Понадобилось без малого полтора месяца, чтобы Дженис осознала: выбросить из памяти проведенную с Адамом ночь не удастся по причинам самого земного свойства. Как бы ни хотелось ей поставить крест на прошлом, оно проявляло себя настолько ощутимо, что в какой-то момент это уже не могло ускользнуть от орлиного глаза Лиз.

— У тебя совершенно измочаленный вид, — заявила она подруге во время утреннего перерыва на кофе. — Говоря без обиняков, лицо у тебя — краше в гроб кладут.

— Я не слишком блестяще себя чувствую, — уклончиво согласилась Дженис, сосредоточенно наливая в чашку кипяток. — А потом, всех нас доконала эта бесконечная череда утренников, концертов…

— …Родительских вечеров. Можешь не продолжать, в одном заведении работаем, — бесцеремонно перебила ее Лиз. — И все равно, то состояние, до которого докатилась ты, выходит за всякие рамки. Ты уверена, что не подцепила грипп, которым все вокруг сейчас болеют?

Дженис глотнула горячий, ароматный напиток и тут же прокляла все на свете. Она совсем забыла, что зареклась пить кофе, от одного запаха которого ее начинало тошнить.

— Я собираюсь все выходные проваляться в постели, — сообщила Дженис, надеясь беспечным тоном усыпить бдительность Лиз. — Сон до обеда и радостное ничегонеделание — лучшее лекарство от переутомления и от всех проблем.

Если бы от всех, мелькнула в голове горькая мысль. Дженис охотно списала бы свое состояние на утомление от работы или грипп, но то, что творилось с ней по утрам на протяжении нескольких дней, не давало повода для оптимизма. Да, конечно, эти последние недели она работала напряженно в прямом смысле этого слова — самоотверженно, в надежде на то, что это поможет ей забыть об Адаме. И в результате забыла свериться с календарем, а сейчас, как она не без оснований полагала, в этом уже просто не было смысла.

На самом деле ей все стало понятно уже недели две назад, когда во время завтрака тошнотворная волна подступила к горлу и она едва успела добежать до ванной комнаты. Но и тогда Дженис тешила себя иллюзией, что имеет дело с обычным расстройством желудка, имеющим обыкновение проходить в течение дня. Но когда день перетек в два, а потом в три, она поняла, что обманывать себя и дальше не удастся…

— Слышно что-нибудь новое о нашем драгоценном Хозяине Поместья? — пропела Лиз, и Дженис вздрогнула, словно ее внезапно окатили холодной водой.

С того момента, когда после кошмарной сцены в школе Дженис вернулась к себе и не обнаружила никаких следов присутствия Адама в доме — даже простыню и покрывало он скомкал и сунул в стиральную машину, — у нее не возникло ни малейшего сомнения в том, что именно хотел он этим сказать.

То, что он не оставил ответа на ее записку — хотя бы пары небрежных строчек: «Спасибо за ночлег!» или чего-нибудь в этом роде, — лишь подчеркивало дистанцию, которую он установил между ними. Впрочем, сам клочок бумаги, на котором Дженис написала свое прощальное послание, исчез бесследно, и как она ни искала его на кухне в надежде получить хоть какой-то ответ на все еще остававшиеся у нее вопросы, усилия ее были тщетны. Не оставалось ни малейшей надежды на то, что он позвонит ей в школу, вообще ничего не оставалось — лишь тоскливая убежденность, что она поступила правильно, сразу же решив вести себя так, будто между ними ничего не было.

— Абсолютно ничего! — сказала она решительно, отвечая одновременно и себе самой, и Лиз.

— Вот и другим ничего не известно. После того как грянула новость о его разрыве с невестой, он как сквозь землю провалился.

— А вот это как раз неудивительно, разве не так?

Вот уже неделю, как их маленький городок был похож на потревоженный пчелиный улей — все обсуждали историю с несостоявшимся браком Адама Лоусона, и в своем отношении к событию народ разделился на несколько лагерей. Подруга Дженис принадлежала к отряду скептиков.

— Да брось ты! — замахала руками Лиз. — Не хочешь же ты сказать, будто он целый месяц носится со своим разбитым сердцем? Чушь! Люди вроде Лоусона вступают в брак совсем по другим резонам, нежели мы, простые смертные. Любовь и прочая дребедень на их бирже не котируется. Они женятся из династических соображений, и решающую роль здесь играет голубая кровь, текущая в жилах, и богатство — богатство даже в первую очередь.

