. Может… Дверь распахнулась. Джойс ахнула и вздрогнула.

В ванную вошел Кен походкой участника соревнований по бодибилдингу, выходящего на сцену. Он разделся. Смазал маслом кожу. — Это ты, — прошептала она.

Он начал принимать позы. Он поворачивался то так, то эдак, двигаясь, застывая и изгибаясь с неторопливым, грациозным изяществом. Его мышцы вздувались и перекатывались. Джойс наблюдала, затаив дыхание. Она видела и раньше, как он это делает, но ни разу — при трепетном, золотистом пламени свечей.

Вид у него был величественный и непривычный. Великолепный безволосый монстр из танцующих мышечных бугров и пластин.

Когда он продефилировал к противоположной стороне ванны, Джойс не пришлось поворачивать голову, Она наблюдала за ним в зеркало, смотрела, как он наклоняется, протягивает руки и скользит по ее грудям. Он лишь коснулся ее и отошел назад, согнув руки и закрутив торс.

Он резко развернулся. Бросая застенчивые взгляды из-за плеча, он подошел к ванне сбоку. Он поднял руки и согнулся, демонстрируя полосы мышц, пересекающих спину, твердые выступы ягодиц. Джойс улыбнулась, когда они запрыгали. Одна за другой, по очереди. Она потянулась и погладила гладкую кожу.

Он мягко отстранил ее руку, словно обиделся, отошел от ванны, затем развернулся и скользящей походкой направился к ней. Держа руки на бедрах, он согнул колени. Его негнущийся член покачивался вверх-вниз в нескольких дюймах от ее лица. Он подпрыгнул поближе. Джойс изогнулась в его сторону, перекатившись на бедро и вцепившись в край ванны обеими руками. Ее груди прижались к прохладной фаянсовой стенке. Она приоткрыла рот. Он мазанул ей по губам, поддразнивая, но углубляться не стал. Затем попятился.

— Хватит, — выдохнула она. — Иди сюда. Хочу, чтобы ты вошел в меня.

Он вернулся к ванне. Пристально глядя на нее сверху, он прошептал:

— Восхитительно выглядишь.

— И ты тоже ничего.

— Ты серьезно хочешь меня в ванне?

— Здесь уйма места.

— В кровати было бы удобнее.

— Но не так волнующе.

Он пожал массивными плечами, перегнулся, вцепился в край ванны и забрался внутрь. Постоял у ее ног, сверху глядя на нее, потом медленно повернул голову, рассматривая свои отражения в зеркалах.

— Кончай собой любоваться, трахни меня. Он медленно опустился на колени, слегка вздрогнув, когда горячая вода коснулась мошонки. Джойс соскользнула в тепло. Погрузившись по шею, она наткнулась ступнями на скользкую кожу бедер Кена.

— Ты же не хочешь, чтобы я был сверху?

— Хочу, конечно.

— Хочешь утонуть?

— Хочу быть раздавленной. — Она подняла ногу над водой и погладила его. — Я хочу ощутить тебя на себе, чтобы это роскошное тело отдолбало меня до бесчувствия.

Он застонал. Кивнув, он пробормотал:

— Давай спустим воду.

— Быстрее, только быстрее.

Он засунул руку себе под зад. Джойс услышала хлюпающий всасывающий звук, а потом — мягкое журчание уходящей воды.

Она раскинула ноги. Кен медленно прополз вперед. Его ладони скользнули по ее ногам, погладили бедра и живот, переместились на выступающую грудную клетку и обхватили груди. Ощутив сжатие его пальцев, она высунула руку из воды и обвила пальцами его член.

— Вставляй, — прошептала она.

Его ладони разошлись в стороны и скользнули по ее бокам. Нависнув над ней, он опустил лицо в воду. Его язык коснулся ее правого соска, сделал круговое движение и прижался. Он открыл рот, и она ощутила его губы вокруг навершия груди. Он засосал грудь глубоко в рот.

— Господи! — вскрикнула она, отпустив член Кена и вцепившись ему в спину.

Выпустив грудь, он вынырнул и глотнул воздух. Покрытое каплями воды лицо улыбнулось ей и снова ушло под воду. Она почувствовала прикосновение губ к другой груди. Они напоминали мягкое гибкое кольцо, герметично обтянувшее ее сосок. На этот раз они не сосали. Они дули. Дули, как ребенок, который изображает пуканье на своей руке. Губы, воздух, вода содрогались на ее соске. На поверхность воды вырывались пузырьки.

Хватая ртом воздух, она отвела его голову.

— Больно? — спросил он.

— Нет. Просто… Кончай с этим, трахни меня… Сейчас же!

Он завозился, пытаясь переменить положение. Джойс поняла, что разница в их габаритах создает для него трудности. А еще вода. Он все еще боялся утопить ее.

Он вдруг откинулся назад, схватив ее под мышками и выволакивая из воды, поднял и опустил на себя, насадив на свой торчащий конец.

Его член высоко проник в нее.

Она вскрикнула, содрогнулась и крепко прижалась к его груди судорожно сотрясавшимся телом.

Кена тоже охватили судороги.

Он упал вперед, придавив ее. Она сначала упала спиной в воду, а потом ударилась о дно ванны. Голова с глухим звуком ударилась о стенку. Перед глазами замельтешили искры, а вода хлынула на лицо.

Когда зрение прояснилось, она поняла, что распростерлась под Кеном, а подбородком упирается ему в плечо.

— Господи, — выдохнула она. — Ты сделал мне больно.

Он не извинился.

Он вообще ничего не сказал.

Она поняла, что он не может этого сделать. Его голова, находившаяся рядом с ее головой, погрузилась лицом в воду. Уровень ее снижался, но медленно. Тепло плотным покрывалом окружало ее голову. Лишь ее лицо оставалось над водой.

Значит, лицо Кена под водой.

Он захлебнется!

— Кен!

Он не шелохнулся.

Он не пускал пузыри. Он не дышал.

Его грудь была плотно приплюснута к груди Джойс. Она ощущала, как сильно бьется у нее сердце. Определить, бьется ли сердце у него, она не могла.

Хотя он придавил ее всем весом, руки у нее оставались свободными. Она обнимала его в момент падения. Сжав кулаки, она заколотила его по спине.

— Кен! Кен, проснись! Он не спит, идиотка!

— Кен! Подними голову! Кен!

Она продолжала молотить кулаками по его спине. Раздавались глухие удары. Она не имела представления, пойдет ли это ему на пользу, но видела что-то подобное в медицинских программах. Кроме того, это было до некоторой степени приятно. Каждый удар слегка сотрясал его тело. Вроде как простукивать арбуз в магазине. При этом он слегка подрагивал на ней. Это вызывало ответный трепет у Джойс.

От этих ударов даже его член слегка шевелился.

Он все еще оставался внутри нее. По-прежнему торчком.

— Я знаю, ты придуриваешься, — сказала она. — Ну хватит. Покойники так себя не ведут. Он не пошевелился.

— Ну хватит, Кен. Это не смешно. Я треснулась головой. Вдобавок ты меня напугал. Я уж подумала, ты умер или еще что.

Он по-прежнему не шевелился.

— Ну ладно. Сам напросился.

Она всадила ему в спину длинный ноготь указательного пальца и почувствовала, как он протыкает кожу. Кен даже не вздрогнул.

Внутри у нее все похолодело.

— О Господи! — пробормотала она.

Она боднула сбоку его голову, которая мотнулась без сопротивления. Тогда она стукнула его скулой по уху. Его голова откачнулась в сторону, потом вернулась и ударила ее, словно давая сдачи.

— Черт!

Он мертв! Этот ублюдок мертвый!

Джойс стала извиваться под тяжестью страшного веса.

Сделав глубокий вдох, она бросилась в атаку. Она брыкалась, изгибалась, толкала и дергала Кена, ударяла ногами о дно и пыталась оттолкнуться, она вцепилась в края ванны обеими руками. Но ей никак не удавалось из-под него выбраться.

Несмотря на все ее усилия, он едва сдвинулся с места.

В конце концов она слишком вымоталась, чтобы продолжать борьбу. Она лежала под ним, вялая и потная, вытянув руки вдоль тела, с трудом дыша.

Успокойся, сказала она себе.

Правильно. Успокойся. На мне лежит этот долбанный жмурик. Не говоря уж…

Даже не думай об этом.

Должен же быть какой-то выход.

Выход, и побыстрее!

Думай хорошенько, думай.

Проблема — главная проблема — в этой чертовой ванне. То, как она нас держит. Конечно.

Если бы только мы занялись этим в кровати! Я просто смогла бы его с себя скатить…

Если бы только. Много хочешь.

Что с ним случилось? Сердечный приступ? Аневризма? Кто знает? Какая разница? Этот тупица накачивался стероидами и наверняка посадил здоровье в задницу.

А теперь в заднице оказалась я.

В первый раз после того, как Джойс оказалась распластанной под Кеном, она обратила внимание на зеркало наверху. Она посмотрела в него.

Ничего удивительного, что она в ловушке. Она почти не видела себя. Виднелись лишь ноги и лицо. Остальное скрывалось под массивным телом Кена. Она подняла руки, высунувшиеся под мышками у Кена. Ее руки выглядели такими маленькими.

Ноги казались бесполезными. Красивые бесполезные ноги с коленями, торчащими в воздухе, — раскинуты широко, до боли, ноги, придавленные к стенкам ванны толстыми ляжками Кена.

Она проверила их. Она могла разогнуть колени. Она могла выпрямить ноги, опустить их, высоко поднять.

Когда она шевельнула ногами, Кен, казалось, изменил положение внутри нее, словно примериваясь, пробуя.

Это ее не остановило. Наблюдая за своими ногами в зеркале, она испытывала их подвижность и обнаружила, что может болтать ими в разные стороны, но в основном от колен и ниже. Чего она не могла сделать, так это сдвинуть ноги. Как ни старалась, они оставались плотно прижатыми к стенкам ванны.

А если…

Подняв правую ногу повыше, она зацепилась икрой за край ванны, оттолкнулась правым локтем от дна и попыталась приподняться и повернуться в надежде скатить с себя Кена. Ей не удалось сдвинуть его с места.

Ладно. Это не срабатывает. Но что-нибудь да сработает.

Она опустила ногу. Постаралась расслабиться.

Не могу я здесь застрять.

Но ведь застряла же.

По крайней мере нужно пытаться что-то делать, подумала она.

Она сунула свободную правую руку в тесную щель между ее животом и животом Кена. Тыльная сторона ладони скользила по его коже. Она сдвинулась вниз. Ее пальцы наткнулись на то место, где они сомкнулись бедрами. Она попыталась подобраться к нему снизу, в районе промежности. Без толку.

— Ладно, — пробормотала она.

Тогда с истошными воплями она стала брыкаться, толкаться, изгибаться и извиваться, исполнившись решимости убрать его с себя и из себя, зная, что может это сделать — должна и может это сделать, — ведь матери поднимают машины, когда их ребенок попадает под колесо, разве не так? Она сможет поднять Кена. Поднимет. Она сбросит его в сторону и выберется из ванны.

Поняв, что у нее ничего не получается, она заплакала, Некоторое время спустя стали догорать свечи. Один за другим огоньки начинали трепетать, ярко вспыхивали и гасли. Она осталась в темноте.

Какая разница, подумала она сначала. Смотреть не на что, кроме как на покойника, что меня придавил.

Но спокойствия хватило ненадолго.

Страх начал охватывать ее.

Мертвец. Труп. Меня удерживает труп.

А что, если он начнет двигаться?

Это всего лишь Кен, сказала она себе. Это не какой-нибудь там долбанный вурдалак, зомби или призрак, это всего лишь Кен. И он помер, капут ему. Вряд ли он начнет двигаться.

Но если начнет? Если захочет отомстить? Ведь это я убила его.

С ним случился сердечный приступ или еще что-то в этом роде. Я не виновата.

Возможно, он смотрит на вещи иначе.

Дьявол! Он ничего не видит. Он мертвый! Кроме того, он умер счастливым. Неплохая смерть, верно? Кончил и кончился.

Она услышала свой смех. Звучит немного дико.

Он не кончил, напомнила она себе.

Коитус интерруптус окочуриус.

Она снова рассмеялась.

Она умолкла, и смех застрял у нее в горле, стоило лишь ей представить, как Кен поднимает голову, целует ее в рот мертвыми губами, шепчет: «Я еще кое-что не закончил» — и начинает на ней двигаться.

Ее страхи улеглись лишь с утренним светом. Она спала. Проснулась она вся в поту, испытывая боль, с затекшим задом, с недвижными ногами. Она размяла мышцы, побрыкавшись и поизвивавшись, сколько могла.

Вскоре кровообращение восстановилось. Ягодицы и ноги горели, словно их покалывали тысячи иголок. Почувствовав себя лучше, она ощутила запах. При помощи зеркала сверху она выяснила, что это. Между ступней Кена за край стока зацепилась какашка.

— Дерьмо, — прошептала она.

Она закрыла глаза.

Не расстраивайся по мелочам, сказала она себе.

Думай, думай.

Ладно, сегодня суббота. Если Гарольд не пропустит рейс или не случится еще что, он вернется завтра вечером. Около семи. То есть у меня больше суток, чтобы выбраться отсюда. Иначе муженька кондрашка хватит.

Как тебе такое для страшилки, а, Гарольд? Напиши об этом, как тебе? Может, даже получишь свою долбанную премию!

Не будет этого. Я выберусь из этого дерьма намного раньше, чем он приедет.

Все верно.

Как?

Я могу сплавить Кена с себя!

Она немного подумала об этом. Если она наполнит ванну, поднимет ли его наливающаяся вода? Наверняка.

Как бы самой не утонуть за это время.

Но если надолго задержать дыхание…

Она подняла ноги, вытянула их, попыталась свести их поближе…, и даже близко не подобралась к кранам.

Хватит грандиозных идей.

Должен быть выход. Должен…

— Слезь с меня! — взвизгнула она и начала сражаться с телом, уже одеревеневшим из-за трупного окоченения. Казалось, оно стало еще, тяжелее. В конце концов, выбившись из сил, она притихла.

Нет никакого выхода, поняла она.

Я останусь придавленной этим чертовым жмуриком, пока не вернется Гарольд.

После этого она долго плакала. Потом задремала. Когда проснулась, ягодицы и ноги у нее снова затекли, но безысходного отчаяния она уже не ощущала. Она чувствовала себя примирившейся с судьбой.

— Если изнасилование неизбежно, — пробормотала она, — расслабься и получай удовольствие.

Ей стало интересно, какой идиот такое придумал?

Это ужасно и отвратительно, но помирать из-за этого я не собираюсь.

Несколько позже вонь стала еще сильнее, поскольку к экскрементам Кена добавились ее собственные.

* * *

С наступлением темноты вернулся и страх.

Она лежала неподвижно, едва осмеливаясь дышать, ожидая, когда Кен зашевелится. Или заговорит.

Джойс.

Что?

Я п— р-р-роголодался.

Она представила, как поворачивается его голова, тыкаясь носом в ее шею сбоку, кусает.

Когда она все-таки почувствовала, что он шевелится, она завизжала. Она вопила, пока горло не заболело и не пересохло.

Потом она убедила себя, что Кен не вернулся к жизни. Движение вызвано, наверное, естественными причинами. Разложением, к примеру. Перемещением газов. Размягчением мускулов или сухожилий. Мерзко. Отвратительно. Но он не оживает. Говорить с ней он не собирается. И кусать ее он не будет. И натягивать не станет.

Лишь бы ночь пережить.

Позже, когда она начинала дремать, Кен издал стон.

Джойс ахнула. Она окаменела, по коже поползли мурашки.

Это всего лишь выходят газы, сказала она себе.

Он снова это сделал, и она заскулила.

— Прекрати, — хныкала она. — Прекрати. Хватит, прошу тебя!

Она снова бешено забилась и задергалась под ним, а потом лежала, всхлипывала и молилась, чтобы поскорее пришел день.

С первым серым утренним светом, проникшим в ванную комнату, паническое настроение Джойс улеглось, и она закрыла глаза.

Сегодня воскресенье.

Гарольд приедет. Он будет дома около семи. До темноты.

Еще одну ночь под Кеном лежать не придется.

В изнеможении она провалилась в сон.

Проснулась она от телефонного звонка.

Кто это? Может, кто-то услышал ее вопли ночью и звонит узнать, не случилось ли с нею чего-нибудь. А поскольку я не отвечу…

Шансы дохловаты.

Никто не слышал криков. Наверное, кто-то из подружек звонит поболтать. Или торгаш какой-нибудь.

Звонки прекратились.

Может, это был Гарольд. Гарольд звонит сообщить, что пропустил рейс, что его сняли с самолета или что он решил остаться в Нью-Йорке еще на день-другой, чтобы встретиться со своим агентом или редактором.

— Нет, — пробормотала она. — Гарольд, пожалуйста, вернись. Ты должен вернуться.

Еще одну ночь я не выдержу.

Все нормально, сказала она себе. Он приедет. Приедет.

Еще несколько часов, и он будет здесь.

Она подумала, а сможет ли Гарольд вытащить ее из-под Кена. Наверное, нет. Такой слабак. Вероятно, ему придется вызывать пожарных. Мне неприятно беспокоить вас, парни, но, боюсь, моя жена застряла в ванне. Похоже, она трахалась с этим здоровяком, а у того сердце не выдержало.

От этих мыслей она рассмеялась. От смеха у нее заболела грудь. Что еще хуже, от этого ей сдавило внутренности и шевельнулся член Кена.

Она застонала.

Ничего смешного, подумала она.

Но если Гарольд меня отсюда не вытащит, это сделают пожарные. Немного неприятно, ну и что? Зато буду свободной.

Она представила, как совершенно голая бежит по коридору, а пожарные смотрят на нее ошарашенно и, может быть, чуть-чуть возбужденно. А она бежит в другую ванную, где есть душ.

Сначала она напьется холодной воды. Наполнит ею пересохший рот. Будет пить, пока живот не раздуется. Потом примет самый долгий в жизни душ. Будет мылиться и скрестись, пока не останется и следа от мерзких прикосновений покойника Кена. И подмоется, конечно. Полностью очистится от его смерти.

Потом выпивка. Водка с тоником. В стакане будет постукивать лед. Капелька лимона. Пить, пока голова не наполнится легким приятным туманом.

Потом добрый ужин. Толстенный кусок вырезки, слегка поджаренный на углях.

Жарить придется самой, подумала она. У Гарольда вряд ли будет настроение готовить для меня. Если он вообще останется.

Мысли о мясе наполнили рот слюной. В животе заурчало.

Скоро поем, сказала она себе. Осталось всего лишь несколько часов… Если только звонил не Гарольд, чтобы сказать, что домой не приедет.

Только не это.

Ради Бога, только не это.

Он будет здесь. Он приедет.

Он приехал.

Джойс, грезившая о его появлении, ничего не слышала, пока не распахнулась дверь ванной.

— Гарольд!

— Джойс?

Она услышала его быстрые шаги. Он встал над ванной, уставившись на нее, на Кена. Лицо его приобрело серый оттенок, почти такой же, как спина Кена. Челюсть у него отвисла.

— Вытащи меня отсюда! Он нахмурился.

— Быстрее же, ради Бога! Я тут лежу под ним с вечера пятницы.

— Не можешь вылезти?

— Да разве я тут лежала бы, если б могла?

— Господи, Джойс.

— Кончай волынку тянуть — вытащи меня отсюда! Он продолжал смотреть в ванну, медленно покачивая головой.

— Гарольд! Вытащи меня отсюда!

— Ага. Сейчас.

Развернувшись, он Пошел прочь.

— Чао, — сказал он.

Дверь ванной захлопнулась.

* * *

Гарольд вылетел на Мауи, где неделю расслаблялся на пляже, читал ужастики, написанные его друзьями, и ходил в хорошие рестораны. Он положил глаз на нескольких хорошеньких женщин, но держался от них подальше. Не нужны ему больше неверные стервы.

Вернувшись, он вошел в дом и окликнул:

— Джойс, я вернулся.

Она не ответила.

Ухмыляясь, Гарольд поднялся наверх.

Запах был нехороший. К горлу подступила тошнота. Глаза заслезились. Прикрыв рот и нос платком, он пробежал через спальню и вошел в ванную.

И онемел.

Он уронил платок.

Он таращился во все глаза.

Кафельный пол возле ванны был усеян человеческими останками.

В окровавленном сферическом предмете он распознал голову. Собственно, часть головы. Челюсти не хватало. Неровный пенек шеи выглядел изжеванным.

Он увидел руку. Другую. Обе такие большие, мускулистые, но в верхней части им очень многого недоставало. Шишковатые концы плечевых костей выглядели так, словно их вылизали до блеска.

По полу были разбросаны и другие останки. Изогнутые ребра. Куски мяса. Обрывки жилистой мышцы. Какие-то слизистые комки, которые могли быть внутренними органами: части легких или, может быть, почек — кто знает?

Среди разнообразия фрагментов Гарольд различил сердце.

Через край ванны свешивались кольца кишок.

Гарольда вырвало.

Облегчив желудок, он приблизился к ванне, стараясь ни на что не наступить.

Джойс там не было.

Там был ее любовник. То, что от него осталось. От задницы и ниже он выглядел отлично. Просто отлично.

Но большая часть торса отсутствовала. Это была безрукая, безголовая оболочка, распластанная в месиве из крови, дерьма и плавающих кусков черт знает чего.

— Добро пожаловать домой, дорогой. Гарольд резко повернулся.

В двери ванной стояла Джойс. Чистая, свежая, улыбающаяся. В своем красном атласном халате.

— О Господи, — только и смог он произнести. Она усмехнулась и щелкнула зубами. Потом достала из-за спины правую руку, в которой держала челюсть.

— У Кена хорошие острые зубы. Он мне очень помог.

— О Господи, — пробормотал Гарольд. Она подбросила челюсть, поймала ее на указательный палец за передние зубы и повертела.

— Давай поговорим о разводе, — сказала она. — Дом остается мне. А ванну можешь забирать.

 

Роберт Р. Маккаммон

Штучка

Он ожидал совсем другого. Нет ни черепов, развешенных по стенам, ни выпотрошенных летучих мышей, ни усохших голов. Не было и стеклянных сосудов с курящимся над ними дымком, на что он очень рассчитывал. Он попал в маленькое помещение, более всего напоминающее бакалейный магазин: квадраты зеленого линолеума на полу, поскрипывающий вентилятор под потолком. «Надо бы смазать», — подумал он. Вентилятор выйдет из строя, если его не смазать. Обогревом и охлаждением он занимался профессионально, так что знал, о чем говорит. А сейчас у него вспотела шея, а на рубашке под мышками появились темные круги. «Я проехал семьсот миль, чтобы попасть в бакалейную лавку со скрипящим под потолком вентилятором, — подумал он. — Господи, ну какой же я болван!»

— Чем-нибудь помочь? — спросил молодой негр, который сидел за прилавком. В солнцезащитных очках, коротко стриженный. В левом ухе болталась серьга в виде бритвы.

— Нет. Просто смотрю, — ответил Дэйв Найлсон. Продавец вновь уткнулся в последний номер «Интервью». Дэйв шел вдоль полок, сердце бешено колотилось. Никогда в жизни он не уезжал так далеко от дома. Он взял бутылочку с красной маслянистой жидкостью. Этикетка гласила: «Кровь короля Иоанна». Рядом стояли мешочки с белой землей. «Земля с кладбища тетушки Эстер — настоящая».

«Черта с два, — подумал Дэйв. — Если это земля с кладбища, то мой крантик размером с Моби Дика». В этом, собственно, и заключалась проблема.

Он впервые приехал в Новый Орлеан. Впервые приехал в Луизиану. Это его только радовало: в такой влажной августовской жаре могли жить только лягушки. Но Французский квартал ему понравился. Шумные ночные клубы, стриптизерши, которые крутились перед зеркалами в рост человека. Мужчина мог навести здесь шороху, если было чем. Если бы он решил оттянуться. Если бы ему хватило духа.

— Ищете что-нибудь конкретное, братец? — спросил молодой негр, оторвавшись от фотографии Корнелии Гест.

— Нет. Смотрю, ничего больше. Дэйв продолжал инспекцию полок. «Слезы любви», «Лихорадка надежды», «Святые камушки дядюшки Тедди», «Крем дружбы», «Пудра ума».

— Турист, — хмыкнул молодой негр.

Дэйв шел мимо полок с бутылочками и пузырьками. «Желчь ящерицы», «Корень знания», «Капли наслаждения». Глаза не знали, куда смотреть, ноги — куда идти. Полки оборвались, он нос к носу столкнулся со светлой мулаткой, в которой, похоже, текла очень малая часть негритянской крови. Ее глаза напоминали сверкающие медные монеты.

— Что я могу вам продать? — Голос обволакивал, как дым.

— Я… Я просто…

— Турист просто смотрит, мисс Фаллон, — пояснил молодой негр. — Смотрит, смотрит и смотрит.

— Это я вижу, Малькольм, — отозвалась женщина, не отрывая глаз от Дэйва, и тот нервно улыбнулся. — Что вас интересует? — Ее черные волосы на висках тронула седина, а вся одежда — джинсы и цветастая блуза — не указывала на то, что она — колдунья. — Долгая жизнь? — Она сняла с полки пузырек и встряхнула его. — Гармония? — Кувшинчик. — Успех в бизнесе? Таинства любви? — Еще два пузырька.

— Э… таинства любви, — выдавил он. По щекам катились капли пота. — В некотором смысле.

— В некотором смысле? Как это понимать? Дэйв пожал плечами. Он так долго шел к этому мгновению, но тут мужество оставило его. Он уткнулся взглядом в зеленый линолеум. Мисс Фаллон была в красных «рибоках».

— Я… Я бы хотел поговорить с вами наедине. — Он не решался поднять на нее глаза. — Это важно.

— Неужели? И как важно?

Он достал бумажник. Показал лежащую в нем пачку купюр по пятьдесят долларов.

— Я приехал издалека. Из Оклахомы. Я… должен поговорить с тем, кто знает… — Продолжай, приказал он себе. Выкладывай все как на духу. — Кто знает вуду.

Мисс Фаллон все смотрела на него, и он чувствовал себя ящерицей, только что выползшей из-под камня.

— Турист хочет поговорить с тем, кто знает вуду, — сообщила она Малькольму.

— Слава тебе, Господи, — отозвался тот, не отрываясь от журнала.

— Это моя епархия. — Мисс Фаллон обвела рукой полки. — Мои снадобья. Если ты хочешь поговорить со мной, я возьму твои деньги.

— Но вы не похожи… Я хочу сказать, вы не выглядите… — Он замолчал.

— Бородавки я ношу только на Марди-Гра. Ты хочешь говорить или ты хочешь уйти?

Наступал критический момент.

— Это… деликатная проблема. Я хочу сказать… вопрос очень личный.

— Они все личные. — Она поманила его согнутым пальцем. — Следуй за мной. — И прошла в арку, откинув занавеску из лиловых бусин. Таких Дэйв не видел с тех самых пор, когда в колледже заслушивался Хендриксом. За это время утекло много воды, мир стал хуже, злее. Он последовал за мисс Фаллон, и в мягком перестуке бусин за его спиной звучали воспоминания о тех людях, которые побывали здесь до него. Мисс Фаллон села — не за круглый столик, уставленный пузырьками, баночками, коробочками с жидкостями и порошками, а за обычный письменный стол, который мог бы стоять и в кабинете банкира. На маленькой табличке он прочитал: «Сегодня первый день отдыха в вашей жизни». — Итак. — Она переплела пальцы. Прямо-таки соседский доктор на приеме, подумал Дэйв. — В чем проблема?

Он расстегнул ширинку, показал.

Последовала долгая пауза.

Мисс Фаллон откашлялась. Выдвинула ящик, достала нож и положила его на стол.

— Последний парень, который попытался проделать это со мной, стал ниже ростом. На голову.

— Нет! Я пришел не за этим! — Он покраснел, запихнул обратно свое хозяйство, начал торопливо застегивать молнию и ухватил кожу. Скорчил гримасу, попрыгал, чтобы освободиться: не хотелось ему терять даже клочок драгоценной плоти.

— Ты маньяк? — спросила мисс Фаллон. — Всегда показываешь женщинам свое сокровище и прыгаешь, как одноногий кузнечик на раскаленной сковороде?

— Подождите. Одну минуту. Пожалуйста. О… о… о!.. — Попытка удалась, хозяйство убралось, молния застегнулась. — Извините. — Он взмок от пота и даже подумал, а не поставить ли на этом точку. Мисс Фаллон не отрывала от него горящих глаз цвета начищенной медной монеты. — Моя проблема… вы знаете. Вы видели.

— Я видела мужскую штучку, — ответила мисс Фаллон. — И что?

Вот тут он и подошел к поворотному пункту своей жизни.

— Я именно об этом. — Дэйв наклонился над столом, и мисс Фаллон откинулась на спинку кресла, которое отодвинулось на пару дюймов. — Я… вы понимаете… Он очень уж маленький!

— Очень уж маленький, — повторила она, словно слушала идиота.

— Верно! Я хочу, чтобы он стал большим! По-настоящему большим! Десять, одиннадцать… даже двенадцать дюймов! Таким большим, чтобы у меня раздувались брюки. Я пытался воспользоваться всеми этими приспособлениями, которые рекламируют в журналах…

— Какими приспособлениями? — прервала его миссис Фаллон.

— Для увеличения длины. — Дэйв пожал плечами и вновь густо покраснел. — Даже заказал один. Из Лос-Анджелеса. Знаете, что они мне прислали? Носилки с красным крестом и письмом, в котором выражали надежду, что моя больная птичка поправится.

— Это злая шутка, — согласилась миссис Фаллон.

— Да, и она обошлась мне в двадцать долларов! И я остался таким же, как и был, только мой бумажник полегчал. Поэтому я и приехал сюда. Я решил… если кто-то сможет это сделать, так это вы.

— Мы? — Брови мисс Фаллон удивленно изогнулись.

— Да. Колдуны вуду. Я много читал о вас, ваших снадобьях, заклинаниях и прочем. Я уверен, что у вас есть порошок или заклинание, которое мне поможет.

— Я знала, что когда-нибудь такое случится, — вздохнула мисс Фаллон, вскинув глаза к потолку.

— Я могу заплатить! — Дэйв вновь вытащил деньги. — Я откладывал деньги! Вы не представляете, как мне это важно.

Мисс Фаллон вновь посмотрела на него.

— Ты женат? — Он покачал головой. — Подружка есть?

— Нет. Но я надеюсь, что их у меня будет много. После того, как я получу то, что хочу. Видите ли, меня это сдерживало. Я… мне всегда казалось, что я не оправдаю ожиданий, поэтому… — Он пожал плечами. — Я даже перестал встречаться с девушками.

— Тогда все беды отсюда. — Она постучала себя по лбу. — Нет у тебя никакой проблемы. Ты просто думаешь, что она есть.

— Вы должны положить этому конец! — Он чуть не кричал. — Пожалуйста! Мне действительно нужна помощь. Если у меня прибавится пара-тройка дюймов, я вернусь в Оклахому счастливым человеком.

— Мари Лаво, должно быть, переворачивается в могиле. — Мисс Фаллон покачала головой. Задумалась. Блеснули глаза. — Черт, Мари Лаво, наверное, сделала бы это сама! «Клиент всегда должен получить то, что просит», — говорила она, и тут я с ней полностью согласна. — Мисс Фаллон вздохнула и, похоже, приняла решение. — У тебя есть триста долларов?

— Конечно. — Сумма произвела на него впечатление, но он уже не сомневался, что потратит деньги не зря. — Они у меня с собой. — Он достал из бумажника шесть пятидесяток, но отвел руку, когда мисс Фаллон потянулась к деньгам. — Извините. Я не сегодня родился. Как я узнаю, что мое желание сбылось?

— В своем деле я — дока. Если говорю, что ты свое получишь, значит, так и будет. Половину заплати сейчас, а остальное — когда увидишь… результаты. Тебя это устроит?

— Вполне. — Когда Дэйв отдавал деньги, его рука дрожала. — Я знал, что вы сможете мне помочь.

Мисс Фаллон оставила его в кабинете, а сама вернулась в магазин. Дэйв услышал звяканье бутылочек, снимаемых с полок. Потом она попросила Малькольма сходить к некой тете Флавии за «ганком». Еще через несколько минут мисс Фаллон прокатила через кабинет тележку со склянками и пакетиками и скрылась в примыкающей к нему маленькой комнатке. Дэйв слышал, как она что-то высыпала, растирала, помешивала. В какой-то момент проворковала: «Любовный лосьон номер девять». Малькольм вернулся примерно через полчаса. «Дер-р-рь-мо», — донесся до Дэйва его голос, когда он увидел, как мисс Фаллон добавляет ганк к снадобью, которое она готовила. Дэйв мерил шагами кабинет. Минул час. Из комнатки потянуло чем-то сладким. Потом добавился запах горелой конины. «Жеребцовых яиц», — подумал Дэйв. Внезапно дверь распахнулась и на пороге появилась мисс Фаллон с банкой Мэйсона в руке. Банку наполняло что-то мутное, темное, дымящееся.

— Выпей. — Она сунула банку в руки Дэйва. Дэйв понюхал и тут же об этом пожалел.

— Боже мой! — выдохнул он, откашлявшись. — Что это?

Мисс Фаллон усмехнулась:

— Лучше тебе этого не знать. Можешь мне поверить. Он поднес банку к губам. Сердце колотилось как бешеное. Он замер, его охватил испуг.

— Вы уверены, что сработает?

— Если ты сможешь удержать в желудке это дерьмо, то обязательно станешь мужчиной.

Дэйв вновь поднес ко рту теплую банку, глубоко вдохнул… И выпил.

Иной раз человеку удается раздвинуть границы бренного мира и насладиться внеземным блаженством. Тут был другой случай. Черная жидкость фонтаном выплеснулась на стены.

— Пей! — крикнула мисс Фаллон. — Ты за все заплатил, так что пей!

— Я платил не за то, чтобы меня отравили! — огрызнулся Дэйв. Но она схватила его за запястье и заставила вновь поднести банку Мэйсона к губам. Дэйв Найлсон открыл рот, эликсир потек в него, как отстой из выгребной ямы. Он глотнул. Перед его мысленным взором возникли отравленные реки. На него пахнуло со дна помойного бака. Он подумал о черной жиже, которая вытекает из канализационной трубы, вскрытой сантехником. Пот застилал глаза, но он глотал и глотал, пока мисс Фаллон не убрала банку и не сказала: «Молодец. С половиной справился».

Он справился и со второй. Никогда бы в это не поверил, но справился. И вскоре вся эта гадость плескалась у него в желудке, тяжелая, как тридцать тысяч центов.

— Теперь слушай меня. — Мисс Фаллон взяла у него из руки пустую банку Мэйсона. Белки его глаз подернулись коричневым. — На то, чтобы отвар всосался в организм, нужно сорок восемь часов. Если сблеванешь, эффекта не будет.

— Господи. — Дэйв провел рукой по лицу. Оно горело, как в лихорадке. — И что же мне теперь делать?

— Уик-энд проведешь в номере гостиницы. В понедельник ровно в девять утра придешь сюда. Никаких сигарет, никакого спиртного, ничего. Ешь гамбургеры, думаю, не повредят и сырые устрицы. — Она уже подталкивала его к двери. Ноги Дэйва словно налились свинцом. Он протащился мимо полок.

— До скорой встречи, — весело попрощался с ним Малькольм, и Дэйв вышел на залитую солнцем улицу принца Конти.

Упала ночь, внезапно, как резкий звон цимбал. Дэйв спал, как бревно, в гостинице на Бурбон-стрит. Вентилятор под потолком не разгонял жару, влажность могла понравиться только аллигаторам. Мокрые простыни обвивали его, как змеи. Несколько раз ему приходилось высвобождаться из них. Потом в баре по соседству заиграл джаз, а в стрип-клубе ударили барабаны. Дэйв сел. Сердце билось как бешеное, лицо лоснилось от пота.

Я чувствую себя иначе, подумал он. Что-то со мной происходит. Может, стал сильнее? Точно он передать свои ощущения не мог, но сердце резкими толчками гнало кровь по венам.

Он отбросил простыню, взглянул на штучку.

Эйфория лопнула, как пузырь в газировке. Он видел ту же жалкую креветку. Пожалуй, после визита к миссис Фаллон она даже скукожилась. Боже, запаниковал Дэйв. Что, если… а вдруг она перепутала заклинания и дала мне средство для уменьшения детородного органа?

Нет, нет, сказал он себе. Возьми себя в руки, парень. Рано еще гнать волну. Он потянулся к наручным часам, которые лежали на столике у кровати, взглянул на светящиеся стрелки. Двадцать минут двенадцатого, прошло лишь восемь часов после того, как он выпил зелье. Духотой комната могла соперничать с тюремной камерой. Дэйв встал. Отвар плесканулся в животе. Он подошел к окну, посмотрел на яркие вывески увеселительных заведений Бурбон-стрит, на идущих по ней грешников. Барабанный бой привлек его внимание. Взгляд поймал красный неон вывески «Киттс Хауз». Пониже красовались голенькие танцовщицы. Двое студентов вошли в дверь, трое широко улыбающихся японцев вышли на улицу.

Марш в кровать, приказал он себе. Спи. Жди понедельника.

Он смотрел на «Киттс Хауз», и сна не было ни в одном глазу.

А почему не пойти туда, задался он вопросом. Кому это повредит? Что плохого, если он посидит за столиком, посмотрит, как танцуют девушки? Спиртное заказывать не обязательно. Так кому это повредит?

Ему потребовалось пятнадцать минут, чтобы убедить себя в правильности решения. Потом он оделся, спустился вниз и направился к стрип-клубу.

«Киттс Хаузу» не хватало очистителя воздуха. Табачный дым перекатывался тяжелыми волнами, музыкальный автомат поблескивал красными огнями, за вход брали пять долларов. Дэйв нашел столик и сел так, чтобы наблюдать на стройной брюнеткой, выгибающейся в луче красного прожектора. Ее кожа блестела от масла. Народу в зале было достаточно много, хотя и попадались пустые столики. А пьяный смех и крики еще раз подсказали Дэйву, что время близится к полуночи. Тут его обдало ароматом цветочных духов, и он увидел, что рядом стоит блондинка. Ее большие, очень крепкие груди сосками нацелились ему в лицо.

— Э… я… мне… ничего не надо, спасибо, — промямлил Дэйв.

— Сладенький, у нас минимум — один напиток. Понимай? — Она выдула пузырь баббл-гама, ее алые губы влажно блестели. Дэйв таращился на ее груди. Ничего подобного в Оклахоме он не видел.

— Пиво, — вырвалось у него. Голос дрожал. — Стакан пива.

— Будет тебе пиво. — Она положила перед ним салфетку, улыбнулась. — Я — Скарлетт. Тоже танцую. Сейчас вернусь. — Она отошла, и он проводил ее взглядом.

Музыка гремела. Он глубоко вдохнул, чтобы прочистить мозги, но они только сильнее затуманились. Он понял, что вдыхает дым двадцати сигарет. Закашлялся, подумал, что надо подниматься и сваливать, но блондинка Скарлетт уже возникла рядом со стаканом «Миллера» на подносе. Вновь улыбнулась, и эта улыбка пригвоздила его к стулу. — Вот твое пиво. — Она поставила стакан на салфетку. — С тебя три с полтиной. — Скарлетт подставила поднос, чтобы он положил на него деньги. А когда он оторвал взгляд от ее грудей, спросила:

— Тебе нравится то, что ты видишь, так?

— Э… я… я не хотел…

Она рассмеялась и выдула пузырь. А когда он лопнул, пошла обольщать студентов.

Дэйв поднес стакан ко рту и тут же поставил на стол. Нет! Мисс Фаллон сказала: «Никакого спиртного»! Но встреча с ней казалась уже нереальной, хотя и «Киттс Хауз» не имел ничего общего с привычным ему миром. То есть одна нереальность как бы вытесняла собой другую. Я выбросил псу под хвост сто пятьдесят баксов, подумал он. Плюс к этому выпил жуткую мерзость…

— Еще раз привет, красавчик. — Рядом опять возникла Скарлетт со своими светлыми волосами, алым ртом и голой грудью. — Хочешь, чтобы я потанцевала для тебя?

— Потанцевала? Для меня? Я… не…

— На столе. Прямо здесь. — Она похлопала по скатерти. — Пять долларов. Тебе нравится музыка?

— Да, наверное, — только и сказал он, когда Скарлетт забралась на столик и перед ним возникли крошечные красные трусики с вышитой надписью: «Так много мужчин, так мало времени».

Дэйв не знал, что это за музыка. Вроде бы рок-н-ролл, и она ему нравилась. Скарлетт застыла над ним, поймала его взгляд и начала вращать бедрами, одновременно пощипывая пальцами соски. Я далеко от Оклахомы, подумал Дэйв, очень далеко — и отхлебнул пива, прежде чем вспомнил про запрет. Плоский живот Скарлетт подрагивал. Она повернулась к нему аппетитными ягодицами. Дэйв снова хватил пивка и, широко раскрыв глаза, наблюдал, как Скарлетт сунула большие пальцы под резинку трусиков и дюйм за дюймом начала стягивать их по блестящим от масла бедрам. И когда Скарлетт повернулась к нему в такт музыке, он все и увидел. — Прямо перед собой. Все, все, все…

И почувствовал, как между ног завибрировало. Во рту у него пересохло, губы сложились в большое «О». Скарлетт продолжала крутить бедрами, он не мог оторвать глаз от того места, где они сходились. Между ног вибрировало все сильнее. Какого черта, подумал он, что…

В промежности что-то набухло. Что-то очень горячее.

Он ахнул, когда ширинка начала подниматься, подниматься, подниматься… раздувая штаны.

Молния лопнула. Что-то огромное выскочило из ширинки, продолжая увеличиваться в размерах. Скарлетт танцевала и выдувала пузыри, ни о чем не подозревая, а штучка уже уперлась в стол снизу — эдакая обтянутая человеческой кожей бейсбольная бита. Глаза Дэйва превратились в две плошки, он не мог произнести ни слова. Штучка все росла, по бокам синели канаты вен. Скарлетт почувствовала, как под ней дрожит стол, а потом он начал отрываться от пола.

— Эй! — вскрикнула Скарлетт. Лопнул очередной выдутый ею пузырь баббл-гама. — Что это ты…

Штучка, полностью выйдя из-под контроля, перевернула стол, поднимаясь все выше и выше. Скарлетт, естественно, тоже свалилась на пол, а Дэйв, встав, с ужасом и изумлением увидел, что штучка торчит из ширинки на добрых пятнадцать дюймов. Скарлетт вскочила, разъяренная и прекрасная, — и увидела агрегат Дэйва. Сбледнула с лица, ахнула и повалилась на ковер, лишившись чувств.

Закричала брюнетка-стриптизерша, указывая на Дэйва. Тот пытался ухватить штучку, убрать в штаны, но она, как кобра, извивалась из стороны в сторону. Новая волна ужаса нахлынула на Дэйва: он почувствовал, что его яйца раздулись до размера небольших орудийных ядер. Кто-то ударил по музыкальному автомату, игла заскребла по пластинке. В воцарившейся на мгновение мертвой тишине Дэйв все боролся со штучкой. Она подросла еще на два дюйма и стояла колом.

— Святый Боже! — выкрикнул хриплый мужской голос. — В сукина сына вселился дьявол!

Люди бросились к дверям, переворачивая столы и стулья. Штучка Дэйва, чудовищно толстая, удлинилась до размеров ствола гаубицы. Ее вес гнул Дэйва вперед. Бармен сорвал со стены распятие и, подняв его над головой, нырнул под стойку. Дэйв, едва не упав, поймал головку штучки, подтянул к груди и выбежал на Бурбон-стрит.

Он понимал, что за годы и десятилетия своего существования Бурбон-стрит навидалась всякого. Но сомневался, что хоть одно из тех зрелищ произвело такой эффект, как он и его штучка: люди кричали, смеялись, вопили, некоторые женщины, как и Скарлетт, падали без чувств. Головка штучки уже с трудом влезла бы в солдатскую каску, ее двадцать два дюйма внушали благоговейный трепет. Завсегдатаи Французского квартала расступались перед ним, какой-то пьяница отдал ему честь. Жеребец, запряженный в прогулочный возок, попятился. Его шланг в сравнении со штучкой казался игрушечным.

Крики и вопли преследовали его по всей Бурбон-стрит. Навстречу попались две высокие, ширококостные женщины в блестящих платьях. «Святый Боже!» — воскликнула одна. «Господи, я сейчас сойду с ума», — откликнулась вторая. Лишь пройдя мимо них, Дэйв понял, что это мужчины, переодевшиеся женщинами. Какие-то люди с выкрашенными белым лицами и в всклоченных париках минуту-другую преследовали его, но Дэйв так и не понял, мужчины это были или женщины. Он держался за штучку, направляя ее, как руль, в том направлении, в котором хотел идти, и молил Бога, чтобы Он позволил ему вернуться в гостиницу до того, как… в общем, до того.

Он пробежал мимо ночного портье, который разинул рот и начал лихорадочно протирать очки. Пока поднимался по лестнице, штучка пересчитала все стойки перил. Влетел в свой номер, захлопнул дверь, закрыл ее на засов…

Привалился спиной к стене, тяжело дыша…

Штучка начала уменьшаться. Словно проколотый надувной шарик, быстро сходила на нет вместе с посиневшими яйцами. Двадцать два дюйма превращались в семнадцать, пятнадцать, тринадцать, одиннадцать, девять, шесть, четыре… три. И тут эта дьявольская штучка вновь повисла, как вареная креветка, а яйца стали маленькой речной галькой. Сердце успокоилось, кровь побежала по привычным маршрутам.

Дэйв расхохотался. В смехе отчетливо слышались нотки безумия: он понял, что эликсир мисс Фаллон, безусловно, сработал… но, если его член будет раздуваться до столь невообразимых размеров, какой женщине захочется иметь дело с таким чудовищем? У него закружилась голова. Он подошел к телефону, раскрыл справочник на фамилии Фаллон. И выяснил, что Фаллонов в Новом Орлеане хватало. Тогда он начал обзванивать всех подряд. Мужчина бросил трубку, едва он сказал, что ищет женщину из магазина вуду. Женщина обложила его трехэтажным матом. Последним Фаллоном оказался старик, который послал его к черту. До рассвета оставалась целая вечность.

Дэйв принял холодный душ. Штучка спала, обманчиво крошечная. Дэйв лег в кровать, укрылся до подбородка простыней, закрыл глаза и начал считать овец. Но место овец заняли стриптизерши с влажными губами, танцующие на столах. Штучка дернулась, отчего волосы у Дэйва встали дыбом. Но он заставил себя подумать о предстоящей аудиторской проверке, и штучка сразу успокоилась. Дэйв перевернулся на живот и наконец-то заснул.

Он открыл глаза. Темнота. Шум на Бурбон-стрит поутих, но его сердце стучало, как паровой молот. Что же его разбудило? Он прислушался.

С улицы донесся громкий женский голос. Сочащийся вожделением и пьяный.

— Эй, кто-нибудь хочет трахнуться на халяву? Последний раз спрашиваю, парни! Джинджер готова отдаться за бесплатно.

Господи, успел подумать Дэйв, и его тело стало подниматься на пульсирующем живом домкрате.

— Где же вы, жеребцы?! — вопила Джинджер. — Выходите! Я хочу мужчину!

Дэйв схватился за металлические края кровати. Штучка рвалась из-под него. Она уже достигла семнадцати дюймов и продолжала удлиняться. Громадная головка тянулась к двери… А потом штучка дернула его с такой силой, что оторвала от кровати. Дэйв шмякнулся на живот. Штучка заставила его подняться и потащила к двери. Она уже полностью контролировала его тело. Когда Дэйв потянулся к столу, чтобы зацепиться за него, штучка смахнула с него лампу и небрежным движением превратила в груду щепок. И стукнула по ручке двери, пытаясь повернуть ее.

— Выходите! — нетерпеливо звала Джинджер. — Если у кого-то есть хотя бы шесть дюймов, которые он хочет сунуть…

Боже, думал Дэйв, если бы она знала.

Штучка стукнулась об дверь. Боли Дэйв не почувствовал, но дверь треснула. Дэйв схватил штучку, попытался удержать. Но она вырвалась и вновь стукнула об дверь. На этот раз она вышибла панель.

— Я хочу тра-а-а-а-а-хаться! — выла Джинджер, как смертельно раненное животное.

— Я здесь хозяин, черт побери! — рявкнул Дэйв, ухватившись за, штучку и оттаскивая ее от двери. — Я — хозяин, а ты — моя часть…

Штучка извернулась, раскраснелась, словно от ярости, и обвилась вокруг шеи Дэйва.

Дэйв представил себе, какие заголовки появятся в газетах, когда найдут его тело. Это видение придало ему сил. Он схватился со штучкой, слугой, восставшим против своего господина. Яйца его пульсировали, как два дополнительных мозга. Ему удалось всунуть руку между шеей и штучкой. Теперь он мог дышать. Еще усилие, и штучка отвалилась от него и, вне себя от ярости, ударила в дверь. Заскрипели петли, одна вылетела из косяка.

— Ax вы паршивые импотенты! — бушевала Джинджер, голос слабел, она все дальше уходила от гостиницы.

Штучка неистово колотила по двери. Вторая петля не выдержала, дверь вывалилась в коридор. Открылась другая дверь, из нее выглянули пожилые мужчина и женщина. Увидели голого мужчину, который на полу боролся с белым питоном, ретировались в свой номер и принялись сдвигать мебель к двери.

Дэйв поймал штучку в борцовский захват. Головка налилась кровью, вены вздулись.

— Нет! — кричал Дэйв, по его лицу катились крупные градины пота. — Нет! Нет! Нет!

Ему показалось, что он услышал, как пискнула штучка. Она начала уменьшаться в размерах вместе с яйцами. И через несколько мгновений превратилась в вареную креветку. Никогда в жизни Дэйв не испытывал такого облегчения.

Он уже собрался встать, когда увидел перед собой пару ботинок. Ботинки эти принадлежали ночному портье, который сурово смотрел на него.

— В нашей гостинице такое поведение недопустимо, — отчеканил он.

Ночной портье и охранник наблюдали, как Дэйв одевался и собирал вещи. Чтобы расплатиться за дверь, ему пришлось воспользоваться кредитной картой, и десять минут спустя он стоял на пустынной Бурбон-стрит с чемоданом в руке.

Солнце поднималось над Новым Орлеаном. Безоблачное небо обещало еще один жаркий, душный день.

Он сидел на бордюрном камне перед магазином мисс Фаллон, когда в половине десятого появился Малькольм.

— Ты нарушил условия, так? — спросил Малькольм. — Да. Я это знал. По-другому с такими, как ты, не бывает.

Он открыл дверь, Дэйв вошел в магазин и уселся в углу, ожидая мисс Фаллон.

Она прибыла в половине одиннадцатого, в розовых джинсах и пестрой блузке. Малькольм указал на забившегося в угол Дэйва.

— Турист облажался.

Мисс Фаллон вздохнула, покачала головой.

— Хорошо, хорошо, я выпил пива! — воскликнул Дэйв, едва за ними закрылась дверь кабинета мисс Фаллон. — Нельзя требовать от человека невозможного! Но я просил два или три дополнительных дюйма, а не ярда! Вы мне дали орудие, которым гордился бы Франкенштейн!

— Неужели? — Она поднесла руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.

— Зря лыбитесь. Смешного тут ничего нет. Не могу же я жить, вышибая двери этим… монстром! Сделайте меня таким, как я был! Деньги оставьте себе, но сделайте меня прежним!

Мисс Фаллон убрала руку, встретилась с ним взглядом.

— Извини. Это невозможно.

— Вы хотите еще денег? Так? Черт, наличных у меня уже нет. Возьмете «Визу»? «Мастер-Кард»? Это все, что у меня…

— Я не могу вернуть тебя в прежнее состояние, — ответила мисс Фаллон. — Нет ни заклинаний, ни снадобий для человека, который хотел бы уменьшить свою штучку.

— О, — выдохнул Дэйв. Рухнула последняя надежда.

— Извини. — Она пожала плечами. — Если бы ты четко выполнял мои инструкции, все было бы в порядке. Но… — Она замолчала. Что еще она могла сказать?

— Я не могу… Я не могу вернуться домой в таком виде! Господи, нет! А если у меня будет эрекция в самолете?

Мисс Фаллон на мгновение задумалась.

— Подожди. — Сняв трубку, она набрала номер. — Привет. Это я. Приходи сюда и принеси все необходимое. — Она положила трубку. Глаза ее весело блеснули.

— Кто это? Кому вы звонили?

— Тете Флавии. Она готовит ганк. Часть снадобья, которое ты выпил. — Мисс Фаллон забарабанила пальцами по столу. — Ты хочешь, чтобы твоя штучка обрела прежние размеры, так?

— Да. Я готов на все! Клянусь Богом! Мисс Фаллон наклонилась к нему.

— Ты позволишь нам поэкспериментировать с тобой?

— Поэкс… — Слово застряло в горле. — Это как?

— Ничего болезненного. Попробуем один эликсир, потом другой. Тебе понадобится железный желудок, но, возможно, мы найдем лекарство. Со временем.

— Со временем? — Дэйва охватил ужас. — И сколько вам потребуется времени?

— Месяц. — Она стерла со стола пылинку. — Может, два. Максимум три.

Три месяца, думал он. Три месяца пить отстой из выгребной ямы.

— Никак не больше четырех, — добавила мисс Фаллон. Дэйва качнуло.

— У тети Флавии есть свободная спальня. Я вижу, что вещи уже при тебе. — Она посмотрела на чемодан. — Если хочешь, можешь поселиться у нее. Тебе это обойдется в сто долларов в неделю.

Дэйв попытался что-то сказать, но с губ сорвался нечленораздельный хрип.

Прибыла тетя Флавия с чемоданом в руках. Тоже светлая мулатка, с глазами цвета меди, в широком красно-золотом кафтане. Лицо напоминало сморщенную тыкву. Уши украшали серьги в виде мышиных черепов.

— А он красавчик. — Тетя Флавия улыбнулась Дэйву, сверкнув золотым зубом. Положила чемодан на стол мисс Фаллон, откинула крышку. Внутри стояли пузырьки с темными жидкостями, лежали корешки, коробочки с порошками, мешок земли с кладбища тети Эстер. — Принесла полный комплект. Когда начнем?

— Как только будет готов твой новый жилец, — ответила мисс Фаллон. Дэйв позеленел. — О, я забыла тебе сказать, моя тетя Флавия — вдова. И она всегда любила крупных мужчин. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я.

И когда тетя Флавия начала доставать из чемодана баночки и коробочки, Дэйв заметил, что под кафтаном, на уровне промежности, что-то трепыхнулось. Что-то… очень большое.

— Боже мой, — прошептал Дэйв.

— Как я и говорила, — мисс Фаллон улыбнулась, — я считаю, клиент всегда должен получать то, что просит.

Тетя Флавия налила жидкость из одной бутылочки в другую и добавила порошка с запахом дохлой летучей мыши. Смесь начала булькать и дымиться.

— Он самый симпатичный из всех. — Тетя Флавия повернулась к мисс Фаллон. — Жаль, что тощий, но главное — размер штучки, не так ли? — Она рассмеялась и двинула Дэйва локтем в бок.

Он смотрел на табличку на столе мисс Фаллон. С надписью: «Сегодня первый день отдыха в вашей жизни».

— За долгую жизнь. — Тетя Флавия протянула ему бутылочку. Что-то терлось о кафтан изнутри.

Дэйв взял бутылочку, кисло улыбнулся и почувствовал, как штучка дернулась и начала набухать.

 

Р. Патрик Гейтс

Хорошо найти крепкого мужика

Между ног захлюпало от влаги. Опять.

И зачем только я села у окна?

Ответ на поверхности: напротив окна бригада дорожных рабочих, раздетых по пояс, ремонтировала мостовую. Один из них выглядел как Геркулес.

Она положила ногу на ногу. Принесли еду. — Этот доктор в больнице говорит, что я страдаю от хронической усталости. Нынче это самая распространенная болезнь, знаешь ли. Шелли, старшая медсестра с моего этажа, полагает, что он просто хочет залезть мне под юбку, но у меня полной уверенности в этом нет. — Ее подруга Дарлин на какое-то время замолчала, чтобы вилкой выудить из салата весь лук. — Джефф, тот самый доктор, утверждает, что это "болезнь яппи". Одна из медсестер сказала, что болезнь заразная, и я, должно быть, подхватила ее от кого-то. Я спросила Джеффа, но он заверил меня, что это ерунда. Однако, если болезнь заразная, я готова спорить, что наградил меня ею этот чокнутый Роджер. Говорю тебе, Лайза, у него точно поехала крыша, хоть он ездит на «феррари» и живет в кондоминиуме на Мартас-Вайн-ярд.

Дарлин все говорила и говорила, но Лайза перестала ее слушать. Все это пережевывалось уже не в первый раз. Здоровяк работал с отбойным молотком. Великолепные мышцы так и перекатывались под блестящей от пота кожей.

— Когда тебя в последний раз качественно оттрахали? — неожиданно спросила Лайза подругу, не отрывая глаз от здоровяка. — Так, что мозги из ушей полезли?

Дарлин, которая как раз перечисляла достоинства Мартас-Вайн-ярд, вытаращилась на Лайзу. Густо покраснела, губы изогнулись в робкой улыбке.

— Ли! Как ты можешь так говорить! Словно парень. — И Дарлин нервно хихикнула.

Она не грешила против истины. Лайза это знала. Она всегда говорила словно парень. Так уж получалось.

Отбойный молоток смолк. Здоровяк заметил, что она таращится на него и у нее разве что не текут слюнки. И теперь повернулся к ней, расправив плечи. Лайза ничего не смогла с собой поделать: облизнулась. Здоровяк улыбнулся.

— Я только однажды… понимаешь, у меня было такое только раз, лепетала Дарлин. — После второго курса колледжа на виброкровати в гостинице "Капля росы"… — Дарлин замолчала, заметив, что Лайза не слушает. Проследила за взглядом подруги. Симпатичный дорожный рабочий стоял, положив руку на ширинку, и призывно поглядывал на Лайзу. Потом его губы шевельнулись, и произнесенную им короткую фразу она расшифровала без всякого труда: "Хочешь меня?"

Дарлин в ужасе ахнула, потом ахнула вторично, увидев кивок и ответную улыбку Лайзы.

— Ли! — воскликнула Дарлин; щеки ее вновь стали пунцовыми. — Господи! Что ты вытворяешь? Ты бы лучше отвернулась от него, а не то он подумает, что ты действительно этого хочешь. Вот так, знаешь ли, женщин и насилуют.

Лайза искоса глянула на подругу, потом вновь повернулась к дорожному рабочему, который уже взял куртку и пакет с ленчем и теперь призывно смотрел на нее.

— Извини, Дар. Мне пора.

Дарлин с отвисшей челюстью наблюдала через окно, как Лайза уходит с дорожным рабочим.

* * *

Для Лайзы уик-энд прошел как в тумане. Здоровяка звали Род, и по выходным он расслаблялся с кокаином. Ли это не волновало. Она уже испытала на себе, что кокаин сексу не помеха, даже наоборот. Если б не искривленная носовая перегородка, из-за которой она чуть гнусавила и не могла как следует втягивать в ноздри кокаин, она давно бы пристрастилась к наркотику. И эта дурная привычка вкупе с ненасытностью в сексе обязательно привели бы ее на панель.

Как только они вошли в квартиру Рода, он достал большой пластиковый мешок с белым порошком. Она вдохнула несколько дорожек, и возбуждение начало нарастать. А когда Род кисточкой «припудрил» ее соски и другие чувствительные местечки, Лайза забыла про все на свете.

Отрывочные моменты всплывали в памяти: Род вдыхал дорожку за дорожкой, потом трахал ее час за часом;

Род пил виски прямо из бутылки, потом наливал виски в ее «дырочку», пил из нее; приходили и уходили какие-то люди (она трахалась с несколькими приятелями Рода (Эй, парни, вы поосторожнее! Эта сучка — нимфоманка!) одновременно). И она таки получала оргазм за оргазмом, проваливалась в забытье, вновь приходила в себя, чтобы получить новые оргазмы и опять отключиться.

Когда она наконец пришла в себя — то ли поздним субботним вечером, то ли ранним воскресным утром — все тело болело, а во рту словно кошки нассали, причем дважды! Род спал рядом с ней, на ноздрях белели остатки последней дорожки. Лайза взглянула на освещенное луной мускулистое тело и почувствовала прилив желания. Такого сексуального наслаждения, как в последние сорок восемь часов, она не получала никогда. Ей удалось вплотную приблизиться к идеальному оргазму, какой она только могла получить: наркотики, спиртное, групповой секс подняли ее к самой вершине блаженства, но взойти на нее Лайзе не удалось: она все равно осталась неудовлетворенной.

В лунном свете она начала играть с его "отбойным молотком", а душу ее переполняло отчаяние. Никогда она не получит того, что ей хотелось. Никогда она не узнает, что такое идеальный оргазм. Ни один мужчина не мог удовлетворить ее. Ей уже тридцать два, а оргазм этот она искала с десяти лет, когда отдала свою девственность велосипедному сиденью во время долгой поездки на велосипеде — когда и открылась ее страсть к оргазмам.

С тех пор на что она только не шла, лишь бы получить этот самый идеальный оргазм. В средней школе даже пропустила через себя всю футбольную команду. Два десятка лет сексуальных приключений, и самое лучшее, что выпало на ее долю, — этот жалкий уик-энд с Родом и компанией. Если она не умрет от СПИДа, скука наверняка отправит ее на тот свет.

Даже во сне Род отреагировал на ее прикосновения. С губ сорвался сладострастный стон, дыхание участилось. Лайза поглаживала и поглаживала его, чувствуя, как разгорается ее «киска». Вскрикнув — скорее от боли, чем от страсти, — Лайза склонилась над Родом, пробуждая его губами и языком.

Род стонал все громче, и она удвоила усилия. Род по-прежнему спал, но его детородный орган уже проснулся и встал колом.

И Лайза тут же этим воспользовалась, оседлав Рода, запихнув в себя его член и жалея о том, что не может запихнуть все его тело, чувствуя, что только тогда она испытала бы истинное удовлетворение.

Дыхание со свистом вырывалось из груди Рода. Он задергался из стороны в сторону. Она же неслась вскачь, маленькие оргазмы следовали один за другим, но не удовлетворяли, а только возбуждали ее еще больше.

Род прибавил активности, выгнул спину. И когда Лайза подумала, что он сейчас кончит, в груди у него что-то забулькало, он начал с большей силой вгонять в нее свой конец. Тут она поняла, что ее ждет истинно монументальный оргазм.

— Да, да! — кричала Лайза. Пожалуйста, только не кончай слишком быстро, мысленно взмолилась она.

Его пальцы сомкнулись на предплечьях Лайзы, он начал трясти ее. Первая волна оргазма прокатилась по телу, ее бедра заходили вверх-вниз с частотой отбойного молотка. Род отпустил ее руки, потянулся к грудям. Только он сжал их, как Лайзу накрыла вторая волна оргазма, гораздо сильнее первой. Ее живот вибрировал, как живот танцовщицы.

— Не останавливайся! — крикнула Лайза, когда руки Рода бессильно упали на кровать. Он кончил, и Лайза едва не заплакала. Но он подмахнул ей раз, другой, а на третий вошел так глубоко, что еще две волны оргазма, слившиеся друг с другом, чуть не свели ее с ума.

Род замер. А Лайза ускорила ход, надеясь, что этим ей удастся удержать член в рабочем состоянии. Еще немножко, еще чуть-чуть, молила она. Нет, ничего не получится. Он сейчас обмякнет. Ей не удастся подняться на самую вершину. Опять облом!

Но произошло неожиданное: член не обмяк. Более того, затвердел! И, казалось, раздулся еще больше. Лайза заверещала от радости.

Пятый оргазм стал первым из сотни, которая обрушилась на нее в течение последующих двадцати минут. А потом все они слились в бесконечный супергигантский оргазм, который длился, длился и длился, и конца ему не было.

Проснулась она в темноте, но не могла сказать, той ли ночью. У нее сложилось ощущение, что прошел не один час. Лежала она на полу у изножья кровати — лежала, поджав под себя ноги, бедра ее слиплись, а на голове выросла шишка размером с бейсбольный мяч.

"Я упала с кровати", — подумала Лайза и хихикнула. Да, болела голова, да, ее словно били палками, но душа пела от счастья.

— Это случилось, — шепотом сообщила она потолку. — Я это сделала.

Наконец-то ей удалось испытать идеальный оргазм. Впервые после той велосипедной прогулки она получила полное удовлетворение от секса.

И до чего же ей было хорошо, до чего же приятно!

Помассировав ноги, она поднялась на колени. Кровать оказалась на уровне ее глаз. Она посмотрела, мигнула, всмотрелась внимательнее — и ахнула при виде того, что открылось ей в лунном свете. У спящего Рода по-прежнему все стояло! Не просто стояло. Его весьма внушительных размеров инструмент прибавил и в толщине, и в длине. От воспоминаний о том, какие сладостные он вызывал ощущения, рот Лайзы растянулся в широченной улыбке. Смеясь как безумная, она вновь забралась на кровать и оседлала Рода, чтобы дать старт еще одному заезду, на финише которого ее ждал бесконечный идеальный оргазм.

В следующий раз она проснулась уже при свете дня, умирая от жажды Она лежала на животе, лицо находилось в нескольких дюймах от мошонки Рода. Она сжалась и посинела, зато сам орган не уменьшился ни на йоту, разве что стал густо-лиловым. И на нем что-то сидело. Лайза мигнула, попыталась присмотреться. Что-то двинулось, побежало.

Таракан! Лайза рассмотрела его во всех подробностях. Светло-коричневый наружный скелет, усики-антенны, лапки, перебирающие по лиловой плоти, рот, что-то отщипывающий от головки члена.

Долгий жуткий крик сорвался с губ Лайзы, один из тех, которые так раздражали ее в фильмах ужасов С кровати ее как ветром сдуло. Она едва успела добежать до ванной, прежде чем изо рта выплеснулась желчь. Десять минут спустя, окатив голову холодной водой, она осторожно подкралась к спальне, заглянула в дверь.

Таракан убежал, обгрызенный детородный орган Рода стоял торчком. Неестественного лилового цвета. Род тоже выглядел не очень. Кожа посерела, черные пятна появились на шее, на руках, лодыжках, под мышками, под коленями, в паху.

С лицом была просто беда. Открытые глаза уставились в потолок. На синеватой коже белым пятном выделялись губы, разошедшиеся, словно ожидающие поцелуя. Во рту и в ноздрях плотной коркой затвердела блевотина.

Лайза прошла на кухню, сварила кофе, изо всех сил пытаясь сохранить спокойствие. Она понимала, что ей надо крепко подумать, чтобы выпутаться из этой крайне щекотливой ситуации. Она не знала, виновата ли она в смерти Рода, не знала, совершила ли какие-либо преступления, но куда больше ее интересовало другое: гигантская эрекция после смерти — это случайность или обычное дело. В конце концов, она нашла способ получать идеальный оргазм, и ей хотелось знать, сможет ли она воспользоваться им вновь. Конечно, смерть Рода печалила ее, но (Лайзу всегда отличало здравомыслие), с другой стороны, она его практически не знала. Что же касается совести, то она почила в бозе еще в школьные годы, в тот вечер, когда Лайза пропускала через себя футбольную команду.

Лайза выпила кофе, а потом позвонила в больницу Дарлин, постаравшись изгнать из голоса тревогу.

— Привет, Дар. Это Ли. Как поживаешь?

— Я сейчас очень занята, — ледяным голосом ответила Дарлин.

— Послушай, Дар, ты уж извини меня за тот ленч.

— Тебе потребовалась целая неделя, чтобы понять, что надо извиниться?

— Так уж вышло. — Сколько же она трахалась с мертвецом? — Как-то потеряла счет времени. Прости меня и за это. Пожалуйста.

— Ладно, надеюсь, у тебя были на то веские причины.

— Да перестань. Дар. Я же извинилась. Что еще я могу сделать? — Ей ответило молчание. — Послушай, Дарлин, мне надо кое-что выяснить. По медицине.

— Тогда тебе лучше поговорить с врачом. Один вот трется рядом, и я слышала, что у него большой член, так что ты можешь воспользоваться его услугами. — В трубке что-то грохнуло.

— Дарлин?

Она услышала приглушенный мужской голос: "Так что у меня большое"?

Ли уже хотела положить трубку, когда мужской голос раздался у уха.

— Привет. Я — доктор Питер Раттлз. Чем я могу вам помочь?

— Э… привет. — Ли смутилась.

— Как я понимаю, вы — подруга сестры Лимей?

— Да, во всяком случае, еще недавно была подругой.

— Так какие у вас проблемы? Помявшись, Лайза решила перейти к делу. Слишком многое стояло на кону.

— Доктор, я бы хотела, чтобы вы ответили мне на несколько вопросов. Голос ее звучал как у несчастной девушки, у которой возникли серьезные, а может, даже неразрешимые трудности.

— С превеликой радостью. А может, вы зададите их за обедом у меня дома? — добавил он тоном бывалого соблазнителя.

Лайза приглашение проигнорировала.

— Скажите мне, может ли мужчина умереть со стоящим членом?

— Что? Вы шутите? — По голосу чувствовалось, что вопрос шокировал врача. Он нервно рассмеялся.

— Нет, нет. Видите ли, я поспорила об этом с подругой, которая постоянно меня разыгрывает. Я сказала, что она все это выдумала, и теперь хочу убедиться в собственной правоте. — Лгала она очень гладко.

— Ага. — Вроде бы врач ее понял, похоже, даже поверил, но его, судя по всему, интересовало другое. — И все-таки я думаю, что мы можем обсудить все это у меня дома. Я смогу доказать вам, что живая эрекция лучше мертвой.

"Как раз в этом я очень сомневаюсь", — с усмешкой подумала Лайза.

— В принципе я не против, — игриво ответила она, — но ответ мне нужен сейчас. Я должна встретиться с подругой на ленче.

— Хорошо. Если вы согласны пообедать со мной, я отвечу на ваш вопрос. — Лайза согласилась. — Ваша подруга права. Нет ничего необычного в том, что кровь собирается в паху, отчего пенис встает и раздувается после смерти.

Лайза улыбнулась трубке.

— И как долго он остается в таком положении?

— Ну, я полагаю, до того момента, как в морге не сольют кровь, потому что в противном случае и тело, и пенис начнут гнить. — Доктор рассмеялся. Во Франции есть статуя погибшего в бою генерала. Ее отливали по гипсовому слепку, который сделали после его смерти, а в бронзе четко запечатлелась эрекция. В котором часу мне заехать за вами?

— В семь. И, доктор Раттлз, окажите мне услугу, никому не говорите о нашем свидании. От Дарлин я знаю, что врачи и медсестры обожают сплетничать.

Доктор с готовностью заверил ее в этом, и Лайза продиктовала ему адрес.

Положив трубку, она вернулась в спальню. Из слов Дарлин следовало, что с Родом она провела целую неделю. Она не знала точно, когда он умер, но полагала, что ночью то ли на воскресенье, то ли на понедельник. Судя по виду, труп лежал на кровати достаточно давно. Она прикинула что к чему и пришла к выводу, что трахалась с трупом по меньшей мере три дня, и только потом он стал привлекать насекомых. По ее телу пробежала дрожь — при мысли о таракане, а не о том, что она делала.

Лайза быстренько оделась, забрала запасы белого порошка, несколько шприцев и вышла из квартиры. Никто ее не видел. Какие-то проблемы могли возникнуть разве что с друзьями Рода. Но они знали только ее имя и внешние приметы. А поскольку все они баловались кокаином, едва ли кто захотел бы привлекать к себе внимание полиции.

Когда доктор Питер Раттлз в семь вечера позвонил ей в дверь, Лайза встретила его в сексуальнейшем кожаном наряде и без труда уговорила отвезти ее в местную гостиницу "Холлидей Инн", где уже забронировала номер на его имя. Правда, она не сказала, что номер она забронировала не на одну ночь, а на трое суток.

По истечении трех суток (все это время на двери висела табличка "Не беспокоить") Лайза выскользнула из номера и незамеченной покинула гостиницу. Наутро горничная увидела, что табличка "Не беспокоить" снята, и вошла в номер, где и обнаружила мертвого доктора Раттлза. Он лежал привязанный к кровати, голый. Из руки торчал пустой шприц. Вздувшийся член смотрел в потолок, а на лице застыла улыбка вечного блаженства.

 

Грэхэм Мастертон

В стиле рококо

Был такой теплый весенний день, что Марго решила позавтракать не в офисе, а на площади неподалеку, рядом с ультрасовременным искусственным водопадом по проекту Спечокки. На площади всегда было полно народу, но после неестественной прохлады суперкондиционированного воздуха в ее маленьком кабинете в «Джордженс Билдинг» завтрак казался почти что отпуском на средиземноморском побережье.

Марго была столь же классным специалистом в проведении пикников, как и в своих профессиональных делах, так что на розовую хрустящую салфетку от Тиффани были выложены следующие припасы: sfinciuni — тонкий сандвич из пиццы по-палермски с некопченой ветчиной и сырами рикотта и фонтина; фруктовый салат из манго и клубники, вымоченных в белом вине; и бутылка негазированной минеральной воды «Мальверн».

Именно тогда, когда она выкладывала свой завтрак, она впервые заметила мужчину в сизо-сером костюме, сидевшего на противоположной стороне площади, у самого края водопада. И хотя его то и дело заслоняли проходившие мимо туристы, от нее не укрылось, что он пристально смотрит в ее сторону. Он действительно не сводил с нее глаз; и через несколько минут ей стало явно не по себе от этого немигающего взора.

Марго привыкла, что на нее пялятся мужчины. Она была высокая, выше пяти футов девяти дюймов, и у нее были роскошные каштановые волосы, уложенные локонами. Ее бывший жених Пол говорил ей, что у нее лицо, как у ангела, который вот-вот заплачет: большие синие глаза, прямой, тонко очерченный нос и чуть надутые губки. У нее была высокая грудь и широкие бедра, такие же, как у мамы, только у мамы не было возможности подчеркнуть все достоинства своих изгибов стильными деловыми костюмами.

Она была единственной женщиной — уполномоченным по контактам с рекламодателями в агентстве «Раттер Блэйн Раттер». Насколько ей было известно, она была также и самой высокооплачиваемой женщиной во всем агентстве; и она была полна решимости достичь самых высоких постов. Не останавливаться на полпути. Подняться на самый верх.

Она принялась за еду, но не удержалась, чтобы не взглянуть на того мужчину. Смотрит ли он еще на нее? Да, смотрит. В этом не было никакого сомнения. Он сидел на одной из скамеек около водопада, закинув ногу на ногу, в позе самой что ни на есть вальяжной. На вид ему было лет тридцать восемь — тридцать девять, у него были светлые блестящие волосы — прическа, впрочем, слишком длинная и небрежная, чтобы ее могли счесть модной, по крайней мере в тех кругах, где вращалась Марго.

На нем была кремовая рубашка и сизо-серый галстук-бабочка в тон костюму. Было в его позе что-то такое, что заставляло предположить, что он очень богат и к тому же привык ни в чем себе не отказывать.

Марго уже почти доела свой sfinciuni, когда на горизонте появился Рэй Триммер. Рэй был одним из самых талантливых сочинителей рекламы в компании «Раттер Блэйн Раттер», хотя его вечная необязательность порой доводила Марго до белого каления. Он бросил огромный неопрятный сверток с сандвичами на бетонную плиту и сел к ней поближе.

— Ты не против, если я к тебе присоединюсь? — спросил он, разворачивая сандвичи и проверяя, какая в них начинка. — Сегодня дочка собирала мне завтрак. Ей восемь лет. Я ей сказал, что она может дать волю фантазии.

Марго нахмурилась при виде сандвича, лежавшего на самом верху кучи: «Тунец с джемом. Нельзя сказать, что она лишена фантазии».

Рэй принялся за еду.

— Я хотел поговорить с тобой насчет этого нового освежителя «Весенний цветок». Я решил поработать над тем, чтобы сделать из него не такой вульгарный ширпотреб, ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Я понимаю, конечно, что освежитель для постели — это массовая продукция по своей сути, но я полагаю, нам следует постараться, чтобы он выглядел более элегантным… более элитарным.

— Мне нравится то, что у тебя было сначала.

— Не знаю, не знаю. Я показывал тот проект Дэйлу и не могу сказать, что он был им страшно доволен. У женщины в рекламе такой вид, будто она дезинфицирует постель, чтобы избавиться от вонищи своего муженька.

— Но как раз для этого «Весенний цветок» и предназначен.

Рэй потянулся за следующим сандвичем. Не заслоненная Рэем, Марго опять почувствовала на себе взгляд человека в сером костюме, который смотрел на нее все так же не отрываясь. Белокурые блестящие волосы, в лице что-то странное, средневековое; глаза блекло-синего цвета.

— Рэй, видишь этого типа вон там? Который сидит прямо около водопада?

Рэй поднял голову, жуя новый сандвич, затем повернулся и посмотрел вокруг. Как раз в этот момент толпа японских туристов наводнила площадь и совершенно заслонила того человека. Когда туристы прошли, вместе с ними исчез и он — хотя Марго терялась в догадках, как ему удалось исчезнуть так незаметно.

— Не вижу я никого, — сказал Рэй. Лицо у него передернулось, и он посмотрел на сандвич, который ел. — Это еще что за дьявол? Свиной хрящик с арбузом! Ну и ну!

Марго сложила салфетку и сунула ее в свою сумочку от Джаспера Конрана.

— Слушай, Рэй, поговорим потом, ладно?

— Ты даже не посмотришь, что у меня сегодня на десерт?

Марго быстро пошла через площадь по направлению к водопаду. Вода стекала с его верхнего уступа так медленно, так равномерно, что казалось, будто она совсем не движется — гладкая стеклянная поверхность. К ее удивлению, мужчина стоял совсем недалеко, в кирпичной нише с бронзовой статуей обнаженной женщины — обнаженной и с завязанными глазами.

Он увидел подошедшую Марго, но не сделал попытки скрыться. Он смотрел так, как будто ждал ее появления здесь.

— Прошу меня извинить, — сказала Марго как можно более внушительно, хотя пульс у нее скакал, как кролик Роджер по травке, — у вас, вероятно, какие-то проблемы с глазами?

Мужчина улыбнулся. Он стоял очень близко, и был он очень высок — пожалуй, шесть футов три дюйма, и от него пахло корицей, мускусом и каким-то душистым табаком.

— Проблемы с глазами? — спросил он тихим грудным голосом.

— Да, ваши глаза, кажется, не могут смотреть ни на кого, кроме меня. Вы хотите, чтобы я позвала полицейского?

— Я прошу прощения, — сказал мужчина, слегка поклонившись. — В мои намерения вовсе не входило вас напугать.

— Вам бы и не удалось. А вот почти любая другая на моем месте испугалась бы.

— В таком случае я снова прошу прощения. Мое единственное оправдание состоит в том, что я любовался вами. Не позволите ли сделать вам подарок? Это всего лишь маленькая вещица — в знак моего раскаяния.

Марго нахмурилась, глядя на него с недоверием.

— Мне не нужны никакие подарки, сэр. Все, о чем я вас прошу, — это не пялиться на женщин, как Сэмми-психопат.

Он засмеялся и показал ей предмет, лежащий у него на ладони. Это была крохотная сверкающая брошка — миниатюрный бело-розовый, цветок, вставленный в стекло.

Марго не могла оторвать от нее глаз.

— Какая красивая. Что это?

— Это цветок джинна с горы Ракапуши на Памире. В настоящее время он вымер как вид, и, возможно, это единственный оставшийся экземпляр. Он был сорван высоко в горах, там, где всегда снег, и привезен в долину Хунза, где его вставили в расплавленное стекло способом, ныне утерянным.

Марго, разумеется, не поверила ни единому его слову. Похоже, он пудрит ей мозги, чрезвычайно хитро и замысловато — но все-таки пудрит.

— Даже если бы я и согласилась принять что-нибудь от вас, то уж никак не такое.

— Вы меня очень обидите, если его не возьмете, — кротко сказал мужчина. — Дело в том, что я купил эту вещь специально для вас.

— Это просто смешно. Вы даже не знаете, кто я.

— Вы — Марго Хантер. Вы работаете в рекламной компании «Раттер Блэйн Раттер». Я видел вас несколько раз, Марго, и решил все о вас узнать.

— Ах вот как! А сами-то вы что за дьявол?

— Джеймс Бласко.

— Вот оно что! Джеймс Бласко. И чем вы занимаетесь, Джеймс Бласко? И почему вы считаете, что имеете право наводить справки обо мне, а потом сидеть и на меня пялиться?

Джеймс Бласко поднял руки в знак полной капитуляции.

— В общем, я ничем не занимаюсь. Есть люди вроде вас, которые делают дела, и есть другие, вроде меня, которые наблюдают. Вы делаете, я наблюдаю. Вот и все, очень просто.

— В таком случае не могли бы вы переместить свой наблюдательный пункт куда-нибудь в другое место, мистер Бласко? — перешла в наступление Марго. — Куда-нибудь в другое место, где вы не пугали бы людей?

— Я все понял, — сказал Джеймс Бласко, еще раз поклонился и пошел назад через площадь. Марго смотрела ему вслед и чувствовала облегчение и некоторое смущение. Все-таки он был удивительно привлекателен и к тому же явно богат. Когда он дошел до боулинга на противоположной стороне площади, откуда-то появился «линкольн-лимузин» цвета синей ночи и остановился у тротуара. Он сел в машину, захлопнул дверцу и уехал, ни разу не оглянувшись.

Марго вернулась к себе в кабинет. Там ее ожидал Рэй с целой кипой замусоленных эскизов и набросков, которые он свалил на ее обычно девственно-чистый рабочий стол.

— У тебя такой вид, как будто ты только что видела привидение, — сказал Рэй.

Марго рассеянно улыбнулась.

— Да? Нет, со мной все в порядке.

— Не хочешь взглянуть на наши новые идеи? Кенни сделал вот эти рисунки. Это пока еще не совсем то, что нужно, но я надеюсь, ты поймешь, что мы собираемся устроить.

— Ну что ж, давай, — кивнула Марго. Она перебирала эскизы, все еще думая о Джеймсе Бласко. «И есть другие, вроде меня, которые наблюдают».

— Хорошенькая булавочка, — заметил ей Рэй, когда она рассматривала один из проектов.

— Не поняла?

— Ну, эта твоя булавка, или брошка, или как это называется. Где брала? В «Блумингдейле»?

Марго посмотрела на свой желто-коричневый льняной пиджак и увидела брошку, яркую и сверкающую, — прямо на лацкане. Крохотный цветок джинна, оправленный в стекло.

«Нет, но когда он исхитрился?» — возмущенно вопросила она себя. И, с негодованием глядя на Рэя, выпалила:

— Это не из «Блумингдейла»! Это редчайшая брошка в мире, может быть, единственная во всей этой чертовой вселенной! Настоящий цветок, ручная работа.

Рэй снял очки и присмотрелся к брошке повнимательнее.

— В самом деле? — сказал он и как-то странно посмотрел на Марго.

* * *

На следующее утро она увидела его, когда подходила к зданию офиса. Он стоял рядом с вращающейся стеклянной дверью в ярком свете утреннего солнца — одетый безупречно и, как вчера, опять во все серое. Он шагнул к ней с протянутыми руками, как будто говоря:

«Извините меня, я совсем не хочу быть навязчивым. Ни вчера, ни сегодня этого не было и нет в моих мыслях».

— Вы рассердились на меня, — обратился он к ней, прежде чем она успела хоть что-то сказать. Ей пришлось отойти в сторону, чтобы ее не сбила с ног толпа спешащих на работу сослуживцев.

— Я не рассердилась, — возразила она довольно резко. — Просто я хочу сказать, что не могу принять ваш подарок.

— Я не понимаю, — проговорил он. При утреннем свете она впервые заметила маленький шрам в форме полумесяца на его левой скуле.

— Это слишком дорого. Мистер Бласко, я даже не знаю, кто вы такой.

— Но разве это что-то меняет? Я просто хочу, чтобы у вас была эта вещь.

— И в обмен на что же?

Он покачал головой, как будто она ужасно его обидела.

— В обмен на вашу радость, вот и все! Вы думаете, я какой-нибудь Ромео?

— Но почему я? Посмотрите, вокруг столько красивых девушек! Почему вы выбрали именно меня? Джеймс Бласко посерьезнел:

— Вы всегда хотите знать причину? Просто так устроен мир. В нем есть симметрия. Печать блаженства лежит на тех, кто имеет, и печать проклятия на тех, кто не имеет. Вы — из числа первых.

— Послушайте, мистер Бласко, я очень польщена, но я действительно не могу…

— Пожалуйста, оставьте у себя эту брошку. Не разбивайте мне сердце. И пожалуйста… возьмите еще вот это.

Он протянул ей маленький мешочек из бледно-голубого муарового шелка, перехваченный золотым шнуром.

Марго засмеялась, не веря своим глазам.

— Вы не должны дарить мне такие подарки!

— Пожалуйста, — попросил он. Выражение глаз у него было такое, что Марго почувствовала: отказать ему невозможно. Во взгляде его не было просьбы — только спокойное приказание. Его глаза говорили: «Ты возьмешь, хочешь ты этого или нет». И прежде чем Марго успела сообразить, что делает и во что ввязывается, шелковый мешочек уже был у нее в руках и она говорила:

— Ну хорошо, ладно. Спасибо.

Джеймс Бласко сказал:

— Эти духи созданы Изабей Фобур Сент-Оноре в Париже в 1925 году. Состав был специально приготовлен для польской баронессы Кристины Вацлач, и это единственный экземпляр, существующий в мире.

— Но почему мне?.. — повторила Марго. Почему-то ей было не столько приятно, сколько страшно. Джеймс Бласко пожал плечами.

— Кому, как не вам, пользоваться такими духами? Надушитесь ими сегодня вечером и делайте так всегда.

— Привет, Марго! — услышала она голос Денизы, своей секретарши, пробегавшей мимо. — Не забудь о собрании у Перри, в 8.30 ровно!

Марго еще раз взглянула на Джеймса Бласко, но теперь он стоял против солнца; и лицо его скрывала тень. Она помедлила минуту, потом пробормотала: «Я, пожалуй, пойду», — и толкнула вращающуюся дверь, оставив Джеймса Бласко на улице. Он продолжал смотреть ей вслед, и изогнутое стекло искажало черты его лица.

В лифте она чувствовала себя так, как будто на нее что-то давит. Она едва могла дышать в толпе людей, которые, казалось, вознамерились выдавить из нее жизнь. К тому времени, когда лифт добрался до 36-го этажа, она вся дрожала словно в лихорадке. В своем кабинете она прислонилась спиной к двери, тяжело дыша, удивляясь своему странному состоянию: «Что это? — страх, возбуждение или и то, и другое вместе?»

* * *

В этот вечер она пошла в театр на «Отверженных» — ее пригласил Доминик Бросс, владелец студии звукозаписи «Бросс Рекордс», с которым она познакомилась, когда работала у него. Доминику было 55 лет, он был седовлас, симпатичен, разговорчив, самоуверен, и Марго не собиралась ложиться с ним в постель в ближайший миллион лет. Но компания его ей всегда была приятна, а он неизменно вел себя как истинный джентльмен.

В середине второго акта Доминик наклонился к Марго и спросил шепотом:

— Странный запах здесь, ты не чувствуешь? Марго принюхалась. Она чувствовала только мускусный запах «Изабей» — духов, подаренных Джеймсом Бласко. Нагревшись на ее коже, они стали издавать такой глубокий, такой чувственный аромат, какого она никогда еще не встречала. Возможно, и было ошибкой принять в подарок эти духи, но было в них что-то особенное, что-то эротическое, что-то, что кружило голову.

— Не знаю, — недовольно сказал Доминик, — пахнет какой-то мертвечиной.

* * *

Когда она вернулась домой после ужина с Домиником, у двери квартиры ее ждал Джеймс Бласко. Она была злая и очень усталая. С Домиником явно что-то случилось: он был бесцеремонен, тороплив и даже не согласился подняться к ней выпить чашечку кофе. Когда она обнаружила у своих дверей Джеймса Бласко, настроение у нее отнюдь не улучшилось.

— Интересно, — сказала она, доставая ключ, — как это Лиланд пропустила вас в дом.

— Ну, вы же меня знаете, — улыбнулся Джеймс Бласко. — Подкуп и лесть — вот мое оружие.

— Я не собираюсь приглашать вас к себе, — заявила Марго. — У меня был ужасный вечер, и все, чего я сейчас хочу, — это ванна и немного сна.

— Простите меня, — сказал Джеймс Бласко. — Я все понимаю и не собираюсь вторгаться в ваш дом. Но я хотел бы дать вам вот это.

Он достал из внутреннего кармана длинную черную коробочку для ювелирных украшений, и прежде чем Марго успела запротестовать, открыл и показал ее содержимое. Бриллиантовое ожерелье, яркое, переливающееся, словно из сказки, украшенное семью великолепными подвесками.

— Это уже ни в какие ворота не лезет, — запротестовала Марго, хотя не могла отвести глаз от ожерелья. Это была самая красивая вещь, какую ей приходилось видеть в жизни.

Джеймс Бласко улыбнулся — будто кто-то медленно вытягивал ложку из банки с патокой.

— Считается, что это ожерелье было частью выкупа, который Екатерина Великая предложила турецкому султану.

— Ну а кому оно принадлежит теперь? — спросила Марго. На ее лице плясали крохотные отблески света от бриллиантов.

— Теперь, — просто, без всякой торжественности сказал Джеймс Бласко, — теперь оно принадлежит вам.

Марго подняла глаза от ожерелья.

— Мистер Бласко, это просто смешно. Я не шлюха.

— Да разве бы я осмелился оскорбить вас таким подозрением? Возьмите это. Это подарок. Я ничего не прошу за это.

— Вам действительно от меня ничего не нужно? — спросила Марго, глядя на него в упор.

— Возьмите это. Просто я хочу, чтобы у вас было все самое лучшее. И все. Никаких других целей я не преследую.

В его немигающих глазах читался приказ. Марго понимала, что брошка с цветком джинна и духи «Изабей» — это одно. Но если она возьмет ожерелье, то, как бы Джеймс Бласко ни твердил, что якобы не имеет на нее никаких притязаний, она все-таки будет чувствовать себя обязанной ему. Вполне возможно, что оно стоит больше ста тысяч долларов. Без всякого сомнения, это была такая драгоценность, о которой никогда даже не мечтали большинство женщин в мире.

— Но почему я? — спросила она шепотом.

— Но почему нет? — ответил он вопросом на вопрос, слегка пожимая плечами.

— Нет, скажите, — настаивала она. — Почему именно я?

Он молчал так долго, что ей стало не по себе, потом задумчиво потер шрам в форме полумесяца у себя на щеке и сказал:

— Есть в этом мире люди, осыпанные всевозможными благами сверх всякой меры. Они — лучшие. Бог дал им все: красоту, блеск, богатство. И затем, словно в порыве безумной сверхщедрости, Он одаряет их снова.

Он помолчал еще немного, потом его губы изогнулись в загадочной самодовольной улыбке.

— Вы из этих людей, вот и все. А теперь, пожалуйста… возьмите это ожерелье.

— Нет, — сказали ее губы. «Что я делаю?» — сказал ее разум. Но руки ее потянулись к ожерелью и взяли его.

* * *

Два дня спустя на коктейле в отеле «Плаза», устроенном компанией «Овермейер и Кранстон», которая была крупнейшим их клиентом, Марго решила рискнуть и появиться в этом ожерелье, которое она еще ни разу не надевала. Она подобрала к нему платье цвета электрик, простого, без претензий, покроя, и скромные сережки с маленькими бриллиантиками.

Когда Марго вошла в зал, вечеринка была уже в полном разгаре. Она улыбнулась и кивнула президенту компании «О&К» Джорджу Демарису, а затем Дику Манзи из Эн-би-си. Ее удивило, что оба, увидев ее, нахмурились и едва шевельнули губами в ответ; но она была удивлена еще больше, когда официант, разносивший коктейли, уставился на нее с таким выражением на лице, какое можно описать только как «немое изумление».

Она взяла бокал с шампанским и посмотрела на него в упор.

— Что-нибудь не так?

— Нет, нет. Все в порядке, мэм.

Тем не менее через несколько минут к ней направил свои стопы Уолтер Раттер и, взяв ее под руку, быстро уволок в сторонку, к буфету.

— Марго, что это за ожерелье? Как ты можешь носить подобные вещи?

— Что ты имеешь в виду, Уолтер? Это ожерелье стоит целое состояние! Оно было частью выкупа, который Екатерина Великая дала турецкому султану!

Уолтер прищурился и посмотрел на Марго долгим пристальным взглядом. Она же вызывающе уставилась на него.

— Екатерина Великая дала это турецкому султану? — переспросил Уолтер. Казалось, ему не хватает воздуха. Марго кивнула.

— Мне подарил его один очень близкий друг.

— Извини, — сказал Уолтер. Было заметно, как осторожно подбирает он слова. — Но… если оно действительно стоит целое состояние… может быть, этот зал — не совсем то место, где можно его носить? Из соображений безопасности, понимаешь? Может быть, попросить администрацию запереть его в сейф на время? Марго с огорчением потрогала ожерелье.

— Ты правда так думаешь?

Уолтер отеческим жестом положил руку на ее плечи.

— Да, Марго, я правда так думаю. — Потом он принюхался, посмотрел вокруг и сказал:

— Эти рыбные канапе пахнут, пожалуй, слишком резко. Я надеюсь, никто не отравится.

* * *

На следующее утро Джеймс Бласко ожидал Марго в фойе «Раттер Блэйн Раттер». На этот раз у него в руках была большая подарочная коробка. Черная блестящая бумага, черная блестящая ленточка.

— Мистер Бласко, — сказала она подчеркнуто серьезно, прежде чем он успел открыть рот, — это действительно пора прекратить. Я запрещаю вам дарить мне такие дорогие подарки.

Он задумался и опустил глаза.

— А если я скажу вам, что люблю вас и любовь лишает меня рассудка?

— Мистер Бласко…

— Пожалуйста, зови меня Джеймс. И пожалуйста, прими этот подарок. Это вечернее платье от Фортуни, сшито в 1927 году для княгини де ля Роне, одной из богатейших женщин Франции. Ты — единственный человек в мире, которому может принадлежать это платье теперь.

— Мистер Бласко… — начала было протестовать она, но его глаза сказали ей, что возражений быть не может.

— О, Джеймс, — прошептала она и взяла коробку.

* * *

В тот же день вечером он ждал ее у квартиры с обувной коробкой, завернутой в черную шелковую бумагу. Внутри лежала пара остроносых ботиночек из мягчайшей замши, ручной работы от Рэйна. Они были украшены тончайшей ручной вышивкой, а их цвет — цвет логановой ягоды <гибрид малины с ежевикой> — был подобран точно в тон платья от Фортуни.

— Возьми и носи их, — сказал он настойчиво. — Носи их всегда. Помни, как сильно я люблю тебя.

* * *

Утром ее разбудил телефонный звонок. Отбросив от лица спутанные кудри, она нашарила трубку.

— Марго? Извини, что так рано. Это Уолтер Раттер.

— Уолтер! Привет! Какими судьбами?

— Марго, я хотел поговорить с тобой, пока ты еще не ушла на работу. Понимаешь, я сейчас нахожусь в несколько затруднительном положении. Мне придется пойти на некоторое сокращение общего бюджета агентства, что повлечет за собой, как это ни печально, некоторое сокращение штатов.

— Понимаю. И насколько ты думаешь их сократить?

— Пока точно не знаю, Марго. Но проблема в том, что последние должны остаться, а первые уйти. Мне придется забыть, что ты женщина, забыть о твоих способностях и громадных заслугах в прошлом, благодаря которым наша фирма стала процветать. Но… положение вещей таково, что я боюсь, в настоящий момент мне придется освободить тебя от должности.

Марго привстала в кровати от неожиданности.

— Ты хочешь сказать, что я уволена?

— Ничего подобного. Марго. Ты не уволена. Просто ты не состоишь больше в штате.

Марго не нашлась, что сказать. Телефонная трубка осталась лежать на одеяле. У нее было такое чувство, будто ее ни с того ни с сего отхлестали розгами, исполосовав лицо, руки, изорвав и превратив в лохмотья всю ее уверенность в себе.

Двадцать минут спустя, когда раздался звонок в дверь, она все еще продолжала сидеть в оцепенении.

Машинально накинув короткий шелковый халатик, она пошла открывать. Это был Джеймс Бласко, с длинной подарочной коробкой и улыбкой человека, который ни в чем никогда не получает отказа.

— Я принес тебе кое-что, — сообщил он. Не дожидаясь приглашения, он прошел в комнату, положил коробку на стол и, распустив ленточку, которой был перевязан подарок, приподнял крышку. Внутри лежал огромный, почти четырех футов в длину, скипетр зеленоватого цвета, украшенный рельефным рисунком в виде толстых золотых шнуров и замысловатых шишечек. Джеймс вынул его из коробки, и тогда Марго увидела, что верхушка скипетра выполнена в форме головки эрегированного мужского члена — только человеческий размер превышает примерно раза в два.

Она уставилась на скипетр с залитыми краской щеками, возбужденная его вопиющей вульгарностью.

— Знаешь, что это такое? — спросил ее Джеймс — Этот фаллос использовала египетская царица Нефертити, чтобы доставить себе эротическое удовольствие. Ему больше трех тысяч лет. Столетие за столетием он переходил из одного королевского двора в другой, его путь пролегал между бедер такого количества знаменитых женщин, что это трудно себе представить.

Он сжал скипетр рукой и потер большим пальцем, как если бы это был его собственный член.

— Говорят, он доставляет такое невообразимое удовольствие, какого не может дать никто — ни мужчина, ни зверь. Теперь он полностью в твоем распоряжении. Храни его, пользуйся им.

Он подошел ближе и положил скипетр ей на ладони.

— Сегодня в полночь надень те драгоценности и платье, что я подарил тебе, надушись моими духами, а потом, думая обо мне, доставь себе удовольствие, потому что ты единственная из женщин заслужила его.

Марго все еще не могла вымолвить ни слова. Джеймс поцеловал ее в лоб холодным, сухим, рассеянным поцелуем, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.

* * *

В 11 часов вечера Марго, чувствуя, как ее одолевают странные грезы, погрузилась в наполненную ароматной пеной ванну. Медленно и сладострастно омывала она свое тело, снова и снова втирая пену в высокую белую грудь, пока соски не затвердели под ее пальцами.

Наконец она вышла из ванны обнаженная и стала вытираться теплым пушистым полотенцем «Декамп». Ее квартира была увешана зеркалами, и она видела свое отражение, переходя из одной комнаты в другую.

Она расчесала волосы и сильно припудрила лицо. Затем надела платье от Фортуни — прикосновения бархата к голому телу походили на нежные быстрые поцелуи. На плечо она приколола брошку с цветком джинна, застегнула на шее бриллиантовое ожерелье; ноги скользнули в ботиночки ручной работы. И наконец, она надушилась «Изабей».

Время близилось к полуночи. Она подошла к столу и вынула из коробки медно-золотой фаллос. Он был очень тяжелый и тускло блестел при свете ламп. «Говорят, он доставляет такое невообразимое удовольствие, какого не может дать никто — ни мужчина, ни зверь».

Она опустилась на колени посреди комнаты и приподняла полы платья. Держа фаллос обеими руками, она раздвинула бедра и приблизила его массивную зеленую верхушку к темному шелковистому треугольнику между ног.

Сначала ей показалось, что ввести его будет невозможно. Она сжала зубы от напряжения, и мало-помалу огромная холодная головка продвинулась вперед и скрылась внутри ее тела, потом она ухитрилась продвинуть ее дальше, еще дальше, пока наконец не смогла встать на колени, уперев в пол основание фаллоса.

Она ощущала внутри себя этот огромный стержень из холодного негнущегося металла, и это заставляло ее дрожать от предвкушения. Ее руки поглаживали вздувшиеся половые губы и ласкали скользкую границу между металлом и плотью.

«Думай обо мне», — просил ее Джеймс, и, надавливая на фаллос всем весом своего тела, она пыталась представить себе его лицо. Пока раздвигалась плоть и разрывались слизистые оболочки, она пыталась вспомнить, как он выглядит. Но не могла. Она не могла даже представить себе его глаза.

Впрочем, он был прав. Удовольствие действительно превосходило все ожидания. Она задыхалась и содрогалась в самом диком и невероятном оргазме до тех пор, пока кровь не хлынула в ее горло и не полилась потоком изо рта.

* * *

Рэй весь день пытался дозвониться до нее, но, поскольку она не отвечала, сам отправился к ней домой и убедил Лиланд, консьержку, впустить его в квартиру.

В комнате было темно, шторы оставались задернуты. Посреди комнаты, уставленной зеркалами, лежала Марго с открытыми глазами и кровью, запекшейся на губах.

Вокруг шеи у нее была намотана проволока, украшенная пробками от пепси-колы и развернутыми презервативами. Марго была облачена в поношенный лохматый банный халат и потрепанные кеды. На халате темнели пятна крови, а между бедер торчала длинная круглая жердь, какие используют в качестве опор на стройках.

В шоке, Рэй опустился на, колени рядом с ней и осторожно, двумя пальцами, закрыл ей глаза. Он вспомнил ее поведение в течение последних нескольких дней и понял, что у нее просто поехала крыша. «Головокружение от успехов», как называет это Уолтер Раттер. Но он и подумать не мог, что она убьет себя, да еще таким образом.

В комнате стояла вонь, как от сардин в масле — тот самый запах, который окружал Марго все последние дни.

Наконец Рэй встал на ноги и посмотрел вокруг. Бледная, застывшая от ужаса консьержка стояла в дверях, и Рэй сказал ей:

— Очнитесь. Вызовите «скорую» и полицию.

* * *

Около дома, на залитой весенним солнцем улице стоял мужчина и смотрел, как подъезжает «скорая». Он был небрит, серый костюм давно нуждался в чистке. Глаза у него были красные от недосыпа и алкоголя. Он подождал, пока не вынесли накрытое простыней тело и не стих вой сирены, а потом зашагал прочь, фыркая время от времени и безостановочно ища что-то у себя в карманах, как будто надеясь найти там завалявшийся окурок или даже пару монет.

Так бывало всегда после того, как ему удавалось затушить еще один яркий огонек этого мира, разгоревшийся слишком сильно. Тупая головная боль и дрожь в ногах. Но такая уж у него работа. Уравновешивать состояние мира, осуществлять социальную справедливость. За каждую наркоманку, умершую в своей лачуге, полной мусора, должна быть сорвана роза, цветущая в роскоши. Справедливость — просто справедливость. И кто-то должен за этим следить. Кто-то должен поддерживать равновесие.

Дойдя до Геральд-сквер, он остановился на тротуаре около витрины «Мэйси» и простоял там минут пять — десять. Наконец он увидел красивую, хорошо одетую молодую женщину, которая переходила улицу, толкая перед собой коляску, в которой сидел белокурый малыш. Он перестал фыркать, выпрямился и улыбнулся, глядя на нее.

* * *

Когда Рэй был в квартире Марго, он нагнулся и подобрал с пола маленькую пластмассовую брошку с цветком, упавшую с ее банного халата. С минуту он смотрел на нее, а потом опустил в карман. «Пусть что-нибудь будет на память о ней».

 

Лиза В. Кэнтрилл

Ночной выезд

Дэнни Норвилл открыл дверь сверкающего серого "ягуара", скользнул за руль.

Темнота окружала его. И тишина. Атрибуты ночи.

Легкая одежда не защищала от холодного октябрьского ветра, который пробирал до костей. Но его это не волновало. Скоро он согреется. Потому что с ним будет Карен.

Дэнни потянулся к дверце, захлопнул ее.

Улыбаясь, положил он руки на рулевое колесо, с любовью потерся ладонями о кожаную обшивку.

Как обычно, волна наслаждения захлестнула его, внизу все встало. Автомобиль распалял, вызывал сексуальное возбуждение. В романах такое воздействие на мужчин оказывали их избранницы.

Длинный капот уходил в бесконечность. Поблескивающий от ночной влаги, он ласкал глаз, как серебряная мечта.

Первый раз он увидел это чудо на стоянке "Салона подержанных автомобилей" Толстого Джека Карсона, на углу Четвертой и Главной улиц. Он даже не знал, что это "ягуар", но сразу понял, что ничего другого ему не нужно. Этот автомобиль должен принадлежать ему, решил он. Так же как и Карен. К "ягуару" его тянуло, как к любимой девушке.

Он до сих пор удивлялся благосклонности судьбы: цена оказалась вполне приемлемой, его старик выручил на большой распродаже приличные деньги, месяцем раньше они погасили кредит по материнскому "шеветту". Он не верил своему счастью даже в тот день, когда Толстый Джек вручил ему ключи и звонко хлопнул по спине, подмигнув при этом отцу. Оба рассмеялись, но это не имело никакого значения. Да стоило ли обращать внимание на чье-то подмигивание, когда в руке он держал ключи от автомобиля, в который влюбился с первого взгляда. Особого автомобиля. Автомобиля, резко поднимающего статус хозяина. А принадлежал автомобиль ему, Дэнни Норвиллу.

С поворотом ключа зажигания "ягуар" ожил, сначала рыкнул — как хорошо Дэнни знал этот звук, — потом заурчал, словно наевшийся хищник.

Он взглянул на индикатор уровня бензина и улыбнулся, увидев, что бак практически полный. Старик взял в привычку устраивать ему скандалы, когда он просил у него денег, клял и расход топлива, и стоимость технического обслуживания."…Не говоря уже о страховке Не следовало покупать тебе этот паршивый английский автомобиль!" Продажи у старика пошли вниз.

Дэнни пропускал отцовские вопли мимо ушей. "Ягуар" того стоил. Стоил и дополнительного ухода, и расходов. Стоил скандалов. Все это окупалось с лихвой, когда ты сидел за рулем, а "ягуар", как серебряная стрела, летел по улице, вызывая завистливые взгляды других парней.

Дэнни убрал подсос, вслушался в мерный гул двигателя, работающего на холостом ходу, впитывая в себя источаемую им мощь. Как всегда, он слился с автомобилем, последний стал неотъемлемой его частью. Он включил стереосистему.

Салон наполнила музыка, мощный, первобытный хэви метал. Чего и хотелось. Грохот давил на барабанные перепонки, пронизывал тело, пока он не начал ощущать ритм, как биение сердца.

Поворот переключателя — вспыхнули подфарники, янтарные глаза, зажегшиеся в ночи. Второй поворот — включился ближний свет.

Он положил правую руку на круглый набалдашник ручки переключения скоростей, торчащий над консолью между креслами. Прохладный и гладкий. Укладывающийся в ладонь, как грудь красотки из глянцевого журнала.

Включил заднюю передачу.

Вырулил на дорогу, включил первую передачу. "XJ6" покатил по асфальту. Дэнни даже не пришлось жать на педаль газа. На ровной дороге автомобиль сам разгонялся до тридцати миль.

Еще поворот переключателя — вспыхнули галогеновые лампы дальнего света, отодвинув ночь еще на пятьдесят ярдов.

— Пусть будет свет. — Дэнни хохотнул и погнал "ягуар" по пустынной улице.

Еще одна субботняя ночь.

Самое время для выезда в свет.

Он плавно повернул за угол, на Либерти-драйв. Как хорошо вновь сидеть за рулем "ягуара", просто здорово.

И где ему находиться в субботнюю ночь, как не за рулем "ягуара", кружащего по городским улицам?

Перекресток Либерти и Главной улицы остался позади. Справа и чуть впереди сиял огнями торговый центр. Дэнни сбросил скорость. Легко представил себе, что он сейчас увидит: парочки сидят в автомобилях, парочки стоят у передних бамперов или сидят на капоте. Некоторые кучкуются в пиццерии, пьют коку, едят пиццу.

Там наверняка и Карен.

Карен…

На мгновение он буквально почувствовал, что она сидит рядом с ним, ее рука лежит на его ноге, пальцы подбираются все ближе к вздутию под ширинкой. Перед его мысленным взором замелькали новые картинки. Вот они мчатся к Спэрроу Пойнт. Вот она сидит, покорная, податливая, на заднем сиденье… он стягивает вниз ее джинсы… расстегивает пуговички блузки… его рука ласкает ее грудь…

Дэнни рывком вернулся к реальности, смахнул рукавом пот с лица, еще притормозил, выключил дальний свет, потом ближний, оставив одни подфарники, свернул к боковому въезду на автостоянку торгового центра. Ему хотелось проехать вдоль припаркованных машин, чтобы убедиться, что ни в одной нет Карен.

Он приглушил музыку; "ягуар" крался черепашьей скоростью мимо автомобилей, плотным полукругом отсекающих часть автостоянки. Знакомая ситуация. Компания для своих. Посторонним вход воспрещен. Как всегда.

Но его это не волновало. Что ему до их компании? "Ягуар" поднимал его над всеми. В "ягуаре" Дэнни был круче всех.

Ни в одной из машин Карен он не нашел, остановил "ягуар" за большим зеленым мусоровозом, выключил и подфарники. Застыл, наблюдая на пиццерией, за автостоянкой…

Она вышла из пиццерии, отбросила назад длинные светлые волосы. Господи, какая же она красивая. Джинсы облегали ноги, как вторая кожа, туго обтягивали ягодицы. Он вновь стер со лба пот, уже собрался погладить вставший колом член…

Она не одна!

Дэнни напрягся, увидев, как следом за ней из пиццерии появился высокий, мускулистый Брэд Симпсон. В два шага догнал Карен, одной рукой по-хозяйски обнял ее за плечи, вторую сунул в карман джинсов. Ветер раздувал его куртку.

Черт побери. Сукин сын. Мерзавец.

Он наблюдал, как они продефилировали мимо нескольких автомобилей, там и тут перекинулись парой слов, держа путь к красному "камаро" Брэда. Открыв дверцу со стороны водительского сиденья, он пропустил Карен первой, потом скользнул за руль. Вспыхнули фары "камаро". Автомобиль вырулил с автостоянки. Дэнни наблюдал, как он повернул налево, к бульвару Независимости, и исчез, резко набрав скорость.

Включив подфарники, Дэнни не торопясь покатил к выезду со стоянки. Необходимости не упускать из виду задние огни "камаро" не было. Он и так знал, куда они направляются.

В Спэрроу Пойнт.

Куда же еще?

От злости его бросило в жар, живот скрутило. Воздух с шипением вырывался из груди, когда он гнал серебристый "ягуар" по бульвару Независимости. Потом повернул налево, на Сейкерс-Милл-роуд, поднялся на холм Мабри, к Пойнт.

Красный "камаро" стоял у самого обрыва. Дэнни попридержал могучего "ягуара", который так и рвался за последний поворот.

Выключил фары и подфарники, на нейтралке тихонько покатил к "камаро". Губы растянулись в улыбке. Ветер пел в мозгу. И они стали в ту ночь сыновьями ветра, он и "ягуар", и ничто… ничто не могло их остановить.

Включив магнитолу, он подъехал вплотную к заднему бамперу "камаро", двигатель едва слышно мурлыкал на холостых оборотах. И тут он врубил дальний свет.

Увидел светлые волосы, разметавшиеся по спинке заднего сиденья. Брэд навис над Карен, упираясь руками в спинку по обе стороны ее головы. Казалось, он собрался закусить ее губами.

Мерзавец! Мерзавец! Мерзавец!

Их тут же разметало. На лице Брэда отразилось изумление, Карен обернулась. Дэнни наблюдал, как она прикрывает ладонью глаза, закрываясь от слепящего света фар.

Возбуждение охватило Дэнни. Он включил заднюю передачу, отогнал "ягуар" на двадцать футов, затем короткими рывками начал вновь приближаться к "камаро". Нога на педаль газа, нога на тормоз, перед каждым рывком рев мотора.

Брэд распахнул дверцу, выскочил из "камаро", размашистым шагом направился к "ягуару". Глаза его сверкали яростью, руки сжались в кулаки. Самец, готовый отстоять свое право на самку.

Дэнни усмехнулся, вновь подал "ягуар" назад. Брэд остановился в нескольких шагах от заднего бампера своего автомобиля. Он узнал "ягуар". Карен опустила со своей стороны стекло и высунулась, чтобы посмотреть, что происходит позади.

На мгновение Дэнни напрочь забыл про них, прислушиваясь к мурлыканью двигателя "ягуара", наслаждаясь гремящей музыкой. Чуть закружилась голова, страсть охватила его, страсть к "ягуару", к ночи, страсть, оттеснившая все прочие эмоции.