— Все так, но Адам — несколько иное дело…

Когда Адам пришел к ней той темной ночью, он выглядел совершенно раздавленным, и не было в нем ни капли от того самодовольного и несокрушимого Адама Лоусона, которым он казался ей последние годы.

— Думаешь, он действительно любит ее? — негромко поинтересовалась Лиз и задумчиво добавила: — Что ж, ты знаешь его лучше любого из нас. Остается подождать, что будет дальше.

Дженис пробормотала невнятную фразу, означавшую что-то вроде «поживем — увидим».

Правда состояла в том, что, по сути дела, она не знала Адама вообще. Точнее, она знала его на протяжении более чем двенадцати лет, но преимущественно со стороны, а каков он на самом деле, не имела ни малейшего представления. Спроси ее сейчас кто-нибудь, что представляет из себя Адам Лоусон, она не смогла бы ответить, хотя провела с ним ночь, занималась с ним любовью и, судя по всему, забеременела от него.

Скорее всего, она была круглой дурочкой, уверовав, что Адам способен ощутить хотя бы часть тех эмоций, которые рвали на части ее собственное сердце. Между тем все выглядело гораздо проще: уязвленный, что его бросили, он попытался немедленно взять реванш в другом месте. Просто в тот роковой вечер ему под руку подвернулась она, Дженис.

— Вот что я тебе скажу, иди-ка ты лучше домой, — озабоченно сказала ей Лиз. — У тебя действительно неважный вид. Замену тебе я найду, а ты немедленно отправляйся в постель и не возвращайся, пока тебе не станет лучше. Не хватало еще, чтобы ты перезаразила гриппом всю школу — по крайней мере тех, кто еще стоит на ногах.

«Немедленно отправляйся в постель и не возвращайся, пока тебе не станет лучше!»

Дженис торопливо соскочила с кровати и, хватаясь за стенки, стала пробираться в направлении ванной комнаты. Если пунктуально следовать инструкциям Лиз, то ей, Дженис, надлежит воздержаться от работы в течение ближайших восьми месяцев — до середины июля, если верны лихорадочные расчеты, мешавшие ей спать по ночам.

В том, что именно у нее «не так», сомнения не оставалось. У Дженис даже вырвался смешок при мысли, что ее подруга могла совершенно не беспокоиться по поводу ее несерьезного отношения к собственному здоровью — в чем, в чем, а в этом вопросе Дженис никогда не позволила бы себе легкомыслия.

— Так вот почему ты все это время избегала меня?!

Низкий, чуть хрипловатый голос нарушил тишину пустого дома, ввергая Дженис в шок. Она ухватилась за край раковины, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги.

— Тебе не кажется, что я имел право знать о твоем состоянии.

Дженис вздрогнула и с усилием повернула голову: темный силуэт в дверном проеме показался ей зловещим гостем из преисподней.

Нет, это действительно был Адам. Неужели она забыла закрыть входную дверь?

— Ну так как? — вызывающе переспросил он. — У тебя найдется, что сказать, или ты и дальше собираешься делать вид, будто ничего не происходит?

Он вышел на свет и, испугавшись, что он приблизится, Дженис наконец разразилась речью:

— А с чего ты взял, что я тебя избегала? — пытаясь перебороть спазмы в желудке, прошипела она. — И можно ли вообще избегать того, кто уже больше месяца не показывался в Гринфилде?

— Есть еще такая вещь, как телефон, — неумолимо стоял на своем Адам.

— Вот именно! — с горечью воскликнула она. — И уж кому другому, а тебе об этом следовало бы помалкивать!

— Не понял?

— Человеку, который живет в стеклянном доме, не стоит…

— Прекрати, Дженис! — недобро прищурившись, оборвал он ее. — Хватит, как попугай, кормить меня пословицами и афоризмами. Объясни по-человечески, что ты имеешь в виду!

— По-человечески, это как? По слогам, что ли? — презрительно фыркнула Дженис, но в следующую секунду, позабыв о всех своих доводах и аргументах, в новом приступе тошноты скорчилась над раковиной.