Потом он посмотрел на Карен. Она застыла в окне, ветерок играл ее длинными волосами.

Он ее хотел… Боже! Как он ее хотел!

И он двинул "ягуар" на Брэда, ярко освещенного фарами.

Брэд попятился. От самца уже мало что осталось, на лице читался испуг.

Дэнни нравилось то, что он видел. Очень нравилось.

К "камаро" он подъехал по дуге, так, чтобы дверца со стороны водителя оказалась напротив заднего бампера, в который, отступая, уперся Брэд.

Дэнни с силой надавил на педаль тормоза, чувствуя, что "ягуару" не терпится прыгнуть вперед, потом нажатием кнопки включил моторчик, опускающий стекло. С мягким жужжанием оно пошло вниз.

Глаза Брэда широко раскрылись. Кровь отлила от лица.

Дэнни усмехнулся, губы разошлись, обнажая сжатые зубы, в усмешке слились ярость, злость, боль. И тут Брэд развернулся и бросился в ночь.

— Брэд? Брэд? Что происходит? — Ветер донес до него испуганный голос Карен.

Дэнни ее проигнорировал — сейчас не до нее, — нажал на педаль газа, спуская "ягуара" с цепи. И "ягуар" прыгнул вслед, настигая спину Брэда.

Передний бампер сбил его с ног, а днище размазало его по земле.

Все было кончено. "Ягуар" утолил жажду крови.

Дэнни на несколько секунд перевел ручку переключения скоростей в нейтральное положение, потом включил первую передачу и, описав дугу, подкатил к "камаро".

Карен уже решила выскочить из машины, потом передумала, захлопнула дверцы, заблокировала их, подняла все стекла. Он услышал, как завелся и заглох двигатель.

И подвел "ягуар" вплотную к заднему бамперу "камаро".

Карен обернулась, всмотрелась в него сквозь заднее стекло.

Точно так же она смотрела на него в тот день в школе, в тот день, когда он набрался храбрости и пригласил ее на свидание, смотрела на него, сидящего за рулем "ягуара", и он знал, что она готова стать его, всегда знал, что она будет принадлежать ему за бутылку коки и возможность прокатиться на великолепном автомобиле…

Да только вышло по-другому. Она отвернулась и пошла прочь, смеясь с подругами, а когда он позвал ее, спросил, не хочет ли она проехаться на "ягуаре", не веря, что она сможет отказаться, не веря этому, она рассмеялась ему в лицо, РАССМЕЯЛАСЬ ЕМУ В ЛИЦО и еще сказала, что не должен за рулем такого автомобиля сидеть слизняк.

От этих воспоминаний его вновь бросило в жар, он поставил ручку переключения скоростей в нейтральное положение, дернул вверх рычаг ручного тормоза, вылез из кабины. "Ягуар" мягко мурлыкал, подбадривая его.

Он подошел к "камаро" со стороны водительского сиденья, не отрывая глаз от лица Карен, наблюдая, как она следит за его приближением. Вырвал дверцу.

— Нет! — закричала она. — Нет, Дэнни. Не можешь ты быть здесь! Не можешь, Дэнни!

Он опять усмехнулся, вспоминая, какие чувства обуревали его, когда он вылетел в тот день со школьного двора, вспоминая, как мчался от ее смеха, от обиды.

Вспоминая мост.

Удар…

Он потянулся к Карен, кожа его сочилась лимфой, ее покрывали пятна; плоть начала гнить, отступать от ногтей. Они больше напоминали когти.

Она отпрянула, вжалась в дверцу, руки за спиной лихорадочно искали ручку, чтобы разблокировать замок, открыть дверцу, сделать что угодно, лишь бы выскочить из машины!

Кричать она не могла — голосовые связки парализовало от ужаса, — лишь попискивала, как маленькая мышка. Ему это нравилось. Он всегда знал, что она будет так попискивать.

Дэнни схватил ее за руку, вытащил упирающееся тело из "камаро", поволок к "ягуару". На этот раз она не могла ответить "нет". На этот раз ему ни в чем не будет отказа.

Улыбаясь, Дэнни открыл дверцу заднего сиденья.

 

Теодор Старджон

Мне отмщение...

— Темное пиво есть?

— Да откуда здесь темное пиво?

— Тогда какое есть.

Бармен наполнил глиняную кружку и пододвинул ее посетителю.

— Я раньше работал в городе. Темное пиво, «Гиннесс», другие всякие — я все их знаю. А темное здесь только мужичье, — закончил он невольным каламбуром.

Посетитель был невысокого роста, в очках и с небольшой бородкой. Голос у него был приятный.

— А что, человек по имени Гринни…

— Гримми, — поправил бармен. — Значит, вы тоже слышали. Он и его брат.

Посетитель ничего не ответил. Бармен демонстративно протирал стойку. Посетитель предложил бармену налить и себе.

— Обычно я не пью. — Но все-таки плеснул себе в мерный стаканчик. Гримми и его брат Дейв. Этот будет еще похуже. — Он выпил. — Все мне здесь не нравится. Из-за таких вот дикарей, вот почему.

— Вы можете опять вернуться в город.

— Да что я… Все дело не во мне, а в моей жене…

— М-м… — Посетитель ждал.

— Они много врали. Приходили, напивались, рассказывали про свои подвиги, больше по бабской части. Жуткие вещи они рассказывали. Еще страшней, если бы что-то из этого было правдой. Еще одну?

— Нет пока.

— А не врали они про девочку Фанненов, Мерси. Ей было всего четырнадцать, может быть, пятнадцать лет. Затащили за амбар Джонсонов… что они с ней делали! Когда сказали, что убьют, она им обещала все что угодно. Она никому ничего не сказала. Ни в этот раз, ни потом — все два года. Пока не заболела в прошлом ноябре. Тогда она матери все и рассказала. Она умерла. Мать мне рассказывала перед отъездом.

Посетитель ждал.

— Послушать их, они получали любую женщину в долине, будь то чья-то жена или дочь, когда хотели.

Посетитель деликатно высморкался. Случайный покупатель зашел за дюжиной бутылок пива и бутылкой ликера и уехал на пикапе.

— Понедельник день тяжелый — так я это называю, — сказал бармен, оглядывая пустую комнату. — А сегодня среда. — Хотя его никто не просил, он налил своему единственному посетителю еще пива. — Чтобы было с кем поговорить, — объяснил он. Потом какое-то время хранил молчание.

Посетитель выпил немного пива.

— Так, значит, они донимали только местных жителей.

— Гримми и Дэвид? Ну да. У них была полная свобода. Большинство мужчин надолго уезжает из этих мест рубить лес — тут в скалах ничего не растет. Кроме, может быть, цыплят. А кто будет возиться с цыплятами? Только старики да женщины. А этот Грим, плечи во-от такие широкие. Глаза Во-от так близко друг от друга, и брови нависают мохнатые. Брат его может сойти за симпатягу рядом с ним, но, знаете, испугаешься. — Он кивнул в подтверждение своих слов и повторил:

— Испугаешься.

— Сумасшедшие глаза, — сказал посетитель.

— Точно. Бывало, они не врали. Женщины не хотели говорить, а мужчины просто не знали. Но они не трогали никого, кроме жителей этой долины. А кого здесь еще трогать? Ну, они похвалялись про разных там проезжих, которых они встретили на дороге. Про блондинку в автомобиле с откидным верхом — строила им глазки, угощала виски, развлекала. Все вранье, вы же понимаете. У них такой большой старый фургон. Девочка ехала автостопом, они говорят, была первой женщиной, которая воспользовалась ими. Все похвальба, вранье. Схватили двух городских на маленьком универсале, издевались над ними, пока муж не стал просить их взять свою жену. Я вообще в это не верю.

— Вы не верите?

— Какой нормальный человек может сказать такое двоим волосатым дикарям? Да что бы там ни случилось! Нужно быть совсем чокнутым или полным извращением.

— Что произошло?

— Ничего не произошло, я говорю вам, я в это не верю! Это все вранье. Хвастовство и вранье. Рассказывают, что увидели их на дороге, в той стороне. Обогнали и встали на обочине пропустить, посмотреть на них. Так вот, обогнали, проехали вперед, а когда те подъехали, Дэвид лежал на дороге, а Гримми делал ему это, искусственное, ну вы знаете. Спасатели делают.

— Дыхание.

— Да, вот-вот. Те увидели, остановились, вышли из машины. Гримми и Дэвид бросились на них. Рассказывали, муж был маленький, как козявка, и похож на перфессора; жена — красотка, слишком хороша для него. Но это они говорили. Я не верю ни единому слову.

— Вы хотите сказать, что они никогда бы не сделали ничего подобного?

— О, они бы, конечно, сделали. Большим старым тесаком для разделки туш разрезали одежду на женщине, чтобы посмотреть, что у нее там. Не сразу управились. Они рассказывали, что изрядно потешились. Дэвид заломил ей руки за спину одной рукой и резал ее одежду другой, отпуская шутки. Гримми держал перфессора за шею и ржал. Потом муж поднатужился и сказал: «Пусть получат что хотят». И она говорит: «Побойся Бога, не проси меня об этом». Я не поверю, чтобы человек мог сказать такое своей жене.

— Вы не верите?

— Да никогда. Потому что, знаете, когда муж взбоднул головой и сказал это, а жена сказала не просить ее об этом, тогда уже этот мужик, перфессор, попытался сопротивляться Гримми. Вы понимаете? Если бы Гримми отдубасил его, тогда, конечно, было бы понятно, чтобы он стал умолять свою жену сдаться и уступить. А Гримми рассказывал на этом самом месте, где вы стоите: что муж сказал это, когда он, Гримми, еще ничего не делал, а только ухватил его за шею. Гримми повторял это раз за разом, хохоча.

«Пусть они получат», — все твердил муж. А Гримми еще ни разу не ударил его. Конечно, когда этот коротышка попробовал рыпаться, Гримми хватило всего разок его стукнуть, чтобы тот отрубился. Тут жена совсем с цепи сорвалась. Дэвид едва удерживал ее, не говоря уже о чем-то другом. Гримми оставил брата возиться с ней, а сам пошел шарить у них в машине. Учтите, я не могу знать, было ли это все на самом деле, я просто повторяю его слова. Я слышал эти байки три или четыре раза за ту неделю.

Так вот, он открыл багажник, а там — стопка картин, вы знаете, ну, краской на холсте. Он выкинул их все оттуда, расшвырял по земле и стал ходить взад-вперед, разглядывая их. Потом и говорит: «Дэвид, они тебе нравятся? А, Дэвид?» Он и отвечает: «Да ты что, к черту!» И Гримми стал ходить по ним, наступая ботинками на каждый холст прямо посредине. И как он рассказывает, с первого же его шага женщина заголосила так, будто он наступал ей на лицо, и все кричала потом: «Не смейте! Они так много значат для него!» Она имела в виду перфессора, но Гримми все равно не остановился. А потом она сразу сдалась: делайте что хотите, сказала. Дейв втащил ее в фургон, а Гримми сидел верхом на перфессоре, пока Дейв делал свое дело. Потом Гримми принял участие и получил свою порцию, пока Дейв держал мужа, а после они сели в свой фургон и приехали сюда, чтобы напиться и трепаться про это. Вы правда хотите знать, почему я во все это не верю? Ведь эти люди не стали заявлять в полицию. — И бармен кивнул головой и выпил залпом.

— Так что стало с ними?

— С кем, с городскими? Я говорю вам: я даже не верю, что они вообще были.

— Гримми.

— А, с ними. — Бармен издал странный смешок и с напускной набожностью произнес:

— Никто не минует кары небесной.

Посетитель молча ждал продолжения рассказа. Бармен налил еще пива и своему единственному клиенту, и себе в мерный стаканчик.

— В следующий раз я видел Гримми то ли неделю, то ли десять дней спустя. Как и сегодня, ни души народу не было. Он заходил купить выпить.

Идет как-то странно, ноги подгибаются. Сначала я подумал — дурачится, на него это похоже. Но при каждом шаге он как-то странно крякал, будто в него нож втыкают. У него было такое лицо… я никогда не видел его таким. Говорю вам, я испугался. Я пошел за виски и услышал снаружи крик.

Он рассказывал, и взгляд его был прикован к дальней стене. Казалось, он смотрел сквозь нее, глаза его округлились и стали выпуклыми.

Я сказал: «Боже, что это?» И Гримми сказал: «Это Дейв, он там в фургоне, ему плохо». И я сказал: «Так отвези же его к доктору». А он ответил, что они только оттуда, накачанные обезболивающим. Но этого оказалось мало, он схватил виски и вышел этой своей походкой, крякая на каждом шагу, а потом уехал. Это был последний раз, что я его видел. Взгляд постепенно возвращался из мысленного мира в реальный. — Он так и не заплатил за свое пойло. Я не думаю, что он хотел меня обмануть, за ним такое не водилось. Просто тогда ему было совсем не до этого.

— Что же такое с ним стряслось?

— Я не знаю. И даже доктор не знал. — Доктор Маккейб?

— Маккейб? Я не знаю здесь никакого доктора Маккейба. Это был доктор Тетфорд в Аллервиль-Корнерз.

— А-а. А как они сейчас, Гримми и Дейв?

— Мертвы, вот как.

— Мертвы?.. Вы не говорили этого.

— Не говорил?

— Нет еще. — Посетитель встал со стула, положил деньги на стойку бара и вынул ключи от машины. Не повышая голоса, он сказал:

— Муж не был слабоумным… и извращением тоже. Все было гораздо хуже.

Не обращая внимания на реакцию бармена, он вышел и сел в свою машину.

Он доехал до первого таксофона в одной из тех редких теперь будок с дверцей. Сначала позвонил в справочную службу и узнал нужный номер, затем набрал его.

— Доктор Тетфорд? Здравствуйте… У меня для вас хорошая новость. У вас недавно было два несчастных случая, братья…

Нет, своего имени я вам не скажу. Минутку терпения, пожалуйста. Вы оказали помощь этим двоим и, вероятно, даже делали вскрытие… Хорошо. Я так и думал. Вы не могли поставить диагноз, правильно? Вы, вероятно, указали перитонит и имели на это все основания… Нет, я не скажу вам своего имени. Я звоню не для того, чтобы ставить под сомнение вашу компетентность.

Наоборот. Моя цель снять камень с вашей души, так как я высоко ценю ваш высокий профессионализм и интерес к медицинским аномалиям. Мы понимаем друг друга? Нет еще? Тогда выслушайте меня… Хорошо.

Уже спокойнее он продолжал:

— Аналогией может служить паховая гранулема, которая, мне не нужно напоминать вам, может разрушить все половые органы, вызывая язвы и омертвения. Она распространяется по всему телу через брюшину… Да, я знаю, что вы рассматривали этот вариант и отвергли его, также знаю почему… Верно. Слишком, черт побери, быстро. Я уверен, вы искали характерные бактерии и вирусы, подтверждающие эту версию, но ничего не обнаружили.

Да, конечно, доктор, вы правы, прошу прощения, хватит слов, перехожу к сути. На самом деле это гормонный токсин, возникающий в результате биохимической мутации у носителя. Он синергический, быстродействующий, как вы сами могли убедиться. Эффект, о котором вы можете не знать: токсин воздействует на тактильные нейроны таким образом, что морфин и его производные оказывают обратное действие, подобно тому, как амфетамины действуют успокаивающе на детей. Короче, морфин усилил и обострил боль… Я знаю, я знаю, мне очень жаль. Я пытался выйти на вас и рассказать об этом вовремя, чтобы хоть немного облегчить их агонию, но, как вы говорите, черт побери, слишком быстро.

…Инфекция? Ну, об этом не стоит беспокоиться. Крайне маловероятно, доктор, что вы еще когда-нибудь узнаете об аналогичном случае.

…Откуда токсин? Я могу рассказать. Два брата напали и изнасиловали женщину, очень вероятно, единственную женщину на земле с таким мутировавшим гормонным токсином… Да, я могу быть уверенным. Я интенсивно занимаюсь этой темой последние шесть лет. Было еще только два таких случая, тоже скоротечных с летальным исходом. Оба имели место, когда этой женщине еще ничего не было известно о токсине. Она из тех, кто не может оставаться равнодушной к страданиям других людей. Она в полной мере осознает, какой груз ответственности лег на ее плечи. Хорошо, что первой жертвой оказался человек малознакомый, и она не сильно переживала. Тем не менее все это не могло не отразиться на ее психике, ну, вы можете себе представить.

Она человек чуткий и эмоциональный и к тому же ответственный. Прошу вас поверить мне, во время этого нападения она бы сделала все, что в ее силах, для защиты этих людей от последствий такого… контакта. Когда ее муж, да, у нее есть муж, я подойду к этому, когда он пришел в ярость от унижений, которым они подвергали ее, и стал просить ее сдаться и позволить им получить то, что они заслужили, она пришла в ужас, даже возненавидела его в этот момент за то, что он скатился до такого. Только после того как преступники осквернили особо дорогие для ее мужа вещи, бесценные вещи, только тогда она тоже испытала ту же смертоносную ярость и не стала оказывать им сопротивление.

Последствия для нее были самыми ужасными: сначала увидеть своего мужа, охваченного жаждой мести, когда она была убеждена, что он выше этого, — и вскоре обнаружить, что она сама может поддаться тем же чувствам… Но, прошу прощения, доктор Тетфорд, я слишком отдалился от медицинского аспекта. Я только хотел убедить вас, что перед вами не какая-нибудь новая загадочная эпидемия чумы. Вы можете быть уверенным, что принимаются все меры предосторожности во избежание повторения чего-либо подобного… Я допускаю, что абсолютные защитные меры в таких случаях невозможны, но вероятность, что нечто подобное когда-нибудь повторится, крайне мала. И это, уважаемый доктор, все, что я хотел вам сказать, так что всего.

Что? Нечестно?.. Пожалуй, да, вы правы, я так много говорил и так мало сказал. Да, я действительно не могу не объяснить вам, какое имею к этому отношение. Пожалуйста, дайте мне минуту собраться с мыслями.

…Да, так вот. Эта леди поручила мне осторожно выяснить, что стало с теми двумя негодяями, и, если возможно, вовремя найти их лечащего врача, чтобы предупредить об обратном действии морфина. Шанса спасти им жизнь все равно не было, но можно было облегчить их страдания. Ее угнетала неизвестность — какая участь постигла этих негодяев. Эта новость будет для нее тяжелым ударом, но как-нибудь она переживет: не в первый раз. Самым тяжелым для нее и для ее мужа будет смириться с тем фактом, что с моральной точки зрения они не могут считать себя безупречными. Ей казалось — и он соглашался с ней, — что месть не должна быть мотивом их поступков. Но все вышло иначе. — Он невесело рассмеялся. — Мне отмщение, сказал Господь. Я не стану пускаться здесь в рассуждения, доктор, или спорить с вами.

Все, что я могу понять в этой истории, — это что месть есть. И это все, что я хочу сказать. Что?

…Еще один вопрос?..Ах, муж. Да, вы имеете право спросить об этом. Вот что я скажу вам. Они обручились семь лет назад.

Прошло три года до свадьбы, обратите внимание. Три года самых интенсивных исследований и самых тщательных экспериментов.

Вполне можно считать установленным фактом, что она — единственная женщина в мире, которая так опасна, а он — единственный мужчина, у которого иммунитет к этому токсину.

Доброй ночи, доктор Тетфорд.

Он повесил трубку и некоторое время стоял, прислонившись к холодному стеклу телефонной будки. Потом передернул плечами, потянулся, вышел и уехал.

 

Гэри Бранднер

Тетя Эдит

Руки Скипа вжались в бока, ноги слиплись друг с другом, тело закаменело. Его несли к зеву пещеры, темной, влажной, таинственной. Он попытался заговорить, крикнуть, но ни звука не вырвалось из сдавленной груди. Ни единого звука.

Тремя часами раньше Скип сидел за рулем своего «БМВ» рядом с очаровательной блондинкой. Одна рука обнимала девушку за плечи, вторая лежала над верхним полукружием юной груди. Он мотнул головой в сторону чистенького, выкрашенного белой краской коттеджа, расположенного в глубине участка, подальше от тротуара.

— Значит, вот где живет тетя Эдит. Я-то ожидал увидеть замок Дракулы.

Девушка грациозным движением головы отбросила назад длинные волосы.

— Ты так говоришь, потому что наслушался всяких историй о моей тете.

— Да уж, если исходить из того, что я слышал, на милую старушку она не тянет, — кивнул Скип. — Никто не знает, что происходит за этими стенами, но версии выдвигаются прелюбопытные. Некоторые говорят, что эта дама занимается колдовством. Или воскрешает мертвых. Или она — вампир и спит в гробу. — Он улыбнулся. — Моя гипотеза — она создает чудищ из подручных материалов. А чем она в действительности занимается, Одри?

Девушка нервно хохотнула.

— Над этим не стоит смеяться. Тетя Эдит, может, не совсем… такая, как мы, но она — моя единственная родственница. Родителей я потеряла в детстве, и она всегда была очень добра ко мне.

— Насколько мне известно, твой отец оставил тете Эдит приличные деньги, чтобы ты видела от нее только добро. Во всяком случае, пока тебе не исполнится двадцать один год и ты не вступишь в права наследницы.

— Ты многое обо мне знаешь. Он вновь улыбнулся.

— Я работаю в банке, помнишь? И когда я вижу, как твоя тетя сорит принадлежащими тебе деньгами, мне это не нравится.

— Скип, ты несправедлив.

— Слушай, я просто пошутил. Не принимай мои слова всерьез.

Взгляд ее огромных синих глаз замер на его лице.

— Дело не в деньгах, не так ли? Тебе привлекли ко мне не деньги?

— Дорогая, ты же знаешь, что нет. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Неужели я выгляжу подонком, который мечтает добраться до твоих денег?

— Нет, но скажи мне еще раз, что влечет тебя ко мне.

Скип прижал ее к груди, зарылся лицом в белокурые волосы.

— Я люблю тебя, потому что ты молодая, красивая, веселая и сексуальная. Я бы женился на тебе, даже если б у тебя не было ни цента. Тогда по крайней мере мы бы начинали на равных.

При этих словах рука Скипа сильнее сжала девичью грудь. Он почувствовал, как под пальцами набух сосок.

Одри выпятила грудь.

— Дорогой, я тебе верю. И очень надеюсь, что ты поладишь с тетей Эдит. Ты знаешь, она должна одобрить мой выбор, это очень важно. Потому что еще два года, пока мне не исполнится двадцать один, она будет распоряжаться моими деньгами.

— Поверь мне. — Он говорил, а его рука делала свое дело. — Я знаю. Не волнуйся… с дамами в возрасте я всегда нахожу общий язык. Они видят во мне сына.

Его рука уже спустилась пониже живота, нырнула в брючки Одри. Она чуть повернулась, облегчая путь пальцам Скипа.

— Я вибрирую, как скрипичная струна, — прошептала Одри. С видимой неохотой Скип убрал руку.

— Концерт отложим на потом. А сейчас нам лучше пойти к тете.

Одри долго сидела, откинувшись на спинку сиденья, глубоко дыша.

— Господи! Если б твоя рука провела там еще минуту, я бы плевать хотела и на тетю Одри, и на весь этот чертов город. Пусть приходят и смотрят, чем мы тут занимаемся. — На мгновение она закрыла глаза, потом вновь посмотрела на Скипа. — Но ты прав, дорогой. Надо идти.

По тропинке, усыпанной ракушечником, они зашагали к двери коттеджа. Из-за портьер пробивался приятный оранжевый свет. Одри открыла дверь ключом, они переступили порог.

Их встретил запах сандалового дерева и восточных благовоний. Скип оглядел тесную, плотно заставленную гостиную. Очень уж она напоминала салон оккультных наук. Всюду знаки зодиака, незнакомые ему руны: на висящих на стенах табличках, тарелках, подушках, даже на ковре. Бутылочки из цветного стекла, керамические фигурки, странные картины, деревянные маски. С трапеции им ухмылялось чучело обезьянки.

Скип продолжал осмотр, пока его взгляд не остановился на шести выстроенных в ряд на каминной доске высоких, с закругленным верхним торцом статуэток. Он нахмурился, стараясь понять, почему они кажутся ему такими знакомыми, и громко рассмеялся, когда до него дошло, что они ему напоминают.

— Слушай, ты знаешь, на что это похоже? Одри покраснела, опустила глаза.

— Да, знаю, но я тут ни при чем. Их делает тетя Эдит.

— Она их делает?

— Такое у нее хобби. Тетя Эдит очень талантлива. Она делает их из особой пластмассы. Хочешь попробовать, какая она на ощупь?

— Нет, благодарю, — быстро отказался Скип. — Похоже, тетушка у тебя большой оригинал. Неудивительно, что о ней чего только не говорят.

— Ш-ш-ш, она идет.

— Это ты, Одри?

Громкий, энергичный голос никак не мог принадлежать старушке. А когда тетя Одри вошла в гостиную, у Скипа просто отпала челюсть.

И было от чего. Высокая, стройная, с медными волосами, ниспадающими на великолепные плечи. Кремовая кожа без единой морщинки или почечной бляшки. Вечернее золотисто-белое платье, подчеркивающее высокую грудь, облегающее тонкую талию, выставляющее в лучшем свете округлость бедер.

Откуда-то издалека до Скипа донеслись слова Одри:

— Тетя Эдит, это Скип Дайл, о котором я тебе говорила. Скип, это моя тетя, мисс Эдит Калдерон.

— Добрый день, мистер Дайл. — В устах этой женщины его фамилия звучала как музыка. Легкая улыбка заиграла у нее на губах.

Скипу пришлось шумно сглотнуть слюну, чтобы вернуть себе дар речи.

— Привет. Пожалуйста, зовите меня Скип.

— С удовольствием. — Озорная искорка мелькнула в глазах цвета морской волны. — Пожалуйста, прошу к столу. Я приготовила уху. Это мое фирменное блюдо.

— И мое любимое, — пробормотал Скип. Тетя Эдит шагнула к нему, взяла за руку и повела в столовую. От ее прикосновения его словно ударило электрическим током.

Пока они сидели за столом. Скип с немалым трудом заставлял себя уделять хоть минимум внимания своей невесте, настолько доминирующей была аура тети Эдит. А когда она прошла мимо него на кухню, как бы невзначай задев обтянутым шелком бедром за плечо, он почувствовал прилив желания.

По ходу неспешной беседы Скип поделился с рыжеволосой женщиной своими впечатлениями.

— У вас в гостиной столько необычных вещей.

— Да, вы правы. В большинстве своем они имеют отношение к моей профессии. Я — ведьма, знаете ли. Полагаю, вы слышали обо мне немало историй.

— Каких только глупостей о вас не говорят. — Скип улыбнулся, давая понять, что он выше городских сплетен.

— Возможно, некоторые из этих историй правдивы, — возразила тетя Эдит.

Тут в разговор вмешалась Одри, изрядно удивив Скипа: он просто забыл о ее присутствии.

— Пожалуйста, тетя Эдит, разве мы не можем обойтись без этих разговоров о колдовстве?

— Разумеется, можем, если они тебе неприятны, — согласилась тетя Эдит.

— Слушай, а мне так интересно. — Скип широко улыбнулся, огляделся. Правда, я не вижу метлы.

— Полеты на метле — не мой профиль, — пояснила тетя Эдит.

— А у ведьм существует специализация?

— Конечно. Есть, разумеется, и практикующие универсалы, но оккультные знания очень уж обширны. Вершков они понахватались, а проку от этого чуть.

Скип наклонился вперед, его глаза не отрывались от роскошной груди, готовой разорвать обтягивающий ее шелк.

— А на чем специализируетесь вы, тетя Эдит? Она улыбнулась.

— На переносе душ.

Скип ожидал продолжения, но, поскольку тетя Эдит молчала, задал новый вопрос:

— То есть вы можете вынуть душу из чьего-то тела и перенести куда-то еще?

— В принципе да.

— Кому-то при этом приходится туго, — заметил Скип. — Я про того, кто остается без души.

— Скип, тут вы абсолютно правы. — Тетя Эдит повернулась к племяннице:

— Одри, боюсь, нам нечего выпить после обеда. Тебя не затруднит сходить в магазин и принести бутылку «Хеннеси»? Вы пьете коньяк, Скип?

— Конечно. Послушайте, я же могу съездить туда. Мой автомобиль у дома.

— Нет, нет и нет. До магазина два шага. А мы пока сможем познакомиться поближе.

— Я схожу. — Одри поднялась. — После обеда приятно подышать свежим воздухом. А тетя Эдит о тебе позаботится.

Скип что-то пробормотал. Едва Одри скрылась за дверью, тетя Эдит обошла стол и остановилась рядом со Скипом.

— Не вернуться ли нам в гостиную?

У Скипа голова пошла кругом от тех интимных намеков, что слышались в ее голосе. Идущий от женщины аромат сандалового дерева сводил с ума. Когда он поднимался, его плечо наткнулось на упругость роскошной груди. Тетя Эдит и не подумала податься назад.

Какое-то время он не мог произнести ни слова, а потом спросил: "Расскажите мне о переносе душ. Как вы это делаете?"

Бок о бок они прошли в гостиную. Скипу казалось, что он чувствует идущий от женщины жар, хотя их тела не соприкасались.

— Процесс этот достаточно сложный, но главное в том, что существуют ситуации, когда душа человека выходит из-под защиты тела. В этот самый момент душу и можно украсть. В древности думали, что душа покидает тело, когда человек чихает. И мы до сих пор говорим "Будь здоров" или "Благослови тебя Бог", когда кто-то чихает, с тем, чтобы отогнать злого духа, который может похитить душу бедняги.

Скип улыбнулся, полагая сказанное шуткой, но лицо тети Эдит оставалось серьезным — При других обстоятельствах душа человека еще более уязвима на протяжении одной или двух секунд.

— Это очень интересно, — пробормотал Скип, хотя слова тети Эдит уже пролетали мимо его ушей. Она стояла лицом к нему — так близко, что он чувствовал биение ее сердца.

Пытаясь вернуть контроль над собой, Скип глубоко вдохнул и отвел глаза от роскошной груди. Взгляд его упал на статуэтки-столбики, выстроившиеся на каминной доске.

— Какие необычные безделушки.

Тетя Эдит пристально смотрела на него.

— Вам они нравятся?

— По правде говоря, не очень. Уж не знаю почему, но по коже бегут мурашки, когда я смотрю на них. Одри говорит, что вы делаете их сами.

— Да, одна еще незаконченная — у меня в мастерской. Хотите взглянуть?

— Премного благодарен, но как-то не…

— Я не говорила вам, что под мастерскую я использую свою спальню?

— С другой стороны, почему не посмотреть?

— Действительно.

Тетя Эдит вернулась в столовую, направилась в коридор, уходящий в глубь дома. Скип следовал за ней, не отрывая голодного взгляда от плавного перекатывания ягодиц под ниспадающим на них шелком.

В спальне Скипа встретило многоцветье спиралей, которые, казалось, притягивали его к себе. За большой, застеленной алым покрывалом кроватью он увидел низкий круглый столик, а на нем такую же статуэтку, как и на каминной доске, только мертвую, потухшую.

— Как вам это нравится? — спросила тетя Эдит. Ее соски ткнулись ему в грудь.

Вот тут Скип утерял последние остатки самоконтроля. Он обнял женщину, начал гладить ее обнаженную спину дрожащими руками. Притянул к себе, впился ей в рот, почувствовал, как полные губы расходятся и ее теплый язычок, словно живое существо, обвивает его язык.

Пальцы нашли застежку, расстегнули ее, вечернее платье упало на пол. Высокая женщина отступила на шаг, дабы он мог полюбоваться красотой ее тела. Непослушными пальцами Скип начал расстегивать ремень.

— Позволь мне. Ты ложись на кровать и расслабься. Она развернула Скипа и увлекла к кровати, на которую он и улегся, не сводя глаз с золотистого тела тети Эдит. Ловко и быстро она раздела Скипа.

Потом замерла, положив руку на его голый живот.

— Я должна спросить, Скип. А как же Одри? Скипу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, о чем она толкует.

— Одри — дитя, — сипло ответил он, дрожа от страсти — Ты и я… мы другие. Мы взрослые Мы нужны друг другу.

— Ты не боишься, что этим мы причиним ей боль? Скип думал быстро. Ничего и никого он не желал, как эту женщину.

— Ей нет нужды знать об этом. Мы все равно сможем пожениться. Ты будешь жить с нами. Мы сможем наслаждаться друг другом, оставляя Одри в полном неведении. С ее деньгами мы получим все, что захотим.

Тетя Эдит вздохнула.

— Именно это я и хотела от тебя услышать. Ее голова упала, и медные волны волос накатились на живот и грудь Скипа. Его пальцы вцепились в алое покрывало, он входил в новый мир, мир невообразимых наслаждений.

Внезапно губы тети Эдит разомкнулись, она соскользнула на толстый оранжевый ковер у кровати. Легла на спину, протянула руки к Скипу.

— Иди ко мне, мой любимый.

Дрожа от возбуждения, Скип скатился на упругую плоть женского тела. Одной рукой она умело направляла его, другой поглаживала по спине. Скип с головой нырнул в водоворот страсти. И погружался в него все глубже и глубже.

А в момент невероятно сильного оргазма почувствовал, как его словно вывернули наизнанку. А потом все померкло.

Вернувшись, Одри нашла свою тетю в гостиной.

— Я принесла коньяк. — Она подняла бумажный пакет. — Где Скип?

Тетя Эдит покачала головой, печально улыбнулась.

— Мне очень жаль, дорогая.

— Еще один?

— К сожалению.

— Ты испытала его?

— Как и остальные, он провалился.

— Тетя Эдит, неужели я так и не найду мужчину, который полюбит именно меня, а не мои деньги, и будет мне верен? — Одри обняла женщину, прижалась щекой к ее груди — Разумеется, найдешь, дорогая. — Тетя Эдит погладила девушку по волосам. — Дело лишь во времени. — Она улыбнулась. — А пока помни, Скип на что-то да сгодится — Это правда. — Девушка отступила на шаг и повернулась к каминной доске, где застыли на изготовку семь статуэток Ты хочешь взять его на эту ночь, тетя Эдит?

— Нет, дорогая, право первой ночи за тобой. По справедливости Одри подошла к камину, взяла последнюю в ряду статуэтку. Теплую, запульсировавшую при ее прикосновении.

— Спокойной ночи, тетя Эдит.

— Спокойной ночи, Одри. Наслаждайся.

Когда сознание вернулось, Скип понял, что он не может пошевелиться. А когда первая волна паники спала, он перестал сопротивляться, позволил ввести себя головой вперед в теплый влажный зев. Мягкие стены пещеры сжали его, лаская со всех сторон.

Такого не представишь себе и в страшном сне, подумал Скип, но с другой стороны — не так уж все и плохо.

 

Рекс Миллер

Голос

Здесь, в Далласе, я — Властелин Ночи, голос во тьме, шепот звездной пыли и лунного света, жаркий чарующий ритм босановы.

Заключительные аккорды. Хрустящие осколки джаза. Автоматический световой индикатор отсчитывает пять секунд до окончания очередной композиции. Я жду сигнала включаться. Режиссер выводит мой канал на полную громкость и убавляет музыку. Включается красная лампочка, и последняя нота ложится под мой мягкий голос, мое первое слово, обращенное к пастве «внимающих в благоговении»:

— Клайффи Браун. «Весна моей радости». Руку за ухо. Архаичный стиль. Я улыбаюсь лицу с той стороны звуконепроницаемого стекла. Мой режиссер Маквей жмет на кнопку и гнусавит в динамике нашего внутреннего переговорного устройства:

— Что-то я раньше не слышал об этом парне — Ты не слышал об этом парне, потому что его уже нет. Умер совсем молодым. Но на джазовых дудках он делал такое… сам Ритчи Валенс рыдал бы, как мальчик.

Я открываю наш маленький холодильник. Треть бутылки уже готова. Да, уважаемые радиослушатели, страшно подумать… но мы позволяем себе выпивать в эфире. Но вопреки всеобщим представлениям мы, ди-джеи на радио, личности явно психически неустойчивые. Проще сказать, мы законченные параноики. Вечно дрожим, опасаясь облажаться. Балансируем на ненадежном краю. Наши профессиональные качества измеряются не примерным или плохим поведением, а звучанием в эфире и рейтингом наших программ. Пей, кури, обкладывай матом портье в гостинице, если тебе очень хочется… но ты должен звучать. Полный контроль над вниманием радиослушателей — вот наш знак качества и показатель наивысшего мастерства. Я каждую ночь наливаюсь «Бифитером». Это мой допинг.

— Ты уже начинаешь свистеть на шипящий, приятель, — смеется Маквей. Еще пара-тройка глотков, и я сам начну ставить музычку! Будет шоу Роберта Маквея!

— Ничего, брат, прорвемся, — смеюсь я в ответ. У нас в студии два телефона. Один — открытый для всех желающих, а второй — только для тех, кто знает: подруг, нежных любовниц и прочих примкнувших. На второй линии загорается индикатор вызова. Снимаю трубку.

— Кому-то уже невтерпеж? — Сегодня я что-то игриво настроен.

— Может, тебе самому невтерпеж.

Это она. Моя богиня.

Мой Голос. Именно так — с большой буквы.

— Как замечательно, что ты звонишь. Мне тебя так не хватало сейчас.

— Как хорошо быть кому-то нужной, — выдыхает она.

Господи, что за голос у этой Патриции, божественный голос… я, когда его слышу, едва не кончаю.

— Да, пожалуй. Ты можешь пару секунд подождать?

— А что будет, если дождусь? — шепчет она сквозь пространство. Я готов воткнуть ручку в листы разблюдовки эфира. Сублимация называется.

Я склоняюсь над внутренним переговорным устройством.

— Ты меня не включай, пока я не скажу, — говорю я Маквею. — Давай сам веселись. Ты хотел порулить, вот и рули. Только не ставь откровенный отстой.

Я вырубаю эфирный канал.

— Сегодня ты в смене с Маквеем, — мурлычет она. Теперь она знает обо мне все. Столько всего было сказано за считанные часы. — Ты хотя бы немножко скучал по мне?

Господи, ее ГОЛОС… У меня мурашки бегут по коже.

— Да. — Больше я ничего не могу сказать. Она ТАКОЕ со мной творит. И, наверное, не только со мной, но и с каждым мужчиной. Она управляет своим голосом, как профессиональный певец, или диктор, или публичный оратор. Она владеет своим голосом.

— Я очень сильно скучал по тебе. Я долго не выдержу. Понимаешь?

— Да, я понимаю. — Она глухо смеется своим эротичным, влекущим смехом. Мы с ней общаемся по телефону уже не одну неделю, но ни разу не встретились лично. Есть одна сложность. Патриция замужем. Ее муж — человек злой и жестокий, очень богатый и очень ревнивый, на несколько лет ее старше. Она говорит, что он держит ее в доме пленницей.

Я знаю, где она живет. Я столько раз проезжал мимо ее роскошного дома, надеясь хотя бы мельком увидеть ее в окне. Я понимаю, что мне до нее — как до неба… но вы же знаете, как это бывает.

— Мне уже надоели его идиотские подозрения… и ведет он себя как последний урод, — говорит она в трубку. — Я не ухожу от него только из-за детей.

— Послушай… — Я рассеянно чиркаю ручкой по листам разблюдовки. — Мы когда-нибудь увидимся или как? Давай просто встретимся, безо всяких претензий. Просто скажем «привет», глядя друг другу в глаза. — Она хочет что-то сказать, но я продолжаю:

— Пожалуйста… разреши мне приехать к тебе. Буквально на пару минут. Или давай встретимся где-нибудь в городе, выпьем чего-нибудь, поговорим. Я буду скромным и сдержанным. Я не буду к тебе приставать.

Я слышу долгий глубокий вздох на том конце линии.

— Только пообещай мне, что сразу уйдешь. Мы только… ну, знаешь… скажем «привет», глядя друг другу в глаза, а потом ты уйдешь. Я тоже очень хочу тебя видеть, только ты пообещай, что никогда не придешь ко мне без приглашения и не будешь звонить сюда и пытаться связаться со мной без предварительной договоренности.

— Да, я обещаю.

— Я понимаю, что это несправедливо. По отношению к тебе. Но ты знаешь мою ситуацию… Я не могу посвящать тебе много времени.

— Это уже мои трудности, хорошо? Все будет так, как ты скажешь. А я просто хочу быть с тобой. На любых условиях. Хорошо?

— Хорошо. Это безумие, правда. Но я так устала уже быть разумной. — Мы оба молчим и отчаянно дышим в трубку. Потом она продолжает:

— В пятницу вечером он уезжает из города. Но только на пару минут… хорошо?

— Да, я же тебе обещал. — Я согласен на все. Джин уже потихонечку ударяет в голову. Джин и кровь, взбудораженная предвкушением.

Я в жизни так не рулил эфир, как в ту ночь. Это был просто шедевр. Эпохальный шедевр.

В течение целого часа я вел программу, как будто это я изобрел радио. Это была моя песня. Песня любви для моей Патриции — для моей богини и госпожи телефонного мира.

* * *

Время прошло незаметно, дни промчались как будто в тумане, и вот уже пятница. Вечер. Я закончил эфир. Я еду к ней. Не помню, как я туда доехал, но вот я уже на крыльце. Звоню в дверь. Слышу голос в динамике домофона. Вся моя жизнь — это один сплошной разговор с голосами из переговорных устройств.

— Открыто.

Боже, какое прекрасное слово. Возбуждающее, эротичное. «Открыто». Я замираю на миг, потрясенный. Меня пробирает до самых глубин естества. Мне хочется тут же бежать домой и выстроить храм. Для нее. Зажечь свечи вокруг ее изваяния и молиться Пречистой Деве Безупречного Звука.

Я открываю тяжелую дверь и вхожу в мир Патриции — мир больших денег и безупречного вкуса. Спускаюсь по лестнице, выложенной толстым ковром, и попадаю в самую красивую комнату в мире.

Меня снова влечет этот чувственный голос. Только теперь он звучит не из трубки, а из мягкого сумрака в дальнем углу. Я поворачиваюсь туда и вижу ее. В первый раз.

— Ого, какой ты большой, — произносит она своим бархатистым гортанным контральто, который я бы узнал из тысячи.

У меня перехватывает дыхание.

— Ничего себе.

— Я оправдала твои ожидания?

Она сидит ко мне в профиль, на краешке кресла с высокой спинкой. Как актриса на съемочной площадке. Как принцесса на троне. Она потрясающе красива. Я даже не знаю, как описать ее ошеломляющую красоту. У меня просто нет слов. Блин, это действительно нечто. Умереть и не встать.

Белая кожа — как полупрозрачный фарфор. В точности такая, какую я представлял в самых безумных мечтах. Черные глаза и длинные темные волосы под ослепительно белой шалью из тончайшего кружева. Она стройна и изящна. Я в жизни не видел такой совершенной и ладной фигуры. На ней шикарное белое платье в обтяжку. То ли свадебное одеяние, то ли вечерний наряд для какого-нибудь жутко аристократического коктейля. Белые туфли на высоченных шпильках, дюймов на пять, если вообще не на семь. Длинные стройные ноги самые что ни на есть сексуальные ножки — скрещены в лодыжках и от этого кажутся еще сексуальнее. Если такое вообще возможно. Грациозная рука с длинными тонкими пальцами выплывает из сумрака и прикасается к моей руке, когда я подхожу и встаю рядом с ней.

— Привет, — говорит она, и я вдруг понимаю, что люблю эту женщину. Люблю безумно и страстно. Всепоглощающей жгучей любовью, которая ошеломляет и сводит с ума. Я не могу ничего говорить. Я лишь повторяю это идиотское «ничего себе» и выдыхаю воздух. Только теперь до меня доходит, что я не дышал с того самого мига, как увидел ее в первый раз.

Момент наивысшего драматического напряжения. Во всей этой сцене действительно было что-то театральное. Освещение в комнате было явно продумано. Мягкий рассеянный свет падает так, чтобы выгодно подчеркнуть все ее достоинства, но в то же время она остается в тени, что придает ей некую вкрадчивую загадочность. Принцесса на грани света и тьмы, она привлекает меня к себе и шепчет с неистовой страстью:

— Я хочу тебя поцеловать. Я так долго этого ждала.

Ее голос, исполненный смелой и откровенной чувственности, обдает меня жаром. Она припадает губами к моим губам. Как робкий подросток, я закрываю глаза и целую эту невозможную красоту, и мне кажется, что мое сердце сейчас разорвется. Время замирает, и окружающий мир отступает куда-то вдаль.

Легкая проворная рука из тончайшего фарфора находит молнию у меня на брюках. Она сжимает мой мужской агрегат в своих тонких пальцах, она наклоняется вперед, и в это мгновение шаль соскальзывает, и я в первый раз вижу ее лицо целиком.

Лицо как кошмарная маска. Лишь половина лица. Вторая половина уродливый череп… отчаянный липкий кошмар, когда ты просыпаешься с криком в холодном поту. Сморщенная резиновая маска… изжеванный череп… крик, рвущий горло… измятая кожа, туго натянутая на кость… оскал волка-оборотня… кровь израненного гладиатора… подыхающая река, огненный ад… резиновая оболочка, растянутая на пределе разрыва… страшно и отвратительно… Боже Правый… прости меня, маленькая… запредельное нечеловеческое безобразие, сырое кровоточащее мясо… Отче наш, иже еси на небеси… череп, кожа натянутая на кость… Иисус Милосердный… все хорошо, моя сладкая, правда, все будет хорошо, расскажи папочке, что случилось, и пугающая маска черепа, и половина женского лица улыбается мне, как, наверное, улыбалась и та — другая — половина, и шепчет эти обжигающие, ледяные слова, от которых так невыносимо больно, слова, которые так не подходят для этого голоса, сотканного из мерцающего бархата ночи, голоса, созданного, чтобы шептать слова любви, мягкой чувственности и красоты. И исступленного вожделения, от которого твой инструмент затвердевает в мгновение ока.

— Я обгорела в пожаре, — говорит она. Да, я сам это вижу. И где, интересно, моя бесшабашная смелость и пофигизм?! Я пячусь назад, мелко-мелко перебирая ногами, как идиот. Я отворачиваюсь. Я хочу кричать. Я хочу бежать прочь.

Я не знаю, что она говорит. Может быть, «не уходи». Или «давай выпьем кофе». Или рассказывает о том, сколько раз ей пересаживали кожу, пока врачи не сотворили эту растянутую резиновую нашлепку на половину лица, пока они не разукрасили эту кошмарную половину алыми сморщенными рубцами, пока она не превратилась в крик обезображенной плоти на белой кости.

Или, быть может, она говорит: «Мне еще повезло, что я вообще осталась жива». Но я ухожу… моя маленькая, прости, мне безумно жаль, но я все-таки УХОЖУ. Знаешь, я этого просто не вынесу. Не могу. И, быть может, она говорит, что у нее все такое на левой стороне… или на правой… и не хотелось бы мне «ПОСМОТРЕТЬ САМОМУ, ТРУС ПРОКЛЯТЫЙ, ДЕРЬМО ЦЫПЛЯЧЬЕ!».

Ее голос хлещет меня как хлыст, пока я бегу до машины.

— Вернись, сукин сын! — кричит она из домофона. — ВЕРНИСЬ, И Я ПОКАЖУ ТЕБЕ ВСЕ, ЖАЛКИЙ ТЫ ЧЛЕНОСОС.

Горькие, едкие слова обжигают меня.

— СЛАВНУЮ ШУТКУ СЫГРАЛА НАД НАМИ СУДЬБА! — кричит она со своего трона. Потому что она меня тоже видела.

Вот так я и расстаюсь с ней — в ее неземной благодати, дарованной безжалостным Богом, чьи деяния неоспоримы. Я еду домой, чтобы молиться за нас обоих. За себя и за Владычицу нашу. Пречистую Деву Патрицию.

 

Лиза Татл

Термитник

Дом был похож на старый, потрепанный штормами корабль, выброшенный на берег моря и нашедший последнее пристанище в зарослях сорной травы. Когда Эллен увидела эту старую развалюху, сердце у нее упало.

— Этот, что ли? — спросил таксист, с сомнением косясь на дом и останавливая машину.

— Кажется, этот, — сказала Эллен без особой уверенности. Как могла ее тетя — или вообще кто-нибудь — жить в таком доме?

Дом, построенный из дерева, стоял на цементных блоках, поднимавших его на три-четыре фута над землей. Казалось, что наибольший ущерб нанесли ему не столько морские приливы, сколько ветер и время. Доски, покрытые, словно струпьями, пятнами старой серой краски, покоробились от непогоды и начали крошиться. Окна без занавесок походили на пустые глазницы, а ставень в одном месте свисал, грозя отвалиться в любую минуту. Между досками обвисшего балкона на втором этаже зияли щели.

— Я вас подожду, — сказал шофер, останавливаясь в конце заросшего травой подъездного пути. — На случай, если там нет никого.

— Спасибо, — сказала Эллен, выбираясь с заднего сиденья и волоча за собой чемодан. Она протянула шоферу деньги и взглянула на дом. Никаких признаков жизни. У нее вырвался невольный вздох. — Не уезжайте, пожалуйста, пока не увидите, что мне открыли, — попросила она шофера.

С трудом пробираясь через ямы и выбоины цементной дорожки, ведущей к входной двери, Эллен вдруг остановилась, вздрогнув: кажется, за домом что-то мелькнуло. Она напряженно всматривалась в темноту. Кто там? Собака? Играющий ребенок? Что-то большое, темное, стремительное — сейчас оно ушло или прячется. За спиной слышался шум включенного мотора, и Эллен заколебалась, не вернуться ли назад. Назад к Дэнни. Назад ко всем проблемам. Назад к его лжи и обещаниям.

Она двинулась вперед, поднялась на крыльцо и резко стукнула два раза по покоробленной серой двери.

Ей открыла очень старая женщина, худая как палка и явно страдающая от какой-то болезни. Они уставились друг на друга.

— Тетушка Мэй?

В глазах старухи мелькнуло узнавание, она слабо кивнула:

— Ах, Эллен, это ты!

Если это действительно ее тетя, то когда же она успела так состариться?

— Заходи, дорогая. — Старуха сделала приглашающий жест высохшей, похожей на клешню рукой. Тут налетел ветер, дом заскрипел, и на мгновение Эллен показалось, что крыльцо сейчас рухнет у нее под ногами. Она неуверенно ступила в дом. Старуха — «тетя», напомнила она себе, — закрыла за ней дверь.

— Неужели вы живете здесь одна? — начала Эллен. — Если бы я знала если бы папа знал, — мы бы…

— Если бы я нуждалась в помощи, я бы попросила о ней, — сказала тетя Мэй с резкостью, сразу напомнившей Эллен отца.

— Но этот дом, — сказала Эллен, — он слишком велик для одного человека. Он выглядит так, как будто может обрушиться в любую минуту. Вдруг что-нибудь случится с вами здесь, когда вы совсем одна…

Старуха засмеялась — будто зашуршала бумага.

— Чепуха. Этот дом еще меня переживет. Да и вид у него обманчив. Посмотри — здесь очень уютно.

Эллен окинула взглядом холл. Большая комната с высоким потолком, медной люстрой и пышным восточным ковром. Стены окрашены в кремовый цвет; широкая лестница, ведущая наверх, отнюдь не казалась готовой рухнуть.

— Внутри все выглядит намного лучше, — сказала Эллен. — А с дороги дом кажется заброшенным. Таксист даже не поверил, что здесь кто-то живет.

— Меня волнует только то, что внутри, — сказала старуха. — Я, пожалуй, действительно его запустила. Дом насквозь прогнил, он изъеден жуками, и все-таки его не сравнить со мной. Он будет стоять на земле, когда я буду уже под землей; потому я о нем и не забочусь.

— Но, тетушка Мэй… — Эллен обняла тетины костлявые плечи. — Не говорите так. Вы же не умираете. Опять этот смех.

— Милая моя, посмотри на меня. Я действительно умираю. Я уже перешла грань, когда еще возможно спасение. Я вся изъедена изнутри. Того, что от меня осталось, едва хватит, чтобы оказать тебе гостеприимство.

Эллен посмотрела в ее глаза, и от увиденного к горлу подступил комок.

— Но врачи…

— Врачи не могут знать все. Приходит время для каждого, моя милая. Время расстаться с жизнью и уступить место другим. Давай же войдем и присядем. Может, ты хочешь чего-нибудь перекусить? Ты, наверное, очень голодна после такого долгого путешествия.

Совершенно ошеломленная, Эллен последовала за тетей на небольшую кухоньку в золотисто-зеленых тонах. Она села за стол и уставилась на обои с узором из чередующихся рыбок и сковородок.

Тетя умирает. Это было абсолютной неожиданностью. «Старшая сестра отца — но старше лишь на восемь лет», — вспомнила Эллен. А отец был физически крепкий, здоровый, в полном расцвете сил. Она взглянула на тетю, которая с болезненной медлительностью передвигалась по кухне, собирая еду на стол.

Эллен вскочила.

— Позвольте я, тетушка Мэй.

— Ну что ты, дорогая. Я знаю, где что лежит, а ты — нет. Пока еще я могу со всем управляться сама.

— Но почему папа ничего не знает? Когда вы в последний раз с ним виделись?

— Ну, моя милая, я вовсе не хочу нагружать его своими проблемами. Последние годы мы были не очень близки, ты же знаешь. Последний раз я его видела… Когда же?.. Да, это было на твоей свадьбе, милочка.

Эллен вспомнила. Да, именно тогда она в последний раз видела тетю Мэй. С трудом верилось, что это та же самая женщина. Как можно так состариться всего за три года?

Мэй поставила перед Эллен тарелку. Тунец под майонезом в окружении кунжутных крекеров.

— У меня в доме почти нет свежих продуктов, — сказала она. — В основном консервированные. Теперь мне уже трудно ездить за покупками, да и аппетита нет в последнее время. Поэтому мне все равно, что я ем. Ты будешь кофе или чай?

— Чай, пожалуйста. Но, тетушка Мэй, может, стоит лечь в больницу, где о вас будут заботиться?

— Я сама могу о себе позаботиться.

— Я уверена, папа и мама были бы рады навещать вас там.

Мэй отрицательно покачала головой.

— В больнице вам нашли бы хорошее лекарство.

— Для умирающих есть только одно лекарство, Эллен, — это смерть.

Засвистел чайник, и Мэй налила кипятку в чашку с чайным пакетиком.

Эллен откинулась на стуле и прижалась щекой к стене. Внутри стены явственно слышался какой-то звук, слабый, но постоянный, — как будто кто-то что-то грыз. Термиты?

— Тебе с сахаром?

— Да, пожалуйста, — машинально ответила Эллен. К еде она не притронулась — не было желания ни есть, ни пить.

— Прости, дорогая, — вздохнула тетя Мэй — Боюсь, что чай тебе придется пить несладкий. Наверное, я слишком давно не открывала эту банку — муравьев здесь больше, чем сахара. Эллен смотрела, как тетя выбрасывает жестянку в мусорный бак.

— Простите, тетушка Мэй, может, у вас проблемы с деньгами? Я имею в виду, что, если вы остаетесь здесь, потому что больница — это дорого…

— Бог с тобой, нет, конечно. — Мэй села к столу рядом с племянницей. У меня есть кое-какие ценные бумаги, и денег в банке достаточно для моих нужд. К тому же этот дом — моя собственность. Я купила его, когда Виктор вышел на пенсию; но он так и не успел помочь мне привести его в порядок.

В порыве сострадания Эллен наклонилась вперед и хотела обнять это хрупкое тело, но Мэй остановила ее жестом, и Эллен отодвинулась.

— Без Виктора я уже не находила никакого удовольствия в починке дома. Вот почему он выглядит все той же старой развалиной, какой был, когда я его купила, — если не хуже. А купила я его почти за бесценок, потому что он никому не был нужен. Никому, кроме меня и Виктора.

Тут Мэй вскинула голову и сказала с улыбкой:

— А может быть, тебе он пригодится? Что бы ты сказала, если бы я оставила его тебе?

— Ну что вы, тетушка, не надо.

— Чепуха. А кому же еще? Тебе, конечно, не нравится его теперешний вид. Но я хочу сказать тебе, что собственность всегда остается собственностью. Если ты считаешь, что дом совсем загублен жуками и гнилью, то всегда можешь снести его и построить что-нибудь, что будет тебе больше по душе… Тебе и Дэнни.

— Это очень щедрое предложение, тетушка. Но я слышать не хочу о вашей смерти.

— Да? Меня смерть больше не пугает. Но если тебе неприятно, тогда не будем больше говорить об этом. Давай я покажу тебе твою комнату.

Мэй медленно поднималась по ступенькам, тяжело опираясь на перила и часто останавливаясь.

— Я редко хожу наверх, — объяснила она. — Спальню я перенесла вниз, потому что взбираться туда мне уже трудно.

На втором этаже сильно пахло морем и плесенью.

— Из твоей комнаты открывается прекрасный вид, — сказала Мэй. — Думаю, тебе понравится.

Она остановилась в дверях, приглашая Эллен последовать за ней.

— Чистое белье лежит в шкафу в коридоре. Эллен обвела взглядом комнату. Мебели было немного: кровать, туалетный столик, стул с прямой спинкой. Гладкие стены зеленого цвета. На кровати — голый матрас; стеклянные двустворчатые двери ничем не занавешены.

— На балкон лучше не выходить. Боюсь, что в некоторых местах он совершенно прогнил, — предупредила Мэй.

— Я заметила, — сказала Эллен.

— Да, как видишь, с чего-то все начинается. Теперь я оставлю тебя, моя милая: я что-то немного устала. Не вздремнуть ли нам обеим до обеда?

Эллен посмотрела на тетю, и сердце ее сжалось при виде ее утомленного, бледного, морщинистого лица. Подъем на второй этаж оказался для нее таким тяжелым, что она совершенно выбилась из сил. Руки у нее дрожали, и она была вся серая от усталости.

Эллен сжала ее в объятиях и сказала с искренней теплотой в голосе:

— Тетушка Мэй, теперь я буду помогать вам. Вы отдыхайте, а я обо всем позабочусь.

Мэй высвободилась из объятий племянницы и закивала:

— Да-да, моя милая, мне очень приятно, что ты здесь. Будь как дома. Она повернулась и ушла вниз.

Только оставшись одна, Эллен вдруг почувствовала, как устала сама. Она опустилась на голый матрас, обозревая свои унылые владения. Голова шла кругом от старых и новых проблем. Она, собственно, никогда не была близко знакома с тетей Мэй — на этот визит она решилась скорее от отчаяния. Желая на какое-то время избавиться от мужа, чтобы наказать его за неверность, она искала место, куда можно сбежать от Дэнни и где он не сможет ее найти. Уединенный дом тетушки Мэй на морском побережье показался ей лучшим из вариантов. Она ожидала найти здесь покой, скуку, сочувствие — но только не умирающую женщину. Рядом с этой проблемой померкли все ее трудности с Дэнни.

Ей вдруг стало очень одиноко. Она уже жалела, что рядом с ней нет Дэнни, который бы успокоил ее. Жалела, что дала себе клятву не звонить ему в течение по крайней мере недели.

«Во всяком случае, отцу я могла бы позвонить, — думала она. — И предупредить, чтобы он ничего не рассказывал Дэнни». Но очень уж не хотелось, чтобы родители узнали о ее семейных проблемах. Впрочем, если Дэнни будет искать ее, он, конечно, позвонит родителям, и они все равно узнают, что что-то случилось.

«Вечером позвоню отцу», — твердо решила она. Он приедет проведать сестру, возьмет на себя все заботы, отвезет тетю в больницу, найдет доктора с чудодейственным лекарством. В этом она была абсолютно уверена.

Но сейчас она чувствовала себя просто парализованной от усталости. Растянувшись на голом матрасе, она говорила себе, что попозже сходит за простынями и застелет постель, как полагается; а сейчас она просто закроет на пару минут глаза, просто закроет глаза и немного отдохнет…

Было уже темно, когда Эллен проснулась, и ей очень хотелось есть.

Она сидела на краю кровати, окоченевшая, сбитая с толку. В комнате было холодно и пахло плесенью. «Сколько же я проспала?» — подумала она.

Когда она повернула выключатель на стене, свет не зажегся. Тогда она ощупью нашла выход из комнаты и двинулась по темному коридору к тускло освещенной лестнице. Ступеньки громко скрипели под ногами. Спустившись, она увидела, что свет горит в кухне.

— Тетушка Мэй?

В кухне было пусто, только светилась флюоресцентная трубка над плитой. У Эллен было такое чувство, будто она не одна. Как будто кто-то наблюдал за ней. Но, обернувшись, она ничего не увидела. Только темнота холла.

Минуту она вслушивалась в скрипы и стоны старого дома и в приглушенные звуки моря и ветра, доносившиеся снаружи. Во всех этих звуках не было ничего человеческого, но ее не покидало чувство, что стоит как следует прислушаться — и она уловит чей-то голос…

Свет горел еще где-то за лестницей, и она направилась туда. Ее ботинки громко стучали по голому деревянному полу То был свет небольшого бра, висевшего у приоткрытой двери. Она слегка толкнула ее, услышала голос Мэй и шагнула в комнату.

— Я совсем не чувствую своих ног, — говорила Мэй. — Никакой боли, никаких ощущений. Тем не менее они мне все еще служат. Я боялась, что, когда уйдет чувствительность, они совсем перестанут двигаться. Ничего подобного. Конечно, ты знал это; ты говорил мне, что так и будет.

Она закашлялась, потом в темной комнате послышался скрип кровати.

— Зайди сюда, в комнату.

— Тетушка Мэй?

В ответ тишина — Эллен не слышала даже тетушкиного дыхания. Наконец Мэй сказала:

— Эллен? Это ты?

— Я, конечно. Кто же еще?

— Что? Извини, я, кажется, вздремнула. — Кровать снова заскрипела.

— Вы, кажется, говорили что-то насчет своих ног? Снова скрипение.

— М-м-м? О чем ты, дорогая? — Голос — как у спящего, который безуспешно пытается проснуться.

— Так, пустяки, — сказала Эллен. — Я просто не сообразила, что вы уже легли. Поговорим утром. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дорогая.

Эллен выскользнула из темной душной спальни, чувствуя себя сбитой с толку.

Наверное, тетя Мэй разговаривала во сне. А может быть, в ее больном и запутавшемся мозгу рождаются галлюцинации. Во всяком случае, не было никаких оснований подозревать — и все-таки Эллен подозревала, что тетя Мэй не спала. Просто она по ошибке приняла Эллен за кого-то другого, кого она ожидала увидеть, кого-то другого, находящегося в доме.

Звуки шагов на лестнице, прямо над головой, заставили Эллен испуганно вздрогнуть. Но лестница оставалась темна и пуста, и как ни всматривалась Эллен в ее темноту, она не смогла ничего увидеть. «Наверное, это всего лишь еще один из тех звуков, которыми полон этот умирающий дом», — подумала она.

Мрачная, неудовлетворенная собственными объяснениями, Эллен вернулась назад в кухню. Она обнаружила, что шкафы битком набиты всякими консервами, и сварила себе суп. Когда она села за стол, шаги послышались снова — на этот раз ей показалось, что ходят по комнате у нее над головой.

Эллен уставилась в потолок. Если там действительно кто-то бродит, то он вовсе не пытается это скрыть. При этом ни на что другое, кроме шагов, звук похож не был: наверху определенно кто-то был.

Эллен отложила ложку, чувствуя, как все внутри похолодело. Поскрипывание продолжалось.

Неожиданно все стихло. Нервы Эллен были так взвинчены, что ей казалось, будто она видит, как человек становится на колени, прикладывает к полу ухо и ждет, не будет ли от нее какого-нибудь отклика.

Эллен вскочила, вознаграждая своего слушателя грохотом отодвигаемого стула. Она подошла к шкафчику около телефона — и здесь, на полке, рядом с телефонной книгой, аптечкой и лампочками нашла карманный фонарик, точно такой же, как в доме у папы.

Фонарик работал, и при виде ровной полоски света она приободрилась. Вспомнив, что в комнате у нее света нет, Эллен взяла из шкафчика еще и лампочку и пошла наверх.

Эллен шла по коридору, открывая все двери подряд: все это были комнаты без мебели, ванные или чуланы. Шагов она больше не слышала и не обнаружила никаких признаков того, кто мог бы расхаживать здесь. Постепенно напряжение отпустило ее, и она вернулась в свою комнату, захватив с собой белье из шкафа в коридоре.

Ввинтив лампочку и убедившись, что она работает, Эллен закрыла дверь и подошла к кровати, чтобы застелить ее. На подушке что-то темнело: присмотревшись, она поняла, что это что-то вроде горсти мелких опилок. Подняв глаза, она увидела, что деревянная планка над кроватью вся изрешечена крохотными дырочками, из которых сыплется древесная пыль. Она брезгливо поморщилась: термиты. Энергично тряхнув подушку и натянув на нее наволочку, она решила, что завтра первым делом позвонит отцу. «Тетя Мэй не должна больше жить в подобном месте».

Лучи солнца, хлынувшие в незанавешенное окно, разбудили ее рано утром. В полусне она слышала крики чаек и чувствовала соленый запах моря.

Она встала и быстро оделась, дрожа от холода и чувствуя, что сырость пронизывает ее до самых костей. Тетю она нашла на кухне, где та пила чай.

— Кипяток на плите, — сказала Мэй вместо приветствия.

Эллен налила себе чашку чая и присоединилась к тете.

— Я заказала кое-какие продукты, — сказала Мэй. — Их скоро привезут, и тогда у нас будут тосты и яйца к завтраку.

Эллен посмотрела на тетю и снова почувствовала, что находится в одной комнате с умирающей. И ей нечего было сказать перед лицом этой мрачной неумолимости. Так они и сидели в молчании, пока не раздался звонок в дверь.

— Ты не могла бы впустить его, милая? — произнесла Мэй.

— Я должна заплатить ему?

— Нет-нет, он этого не требует. Просто впусти его. Удивленная, Эллен открыла дверь и увидела хорошо сложенного молодого мужчину с коричневым бумажным пакетом в руках. Она неуверенно протянула руку, чтобы взять пакет, но он не обратил на нее никакого внимания и прошел в дом. На кухне он поставил пакет на стол и начал его разгружать. Эллен наблюдала за ним, стоя в дверях. Она заметила, что ему прекрасно известно, что и куда надо класть.

Он ничего не говорил Мэй, которая, казалось, едва замечала его присутствие; однако, разложив все по своим местам, он сел за стол на место Эллен и, слегка наклонив голову, стал пристально ее рассматривать.

— Вы, должно быть, племянница? — сказал он. Эллен промолчала. Ей не нравилось, как он на нее смотрит. У него были темные, почти черные глаза, как будто лишенные зрачков — жесткие и непрозрачные. Этими глазами он ощупал сверху донизу ее тело, как бы оценивая. Ее молчание развеселило его, и он повернулся к Мэй.

— Она тихоня, — сказал он.

Мэй встала, держа в руках пустую чашку.

— Позвольте я, — быстро сказала Эллен, шагнув вперед. Мэй отдала ей чашку и снова села, по-прежнему никак не реагируя на появление молодого человека.

— Может быть, приготовить вам завтрак? — спросила Эллен.

Мэй покачала головой:

— Приготовь себе что хочешь, дорогая А у меня нет охоты есть… И я не вижу в этом большого смысла.

— Нет, тетушка, вы обязательно должны что-нибудь съесть.

— Хорошо, тогда один тост, пожалуйста.

— А я бы съел яичницу, — сказал незнакомец, лениво развалившись на стуле. — Я сегодня еще не завтракал, Эллен беспомощно посмотрела на Мэй «Кто этот нахальный тип? Ее друг? Наемный работник?» Она не хотела быть с ним грубой, не зная тетиного отношения к нему. Но Мэй сидела, уставившись в пустоту, совершенно безразличная к происходящему Эллен посмотрела на незнакомца:

— Вы ждете, когда с вами расплатятся? Тот улыбнулся жесткой неприятной улыбкой, продемонстрировав ряд ровных зубов:

— Я оказываю любезность вашей тете, доставляя ей продукты. Чтобы избавить ее от неприятных хлопот — в ее-то положении.

Эллен продолжала смотреть на него, тщетно ожидая от тети какого-нибудь знака, затем повернулась к ним спиной и подошла к плите. Она задумалась, с какой стати этот тип помогает ее тете — и действительно ли она ему не платит. Кажется, он не из тех, кто оказывает бескорыстные услуги.

— Теперь, раз здесь я, — сказала Эллен, доставая из холодильника яйца и масло, — вы можете оставить заботы о моей тете. Я сама могу делать для нее покупки — Мне яичницу из двух яиц, — сказал он. — Я люблю, чтобы желток был жидким.

Эллен уставилась на него, и ей подумалось, что он не уйдет, если она откажется приготовить ему эту чертову яичницу, — пожалуй, он сам себе ее приготовит. Тем более что продукты покупал все-таки он.

И все же — в качестве маленького реванша — она пережарила ему яичницу и дала слегка подгорелый тост.

Потом села и посмотрела на него с вызовом.

— Я — Эллен Морроу, — сказала она. После некоторого колебания он процедил:

— Можете звать меня Питером.

— Большое спасибо, — с сарказмом сказала Эллен. В ответ он вновь улыбнулся все той же неприятной улыбкой. Все время чувствуя на себе его взгляд, она наспех проглотила еду, встала, извинившись, и сказала тете, что ей нужно позвонить отцу.

Услышав это, Мэй наконец вышла из оцепенения, в котором пребывала все утро. Она протянула к Эллен руку, но словно побоялась к ней прикоснуться.

— Не надо, прошу тебя. Он уже ничем мне не поможет, и мне не хочется беспокоить его понапрасну.

— Но, тетушка Мэй, вы же его единственная сестра — я обязана рассказать ему все, и он, конечно, захочет что-нибудь для вас сделать.

— Единственное, что он может сделать для меня сейчас, — это оставить меня одну.

Эллен с горечью подумала, что ее тетя совершенно права, — и все-таки она была обязана сообщить отцу. Чтобы говорить совершенно свободно, она вышла из кухни и направилась в тетину спальню, где, как ей казалось, наверняка должен был стоять еще один телефонный аппарат.

Он там действительно был, и она набрала номер родителей. Трубку никто не снял. Тогда она позвонила отцу в офис. Секретарша сказала, что он уехал на рыбалку и будет отсутствовать по крайней мере два дня. Она обещала сообщить ему о звонке, когда он вернется.

Таким образом, приходилось ждать. Эллен направилась обратно в кухню, ступая почти бесшумно в своих туфлях на резиновой подошве.

Она услышала голос тети:

— Ты не пришел ко мне прошлой ночью. Я ждала до самого утра. Почему ты не пришел? Эллен так и застыла.

— Ты говорил, что останешься со мной, — сетовала Мэй. В голосе у нее звучали жалобные нотки, от которых Эллен стало неловко. — Ты обещал, что останешься со мной и будешь заботиться обо мне.

— В доме была девчонка, — сказал Питер. — Я не знал, нужно ли мне приходить.

— Да кто она такая? Ее появление ничего не значит. До тех пор, пока я здесь, она — никто. Это все еще мой дом, а я… я принадлежу тебе, не так ли? Скажи мне, дорогой…

Потом наступило молчание. Как можно тише Эллен отошла от двери и вышла из дома.

Морской воздух, теплый и сырой, все же принес облегчение после затхлой духоты дома. Но даже дыша полной грудью, она все еще чувствовала дурноту.

«Они — любовники, моя умирающая тетя и этот молодой мерзавец».

Мускулистый наглый молодец с жесткими глазами спит с ее тщедушной тетей, дамой почтенного возраста. Это было дико и отвратительно, но сомневаться в этом не приходилось: их общение накоротке, тетин голос — все ясно как день.

Эллен быстро спускалась по песчаному, поросшему высокой травой холму к узкому пляжу; ей хотелось снова ничего не знать, ни о чем не догадываться. Она не представляла, как смотреть теперь в глаза тете, как оставаться в доме, в котором…

Она услышала голос Дэнни, усталый, высокомерный, но все-таки любящий: «Ты такая наивная в вопросах секса, Эллен. Для тебя существует только белое и черное. Ты сущее дитя».

При мысли о Дэнни Эллен расплакалась, раскаиваясь в своем побеге. Что бы он сказал обо всем этом? Что ее тетя тоже имеет право на, удовольствие и что разница в возрасте — это всего лишь один из дурацких предрассудков?

«Да, но этот тип?» — удивлялась Эллен. Питер — что ему-то за радость? Он явно каким-то образом использует ее тетю, в этом она была уверена. «А если он обкрадывает ее?» Она вспомнила пустые комнаты наверху и решила, что для такого подозрения могут быть основания.

Она нашла бумажный носовой платок в кармане джинсов и вытерла слезы. «Да, этим, конечно, многое объясняется», — думала она. Теперь ей было понятно, почему тетя так отчаянно не желает покидать этот гнилой неуклюжий домище, почему она не хочет, чтобы сюда приехал ее брат.

— Привет, Эллен Морроу.

Она вздрогнула, увидев его прямо перед собой, все с той же жесткой улыбкой на губах. Она посмотрела в его темные немигающие глаза — и отвела взгляд в сторону.

— Вы не очень-то дружелюбны, — сказал он. — Ушли от нас так внезапно. Я и поговорить-то с вами не успел.

Она свирепо взглянула на него и попыталась уйти, но он не отставал:

— Откуда такая враждебность? Почему вы не хотите со мной познакомиться?

Она остановилась и посмотрела ему прямо в лицо:

— С какой стати? Я не знаю, кто вы такой и что вы делаете в доме моей тети.

— Думаю, у вас есть кое-какие соображения на этот счет. Я присматриваю за вашей тетей. Она была здесь одна-одинешенька, пока не появился я, — ни семьи, ни друзей. Совершенно беззащитна. Вас, может быть, это шокирует, но она была и остается очень признательна мне. Ей бы не понравилось, если бы вы попытались меня выгнать.

— Сейчас здесь я, — сказала Эллен, — и я — из ее семьи. Сюда приедет ее брат… и мы не оставим ее одну во власти каких-то странных незнакомцев.

— Для нее я больше не незнакомец. И она не хочет, чтобы я ее покидал.

Помолчав минуту, Эллен сказала:

— Она больная, одинокая старая женщина — понятно, что она нуждается в ком-то. Но зачем это вам? Вы что, думаете, она оставит вам свои деньги, когда умрет?

Он презрительно улыбнулся:

— Деньги? У вашей тети нет никаких денег. Все, что у нее есть, — это старая развалина, которую она называет домом и собирается оставить вам по наследству. Я даю ей то, в чем она нуждается, а она дает мне то, что нужно мне, — и это для меня важнее любых денег и основательнее любой недвижимости.

Эллен покраснела и, боясь, как бы он этого не заметил, повернулась и зашагала обратно к дому. Она слышала, что он идет за ней, но не обращала на него внимания.

Внезапно он схватил ее за руку — она едва не вскрикнула и сама устыдилась своего испуга. Но Питер, казалось, ничего не заметил. Он присел на корточки и потянул ее за руку, показывая на что-то у них под ногами.

Растерянно улыбаясь, еще немного напуганная, она опустилась на корточки рядом с ним. Его внимание привлекла битва, развернувшаяся на маленькой песчаной арене, — пример борьбы за выживание. Паук, почти сливающийся по цвету с песком, двигался осторожными танцующими движениями на своих тонких ножках, а вокруг него совершала круги, поблескивая на солнце темным хитиновым телом и выставив смертоносное черное жало, оса.

Было что-то жуткое, что-то колдовское в том, как крохотные противники кружились один вокруг другого, делая обманные движения, замирая на месте, отскакивая назад и нападая снова. Паук на своих изящных ножках казался Эллен нервным, в то время как оса была настойчива и целеустремленна. Хотя ей не нравились ни пауки, ни осы, все же она надеялась, что в схватке победит паук.

Неожиданно оса бросилась прямо на паука; тот перевернулся на спину, то поджимая лапки, как будто собирая их в кулак, то нанося ими удары. Казалось, что теперь оба схватились врукопашную.

— Все, теперь он попался, — пробормотал спутник Эллен. Она видела его напряженное лицо, он был полностью поглощен схваткой.

Взглянув вниз еще раз, она увидела, что паук лежит без движения, а оса осторожно двигается вокруг него.

— Он убил его, — сказала Эллен.

— Она убила, это оса-самка, — поправил ее Питер. — Но паук не мертв, он просто парализован. Оса хочет удостовериться, что он полностью под ее контролем, прежде чем продолжить свое дело. Сейчас она выкопает ямку, оттащит туда паука, затем отложит личинку прямо на него. А пауку ничего не останется, кроме как лежать в доме своего врага и ждать, пока личинка не вылупится из яйца и не начнет поедать его. — Снова эта улыбочка.

Эллен поднялась.

— Конечно, он ничего не чувствует, — продолжал Питер. — Этот парализующий яд лишает его чувствительности. Более развитое существо мучилось бы страхом перед будущим, думало о неизбежности смерти — но он ведь только паук. А о чем может думать паук?

Эллен пошла прочь, не говоря ни слова. Она думала, что он последует за ней, но, оглянувшись, увидела, что он по-прежнему сидит на корточках, наблюдая за осой-победительницей.

Зайдя в дом, Эллен немедленно заперла за собой входную дверь, затем обошла все вокруг, запирая все остальные двери и проверяя окна. Хотя она подозревала, что тетя дала Питеру ключ от дома, ей не хотелось быть захваченной врасплох. Она как раз запирала боковую дверь рядом с тетиной спальней, когда услышала ее слабый голос:

— Это ты, золотко?

— Это я, тетушка Мэй, — сказала Эллен, не будучи уверена в том, кто подразумевается под «золотком». Разрываясь между жалостью и отвращением, она все же заглянула в спальню.

Лежа в постели, тетя слабо улыбнулась ей.

— Я теперь так быстро устаю, — сказала она. — Думаю, мне лучше провести остаток дня в постели. Что еще остается для меня в этом мире, кроме ожидания?

— Но, тетушка, я могу вызвать машину и отвезти вас к врачу — или, может быть, мы найдем врача, который согласится приехать сюда.

Мэй отрицательно качнула седоволосой головой.

— Нет, нет. Врачу здесь делать нечего. В мире нет лекарства, которое мне помогло бы.

— Хотя бы что-нибудь, что облегчило бы ваши страдания…

— Дорогая, я почти ничего не чувствую. Совсем никакой боли. Пожалуйста, не беспокойся обо мне.

«Она выглядит такой изможденной, — думала Эллен. — Как будто все силы в ней иссякли». Глядя на крохотное тело, погребенное под одеялами, она чувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она бросилась на колени перед кроватью.

— Тетушка Мэй, я не хочу, чтобы вы умирали!

— Ну, ну, — ласково сказала Мэй. — Не терзай себя. Сначала я тоже переживала, но потом это прошло. Я смирилась с тем, что должно случиться, и ты должна смириться. Ты должна.

— Нет, — шептала Эллен, прижимаясь лицом к постели. Ей хотелось обнять тетю, но она не осмеливалась, смущенная ее неподвижностью. Если бы тетя протянула руку или повернула голову — она бы расцеловала ее, но сама сделать первый шаг не решалась.

Наконец Эллен перестала плакать и подняла голову. Глаза тети были закрыты, она дышала медленно и мерно. Эллен решила, что она уснула, и тихо вышла из комнаты. Как же ей хотелось увидеть отца или хоть кого-нибудь, с кем можно было бы поделиться своей печалью.

Остаток дня она провела, читая или бесцельно бродя по дому — думая сначала о Дэнни, потом о тете, потом об этом неприятном странном Питере и страдая из-за сознания своего бессилия. Снова поднялся ветер, и старый дом начал скрипеть, еще больше действуя ей на нервы. Почувствовав себя запертой в гниющей туше этого дома, словно в ловушке, Эллен вышла на крыльцо. Облокотившись на перила, она не сводила глаз с серовато-белого моря. Ей был приятен ветер, бивший в лицо, и даже скрипение балкона над головой, когда она здесь стояла, уже не нервировало ее.

Она перевела взгляд на деревянные перила и машинально поддела ногтем торчащую щепку. К ее удивлению, отломилась не одна щепка, а целый кусок плохо покрашенного дерева, обнажив внутренность перил — мягкую и пористую, как губка. Сначала ей показалось, что дерево шевелится. Эллен бессмысленно уставилась на него — и поняла, что древесина кишит термитами. Вскрикнув от отвращения, она попятилась при виде этого мира, случайно приоткрывшегося перед ней, тут же вернулась в дом и заперла за собой дверь.

Стемнело. Эллен затосковала по ужину в теплой компании. Она вспомнила, что не слышала ни звука из тетиной комнаты с тех пор, как оставила ее там спящей этим утром. Эллен зашла на кухню и, посмотрев, что можно приготовить на ужин, отправилась будить тетю.

В комнате было темно и неестественно тихо. Дурное предчувствие остановило Эллен на пороге. Напряженно вслушиваясь и ничего не слыша, она поняла, почему эта тишина была так тревожна: Мэй не дышала. Эллен включила свет и бросилась к постели. — Тетушка Мэй, тетушка Мэй, — повторяла она уже без всякой надежды. Она схватила ее холодную руку, пытаясь нащупать пульс, затем приложила голову к ее груди, сдерживая свое дыхание в надежде услышать биение ее сердца.

Ни звука. Мэй была мертва. Эллен сползла на пол, опустившись на колени перед кроватью, по-прежнему держа тетину руку в своей. Она смотрела на ее неподвижное лицо — закрытые глаза, отвисшая нижняя челюсть — и чувствовала растущую боль и горе.

Сначала ей показалось, что это капля крови. Темная и блестящая, она появилась на нижней губе Мэй и медленно потекла из уголка рта. Ошеломленная, она смотрела, как капля отделяется от губы и движется вниз по подбородку, не оставляя за собой следа. Наконец Эллен поняла, что это такое. Это был маленький блестящий жучок, не больше ногтя на мизинце. И пока Эллен смотрела на него, второе крохотное насекомое медленно выползло на губу мертвой Мэй.

Эллен попятилась на четвереньках назад, прочь от кровати. По коже побежали мурашки, желудок скрутило, в носу, казалось, застыл ужасный запах. Кое-как она поднялась на ноги и выбралась из комнаты, чувствуя головокружение и тошноту.

В холле она прислонилась к стене и попыталась собраться с мыслями.

Мэй была мертва.

Перед ее мысленным взором снова возник ручеек из черных насекомых, струящийся из мертвого рта.

Она застонала и, стиснув зубы, постаралась направить свои мысли в другое русло. Не было этого. Она не будет об этом думать.

Но Мэй была мертва, и с этим нужно было что-то делать. На глаза наворачивались слезы, но Эллен смахнула их нетерпеливым движением. На это нет времени. Что толку плакать? Нужно думать. «Вызвать на дом похоронную службу? Нет, сначала врача — обязательно, даже если никаких сомнений не осталось…» Врач скажет, что нужно делать и кого известить.

Она вошла в кухню и включила свет. В шкафчике она нашла местную телефонную книжку и посмотрела список врачей. Их было не так уж много. Эллен выбрала первый попавшийся номер и — надеясь, что в городке типа этого все-таки можно вызвать врача на дом, — сняла трубку.

Гудка не было. Озадаченная, она несколько раз нажала на рычаг. Опять ничего. Непохоже, что линия неисправна: в трубке не было абсолютной тишины. Она слышала что-то вроде осторожного дыхания, как если бы кто-то снял трубку параллельного аппарата в доме и слушал ее.

Задрожав от этой мысли, Эллен бросила трубку на рычаг. Никого, кроме нее, в доме быть не могло. Может, на одном из аппаратов сдвинута трубка? Она пыталась вспомнить, видела ли она другие телефоны наверху, но содрогалась при мысли о том, что придется вернуться в комнату тети одной, без врача или кого-нибудь еще.

Но даже если наверху и был другой телефон, Эллен его не видела и им не пользовалась, да и непохоже, что проблема заключалась в нем. А вот телефон в тетиной комнате — это вполне вероятно, трубку могла сдвинуть тетя или даже она сама. Придется пойти туда и проверить.

Он ждал ее в холле.

У нее перехватило дыхание, слова застряли в горле. Она сделала шаг назад.

Он сделал шаг вперед — и подошел к ней вплотную.

Эллен собрала остатки самообладания и, борясь с почти инстинктивным страхом перед этим человеком, сказала:

— Питер, вы должны найти врача для тети.

— Ваша тетя сказала, что она не хочет никаких врачей, — сказал он. Для Эллен было почти облегчением услышать звук его голоса после этой гнетущей тишины.

— Теперь уже все равно, чего хочет моя тетя, — сказала Эллен. — Она мертва.

Снова повисла тишина. В холле было темно, и Эллен не была уверена, но ей показалось, что он улыбается.

— Так вы пойдете за врачом?

— Нет, — сказал он.

Эллен попятилась, но он снова приблизился к ней.

— Идите и посмотрите на нее сами, — сказала Эллен.

— Если она мертва, — сказал он, — врач уже точно не нужен. К тому же скоро наступит утро, тогда мы и избавимся от тела.

Эллен продолжала пятиться, боясь повернуться к нему спиной. Очутившись на кухне, она протянула руку к телефону.

Но он не позволил ей. Не успела она взять в руки трубку, как он выдернул провод из розетки. На лице у него играла прежняя улыбка Затем он поднял телефон с болтающимся шнуром высоко над головой и со всего размаху бросил его на пол. Эллен едва успела отскочить. Телефон разбился вдребезги в нескольких дюймах от ее ног.

Эллен в ужасе уставилась на Питера, не в состоянии сдвинуться с места или произнести хоть слово, лихорадочно соображая, как от него ускользнуть. Она думала о темноте снаружи, о длинной безлюдной дороге, о пустынном пляже. Потом она подумала о тетиной комнате с крепкой деревянной дверью и телефоном, который еще, возможно, работает.

Он наблюдал за ней все это время, не двигаясь с места. «Может, он пытается меня загипнотизировать? — мелькнула у Эллен странная мысль. — Или просто ждет, когда я пошевелюсь». Ее мышцы предательски напряглись, выдавая ее намерения.

Наконец Эллен решила, что надо что-нибудь сделать — нельзя же стоять так вечно. Он был слишком близко, и она не надеялась, что сможет проскочить мимо него. Вместо этого она сделала обманное движение влево, как будто собиралась обогнуть его и побежать к входной двери, а сама кинулась направо.

Он сцапал ее, прежде чем она успела сделать три шага. Она пронзительно закричала, но он закрыл ее рот своими губами.

Прикосновение этих губ ужаснуло ее больше, чем все остальное. Несмотря на весь свой страх перед ним, ей до сих пор не приходило в голову, что он хочет ее изнасиловать.

Она отчаянно сопротивлялась, чувствуя, как его руки сдавливают ее все сильнее, не давая ей ни вздохнуть, ни шевельнуться. Она попыталась ударить его коленом в пах, но не могла замахнуться и только толкала его изо всех сил, но он словно и не замечал этого.

Он потащил ее в темноту холла и прижал к полу, навалившись на нее всем своим весом. Эллен благодарила Бога, что на ней тесные облегающие джинсы. Стащить их — трудная задача, особенно учитывая ее сопротивление. Как только он хоть на мгновение выпустит ее руки, она тут же вцепится ему в глаза решила она.

Когда он приподнялся над ней, она вознамерилась привести замысел в исполнение, но он не выпускал ее запястий, по-прежнему держа их мертвой хваткой. Тогда она, почувствовав, что ноги освободились от тяжести его веса, стала лягаться, но он по-прежнему не замечал ее ударов.

Внезапно он выпустил ее руки. Но она не успела осознать это и нанести удар в глаза, когда он одним коротким, обманчиво небрежным движением ударил ее кулаком в живот.

Она задохнулась и непроизвольно согнулась пополам, забыв обо всем, кроме страшной боли. А он тем временем стащил до колен ее джинсы и белье, поднял ее беспомощное тело и поставил на колени.

Боль от удара кулаком была такая, что она, пытаясь глотнуть воздуха, дрожа и чувствуя позывы на рвоту, едва замечала его прикосновения у себя между ног. Однако вскоре она почувствовала новую боль, сухую и разрывающую, когда он проник в нее.

И это было последнее, что она почувствовала. Одно мгновение боли и беспомощности, а затем началось онемение. Она чувствовала — или, вернее сказать, переставала чувствовать — волну онемения, текущую холодной струей из паха в живот, в бедра и вниз, к ногам. Онемели ребра, и боль от страшного удара прошла. Не было ничего. Ее поруганное тело не подавало никаких признаков жизни. Она могла еще чувствовать свои губы, могла закрывать и открывать глаза, но ниже подбородка была практически мертва.

Потеряв чувствительность, она потеряла и контроль над телом. Вся обмякнув, она упала на пол, словно тряпичная кукла, больно ударившись при этом подбородком.

У нее было подозрение, что он продолжает ее насиловать, но сил повернуть голову и посмотреть, что происходит, уже не оставалось.

Помимо собственного затрудненного дыхания, Эллен слышала еще какой-то звук, что-то вроде жужжания на низкой ноте. Ее тело слегка дергалось и раскачивалось, видимо, отзываясь на то, что он продолжал с ним делать.

Эллен закрыла глаза, мечтая очнуться от этого кошмара. Яркие живые картинки поплыли перед мысленным взором. Снова она видела насекомое на мертвой губе тети; жук был такой же черный, жесткий, блестящий, как глаза Питера. Оса, кружащаяся над парализованным пауком на песке. Труп тети Мэй, и насекомые, блестящими волнами растекающиеся по ее телу, справляющие на нем свой пир.

«А потом, когда они покончат с ней, они придут сюда и найдут меня, лежащую на полу, парализованную и полностью приготовленную для них».

Она закричала от ужаса и открыла глаза. Перед собой она увидела ноги Питера. Значит, он закончил свое дело. Она заплакала.

— Не уходи, не оставляй меня здесь одну, — бормотала она все еще во власти безумного страха. Она услышала его сухой смешок.

— Оставить одну? Но ведь ты у меня в доме. И тогда она поняла. Конечно же, он не уйдет. Он останется здесь вместе с ней, как он оставался вместе с тетей, присматривая за ней, когда она становилась все слабее и слабее, пока наконец не умерла, выплеснув наружу живой груз, который он бросил в нее, как бросают семя в почву.

— Ты ничего не почувствуешь, — сказал он.

 

Нэнси А. Коллинз

Демон-любовник

Сина не находила себе места. Не могла сидеть перед телевизором и прикидываться, что между ними царят мир и покой. И наконец решила поехать послушать живую музыку, наплевав на молчаливый упрек Майка. Она знала, что он будет дуться, когда она вернется домой, но решила не обращать на это внимания. Потому что стояла перед выбором: выбраться из дома или сойти с ума.

Сворачивая на автостоянку у клуба, она увидела мужчину, который, засунув руки в карманы, стоял у двери. Мужчину, который умел производить впечатление на женщин и знал об этом. На стене за его спиной переливалась многоцветная реклама клуба. Через открытую дверь на автостоянку рвалась оглушающая музыка.

Подъехав ближе, Сина увидела, что мужчина строен и высок ростом. Внушала уважение и ширина плеч. Прядь светлых волос небрежно падала на лоб. Ярко-синие глаза холодностью могли соперничать с ведьминым огнем. Глаза белого тигра, вышедшего на охоту.

Словно что-то оборвалось внутри… Сина оперлась о крыло автомобиля, чтобы устоять на ногах. От возбуждения кислород в легких превратился к кристаллы льда и гелий.

Блондин. Странно, раньше она никогда не западала на блондинов. Обычно предпочитала смуглых, черноволосых мужчин — чем ближе к средиземноморскому идеалу, тем лучше.

В горле пересохло, в ушах стучала кровь. Чувствовала она себя крайне неловко, а убежать не могла. Разбушевавшееся сексуальное влечение не позволило бы. Закружилась голова, совсем как на приеме у дантиста, когда ей давали подышать закисью азота перед тем, как начать лечение.

Приходя в себя, Сина излишне долго рылась в сумочке в поисках мелочи. Она чувствовала, что его глаза словно лазеры пробегают по ней. Собравшись с духом, подняла голову. Он изучал ее, его губы сжались в тонкую полоску. И эти глаза, небесно-синие глаза униженного и оскорбленного ангела.

Сина отвела взгляд, прошла в гремящую темноту клуба. Ей не пришлось оборачиваться, чтобы узнать, идет ли он следом. Она чувствовала его присутствие, их словно связала невидимая нить.

Стены маленького прокуренного клуба выкрасили в черный цвет, чтобы создать иллюзию пространства. На эстраде дергалась рок-группа, перед ней скакали разгоряченные танцоры. Добравшись до стойки, она с изумлением увидела, что незнакомец опередил ее. И единственный свободный стул стоял рядом с ним. С каменным лицом она села, заказала пиво.

Она с трудом подавила вскрик, когда он чуть повернулся и прижался бедром к ее бедру. Бутылка с пивом дрожала, когда Сина подносила ее ко рту.

Она нашла его. Это он, и только он. Сексуальное возбуждение пронзило ее как стрела, вызвав чуть ли не боль. Между ног вспыхнул пожар. Но что она могла с этим поделать? Она же не напилась до такой степени, чтобы предложить ему пригласить ее к себе и провести славную ночь. Она уже и забыла, как заводятся случайные связи. Ритуальные пассы стерлись в памяти. Вдруг он ее не захочет? Вдруг он — гей? Стальная серьга-череп в ухе ничего не проясняла. Отказа она бы не пережила.

— Я заметил, вы оглядываетесь. Что-нибудь вам здесь нравится?

Она не сразу сообразила, что обращается он к ней. Несколько раз моргнула, словно сбрасывая пелену с глаз. Лицо незнакомца находилось в нескольких дюймах от ее, она вдыхала его запах, волнующий аромат мужского пота. Разум ее парализовало, она напоминала кролика, который замер, выхваченный из темноты фарами приближающегося автомобиля.

Он — плохиш. Это же видно с первого взгляда. Нет, не смотри на него. Не делай этого. Ничего не говори. Допей пиво и возвращайся домой. На том голос здравого смысла замолк навсегда.

Все попытки сказать что-нибудь остроумное провалились. Заготовленные слова застряли в горле. Так что отвечать пришлось правдиво.

— Все.

Его звали Ферал. Он улыбнулся, произнося свое имя. А потом увлек ее на танцплощадку, своей личностью подавляя ее волю. Если бы он попросил ее отрубить правую руку, она бы с радостью согласилась.

Всякий раз, когда он касался ее, она чувствовала, как трепещет кожа. Между ними словно пробегала электрическая искра. Она уже и забыла те сладостные ощущения, которые несло с собой сексуальное возбуждение. Устав от танцев, Ферал предложил ей выйти на улицу. Ночной ветерок быстро остудил пот, она задрожала от холода.

Когда Сина привалилась спиной к стене, Ферал поставил левую ногу между ее бедер, прижался к ней нижней частью живота. Словно юноша, ни от кого не скрывающий свою страсть. Как это возбуждало.

Он поцеловал ее, его язык решительно раздвинул губы, нырнул в рот. Руки обхватили талию, сомкнулись на пояснице. На несколько мгновений он буквально оторвал ее от земли. Сина уже не могла контролировать ни дыхание, ни сердцебиение. Ее пальцы гладили его спину.

Ферал разжал объятия, знаком предложил ей следовать за ним. Нырнул в проулок, лавируя между мусорными контейнерами с фацией пантеры. Сина заколебалась.

— Ферал?

Он повернулся, глаза светились в темноте. Потянулся к ней, быстрый, как змея, взял за руку, привлек к себе, завел левую руку ей за спину. Она не сопротивлялась, лишь подставила губы для поцелуя. Свободная рука Ферала уже скользнула ей под блузку, пальцы обследовали грудную клетку, пожимали груди, перекатывали соски. Она сладострастно стонала, терлась об него. Его губы творили чудеса. Сине приходилось напоминать себе о том, что надо еще и дышать.

Ферал прижал ее к стене, расстегнул пуговицы джинсов. Его раздувшийся член давил на ее бедро. Ферал уже расстегивал пояс брюк, когда Сину вдруг охватил страх.

— Нет! — Она высвободила левую руку, остановила его правую.

В синих глазах Ферала она прочитала вопрос. Что она могла сказать? Что боится трахаться? Так он примет ее за динамистку.

— Нет, Ферал. Не здесь. Не так. — Она бросила взгляд на кучи мусора.

Он постоял, задумавшись, потом кивнул. Сунул руку в карман брюк, достал ключ от номера мотеля.

— Когда сочтешь нужным, приходи. Я буду ждать.

* * *

Сина сидела на краю кровати и смотрела на мужчину, с которым — так в свое время ей казалось — собиралась провести всю жизнь. Она знала, что должна ощущать чувство вины, но совесть практически не корила ее за то, что она подводила черту под пятилетними отношениями.

Она изучала знакомые черты, удивляясь пустоте, которая воцарилась в ее душе. Попыталась вспомнить, как хорошо им было вдвоем, до того, как скука и безразличие изгнали страсть из их совместной жизни. Начала болеть голова.

Она закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на приятных воспоминаниях, но чувствовала лишь желание, вздымавшееся в ней, как волна двенадцатибалльного шторма.

Они провели вместе пусть не идеальные, но неплохие годы. Поначалу она и не возражала против долгих домашних вечеров. После бесчисленных встреч и разлук, многие из которых оставляли только страдания, ей даже нравилось не напиваться каждый уик-энд.

Однако, хотя ее прежние любовники и отличались завидным непостоянством, секс с ними сочетал в себе хождение по раскаленным углям с купанием в Арктике. Ее печалило, что сексу с Майком недоставало дополнительной остроты ощущений. Она надеялась, что по ходу совместной жизни будут притираться не только они, но и их сексуальные аппетиты. Его возрастать, ее — уменьшаться, пока они не достигнут гармонии.

Два года спустя Сина дивилась тому, что они достигли уровня застоя, на который ее родители выходили двадцать лет.

После того как четвертая годовщина их совместной жизни прошла незамеченной, Сина поняла, что больше обманывать себя нельзя.

Именно тогда вновь появилось желание. Сначала смутное, выражающееся в неудовлетворенности после соития. Она более не намекала Майку, что ей чего-то хочется, предпочитала, чтобы инициативу проявлял он, что случалось все реже. Секс, когда-то наркотик жизни, превратился в домашнюю обязанность.

Она знала, что ведет себя глупо. Да, секс с Майком не вышибал искры, но что из того? Он любил и уважал ее. Он предложил ей крышу над головой и стабильность. Она заставила себя вспомнить прежних любовников, тех, кто оставил ее, с синяками на теле и душе, на пороге его дома. Воспоминания вызывали отвращение к себе и стимулировали сексуальное возбуждение. Неудовлетворенность нарастала.

Как раз в этот период, совершенно случайно, она наткнулась на одно стихотворение.

Когда Сина читала о безымянной женщине, призывающей своего любовника-демона, ее лицо полыхнуло румянцем. В женщине она узнала себя.

Она поняла, что скорбит о любовнике, без которого обходилась так долго. Любовнике, которого она искала среди мужчин почти десять лет.

Она знала, что в любви, на которую способен ее демон, есть только страсть к уничтожению и самоуничтожению, жестокость, вампиризм, паразитизм и еще всякие и разные нелицеприятности, которыми ее лучшие подруги описывали Джерри, Алека, Кристиана, Мэтта и других, чьи имена, лица и гениталии слились в ее памяти. Эти мужчины не могли любить, дамоклов меч суицидальных тенденций подавлял все прочие эмоции.

Но в их отношениях было нечто такое, чего никогда не могли понять ее подруги, а у нее не находилось слов, чтобы им все объяснить. Пусть влекло ее к психически нездоровым людям, благодаря им Сина познала, что такое экстаз. Сина понимала, что должна страдать ради того, чтобы коснуться той любви, которую воспевали поэты. Только изведавший душевную боль достоин прикоснуться к любви, которой наслаждаются бессмертные.

Поначалу она чувствовала вину за то, что не может обуздать порывы плоти, но вина эта скоро уступила место раздражению на Майка, который оказался неспособным удовлетворить ее потребности. Он не мог спасти ее от себя, и за это Сина возненавидела его.

А желание все нарастало. Стоило ей закрыть глаза, как перед ее мысленным взором возникали мужские члены, раздувающиеся до невероятных размеров.

Но с практическими шагами она не спешила. Потому что помнила Ли, помнила, как он вышиб ей руку из плечевого сустава и посадил по «фонарю» под каждый глаз. Она питала к нему чуть ли не маниакальную страсть. В тот раз потеряла контроль над собой… и едва не лишилась жизни. А уж ее самоуважение он точно растоптал.

Как-то вечером, когда Майка не было дома, она пошла в бар с намерением отдаться первому же мужчине, который посмотрит в ее сторону. Но, придя в бар, поняла: на любого она не согласна.

Мужчины средних лет, в деловых костюмах, вызывали чуть ли не отвращение. Она представила их голыми, с пенисом, прячущимся под глыбой нависшего над ним живота, с бледнокожими ногами, волос на которых куда как больше, чем на голове.

Молодые парни, в вареных джинсах и шелковых пиджаках, не могли оценить лирики секса. Они исповедовали далекий ей принцип: сунул, вынул и бежать.

Не увидела она в баре демона-любовника, который мог удовлетворить ее. Но не сомневалась в том, что не пройдет мимо, если встретит. Ее сердце, душа, влагалище узнали бы его с первого взгляда.

Поэтому, увидев Ферала, Сина тут же поняла, что это он. Она посмотрела на Майка, лежащего спиной к ней. Она пообещала себе, что примет решение утром. Забралась в постель, прижала руки к бокам, чтобы случайно не коснуться Майка.

Ей хотелось все хорошенько обдумать на свежую голову. У нее был дом, мужчина, который заботился о ней. Не могла она вот так разом от всего отказаться.

Но, закрыв глаза, Сина увидела Ферала, мерцающего, как ледяная скульптура в Мохаве, и поняла, каким будет ее решение

* * *

Как она и ожидала, мотель оказался не из лучших. Такие, как Ферал, не селились в «Хилтоне». Плитки на бортике бассейна потрескались, в щелях между ними виднелась плесень. Толстуха в белой униформе горничной катила по галерее второго этажа тележку. Издали Сина не могла понять, с грязными или чистыми полотенцами.

Она остановилась у двери в номер Ферала, повертела в руках ключ. Она собиралась пройти по лезвию бритвы и почти забыла, какой страх вызывало у нее каждое из таких приключений. Все равно что повиснуть на веревке над пропастью.

Я должна уйти. Пока есть такая возможность. Возможность вернуться. Майк ничего не заметит. Мы сможем начать все сначала. На этот раз у нас получится.

Она вставила ключ в замочную скважину, повернула, открыла дверь, вошла в комнату Ферала.

И окунулась в темноту: окна зашторены, лампы погашены. Тяжелый затхлый запах. Удар об пол, словно кто-то упал с кровати на ковер.

— Закрой дверь. Быстро, — донесся из темноты голос Ферала.

Она подчинилась. Глаза постепенно привыкали к сумраку, хотя запах не давал вдохнуть полной грудью. Она видела Ферала с противоположной стороны двуспальной кровати. Видела только верхнюю половину тела, локтями он опирался на покрывало. Подумала, уж не торгует ли он наркотиками. Если так, ей повезло, что она не получила пулю в лоб, когда вошла, не назвавшись.

— Ферал… помнишь меня? Ты дал мне ключ… — Неуверенно она шагнула в глубь комнаты.

— С-с-сина. — В голосе слышалось шипение. — Да. Я помню. Я тебя ждал. — Он приподнялся на руках, бицепсы напряглись, приняв на себя тяжесть всего тела. У нее отлегло от сердца, когда она увидела, что на локтевых сгибах нет следов от уколов.

На груди не росло ни волоска. Более того, если не считать пшеничной гривы волос да чуть более темных бровей, все тело Ферала было гладким, как стекло: ни единого волоска. Во всяком случае, на тех частях тела, которые открылись ее глазам. Она приблизилась еще на шаг. Странно, у Ферала не было ни сосков, ни пупка.

Ферал улыбнулся и двинулся ей навстречу, выскользнув из-за кровати. Его обнаженная кожа светилась в темноте, полупрозрачная, как опал. Гениталии впечатляли размерами, пенис уже перешел в рабочее состояние. И этого хватило, чтобы Сина примирилась с тем, что ниже гениталий Ферал был змеем. И змеиная его часть, длиной в пятнадцать футов, толщиной не уступающая торсу, молочно-белая, как и человеческая половина тела, заканчивалась раздвоенным хвостом. Сина вспомнила о змеях-альбиносах, обитающих в глубоких ущельях, на дно которых никогда не заглядывает солнце.

Пенис Ферала уже покачивался на уровне груди Сины, волосами он касался потолка. Глаза оставались синими, только зрачки стали такими же, как у всех рептилий. Она не могла отвести взгляда, и ей вспомнилось, как в детстве бабушка рассказывала ей о том, что змеи гипнотизировали птиц, которые сами слетали с деревьев им в пасть.

— Я так долго искал тебя. — Несмотря на раздвоенный язык, в искренности Ферала сомневаться не приходилось. — Мне потребовалось много времени, чтобы найти тебя… установить источник Зова, который вырвал меня из моего дома в Аду. Я сожалею, что тебе пришлось ждать меня все это время. Среди себе подобных я могу передвигаться только в темноте. Я боялся, что никогда не найду тебя. Но твой Зов был силен и не давал мне успокоиться, пока наши пути не пересеклись.

Он оплел ее молочно-лунными кольцами, его чешуя коснулась ее кожи. Совсем не склизкий. Его прикосновения доставляли ей безмерное удовольствие. Она сбросила одежду, прижалась к его телу. Ее руки ласкали его, и Ферал шипел от удовольствия. Змея — не змея, ей было с ним хорошо.

А потом кольца Ферала сжались и подтянули ее к человеческой половине его тела. Она пришла к нему в объятия, подставила губы для поцелуя, обвила ногами талию, с готовностью опустилась на торчащий пенис. Раздвоенный язык Ферала нырнул ей в рот, слизывая сладострастные стоны.

Она прижималась к его сухой холодной коже, его язык уже играл с ее грудями. Впервые в жизни она испытывала истинное наслаждение — в объятиях демона, который презрел опасности мира смертных, чтобы найти свою возлюбленную женщину.

* * *

— Вот, значит, где ты обитаешь? — улыбнулся снятый ею мужчина. От него пахло лосьоном «Саутерн комфорт», язык чуть заплетался. Костюм из полиэстера не скрывал пивной животик, нависающий над ремнем. Он сунул руку ей под юбку, едва она вставила ключ в замочную скважину. — Значит, всех мужчин ты приводишь сюда, шлюха?

— Всех, — подтвердила Сина.

Она открыла дверь в номер мотеля, предлагая мужчине последовать за ней. Он переступил порог, поморщился.

— Фу! Ну и запах же здесь! Тебе надо хоть иногда проветривать номер!

— Не волнуйся. Через пару минут ты забудешь про запах.

Он хохотнул, облизнул губы.

— Надеюсь на это.

Едва Сина заперла дверь, Ферал выполз из тайника. Мужчина один раз сдавленно вскрикнул и обмяк в задушивших его кольцах.

Убедившись, что мужчина не дышит, Ферал и Сина быстро раздели его. «Крантик» покойника едва виднелся под животом, на ногах было куда больше волос, чем на голове.

Мятый костюм Сина бросила в груду одежды, лежащую в углу комнаты. Напомнила себе, что пора прогуляться к приемному пункту Армии спасения. Улеглась в кровать, чтобы поближе познакомиться с содержимым бумажника, предоставив Фералу закончить уже начатое им дело. Она привыкла к хрусту ломающихся костей, но не могла смотреть, как Ферал медленно заглатывает труп. С другой стороны, многие ее любовники не умели вести себя за столом.

Купюры и дорожные чеки она сунула в коробку из-под обуви, которую держала под кроватью, кредитные карточки и удостоверение личности — в бумажный пакет, чтобы потом выбросить его в ближайший контейнер для мусора.

Конечно, рано или поздно кто-нибудь обратит внимание на исчезновение людей, но к тому времени они будут уже далеко. Ферал подробно рассказал о том, что ее ждет. Сине понравилось: она ожидала худшего. И теперь с нетерпением ждала встречи с ему подобными. Надеялась предстать перед ними во всей красе. В конце концов, каждой девушке хочется произвести наилучшее впечатление на семью ее будущего мужа.

 

Харлан Эллисон

Шаги

Тьма для нее не сгустится над Городом Света. Для нее ночное время время жизни, время, полное света более яркого, чем вся неоновая мишура Елисейских полей.

Ночь не опускалась ни на Лондон, ни на Бухарест, ни на Стокгольм, ни на один из пятнадцати городов, где она проводила свои каникулы. Гастротур по столицам Европы.

Ночь для нее наступила в Лос-Анджелесе. Головокружение, постоянная настороженность, боль и голод, неутолимый страшный голод, неослабевающая боль. Лос-Анджелес становился опасен. Слишком опасен для одной из детей ночи.

Но Лос-Анджелес был позади — вместе со всей газетной шумихой о БЕЗУМНОЙ БОЙНЕ, о ПОТРОШИТЕЛЕ, об УЖАСНЫХ СМЕРТЯХ. Все позади… Как и Лондон, Бухарест, Стокгольм и еще добрая дюжина ее угодий. Пятнадцать чудных банкетных залов.

Теперь она была в Париже — впервые в жизни! — а впереди ждала ночь, залитая светом, манящая…

В "Отель де Сен Пер" она всласть понежилась в ванне, по привычке оттягивая миг, когда пора будет отужинать, пора насытить свою страсть.

Она немало изумилась, обнаружив, что мочалки во французских отелях не предусмотрены. Сначала она решила, что мочалку забыла принести горничная, и позвонила дежурному администратору. Девушка, снявшая трубку, даже не сразу поняла, о чем речь. Дежурная была явно не сильна в английском, ну а французский так и оставался темным лесом для Клэр. Она владела говором Лос-Анджелеса — а что от него толку в Париже? По счастью, языки не были для Клэр помехой, когда она заказывала блюда. Вот уж что не проблема.

Перекурлыкивались они минут десять, и дежурная наконец поняла, что у нее просят мочалку.

— A! Oui, mademoiselle, — сказала она, — Ie gant de toilette!

Клэр это каким-то чудом поняла.

— Да, именно… oui, ox… gant, как там его… oui… мочалка!

Еще минут через десять она выяснила, что французы считают предмет, которым намыливаются, столь интимным, что в номерах Отелей его не оставляют и вообще берут в путешествия свои собственные gants de toilette.

Ее это позабавило. И даже понравилось. Эдакое проявление совсем иного жизненного уклада — и оно сулило новые ощущения, новые восторги, а может быть, и новые высоты в любви. Она предвкушала целое пиршество экстаза… В ночи. В ярком свете тьмы.

Она долго не вылезала из ванны, ополаскивая свои длинные белокурые волосы под струями воды из гибкого душа. Горячая вода каскадом стекала по телу, обволакивая ее, скользя меж бедер, снимая напряжение после перелета из Цюриха, смывая вялость, овладевшую ею еще в Лондоне. Она вытянулась в ванне, целиком погружаясь в воду. Возрождение. Возвращение юности. И она была зверски голодна. Но Париж славился своими кушаньями на весь мир. Она устроилась за наружным столиком в Ле де Маго, кафе на бульваре Сен-Жермен, где в сороковые — пятидесятые годы сиживали Борис Виан, и Сартр, и Симона де Бовуар, думали себе свои думы и время от времени записывали фразы, пронизанные осознанием одиночества бытия. Они сидели, потягивая свои аперитивы, свои «перно», и их преисполняло чувство единства человека и вселенной. Клэр сидела и думала о своем неодолимом единстве с отдельными представителями человечества. А до вселенной ей не было никакого дела. Дети ночи рождались с одиночеством в крови, оно переполняло их вены. Для нее идея экзистенциального одиночества была не абстрактной теорией, а образом жизни — с первого момента осмысления таковой.

Она всегда тщательно продумывала свою одежду. Сегодня — очередь платья небесно-голубого шелка, с разрезом спереди. Она сидела чуть в стороне от толпы, повернувшись к тротуару; на столике — только стакан «перье» с лимоном. Она не стала заказывать ни паштет, ни отварное мясо: не надо перебивать аппетит, если предстоит изысканная трапеза. Весь день она удерживалась даже от того, чтобы просто перекусить, балансируя на грани голодания.

А блюдо как раз проходило мимо. Лет сорока с небольшим, в меру упитанное, оно держалось прямо, как маршал Фош в купленном ею буклетике по истории Франции. На нем был двубортный серый костюм, сшитый с помпезностью, призванной скрыть не самое высокое качество материала.