— А, черт! — услышала она и краем глаза увидела, как Адам подбегает к ней и поворачивает кран. Мгновением позже он намочил свернутое фланелевое полотенце в горячей воде и мягко, если не сказать нежно, вытер ей лицо, не забыв убрать со лба намокшие пряди волос.

На мгновение забывшись, Дженис закрыла глаза и, откинувшись к кафельной стене, позволила ему делать все, что он посчитает нужным. Но буквально через минуту сознание нанесенной обиды вернулось к ней, она распахнула глаза и, выпрямившись, взглянула обидчику в лицо. Взгляды их скрестились.

— Уходи отсюда. Я не желаю тебя видеть! — крикнула она, показывая пальцем на дверь.

— И не подумаю, — хладнокровно отозвался Адам, закрывая кран с горячей водой. — Ты во мне нуждаешься… Тебе нужна хотя бы чья-то помощь, — примиряюще поправился он, предупреждая очередную ее филиппику. — И потом, я, если на то пошло, имею некоторое отношение к тому, что с тобой творится… Ну, как сейчас себя чувствуешь? Получше?

— Если речь идет о том, тошнит меня или нет, то скорее всего, нормально, — слабым голосом ответила Дженис, чувствуя, как отступают позывы к тошноте.

Во всем остальном, однако, она меньше всего на свете могла бы сказать, что чувствует себя нормально. По сути дела, она сомневалась, сможет ли вообще когда-либо впредь сказать так о себе.

— Тогда возвращайся в постель! — приказал Адам.

— Нет! — закричала она, забиваясь в угол. Адам рассвирепел.

— За кого ты меня держишь, черт побери! — заорал он. — Я что, чудище какое, зверь или каннибал, который сожрет тебя вместе с еще не родившимся ребенком?

— Ты?.. Нет… — пробормотала Дженис. Адам, пожалуй, и в самом деле меньше всего походил на каннибала.

— А раз так, то нечего торчать здесь, — тут же воспользовался он ее секундной слабостью. — Ты и глазом не моргнешь, как простынешь. А тебе надо беречь себя… Тем более что одетой тебя можно назвать чисто условно, — понизив голос, добавил он.

Только сейчас Дженис сообразила, что на ней надета лишь коротенькая, до середины бедер, и вообще более похожая на футболку сиреневая ночная рубашка. А это значит, что когда он вошел в ванную, а она стояла, склонившись над раковиной…

Дженис никогда не подозревала, что способна краснеть всем телом, но именно так сейчас и произошло. В одно мгновение кровать показалась ей вдруг надежным и желанным укрытием, где можно, по крайней мере, натянуть по самый подбородок одеяло и спрятаться от беззастенчивых взглядов Адама.

— Осторожно, ради бога, не упади! — закричал он вслед, когда она опрометью кинулась из ванной, обо что-то споткнувшись на бегу. — Ну, — продолжил он, когда Дженис уже лежала под теплым одеялом, высунув наружу один лишь нос, и чувствовала себя хоть в относительной, но безопасности, — не желает леди выпить что-нибудь, кофе, например?

— Ты хочешь, чтобы меня стошнило прямо на одеяло? — с содроганием откликнулась Дженис. — А именно это и произойдет, если я почувствую в этой комнате хотя бы запах… не хочу вслух произносить этого слова! Впрочем, могу согласиться на слабозаваренный чай, ну, и на пару тостов в придачу.

— Хорошо, пять — десять минут — и я вернусь… Нам надо о многом поговорить.

«О многом поговорить!» — эхом отзывались в голове Дженис слова Адама, пока она, свернувшись клубочком, вслушивалась в удаляющиеся шаги на лестнице. Она представления не имела, о чем именно хотел с ней поговорить Адам, и, кажется, совершенно не желала этого знать.

— Между прочим, как ты попал в дом? — спросила она, едва он снова возник на пороге.

Она понимала, что всего лишь оттягивает неизбежное, но надеялась выиграть несколько минут, а там, подкрепив силы чаем и тостами, можно было что-нибудь и придумать.

— Открыл дверь и вошел, — просто ответил Адам и водрузил поднос на столик возле кровати. — Ты забыла запереть дверь, не говоря уже про засов. Чертовски легкомысленный поступок!

— Между прочим, я очень устала к вечеру! И потом, мне показалось, я закрывала дверь…

— А оказалось, что нет.

Адам подал ей чашку чаю, взял в руки другую и, закинув ногу на ногу, откинулся в кресле напротив.