Мужчина, которого она окрестила про себя Маршалом Фошем, поравнялся с кафе, уловил мелькание нейлонового чулочка, когда она рассчитанным движением закинула ногу на ногу, обернулся, встретил взгляд зеленых глаз и врезался в тетку с кошелкой, битком набитой зеленью и хлебом. Они топтались, пытаясь разминуться, пока тетка в конце концов не отпихнула его локтем и не ушла, бормоча под нос нечто нелицеприятное.

Клэр залилась чистым, звонким, обезоруживающим смехом.

— У старушек ужасно острые локти, — сообщила она ему. — Они сидят дома дни напролет и точат локти пемзой.

По тому, как он на нее уставился, было нетрудно понять: рыбка на крючке.

— Вы говорите по-английски?

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы мысленно перестроиться на другой язык. И тогда он подошел на шаг ближе.

— Да, говорю.

Голос глубокий, но уж слишком размеренный: голос человека, смотрящего при ходьбе себе под ноги, чтобы не вляпаться в собачье дерьмо.

— А я вот, к сожалению, не говорю по-французски, — произнесла она, сопровождая слова глубоким вздохом, от которого голубой шелк на груди чуть-чуть распахнулся. Чтобы привлечь внимание собеседника к этому обстоятельству, она, словно бы извиняясь, поднесла к груди точеную бледную руку. Он жадно проследил это движение сузившимися глазами. На крючке ты, дружок, ох и на крючке.

— Вы американка?

— Да, из Лос-Анджелеса. Вы там не бывали?

— Конечно, бывал. Я частенько бываю в Америке. Работа, знаете ли.

— И что за работа?

Теперь он стоял совсем рядом, перебросив дипломат в левую руку и подтянувшись, чтобы скрыть рыхлую округлость животика.

— Можно мне присесть?

— Да, конечно же… Как невежливо с моей стороны. Присаживайтесь.

Взяв свободный стул, он засунул под него дипломат и уселся с ней рядом. Ноги он скрестил с тщательностью, вполне подобающей маршалу Фошу так, чтобы стрелки на штанинах были ровными, острыми. И постарался втянуть живот.

— Я занимаюсь произведениями искусства, — поведал он. — Прекрасные работы новых художников, графиков. Приходится путешествовать по всему миру.

"Явно не на своих двоих, — уточнила про себя Клэр. — 747-м, Трансъевропейским экспрессом, на торговых судах, прихватывающих по пути десяточек пассажиров… Но уж никак не на своих двоих. В ваших телесах. Маршал Фош, мышц на шпульку намотать не найдется".

— Звучит просто чудесно, — сказала она. Азарт. Бьющее в голову вино. Распахнутые настежь двери. Приглашения на веленевой бумаге украшены элегантными виньетками. И как заведено с самого утра мира — пауки и мухи.

— Да, пожалуй, что так, — произнес он, раздуваясь от гордости.

Пожалуй. Пожалуй в зеленый омут прекрасных холодных глаз!

Он предложил ей выпить, и она сказала, что у нее уже есть, что выпить, и он предложил выпить что-нибудь ДРУГОЕ, что-нибудь ПОКРЕПЧЕ. Да нет же, сказала она, у нее уже есть, спасибо. Надо дать ему понять, что она не проститутка. Вечно одна и та же история в этих больших городах. Выпить покрепче.

Хоть бы не заметил, как бурчит у нее в желудке.

— А вы уже ужинали? — поинтересовалась она. Он ответил не сразу. "Ах да, жена и детишки. Ждут тебя к ужину, может, даже к ужину в ресторане. Ох-х, господинчики средних лет…" И тут он сказал:

— М-м, нет. Мне только надо позвонить, отложить одну встречу — знаете, делового характера. Вы ведь не против составить мне за ужином компанию?

— Чудесная мысль. — Она чуть склонила голову. Восхитительная линия скул предстала перед ним в наиболее выигрышном ракурсе. Она и договорить не успела, как он снялся со стула и ринулся к телефонной будке.

Дожидаясь возвращения своего ужина, она неторопливо потягивала «перье».

"Быстро управился, — отметила она, когда он протолкался сквозь толпу к ней обратно. — Дай-ка угадаю, дорогуша, что ты там наплел: выскочило нечто крайне важное! Клиент из Даблдей, из Америки! Интересуется Кавалеровичем и гравюрами Мейнарда! Ну, ты же знаешь, как я сам не люблю задерживаться на работе! Но я должен… О нет, Франсуаза, не будь такой!.. Скажи детям, что я куплю им торт. Довольно, довольно! Мне надо задержаться. Приду как только смогу… Ешьте без меня. Я не стану с тобой спорить. Счастливо! Оревуар! Салют! Пока! Прошу тебя, прекрати, меня ждут дела! Прямо слышу, как ты все это говоришь, маршал ты эдакий!"

И еще она подумала: "Надеюсь, разогревать для тебя ужин им в голову не втемяшится".

Он улыбался, хотя вид у него был несколько напряженный. Не слишком-то он владел своей физиономией… Но впечатления от телефонного разговора скрыть старался прямо-таки героически.

— Так что, пойдемте?

Она неторопливо встала — каждое движение продуманно грациозно, — и лицо его расплылось в уже совсем блаженной улыбке. Ох и на крючке…

Они двинулись в путь. Она уже успела прогуляться по округе. Внимание девиз герлскаутов.

Она уводила его к рю Сент-Бенуа, где, по ее расчетам, вполне можно было поужинать, избегая излишнего внимания. Но пока еще рано… Ночная жизнь в Париже бурлит часов до двух утра; спокойно поужинать на свежем воздухе граничило с невозможным. А Клэр терпеть не могла есть наспех.

В конце рю Сент-Бенуа располагалось два ресторана, и он предложил ей оба на выбор. Она сделала очаровательную гримаску и сказала:

— А почему бы не пройтись еще? Я хочу найти местечко… поромантичней.

Он не спорил. Дальше, вниз по рю Сент-Бенуа. Налево — рю Жакоб… Слишком людно. Направо — рю де Сен-Пер… Людно! Но вон там, впереди… река. Темная Сена в вечерней мгле.

— Может, спустимся к реке?

Он выглядел озадаченным.

— Но вы же хотели поужинать…

— Ну да, конечно. Только давайте сначала прогуляемся вдоль реки. Ночью все так красиво, так чудесно! Я же в Париже в первый раз, а это так РОМАНТИЧНО!..

И он не спорил.

Справа темнела громада какого-то здания. Она посмотрела на него — и выше, на небеса, где светила полная луна, таинственная, выжидающая…

Ужин при свете полной луны — это великолепно.

— Вот это здание — Школа изящных искусств Очень известная.

У него это прозвучало «извесьная». Она рассмеялась Тьма. Вечный свет. Прекрасная полная луна полонила небо. Горячее блюдо подано. А вот и мост через темную реку. Ступеньки ведут к воде. Ах!..

— Пон-Рояль. — Маршал Фош указал на мост. — Очень извесьный.

Они пересекли набережную, и она повела его вниз по ступенькам. На берегу, в каких-нибудь двух метрах от неподвижной глади Сены, она повернулась и огляделась по сторонам. А потом привстала на цыпочки и, прильнув к нему, поцеловала. Втянуть-то брюшко он втянул, но не так чтоб с особым успехом. Она взяла его за руку и повлекла к Пон-Рояль.

— Под мост, — произнесла она.

Его дыхание.

Перестук ее высоких каблучков по древним камням Шум города над ними.

Шепот полной луны, налитой золотом, царящей в небе.

И там, под мостом, окутанная тьмой, она снова прижалась к нему, обхватив узкими бледными ладонями щекастую его голову, впилась губами в его губы, одурманивая, опьяняя… Поцелуй был долог; она прикусила зубами его губу, и он пискнул, точно зверек, получивший пинка. Но он уже был в ее власти. Страсть ее разгорелась.

И Клэр исчезла — кто-то совсем иной занял ее место.

Дитя ночи.

Дитя одиночества.

Прежде чем все человеческое в ней угасло, она успела уловить тот миг, когда он понял все. Понял, что очутился в объятиях порождения тьмы.

Миг ее метаморфозы.

Миг, слишком короткий, чтобы он успел освободиться. Вот спина ее изогнулась, вот во рту прорезались клыки, и отросли когти, и тело под небесно-голубым шелком подернулось шерстью — и вот она опрокидывает его наземь, наваливаясь сверху, когти сдирают серую ткань, лапа быстрым взмахом распарывает горло, обрывая крик, — и вот приходит время ужина. "

Все — быстро и осторожно.

У него наступила эрекция, член стоял торчком, так и застывший в приливе похоти. Он навзничь лежал перед ней, обнаженный, и она взобралась на него. Он вошел в нее, когда она выгладывала из него жизнь. Она рывками раскачивалась на нем, обливаясь потом, а рот его беззвучно раскрывался, и закатывались глаза, пока не остались видны лишь белки.

Ее оргазм сопровождался воем, пролетевшим над Сеной и унесшимся в небо Парижа, где золотая луна поглотила его, на миг разгоревшись чуть ярче от страсти.

А в темноте, внизу, насыщая эту страсть, она смаковала свой ужин.

В Берлине еда оказалась слишком постная, в Бухаресте кровь текла лениво и не давала должного привкуса, ужин в Стокгольме был рыхлый, в Лондоне — жесткий, а в Цюрихе — такой жирный, что ей потом стало плохо. Ничто не могло сравниться с разносолами Лос-Анджелеса.

Ничто не могло сравниться с домашней кухней… До Парижа.

Французская кухня недаром знаменита на весь мир.

И она пировала каждую ночь.

Эта неделя, ее первая неделя в Париже, была чудесна. Элегантный пожилой господин с колючими усами, до самого конца зудевший на военные темы. Девушка-продавщица в блестящем малиновом джемпере и ярко-красных ковбойских сапожках. Американский студент из Вестфилда, штат Нью-Йорк, учившийся в Сорбонне и говоривший, что влюбился, до тех пор, пока не перестал говорить вообще. И другие. Еще столько других! Она уже не на шутку беспокоилась за свою фигуру.

И вот опять настала суббота.

Ей хотелось танцевать. А танцовщицей она слыла отличной. Верный ритм в верное время. Одно из ее блюд рассказывало, что лучшим ночным клубом считается бар-ресторан с дискотекой. Называлось это заведение "Ле Бен-Душ" — потому что прежде, еще в девятнадцатом веке, в этом здании располагались ванны.

Она пришла на рю дю Бур л'Аббе и остановилась перед массивной застекленной дверью. За стеклом стояли мужчина и женщина, решавшие, кого пропускать можно, а кого нет. В Париже в клубы зачастую рвутся именно те, кого там меньше всего жаждут видеть.

Мужчина и женщина посмотрели на нее и одновременно потянулись к замку. Клэр знала, какое впечатление следует произвести. Надо уметь располагать к себе как мужчин, так и женщин. Проблем со входом не возникло. Вперед.

И вот весь цвет, вся молодая плоть Парижа движется вокруг нее в томном танце, словно подводные растения, покачиваемые течением.

Она немного потанцевала, немного выпила; она ждала.

Недолго.

На нем была облегающая футболка с надписью "1977 NCAA Soccer Champions". Но он не был ни американцем, ни англичанином. Он был французом, и джинсы, как и футболка, облегали его весьма плотно. Еще на нем были мотоциклетные ботинки с цепочками у носков. Волнистые длинные волосы откинуты назад, но во взгляде нет присущей панкам ершистости. Глаза голубые, острые, слишком умные для такого лица… Он воззрился на нее сверху вниз.

Она не сразу заметила его, хотя он остановился прямо перед ее столиком. Она наблюдала за особо стильной парочкой, отплясывавшей в дальнем конце танцевальной площадки, а он спокойно стоял и наблюдал за ней самой.

Но когда она подняла на него взгляд, а он не отвернулся, когда голубые глаза сузились" и он не проявил никаких признаков волнения под всей мощью ее чар — вот тогда она поняла, что сегодня ее ждет лучшее пиршество для гурманов, какое только можно вообразить.

Звали его Патрик. Он оказался хорошим танцором. Они танцевали вдвоем, и он прижимал ее к себе куда крепче, чем позволяло столь короткое знакомство. Она улыбнулась этой мысли: скоро они познакомятся очень хорошо… Скоро, в залитой светом ночи, они станут близки. Навечно близки.

Когда они вышли из клуба, он предложил отправиться к нему домой в Ле Маре.

Перейдя через реку, они очутились в старом фешенебельном квартале. Жил Он в небогатой квартире на верхнем этаже — об этом он предупредил заранее. Положительно, она находила его очаровательным.

Переступив порог, он включил лампочку, залившую комнату мягким голубоватым светом. А потом зажег подсветку у длинной теплицы, полной каких-то растений с мясистыми листьями.

Он повернулся к ней, и она потянулась, чтобы сжать ладонями его лицо. Он с улыбкой перехватил ее руки и спросил — по-французски, но она все поняла:

— Может, хочешь поесть?

Она улыбнулась в ответ. О да, она ПРОГОЛОДАЛАСЬ.

Он скрылся в кухне и появился снова уже с подносом, нагруженным морковкой, спаржей, тертой свеклой и редисом.

Они уселись на софу и принялись болтать. Болтал-то по большей части он. На французском, который она без труда понимала. И вот это было странно. Его речь звучала быстро, оживленно — как и у всех, кто заговаривал с ней в отеле, на улице, в дискотеке. Но у них-то всех это казалось абракадаброй! А понимать его оказалось так просто. Она даже подумала, что он знает английский и время от времени вставляет слова из ее родного языка. Но вычленить эти слова из речевого потока не удавалось: он говорил слишком быстро. В конце концов она перестала ломать над этим голову и предоставила ему заливаться соловьем.

И когда она наконец придвинулась к нему для поцелуя, он обвил рукой ее шею, погрузив пальцы в шелк белокурых волос, и еще плотнее притянул к себе.

Ущербная луна светила ей в окно. Не прерывая поцелуя, она чуть улыбнулась: полнолуние совсем не обязательно. И никогда не было обязательно. Вот здесь легенды ошибались. Зато они не ошибались насчет серебряных пуль. Насчет любого серебра. В этом таился и ответ на вопрос, почему у вампиров нет отражений. (Хотя это просто ДРУГАЯ легенда. Не было никаких вампиров Были лишь дети ночи, которых никому не удавалось понять.) Металл, обращенный во зло, когда за тридцать сребреников Иуда предал Христа, затем был облечен властью все проявления этого зла изгонять. И не стекло зеркал отказывало детям ночи в отражении, но покрывающий его слой серебра. Клэр видела себя в алюминии, в полированной стали. Видела свое отражение в реке.

Только не в подернутом серебром стекле.

Вроде того, что висело над камином как раз напротив софы, где они с Патриком и устроились.

Укол тревоги.

Она открыла глаза. Он смотрел поверх ее плеча.

На зеркало.

Где сидел он один, обнимая пустоту.

И Клэр стала исчезать, уступая место ребенку ночи.

Быстро. Все должно происходить очень быстро.

Спина выгибается, распрямляется шерсть, зубы растут, зубы заостряются, прорезаются когти. И рука уже не похожа на руку, когда она отбрасывает его в сторону, взмахом когтей распарывая горло.

Зияющая рана на шее.

Из этой раны брызнула зеленоватая жижа. На мгновение. И вдруг словно по волшебству края раны стянулись, сомкнулись в белую полоску шрама — а там и шрам исчез, точно его и не было.

Он смотрел, как она следит за его исцелением.

Впервые в жизни ее охватил страх.

— А не хочешь музыку послушать? — осведомился он.

Но он же не произнес ни слова! Его губы не шевелились!

И тут до нее дошло, почему она так хорошо понимала его французский. Он передавал ей свои мысли.

И ей нечего было ответить.

— Ну, если не музыку — может, ты поесть хочешь? — спросил он. И улыбнулся.

Она беспомощно стискивала пальцы. Страх и смятение овладели ею. Он кивнул с понимающим видом:

— Этот мир такой большой. Дух обретает разные формы. Ты считаешь себя одинокой — и ты действительно одинока. Нас много — единственных, быть может, последних — и одиноких. Туман расступается, дети рождаются — и предки умирают, оставляя осиротевших потомков.

Она не понимала, что он несет. Она всегда знала, что она одна-одинешенька. Просто так всегда и было. Не дурацкая концепция одиночества Сартра или Камю, но одинокое бытие в мире, который уничтожил бы ее, осознай он, что она существует.

— Вот-вот, — сказал он. — Потому-то и надо решить, как с тобой быть. Если ты — последняя в своем роде, то эту игру на выживание пора кончать.

— Это ты меня кончать собрался? Ну так чего ты ждешь? Я всегда знала, что это произойдет когда-нибудь! Чего ты тянешь, сукин сын крезанутый?!

Он внимательно читал ее мысли.

— Уймись. Я сам знаю, как трудно не съехать с катушек. Ты — то, чем научила тебя быть жизнь. Вот только дурой не будь, если можешь этого избежать. Глупость не способствует выживанию. Именно она и сгубила многих последних в своем роде.

— ЧТО ты за дьявол такой?! — вырвалось у нее. Он с улыбкой протянул ей поднос с овощами.

— Морковка? Ты какая-то хренова морковка?! — завопила она.

— Ну, не совсем, — откликнулся мысленный голос. — Но не от таких отца и матери, как ты. Не от таких отца и матери, как все прохожие на улицах Парижа. И ни один из нас не умрет.

— С чего ты вздумал МЕНЯ защищать?

— Последние спасают последних. Все просто как апельсин.

— Чего ради? Для чего тебе меня спасать?

— Для тебя… Для меня…

Он начал раздеваться. Теперь, в голубоватом свете, стало видно, как бледна его кожа. Не того оттенка, как тональный крем на его лице, и не совсем белая. Словно зеленоватый огонь мерцал под упругой гладкой кожей.

Во всем прочем он был абсолютно человечен; совершенно сложен, возбуждающе мужественен. Она ощутила отклик своей плоти на его наготу.

Он приблизился и бережно, неторопливо, без малейшего сопротивления с ее стороны начал снимать с нее одежду. Она заметила, что из косматого порождения ночи превратилась в прежнюю Клэр. Когда совершилась эта перемена?

Все словно происходило помимо ее воли.

Уже давно, давным-давно она привыкла держать все в своих руках. Свою жизнь, жизнь тех, с кем ее сводила судьба, саму судьбу. Но теперь она беспомощна — и охотно отдает себя в его власть. Страх отпустил ее, уступив место совсем иному чувству.

Когда они оба оказались наги, он уложил ее на ковер и начал любить медленно, нежно. Ей казалось, что ярко-зеленые растения в теплице, чуть вздрагивая, тянутся к ним. И могучая сила слила их воедино в таинстве неизведанном, как новизна их встречи, и древнем, как луна.

Сквозь окутывавший ее дурман страсти донесся его шепот:

— Есть так много съестного…

Впервые в жизни она не слышала шороха преследующих ее шагов.

 

Майкл Ньютон

Глаза в спальне

В «Галерее Экстаза» его знали. То есть узнавали его лицо, залысины, деловой костюм (неизменно серый или черный), плащ, который он надевал или носил с собой каждый день, независимо от погоды. Никто не знал его имени, но это не имело значения. Деньги у него были, а сцен он не устраивал.

Майло Гримдайк был завсегдатаем. Он был предсказуем, приходил в начале седьмого каждую пятницу, брал два жетона по пять долларов, отводя взгляд от лица кассира, и быстро проходил к кабинкам сзади.

Кабинки прятались за потертой шторой, подальше от глаз посетителей заведения. Они представляли собой всего лишь простые ящики из некрашеной фанеры с одним складным стулом внутри. Одну стенку в каждой из них заменяла тяжелая металлическая заслонка, за которой скрывалось толстое стекло, а за ним — еще одна комната. Стоило опустить жетон в щель, как заслонка поднималась, открывая взору женщину, сидевшую у противоположной от стекла стены. По сигналу она начинала раздеваться и выступала перед аудиторией из одного человека, пока не заканчивалось время и заслонка не опускалась.

Пять долларов за пять минут. Это было совсем недорого.

Никакие контакты, никакое общение с женщиной не разрешались, но Гримдайк часто обнаруживал на стекле отпечатки ладоней, следы губ и языков. Теоретически посетителям запрещалось обнаруживать себя, но Майло находил, что атмосфера этого замкнутого пространства нередко была пропитана запахом пота и тем, что казалось ему пряным ароматом секса.

Насчет второго он, естественно, не был уверен, поскольку в свои тридцать семь лет все еще оставался девственником.

Наугад выбрав третью кабинку, Гримдайк закрыл за собой хлипкую дверцу и сел, предварительно проверив металлический стул. Он придвинулся поближе к заслонке, убедив себя — это для удобства, чтобы дотянуться до отверстия для монет, не вставая.

Майло сунул жетон в щель: заслонка поднялась. Он не узнал эту женщину, хотя уже знал несколько постоянных танцовщиц. Она была смуглой и стройной, неопределенного возраста и национальности, с иссиня-черными волосами, касающимися плеч. На ней была фиолетовая футболка, обрезанная над пупком, и трусики от бикини в тон.

Какое-то мгновение Гримдайк изучал ее лицо, не забывая о быстротечности времени, испытывая холодок в паху. Его взгляд задержался на ее безукоризненной оливковой коже, миндалевидных глазах, в которых было что-то отдаленно восточное, влажных и темных, неподкрашенных полных губах.

Сидя почти на таком же, как у Майло, стуле, она начала без раскачки, проведя длинными пальцами по грудям. Ее соски проступили под тканью, и она поддернула кромку одежды, дразня Гримдайка промельком нежной, округлой плоти. Глаза ее были закрыты, губы — слегка раздвинуты, открывая кончик языка между безукоризненными зубами.

Выступление ее было менее механическим — более искренним, — чем у многих других, и Майло почувствовал, что реагирует на нее. Щеки вдруг вспыхнули, и он ощутил испарину на лице, пот под мышками.

Теперь женщина по-кошачьи потянулась и стащила футболку через голову. Одна ее рука вернулась к небольшим грудям, а другая скользнула в трусики и сжалась в промежности в кулак. Взгляд Майло перебегал с одной руки на другую, не зная, что предпочесть.

Наконец она решила за него: она поднялась, повернувшись спиной к окну, и скатила трусики с округлых смуглых ягодиц. Майло сидел как завороженный, наблюдая, как она стягивает их через бедра, спускает ниже колен, поднимает одну, другую ногу и делает шаг, впервые позволив ему увидеть волосы на лобке.

Обе ладони исчезли у нее между ног, оставаясь невидимыми, пока она не просунула назад кончики пальцев; потом она наклонилась вперед, подавшись ягодицами к стеклу. Дрожь пробежала по ее спине — просто игра? — она медленно повернулась, опустилась на стул и одну за другой подняла ноги, уперевшись пятками в стекло, выставив себя напоказ.

Майло ощутил головокружение, поскольку кровь прихлынула ему в пах. Глянцевый треугольник лобковых волос был аккуратно подстрижен. Она прошлась по нему пальцами, все настойчивее, пока наконец не погрузила их внутрь, и Гримдайк ощутил, как она содрогнулась на этот раз, раздвинув губки.

На Майло смотрел единственный глаз, налитый кровью.

Моргнул.

Заслонка опустилась.

Он отпрянул вместе со стулом, чуть не потеряв равновесие. Какое-то мгновение он был оглушен увиденным. (Воображаемым?) Идиотизм. Физически невозможно. И все же…

Он нашарил второй жетон. Дрожа, он вцепился в стул обеими руками, когда заслонка поднялась.

За окном сидела в ожидании другая женщина. Гримдайк признал в ней апатичную блондинку с платиновыми волосами, темными у корней. Когда Майло выскочил из будки, она расстегивала прозрачную блузку.

Невозможно.

Безумие.

Прежде чем войти в зал, он взял себя в руки. На негнущихся ногах он прошествовал к стойке, за которой восседал кассир. Майло кашлянул, чтобы отвлечь молодого человека от фривольного журнала.

Судя по вышитому на левой стороне нейлонового пиджака имени, звали его Гектор. Бегающие глазки угрюмо и апатично мгновение изучали Майло.

— Что-то желаете?

— Да, — вырвалось у него шепотом, и он откашлялся, чтобы придать голосу командные нотки. — В третьем номере есть девушка.

— А куда она денется. За то им и платят.

— Я в том смысле, ее сейчас там нет… Кассир нахмурился.

— Да ну? Пойдем-ка туда, приятель. Я ей устрою.

— Девушка там есть, — сказал Майло, прежде чем молодой человек слез с табурета. — Просто… она просто… не та.

— Как не та?

— Не та, что до нее.

Он чувствовал, что начинает запинаться, и не мог понять, действительно ли говорит бессвязно, или это ему только кажется.

— Я вставил жетон, и она была темная. Высокая брюнетка. Время вышло, а когда я сунул другой жетон, там была другая девушка. Блондинка.

Кассир заметно расслабился, решив для себя, что имеет дело не с психом, а с придурком, не успевшим удовлетвориться в отведенное время. Проблема оказалась вполне рядовой.

— Должно быть, перерыв на кофе. Такое правило.

— На кофе?

— Они меняются, понимаете?

— Мне нужно ее видеть.

— Конечно, нет проблем. Перерыв всего десять минут, пока не уйдет на обед. Тогда полчаса.

— Нет. Мне нужно видеть ее лично. Поведение молодого человека изменилось.

— Для этого кабинки.

— Мне нужно видеть ее лично… снаружи.

— Никак. Дамам не разрешается путаться с клиентами. Майло вдруг ощутил приступ отчаяния.

— Вы, конечно, можете назвать ее имя?

— Я не должен их называть, ясно? В том смысле, что против вас я ничего не имею, но…

Он развел руками и улыбнулся. Майло извлек бумажку в пятьдесят долларов и положил на прилавок, рядом с кассой.

— Я понимаю — дело деликатное.

Наступила короткая пауза. Гектор нахмурился и сделал так, чтобы банкнота исчезла.

— Ладно, видно, парень вы надежный. Так вы сказали, высокая, темные волосы? Титьки красивые, но, пожалуй, чуток маловаты, так?

— Да.

От нетерпения Майло чуть не потерял голос.

— Это Лейни Тэтчер, но она обойдется недешево.

— Сколько?

Гектор лениво пожал плечами.

— А я почем знаю? Свободный рынок, сами понимаете. Не надо быть слишком нетерпеливым, когда будете звонить: она может накинуть.

— Ее номер?

К этому времени Гектор уже вернулся к своему журналу, сосредоточив внимание на центральном развороте.

— В телефонной книге.

* * *

На самом деле он обнаружил в телефонной книге шестьдесят семь Тэтчеров и никого из них по имени Лейни. Лорен Тэтчер была самой близкой из всех, кого он смог отыскать, но двое числились просто с инициалами «Л», без указания на пол, что упростило бы его задачу.

Возможно, Гектор соврал, но Майло не хотел об этом думать, и, лежа в ту ночь в постели, он подыскивал другие объяснения. Эта женщина — Лейни могла взять себе незарегистрированный в книге номер, или, возможно, у нее вообще не было телефона. Двое Л. Тэтчеров оставались его единственной надеждой, и было чертовски поздно, чтобы проверить их сейчас же.

На следующий день, когда он набирал номер, у него дрожала рука.

Первым под именем Л. Тэтчер оказался угрюмый старик, голос которого напомнил Гримдайку скрежет рашпиля о гнилую деревяшку. Звали его Лоуренсом, и жил он один, если до этого вообще есть дело тому, кто звонит куда попало и сует нос куда не надо.

Положив трубку, Майло переборол нерешительность и набрал второй номер. Ему ответили уже после первого гудка — женский голос, лишенный каких-либо эмоций — Алло?.

— Я звоню… То есть можно поговорить с Лейни Тэтчер?

— Слушаю.

Майло показалось, что стены пустились в пляс вокруг него. Некоторое время он не знал, что еще сказать.

— Алло?

— Меня зовут Майло Гримдайк.

— Да, я ждала вас.

— Простите, не понял?

Смешок. Звенящий, как разбитое стекло.

— Я сказала: чем могу помочь?

Показалось. Снова воображение сыграло с ним шутку.

— Вы меня не знаете, — сказал он. — Я вас видел… Обнаженной…

— И что?

В ее голосе звучало любопытство, неподдельный интерес.

От внезапного приступа сомнения у Майло перехватило горло.

— Я хотел бы знать… Я имею в виду — вы работаете — Танцовщицей? Да.

Ладонь у него вспотела настолько, что трубка прикипела к руке. Неужели возможно, что она прочитала его мысли?

— Как-то вечером на прошлой неделе. Ее голос зазвучал хрипловато.

— Я вас помню, — произнесла она. — Я надеялась, что вы, возможно, позвоните — Гектор с вами говорил? — выпалил он, прежде чем понял, что сказал.

— Гектор?

— Нет, ничего. Удивительно, что вы меня запомнили.

— Вы слишком скромны.

Сердце Майло колотилось в грудной клетке, и эти удары отдавались в паху. Он заговорил, не давая себе возможности передумать:

— Я хотел бы вас видеть.

— Вы меня уже видели, Майло. И я вас видела.

Глаз…

Щеки у него пылали.

— Я просто подумал, если бы мы встретились…

— Конечно.

Сердце у него остановилось, затрепетало, снова забилось.

— Сегодня вечером вряд ли…

— Почему бы и нет? Я заканчиваю работу в девять. Разум отказывался повиноваться.

— В девять вечера?

— Давайте в десять. Пока доберусь, приведу себя в порядок. У вас есть мой адрес?

— Я…

Она объяснила, как добраться до ее дома.

— Значит, вечером. Буду ждать.

Она повесила трубку, прежде чем он успел ее поблагодарить, сослаться на безрассудство или сказать еще что-нибудь, что тут же пришло на ум. Они договорились о свидании, и Гримдайк знал, что у него никогда не хватит духу — силы воли — отменить встречу.

Он знал, что такой шанс скорее всего больше не представится.

* * *

Жилой квартал был настолько новым, застроенным так недавно, что многие дома еще пустовали, стояли с темными окнами, а дворы были маленькими пустырями, ожидавшими новых жильцов и ландшафтных архитекторов. Поставив машину перед домом Лейни Тэтчер, Майло заметил, что с обеих сторон дома пустые и темные.

Машины Лейни на дорожке не было, ворота гаража были закрыты и заперты на висячий замок. Майло подумал, ездит ли она на работу на машине, но потом поймал себя на том, что тянет, теряет время. Он закрыл машину, не забыв взять подарок, купленный по дороге.

Поначалу Майло хотел купить цветы, но передумал, поскольку не мог решить, какие именно подойдут для данного случая. Свидание вслепую с вероятным продолжением — скользкая штука. Он заехал в кондитерский магазинчик, где за лишний доллар сделали подарочную обертку.

Он нажал кнопку, услышал нежный перезвон внутри. Когда к двери сразу никто не подошел, разум начал дразнить его, подсказывая, что Лейни могла передумать, куда-нибудь уйти, вместо того чтобы встретиться с Майло сейчас, когда между ними уже не было защитного стекла. Он не стал бы винить ее за это, но подумал, что может тогда умереть от разочарования и смятения чувств.

Приглушенные шаги, все ближе. Майло в последний раз подтянул галстук и засунул коробку с конфетами под мышку. Была б такая возможность, он бы убежал — или испарился на месте, — прежде чем она посмотрела бы на него и посмеялась.

Открылась дверная защелка. При виде Лейни Тэтчер, стоявшей перед ним на фоне освещенного дверного проема, Майло скорчил подобие улыбки.

— Добрый вечер, Майло.

— До… добрый вечер.

— Прошу.

Она отошла в сторону, и Гримдайк ощутил дуновение какого-то экзотического аромата, шагнув в узкую прихожую. Благовоние или духи? Он не мог сказать.

— Рада, что вы пришли.

Он заставил себя посмотреть прямо на нее, ощущая, как полыхают у него щеки. На ней было простое платье черного бархата, которое ей шло, но на нескромные мысли не наводило.

— Я принес вам это.

Она взяла пакет, понюхала и улыбнулась.

— Я люблю темный шоколад, спасибо. Хотите посмотреть дом?

— Если можно.

— Вообще-то я только что въехала. Мебель вам придется вообразить.

Он двинулся за ней через гостиную, столовую и кухню, завороженный движением ее бедер. Обстановка была скудной, в соответствии с предупреждением. Там, где она начала отделку, Майло обнаружил сюрреалистические картины на стенах, небольшие изящные фигурки, расставленные на полках и стойках.

На кухне она предложила ему выпить. Майло взял бокал с вином и подождал, пока она нальет себе.

— За страсть.

Майло коснулся ее бокала своим и сделал добрый глоток вина, неожиданно оказавшегося крепким и жгучим.

— Вы не похожи на свое имя, — сказала она.

— Никогда об этом не думал, — ответил он, хотя на самом деле не раз размышлял на эту тему. — Вы тоже.

— Хотите, я вам кое-что расскажу? Флюоресцентная лампа сверху высвечивала ее волосы, оставляя в тени лицо.

— Да… Пожалуй — Лейни Тэтчер — мой сценический псевдоним. Я актриса… или скоро ею стану. У меня запланированы прослушивания. А «Галерея»…

— Понимаю.

— Так и знала, что поймете, — улыбнулась она. — Мои родители приехали в Штаты из Греции в 1949-м. Гражданская война. Мое настоящее имя Танатос. Ламия Танатос.

— Ламия. — Он попробовал произнести необычное имя. — Думаю, оно гораздо привлекательнее другого.

— Думаете?

— Да.

— Я рада. — Она допила вино, и Майло последовал ее примеру. — Еще?

— Если можно.

По нынешним стандартам дом был небольшим. Майло подумал, что тут еще можно смотреть.

— Спальня.

Здесь она завершила обстановку. Кровать королевских размеров, с двух сторон от которой окна с плотно закрытыми шторами. Один ночной столик украшали лампа и затейливый телефон; другой был увенчан будильником и художественной салфетницей. Комод и туалетный столик — дерево ручной работы, и Майло решил, что это антиквариат. Освещение было мягким, соблазнительным.

— Мне нравится интерьер.

— Да, смотрится.

Она вошла в комнату, и ему показалось вполне естественным последовать за ней. Она повернулась к нему лицом, стоя на расстоянии вытянутой руки если бы только у него хватило смелости ее коснуться.

— Этого вы и хотели?

Майло моргнул и потупился, не в силах ответить связно. Взяв его ладонью за подбородок, она подняла ему голову, пока они не встретились взглядами.

— Вам не следует смущаться. Я — все, чего вы хотели. Вы — все, что мне нужно.

Она медленно повернулась спиной и склонила голову, подставив Майло застежку молнии.

— Расстегнете? Кажется, мне не дотянуться. Майло понимал, что дотянуться она может — иначе как бы она одевалась? — но был польщен этим жестом и испытал жгучее возбуждение. Он довел застежку до талии Лейни и смотрел, как расходятся половинки платья, открывая нежную плоть. На фоне простого черного бархата кожа Лейни казалась бледной. Бюстгальтера на ней не было.

Она дернула плечами, и платье упало к ее ногам. Трусиков на Лейни тоже не было, и с того места, где он стоял, ее ягодицы, покрытые идеальным пушком, казались нежными на ощупь.

Она повернулась к нему лицом. Он уже имел возможность до интимнейших деталей изучить ее тело, но на этот раз все было совсем иначе. Сейчас он мог ее коснуться, если бы она не остановила его в последний момент, и кончики его пальцев затрепетали от предвкушения.

Лейни придвинулась к Майло, поднявшись на цыпочки, чтобы поцеловать его. Как в тумане, дрожа, он опустил ладони на нежную округлость ее бедер. Она припала к нему, источая телом тепло, которое Майло ощутил через одежду, и он погладил изгиб ее спины. Ему отчаянно хотелось ощутить ее плоть своей.

Она сбросила с него пиджак, набросила на стул и принялась за рубашку и галстук. Он поднял руки, чтоб было легче стянуть с него майку, и тогда ее соски — словно знаки животной страсти — скользнули по его груди, отчего у него перехватило дыхание.

Ненадолго ее задержал ремень; пока она с ним возилась, ее маленькие белые зубки прикусили нижнюю губу. Он с удивлением заметил бусинки пота у нее на лбу, в ложбинке между грудей.

Она позволила ему сбросить ботинки, брюки, трусы. Он оставался в носках, когда она повела его к кровати, усадила на матрас и подтолкнула в грудь узкой ладонью, и он распластался на спине.

Когда Лейни присоединилась к нему, Майло ощутил внезапный позыв убежать, но был беспомощен, когда обнаженная женщина присела над его лицом, зажав бедрами его голову. Он не видел ее лица, но ему были абсолютно знакомы ее запах, форма ее грудей и видневшийся над ним ее живот. Его память сохранила каждый волосок ее лона.

Смех ее колокольчиками рассыпался у него в ушах, и она распростерлась на Майло, показывая ему глаз. Его пристальный взгляд был пронзительным, неотвратимым. Майло лежал, обнаженный телом, разумом и душой.

Женщина понимала его ненасытность: она видела его своим потаенным глазом. Дрожь пробежала по ее телу, когда глаз моргнул, закатился — и исчез. Она присела на лицо Майло, прижавшись теплыми губками к его губам.

Он алчно упивался ею, не обращая внимания на то, что у него закрыты нос и рот и он не может дышать. Опытный язычок порхал, соприкасаясь с языком Майло, извиваясь между его зубами, — еще одно неожиданное наслаждение, — и он тонул, оставаясь в счастливом неведении о стремительно наступающем удушье.

Она оттолкнулась от Майло; внезапная разлука и прилив кислорода в задыхающиеся легкие вызвали судорожное содрогание его неподвижного тела. Пристроившись рядом с ним, она оттянула крайнюю плоть и прошлась язычком по набрякшей головке, по пылающему члену.

Уже без колебаний Майло открылся ей, глядя на Лейни своим тайным глазом, и его маленький язычок выпорхнул, чтобы пройтись по острому краю ее зубов. В смехе Лейни звучал восторг, когда она взгромоздилась на него.

— Я боялся, что никогда тебя не найду, — произнес Майло.

— Но ведь нашел.

— Вижу.

Она зависла над ним, открытая, трепещущая, готовая.

— Поцелуй меня.

Гримдайк поднял бедра ей навстречу, и бархатная тьма поглотила его.

 

Ричард Матесон

Ах, эта Джулия!

 

Октябрь

На лекции по английской литературе Эдди Фостер впервые обратил внимание на эту девушку.

И не потому, что она села позади него. Конечно, девушка и раньше попадалась ему на глаза, когда он оглядывал аудиторию, пока профессор Юстон что-то писал на доске или зачитывал отрывок из учебника. Конечно, он видел ее, входя в аудиторию или выходя из нее. Иной раз проходил мимо нее в коридорах учебных корпусов или по дорожкам кампуса. Однажды она даже коснулась его плеча и протянула ему карандаш, который выпал из кармана.

Но никогда раньше он не мог разглядеть в ней женщину. Во-первых, если у нее и была впечатляющая фигура, девушка очень искусно прятала ее под одеждой свободного покроя. Во-вторых, молоденькое лицо не блистало красотой. В-третьих, тихий и высокий голос.

Эдди невольно задался вопросом, а почему, собственно, он обратил на нее внимание в этот день. Всю лекцию он думал о рыженькой, которая сидела в первом ряду. В пьесе, которая проигрывалась перед его мысленным взором, роли исполняли он и она, одна сладострастная сцена сменяла другую. И когда перед очередным актом поднимался занавес, он услышал за спиной голос:

– Профессор?

– Да, мисс Элдридж.

Эдди через плечо глянул на мисс Элдридж. Вопроса не расслышал, зато пригляделся к простенькому личику, услышал голосок, увидел широченный свитер. И внезапно в голове сверкнула мысль: «Возьми ее».

Эдди резко отвернулся, сердце забилось так, словно слова эти он произнес вслух. Что за идиотская идея? Взять ее? Без всякой фигуры? С детским личиком?

И только тут понял, что идею подсказало ему это самое личико. Детскость, похоже, и возбудила его.

За спиной что-то упало на пол. Эдди обернулся. Девушка уронила ручку и теперь поднимала ее. Эдди словно прошибло током, когда он увидел, как свитер обтянул грудь. Может, насчет фигуры он зря. Просто ребенок боялся показать свое созревшее тело. Эдди обдало жаром.

«Элдридж Джулия, – прочитал он в ежегоднике, выпущенном колледжем Сент-Луис. – Искусство и наука».

Как он и ожидал, она не входила ни в женские студенческие общества, ни в какие другие организации. Он смотрел на ее фотографию. Воображение разыгралось: застенчивая, нелюдимая, снедаемая тайными желаниями.

Он должен ее взять.

Почему? Этот вопрос он раз за разом задавал себе, но ответа так и не получил. Однако теперь ее образ никак не желал покинуть его. Он буквально видел, как их тела сплелись на кровати в бунгало мотеля «Хайвей». Настенный обогреватель гонит горячий воздух, а они пируют плотью друг друга – он и этот невинный ребенок.

Зазвенел звонок. Когда студенты выходили из аудитории, Джулия выронила из рук книги.

– Подождите, я их сейчас подберу, – вызвался Эдди.

– Ага. – Она покорно ждала, пока он соберет книги. Уголком глаза он заметил, что ноги у нее гладкие, как слоновая кость. По телу пробежала дрожь, он поднялся, протянул ей книги.

– Вот.

– Спасибо. – Она опустила глаза, на щеках затеплился румянец. А ведь она ничего, подумал Эдди. И фигура при ней. Во всяком случае, есть за что подержаться.

– А что мы должны прочитать к следующему занятию? – услышал он собственный голос.

– «Столик у оркестра», не так ли? – без должной уверенности ответила она.

– Вроде бы да.

Пригласи ее на свидание, потребовал внутренний голос.

– Точно, «Столик у оркестра». Он кивнул. Пригласи немедленно, повторил внутренний голос.

– Так я пошла. – Джулия начала поворачиваться к двери.

Эдди улыбнулся, почувствовал, как скрутило живот.

– Еще увидимся, – выдавил он из себя.

* * *

Он стоял в темноте, глядя на ее окно. В комнате зажегся свет, как только Джулия вышла из ванной. В махровом халате, с полотенцем, мочалкой и мыльницей. Эдди наблюдал, как она кладет на комод мочалку и мыльницу, садится на кровать. Стоял, не сводя с нее глаз. «Что я здесь делаю? – спрашивал он себя. – Если я попадусь на глаза охране, меня арестуют. Надо уходить».

Джулия встала. Развязала пояс, халат соскользнул на пол. Эдди обомлел. Губы разошлись, засасывая влажный воздух. Да у нее тело женщины. Полные бедра, налитые груди. В сочетании с детским личиком… Дыхание шумно вырвалось из груди. – Джулия, Джулия, Джулия… – забормотал он. Джулия повернулась к кровати, чтобы взять ночную рубашку.

* * *

Он знал, что идея безумная, но ничего не мог с собой поделать. Какие бы он ни изобретал варианты, мысли возвращались к первому.

Он пригласит ее в автокинотеатр, подмешает снотворное в коку, отвезет в мотель «Хайвей». А чтобы гарантировать собственную безопасность, сфотографирует и пригрозит, что отошлет фотографии родителям, если она раскроет рот.

Безумная идея. Он это знал, но ничего другого не лезло в голову. И реализовывать ее надо быстро, пока она для него – незнакомка. С детским личиком и женским телом. Это его вполне устраивало. Более близкого знакомства он и не хотел.

Нет! Это безумие! Он пропустил два занятия по английской литературе. На уик-энд уехал домой. Он читал журналы и подолгу ходил пешком. Он знал, что не поддастся безумию.

– Мисс Элдридж?

Джулия остановилась. Повернулась к нему, солнце превратило ее волосы в золотую корону. А ведь она симпатичная, подумал Эдди.

– Могу я прогуляться с вами? – спросил он.

– Да, – ответила она.

Они пошли по дорожке.

– Я все думаю, а не согласитесь ли вы в пятницу вечером поехать со мной в автокинотеатр? – Он удивился спокойствию собственного голоса.

– Я? – Джулия застенчиво посмотрела на него. – А что показывают?

Он сказал.

– Звучит неплохо.

Эдди шумно глотнул.

– Так когда мне за вами заехать? Потом он гадал, не удивилась ли Джулия тому, что он не спросил, в каком корпусе общежития она живет.

* * *

Над крыльцом горела лампа. Эдди нажал на кнопку звонка, подождал, наблюдая, как около лампы кружатся два мотылька. Через несколько мгновений Джулия открыла дверь. Да она просто красавица, подумал Эдди. И как хорошо одевается.

– Привет, – поздоровалась она.

– Привет, – ответил он. – Готова?

– Только возьму пальто. – Через холл она прошла в коридор, потом в свою комнату. Ту самую, в которой стояла обнаженной, купаясь в ярком свете. Эдди стиснул зубы. Ошибки не будет. Она никому ничего не скажет, когда увидит фотографии, которые он сделает.

Джулия вернулась в холл, и они зашагали к автомобилю. Эдди открыл ей дверцу.

– Благодарю, – прошептала Джулия. Когда она усаживалась, перед глазами Эдди мелькнули ее обтянутые нейлоном колени, но она тут же поправила юбку. Эдди захлопнул дверцу, обошел автомобиль. Во рту у него пересохло.

Через десять минут он въехал в последний ряд автокинотеатра, выключил двигатель. Высунул руку, снял с подставки динамик, втянул в окно. Фильм еще не начался, показывали мультик.

– Тебе брать попкорн и коку? – спросил он и насмерть перепугался: а вдруг она откажется?

– Да. Спасибо, – ответила Джулия.

– Сейчас вернусь. – Эдди вылез из кабины, направился к магазину-бару. Ноги у него дрожали.

Он стоял в очереди студентов, занятый своими мыслями. Вновь и вновь он захлопывал дверцу бунгало, запирал ее, сдвигал портьеры, зажигал все лампы, включал настенный обогреватель. Вновь и вновь подходил к беспомощной, лежащей на кровати Джулии.

– Тебе чего? – спросил продавец.

– Э… два попкорна и две коки, большую и маленькую.

Его затрясло. Он не сможет этого сделать. За такое можно загреметь в тюрьму до конца жизни. Автоматически он расплатился, с подносом в руках поплелся к автомобилю. Фотографии, идиот, пришла в голову спасительная мысль. Они – твоя защита. Тело прошибло жаром желания. Теперь уже никто и ничто не могло его остановить. По пути он высыпал в маленький стаканчик с колой две заранее растолченные таблетки.

Джулия спокойно сидела, когда он открыл дверцу и скользнул за руль. А тут и начался фильм.

– Вот твоя кола. – Он протянул Джулии маленький стаканчик и пакет с попкорном.

– Благодарю, – ответила Джулия.

Эдди не отрывал глаз от экрана. Сердце выскакивало из груди Он чувствовал, как по спине и бокам бегут капельки пота. Сухой безвкусный попкорн не лез в глотку. Эдди то и дело прикладывался с стакану с кокой. Уже скоро, думал он. Плотно сжав зубы, смотрел на экран. Слышал, как Джулия ест попкорн, пьет коку.

Мысли ускорили бег: дверь заперта, портьеры сдвинуты, комната – ярко освещенная духовка, они на кровати. И проделывают такое, чего раньше Эдди и представить себе не мог. А виной тому – ее ангельское личико. Оно заставило его подсознание показать свою темную половину.

Эдди искоса глянул на Джулию. Дернулся так, что плесканул кокой на брюки. Пустой стаканчик валялся на полу, остатки попкорна вывалились из перевернутого пакетика на колени. Голова покоилась на подголовнике, и на мгновение Эдди почудилось, что она мертва.

Но тут она шумно втянула в себя воздух, медленно повернула к нему голову. Он увидел, как медленно ворочается за губами язык.

Ледяное спокойствие разом вернулось к нему. Он вернул динамик на подставку. Выбросил стаканчики и пакетики. Завел двигатель, подал автомобиль задним ходом. Включил подфарники и покатил к выезду из кинотеатра.

Мотель «Хайвей». Мигающую вывеску он заметил за четверть мили. На мгновение Эдди показалось, что чуть ниже он видит надпись «Свободных мест нет», и он испуганно вскрикнул. Но тут же понял, что его опасения напрасны. Все еще дрожа, он съехал с дороги, припарковался у стены административного корпуса.

Взяв себя в руки, вошел в холл, твердым шагом направился к регистрационной стойке. Ночной портье не сказал ему ни слова. Эдди заполнил регистрационную карточку, заплатил, получил ключ.

Поставил автомобиль у бунгало, отнес в комнату фотоаппарат, вышел за дверь, огляделся. Ни души. Подбежал к автомобилю, открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, подхватил Джулию на руки. Под ногами хрустел гравий дорожки. Он переступил порог, в темноте добрался до кровати, опустил на нее Джулию.

Вот тут и начала реализовываться его мечта. Он запер дверь. На негнущихся ногах прошелся по комнате, сдвигая портьеры. Включил настенный обогреватель Нащупал на стене у двери выключатель, нажал на клавишу. Включил настольные лампы, снял с них абажуры Уронил один. Абажур покатился по ковру. Поднимать его Эдди не стал. Шагнул к кровати, на которой лежала Джулия.

Юбка задралась, обнажив бедра. Он видел верхний срез чулок, пуговки резинок, на которых они крепились к поясу. Шумно сглотнув, Эдди сел рядом. Снял с нее пальто, потом свитер. Расстегнул бюстгальтер. Груди вывалились на свободу. Эдди быстро расстегнул молнию юбки, стащил вниз.

Через несколько секунд она лежала на кровати в чем мать родила. Эдди подтянул девушку к подушкам, подложил их ей под спину. Господи, какая роскошная у нее фигура. Он закрыл глаза, по телу в который уже раз пробежала дрожь. Нет, сказал он себе. Это очень важно. Сначала сфотографируй ее, и тогда ты будешь в безопасности. Она ничего с тобой не сделает, она испугается что-либо сделать. Он поднялся, взял фотоаппарат. Снял с объектива крышку. Поймал ее в видоискатель. Заговорил.

– Открой глаза, – приказал он.

Джулия подчинилась.

* * *

У ее общежития он появился на следующее утро, около шести часов. Осторожно подкрался к окну. Он не спал всю ночь. Глаза горели, покраснев от напряжения.

Джулия лежала так, как он ее и положил. Его сердце гулко забилось. Он постучал в окно.

– Джулия.

Она что-то простонала, повернулась на бок, лицом к нему.

– Джулия.

Ее глаза приоткрылись. Еще окончательно не проснувшись, она уставилась на него.

– Кто это?

– Эдди. Пусти меня.

– Эдди?

Внезапно у нее перехватило дыхание, она сжалась в комок, и он понял, что она все вспомнила.

– Пусти меня, а не то тебе не поздоровится, – прошипел он. Опять задрожали ноги.

Джулия несколько секунд лежала, не шевелясь, не отрывая взгляда от глаз Эдди. Потом встала, пошатываясь, и направилась к двери. Эдди поднялся на крыльцо в то самое мгновение, когда Джулия открыла входную дверь.

– Что тебе надо? – прошептала она. Мятая одежда, спутанные волосы.

– Пошли к тебе.

Джулия напряглась.

– Нет.

– Хорошо. – Он грубо схватил ее за руку. – Поговорим в моей машине.

Вдвоем они подошли к автомобилю. Усаживаясь рядом с ней, Эдди увидел, что она вся дрожит.

– Я включу обогреватель.

Прозвучало глупо. Он привел ее сюда, чтобы пригрозить, а не успокоить. Злясь на себя, Эдди включил двигатель, и автомобиль тронулся с места.

– Куда мы едем? – спросила Джулия. Он не знал. Потом внезапно вспомнил о лесной дороге за городской чертой, куда по вечерам любили приезжать студенческие парочки. В этот час там, естественно, никого быть не могло. Он надавил на педаль газа. Через шестнадцать минут автомобиль стоял на обочине среди молчаливого леса. По земле стелился туман.

Джулия больше не дрожала: обогреватель чуть ли не раскалил воздух в салоне.

– Так в чем дело? – тихо спросила она. Эдди сунул руку во внутренний карман, рывком достал фотографии, бросил ей на колени.

Джулия не издала ни звука. Уставилась на фотографии. Потом взяла их непослушными, негнущимися пальцами.

– На случай, что у тебя возникнут мысли позвонить в полицию, – сквозь зубы процедил Эдди. Скажи ей, потребовал внутренний голос. И он рассказал ей обо всем, что проделывал с ней прошлой ночью. Лицо Джулии бледнело и бледнело. Она переплела пальцы рук. Туман за окнами начал подниматься, закутывая автомобиль в молочную пелену.

– Тебе нужны деньги? – прошептала Джулия.

– Раздевайся, – ответил Эдди. Это не мой голос, подумал он. Очень уж зловещий, просто нечеловеческий.

Джулия всхлипнула, и Эдди ослепила мощная вспышка ярости. Его рука, словно по собственной воле, взметнулась вверх, чтобы ударить Джулию по лицу. Он почувствовал укол боли: зубы содрали кожу на костяшках пальцев.

– Раздевайся! – В жаркой духоте салона голос прозвучал оглушающе громко. Эдди жадно схватил ртом воздух. Джулия, плача, начала снимать одежду. Из уголка рта стекала струйка крови. Нет, не надо, услышал он внутренний голос. Не делай этого. Но руки, уже не принадлежащие ему, чужие руки, потянулись к обнаженной плоти.

Домой он вернулся в десять утра, с кровью и кожей под ногтями. Когда Эдди взглянул на пальцы, его чуть не вырвало. Дрожа всем телом, он улегся на кровать, уставился в потолок. С этим покончено, думал он. Фотографии у меня. А ее он больше никогда не увидит, новая встреча его просто погубит. И так жажда насилия, поднявшаяся из неведомых глубин подсознания, заливала мозг, не позволяла думать ни о чем другом. Он попытался заснуть, но перед его мысленным взором возникали синяки на ее прекрасном теле, царапины, следы от укусов. Эдди буквально слышал, как она кричит. Ее он больше никогда не увидит.

 

Декабрь

Джулия открыла глаза и увидела крохотные тени, движущиеся на стене. Повернула голову, посмотрела в окно. Пошел снег. Его белизна напомнила ей о том утре, когда Эдди показал ей фотографии.

Фотографии. Вот что разбудило ее. Она закрыла глаза, сосредоточилась. Они горели. Джулия видела, как они и негативы горят в большом эмалированном лотке, в какой обычно наливают проявитель. Яркие языки пламени пожирали их, белая эмаль чернела от копоти.

Джулия задержала дыхание. Мысленно перенеслась в комнату, освещенную горящими фотографиями, огляделась, увидела тело, болтающееся на крюке в стенном шкафу.

Вздохнула. Быстро же все закончилось. Если у человека неуравновешенная психика, иначе и быть не могло. Та самая слабина, которая позволила ей войти в сознание Эдди, его же и погубила. Джулия снова открыла глаза, уродливое детское личико исказилось в улыбке. Ничего, он не первый и не последний.

Она лениво потянулась костлявым телом. Стриптиз перед окном, кока со снотворным, фотографии в мотеле, все это уже забывалось, хотя лесной эпизод вызвал довольную улыбку. Раннее утро, вокруг холодный белесый туман, зато в автомобиле температура, как в духовке. На какое-то время она сохранит его в памяти. Как и изнасилование. А остальное ей ни к чему. В следующий раз она придумает что-нибудь получше.

* * *

На лекции по физике Филип Гаррисон впервые обратил внимание на эту девушку…

 

Чет Вильямсон

Превратности жизни

В гостинице «Рамада» появился новый постоялец по имени Леонард Дрю. Девушке, которая его регистрировала, он показался вежливым и приличным господином; носильщик, человек среднего возраста, счел его простым грубоватым парнем, а женщина в баре увидела в нем любезного и остроумного мужчину и охотно согласилась — за определенную сумму — провести вечер в его номере. «Конечно, не только из-за денег, — сказал себе Леонард. — Просто я ей понравился, это же очевидно».

Да и могло ли быть иначе? Леонард нравился всем, потому что, как объяснял он молоденьким практиканткам из отдела продаж, он обладал умением приспособиться к каждому. Люди любили его, потому что он был для них своим и говорил с ними на их языке. Механикам в мастерских, в которые его компания поставляла продукцию, он мог сказать: «Ну, эти сучки, кажется, не очень-то хорошо работают?», а менеджерам по маркетингу он заявлял, что подготовит доклад, «как только получит данные и свяжется с партнерами». Леонард хорошо ладил со всеми, и именно это было причиной его быстрого роста в компании «Бентсон» — о чем он сам прекрасно знал.

Войдя в комнату, он сбросил свои ботинки фирмы «Флорсхайм», освободил шею от галстука невероятного желтого цвета и рухнул на кровать — тяжелый и солидный, похожий на собственный портфель. И в этот момент он услышал звук, который мог исходить из уст единственного человеческого существа, рядом с которым он чувствовал себя неуютно, — из уст ребенка.

— Папа, это наса дверь? — услышал Леонард у себя под дверью и увидел, как задергалась дверная ручка, которую кто-то теребил снаружи, и этот кто-то явно был отвратительным мальчишкой.

— Томми, подожди! — послышался женский голос откуда-то издалека.

— Ну, наса или нет? — Дверная ручка снова задергалась, и дверь затряслась.

Леонард едва не крикнул: «Нет, это не васа дверь, маленькая вонючка!», но сдержался, а затем, поддавшись какому-то дьявольскому искушению, вскочил с кровати, подошел на цыпочках к двери и зарычал как можно страшнее.

— Ррррррррррр! — рычал Леонард.

— Ааааааааааа! — отозвался мальчишка, с ревом убегая от двери в конец коридора.

— Медведь! Мама, там медведь!

— О Боже мой, да успокойся ты, — послышался мужской голос, а за ним женское кудахтанье. Леонард довольно захихикал и, прижавшись ухом к холодному металлу дверной рамы, слушал, как мальчик продолжал кричать: «Медведь! Медведь!»; потом послышался звук ключа, вставляемого в замочную скважину, дверь открылась, закрылась, и наступила тишина. Леонард еще раз хихикнул, взгромоздился обратно на кровать и закрыл глаза, намереваясь немного вздремнуть.

Проснувшись минут через пятнадцать, он не очень расстроился из-за появившихся на руках черных жестких волос: его слишком потрясли ногти, ставшие вдруг длинными загнутыми когтями. Но он тотчас забыл о ногтях, когда увидел, что его тело — тоже покрывшееся жесткими темными волосами увеличилось в размерах раза в три, разорвав при этом всю одежду. А больше всего его огорчило, что он видел свой нос. Не ту маленькую розовую шишку, которую он называл носом и мог видеть раньше, только сведя глаза к переносице. Нет, теперь он действительно видел свой нос, который настолько выдавался вперед, что без проблем попадал в поле зрения. И он тоже был черный. И влажный.

Когда Леонард набрался храбрости и взглянул наконец на себя в зеркало, он увидел, что сумма слагаемых и вправду равняется целому. Он превратился в медведя. В медведя, не лишенного приятности, хорошо сложенного, с красивой лоснящейся шерстью, однако не имеющего абсолютно никаких перспектив в компании «Бентсон».

К счастью, у Леонарда были способности не только к адаптации, но и к логическому мышлению, и ему понадобилось всего лишь десять минут медвежьего рева, чтобы догадаться, что мальчик в коридоре имел некоторое отношение к случившейся метаморфозе. Невероятно, но факт: этот мелкий придурок назвал его медведем, и он действительно стал медведем. И теперь Леонард должен был…

НАЙТИ МАЛЬЧИКА Это была тяжелая, неповоротливая мысль, совсем непохожая на те острые и быстрые, которыми он всегда отличался; и он с ужасом понял, что эта мысль родилась в тяжелых, неповоротливых медвежьих мозгах, которые постепенно вытесняли его собственные.

«НАЙТИ МАЛЬЧИКА» — снова потребовал его мозг, и он с интересом задумался, что сделает с этим мальчиком, если действительно его найдет: будет просить превратить его обратно или просто съест.

Его медвежье тело, с трудом реагируя на приказы человеческого разума, неуклюже прошлепало по направлению к двери. У Леонарда хватило ума лапой подцепить с кровати желтый галстук и набросить его на свою толстую шею. Он очень надеялся, что никто не будет стрелять в медведя в ярком галстуке.

НАЙТИ МАЛЬЧИКА Открыть дверь оказалось нелегкой задачей, но Леонарду все-таки удалось это сделать, вставив свой узконосый ботинок фирмы «Флорсхайм» между дверью и дверным косяком, потому что с этим чертовым ключом, он знал, ему не справиться. В эту минуту где-то поблизости в коридоре открылась дверь, и из комнаты вышел мужчина.

— Можно я пойду с тобой, папа?

— Да я быстро, только схожу за льдом. Оставайся с мамой.

— Совсем один?

— Ну, мама же рядом, в ванной… Дверь закрылась, и мужчина пошел по коридору в противоположном направлении. МАЛЬЧИК Леонард вывалился в коридор на всех четырех лапах, чувствуя, как способность рассуждать постепенно оставляет его, думая только о том, что он должен найти мальчика, и не думая, что делать с ним дальше. Он присел на задние лапы перед дверью, из которой только что вышел мужчина, и стал скрести ее длинными когтями передних лап.

— Томми, посмотри, кто там! — послышался голос изнутри. Леонард поскребся еще раз, услышал глухие удары и догадался, что мальчик подпрыгивает, пытаясь дотянуться до дверного глазка.

— Томми?

— А?

— Ну, кто там?

— Не знаааю… — отвечал Томми, очевидно, боясь открыть дверь. Просто какой-то человек…

Леонард почувствовал, что внутри у него что-то съеживается, а неуклюжие медвежьи мысли начинают блекнуть, уступая место его собственным ясным представлениям.

«Просто какой-то человек…»

«Благослови тебя Господь, маленькая скотина», — думал Леонард, шлепая обратно к двери своей комнаты, чувствуя, что становится все тоньше и тоньше, с наслаждением ощущая холодный воздух нетопленого коридора на своей быстро оголяющейся коже, и — что самое приятное — видя, как его нос постепенно исчезает из поля зрения.

Ввалившись в комнату, он убедился, взглянув в зеркало, что он больше не медведь, а человек, причем абсолютно голый. Он снова подумал: «Храни тебя Господь, маленький таинственный ублюдок, а уж я постараюсь впредь держаться от тебя подальше.»

* * *

— О, Леонард, мальчик мой, — стонала Лиза, та самая женщина, с которой он познакомился в баре, — ты просто нечто.

Это был обычный любовный лепет, но сегодня приятно было слышать и такую ерунду, и он улыбался, думая, что еще немного, и ему пришлось бы заниматься этим делом на глазах у публики в зоопарке. Этот ребенок, проклятый таинственный ребенок. Господи, если бы он не сказал тогда своей мамаше, что там «какой-то человек…».

— Мальчик мой, о Боже…

Он почувствовал ее конвульсии и ускорил движения. Наконец последние содрогания, и она в изнеможении склонилась к его голове.

— Это было потрясающе. Ты просто настоящий племенной бык! — сказала она охрипшим голосом, и в следующее мгновение он понял, что виной всему был отнюдь не мальчик.

Пытаясь вызволить кончик своего правого рога, попавший в левую сережку Лизы, и слыша, как кровать трещит под тяжестью его веса, Леонард подумал, не слишком ли далеко он зашел в своем умении приспосабливаться.

 

Джон Л. Бирн

Ноктюрн

Первое чудо случилось в понедельник, когда Эдельмен вошел в лифт, чтобы ехать вниз. Лифт подошел, дверцы раскрылись, и там, прислонившись спиной к дальней стенке, стояла она. Она. Он едва не лишился чувств. Он в первый раз видел ее вот так: во плоти, совсем близко. На мгновение он подумал, что ему это только кажется. Что к нему снова вернулись галлюцинации — его проклятие, которое терзало его столько лет, пока он все-таки не обратился к психологу.

На ней были длинные шорты из обрезанных джинсов, скромная кофточка с завязками на спине и стоптанные спортивные туфли. Ее каштановые волосы выбивались в чудесном художественном беспорядке из-под ярко-оранжевой банданы. Она была не накрашена, но Эдельмен узнал ее сразу. В первый раз он увидел это лицо на обложках «Космополитен» и «Вог». Около трех лет назад. Одна стена в его трехкомнатной квартире представляла собой настоящий иконостас из ее фотографий — место благоговейного поклонения этим темным глазам, этим полным губам, как будто припухшим от поцелуев. Она была героиней его самых темных и сокровенных фантазий — тех, о которых ты не расскажешь даже самым близким друзьям.

— Доброе утро, — сказала она, когда Эдельмен вошел в кабину. Без помады ее губы казались уже не такими пухлыми. У нее были красивые, ослепительно белые зубы и добрая искренняя улыбка.

— Доброе утро, — выдавил Эдельмен, борясь с нервным приступом тошноты. Его сердце билось так сильно, что он почти и не сомневался, что она тоже слышит его бешеные удары в тесном пространстве кабины.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Когда лифт приехал на первый этаж, Эдельмен посторонился, чтобы она вышла первой. Она опять улыбнулась ему, сказала: "До свидания" и направилась к выходу из подъезда решительной, почти по-мужски целеустремленной походкой.

Эдельмен пошел следом за ней на непослушных, как будто ватных ногах. Кровь по-прежнему стучала в висках. Рейчел МакНиколь! В его доме! В восемь утра, в такой небрежной «домашней» одежде… вряд ли она здесь в гостях. Эдельмен вышел на улицу и окунулся в липкую августовскую жару.

Рейчел МакНиколь! Эдельмен хорошо помнил тот день, когда он узнал ее имя. Он часто видел ее фотографии в каталогах одежды, сложенных у почтовых ящиков в холле, — в тех самых журналах мод, где снимаются красивые женщины без имен. Стройные крепкие тела. Гордые надменные лица. Именно такие лица, к которым Эдельмен всегда испытывал смешанное чувство жуткой любви и щемящей ненависти. Тела и лица, которые были недостижимы и к которым его влекло так отчаянно и надрывно. Высокомерные, замкнутые и холодные, они дразнили его… они насмехались над ним своей совершенной красотой, отчужденностью и запредельной неприкосновенностью.

И была среди них одна черноглазая темноволосая богиня, которая выделялась из всех. Которая захватила его воображение целиком. Такого с ним не бывало со старшей школы, когда он украдкой рассматривал голых девочек на страницах «Плейбоя» и воображал себе, что бы он с ними сделал, будь у него возможность. Это были совершенно безумные, даже извращенные фантазии. Однако у девочек из «Плейбоя» были какие-то имена. Манекенщицы из журналов мод всегда оставались безымянными.

Но однажды он проходил мимо газетного киоска на 28-й улице и увидел ее лицо на обложке «Вог». Броский, даже немного тяжеловатый макияж совершенно ненатуральный, по моде журнальных моделей того года. Но Эдельмен узнал абрис губ, подбородок. Это была она. Он купил журнал. Внутри было еще страниц двадцать ее фотографий. А на первой странице, где перечисляли фамилии всех моделей, было указано и ее имя: Рейчел МакНиколь.

Через три выпуска ее лицо вновь появилось на обложке, и потом еще месяца через четыре. В следующий раз, хотя ее фотографии не было на обложке, Эдельмен все равно купил журнал в надежде, что фотографии будут внутри. Может быть, даже в разделе женского белья. Чтобы сполна насладиться ее безупречными формами, от которых он просто стонал. Его надежды оправдались только частично. Но зато он был вознагражден коротенькой, на одну страничку, статьей про нее — восходящую звезду модельного бизнеса.

Он узнал, что она из Техаса — и поэтому вовсе не удивился, когда услышал ее акцент, — что ей двадцать лет и она не замужем. В статье было написано, что она живет совершенно одна, даже без обычного табуна кошек, которыми, кажется, были одержимы все без исключения молодые женщины, знакомые Эдельмена. У Эдельмена была аллергия на собак и кошек. И он очень обрадовался, узнав, что в этом смысле его фантазиям нет никаких ограничений.

Остаток дня он провел как в тумане. Ждал не дождался, когда будет пять и можно будет идти домой. От мыслей об этой женщине у него, натурально, раскалывалась голова, как это бывало раньше — пока он не прошел курс лечения.

* * *

В тот вечер он придумал себе тысячу оправданий, чтобы прокатиться на лифте вверх-вниз. Он три раза спускался в бакалейную лавку на Колумбус-авеню, где всякий раз покупал какую-нибудь ерунду. Потом ему надо было обязательно вынести мусор. Потом — опять на Колумбус, теперь за вечерней газетой. В надежде увидеть ее. Он трижды перепроверил таблички с именами на почтовых ящиках. Дважды — таблички с фамилиями жильцов на домофоне. Ее имени там не было. Наверное, она снимала квартиру. Эдельмен знал по меньшей мере троих жильцов у себя в подъезде, которые уехали в отпуск на весь август, покинув унылый и пыльный город.

В тот вечер он с ней не встретился. И потом — хотя он четыре дня подряд выходил на работу утром в то же самое время и даже специально задерживался в парадном, так что в четверг едва не опоздал на работу, — она так и не появилась.

В пятницу вечером он возвращался домой с работы в совершенно мерзком настроении. Он устал, ему было муторно и противно, и вообще он довел себя до полного отвращения к жизни. Эдельмен работал в аптеке в южной части Парк-авеню, неподалеку от 28-й улицы. Он был хорошим работником — наверное, самым лучшим из всех. Он знал, как смешивать лекарства. У него были сноровка и мастерство. Даже можно сказать — талант. Но у него были начальники-идиоты, которые мешали ему проявить себя в полной мере, а его сослуживцы не особенно интересовались вещами, о которых Эдельмену хотелось бы поговорить. А иные — не все, конечно, но некоторые, — принялись откровенно смеяться, когда у него как-то случайно вырвалось, что он состоит в клубе любителей фэнтэзи и ролевых игр.

— Неудивительно для человека с твоими проблемами, — сказал тогда Билл Уиттакер, и Эдельмен пожалел, что вообще завел доверительный разговор с этим придурком.

В общем, это был неудачный день. Просто кошмарный день. И в довершение ко всем «радостям» Эдельмен выставил себя полным кретином. Он пригласил Кэролайн Мюррей на ужин, и она ему отказала. Причем — отказала при всех. Громко и издевательски.

Жизнь — дерьмо, заключил Эдельмен, когда ехал домой на метро. Чтобы хоть как-то себя утешить, он представлял себе, что бы он сделал с Кэролайн Мюррей, будь у него возможность. Всякие мерзкие и непотребные вещи унизительные и болезненные. В особо извращенной форме. Вещи, которые не имеют вообще никакого касательства к сексу, пусть даже и воплощаются в виде жесткого порно. Всякие извращенные штуки, пронизанные даже не вожделением, а яростью и бессильной злобой.

И что самое мерзкое: после той встречи в лифте утром в понедельник он больше не видел Рейчел. Он уже начал подумывать, что ничего этого не было, что ему померещилось… а такое вполне могло быть, если принять во внимание его проблемы. В последнее время ему вроде бы стало получше. Но вот на прошлое Рождество… Эдельмен невольно поежился, смутно припомнив события той бредовой недели. И если та встреча в лифте тоже была…

Да вот же она!

Рейчел…

Идет по 75-й улице от западной части Центрального парка. Скромный, но стильный деловой костюм. Юбка, блузка, туфли на невысоком каблучке. Длинные волосы уложены в элегантную прическу. Неброский, но очень изысканный макияж. В руках — стопка библиотечных книг. Штук семь или восемь. Она держала их на сгибе правой руки, и ее правая грудь пикантно приподнималась в глубоком вырезе блузки.

Эдельмен заметил, что взгляд у нее рассеянный. То ли она замечталась, то ли просто задумалась. Но она явно не замечала ничего вокруг — ее взгляд блуждал где-то в туманных далях. Она не смотрела под ноги и поэтому не видела шланга, протянутого поперек тротуара. Юный Санчес, который в это лето подрабатывал консьержем у них в подъезде, как раз поливал цветочные клумбы перед домом и заговорился с какой-то невзрачной девчонкой в шортах цвета хаки и черной майке. Он совсем не следил за тем, что происходит у него за спиной, а вот Эдельмен заметил, что еще пара шагов — и Рейчел споткнется о шланг.

Он рванулся вперед с криком "Осторожнее!", как раз в тот момент, когда носок ее правой туфли попал под первую петлю шланга. Его вопль вернул ее к реальности. Она испуганно вздрогнула и широко распахнула глаза. Безотчетно взмахнула руками, книги выпали на асфальт. Потом пошатнулась…

Но Эдельмен был рядом. Он подхватил ее — ловко, легко и галантно. Крупный мужчина, он был выше ее на голову и шире в плечах в два раза. Он подхватил ее, как ребенка. Она почти ничего не весила. Он на секунду застыл, пораженный. Ее плоть была точно такой, какой он себе ее представлял: упругой, сочной и мягкой.

— Ой, — тихонько воскликнула она.

Эдельмен почувствовал, как напряглись ее ноги, когда она попыталась восстановить равновесие. Потом она отстранилась, выскользнув из его объятий, но теперь у него были воспоминания о том, как он к ней прикасался. На самом деле.

— Спасибо. — Она улыбнулась ему лучезарной улыбкой профессиональной фотомодели. — Если бы я загремела, это было бы… накладно.

Эдельмен наклонился, чтобы поднять ее книги — учебники по экономике и торговле недвижимостью, — у него кружилась голова.

— Накладно? — переспросил он, как будто не знал, чего может стоить женщине ее профессии содранная коленка или поцарапанный нос.

— Я фотомодель, — проговорила она, стараясь четко, без техасской тягучести, выговаривать слова. Эдельмен бы вообще не заметил никакого акцента, если бы специально к нему не прислушивался. — Падение на асфальт могло бы мне стоить нескольких недель работы. Ой, спасибо. — Она забрала у Эдельмена книги, переложила их на левую руку, а правую протянула ему. Рейчел МакНиколь.

— Боб Эдельмен. Мы… кажется, мы встречались. Утром, в лифте, несколько дней назад, правильно? — Теперь, когда он, как говорится, вошел в поток, врать получалось легко и естественно. Ему ничего не стоило притвориться, что он не знал, кто она такая. Что он только сейчас узнал в ней ту девушку, с которой однажды встретился в лифте. Все-таки это лучше, чем признаваться, что у тебя дома есть целый иконостас из ее фотографий, на который ты чуть ли не молишься.

— Ах да! — Ее улыбка стала еще лучезарнее. — Вы здесь живете, мистер Эдельмен?

— Да, на третьем этаже. — Он неопределенно ткнул рукой куда-то вверх. Его окна выходили на другую сторону. Не на 75-ю улицу, а на парк.

— Тогда мы, наверное, будем видеться достаточно часто. Я тут снимаю квартиру, у Ричардсонов. — Она слегка понизила голос на последней фразе. Владелец дома строго-настрого запрещал жильцам сдавать квартиры кому-то еще. Летом за квартирами уезжающих в отпуск присматривали его дальние родственники.

— Ага, — сказал Эдельмен. — Я знаю Барта. Раньше мы с ним ходили играть в гандбол. А прошлый День благодарения мы праздновали все втроем: я, он и Кэрри. Они меня пригласили к ним в гости.

Они с Бартом неплохо ладили и даже, наверное, дружили. Но потом он почувствовал, что с ним не хотят сближаться. Держат дистанцию, как говорится. В конце концов Барт заявил ему — прямо и честно, — что Кэрри устала от вечных эдельменовских заскоков. От его капризов и непробиваемого эгоизма. После этого они почти не виделись, хотя у Эдельмена где-то до сих пор валялся ключ от их квартиры. Как-то раз — когда они еще общались Барту с Кэрри пришлось срочно уехать из города, и они попросили Эдельмена поливать их цветы.

— Ну ладно… Еще раз спасибо.

Рейчел явно хотелось побыстрее уйти. Эдельмен даже задумался, что он сделал не так. Но он вроде бы не сказал ничего такого, что могло бы ее обидеть или задеть. Он сделал вид, что ему все равно, и даже шагнул вперед, как будто и ему самому не терпелось идти по своим делам. В сторону Центрального парка.

— Да не за что. Ладно, увидимся.

Он подождал, пока она войдет в подъезд. Постоял еще минут пять и только потом пошел в дом сам.

Санчес проводил его недоумевающим взглядом. Пожал плечами и буркнул, понизив голос так, чтобы его слышала только его собеседница:

— Этот мистер Эдельмен… какой-то он странный. Девушка только кивнула. Об этом знали все в доме.

* * *

В субботу Эдельмен проснулся чуть свет. Быстро умылся и облачился в спортивный костюм, который не надевал уже год. Но для того, что он задумал, этот наряд подходил лучше всего. Он не хотел, чтобы у Рейчел возникли хотя бы малейшие подозрения.

Он вышел во двор — в такой ранний час никакого Санчеса в холле не наблюдалось — и вышел на 75-ю улицу. Прошелся до Колумбус и купил газету в киоске, который только-только открылся. Потом вернулся на полквартала назад — по дальней стороне улицы — и встал, опершись на железное ограждение вокруг когда-то роскошного, но теперь обветшавшего особняка. Открыл газету и начал ждать.

Три раза он перебирался на другое место, чтобы не вызывать подозрений. Здесь, на этой короткой пижонской улице из частных домов, было сложно найти место, где можно стоять, не привлекая к себе внимания, и при этом следить за выходом из подъезда. Прошло уже два с половиной часа. Эдельмен начал терять терпение. Но его упорство было вознаграждено. Она вышла из дома, тоже одетая в спортивный костюм для утренней пробежки, повернула направо на 75-ю улицу и побежала трусцой в направлении Колумбус.

Он побежал следом.

День был погожим и ясным. Она не особенно напрягалась: пробежится немного, встанет передохнуть, потом опять пробежится, зайдет в маленький магазинчик на Колумбус или где-нибудь в переулках, снова пробежится два-три квартала и снова передохнет. Поэтому Эдельмену было совсем не трудно за ней следить. Пару раз он даже зашел в магазинчики, в которые заходила она. Он совсем осмелел. Ему хотелось проверить, как близко он может к ней подойти, оставаясь при этом незамеченным.

Это было похоже на игру в кошки-мышки. В какой-то момент Эдельмен почувствовал, что у него начинает болеть голова. Это был нехороший знак… даже опасный. Но он старался не обращать внимания на боль. Он полностью сосредоточился на Рейчел. Он представлял себе, что можно сделать, чтобы узнать ее. Поближе. Предельно близко.

В одном из этих маленьких магазинчиков рядом с Колумбус Эдельмен нашел одну вещь. Это было второе чудо.

* * *

Полная луна светила в распахнутое окно маленькой эдельменовой гостиной. Он сидел на стуле в длинном прямоугольнике бледного белого света, расплывшегося по старенькому потертому ковру. Он был без всего. Абсолютно голый. Он снял даже часы. Легкий ночной ветерок приятно холодил разгоряченную кожу. Город остывал от дневного жара.

Эдельмен дышал ровно и медленно, несмотря на ужасную головную боль. Несмотря даже на то, что он чувствовал себя конченным идиотом. Сегодня он заходил на аптечный склад и мог бы взять что-нибудь от головной боли. Но его мысли были заняты совсем другим. И сейчас он почти и не помнил, зачем он вообще туда заходил.

Эдельмен держал на коленях древнюю книгу, раскрытую на нужной странице. Эту книгу он узнал сразу, как только увидел в том маленьком книжном, куда заглянула Рейчел, — на 68-й улице, на углу с Колумбус. Он удивился, когда обнаружил, что эта книга действительно существует. Он знал только название. Дэвид Синклер — писатель в жанре фэнтэзи, который был самым любимым писателем Эдельмена, пока он не познакомился с ним лично на книжной ярмарке в Далласе, — упоминал эту книгу буквально в каждом своем романе. И Эдельмен всегда думал, что это выдумка.

Но оказалась, что это не выдумка.

Книга называлась "Ноктюрн. Книга ночных походов". Эдельмену это название казалось дурацким и глупым. Он даже как-то спросил на одном из собраний клуба любителей фэнтэзи: "Что такое ночные походы? В сортир пописать?"

Но нет. Это была книга о чудесах. О силе.

И вот что странно: продавщица в книжном магазине понятия не имела о том, чем владеет и что продает.

Эдельмен еще раз перечитал заклинание. Шрифт был мелким и узким, но на удивление легко читался даже в бледном свете луны. Потом Эдельмен склонил голову и прислушался к тиканью часов на каминной полке. Близилась полночь. Он ждал последнего, двенадцатого удара.

Часы начали быть. Раз… два… три…

Эдельмен поднялся со стула. Четыре… пять… шесть…

Шаг к распахнутому окну. Семь… восемь… девять…

Эдельмен встал на низкий подоконник. На улице не было никого. Никто не смотрел на голого мужчину в окне. Никто не показывал пальцем. Никто не вопил: "Позовите полицию". Десять… одиннадцать… двенадцать…

Долгий глубокий вдох. Шепотом — слова из книги. Стук крови в висках.

Он шагнул с подоконника в темноту.

Как будто ступил на мягкий матрас. Что-то пружинисто дрогнуло под ногами, но он не упал на мостовую тремя этажами ниже.

Книга не солгала. Стоя голым прямо в воздухе над западной частью Центрального парка, Эдельмен и сам удивлялся, как он поверил этим мелким бредовым строчкам… и тем не менее…

Книга не солгала. Он сделался призраком — и в то же время не просто призраком. В каком-то смысле он был настоящим и здешним. В каком-то смысле — уже запредельным.

Он запрокинул голову и взглянул на окна верхнего этажа. На ее окна. Импульс движения подтолкнул его вверх. Он поднялся туда — к ее окнам. Получилось немного быстрей, чем на лифте. Мимо темных и освещенных окон. Четыре, пять, шесть этажей. Остановился он за окном ее спальни. Он знал расположение комнат в этой квартире. Знал, в какой комнате спит она.

Окно было открыто. Он ступил на подоконник и вошел в комнату — прямо в прямоугольник бледного лунного света под окном. Точно такой же, как и под его окном. Только здесь на полу не было никакого ковра. В комнате было просторно. Обстановка была не такая, какой ее помнил Эдельмен. Совершенно не в стиле Ричардсонов. Но зато — как раз такая, какая, по представлениям Эдельмена, и должна была быть в спальне Рейчел. У стены слева — низенький туалетный столик современного «модернового» дизайна. В центре комнаты огромная двуспальная кровать: просто высокий матрас на каркасе без ножек. В изголовье кровати — тонкая москитная сетка. Судя по тихому жужжанию, в спальне работал кондиционер. "Странно, — подумал Эдельмен, — при открытом окне…"

Она спала без всего. Совсем голая. И даже без одеяла. Лунный свет, отраженный от белых стен, ложился призрачным зыбким мерцанием на все ее выпуклости и изгибы. Длинные темные волосы разметались по белой подушке и легли тонкой сеткой на обнаженное тело, разметавшееся во сне. Эдельмен почувствовал, что его призрачное тело отзывается на нее точно так же, как отозвалось бы тело из плоти и крови. Он возбудился. У него встал.

Он подошел поближе к кровати и опустился на колени, чтобы посмотреть на ее лицо. Она была очень красивая, очень. Даже красивее, чем представлялось ему в мечтах. Загорелая золотистая кожа. Без белых полосочек от купальника. Упругая сочная грудь… во всей роскошной красе, потому что Рейчел лежала на спине. Грудь легонько вздымалась при каждом вдохе. Соски маленькие и аккуратные, похожие на темные кораллы.

Эдельмен оглядел ее всю. Гладкая кожа на животе, упругие твердые мышцы пресса, аккуратно подстриженный треугольничек между ног. Она лежала, слегка согнув одну ногу в колене и приподняв ее над второй.

Лунный свет и глубокая тень очень красиво подчеркивали форму ее бедра.

Он протянул руку и прикоснулся к ее лицу. Такое гладкое под его ладонью… И в этом тоже книга не солгала. Ощущения были такими же яркими, как и в физическом теле, — такими же безупречными и настоящими.

Он погладил ее по лицу, провел рукой под подбородком. Потом — по шее к ключицам. Пробежал кончиком пальца в ложбинке между грудей. Взял в ладонь ее левую грудь и приподнял ее в руке. Провел по соску большим пальцем. Сосок напрягся и затвердел.

Точно как в книге! Она меня чувствует, она откликается на мои ласки, но она крепко спит. И она не проснется. Потому что я для нее — просто сон. Он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. И ему показалось, что ее губы легонько раскрылись навстречу его губам. Едва ощутимо. Во сне.

Он оторвался от ее губ и уткнулся лицом ей в грудь. Поймал губами сосок и легонько сдавил его призрачными зубами. Сосок напрягся. Эдельмен прикусил сильнее. Она застонала и шевельнулась.

Эдельмен взобрался на постель и лег на спящую девушку. Осторожно раздвинул ей ноги коленом. Направил свой причиндал куда нужно, и все получилось, как он хотел.

Эдельмен заметил, что в последние пару недель она выглядит очень усталой. Как и было обещано в книге, он делал с ней все что угодно, и иногда ему даже казалось, что и во сне она отвечает ему, движется вместе с ним, откликается на его прикосновения, на его толчки. Она вздыхала, когда ей было приятно, и стонала, когда он делал ей больно.

Он наслаждался ею всеми способами, какие только мог вообразить. Катал по широкой кровати, ставил и так, и этак, входил в нее с самых разных, подчас просто невообразимых позиций. Как-то ночью он принес с собой веревку и связал ее, прикрутив запястья к лодыжкам. Она стонала от боли и неудобства, когда он отымел ее в таком унизительном и беспомощном положении, но все-таки не проснулась.

Для своего удовольствия он использовал ее всю. Все ее отверстия и углубления. Он наслаждался сполна, воплощал все свои извращенные фантазии. С каждым разом он становился все смелее и жестче. Когда он убедился, что ее тело полностью в его власти, он стал жестоким. Он ублажал себя, как хотел. Он извращался с ее нежным ртом всеми возможными способами. Он давил и щипал ее грудь, так что она даже плакала во сне. Он делал с ней все. Но она не просыпалась.

Однажды он перевернул ее на живот и отстегал по спине и пониже той же самой веревкой, которой он ее связывал. Она извивалась и вскрикивала при каждом ударе, но не проснулась.

Но днем она выглядела усталой. Когда Эдельмен встретил ее в подъезде теперь ему было странно видеть ее одетой, бодрствующей, в сознании, — он поразился тому, как она плохо выглядит. Черные круги под глазами, растерянный взгляд. Эдельмен про себя усмехнулся и участливо осведомился:

— Вы хорошо себя чувствуете, мисс МакНиколь?

— Что? А… да. — Она посмотрела на Эдельмена так, как будто пыталась что-то сообразить или вспомнить. Вспомнить что-то про него. Его пробрал неприятный холодок. Но она просто сказала:

— Просто в последнее время я плохо сплю. А когда просыпаюсь утром, у меня в спальне… такой странный запах. Пахнет как будто больницей. Я даже подумала пригласить мастера, чтобы он проверил, нет ли утечки газа. Но здесь в доме плиты электрические. — Она пожала плечами. Было ясно, что она и сама не понимает, что с ней творится.

Однако Эдельмена насторожило упоминание про запах. Больничный запах. Запах лекарств. Этот запах он ощущал каждый день на работе, он жил в этом запахе… но в книге было написано, что при переходе в призрачное тело никаких запахов быть не должно. Надо будет проверить.

* * *

В ту ночь он, как обычно, вошел к ней в спальню и едва не взорвался от ярости.

Шлюха была не одна!

С ней был мужчина. Молодой. Смуглый. Красивый. Его темные длинные волосы — даже длиннее, чем у нее, — разметались по всей подушке. У него было великолепное тело — прокачанное в тренажерном зале до безупречного состояния.

Эдельмен возненавидел его с первого взгляда. Он бы возненавидел его в любом случае, даже если бы он не спал с его Рейчел. Его безраздельной собственностью. Они лежали на боку, обнявшись. Ее спина прижималась к его животу. Эдельмен даже не сомневался, что они заснули, пока он еще был в ней.

Он был в ярости. Сейчас ему больше всего хотелось схватить ее, стащить с кровати и избить до полусмерти. Связать ее, как он делал это раньше, и исхлестать ее безупречную грудь веревкой, пока не покажется кровь.

И он уже был готов приступать.

Но тут он придумал кое-что получше.

Улыбаясь, Эдельмен прошел через комнату, вышел в коридор и свернул налево — в кухню. Барт и Кэрри Ричардсоны в количестве полусотни таращились намного с фотографий в пластиковых рамках, развешенных на белой стене.

В кухне все осталось по-прежнему — так, как помнил Эдельмен. Огромное просторное помещение. Современная мебель со встроенной бытовой техникой. В центре — широкая стойка, она же разделочный стол, из твердого дерева на ножках из нержавеющей стали. Между двумя ножками висела проволочная корзинка, в которой лежали ножи. Замечательные, остро заточенные ножи. На все случаи жизни. Для всего.

В частности, и для того, что задумал Эдельмен.

* * *

Он слышал, как она кричит, даже через шесть этажей, разделявших их спальни. Он лежал на спине, у себя в кровати, — лежал, глядя в растрескавшийся облупившийся потолок, и представлял себе сцену в спальне Ричардсонов. Он хорошо поработал, так что маленькой шлюшке было на что посмотреть.

Она кричала шесть раз. Долгие истеричные вопли, которые обрывались на пронзительной зубодробительной ноте и начинались по-новой. Крик. Короткая пауза. Снова крик. И так — шесть раз. И каждый вопль — громче, чем предыдущий.

Эдельмен представлял себе, как она корчится на постели, пытаясь освободиться. Он связал ее, как всегда. Запястья — к лодыжкам. Как она извивается и дергается, пытаясь сбросить с себя это нечто… как темная кровь растекается по белоснежно-белым простыням, как разрезанная на полосы плоть обвивает ее руки и ноги. А если она повернет голову…

Еще один вопль. Исполненный запредельного ужаса, потому что она увидела то, что было гораздо страшнее даже того окровавленного обрубка, который лежал на ней. Эдельмен усмехнулся. Она увидела пенис и яйца своего любовника, сложенные аккуратной — хотя и кровавой — кучкой на соседней подушке.

Спустя полчаса Эдельмен услышал шаги, голоса, приглушенный грохот это сломали входную дверь Ричардсонов. Крики затихли.

"Зачем было дверь-то ломать, — подумал Эдельмен. — У меня где-то был ключ. Попросили бы у меня, я бы им дал".

* * *

Из окна спальни он наблюдал за тем, как машина "скорой помощи" выехала со двора, свернула на 75-улицу и понеслась в направлении западной части парка. Он улыбался. Вечером накануне он хорошо поработал. Эта маленькая дрянь — теперь он сам уже не понимал, как он мог раньше ее любить, даже обожествлять, — была наказана по заслугам. Как и тот жалкий ублюдок, который занял место Эдельмена в ее постели.

Эдельмен оглядел парк — и подивился в который раз, сколько жизненной силы должно быть в этих старых деревьях, чтобы они росли и зеленели в отравленном городском воздухе. Он уже предвкушал чудеса, которые ждали его впереди.

Рейчел уже себя исчерпала. Он потерял к ней интерес, но его чудесная сила открывала перед ним поистине сказочные возможности. И испытать эту силу он может уже сегодня. Как только стемнеет. И тогда он проверит, далеко ли он может летать. Быстро или не очень. Перед ним лежал целый мир удовольствий. Теперь все женщины и молодые девушки были к его услугам. Он мог с ними делать все.

Вдохновленный этими мыслями, Эдельмен направился в прихожую. Он собирался пойти погулять. Ему хотелось пройтись по парку, посмотреть на хорошеньких женщин, изучить молодые подтянутые тела… они там бегают, просто ходят, бросают тарелочку-фрисби. Блюда, готовые к употреблению. "Шведский стол", сервированный для одного Роберта Дж. Эдельмена. Он уже открыл было дверь, но, подумав, вернулся в спальню и взял «Ноктюрн». Можно ведь посидеть в парке под деревом, почитать книжку и понаблюдать за красотками, предвкушая все удовольствия, которые будут к его услугам, как только наступит ночь.

Эта ночь. И все остальные ночи.

Но и это еще не все. Теперь перед ним были открыты все двери. Все банки и кассы. Теперь ему больше не нужно думать о деньгах. Теперь у него будет все.

Он спустился на лифте в холл. Как и следовало ожидать, там было полно полиции. Эдельмен задержался у лифтов, прислушиваясь к разговорам. Стражи порядка были явно озадачены. Они никак не могли понять, что же тут произошло.

Посреди холла стоял крупный мужчина в штатском. Впечатление было такое, что вся активность вращалась вокруг него. Эдельмен слышал, что полицейские, которые в форме, обращаются к нему «лейтенант». А те, которые в штатском, называют его по фамилии — Шоу.

Лейтенант Шоу разговаривал с каким-то неряшливым худосочным типом в расхристанном костюме, который поминутно сверялся с записями у себя в блокноте.

В руке у него был черный пузатый портфельчик, какие обычно бывают у врачей. Эдельмен подошел поближе, чтобы прислушаться к разговору.

— Работал явно не профессионал, — говорил врач. — Грубо сработано, грязно.

— Но это не девушка, вы считаете? Она бы сама не сумела себя связать. Слишком сложные были узлы. Да и истерику так не сыграешь.

— Нет. Не девушка точно. И потом, там же полно отпечатков ладоней… убийца весь извозился в крови…

Эдельмен нахмурился. Отпечатки ладоней? Она не могла встать с постели. Он оставил ее связанной. И они сами сказали, что она была связана.

— Да. Не ее руки точно, — сказал лейтенант Шоу. — И не его. Слишком крупные. Да и вряд ли парень в таком состоянии стал бы ходить по комнате.

— И еще запах эфира. Ведь вы его тоже почувствовали?

— Ага. Как будто в больнице находишься. Эдельмен вспомнил, что Рейчел тоже упоминала больничный запах. Тогда он не придал этому значения. Но теперь… Перед мысленным взором возникла картина. Как вспышка памяти. Аптечный склад. Маленький коричневый пузырек. Эдельмен попытался сосредоточиться и удержать ускользающую картинку. Но у него ничего не вышло.

— Так вы считаете, кто-то проник в квартиру, — продолжал Шоу, — может быть, подмешал ей какую-то гадость, чтобы она заснула… — Он покачал головой. — Но там никаких следов взлома. Замок не сломан. И все окна закрыты и заперты изнутри.

Эдельмен снова нахмурился. Вчера ночью он вышел в окно. Как всегда. И оставил окно открытым. Или нет?

Еще одна яркая вспышка в мозгу. Кабина лифта. Дверь Ричардсонов. Ключ…

— Из своих кто-то, наверное, — сказал маленький доктор. — Она снимает квартиру. Может быть, у кого-нибудь есть запасной ключ.

Шоу кивнул:

— Как бы там ни было, со всеми этими отпечатками мы его вычислим без труда. Никуда он не денется.

Эдельмена пробила дрожь. Голова разболелась так, что казалось, сейчас взорвется. Что-то было не так. Эти отпечатки ладоней, о которых они говорят… это могли быть только его отпечатки. Но ведь в книге написано… в книге…

Голова просто раскалывалась. Стены холла шли рябью и колыхались, как это часто бывает в снах. Книга…

Он тупо уставился на книгу у себя в руках.

"Справочник рыболова"…

 

Люси Тейлор

Кошмар

Дерек Мозби, никчемный ты сукин сын. Плохой, плохой мальчик. Но теперь все кончено. Навсегда Раделл ушла из твоей жизни.

Самолет, подлетая к аэропорту, завалился на крыло, открывая Дереку Мозби квадраты полей, припорошенные снежком, лесополосы с облетевшей листвой, серую ленту автострады 1-95, ведущую в Ричмонд и дальше, к пригородному дому Дерека. Он знал, что поступил правильно, порвав с Раделл, но никакой радости не испытывал, наоборот, в голове звучал полузабытый голос отца:

«Ты плохой мальчик, Дерек, плохой мальчик, пользовался шпаргалкой на контрольной по математике, плохой мальчик, забыл про день рождения матери, плохой, плохой, ПЛОХОЙ…» Брюзжание отца заглушало сладенький голосок стюардессы, которая просила пассажиров пристегнуть ремни.

Суббота катилась к вечеру. Днем раньше он позвонил Джесс из Нью-Йорка, чтобы сказать, что сокращает деловую поездку и возвращается домой. Толика правды в его словах была, но не более того.

Он планировал провести еще две ночи с Раделл, показать ей Большое Яблоко (Раделл никогда не была в Нью-Йорке, и он собирался выпить с ней по коктейлю в Дубовом зале гостиницы «Плаза» и пообедать в «Максиме»), но обернулось все по-другому. Раделл настроилась на свадьбу. Чем серьезнее говорила она об их совместном будущем, тем больше он думал о семье. А когда в самом разгаре любовных утех Раделл спросила: «Так когда ты собираешься сказать жене, что мы любим друг друга?» — он почувствовал, словно ему между ног плеснули ледяной водой.

Любил он Раделл? Упаси Бог. Да, испытывал сексуальное влечение, но с чего она взяла, что мимолетная связь должна перейти во что-то постоянное? Если он иной раз и заваливал на диван свою рыжеволосую медсестру, это не означало, что следующими шагами должны стать его развод и их свадьба. Ему хотелось лишь отвлечься от своих проблем — дети, возраст (в феврале будет сорок три), пристрастие Джесс к коктейлям с бренди, — но не кардинально менять свою жизнь.

В конце концов, он — отец. Развестись он мог, когда дети вырастут и начнут самостоятельную жизнь, но не раньше. Его отец, который всегда находил повод в чем-то упрекнуть сына, снялся с якоря, когда Дереку едва исполнилось девять лет. Даже теперь Дерек иной раз страдал от неуверенности в себе и одиночества, совсем как в девять лет. Бреннер, психоаналитик, который практиковал в соседнем кабинете, объяснил, чем это вызвано: ребенок, оставшийся внутри него, кричит, требуя еды и внимания. Именно в таком состоянии Дерек убедил себя (и ошибся), что сможет найти умиротворенность, блаженство и вечные оргазмы между ног Раделл. К черту такие мысли — да, он не знал, как стать отцом для самого себя, но уж своих детей окружал должной заботой.

Подозревала ли Джесс? Вероятно, во всяком случае — на трезвую голову. Дети? Нет, никогда. Блейр только-только исполнилось тринадцать, все ее время занимали наряды, поп-звезды и макияж Мадонны. Пятнадцатилетний Вуди, звезда школьной бейсбольной команды, вообще отличался пуританскими взглядами. Дерек как-то услышал, как он резко оборвал продавца газетного киоска, когда тот попытался всучить ему «Плейбой».

Нет, дети у него хорошие, может, излишне наивные, дети, которые помнили не только его и Джесс дни рождения, но и Дни отца и матери. Старомодные дети. Уважающие семейные ценности.

И они заслужили лучшего отца, чем ты, Дерек Мозби.

Он послал звучащий в голове голос отца на хер и подавил желание сунуть визитку симпатичной стюардессе, пожелавшей ему счастливого пути, когда он выходил из самолета.

Домой он ехал медленно, помня об обледеневшем асфальте и почти лысых покрышках передних колес «крайслера». Не хотелось попадать в аварию у самого дома.

Присыпанный снегом двухэтажный кирпичный особняк словно уменьшился в размерах, напоминая старушку вдову в шубе из горностая. Он открыл дверь своим ключом, неприятно удивился тому, что его никто не встречает. Однако еще в прихожей в нос ему ударил запах готовки, от которого настроение его сразу улучшилось. Он словно перенесся в первые годы их совместной жизни с Джесс.

Какое же это счастье — дом, семья! Только ради этого и нужно жить.

Он уже хотел позвать жену, детей, но что-то (чувство вины, страх?) заглушило крик столь же эффективно, как и ладонь, прижатая ко рту. Ужас обратил его в статую. Ведь еще не поздно, подумал он, обратить вспять события последних двадцати четырех часов. Тихонько выйти из дома, поехать в аэропорт, ближайшим рейсом улететь в Нью-Йорк в надежде, что Раделл решит провести два дня в городе, гостиница-то оплачена, что она поймет его колебания и вновь откроет ему свои объятия. Но тогда он никогда, никогда больше не войдет в этот дом, не насладится ароматами готовящегося обеда, не ощутит доброжелательной семейной атмосферы.

Дерек глубоко вдохнул. Оцепенение, слава Богу, спало. На мгновение ему показалось, что внутри у него что-то оборвалось, возможно — сердце. Но теперь оно ровно билось в положенном ему месте.

Это маленький мальчик, затворившийся в моем подсознании, подумал Дерек, маленький мальчик, который боится, знает, что вел себя плохо, жульничал. Но отныне все будет нормально, потому что с прошлыми ошибками покончено. Я принял правильное решение.

— Папа! Ты дома.

Блейр выбежала в прихожую. Черные волосы забраны в конский хвост. Поверх платья фартук. Походка маленькой девочки, несмотря на пухлые бедра и внушительных размеров грудь.

— Мы скучали по тебе, папа. Как прошел съезд дантистов?

— Скукотища. По-другому и не бывает. — Он поцеловал раскрасневшуюся щечку, уловил идущий от нее жар, запах шоколада, увидел, что пальцы выпачканы в муке, крупицы которой теперь белели на его пиджаке. — Ты помогаешь маме готовить ужин?

— Нет, папа. — Блейр приподнялась на цыпочки, чмокнула его в подбородок. — Я все делаю сама.

— А где мама?

Блейр то ли не расслышала вопроса, то ли предпочла проигнорировать его. Он последовал за ней на кухню. Нос подсказал ему, что в духовке тушится мясо.

— Я спросил, где твоя мать?

— Она сказала, что пойдет к Линде посмотреть новую видеокассету по аэробике.

— Понятно.

Диалог означал следующее: Джесс опять крепко пьет, на этот раз на квартире у своей подруги, и приедет после того, как подруга вернется с уик-энда. Дерека охватило разочарование. И ради этого он покинул интимные, надушенные местечки Раделл, ее быстрый, изобретательный язычок?

Нет, конечно, он так поступил ради Блейр и Вуди. Им необходим отец. Более того, ему нужно быть отцом.

— А где твой брат?

— Одевается к обеду. Он помогал мне со слоеным тортом.

— Вуди? Наш Вуди? — Насколько он знал, раньше Вуди мог сподобиться лишь на то, чтобы подогреть в микроволновке его любимые буррито. — Вуди готовит торт? Потрясающе!

Блейр улыбнулась и поставила на дальнюю конфорку кастрюльку с подливой. В кастрюле на передней конфорке варилась фасоль.

— Переодевайся, папа. Обед скоро будет готов. В гостиной зазвонил телефон. Блейр проскочила мимо него, схватила трубку, послушала секунду-другую, бросила трубку на рычаг.

— Кто это?

— Один парень из школы. Давно уже пристает ко мне со свиданием. Жуткий зануда.

— Тем не менее, Блейр, нельзя быть такой грубой. Даже с занудами.

«Я сам был в школе занудой», — хотел добавить он, но решил, что не все признания хороши, особенно если говоришь с тринадцатилетней дочерью, для которой отец — бог, царь и герой.

Блейр очень мило надула губки, совсем как мать. Раньше он не замечал в Блейр сходства с ним или Джесс, но сегодня ее лицо выглядело более женским, да и манерой поведения она более напоминала жену, а не дочь.

И тут он понял, с чего у него взялись такие мысли: под фартук Блейр надела черную шерстяную юбку Джесс и ее же белую вязаную блузку. Поверх блузки зеленели горошины малахитовых бус его жены, мочки украшали малахитовые клипсы. И губы Блейр накрасила любимой помадой Джесс фиолетовой, слишком темной для ее возраста и цвета кожи.

— Твоя мать разрешила тебе надевать ее вещи?

— Ей без разницы.

— Твоя одежда подходит тебе больше, знаешь ли. Она покружилась перед ним, улыбнулась.

— А я думаю, что выгляжу неплохо. Очень даже неплохо. Гораздо лучше, чем прежде.

Он уже собрался одернуть ее, сказать, что негоже тринадцатилетней девушке одеваться, как тридцатилетней женщине, но в последний момент придержал язык. Слишком редко Блейр отпускала себе комплименты. Гораздо чаще сокрушалась насчет жирных волос или лишних двадцати фунтов и обещала сесть на диету после каждой съеденной шоколадной конфеты. С одной стороны, конечно, приятно, что Блейр нахваливала себя (может, она переросла период жалости и недовольства собой), с другой — немного нервировало. «Быстро же они растут», — подумал Дерек и почувствовал, как собственный возраст тяжело наваливается на плечи.

Вновь зазвонил телефон. Блейр как раз доставала мясо из духовки, и у нее ушло несколько секунд, чтобы поставить чугунок на стол. Она метнулась к телефону, но Дерек опередил дочь.

Раделл гневно затараторила в трубку:

— Послушай, маленькая сучка, не бросай трубку, а не то…

— Привет! Тирада прервалась.

— Так ты уже дома, котик. Быстро же ты долетел.

— Я не могу поверить, что ты звонишь мне домой. Я думал, ты понимаешь…

— Да, я все прекрасно понимаю. Мы тут поболтали с твоей дочерью. Она, между прочим, очень умна. Ты уверен, что это твоя дочь? Она сказала мне, что я у тебя далеко не первая. Что ты превратил свою жену в алкоголичку, и вся семья знает, какой ты бабник.

Она визгливо рассмеялась. Как показалось Дереку, к смеху примешивались рыдания. От гнева кровь прилила к голове. Он швырнул трубку на рычаг, быстро наклонился, выдернул штепсель из розетки.

Блейр наблюдала на ним, стоя у двери. В одной руке она держала красную миску с шоколадной глазурью, в другой — деревянную ложку, которой медленно помешивала глазурь. Такую странную, такую холодную улыбку он видел на ее лице впервые. Она вдруг стала незнакомкой. Мона Лиза с ложкой, подумал Дерек, и тут до него дошло, как мало он знает свою дочь и как сильно ее любит.

— Кто это звонил, папа?

Ему удалось выдавить из себя смешок.

— Ты не ошиблась. Зануда. Давай немного отдохнем от этих идиотских звонков. Не будем включать телефон.

— У тебя дрожат руки.

— Наверное, поездка утомила меня больше, чем я думал.

Он подошел к раковине, открыл дверцу шкафчика, шарил в нем, пока не обнаружил одну из бутылок, запрятанных Джесс, пинту «Джонни Уокера», замаскированную пластиковыми бутылями с чистящими средствами.

Взял с полки стакан. Плесканул виски, добавил еще немного. Действительно, руки дрожали так, словно каждый палец подключили к вибратору.

— Папа, тебе нельзя пить.

— Что?

Его взгляд встретился с ледяными глазами Блейр.

— Вуди и я ввели новое правило. В этом доме больше никто не пьет. Я думала, что нашла все бутылки, но, выходит, эту пропустила.

— Дорогая, не забывай, что здесь правила устанавливают не ты и не Вуди. Я чертовски замерз. Мне просто необходимо согреться.

Он поднял стакан.

— Я же сказала, в этом доме больше не пьют! Блейр вскинула руку, схватила стакан, швырнула его в дальнюю стену. Зазвенело разбившееся стекло, темное виски потекло по розочкам обоев.

— Да что на тебя нашло?

— Я же сказала тебе, папа!

— Черт побери, Блейр, я этого не потерплю!

— В этом доме больше не пьют!

Их яростные взгляды встретились. Блейр подняла деревянную ложку, словно собиралась ударить отца. Дерек первым отвел глаза. Тяжело плюхнулся на стул у кухонного стола, начал массировать виски, гудящие от боли. Блейр положила руку ему на шею, он вновь почувствовал не без удовольствия, какая она мягкая и теплая, как приятно от нее пахнет. Духами Джесс. «Эсте Лаудер», теми самыми, запах которых он раньше ненавидел.

— Я сожалею, что мне пришлось так поступить, папа. Но дело в том, что ты плохо себя вел.

Его разобрал смех. Действительно, кто тут родитель? Если учесть, что жена напивается у подруги, а бывшая любовница звонит по телефону. Господи, ну почему ситуация вырвалась из-под контроля?

— Папа, не волнуйся. Все наладится. К его изумлению, она взяла новый стакан, налила виски.

— В порядке исключения, папа. Потому что ты расстроен и потому что позвонила эта безумная женщина. Последний раз.

Виски он выпил одним глотком, почувствовал, как по телу разливается тепло, как уходит напряжение. На улице вновь пошел снег, на карнизах висели сосульки, но в доме царили тепло и запахи готовящегося обеда. К черту Раделл и ее выходки. Конечно, она не может спокойно пережить разрыв. По правде говоря, несмотря на выходку Блейр, дома он чувствовал себя гораздо спокойнее, чем в жадных, загребущих объятиях Раделл.

— Ты выглядишь очень уставшим, папа.

— Долго добирался домой.

— Мы тебя ждали.

Маленькие нежные ручки Блейр с обкусанными ногтями обвили его шею. Он встал, и она прижалась к нему. Пахло от нее корицей, шоколадом, лилиями «Эсте Лаудер», будоражащим сочетанием ароматов. Ее близость кружила голову. Но когда ее бедра начали описывать восьмерки, он отпрыгнул, как от огня. Ее губы приникли к его губам, теплый шоколадный язык нырнул ему в рот. Волна запахов накрыла его с головой, он вдруг осознал, что нижняя половина его тела слыхом не слыхивала о том, что кровосмешение — табу, и реагировала соответственно. Он оттолкнул Блейр и ладонью влепил ей оплеуху, возможно, чуть переусердствовав.

Она отлетела от него, едва не упала, но, взмахнув руками, сохранила равновесие и ответила полным презрения взглядом.

— Блейр. Подожди, я…

— Я тебя ненавижу, — прошептала она и выбежала из кухни. По пути смахнула чугунок со стола, вывалив мясо на пол.

Дерек поспешил за ней, пытаясь возложить вину за похотливость Блейр на Джесс, Раделл, кого угодно, только не на себя. Может, Блейр действительно говорила с Раделл и пришла к выводу, что должна занять место матери, раз Джесс более не вызывает у отца сексуального интереса. Пугающий вариант, но не столь уж страшный в сравнении с тем, что произошло: ведь у него все встало. Если мозг пришел в ужас от телодвижений Блейр, то его «игрунчику» они очень даже понравились.

Поднявшись по лестнице, он остановился, чтобы передохнуть. От жары его прошиб пот. Наверное, термостат поставили на тридцать градусов. Пылинки медленно планировали на пол, повторяя траектории снежинок за окном.

— Блейр? — Дом затих. Обычно гремящая стереосистема Вуди молчала. Не хлопали двери, не текла вода в ванной. Дом словно чего-то ждал, затаив дыхание. Дерек подошел к двери комнаты Блейр, постучал.

— Блейр? Сладенькая, мне очень жаль.

Постучал вновь, подождал несколько секунд, повернул ручку. Дверь открылась.

Она лежала в кровати, накрывшись до подбородка одеялом, выставив одну руку, словно отгоняя его. Маленькую розовую руку с аккуратными, покрытыми темно-красным лаком ногтями… руку Джесс.

По его телу побежали мурашки. Он отбросил одеяло и увидел Джесс. Синие губы, закатившиеся глаза. Джинсы и красный пуловер Блейр. Кто-то проткнул ей мочки, чтобы вставить в них золотые сережки-кольца дочери. По неестественному повороту головы Дерек решил, что его жена повесилась. Должно быть, дети сняли ее и уложили в кровать.

Он коснулся мертвого лица жены, век, щек, подбородка. Ее кожа стала липкой, не желала отпускать подушечки пальцев.

— Не трогай ее! Ты ее разбудишь. Блейр вошла в комнату, не отрывая глаз от идущего за окном снега, не глядя на кровать.

— Я сказала ей, что она может поспать до обеда, а уж потом сделать домашнее задание. Надеюсь, ты поможешь ей с алгеброй.

— Господи Иисусе, что?..

— Мы должны дать ей хорошее воспитание. Правильное воспитание. Родительский труд — далеко не самый легкий.

Слова показались ему до боли знакомыми. Он не раз и не два произносил их в вечерних беседах с Джесс — до того, как их разговоры полностью утратили содержательную составляющую, до того, как они оба нашли утешение соответственно в Раделл и «Джонни Уокере».

— Господи, что случилось? Почему ты мне не сказала?

— Она думала, что тебе наплевать. — Вуди вошел в комнату. В габардиновом костюме Дерека, слишком большом для него, в пестром галстуке, который Блейр подарила Дереку на День отца. В руке он держал биту, удар которой прошлой весной принес победу над командой школы имени Мартина Лютера.

Блейр нежно оглядела брата с головы до ног, поправила узел галстука.

— Черт побери, Вуди, что тут произошло?

— Мы пришли к ней вчера вечером. Она разговаривала по телефону с твоей подружкой. Я слушал по параллельному аппарату. Твоя сука рассказывала маме, что ты носил ее по номеру отеля и все время трахал…

— Перестань.