— Собственно, я и хочу поговорить о причинах твоей усталости. Впрочем, усталость — слишком мягкое слово. Вид у тебя — как у полупридушенного котенка.

— Спасибо за комплимент, — покраснев до корней волос, отозвалась Дженис. Отломив от тоста кусочек, она макнула его в чай.

Конечно, она и без зеркала знала, как ужасно выглядит после двух недель токсикоза: мешки под глазами, мертвенная бледность, тусклые и безжизненные, похожие на паклю волосы, да плюс еще эта ношеная-переношенная ночная рубашка.

— Оливия, — брякнула она, — надо полагать, выглядит на высший класс! — И тут же прикусила язык, заметив, каким мрачным стало лицо Адама.

— Во-первых, я не видел Оливию уже больше месяца, — сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего, и Дженис вдруг захотелось спрятаться от пронизывающего насквозь взгляда его синих глаз.

Инквизитор! — мстительно подумала она, хотя в мягком синем свитере, голубых вельветовых брюках, небрежно закинувший нога на ногу Адам менее всего должен был напоминать следователя или палача. Наоборот, выглядел таким привлекательным!..

— А во-вторых, — продолжал он, — у тебя в отличие от нее есть вполне уважительные причины выглядеть и чувствовать себя скверно. Ты беременна?

— После стриптиза со спецэффектами, свидетелем которого ты стал, было бы глупо отрицать это, — пробормотала Дженис, чувствуя, что ей решительно не нравится выражение «скверно выглядеть», звучащее из его, Адама, уст. Впрочем, в своем самоуничижении она достигла такого дна, что жаловаться на кого-то другого было бы просто смешно.

— И все же ты собиралась поставить меня в известность о своем состоянии? — продолжал свой допрос Адам.

После полутора месяцев его отсутствия и полного молчания его вопрос показался ей по меньшей мере оскорбительным.

— Трудно поставить в известность незримого духа, — горько усмехнулась она. — И, кстати сказать, если тебя так тревожили последствия той ночи, почему ты сам не попытался связаться со мной?

— А я и пытался, — резко отозвался Адам. — Я звонил бог знает сколько раз, но либо никто не подходил к телефону, либо он был просто отключен.

— Тогда мог бы и заехать, — огрызнулась Дженис, отхлебнув глоток чая.

Неужели в течение всех этих вечеров, которые она проводила в школе, с головой уйдя в репетиции, собрания, изготовление рождественских карнавальных костюмов и прочую школьную рутину, он действительно пытался связаться с ней? Дженис не стала признаваться, что, возвращаясь совершенно разбитая домой, она тут же отключала телефон, сворачивалась в кровати клубочком и проваливалась в сон, а поутру регулярно забывала снова подключить аппарат.

— Трудновато заехать в Гринфилд, когда находишься на другом конце света, в Калифорнии, — обиженно произнес Адам. — Мне пришлось больше месяца проторчать в Штатах. Я вылетел туда через два дня после того, как…

Он запнулся, и Дженис безжалостно закончила:

— …После того, как переспал со мной!

В конце концов, с удовлетворением подумала она, пригубив чай, он не может лишить меня права называть вещи своими именами!

— Да. Когда я вернулся утром домой, — терпеливо продолжил Адам, — то узнал, что возник ряд серьезных проблем с только что подписанным контрактом, и, чтобы спасти положение, мне пришлось лично вылететь в Штаты.

— Ты бы мог сказать все это, когда зашел в школу, — с грустной усмешкой ответила Дженис. — Но тебе важно было сообщить об отъезде партнеру по теннису, до меня тебе не было дела.

— Не было никакого партнера по теннису! Да и ты сама не дала мне возможности сказать тебе хоть что-то. Ты отказалась сесть в машину, прогнала прочь! А каких вещей ты наговорила обо мне своей подруге? После таких откровений другой просто развернулся бы и ушел!

«Что ж ты не ушел?» — чуть было не спросила Дженис, но опомнилась. В конце концов, он пытался до меня дозвониться — и не откуда-нибудь, а из Калифорнии. Это пусть немного, но реабилитировало Адама в ее глазах.

Впрочем, следующая его реплика опять все испортила.

— А еще я послал тебе цветы.

— Цветы? — Голос у нее зазвенел, как разбившееся на мелкие осколки стекло. — О да, ты послал цветы!