— Что тебе нравится, когда она ходит нагишом и на высоких каблуках Хватит!

— Что ты держишь брифкейс с порнографическими журналами — Н-е-е-е-т!

Он отпрянул от тела, внезапно осознав, что его ждет И точно, Вуди поднял биту и шагнул к нему. Хрясть! Дикая боль пронзила руку. Она онемела, повиснув плетью Следующий удар раздробил коленную чашечку, третий сокрушил ребра. А бита все поднималась и поднималась, падала и падала…

* * *

— Как хорошо, что дети уже спят. — Блейр накрывала стол к обеду.

— Блейр, прекрати, — покачал головой Вуди. — Наверху отец и мать. Мертвые. Мы их убили. Зачем эти фантазии?

— Нельзя такое говорить, даже в шутку. Никто никого не убивал. Просто дети устали. — Она положила на его тарелку тушеную фасоль. — Ты думаешь, мы будем хорошими родителями? Я надеюсь, что да. Может, заведем еще одного ребенка.

Она подошла к брату, который стоял у окна, прижалась к нему.

— Вуди? — прошептала она. — Мы остались одни. Понимаешь?

Ее брат вздохнул, обнял Блейр, поцеловал. За окном шел снег.

 

Джефф Гелб

Сюзи сосет

Майк Кроуфорд отливал четыре выпитые бутылки пива в писсуар туалета гриль-бара «Виргинский кедр». Оглядывая тускло освещенную комнатушку, он заметил сделанную помадой надпись над зеркалом, которое тянулось вдоль раковин. «Сюзи сосет», — гласила надпись. Имелся и телефончик. Майк улыбнулся, задавшись вопросом, а знает ли Сюзи, что ей сделали бесплатную рекламу в одном из лучших питейных заведений города. И тут же чуть не оросил свой ботинок — так дернулся от неожиданности. Потому что узнал свой телефонный номер.

Он застегнул ширинку, уставившись в надпись, не веря своим глазам. Как мог попасть его телефонный номер, хуже того, имя его подружки, на стену сортира?

В ярости Майк стер надпись бумажным полотенцем. Когда он вернулся в бар, где сидел Джой Кларк, его коллега по работе и закадычный приятель, его трясло от ярости. Майк двинул Джоя в бок — так сильно, что тот расплескал содержимое стакана.

— Где помада, дружище? — рявкнул Майк.

— Ты чего? — спросил Кларк, стирая с воротника капли «Маргариты».

— Не прикидывайся сапогом, говнюк. Я видел надпись в мужском туалете.

— Я думаю, ты уже выпил все, что мог, приятель. Пора тебе возвращаться к своей подружке. — Слово «подружка» Джой произнес как ругательство.

— Тебе не нравится Сюзан? — вскинулся Майк.

— Я ее даже не знаю… как она может мне нравится или не нравиться? Да и тебе тоже, раз уж об этом зашла речь. Ты знаком с ней без году неделю, а она уже переехала к тебе. Если ты спросишь меня, я скажу, что она ищет золото… твое.

Майк схватил Кларка за мокрый воротник.

— Насрать мне на твое мнение, — прорычал он. — И твою помаду. — Грубо отшвырнул приятеля на стойку и ушел.

* * *

Когда Майк открыл входную дверь, его встретил телефонный звонок. Он уже метнулся к телефону, но сработал автоответчик. И Майк услышал незнакомый мужской голос:

— Сюзи? Это Дик Даунс, 555-43-30. Я увидел твое послание и подумал, что нам не мешает встретиться. Позвони мне.

Майк застыл в темноте гостиной своей квартиры в пригородном кондоминиуме, сжав руки в кулаки.

— Ну и сука этот Кларк, — прошипел он, подскочил к автоответчику, прокрутил пленку назад и одну за другой прослушал записи, сделанные в его отсутствие.

«Сюзи, крошка, тебя ждут десять дюймов. Готов предложить пятьдесят баксов. Позвони мне. Билл — 555-45-45».

«Алле? Алле? Эта та самая Сюзи из туалета в ресторане? Я — Генри. Мне хотелось бы встретиться с тобой. Мой номер 555-21-87».

Майк взревел от ярости, выхватил из автоответчика кассету с пленкой и швырнул ее в мусорное ведро.

— Убью мерзавца, — пробормотал он.

* * *

— Майк, ты не ешь, — подала голос Сюзан. — Тебе не нравится рыба?

Майк взглянул на миленькое лицо Сюзан, светящееся наивностью Среднего Запада. Как он мог сказать этой девушке, которая только что приехала на побережье с фермы своих родителей в Индиане, что она стала жертвой злобной шутки одного прохиндея?

Майк покачал головой.

— Просто нет аппетита, — пробормотал он. Сюзан всмотрелась в него, на лице отразилась тревога. Стоило ли удивляться, что она сразу приглянулась ему на вечере отдыха в церкви, который прошел в прошлый уик-энд. Она напоминала потерявшегося щеночка, ее большие синие глаза оглядывали зал в поисках дружелюбного лица.

Он заговорил с Сюзан, и ее очаровательная застенчивость сразу произвела на него неизгладимое впечатление. Проникаясь к нему доверием, она рассказала, что только что окончила колледж и переехала на запад, получив работу в компании, производящей компьютеры. Из дома она уехала впервые, и без семьи и друзей ей очень одиноко. Подруга с работы рассказала ей о вечерах отдыха, которые проводятся церковью каждую субботу, где обычно разведенные мужчины и женщины могут подобрать себе пару. Ее подруга, безликая девица с толстыми ляжками и тремя волосенками, буквально притащила Сюзан на этот вечер и бросила, как только ее поманил кто-то из мужчин. Сюзан призналась Майку, что уже собиралась уйти и ехать на автобусе домой, но он спас ее от одиночества.

За пончиками и кофе Сюзан рассказала, что ее выгоняют из квартиры, владельцы дома вдруг решили создать в нем кондоминиум. Мольба, стоящая в ее глазах, и некое шевеление промеж его ног заставили Майкла спросить, не хочет ли она пожить у него, пока не определится с квартирой.

Сюзан густо покраснела и уставилась на свои руки. Майк быстро добавил, что у него две спальни, которые запираются на ключ.

И уговорил ее этим же вечером поехать к нему. Убедившись, что вторая спальня действительно запирается на ключ, она тепло поблагодарила его и отправилась спать.

Майку понадобилось собрать всю волю в кулак, чтобы не открыть спальню вторым ключом и не наброситься на красотку. Она просто сводила его с ума. Видит Бог, у него были женщины и покрасивее, но ее ангельское личико сразило его наповал.

Верный своему слову, в ту ночь он оставил ее в покое, но очень долго пролежал без сна, думая о ней. Лениво поглаживая свой «игрунчик», вспоминал ее великолепные синие глаза, аккуратненький, чуть вздернутый носик и полные, словно надутые губки, где-то даже не вписывающиеся в столь наивное личико.

* * *

Минуло десять дней, а он все не прикасался к ней.

Она постоянно искушала его, но, разумеется, самыми невинными способами. К примеру, когда поливала цветы, солнечные лучи, бьющие в окно, ловили ее в профиль, четко очерчивая миниатюрные, стоявшие торчком грудки под белой шелковой блузкой. Или когда искала сковородку на полках буфета: в вырезе топика он видел ее соски.

Вот так, при всей своей невинности, она просто сводила его с ума. Но чего он, собственно, выжидал? Почему не шел на поводу своих желаний? К этому времени она уже полностью доверяла ему. Более того, он даже начал волноваться, не слишком ли ей с ним хорошо, не начинает ли она воспринимать его как старшего брата?

И вот когда Майк уже решил, что упустил все шансы уложить Сюзан в постель, она вдруг перестала есть, наклонилась через стол и поцеловала его своими пухлыми губами. Он ухватил ее за затылок, подтянул к себе, впился в две красно-розовые подушечки, засунул язык ей в рот, впервые попробовав ее на вкус.

Она ахнула, подалась назад, а потом сама пришла ему в объятия. Он тянул ее на себя, сбрасывая тарелки и чашки на выложенный плитками пол. И вскоре она лежала на столе, как изысканный десерт.

Он дернул молнию ширинки, его торчащий колом член вырвался на волю, но, едва он подступил к Сюзан, она покачала головой и прошептала: «Нет».

Майк смутился, чувствуя, что перегнул палку. Отступил, убирая свое хозяйство.

— Извини, Сюзан, — пробормотал он. — Не знаю, что на меня нашло.

К его крайнему изумлению, она улыбнулась и дернула его за трусы.

— Я просто не делаю… этого, — объяснила она. — Но мы можем попробовать что-нибудь еще… если ты хочешь.

Майк наблюдал, как она сняла платье и трусики, бросила их на пол. А потом заняла прежнюю позицию на столе, широко разведя ноги, и прошептала: «Я хочу ощутить тебя во мне».

Зазвонил телефон. Майк застонал. Включился автоответчик.

— Сюзи? Я видел твое послание в туалете «Рэкет-клаб». Тебе хочется орального секса. Так позвони мне по…

Майк схватил телефонную трубку, но ему ответили короткие губки. Он бросил трубку на рычаг и, словно виня во всем автоответчик, вырвал его из гнезда и хряпнул о стену.

Он повернулся к Сюзан, но она уже исчезла в ванной, закрыв за собой дверь. Изнутри доносились приглушенные рыдания.

Сжав кулаки, Майк подумал: «Шутка зашла слишком далеко».

* * *

Майк распахнул дверь в кабинет Джоя Кларка. Как и Майк, он занимал пост старшего риэлтера и сейчас помогал пожилой супружеской паре заполнять какие-то бланки.

Не обращая внимания на клиентов, Майк врезал по удивленной физиономии Кларка. Кларк побагровел, тут же из носа хлынула кровь.

— Боже, да ты сломал мне нос! — заверещал Кларк. — Убирайся отсюда, а не то я вызову копов!

Пожилая пара поспешно ретировалась, а Майк, прижав Кларка к стене, кричал: «Где еще ты оставил эту мерзкую надпись, грязный извращенец? Говори мне!»

— Ты сошел с ума! — Кларк пытался загородиться от новых ударов. — Клянусь Богом, я тебя в тюрьму упеку!

Майк отпустил Кларка, который кулем рухнул на пол, и вылетел за дверь, не обращая внимания на удивленные взгляды сослуживцев.

* * *

Он позвонил домой, но ему, разумеется, не ответили: автоответчик почил в бозе. Злость его поутихла, он решил приготовить Сюзан обед в надежде, что все образуется. Попытался найти способ объяснить ей отвратительную шутку своего «друга», но, естественно, ничего из этого не вышло.

Домой он вернулся с охапкой пакетов с продуктами, постучал в дверь ногой. Никто ему не открыл, поэтому пришлось доставать ключ. Одежда и вещи Сюзан исчезли. Не нашел Майк и записки.

Он доканчивал пятую бутылку пива, когда зазвонил телефон. Майк встал, его качнуло, но он сумел добраться до аппарата и взять трубку. И, прежде чем он произнес хоть слово, послышался мужской голос: «Сюзи? Хотел только сказать тебе, что немного задержусь. Буду в „Звезде“ к половине десятого. Такого большого члена, как у меня, тебе не найти».

Когда Майк ставил «субару» у бензоколонки на противоположной стороне улицы, он увидел Сюзан, входившую в ночной клуб. Он посидел в машине, пытаясь протрезветь и собраться с мыслями. По всему выходило, что правда была на стороне Джоя Кларка, он заблуждался насчет невинности, да и наивности Сюзан. Более того, возможно, она сама оставляла эти мерзкие послания в сортирах… или это делал ее сутенер.

Табачный дым заволакивал клуб, как туман, но Майк заметил Сюзан, которая у дальней стены беседовала с каким-то господином в костюме-тройке.

Майк затаился в самом темном углу. Мужчина обнял Сюзан, она не возражала. Майк увидел, как она наклонилась к нему, что-то прошептала на ухо, а ее рука тем временем поглаживала брюки из полиэстера на несколько дюймов пониже ремня.

«Сюзи сосет» — раз за разом, как метроном, отдавалось в мозгу Майка. «Но она не сосет, — напомнил он себе. — Во всяком случае, забесплатно». Да, жизнь сыграла с ним злую шутку, сведя с самой обычной проституткой.

Сюзи уже покидала бар с мистером Тройкой. Майк увидел, как они сели в «кадиллак» и выехали со стоянки. Бросился к своему автомобилю, последовал за ними. «Кадиллак» неспешно катил на север, к Голливудским холмам. Майк догадался, что они припаркуются где-нибудь у озера, а потом Сюзан начнет отрабатывать свои деньги… и свою репутацию.

Он выключил фары, приближаясь к тому месту, где остановился «кадиллак». Выскользнул из-за руля, крадучись направился к автомобилю. И наконец нашел место, откуда мог видеть, чем занимаются его пассажиры.

Сюзи уткнулась лицом в промежность мужчины, ее голова ритмично поднималась и опускалась. Майк слышал, как клиент стонет в экстазе, звуки эти резали уши, как осколки стекла. «Сколько? — спрашивал себя Майк. — Сколько надо заплатить, чтобы эти губки заставили мужчину вот так стонать?»

Но тут звуки, доносящиеся из «кадиллака», поменяли тональность. Стоны перешли в ахи, раздался даже вскрик. У Майка похолодело внутри: он решил, что Сюзи нарвалась на одного из маньяков, которые охотились на проституток. Может, именно в этот момент он резал тоненькую шейку Сюзи. Майк, конечно, сказал себе, что ему нет до этого никакого дела, но тем не менее поспешил к «кадиллаку» и распахнул дверцу. Вспыхнула лампочка под крышей, осветив салон и испуганное личико Сюзи.

— Господи, — выдохнула она; с губ капала кровь.

— Этот говнюк ударил тебя? — услышал Майк свои слова. «Святый Боже, подумал он, — я все еще люблю эту тварь». — Я его убью, — прошипел он, схватив мистера Тройку за грудки.

— Ты опоздал, — прошептала Сюзи.

Майк разжал пальцы, и мужчина с глухим стуком ткнулся лицом в приборный щиток. Потом его повело в сторону, и он вывалился на землю.

— Боже, — ахнул Майк. — Ты убила его.

— Совершенно верно, — ответила она.

— Но тебе пришлось это сделать, так? Он же напал на тебя? — Майк, правда, не видел оружия, но мужчина определенно ударил ее: кровь по-прежнему пятнала губы и подбородок Сюзи. На его глазах она, довольно улыбаясь, язычком слизнула с верхней губы капельки крови.

Раньше Майк не замечал, что у нее такие большие резцы. «Да она вылитый доберман», — подумал он.

— Это не твоя кровь, — дрожащим голосом озвучил он свою догадку.

Она вновь улыбнулась, промокнула губы бумажной салфеткой и завела двигатель. Наклонилась к нему, похлопала по руке.

— Вот почему я не могла… ты знаешь. Я просто не доверяла себе. Во время секса кровь начинает бурлить.

И покатила к Голливуду, на прощание послав ему воздушный поцелуй.

— Мне будет недоставать тебя, Майк, — крикнула она в окно.

Как в тумане, Майк споткнулся о труп и плюхнулся на ноги покойника. А поднимаясь, заметил ручеек крови, вытекающий у того из-под зада.

Сюзи сосет. По телу Майка пробежала дрожь.

 

Лес Даниэлс

Они придут за тобой

В тот понедельник мистер Блисс вернулся с работы раньше обычного. И это было его ошибкой.

У него жутко болела голова, и его секретарша, которая поначалу пыталась накормить его всякими чудодейственными таблетками вкупе с рекламными лозунгами фармацевтических компаний-производителей, наконец предложила:

— Может быть, вы сегодня уйдете с работы пораньше, мистер Блисс?

Все называли его мистер Блисс. Все остальные сотрудники фирмы были просто Дейвами, Данами или Чарли, но он всегда был именно мистером Блиссом. И его это вполне устраивало. Ему это даже нравилось. Иногда он подумывал, что, может быть, стоит выдрессировать жену, чтобы и она тоже обращалась к нему "мистер Блисс".

Но когда он пришел домой, она обращалась отнюдь не к нему.

Она громко взывала к Господу Богу.

Она была наверху. На втором этаже. В спальне. Она истошно кричала, но вроде бы — не от боли. Впрочем, это можно исправить. И нужно исправить.

Потому что она была там не одна. Кто-то громко пыхтел в такт ее воплям к Создателю. Что весьма огорчало мистера Блисса. Даже можно сказать удручало.

Он сбросил пальто прямо на пол, прошел на цыпочках в кухню и выбрал там нож из набора японских ножей, который его дорогая женушка заказала в телемагазине, — ножей, предназначенных специально для измельчения разных продуктов. Из нержавеющей стали, с пожизненной гарантией — сколь бы угодно долгой ни была эта жизнь. "У вас не будет поводов для недовольства". И уж мистер Блисс позаботится о том, чтобы его дражайшая супруга осталась довольной. Он сделает все в лучшем виде. Он уже отошел от стойки, где стояла подставка с ножами, но потом на секунду задумался и взял еще один нож. Один — для той, кто взывает к Богу. Второй — для того, кто пыхтит там, как дикий зверь.

Он решил подняться по черной лестнице. Все-таки не на виду. Потайное место. А скоро у мистера Блисса появится страшная тайна. Уже совсем-совсем скоро.

У него встало. Впервые за последние несколько месяцев. Головная боль прошла. Как рукой сняло.

Он поднимался бесшумно и по возможности быстро, переступая через две-три ступеньки. Черная лестница была довольно крутой, и каждый шаг отдавался болью в бедре. Он знал, что там есть ступенька, которая жутко скрипит, не мог припомнить, какая именно, и даже не сомневался, что он все равно на нее наступит.

Но это уже не имело значения. Стоны и вопли в спальне достигли предельных высот, и было у мистера Блисса одно нехорошее — или хорошее, как посмотреть, — подозрение, что они там, наверху, не услышат его, даже если он будет бить в гонг. А если даже услышат, то все равно уже не отвлекутся от того занятия, которому сейчас предаются так самозабвенно. Они были уже на грани самого главного достижения, и мистер Блисс собирался прервать их, как говорится, на самом интересном.

Спальня занимала весь верхний этаж. Такая у мистера Блисса была причуда — порадовать молодую жену роскошным сексодромом. Настолько роскошным, насколько это позволял тогдашний доход. Из холла сюда поднималась широкая лестница, устланная стильным ковром и обставленная с безупречным вкусом. Черная лестница на задах дома была, разумеется, далеко не такой пижонской.

Мистер Блисс наступил на скрипучую ступеньку, тихо выругался себе под нос и распахнул дверь.

Жена не видела ничего вокруг. Она закатила глаза, так что видны были только белки, похожие на влажные мраморные шарики. Ее губы дернулись и задрожали, когда она сдула с лица мокрую прядь волос. Ее красивая грудь ради которой он, собственно, и женился на этой женщине — была вся в поту. И это был не только ее пот.

Мистер Блисс даже не стал разглядывать мужика, который наяривал его жену. Он был никто. Молочник? Какой-нибудь клерк, собирающий подписи? Не в меру упитанный, рыхлый. И ему явно бы не помешало сходить к парикмахеру. Печальное зрелище, удручающее. И донельзя обидное. Если бы его жена трахалась с Адонисом, это еще можно было бы понять. Но с таким вот уродом… это было уже как личное оскорбление.

Мистер Блисс бросил один нож на пол, схватил второй обеими руками и со всей силы вонзил его в шею пухлого коротышки — в то место, где позвоночник соединяется с черепом.

Все прошло идеально. Мужик издал глухой стон — последний стон — и свалился с кровати. Он ударился головой о пол, и нож вонзился по самую рукоятку. Раздался противный скрип металла по кости.

Миссис Блисс осталась лежать на постели — ошеломленная и забрызганная кровью, на влажных простынях.

Мистер Блисс поднял с пола второй нож.

Потом схватил свою дражайшую женушку за волосы, рывком поднял ее с постели и полоснул по лицу ножом. Брызнула кровь. Бешено, но методично мистер Блисс принялся колоть ее во все места, где — по его разумению — ей это было особенно неприятно.

Эксперимент удался.

Она умерла в муках.

Под конец ее обезображенное лицо потеряло уже всякое выражение. Последнее, что еще было на нем человеческого, — это смесь боли, укора и бессильного смирения, которые возбудили его запредельно. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного.

Но он еще с ней не закончил. Никогда в жизни она не была с ним такой покорной и смиренной.

Уже далеко за полночь он отложил нож и оделся.

В спальне царил настоящий бардак. Уборка — занятие нудное и тяжелое, постоянно твердила ему жена. Но мистер Блисс не боялся трудностей. Самое неприятное: он искромсал водяной матрас. Но в этом тоже были свои преимущества. Кровь на полу не засохла.

Он похоронил их в двух отдельных могилах — в разных углах сада. И опоздал на работу. Беспрецедентный случай. Недоуменные взгляды коллег раздражали его и действовали на нервы.

В тот вечер ему почему-то совсем не хотелось возвращаться домой. Ему вообще не хотелось возвращаться домой. Он поехал в мотель. Смотрел телевизор. Фильм про какого-то маньяка, который убил нескольких человек. Но фильмец оказался не столь забавным, как можно было надеяться. Идиотский, совершенно безвкусный фильм.

Каждый день мистер Блисс оставлял на ручке двери табличку "Не беспокоить". Ему не хотелось, чтобы его беспокоили. Но по прошествии нескольких дней его начала беспокоить грязная постель. Она напоминала ему про дом.

Дня через три-четыре ему уже стало стыдно приходить в контору. У него не было смены одежды, и он носил те же костюм и рубашку, в которых ушел из дома. Сам он привык к своему запаху, но даже не сомневался, что от него жутко воняет. Ни разу в жизни он не ждал выходных с таким нетерпением.

Потом было два дня покоя в номере мотеля. Он валялся в кровати, укрывшись пледом, и смотрел телевизор — фильмы о том, как люди убивают друг друга. Но вечером в воскресенье он посмотрел на свои носки и понял, что ему надо сходить домой.

И сразу расстроился. Как только он открыл дверь, ему сразу вспомнилось, как он входил сюда в последний раз. Ему стало не по себе. Впрочем, ему всего-то и нужно было — подняться наверх и взять чистое белье и одежду. Дело пяти минут.

Он знал, где что лежит.

Он поднялся по главной лестнице. Там был ковер, который глушил звук шагов. А мистер Блисс хотел пройти тихо. Словно он от кого-то таился. Ему почему-то казалось, что так и надо. И потом, ему по понятным причинам совсем не хотелось подниматься по черной лестнице.

Где-то на середине лестницы на стене висели две картины с розами, которые там повесила его жена. Мистер Блисс остановился и снял обе картины. Теперь это был его дом, а эти картины всегда его раздражали. К несчастью, пустые места на стене раздражали его не меньше.

Он не знал, что делать с картинами, и отнес их с собой в спальню. Но и там тоже их некуда было убрать. Он даже слегка испугался, сочтя это за дурной знак. Он даже подумал, а не зарыть ли их где-нибудь в саду. Мысль показалась настолько нелепой, что он рассмеялся. Но ему самому не понравился этот смех. Он решил, что лучше ему не смеяться в стенах этого дома.

Мистер Блисс критически оглядел спальню. В ней царил почти идеальный порядок. Он хорошо постарался с уборкой. Он подошел к шкафу и уже открыл ящик с бельем, как вдруг снизу раздался какой-то шум. Как будто хлопнула дверь. Мистер Блисс замер, затаив дыхание.

Следом за стуком двери раздался совсем уже странный звук — как будто что-то царапнуло по полу. А потом мистер Блисс услышал звук тяжелых шагов. Кто-то поднимался по черной лестнице.

Он сразу понял, кто это был. Без каких-либо сомнений. Он закрыл ящик и обернулся к двери. Веко на левом глазу нервно задергалось. Мистер Блисс шагнул к двери на парадную лестницу… и замер на месте, потому что кто-то внизу открыл дверь. Это был едва различимый звук — металлический скрежет задвижки и скрип петель. У него все оборвалось внутри. Ощущение было такое, что его голова стала огромной. Почти как вся комната.

Он понял, что они пришли за ним. Обложили с обеих сторон, перекрыв все пути к спасению. Что ему оставалось делать? В припадке безумного страха он обежал спальню, тыкаясь в стены. Но он не умел проходить сквозь стены. В конце концов мистер Блисс встал рядом с кроватью и зажал рот рукой. Но у него все равно вырвался сдавленный смех, из-за которого он на себя обозлился. Как можно смеяться в такой момент?! В момент предельного торжества… Может быть, это было извращенное чувство, но он вдруг преисполнился гордости.

Потому что они пришли за ним.

Что бы с ним ни случилось в дальнейшем (никакой больше работы, никакого телевизора), он сделал что-то такое, что породило чудо. Мертвые вернулись к жизни, чтобы ему отомстить, чтобы его наказать. Много ли человек на свете, которые могут сказать о себе то же самое?! Так что: здравствуйте, мертвые, долгих вам лет жизни… Это был звездный час мистера Блисса.

Триумф всей его жизни.

Он отступил к стене, выбирая оптимальную точку обзора. Обе двери открылись разом. Его взгляд заметался между той дверью и этой. Он безотчетно облизал губы. Такой эйфории он не испытывал в жизни. Это был просто экстаз. Пьянящий восторг, порожденный страхом.

Незнакомец, понятное дело, поднялся по задней лестнице.

Мистер Блисс пытался не думать о том, на что были похожи их тела после того, как он с ними закончил. И особенно — тело его жены.

Но теперь они стали еще страшнее.

И все же — когда его жена не ползла даже, а тащила себя по полу — было что-то такое в ее бледной плоти, в багровых пятнах запекшейся крови и ржавых подтеках в тех местах, где кровь выливалась, что возбудило его как никогда прежде. К ее коже прилипли комья жирной влажной земли. Он подумал, что ей надо бы принять ванну, и чуть не подавился смехом.

Ее любовник, который приближался с другой стороны, выглядел значительно лучше. На его теле не было никаких ран, кроме одной — на затылке. Мистер Блисс не хотел его наказать. Он хотел только его остановить. И все же удар ножом перебил ему позвоночник, и теперь его голова была вывернута под неестественным безобразным углом. Его дряблое тело тряслось при каждом движении, и мистеру Блиссу опять стало противно и очень обидно, что жена предпочла ему эту жирную тушу. Почти за неделю в земле мужик превратился в раздутое нечто, которое даже телом назвать было сложно.

Смех душил мистера Блисса. Из глаз текли слезы, в носу хлюпали сопли. Даже теперь, когда смерть уже приближалась к нему с двух сторон, он воспринимал их безудержное, невозможное вожделение к мести как доказательство собственной исключительности.

Однако в отличие от него самого его тело отнюдь не стремилось умереть. Ноги как будто сами понесли его к стенному шкафу.

Жена подняла голову — насколько это было вообще возможно в ее состоянии — и взглянула на него в упор. Ее глаза как будто усохли в глазницах и стали похожи на сморщенный чернослив. От ее тела — в том месте, где он резал ее с особенным остервенением, — отвалился ошметок плоти и бесшумно упал на пол.

Ее любовник полз вперед на четвереньках, и за ним тянулся какой-то склизкий след.

Мистер Блисс развернул тяжелую кровать на медном каркасе, чтобы загородить им дорогу, и юркнул в шкаф, где были вещи жены. На него обрушились запахи ее духов и ее женского естества. Он погрузился в ее одежду.

Жена добралась до кровати первой и вцепилась в свежую чистую простыню теми двумя пальцами, которые еще оставались у нее на руке. С трудом приподнялась над полом. По простыне растеклись кроваво-грязные пятна. Мистер Блисс понимал, что теперь самое время — захлопнуть дверцу. Но ему хотелось посмотреть. Он был зачарован этим кошмарным, в сущности, зрелищем.

Извиваясь и корчась, она взобралась на подушки, раскинула руки и тяжело повалилась на спину. Раздался какой-то противный булькающий звук, и она замерла без движения. Неужели она наконец умерла — уже насовсем?

Нет.

Но это уже не имело значения. Ее любовник тоже вскарабкался на кровать. Мистеру Блиссу вдруг захотелось в туалет, но кровать преграждала дорогу.

Он весь сжался от страха и предвкушения, когда любовник его жены (этот жирный ползучий труп) протянул в его сторону пухлую руку с короткими толстыми пальцами… но вместо того чтобы открыть дверцу шкафа и наконец насладиться местью, мертвец опустил руку на то место, где должна была быть грудь распростертого под ним женского тела. Пальцы нежно зашевелились, лаская.

Мистер Блисс покраснел, наблюдая за тем, как два трупа сливаются в любовных объятиях. Вновь послышались звуки, которые так поразили его раньше, когда это мясо было еще живым: влажные всхлипы, призрачные стоны, нездешние вопли.

Он закрыл дверцу и скорчился в уголке шкафа Эти два существа на постели… они его даже и не заметили. Он зарылся в шелк и полиэстер.

Все было гораздо хуже, чем он опасался.

Просто невыносимо.

Они пришли не за ним.

Они пришли, чтобы быть вместе.

 

Стив Рэсник Тэм

Обитель плоти

Телефон зазвонил снова. Третий раз за вечер. Джин снял трубку.

— Да?

— Джин, ты идешь? Можешь прийти сейчас?

Он молчал, затаив дыхание. Она не должна услышать ни вздоха, ни предательской «дрожи в голосе. Проглотив ком в горле, он выдавил:

— Рут…

— А кто же еще? У тебя есть другая? — В ее голосе зазвучали обвиняющие нотки.

На мгновение у него мелькнула дерзкая мысль рассказать ей о Дженни. Внутри сразу похолодело. О существовании Дженни она узнать не должна. Никогда.

— Нет, только ты, — произнес он наконец. Она молчала, но он знал: она все еще здесь. Было слышно, как шелестит от ветра штора в ее спальне. Окно закрыто, он знал, но закрыто неплотно. Должно быть, сквозняк пробирает тело до костей. Но ее это нисколько не беспокоит.

— Приходи, Джин, — сказала она снова.

— Да. Сейчас буду.

— Я буду ждать, — добавила она — словно могло быть иначе. Он повесил трубку.

* * *

Дом стоял в конце длинной улицы на западной окраине города. Это был один из самых старых домов в округе, и новомодные перестройки, изменившие за последние годы эти края, не коснулись его. Джин всегда был большим ценителем викторианского стиля.

Но викторианцы оставили после себя предостаточно всего безобразного, и дом этот был прекрасным тому примером. Снаружи он был выкрашен в кошмарную помесь темно-синего, темно-зеленого и серого, что наводило на мысли о горелом мясе и протухшей овсянке с овощами. Краска была нанесена толстым слоем, ее потеки и капли на фронтоне и филигранных деталях под крышей казались мрачной паутиной. Окна и двери — жутковатые прямоугольники, зияющие темнотой.

Почти все дома на этой обсаженной деревьями улочке пустовали. Одни заколочены досками, другие наполовину сгорели, третьи так заросли кустарником, диким виноградом и сорной травой, что стали почти не видны. Иные дома уже снесли, и на их месте высились груды мусора, перемежающиеся дикорастущей ежевикой. Было темно, и лишь кое-где свет пробивался сквозь задернутые шторы.

Джин долго стоял у входа в ее дом. Ему казалось, он видит Рут за этими стенами. Что она делает? Быть может, лежит неподвижно на жестких белых простынях или сидит, не шевелясь, и прислушивается. Все эти дни она только и делает, что прислушивается. То стук мышиного сердца в углу, то крик ночной птицы на скрюченном дереве за окном. Он представил себе, как нарастают шумы в ее восприятии — мошкара, бьющаяся о тусклый шар одинокого уличного фонаря, тараканы, ползущие по линолеуму в соседней комнате, и его собственная нервная дрожь, пока он стоит здесь, у крыльца, не решаясь войти.

Он представил себе Дженни в другом, таком же мрачном доме, на другой, такой же пустынной улице: как она ждет его, изо всех сил стараясь не уснуть… И почувствовал легкий укол вины.

Как он радовался сначала, когда Дженни завязала со своей привычкой. Он думал, что это просто уборка, увидев, как она носится по дому в поисках иголок, ложек, всех этих причиндалов, которые содержались у нее всегда в таком строгом порядке. И вот уже несколько месяцев, как она заболела. Вряд ли она скажет ему, что с ней. Да это и не нужно. Она больше не занимается с ним любовью, а прошлой ночью отказалась даже поцеловать его. Ее чистоплотность перешла пределы разумного, превратилась в манию. И все доводы, все уговоры оказались бессильны.

Сейчас, стоя у мрачного дома в квартале, который все обходили стороной, он пытался представить себе, что пришел к Дженни. Не к Рут.

Он стоял, вперившись взглядом в коричневую облупленную дверь, когда забранное решеткой смотровое окошко неожиданно осветилось. Изнутри к решетке прижалось бледное лицо. Губы, распавшиеся на бесчисленные клеточки, казались почти белыми, с голубоватым налетом в уголках.

— Сюда? — проговорили губы, не то спрашивая, не то утверждая.

Джин шагнул вперед, и бледная плоть отодвинулась от ячеек, снова ставших пустыми и темными. Дверные петли, как ни странно, не заскрипели, как будто были хорошо смазаны. Он даже качнул для проверки дверь, прежде чем отпустить зеленоватую медную ручку. Дверь вернулась назад, не издав ни единого звука.

Из винно-красного мрака передней выступила лестница, ведущая на второй этаж. Филенчатые двери гостиной и других комнат были закрыты, как и всегда, когда бы он ни приходил сюда.

Женщина, стоящая на ступеньках лестницы, была полностью обнажена. У нее было белое, как бумага, тело и бледное лицо с такими расплывчатыми чертами, что в темноте Джин не мог понять, была ли это Рут или одна из ее соседок. Падающий сверху свет обрисовывал изгибы высокой и полной груди. На месте сосков — тени, будто только намеченные забывчивым художником. Волосы на лобке были такими густыми и темными, что в полумраке казалось, будто кто-то сделал отверстие в ее бедрах, и сквозь треугольное окошко виднеется черная лестница.

Черные волосы, как змеи, скользнули по бледным плечам.

— Быстрее, — шепнула она голосом Рут и, повернувшись, стала подниматься по ступеням так плавно, что ее ягодицы оставались неподвижными. Он пошел следом, ощупью отыскивая дорогу. Уже не в первый раз он пожалел о том, что никому, совсем никому не может рассказать об этом. И рядом не было никого, кто подтвердил бы, что все это реально. Он спросил себя, куда же подевались все друзья?

Дружеские связи стали хиреть еще в колледже. Тогда появилась Рут. По правде говоря, она не была его другом — только женщиной, которую он всегда желал. Тогда же он познакомился и с Дженни, но она оставалась где-то вдалеке — подруга друга, и запомнил он ее как особу отчаянно веселую, без единой серьезной мысли в голове.

Сначала он добивался Рут, потом — Дженни. У него просто не было времени на друзей.

— Поцелуй меня, — прошептала Рут, и Джин медленно накрыл ее губы своими. — Теперь укуси. — И его зубы послушно впились в ее неподатливую плоть.

Было так странно заниматься с ней любовью. Как будто он резал или рубил ее твердое, белое, полупрозрачное тело. Каждый раз ему требовалось все больше и больше усилий, чтобы она ощутила хоть что-то.

— Там… там, — бормотала она. — Да, да… я чувствую.

И он боролся с ее неподатливым телом ритмичным трением, сначала медленным, затем все более быстрым, похожим не столько на любовь, сколько на попытку содрать с нее старую огрубевшую кожу, чтобы обнажить нервы, чтобы заставить ее что-нибудь почувствовать.

Ему вдруг захотелось бить ее бесчувственную плоть — шлепать, щипать, что угодно, лишь бы пробудить ее к жизни. Он знал, ей все равно. Ну а ему?

Он не мог смотреть в глаза Рут, когда занимался с ней любовью. Он не мог выносить отсутствующего взгляда. Он продолжал вгрызаться в ее тело, а оно сжимало его, как тиски, ломая кости и разрывая плоть и нервы.

От нее пахло чем-то звериным, едким. Казалось, ее тело плавится, растекаясь на жестких белых простынях. Наконец он резко вырвался из сумятицы ее густых спутанных волос и скрученных простыней и вскочил, хватая ртом воздух и думая о Дженни.

Рут лежала на постели (можно ли представить ее где-нибудь еще?), вперив в него неподвижный взгляд, как будто пытаясь прочесть его мысли.

На рассвете он ушел, а Рут осталась лежать в постели. Она не спала, но и сказать, что она в ясном сознании, было нельзя. Как всегда. Он подумал, что компаньонки Рут в комнатах наверху, должно быть, лежат точно так же, когда уходят их любовники.

В коридоре метнулась чья-то тень. Он увидел белое мужское лицо с темными, воспаленными от усталости глазами. Мужчина отвернулся, как будто смутившись, и быстро сбежал вниз по ступеням.

Когда Джин вышел на улицу, ему показалось, что дома по соседству за это время изменились, как будто заново родились. Он обернулся и посмотрел на дом, из которого вышел. Окна по-прежнему оставались в тени, и даже солнечные лучи не могли оживить эту мрачную картину.

Когда он вернулся домой, Дженни еще лежала в постели. Из-под одеяла была видна только ее голова. Лицо исхудало так сильно, что казалось вырезанным из дерева. Шторы в спальне были задернуты, чтобы не пропустить солнечные лучи.

— Дженни… — прошептал он, но ответом ему было молчание.

В квартире царил беспорядок. На полу перед телевизором он увидел сооружение в форме буквы „U“ из твердых диванных подушек, к которым так удобно прислониться, — уютное гнездышко, заполненное внутри одеялами и подушками, которое она, должно быть, устроила вчера вечером. Очень похоже на дома-крепости, которые он, бывало, сооружал в детстве. Замок окружала батарея из переполненных пепельниц и подносов с едой, однако к еде она почти не притронулась. Дженни снедал этот странный голод, который не могла утолить никакая пища. Временами она едва могла заставить себя съесть хоть что-нибудь. При этом голод по-прежнему терзал ее, и она продолжала хватать все подряд, пытаясь найти хоть что-то, что показалось бы ей съедобным.

Джин ясно представил себе, как она сидела здесь, завернувшись в свои одеяла, личико обращено к экрану телевизора, нервные руки хватают то сигарету, то кусок еды, который она не может съесть. Ему казалось, что она с каждым днем становится все меньше, все уязвимее, словно постепенно превращается в ребенка. Она все меньше напоминала женщину. Он чувствовал неловкость, когда думал об этом. Как будто Рут походила на женщину больше.

Дженни не тот человек, который стал бы сидеть сложа руки и ждать, точнее, раньше она не была такой. Они никогда не давали клятв принадлежать только друг другу; их не связывали никакие обязательства. Тем не менее он был уверен, что она просидела вот так всю ночь и, может быть — хотя это только предположение, — даже ждала его. Он снова почувствовал неловкость.

Ему вдруг захотелось есть. Он открыл холодильник; бутылки и банки мелодично зазвенели. Он потянулся за литровой бутылкой апельсинового сока.

Открывая бутылку, он заметил, что крышка завинчена неплотно. Он поднял бутылку, разглядывая ее на свет. Отпечаток губы на горлышке. Нет, она совсем как дитя. Это уже ни на что не похоже. В приливе раздражения он вылил сок в раковину, а бутылку швырнул в мусорное ведро. А ведь когда-то она была такой аккуратисткой, чуть ли не стерилизовала свои вилки-ложки, чашки и тарелки, чтобы ему, не дай Бог, не досталось что-нибудь, что побывало у нее во рту. Как будто она была заразна.

С какого-то момента они перестали заниматься любовью. Он не мог даже припомнить, когда они последний раз целовались.

Он посмотрел на выброшенную бутылку из-под сока и устыдился своей вспышки. Этим ничего не изменишь. Он уже тысячу раз рассказывал об этом и друзьям, и родным, и все в один голос говорили ему, что тут уж ничего не поделаешь. И все-таки иногда Дженни его пугала. Он знал ее лучше, чем кого бы то ни было, и все-таки она его пугала.

Если бы только можно было любовью, поцелуями, прикосновениями уничтожить, стереть ее болезнь, он бы сделал это.

— Я услышала шум. — Голос звучал так слабо, что он едва узнал его. — Я не знала, что ты дома.

Он обернулся. Она стояла, плотно завернувшись в одеяло. На щеках и шее подрагивали жилки. Он попытался улыбнуться ей, но губы не повиновались.

— Тебе лучше лечь, — сказал он. — Ты замерзнешь.

— Я всегда мерзну, — огрызнулась она.

— Я знаю, Дженни. — Он подошел ближе и обнял ее. — Я знаю, — повторил он и прижался к ней чуть теснее. После минутного колебания она тоже придвинулась к нему — по крайней мере ему так показалось.

— А ты будешь со мной? — шепнула она.

— Конечно, побуду, — сказал он ласково, ведя ее в комнату. — Я останусь с тобой столько, сколько захочешь. Хоть навсегда.

Через час или около того она снова уснула. Джин лежал рядом с ней, с нежностью водя рукой по ее спине, чувствуя каждую жилку, каждую косточку. И тут зазвонил телефон.

— Ты придешь? — В трубке был голос Рут и шум ветра.

— Я только что от тебя, — тихо сказал он, не сводя глаз с Дженни, которая шевельнулась во сне.

— Я спрашиваю, ты придешь? Я хочу, чтобы ты пришел. — Голос Рут был твердый и монотонный, как у маньяка.

— Рут…

— Ты мне нужен.

* * *

Все время, пока он учился в колледже, он преследовал Рут. Каждый раз, когда ему удавалось остановиться, он понимал, что он смешон, что он дурак, но эти короткие промежутки отрезвления бывали все реже и все короче. У нее был такой голос, какой бывает только в мечтах, ее жесты он видел во сне, ее кожа отзывалась на каждое прикосновение. Он не хотел разбираться в том, что с ним происходило, и никогда не думал, каковы его настоящие чувства к Рут и можно ли считать их отношения здоровыми и уравновешенными. Такие вопросы просто не возникали. Рядом с Рут нельзя было думать о реальном. И плевать на равновесие — рядом с ней он все свое равновесие терял и превращался в сумасшедшего. Он просто хотел обладать ею.

Он встретил ее в первый же день учебы. Подруга друга его друга, хотя уже очень скоро он не мог вспомнить, какого именно. Он был представлен как „чудотворец в математике“.

— Значит, тебе придется взять надо мной шефство, — сказала она, улыбаясь своей удивительной улыбкой. И он взял. Стоило ей попросить, и он делал за нее все работы. Никогда раньше он не считал это чудом; но теперь, раз его назвали чудотворцем, он не мог этим не воспользоваться.

— Ты мне нужен, — сказала она однажды, но теперь это означало нечто другое. Сначала ей нужна была его помощь в учебе, потом она хотела слышать от него, как она красива, — чтобы убедиться, что еще один парень попал под ее чары. И любовницей его она стала лишь чтобы убедиться, что желанна еще для одного мужчины.

— С тобой мне хорошо, — говорила она. — Я чувствую себя живой.

Но она никогда не спрашивала, как он чувствует себя рядом с ней.

А ей следовало бы спросить об этом. Потому что иногда он чувствовал себя рядом с ней почти мертвым. Он шарахался от других девушек, надеясь таким образом сохранить связь с ней. Он перестал поддерживать отношения с друзьями. Он убедил себя в том, что без нее его жизнь потеряет смысл. В том, что встреча с ней — это поворотный момент в его судьбе, что он не может потерять ее. Все женщины, которых он встречал, казались чем-то похожими на нее. Отныне она стала мерой всех вещей, эталоном женского поведения, элегантности, выразительности.

— Ну, поцелуй же меня. Джин. Сюда, сюда и сюда. Я ведь все еще красива? — В доме слышался шум: должно быть, это соседки Рут со своими любовниками.

— Да, — говорил он, а губы его пытались пробудить и согреть ее холодную кожу. — Ты красива, как всегда.

Он пропускал ее волосы сквозь пальцы и чувствовал, как они стекают вниз, укладываясь темными волнами вокруг ее глаз, вокруг бледного рта.

— Хорошо. Да, так хорошо, Джин, — шептала Рут, теснее и теснее сжимая его тисками, в которые превращалось ее тело. О чем, интересно, она думает в такие моменты, мелькнуло у него в голове. Его пугало, что он не мог даже приблизительно представить, о чем она думает.

Впрочем, он никогда не мог себе этого представить. Даже когда она умерла, больше всего на свете он хотел разгадать, о чем она думала.

Он прохаживался по площадке в центре студенческого городка. Был яркий солнечный день, такой яркий, что под его лучами испарялась и таяла туманная дымка, висевшая над городком всю прошлую неделю. Казалось, под этими лучами должен растаять и другой туман, тот, что осел в его голове после нескольких недель на редкость безумных и безрезультатных ухаживаний за Рут. Но нет, перемена погоды лишь угнетала его. Солнечный свет казался слишком ярким, а все вокруг — слишком бледным.

И тут раздался визг тормозов и резкий грохот. К каменной стене около Южного проезда сбегалась толпа. Подойдя поближе, он увидел красный „форд“, который вылетел на тротуар и, врезавшись в стену, снес добрую ее треть.

Он пробрался сквозь толпу. Несколько человек склонились над женщиной, лежащей на тротуаре. Джин увидел длинные резаные раны на ее ногах, содранные вместе с кожей чулки, обломки стекла, торчащие из ее тела.

Кто-то подвинулся перед ним, и Джин увидел, что это Рут лежит на тротуаре, что это в Рут было так много крови, растекавшейся теперь огромной лужей. Кое-как он протолкался вперед. Он что-то говорил, что-то нечленораздельное, но сам не помнил себя. Неужели это он склонился над Рут и это его руки касались застывшей маски ее лица с остекленевшим взглядом; это была действительно маска, потому что затылочная часть головы отсутствовала, а грубый гранит и мрамор стены окрасились брызгами карнавальных цветов.

Держа в руках то, что было когда-то ее головой, Джин разговаривал с ней, называл ласковыми именами, целовал открытые глаза и губы, надеясь, что сможет пробудить ее своими прикосновениями. Он обнимал ее, даже когда его трясущиеся руки проваливались в сломанные ребра. И снова ласково говорил с ней, и целовал, и гладил, как будто хотел разбудить после долгой ночи, которую она провела в его объятиях.

Когда его наконец оттащили прочь, он кричал так, словно его раздирали на части. Но он не помнил этого крика. Зато он помнил — и очень ярко — свое внезапное видение: его поцелуи наконец подействовали, и взгляд Рут приобрел осмысленное выражение.

— Джин?

Это и было видением. До тех пор, пока однажды вечером не раздался ее звонок.

— Ты можешь прийти сейчас? До тех пор, пока ей снова не понадобилось услышать от него, как она красива.

— Ты мне нужен, Джин.

До тех пор, пока он не понадобился ей снова, чтобы опять пропускать сквозь пальцы густые волны ее темных волос. И чувствовать, как его пальцы проникают глубоко-глубоко в пространство, где должна быть задняя часть ее черепа. До тех пор, пока он не понадобился ей, чтобы опять говорить, что она по-прежнему жива.

— Да… Да… Здесь… Мне кажется, я чувствую. Я уверена, я чувствую.

В отчаянной попытке пробудить ее чувствительность он изо всей силы укусил ее левую грудь. Ему показалось, что его зубы вонзились в кожаный мешок. Не брызнет ни капли крови, не будет ни малейшего синяка.

— Не уходи сейчас, Джин. Я уже близка… Я почти чувствую.

Проходя мимо дверей соседок Рут, он слышал тихий плач их любовников.

Возвращаясь домой на рассвете, он решил, что отключит телефон и займется Дженни. Он приготовит для нее шикарный обед, такой, который сможет наконец насытить ее голод, даже если для этого ему понадобится готовить всю ночь. Однако он простоял в мясном отделе лавки больше часа и никак не мог ничего выбрать. Цыплята выглядели слишком бледными, бескровными, точно давно уже лежали на прилавке. „А ты ведь не станешь есть то, мертво так давно, правильно?“ Конечно, такая пища не будет иметь ни вкуса, ни цвета.

А куски говядины или свинины казались ему какими-то нереальными, ненастоящими. Слишком красные. Слишком кровавые. Он не мог поверить, что в мертвой вещи может оставаться так много цвета.

Настоящими выглядели только жирные куски. Рыхлые, дряблые — холмы и долины из жира.

Он теребил каждый кусок мяса сквозь прозрачную пластиковую упаковку. Эти куски как будто чего-то хотят от него — он понял это, видя, как меняется их цвет, когда он сквозь пластик вдавливает в них свои пальцы. И все же он не мог ни на чем остановить свой выбор в этом мясном царстве.

Когда он вернулся домой, свет в квартире был погашен. Дженни снова оставила после себя полный разгром, но он почти не винил ее за это. Однако при ее обычной полуманиакальной любви к порядку эта всевозрастающая расхлябанность не предвещала ничего хорошего.

— Дженни? — позвал он шепотом, остановившись на пороге спальни. Она не ответила, но тусклый свет, пробивавшийся из-под абажура ночника, освещал ее голову, ее мягкие светлые локоны, и лицо ее показалось ему еще более красивым теперь, когда оно стало бледнее.

Она спала так крепко. Он подумал, что у нее вряд ли будет настроение поужинать. Он увидел на ее щеках слезы, ручейками бегущие к уголкам рта.

Он тихо сбросил одежду и скользнул к ней под одеяло. Она не шевельнулась, даже когда он прижался своим холодным телом к ее наготе.

Он стал целовать ее, гладить и, поскольку она оставалась безучастной, щипать, потом кусать. Слезы лились у него из глаз, когда он гладил ее грудь, проводил рукой между ног, пытался целовать и пробудить ее любовью. Но она оставалась холодной и бесстрастной. Двигался только он сам, и слышно было лишь его неровное, прерывистое дыхание.

* * *

Джин постучал в темную дверь с зарешеченным окошком. На этот раз пришлось подождать. Он знал, что в неурочное время требуется особое приглашение.

Ее бледное лицо появилось за сеткой, темные глаза скользнули вниз, к лежащему у его ног тюку: невзрачное зеленое одеяло, мягкий белокурый локон, на котором еще дрожал отблеск света, бледная кожа с серебряным оттенком.

— Комната есть? — шепотом спросил Джин. — Комната для нее?

Рут опять посмотрела на тюк. Затем подняла глаза, пытаясь поймать его взгляд.

— Ты будешь приходить еще? Ты придешь, если я позову?

Джин плотнее запахнул куртку, пытаясь спастись от леденящего холода.

— Конечно… — сказал он наконец. — Я приду, если ты позовешь.

Дверь открылась, как всегда, без скрипа, и обитательницы темного дома перенесли через порог тяжелую ношу.

Прошло две недели, прежде чем телефон зазвонил снова. Звонившему не пришлось ждать долго: Джин был наготове и сразу же снял трубку.

— Да? — сказал он.

— Джин? — спросил голос Дженни. — Ты придешь? Ты мне нужен. Я хочу, чтобы ты пришел.

 

Кёрт Басьек

Исповедь

— Меня зовут Роджер, — соврал я ничтоже сумняшеся. — И я законченный алкоголик.

Говорят, исповедь — благо и успокоение для души. Но на меня это не действовало никогда. Мы сидели в подвале, в тесной комнатушке, в каком-то унылом доме в паре кварталов от Юнион-сквер. Там было человек тридцать. Все сидели за шаткими столиками на пластиковых раскладных стульях, курили одну за одной, пили кофе и выслушивали мои откровения. Среди них была пара-тройка новеньких, раньше я их не видел. Остальных я уже знал в лицо, встречал на других подобных сборищах. В комнате было не продохнуть от сигаретного дыма. Можно подумать, что никто из присутствующих никогда не читал многочисленные призывы из серии «Министерство здравоохранения предупреждает…». Вполне типичная картина для собрания Анонимных алкоголиков.

Я продолжал вдохновенно гнать. Типа того, что мои папа с мамой оба были законченные алкоголики и меня просто корчило от отвращения, когда я приходил домой и находил своих дорогих родителей — либо батюшку, либо маменьку, либо обоих на пару — лежащими чуть ли не на полу в гостиной в состоянии полного коматоза. Глядя на них, я себе говорил, что со мной ничего подобного не приключится. Но, разумеется, приключилось. После университета я устроился брокером на фондовой бирже, и на работе мной были довольны, но потом началось, началось вроде бы безобидно. С пары кружечек пива на предмет снять напряжение после тяжелого трудового дня. Потом я перешел на «отвертку» — если кто не знает, это такой коктейль, водка с апельсиновым соком, — потом на виски без содовой, а к тому времени, когда меня выгнали с работы, я уговаривал за вечер бутылку текилы, в гордом одиночестве пялясь в телевизор. После этого, разумеется, мне было просто необходимо периодически надираться в хлам, чтобы как-то забыться. Ведь эти уроды — мое начальство — поступили со мной просто по-свински. Мне и в голову не приходило, что я конкретно завяз, пока в один непрекрасный день я не пришел в себя в Хобокене, поливая собственной кровью чью-то «БМВуху» и не в силах вспомнить, как я сюда попал. Это была впечатляющая история. Из тех, что никогда не оставят тебя равнодушным. Я уже столько раз пересказывал эту бодягу, что почти сам поверил в нее.

Там была одна девушка. Сидела как раз за соседним столиком. Я уже видел ее раньше и даже пару раз с ней говорил. Венди как-то там. Или Синди. Она не сводила с меня глаз, а когда я обернулся, она мне улыбнулась. У нее был теплый взгляд, и когда я взглянул на нее, ее сердце забилось чаще — его ровные сильные удары погнали кровь по ее хрупким венам немного быстрее. Я тоже ей улыбнулся. Мне не надо было этого делать — она приняла мою улыбку за поощрение. Но она была так похожа на Кейт… с ее блестящими рыжими волосами, выразительным ртом и остроконечным маленьким подбородком.

Да, я вполне заслужил все дерьмо, в котором теперь барахтаюсь.

Когда я закончил свое душераздирающее повествование, меня вознаградили бурной овацией. Какой-то парень принялся обходить собравшихся, собирая деньги, чтобы расплатиться за помещение, кофе и все остальные блага общения. Я налил себе кофе из автомата в углу и присоединился к единственной чисто мужской компании в этой тесной прокуренной комнате.

Майк рассказывал про какое-то убийство — живописал все в деталях: колотые и резаные раны, отпечатки пальцев, разорванная одежда. Все тот же бесконечный разговор, только с новыми вариациями. То бейсбол, то политика, то плачевное состояние бродвейских театров. Но в итоге все сводится к одному: как плохо стало в Нью-Йорке сейчас и как хорошо было раньше. Они обсуждают новости, пересказывают друг другу последние анекдоты, сетуют на всеобщее падение нравов и жалуются на жизнь, которая сплошь состоит из досадных неудач, всеобщей злобы и непреходящей ярости. Потом Лу скорбно трясет головой, и все повторяют за ним этот жест окончательной безысходности. Да, теперь все не так, как раньше. Совсем не так. В тот вечер они обсуждали «свеженькое» убийство: на крыше одного из многоквартирных домов обнаружили труп молодой женщины. Лу высказывался в том смысле, что сие есть подтверждение простейшей истины: в наше время никому ни до кого нет дела, и жизнь человеческая больше не стоит ни цента. Фред пытался ему возражать. Здесь мы имеем заказное убийство, таково было его авторитетное мнение. Они часто так делают, киллеры: убивают того, кого надо, а заодно и еще дюжину человек, чтобы замести следы и представить все как работу бесноватого маньяка. Майк был не согласен ни с тем, ни с другим. А я просто слушал. Как ни странно, но эти беседы меня успокаивали. Не их содержание, а сам процесс, который давно превратился в некий обязательный ритуал.

Она, конечно же, подошла.

Можно было и не сомневаться.

— Мы тут собираемся кофе попить в «ЛБ». Не хочешь присоединиться?

Теперь ее пульс бился совсем уже в бешеном ритме. Кровь прилила к ее лицу, окрасив щеки румянцем и оживив бледные губы, которые стали заметно полнее, и ярче, и соблазнительнее. Что я должен был сделать? Женщины, посещающие собрания Анонимных алкоголиков, как правило, не страдают избытком уверенности в себе, и для того, чтобы вот так вот ко мне подойти, этой Венди (или Синди) наверняка пришлось долго решаться.

— Послушай, — сказал я как можно мягче, — я бы с удовольствием, правда. Но мне надо встретиться с одним парнем.

Я улыбнулся, мол, ты же знаешь, как это бывает: не всегда что-то зависит от наших желаний.

Но она оказалась упорнее, чем я думал. Она собралась что-то сказать, и я сразу понял, что это будет. «А этот твой парень не подождет полчаса?» Или: «Мы будем там долго сидеть; ты подходи, когда освободишься». Что-нибудь в этом роде. Я посмотрел ей в глаза и подумал: «Уходи. Просто уйди от меня, и все».

— Может быть, в другой раз, — сказал я вслух.

Она на секунду закрыла глаза, потом растерянно огляделась по сторонам. Она меня больше не видела. Она развернулась и пошла прочь. К столику, где ее дожидались друзья. Я проводил ее взглядом. Ее бедра слегка покачивались при ходьбе, так что длинная шерстяная юбка легонько подергивалась. Она и одевалась, как Кейт. Мне захотелось окликнуть ее, сказать, что я передумал… но я знал, что этого делать нельзя.

Ладно. Есть и другие собрания и клубы по интересам, куда я мог бы пока походить. Я по-быстрому допил кофе и поспешил к выходу, пока она про меня не вспомнила.

На улице было свежо и прохладно. Ночное небо сияло отблесками городских огней, но сегодня там были видны и звезды, что обычно в Манхэттене редкость. В такие ночи Нью-Йорк кажется маленьким и заскорузлым, как струпчик корки экземы на коже больной планеты, а все его обитатели бесполезными и незначительными букашками. Такие унылые мысли мне были сейчас ни к чему. Сейчас мне хотелось почувствовать жизнь, как ее чувствует человек. Мне хотелось включиться в жизнь и ощутить свою человечность. Когда жизнь — это бесценный дар, а смерть — запредельный ужас. Когда возможность выбирать между добром и злом еще имеет значение. Я прошелся до «Шейс», что на 16-й улице, забурился туда и заказал сразу «бурбон». Как говорится: чего тянуть?

Первый бокал я опрокинул залпом и сразу же заказал еще.

Гул анонимных людских голосов помог мне прийти в себя и успокоиться. Я вдруг заметил, что дышу сбивчиво и тяжело, и задышал ровнее. Облокотившись на стойку бара, я огляделся по сторонам. Обычное сборище полуночных гуляк: влюбленные парочки, компании сослуживцев и просто старых друзей и одинокие странники с голодными глазами — в отчаянном поиске таких же томящихся душ, в погоне за кратковременным утешением, приятельской поддержкой, сексом или забвением. Одна из таких неприкаянных одиночек сверлила меня пристальным взглядом. С расстояния футов в десять.

Это была симпатичная девочка в стиле «подружка ковбоя» высокая, стройная, с длинными светлыми волосами, в широкополой кожаной шляпе, с прелестным не правильным прикусом и длиннющими ногами, которые обещали самые заманчивые наслаждения: действенные, сильные и энергичные. Эти великолепные ножки и упакованы были именно так, как надо, — в тугие джинсы в обтяжку. Как только ковбойша заметила, что я на нее смотрю, она как бы невзначай покачала ногой, вроде бы разминая затекшие мышцы, слегка выгнула спину и улыбнулась мне дерзко и вызывающе. Сердце у нее билось, как у скаковой лошади на последнем круге. Густая горячая кровь стремительно неслась по венам — с жаром и смаком, не в пример жидкой водичке, разбавленной пивом, как у большинства из собравшихся в баре. У меня разболелись зубы. Мне хотелось помериться силой с этой красоткой и посмотреть, чья возьмет.

Я угрюмо взглянул на нее — мол, да ладно тебе, симпатяга, ты уже старовата для этих игрищ, — и уставился в свой стакан.

Рейчел, барменша, устроилась прямо напротив меня и предложила подлить мне «бурбону». «Вот ведь блин, — матюгнулся я про себя. — Что-то сегодня я пользуюсь спросом. То ли я сегодня такой красивый, то ли они все взбесились». С Рейчел мы вроде как даже приятельствовали. Во всяком случае, когда я заходил в «Шейс» в ее смену, мы премило болтали. Она была дамой практичной и волевой, с жестким характером и безо всяких задвигов. Я всегда считал, что у нее на меня иммунитет. Но кровь стучала у нее в висках, дыхание было поверхностно-мелким, как бывает, когда человек возбужден или сильно взволнован, и ее взгляд был слегка затуманен. Она наклонилась вперед, оперевшись роскошной грудью на скрещенные руки, так что все ее прелести откровенно выпирали из выреза блузки. Она слегка подняла подбородок, демонстрируя длинную точеную шейку и уязвимую жилку на горле. Она говорила о том, как опасно сейчас на улицах — и особенно по ночам. Она всегда умирает от страха, когда возвращается поздно одна. Во всяком случае, так она утверждала.

Я что-то ответил — что именно, я забыл сразу, как только выговорил слова, — и взглянул в зеркало поверх плеча Рейчел. Когда люди в баре не знают, чем им себя занять, они тупо таращатся на свое отражение в зеркале. Я тоже так делаю. В силу давней привычки. Потому что я не отражаюсь в зеркалах.

Я позволил Рейчел долить мне «бурбона». Не поймите меня не правильно. Я не алкоголик. Алкоголь на меня не действует. Просто мне надо чем-то себя занимать, пока я мотаюсь по городу. И потом, выпивка — неплохой способ сосредоточиться на чем-то, помимо крови и жажды. Иногда это сложно. Как, например, сейчас. Мне надо было скорее забыть о Венди, но я зашел не в тот бар.

Здесь был еще кто-то из наших. Другой вампир. Я не смог его вычислить, но я знал, что он здесь. Я его чувствовал. Это как у акул: один вампир это нормально, но если поблизости есть и другие, жажда каждого воздействует на всех нас, гул крови вокруг нарастает до рева, рвущего барабанные перепонки, а вместе с ним нарастает и жажда. Это как тяжелая форма алкоголизма или наркотической зависимости — когда ты не можешь думать ни о чем другом, кроме следующего стакана, кроме следующей дозы. Вампиры стараются избегать друг друга. Поодиночке мы хитрые и осторожные, но вместе становимся невменяемыми: неодолимая жажда делает нас одержимыми и беспечными.

С каждой минутой мне становилось все хуже. Алый туман затянул все вокруг. Я больше не слышал гула человеческих голосов — я слышал только рев крови, в котором тонули все остальные звуки. Соблазнительный, влекущий призыв живой свежей крови, которому невозможно сопротивляться. Он пробирал меня до костей. Пересохшее горло горело, а руки и ноги сделались холодны, как лед.

— Послушай, — хрипло проговорила Рейчел. Она прикоснулась к моей руке. Ее рука была теплой, почти горячей. — Я давно хотела тебе сказать…

— Давай не сегодня, Рейч. — Я тоже погладил ее по руке, но не ладонью, а только костяшками пальцев. — Я сейчас не в настроении выслушивать исповедь.

Она отшатнулась, как будто я ее ударил, и кровь прилила к ее лицу. Только теперь это было смущение, а не возбуждение. Она поджала губы и отошла в дальний конец стойки. Я оставил на стойке двадцатку и вышел. Если я снова начну размышлять об откровениях и исповедях, вечер будет уже безнадежно испорчен.

Я вышел из бара, затянутого кровавой дымкой, но от настроя, которым я там заразился, избавиться было непросто. Я был весь на взводе — взвинчен и раздражен. Зубы болели и ныли. Горячая боль поселилась в горле. Мне нужно было напиться крови. Но если бы только напиться… у меня в холодильнике всегда есть запас свежей плазмы, так что от голода я не умру. То, что терзало меня сейчас, было гораздо сильнее жажды.

Кровь живых — постоянное искушение для вампира. Но я никогда ему не поддавался. Когда пять лет назад я (Кстати, что? Возродился? Проснулся? Очнулся?) на свалке неподалеку от Бликера и буквально физически ощутил, как моя человеческая природа растворяется в небытии, словно далекие воспоминания детства, я поклялся себе, что никогда не забуду, кем я был раньше, что я никогда не поддамся нечеловеческим, извращенным инстинктам своего нового естества. Как будто одной силой воли я мог удержать при себе хотя бы подобие воспоминаний о том, что это такое — быть живым. Я — вампир новой эпохи. Чувствительный. Благопристойный и благонравный. Собрания Анонимных алкоголиков помогают мне держаться. Я знаю, что я не один, что есть и другие, которые могут сопротивляться своим разрушительным устремлениям. Загадывай только на день вперед, довольствуйся малыми достижениями — таково кредо этой организации. Не давай страшных клятв, что никогда больше не будешь пить. Постарайся остаться трезвым хотя бы сегодня. Вот так я и живу. Конечно, бывают такие ночи, когда мне становится невмоготу. Но в эти ночи я просто не выхожу из дома, сижу за запертой дверью со своей плазмой и томиком Остен или Элиота — с любой патетической книжкой, которая утверждает величие человека. Так мне удается держаться. На самом деле жажда — не такое страшное проклятие. Жажда преодолима.

Мимо прошли две девчонки то ли из металлистов, то ли из новых готов: черные легинсы, черная кожа, серьги в виде распятия. Распятия отдались во мне обжигающей болью. Но она меня не проняла — когда я в таком состоянии, я заслуживаю эту боль. Меня проняла мысль о тонкой иголке, которая прокалывает мочку уха, о мгновенной жалящей боли, о капельке крови, выступившей из крошечной дырочки. Они о чем-то увлеченно болтали и не заметили меня. За что я был очень им благодарен. Они прошли мимо, но я еще долго чувствовал их присутствие — два сияющих облачка, сотканных из тепла и жизни и пульсирующих энергией, что высвобождается при каждом биении сердца. Мне хотелось развернуться и бежать следом за ними. Но я заставил себя идти вперед.

Мне оставалось пройти семь кварталов до дома. На улицах было людно. Обычно я как-то справляюсь с толпой — когда женская грудь на секунду прижмется ко мне в тесноте и давке, когда кто-то случайно заденет меня бедром, когда из сплошного потока на миг проступят сверкающие глаза или яркие губы, нежное горло, живая плоть, — но в ту ночь я не мог закрыться, отгородиться от этого рева горячей крови, который бил мне по нервам с каждым ударом чужого сердца. Перед глазами опять встал кровавый туман, и я плыл в этом тумане от одного алого сгустка к другому — я больше не видел людей, я только чувствовал шум их крови, — а жажда внутри нарастала, грозя превратиться в штормовую волну, которая накроет меня с головой и увлечет за собой. Я стиснул зубы и упрямо пошел вперед, глядя себе под ноги.

Впереди на углу я заметил двух женщин в шерстяных пальто. Они стояли у маленького раскладного столика, раздавали прохожим брошюрки общества защиты животных и настойчиво требовали подписать какое-то воззвание. Заметив меня, они мрачно нахмурились. Но их откровенное неодобрение ничуть меня не задело. Даже наоборот. Моя куртка всегда привлекает внимание таких активисток. Эта летная куртка из страусиной кожи производства ЮАР вызывающе отдает «политической некорректностью». Мне не то чтобы не жалко животных, но мне становится как-то спокойнее, если я прикасаюсь к чему-то мертвому. И особенно если я знаю, что оно умерло в муках и с болью. Когда я узнаю, что общество защиты животных бойкотирует продукцию той или иной компании, я сразу выписываю каталог товаров. Я собрал замечательную коллекцию предосудительных туфель и поясов из натуральной кожи, костяных запонок и булавок для галстуков, и мне искренне жаль, что мужские енотовые шубы сейчас вышли из моды. Поймите: я не горжусь собой, но если эта моя извращенная тяга к мертвому помогает мне держаться и не пить кровь живых, то оно того стоит.

Когда я подошел, они перестали хмуриться, и одна из них — та, что помоложе и явно повосприимчивее, — робко мне улыбнулась. Я подавил в себе бешеное желание впечатать ее головой в стену (хотя у меня перед глазами еще долго стояла восхитительная картина, как ее череп раскалывается от удара о шершавый бетон и алая кровь постепенно пропитывает ее золотисто-каштановые волосы, отливающие рыжиной в свете уличных фонарей). И хотя я больше не вижу своего отражения в зеркале, я знаю, как выгляжу. На самом деле ничего особенного. Я никогда не был красавцем. Женщины не млели, глядя на меня. Никто из них не изнывал от желания забраться ко мне в постель. Моя личная жизнь была небогата событиями — у меня были романы, конечно; но они всегда складывались непросто и продолжались недолго, — но теперь, когда я стал вампиром… может быть, это грубо звучит, но вампиры привлекают женщин, как собачье дерьмо привлекает мух. А теперь представьте, каково это, когда женщины буквально вешаются тебе на шею лишь потому, что ты проклят. Они хотят меня даже не потому, что я богат или знаменит. С этим я бы еще как-то справился — во всяком случае, я бы тешился мыслью, что я так или иначе заслужил такое к себе отношение. Но чтобы вот так вот… видеть эти многозначительные призывные улыбки на лицах женщин, которые не удостоили бы меня и взглядом, когда я был живым… Они улыбаются вовсе не мне. Они улыбаются моему проклятию. Для меня это обидно, для них — унизительно. И конца этому нет и не будет.

Я подошел к дому, но для меня это было уже не строение из дерева, камня и кирпичей, мрамора и стекла. Дом казался живым существом. Он пульсировал сгустками жизни, и каждый сгусток бурлящей крови был мне знаком — хорошо знаком, — их запах и ритм, еженощные терзания, постоянные искушения. Алое сияние за тем окном — миссис Уинтер. За другим окном — Анна Беркович и ее племянница Бренда. Мои ощущения обострились. Я безошибочно чувствовал, кто сейчас дома, а кого нет. И еще я почувствовал, что у меня гости.

Она дожидалась меня в коридоре у двери, зябко кутаясь в шубку. Ее пульс еле-еле теплился, застывший и вялый. Но, увидев меня, она ожила, глаза загорелись, бледная кожа порозовела.

Боль в зубах была острой, как нож.

— Что ты здесь делаешь, Кейт? Уже поздно. Сейчас ты должна быть дома, с Тимом. Ты сейчас должна спать.

— Я не могла спать. Не могла оставаться дома. — Она отвела глаза, но потом вновь повернулась ко мне, и в ее взгляде был вызов. Она закусила губу и посмотрела мне прямо в глаза — решительно и непреклонно. Я уже понял, чего мне ждать. Так уже было не раз.

— Кейт, не надо…

Но она уже распахнула шубку. На ней больше не было ничего, даже белья. И я знал, что именно так и будет. Ее тело матово поблескивало в тусклом приглушенном свете, но я видел не просто тело. Я видел, как кровь переливается под ее теплой кожей, и мне безумно хотелось провести пальцами вдоль хрупких вен. Дразнящая кровь приливала к ее увлажненному лону, затвердевшим соскам, чуть припухшим губам. От нее исходила волна пьянящего жара, которому я был не в силах противиться. Я уже понял, что не удержусь. Все благие намерения пошли прахом, и жажда разлилась алым туманом, который окутал весь мир.

Она, наверное, что-то такое заметила. Я безотчетно шагнул ей навстречу. Она хрипло вскрикнула и упала мне на грудь. Обхватила меня за шею и прижалась ко мне всем телом. Я уткнулся лицом ей в горло, забывшись в могучем ритме кровавых токов в ее трепещущей яремной вене. Сейчас, сейчас я выпущу зубы… Неимоверным усилием воли я взял себя в руки и вместо того, чтобы легко прокусить тонкую кожу, стал впивать ее вкус языком и губами. Солоноватый и пряный пот и тонкий аромат ее духов закружили мне голову и на мгновение заглушили неодолимый зов крови.

Она легонько укусила меня за ухо и чуть отстранилась.

— Ну что, — хрипло проговорила она, глядя мне прямо в глаза. — Ты меня пригласишь войти, или мы так и будем стоять в коридоре?

Когда мы вошли в квартиру, она сбросила шубку на пол и направилась прямиком в спальню. Я представил себе холодный и горький вкус плазмы из холодильника, представил свой темный встроенный шкаф, где висели меха и кожаные куртки (гроба у меня нет и не было никогда; я всегда считал это пижонством). Я подумал о технике самоконтроля, о дыхательных упражнениях йогов, о самовнушении и о самом банальном, но иногда очень действенном способе продержаться до рассвета и все-таки выпутаться из затруднительного положения — стиснуть зубы и терпеть.

— Зачем ты так делаешь, Кейт? Зачем ты так унижаешься? Ты умная, взрослая женщина… адвокат. У тебя своя жизнь, интересная и насыщенная. У тебя очень хороший муж, который любит тебя без памяти. У тебя дети, в конце концов. Господи, как же ты не понимаешь… — Имя Господа нашего оцарапало мне гортань, как осколки битого стекла. Но мне нужна была эта боль. Все что угодно, лишь бы освободиться от этой кровавой мути. — Если ты сама себя не уважаешь, то подумай хотя бы о них.

— Да пошли они все, — отмахнулась она, и ее глаза вспыхнули жестоким неукротимым огнем. — Мне не нужен никто, кроме тебя. И ты меня тоже хочешь… и ты это знаешь!

Да, это правда. Мы познакомились в университете, когда Кейт уже встречалась с Тимом. Я влюбился в нее с первого взгляда. Ей это льстило, но ко мне она не испытывала ничего, кроме дружеских чувств, — по крайней мере когда я был живым. Мы стали друзьями, все трое, и я смирился с таким положением вещей. Но потом я совершил ошибку. Я решил, что могу с ними общаться и после смерти — что моя новая вампирская сущность не имеет значения. Когда же я понял, что я делаю с ней — что я делаю с ними обоими, — было уже слишком поздно. Я был в ужасе. Я попытался вообще исчезнуть из их жизни, но это не помогло. Мы слишком долго общались, мы были действительно очень близки как друзья, и когда мое к ней вожделение сделалось неодолимым, оно притянуло ее ко мне. Трижды я переезжал на новую квартиру и только на третий раз понял, что она находила меня не по адресной книге. Ее вела моя страсть.

Я знаю, как побороть свои темные устремления. Знаю, как не поддаваться безумию. Есть один очень хороший способ: я говорю себе — очень жестоко, как можно жестче, — что эти женщины хотят не меня, что, будь я живым, они бы не удостоили меня и взглядом… и что если бы не проклятие крови, я бы тоже оставался к ним равнодушным. Я старался не встречаться со своими прежними подругами, с которыми расстался давным-давно, — со всеми, к кому я когда-то испытывал хоть какие-то чувства. В основном это работало. Но только не с ней. Не с Кейт. Она была для меня настоящей. Меня привлекали многие женщины, но любил я, наверное, только Кейт.

Она увлекла меня на кровать. Я не противился. Она прильнула к моим губам своим жарким ртом, и ее дерзкий дразнящий язык властно раздвинул мне губы. Я ощутил легкий привкус крови — должно быть, в запале она прикусила губы или язык. Это был восхитительный вкус, сладкий, всепоглощающий. Я гладил ее по спине, ласкал ее бедра и груди. Ее разгоряченная кожа подрагивала у меня под руками, пока я водил пальцами вдоль артерий и вен и по тонким сплетениям капилляров, которые были так близко — буквально в долях миллиметра от моего острого ногтя. Я почувствовал, как у меня внутри нарастает сила, и содрогнулся.

Она расстегнула мою рубашку, стянула ее с плеч и принялась лихорадочно целовать мою грудь. Я перевернулся, так чтобы мне тоже было удобно ее целовать. Я начал с грудей, постепенно сползая все ниже и ниже. Нежно царапал зубами ее живот — только царапал, но не прокусывал кожу, я еще мог себя сдерживать. Пока еще мог. Я чувствовал, что ее руки и губы тоже спускаются ниже. Она поиграла с моими сосками, потом принялась за пупок. А когда я прижался губами к ее бедру, к его внутренней стороне, ее пальцы легли на ремень моих джинсов.

Меня охватила какая-то странная слабость. Голова пошла кругом. Она Кейт — стала прозрачной, ее кожа словно растворилась, кости были как сгустки тумана. Я видел только тонкую паутинку ее вен и артерий — они ветвились и раскрывались наподобие странных кровавых цветов. С каждым ударом сердца ее бурлящая алая кровь разливалась по хрупким сосудам. В том положении, в котором мы с ней находились теперь, ее яремная вена была далеко, но это уже не имело значения. Сойдет и бедренная артерия. Вот она, рядом — всего лишь в дюйме от моих клыков, — набухшая наслаждением, жизнью и ищущей выхода страстью. Мои губы слегка приоткрылись.

Она расстегнула мне молнию и залезла рукой мне в штаны. И как всегда, он был дряблым и вялым — безответным к ее исступленным ласкам. Она вся напряглась, замерла, и сверкающий жар ее возбуждения как-то разом потускнел.

Она отстранилась и неуверенно взглянула на меня. Я смотрел на ее растерянное лицо, и внутри у меня закипала ярость. Сила, которую я ощущал в себе раньше, обернулась всепоглощающей тьмой — чудовищной, безобразной.

— Что не так? — спросила она. — Я тебя не возбуждаю…

Я резко подался вперед, схватил ее за горло и встал, поднимая ее за собой. Ее тело казалось почти невесомым у меня в руке, ее пульс колотился под моим большим пальцем, и каждый его удар отдавался пульсацией боли у меня в зубах, у меня в горле.

— Ты меня возбуждаешь. Еще как возбуждаешь. Она рванулась, пытаясь освободиться. Ее длинные стройные ноги грациозно брыкнули воздух. Она вцепилась обеими руками в мою руку, что держала ее за горло. Когда она взмахнула руками, это было похоже на взмах хрупких крыльев.

Я прижал ее спиной к стене. Мне казалось, что я был нежен и осторожен, но стена содрогнулась, и Кейт поморщилась от боли.

— Не дергайся. Знаешь, чего я хочу? Ты знаешь? Она смотрела на меня, чуть склонив голову набок. В ее глазах я прочел страх и тревогу, но при всем том они затуманились от желания. Мне нужно было придумать, как остудить ее пыл. Нужно было сделать так, чтобы она увидела во мне чудовище — безобразное и извращенное.

— Я хочу разорвать тебе горло. Зубами. Ногтями. Я хочу пить твою кровь. Хочу весь вымазаться в твоей крови, чтобы она стекала по мне ручьями. Хочу купаться в твоей крови, пока она не остынет!

Она облизнула губы.

— Я хочу тебя убить! Вот как я на тебя возбуждаюсь, ты понимаешь? Только так. Понимаешь?

Она медленно кивнула. Но в ней не было сопротивления. И больше не было страха. Она запрокинула голову — все так же медленно, вызывающе медленно и подставила мне свое горло.

Я бы не удержался.

На этот раз я бы не удержался.

— Нет! — Я швырнул ее на кровать. Я не зверь. Я должен владеть собой.

Я упал на колени, навалился грудью на край кровати и провел пальцами Кейт по лицу. Такое теплое. Скоро у нее на шее проступит синяк. Я видел, как из раздавленных капилляров разливается кровь под кожей.

— Мне это не нравится, Кейт. Страх, боль. Когда-нибудь я сорвусь и сделаю что-то ужасное. Я это знаю. Я старался держаться. Я был сильным. Но я не могу быть сильным вечно. Если мне кто-нибудь не поможет, я не знаю, что будет… Ты понимаешь?

Я взял ее лицо в ладони и заглянул ей в глаза, умоляя о понимании.

— Днем я уязвим. Меня можно остановить. Меня можно убить. Это будет легко. Риск нулевой, никакой опасности. Тебе даже не нужно ничего делать. Просто открыть шторы. Я выбрал эту квартиру, потому что здесь много солнца… должно быть много, я не знаю. Я не проверял. — Я рассмеялся. Пронзительно, горько. — На завтра хороший прогноз погоды. Ясный, солнечный день. На все выходные такой прогноз.

В ее глазах все еще тлел огонь. Она все еще пребывала в его чарующей власти. Она ждала смерти. Хотела смерти. Она меня слышала, да. Но смысл моих слов до нее пока не доходил.

— Пожалуйста, Кейт. Ты же мой друг. Мне нужна твоя помощь.

Я тяжело опустился на пол и отвернулся от Кейт, вперив взгляд в стену. Я перепробовал все. Осталось только одно. Последний довод.

— Я чуть не убил человека, Кейт. Женщину. Я плохо помню, что я с ней сделал. У нее была мягкая теплая кожа… и ее сердце билось так сильно. Мне хотелось ее искусать, разорвать ей горло… но я сдержался. Я дал себе слово, что никогда никого не убью. — Я перевел дух. — Но я помню, что сделал ей больно. Очень больно. Наверное, ей нужна была помощь. Но поблизости не было никого. А я ничего не мог сделать… только уйти. Прекратить мучить ее и уйти. И еще — надеяться, что с ней все будет хорошо.

Я опять замолчал.

Надолго.

— Мне страшно, Кейт. Я ведь такое могу натворить… Ну вот, наконец. Жар иссяк. Кровь отхлынула от ее лица, и она зябко поежилась — обнаженная женщина в холодной спальне. В глубине ее глаз шевельнулся страх. Умереть в огне страсти — это одно. Но смерть в крови и ошметках разорванной плоти, с болью и страхом, — это совсем другое.

Я протянул руку, чтобы погладить ее по плечу, успокоить… но она отшатнулась.

— Не бойся, Кейт… Тебя я вообще никогда не обижу. Никогда.

Я улыбнулся. Кажется, у меня получилось.

— Зачем… зачем ты мне это рассказываешь? — Она быстро взглянула на дверь, и я резко подался вперед и схватил ее за руку. Я не хотел ее пугать. Просто так получилось. Я сам не понял, что делаю. И в этот момент у меня внутри все оборвалось. Я понял, что просчитался. Ничего у меня не вышло.

— Я тебе все уже объяснял… раньше. Четыре раза тебе говорил, обронил я уныло, подавленно.

Когда-нибудь, в одну из таких вот ночей, у меня хватит силы позволить ей не забыть. И это будет конец. В ту ночь все закончится. Когда я позволю ей не забыть.

Когда-нибудь. Потом.

Я посмотрел ей в глаза, и она забыла.

Пока она одевалась, я постелил чистые простыни и ушел на кухню. Там я открыл холодильник и взглянул на пластиковые банки с плазмой. В такой упаковке она походила на домашний суп. Теплый, наваристый и густой суп напоминание о домашнем уюте, о прежних днях, когда все было так хорошо. Но сегодня он мне не понадобится. Я слышал, как Кейт ушла, захлопнув за собой дверь. Я открыл ящик кухонного стола и достал большой нож. Длинный, острый. Нержавеющая сталь. Пожизненная гарантия.

Говорят, исповедь — благо и успокоение для души. Но на меня это не действовало никогда. Может быть, мою душу, преждевременно обреченную на вечные адские муки и корчи, исповедь еще как-то утешит, но здесь от нее толку мало. Я опустил нож в карман, рассеянно взял с полки пустую банку и вышел из дома. До рассвета еще далеко. Люди еще гуляют. Черт, может быть, Венди еще не ушла из «ЛБ». Надо бы заглянуть — посмотреть.

 

Грант Моррисон

Энциклопедия Брайля

Слепая в Городе Света.

Осторожно ступая, Патрисия идет через кладбище Пер-Лашез.

— С тобой все в порядке? — переспрашивает миссис Беккс. — Здесь осторожней, ступеньки скользкие. Патрисия кивает и нащупывает ногой первую ступеньку. Мягкие подушки мха чувствуются даже через подошвы.

— С тобой все в порядке? — снова тревожится миссис Беккс.

— Все хорошо, — отвечает Патрисия. — Правда Саркофаги и надгробия повсюду вокруг. Она их чувствует. Отраженное от камней эхо, пространство, которое они вытесняют собой, слабые токи холода, который они излучают. Все это вместе придает кладбищенским памятникам Пер-Лашез цельность и твердость, что лежат за пределами мира видимого. Из закованных в камень глубин земли струится особый аромат. Сложная алхимия разложения порождает влажное благоухание, что сливается с запахом гниющих венков и липнет, как клочья тумана, к камням. Дождь бьется о натянутую ткань раскрытого зонта.

— Ну и как тебе здесь? — спрашивает миссис Беккс. — Как тебе памятник Уайльду? Понравился?

— Очень, — отвечает Патрисия.

— Конечно, эти вандалы сильно его попортили, исписали всю статую, но она по-прежнему впечатляет, правда?

Голос миссис Беккс тонет в шуме дождя. Патрисия молчит. Да и стоит ли говорить, как она развеселилась, когда ощупала Эпштейновского каменного ангела и обнаружила — к своему несказанному разочарованию, — что мошонка статуи отколота каким-то рьяным охотником за сувенирами, извращением и фетишистом. Миссис Беккс скорее всего не одобрит столь ироничное отношение к порче имущества, но Патрисия почему-то уверена, что сам Оскар Уайльд посчитал бы все это вполне забавным. И вообще. Миссис Беккс не одобряет практически ничего, и Патрисия уже начала отчаянно уставать от постоянного присутствия этой женщины рядом.

— Надо нам где-то спрятаться от дождя, — говорит миссис Беккс.

Они переходят улицу, заходят в кафе и садятся за столик.

— Что тебе принести, дорогая? — спрашивает миссис Беккс. — Кофе?

— Да. Эспрессо. И круассан. Спасибо. Миссис Беккс делает заказ, поднимается с кресла и отправляется на поиски телефона. Патрисия достает из сумочки книгу и начинает читать, водя по странице кончиками пальцев. Но она не находит покоя и утешения. В последние дни с ней творится что-то неладное — книги больше ее не радуют, а только усиливают ощущение изоляции и горькой неудовлетворенности. Они насмехаются, дразнят обещаниями какого-то лучшего мира, но в конце не дают ничего, кроме пустых слов и закрытой обложки. Она устала жить жизнью из вторых рук. Ей хочется настоящего — чего-то, чего она никогда не умела выразить словами.

Официант принес кофе.

— Вам еще что-нибудь, сэр? — спросил он. Патрисия оторвалась от книги. Кто-то сидел за столиком, прямо напротив нее. Какой-то мужчина.

— Нет, спасибо, — сказал мужчина. У него был богатый, раскатистый, хорошо поставленный голос. Каждый слог словно таял в воздухе.

— Надеюсь, вы ничего не имеете против. — Теперь мужчина обращался к Патрисии и говорил по-английски. — Я смотрю, вы сидите совсем одна.

— Нет, вообще-то я не одна, — возразила Патрисия. Она спотыкалась о слова, как могла бы спотыкаться о мебель в какой-нибудь незнакомой комнате. — Моя спутница там. Вон там. — Она сделала неопределенный жест куда-то в сторону.

— А мне кажется, вы одна, — сказал мужчина. — Мне кажется, вы совсем одна. А это не правильно, что такая красивая девушка одинока в Париже.

— А вот и нет, — сухо проговорила Патрисия. Он начал смущать ее и раздражать.

— Поверь мне, — сказал мужчина, внезапно переходя на «ты». — Я знаю, чего ты хочешь. У тебя на лице написано. Я знаю, чего ты хочешь.

— Вы о чем вообще говорите? — возмутилась Патрисия. — Вы же меня не знаете. Вы ничего обо мне не знаете.

— Я читаю тебя, как книгу, — продолжал он невозмутимо. — Завтра в это же время я буду здесь — на случай, если ты вдруг захочешь побольше узнать про Энциклопедию Брайля.

— Простите? — Ее лицо вспыхнуло. — Я не понимаю…

— Все в порядке, дорогая?

Патрисия повернула голову. Это был голос миссис Беккс. Иностранные монеты со звоном посыпались в дешевенький кошелек.

— Просто этот мужчина… — начала Патрисия. Миссис Беккс уселась за столик.

— Какой мужчина? Официант?

— Нет. Этот мужчина. Там. — Патрисия указала на место напротив.

— Там никого нет, Патрисия, — сказала миссис Беккс тоном, предназначенным для неразумных детей и собак. — Давай допивай свой кофе. Мишель сказал, что заедет за нами минут через двадцать.

Патрисия подняла свою чашку вдруг онемевшими пальцами. Где-то пыхтела и кашляла машина для приготовления эспрессо. Дождь лился с небес — на немых мертвецов Пер-Лашез, на дома и улицы Парижа. Дождь покрыл собой целый город. Как вуаль, как смятая простыня.

Патрисия вскинула голову и спросила:

— Который час?

* * *

Патрисия сидит у себя в номере, в высоком и узком здании отеля на бульваре Сен-Жермен, и прислушивается к уличному движению за окном. Колеса машин прорезают пелену дождя.

Дождь моросит сквозь тьму. Дождь брызгает на балкон. Дождь капает медленно, грустно — с завитков кованой решетки.

Она сидит на краю кровати. В темноте. Всегда в темноте. Свет ей не нужен. Сколько денег она экономит на счетах за электричество! Она сидит в темноте в полдень, доедает очередную плитку шоколада и пытается читать. Безнадежно; пальцы скользят по узору из точек азбуки Брайля, но в их сочетаниях нет никакого смысла. Не в силах сосредоточиться, она закрывает книгу и подходит к окну. Скоро наступит вечер. Снаружи, в дождливой тьме, Париж обрядится в одежды из света. Студенты примутся за свои бесконечные споры за чашкой кофе, влюбленные упадут друг другу в объятия. Там, снаружи, в бездыханной тьме и пылающем неоне, люди будут жить и чувствовать, что живут. Здесь, в этой комнате, Патрисия будет сидеть и читать.

Она тяжело опускается на кровать. Ей тоскливо и невыразимо грустно. Она ставит в плеер кассету. Она ложится, откинувшись на подушки, и смотрит широко распахнутыми глазами в свою личную темноту.

В плеере заиграл Дебюсси, «Ла Мер». Первый накат струнных и духовых напоминает неоглядный пустынный берег. Белый песок сверкает пустотой под безграничным небом. Белые волны дробятся о камни. Патрисия что-то пишет на песке. Она не может прочесть написанного, но понимает, что это важно.

Патрисия облизнула сухие губы, отдававшие шоколадом.

Интересно, а как он выглядел? Тот человек в кафе. Человек с бархатным голосом. Каким бы он был для нее, если бы она могла видеть?

Она расстегнула юбку и скользнула рукой вниз, к животу и ниже. Рука удобно устроилась между ног. Кровать легонько поскрипывала почти в такт резкому рваному дыханию Патрисии.

Она распростерта на влажном шелке в комнате заполненной ароматом цветов и старого вина и он тоже был там, его голос, его дыхание на ее теле, его дыхание в завитках ее уха, у нее на губах, у нее во рту его кожа и клубок мышц, когда он вошел в нее.

…Волны музыки Дебюсси бились у нее в голове, расшибаясь о стенки ее черепа. Белый плеск волн заглушал шумы улицы и дождя, превращая тьму в обжигающий свет.

Композиция подошла к концу. В комнате было ужасно жарко. Коробка, лишенная воздуха. Патрисия задыхалась во тьме. Пошатываясь, она встала и повернулась к холодному глазу зеркала. Она знала, что в нем отражается: толстая, совершенно невыразительная дурнушка, которая ублажает себя на кровати в гостиничном номере.

— Прекрати — или ослепнешь, — сказала она тихонько. Ей вдруг стало противно. Она почувствовала себя убогой и глупой. Она никогда ни с кем не познакомится, никогда ничего не сделает и никем не станет. Все сошлось на этой душной комнате. Куда бы она ни пошла, она все равно придет в эту комнату. Читать. Всегда только читать. Ничего никогда не случится.

Тьма сомкнулась.

* * *

— Я знал, что ты придешь, — сказал мужчина. — Я знал.

— Не понимаю, как это вы знали, — сказала Патрисия и смутилась. Она говорила глупости.

— О, я-то знаю. — Похоже, мужчина ничуть не обиделся. — Меня специально учили распознавать в людях некоторые аспекты. Некоторые способности. Некоторые… наклонности. — Их руки соприкоснулись, и Патрисия вздрогнула. — И вот что я тебе скажу, Патрисия. Мы станем друзьями.

— Я даже не знаю, как вас зовут. — Ей вдруг стало страшно. У нее появилось странное ощущение, что ее окружают. Его голос как будто замыкал линию вокруг нее. Струйка пота пробежала между ее грудей.

— Как меня зовут? — Он улыбнулся. Она услышала, как он улыбнулся. Зови меня Л'Оглав.

— Как? — удивилась Патрисия, уверенная, что не расслышала. Она старалась побороть страх. Страх — вот что делало ее одинокой.

— Л'Оглав, — повторил мужчина. — Сокращеное от Оглавления, как в книге.

— Но я не могу вас так звать, — смутилась Патрисия.

— Можешь. Должна. — Он дотронулся до ее руки. Будто мягкий силок обвился вокруг запястья. — Дорогая Патрисия, ты должна. И ты будешь. Я покажу тебе такое…

Страх сковал ее, стал почти невыносимым. Она хотела бежать, вернуться обратно — в ту комнату, к той книге, к своему уютному убежищу для трусов. Этот странный человек распахнул перед ней дверь в другой мир. Правда, за дверью лежала тьма, но, с другой стороны, для Патрисии тьма была родным домом.

— Л'Оглав, — сказала она.

* * *

Когда миссис Беккс вернулась в кафе за Патрисией, той уже не было. Один из официантов видел, как она выходила с каким-то мужчиной, но описать незнакомца не смог. Он появился и так же пропал — серый человек за пеленой дождя. Человек-невидимка. Полиция встала на уши. Безо всякой надежды на успех они обшарили город и сдались. Родители Патрисии сами устроили поиски дочери — тоже тщетно. В газетах напечатали фотографии дебелой и рыхлой слепой девушки, улыбавшейся в камеру, видеть которую она не могла. Ее глаза — светло-голубые в жизни — на снимках стали почти прозрачными. Глаза, налитые дождем — словно две лужицы на лице. Очень скоро и репортеры, и публика утратили весь интерес. В комнате Патрисии никто ничего не трогал.

Застывшее время. Остановившиеся часы. Девушку так и не нашли, дело осталось неразрешенным — открытым, как дверь, ведущая в никуда.

* * *

Особняк был бы похож на тюрьму, если бы не странное свойство этого огромного дома — казалось, он постоянно меняет свою планировку. Ни одна дверь не ведет дважды в одну и ту же комнату, ни по одному коридору нельзя пройти к одному и тому же месту, ни одна лестница на повторяет своих ступенек.

К тому же здесь есть чем заняться. И занятия эти отличаются богатством выбора и изощренностью, по сравнению с которыми жизнь снаружи кажется бледной и невыразительной. Здесь, в стенах особняка, нет такого греха, который бы не прощался тут же и без остатка. Здесь поиски плотских откровений давным-давно привели к практике извращений, которые совершенствуются ежедневно и просто не знают пределов. Здесь нет ни границ, ни запретов, ни осуждения.

И девиз, начертанный над входом, гласит: «Ад прекраснее Рая».

Эта ночь обещает быть особой ночью. В красной комнате — в комнате Знака Семи, стены которой бьются, как сердце, — Патрисия лежит на шелковых подушках.

Она находит вену на бедре и медленно вводит иглу. После первого прихода ее голова как будто раскрылась и разделилась на части, как головоломка. Каждый нерв ее тела переживает серию сладостных ударов, в мозгу разливается дым. Патрисия облизывает сухие губы. Ее бьет дрожь. Маленькие колокольчики на серебряных кольцах, которыми пропирсовано все ее тело, тихонько звенят. Тело превращается в живой бубен. Длинный вздох срывается с ее губ. В комнате жарко, пот стекает по умащенной коже, капает с непристойных татуировок, с некоторых пор украшающих ее живот.

Комната бьется, как сердце. Сквозь глухой гул этой зыбкой пульсации Патрисия слышит, как мальчик плюется. Он все плевал и плевал, непонятно зачем. Л'Оглав разрешил ей ощупать мальчика — зарыться ногтями в его мягкие волосы, подергать перья из его подрезанных и излохмаченных крыльев, пройтись кончиками пальцев по шрамам, оставшимся после кастрации.

— Что он делает? — спрашивает она сонно. — Почему он плюется?

Л'Оглав уже вернулся в комнату. Он закрыл дверь и молча дожидался, пока мальчик не закончит.

— Он отхаркивает в стакан, — отозвался Л'Оглав. — Вот.

Патрисия взяла у него изящный хрустальный бокал. Л'Оглав встал перед ней на колени. Его тело излучало жар и слегка пахло кровью и пряным потом.

— Этот мальчик — небесный ангел, — сказал Л'Оглав. — Мы призвали его на землю, а потом искалечили и совратили.

Патрисия рассмеялась.

— Наш собственный маленький падший ангел, — продолжал Л'Оглав. Ангел, подойди сюда.

Волоча ноги, мальчик прошел через комнату — медленно, как лунатик. Его крылья шуршали, как сухая бумага.

— И что мне с ним делать? — спросила Патрисия, покачивая бокал в руке.

— Я хочу, чтобы ты это выпила, — сказал Л'Оглав. — Пей.

Патрисия коснулась языком теплой пенки слюны.

— У него, разумеется, СПИД, — между делом заметил Л'Оглав. — Это несчастное существо было игрушкой бог знает какого количества развратных старых шлюх и извращенцев. Как и следовало ожидать, его слюна — резервуар для болезней. — Он умолк на мгновение и улыбнулся своей невозможной улыбкой, которую было почти что слышно. — Но так или иначе, я хочу, чтобы ты это выпила.

Патрисия слышала, как всхлипнул мальчик, которого силой поставили на четвереньки. Она взболтала жидкость в бокале.

— Пей медленно.

Она слышала треск и скрип кожаных ремней. Чиркнула спичка. Интересно, есть ли предел тому, что он может потребовать от нее?

— Хорошо, — сказала она, поднося бокал к носу, как эксперт-дегустатор. Содержимое вообще не имело запаха. — Я уже говорила. Я сделаю все.

И она выпила — медленно, смакуя слабый и пресный вкус слюны. Все, до последней капли. Она пила, вслушиваясь в хриплое дыхание мальчика. Л'Оглав насиловал его сзади. Патрисия облизала края бокала.

— Ты соврал, — сказала она. — Про СПИД. Я знала, что ты мне врешь.

Мальчик вскрикнул, как напуганная птица. Л'Оглав, видимо, сотворил с ним какое-то новшество. Патрисия подождала, пока Л'Оглав не снимет кожаную сбрую и не сядет рядом с ней.

— Я не ошибся насчет тебя, когда мы встретились в первый раз, — сказал он и потянул за кольцо у нее в соске, привлекая ее к себе. Патрисия уже знала, что сейчас будет. Она открыла рот, чтобы он положил ей на язык нечестивое лакомство. — Я знал, что ты достойна посвящения.

— Посвящения? — удивилась Патрисия. — Посвящения во что? — Звук ее собственного голоса, казалось, плавал где-то в пространстве, то приближаясь, то отдаляясь. Ей стало не по себе.

— Помнишь, я упоминал Энциклопедию Брайля? — спросил Л'Оглав.

— Да. — Отрывки музыки искрились у нее в голове. Хоровые сотрясения. Ощущение было такое, как будто она падает вниз. Сквозь пространство, объятое ужасом. — Энциклопедия Брайля. Да. А что это?

— Это не вещь, — сказал Л'Оглав. — Это сообщество. Сейчас я тебе покажу. На колени. Дотронься до меня. Он взял ее руку.

— По ты никогда раньше не разрешал мне… — начала она, возбуждаясь все больше и больше. Белый звук гремел у нее голове, словно музыка стерео. Переливаясь от уха к уху.

— Теперь разрешаю, — ответил он. — У тебя редкая тяга ко всем гнилостно-сладким плодам разложения. У тебя редкостный аппетит. Иногда меня просто пугает твоя одержимость. Теперь, я думаю, время пришло. Тебе пора вкусить самый изысканный деликатес. — Он положил ее руку на свою голую грудь. Ее пальцы скользнули по его коже.

— Что это? — Патрисия легонько прошлась по маленьким приподнятым шрамам. В душе опять поселилась тревога. Все его тело — от шеи до ног было искалечено шрамами и рубцами. Ее пальцы метнулись вдоль колонки твердых бугорков, и у нее перехватило дыхание.

— Это же Брайль! — растерялась она. — Господи, это же азбука Брайля… Как странно…

Он заставил ее замолчать, заткнув ей рот своим органом, уже содрогающимся в оргазме. Как младенец у материнской груди, она сосет и глотает. Ее руки скользят по его обезображенной коже;

— Ты пила слюну ангела, — говорит Л'Оглав. — Ты попробовала редчайший из наркотиков. Теперь пришло время читать меня, Патрисия. Читай!

Она читает.

Глава 103 Деформация детских душ.

Глава 45 Рог разложения.

Глава 217 Чудо ожесточенного лица.

Глава 14 Свирепая невеста.

Глава 191 Тирания солнца.

Глава 204 Кровоточащие окна.

Патрисия в ужасе отдернула руки и отшатнулась. Л'Оглав кончил ей на лицо, забрызгав невидящие бесполезные глаза.

— Кто ты? — прошептала она. Веки ее инстинктивно дрогнули, и по щекам потекли слезы из спермы. Где-то рядом, во тьме, плакал падший ангел.

— Нас несколько сотен, — сказал Л'Оглав. — И вместе мы составляем самую полную энциклопедию темных знаний. Страшные книги, которые долгое время считались уничтоженными, сохранились в виде отметин на нашей плоти. Мы — хранители нечестивых традиций.

— А я вам зачем? — выдыхает Патрисия.

— Один из наших недавно умер, — отвечает Л'Оглав. — Мы ведь тоже не вечны. Обычно мы посвящаем кого-то из родственников. Чаще всего — ребенка. Мой дед, к примеру, был Оглавлением до меня. Однако в данном конкретном случае это было никак не возможно. Среди моих многих обязанностей есть и такая: найти преемника, который заменит меня потом…

Охваченная запредельным ужасом, Патрисия рухнула на пол.

— Не бойся, Патрисия, — успокоил ее Л'Оглав. — Это не ты.

Пока она лежала на полу, он помочился ей на волосы. Она подняла голову, подставляя лицо под горячий поток. Благодарная за это унижение, которое ей еще было понятно. Оно означало, что Л'Оглаву еще не все равно.

— Готова ли ты отбросить последние притязания на самое себя? Готова ли ты принять предельное освобождение, Патрисия? Вот чего я прошу от тебя. Чтобы ты перешагнула порог в новый мир. Ты готова к последнему шагу?

— Ты говоришь, как какой-нибудь проповедник. Моча струится по ее распущенным волосам. Патрисия глубоко дышит, впитывая ароматы живых минералов. Постепенно биение ее сердца подлаживается под ритм алой пульсации стен. Она размышляет о том, кем она была и кем она стала теперь. Кем он помог ей стать.

Она задерживает дыхание и считает до десяти.

— Да, — говорит она хрипло. — Да.

Они приходили в одиночку, они приходили парами и группами: Энциклопедия Брайля. Одних привозили в черных лимузинах с зеркальными стеклами и без номеров. Другие шли сами, запинаясь на каждом шагу. Мужчины, женщины, дети с пустыми глазами. Они приходили со всех сторон — по тайным дорогам, известным лишь нескольким диким или униженным душам. Они пришли, и двери Особняка открылись, чтобы принять их. В воздухе скопилось почти физическое напряжение, какое бывает перед сильной грозой. Его токи текли через зачарованную плоть, порождая во тьме статические поля. Голубые искры играли на кончиках пальцев. Энциклопедия Брайля вливалась в Особняк. Все до единого были слепые, даже самые молодые. Молчаливые и слепые, синеватые призраки, они вошли в темноту. И двери закрылись за ними.

Патрисия не слышала, ни как они входили, ни как Л'Оглав приветствовал гостей. Она сидела у себя в комнате, вслушиваясь в шум прибоя на своем умозрительном пляже. Шкафчик рядом с кроватью был под завязку забит вибраторами, наручниками, мазями, отсасывающими устройствами, кнутами. Полный инструментарий искусственного возбуждения. Она испытала все: подвергалась самым изощренным пыткам, перепробовала на себе все возможные вариации разврата, которые только могло выносить человеческое тело.

Ей казалось, что она достигла предела.

Но это только казалось.

Патрисия проводит руками по своей мягкой коже. Она сняла все колокольчики и кольца и стерла все масло. Теперь ее кожа чиста, как пергамент, который Л'Оглав собирается расписать немыслимыми письменами. Музыка Дебюсси грохочет и рвется сквозь ее смущение.

Она размышляет: Мы все надписаны временем. С течением времени кожа каждого человека покрывается шрамами и увядает. Это закон природы. Этого не избежать никому. Так почему бы не бросить вызов неумолимому времени и не стать частью чего-то вечного? Почему бы не умалить свою гордость, отказавшись от всех притязаний на неповторимость, и не стать просто одной из страниц в книге, что бесконечно себя обновляет? Как говорит Л'Оглав, это станет последним шагом. Полным отказом от себя.

Патрисия снимает наушники, выходит из комнаты и спускается вниз.

* * *

Л'Оглав уже ждал ее. Он представил ее братству Энциклопедии Брайля. Слепые руки ощупали ее обнаженное тело, не обнаружили повреждений и утратили интерес. Ее била дрожь, когда они подходили — один за другим — и исследовали ее всю с ужасающей откровенностью. Бесстыдные пальцы скользили по телу и проникали в нее: сухие царапучие прикосновения стариков и старух, слабые вороватые касания развращенных детей. К концу этого испытания Патрисия находилась уже на грани обморока. Ее темнота наполнилась невнятными вспышками света самых диких цветов и неуловимых форм.

— Они все молчат, — растерянно проговорила она. Почему-то это казалось ужасно важным.

— Да, — просто ответил Л'Оглав.

Патрисия чувствовала, как толпа сомкнулась вокруг нее, чувствовала давление и жар от обнаженных тел. Ни звука. От них не исходило ни звука.

— Ты готова? — спрашивает Л'Оглав, легонько коснувшись ее плеча. Она кивает и дает ему проводить себя в маленькую комнатушку в задней части особняка. Звуконепроницаемые стены. Единственная лампа без абажура излучает невидимый для нее свет. Л'Оглав целует ее в шею и велит не сходить с места ни при каких обстоятельствах. Она хочет что-то сказать, но она слишком напугана, и слова застревают в глотке.

Потом открывается дверь. Кто-то еще входит в комнату. Кто-то, кого Патрисия не знает. Она хочет бежать. Лампу уже потушили, а вместо нее зажгли свечи, которые наполнили комнату болезненно-сладким наркотическим ароматом.

Патрисия слышит слабый металлический звон. Звон заточенных лезвий. Короткий лязг скальпелей, игл и бритв, закаленных до синевы.

— Л'Оглав? — встревоженно шепчет она. — Л'Оглав, вы здесь? Мне страшно…

Никто не ответил. Патрисию слегка шатает. Воздух здесь слишком горячий, дым свечей — слишком едкий. Она судорожно втянула порцию густого, плотного дыма.

Кто-то подходит к ней, тяжело дыша и бормоча какие-то неразборчивые фразы.

— Л'Оглав? — шепчет она опять, так тихо, что кажется, это лишь призрак имени. Вихри шума и сполохи цвета у нее в голове слились в единый поток, который уже невозможно, нельзя выносить.

Первый порез вызвал спонтанный оргазм. Мозг ее вспыхнул, как игровой автомат при выигрыше. Она корчилась и кричала, но оставалась стоять на ногах, пока крюки и толстые иглы разрывали ей кожу.

Стоны и слезы, оргазм за оргазмом… все тело покрыто рядами рубцов и шрамов. Одна на морском берегу, где больше нет никого и не может быть, Патрисия наконец поняла, что это было за слово, которое она выводила на мокром песке. И как только она это поняла, волна накатила на берег и смыла все ее письмена. Ее личность была окончательно стерта в белом сиянии боли настолько чистой и совершенной, что она перестала быть болью и обернулась экстазом. Это было предельное освобождение. Ее больше не было, толстой дурнушки Патрисии. Ее вычеркнули из жизни — иглами, умеющими говорить.

* * *

Она приходит в себя и понимает, что все еще держится на ногах. Тонкие струйки крови текут по телу, образуя красный узор на полу. Она касается своего живота. Свежие раны горят, но она все равно водит кончиками пальцев по линиям брайлевского алфавита. Читает фразу и с трудом верит, что подобная мерзость вообще бывает — не говоря уж о том, чтобы ее записали в словах. Все ее тело исписано столь изощренными и немыслимыми жестокостями, что ум просто отказывается это воспринимать. Такие вещи просто не имеют права на существование. Ей стало плохо. Голова закружилась, и она не смогла читать дальше.

— Я жива. До сих пор жива… — Вот все, что она может сказать. В конце концов она падает. Но Л'Оглав стоит рядом и успевает ее подхватить.

— Добро пожаловать в Энциклопедию, — говорит он, посыпая ее раны солью. Жжение просто невыносимо. — Теперь ты Глава 207. Чертог Алого Мяса.

Она кивает, откликаясь на новое имя, и он выводит ее из комнаты и ведет вниз, в незнакомый коридор. Она чувствует, что теряет сознание. Ей надо что-то спросить у него. Больше она ничего не помнит. Помнит только, что надо спросить.

— Особняк, — выговаривает она непослушными губами. — Кто хозяин особняка?

— А ты еще не догадалась? — отвечает Л'Оглав. Он привел ее в бальный зал, где ее ждали сотни людей. Все остальные главы. Она улыбается бледной и слабой улыбкой:

— А что теперь? Можно мне сесть?

— Такое случается очень редко, — говорит Л'Оглав, — чтобы вся Энциклопедия собралась в одном месте. И только в такие моменты наша жизнь обретает смысл. Уверяю тебя: то, что ты испытаешь сейчас, превзойдет все твои прежние опыты физического удовольствия. Для тебя это станет предельным, самым прекрасным моментом падения в скверну. Я обещаю.

Он усадил ее в тяжелое деревянное кресло.

— Я тебе так завидую, — сказал он. — Я всего-навсего Оглавление. Темные тайны и мерзости плоти мне недоступны.

Он крепко стянул ее руки ремнями и прикрутил их к подлокотникам кресла.

— Что вы делаете? — испугалась она. — Ведь это не Кресло Для Наказаний? Это ведь не оно, скажите? — Страх обернулся паническим ужасом, когда Л'Оглав начал пристегивать к креслу ее лодыжки. Энциклопедия снова сомкнулась вокруг нее. Чьи-то шаги отдались гулким эхом в каменном коридоре.

— Это Кресло Полного Отказа, — сказал Л'Оглав. — Прощай, любовь моя.

И схватил ее за волосы и запрокинул ей голову.

— Нет, не надо. Подожд…

Ей в рот вбили жесткий кляп — вбили жестоко, ломая зубы и дробя слова в невнятный лепет.

Звук шагов приближался. Энциклопедия расступилась, образуя проход. В кожаном саквояже глухо позвякивала блестящая сталь. Л'Оглав наклонился и прошептал ей в ухо:

— Помни, ты всегда можешь прийти ко мне за советом.

Она дергалась и билась о спинку кресла, но оно было прочно прикручено к полу.

— О, моя радость, — сказал Л'Оглав. — Держись, не сдавайся в последний момент. Вспомни, кем ты была: одинокая, опустошенная, всеми покинутая. Теперь ты уже никогда не будешь одинокой. — От него пахло мятой и спермой. — Сейчас у тебя есть возможность войти в новый мир, где нет ни запретов, ни ограничений. Где неприемлемо только одно — добродетель.

Саквояж открылся с легким щелчком. На свет извлекли иглу. Восемь дюймов прозрачного звона.

— Отдай себя миру Энциклопедии Брайля! Знание, доступное лишь этим избранным, не воплощается в словах слышимых или зримых. Это знание постигается только прикосновением.

Теперь она все поняла — буквально за миг до того, как иглы проткнули ее барабанные перепонки. Запах собственной мочи и фекалий стал последним запахом, который она обоняла, — ей разрушили и это чувство. В заключение ей отрезали язык и кинули его ангелу вместо игрушки.

— Теперь иди, — сказал Л'Оглав, но она уже не слышала его слов. В его голосе звучала печаль. Для него путь в Империю Бесчувствия был закрыт. Иди к своим братьям и сестрам.

Отвязанная от кресла, Чертог Алого Мяса упала в руки собратьев — глав Энциклопедии Брайля. Тела сплелись воедино. Слепые руки касались чувствительной кожи. Они обнимали ее и вылизывали ее раны, принимая в свой круг.

Она кричала истошно и долго — но лишь один человек в этой комнате слышал ее. Потом, полностью опустошенная, она умолкла.

И стала читать.

И читать.

И читать.