Удивительно, как же она забыла про цветы? Их доставили под расписку тем же самым вечером, буквально через пять минут после ее возвращения из школы — гигантский букет белоснежных роз, стоивший, поди, целое состояние. В приложенной к нему записке было написано: «Спасибо за кофе!». Именно так: за кофе. Издевательство, да и только! Удивительно еще, что, прочитав ее, Дженис не выкинула букет на помойку, — наверное, потому лишь, что цветы все равно не влезли бы в ее мусорное ведро.

— Ты и впрямь полагаешь, — снова закипая от возмущения и обиды, бросила Дженис, — что охапки цветов, пусть даже самой большой, достаточно для того, чтобы возместить утрату… — Она запнулась.

— Утрату чего? — спросил он, прищурившись. — Какого черта ты не предупредила меня, что ты девственница?

— А я говорила…

— Говорила… но не так.

— А тебе нужно было справку, в нос ткнуть? И вообще, не казнись этим. Можно подумать, речь идет о преступлении века! Ну осталось нас таких одна или две в округе. Вернее, оставалось. Атавизм доисторических времен, плод пуританского воспитания. В конце концов, не у всех у нас имелись такие возможности, как у тебя, чтобы…

Она замолчала, чувствуя, что не может лгать дальше. Потому что все эти недели ее не покидало горькое чувство обиды на Адама. Она все могла простить ему, кроме одного: вольно или невольно, но своим поведением он подтвердил правильность обвинений, которые возводила на всю мужскую половину человечества мать. Несколько лет Дженис пыталась доказать матери, что Адам не подпадает под общее правило. Но после того как, проведя с нею ночь, он бесследно исчез, Дженис заподозрила, что он, как и большинство мужчин на его месте, добившись своего, преспокойно умыл руки. И, что самое страшное, наполняясь черной ненавистью к Адаму и мужчинам вообще, она осознавала, что любит его все сильнее…

— Ты посылаешь розы всем девушкам, над которыми одержал победу, или только избранным? — ядовитым голосом спросила она.

— Во-первых, не было никакой победы. По крайней мере, я никогда не воспринимал это в таком ракурсе. Во-вторых, цветы были всего лишь выражением благодарности за твою отзывчивость, гостеприимство, доброту, за то, что ты пустила меня в дом, налила вина, выслушала, черт возьми! В-третьих, я намеревался отблагодарить тебя несравненно более значительно — за то…

— …За то, что я предоставила в твое распоряжение собственное тело?

За сарказмом вопроса скрывалась непереносимая боль, которая, как раскаленный прут, жгла ее сердце. Итак, он пришел, чтобы заплатить ей за ночь, проведенную ими вместе! Если Адам хотел унизить ее, то лучшего способа нельзя было придумать.

— Слушай, дружище, к чему столько хлопот? — развязным тоном заговорила она. — В конце концов, как я тебе уже говорила, оставаться девственницей в наш продвинутый век не только странно, но и глупо, разве не так? — Ей с трудом удавалось выдерживать собственный циничный тон: душу разрывали совсем иные чувства, а Адам молчал, буравя ее глазами, и ни словом не пришел ей на помощь. — Я хочу сказать, что рано или поздно это должно было произойти, — менее уверенно сказала она, с тревогой вглядываясь в его непроницаемое лицо. — Ты не позволил мне сойти в могилу старой, так и не реализовавшей себя в этой жизни, девой, и за одно это тебе огромное спасибо!

Лучше бы он заорал, застучал кулаками, бросился на нее — она бы почувствовала себя от этого только уверенней. Но он молчал, и лишь его пронзительно-синие глаза блестели все ожесточеннее.

— Да, это должно было однажды случиться, — совсем уже неубедительно, запинаясь на каждом слове, повторила она.

— В конце концов, именно для этого и существуют друзья, — тихо сказал он, и Дженис сжалась под одеялом в комок, чувствуя, как сердце у нее готово разорваться от безысходности.

— Знаешь, Адам, — облизнув пересохшие губы, сказала она. — А нельзя ли просто взять и забыть обо всем, что было? Считаю, что это наилучший для нас выход.

Она не питала особой надежды на то, что он согласится, и не удивилась, когда он угрюмо произнес:

— Итак, рано или поздно, но это случилось, ты — при самом активном и самом дружеском моем участии — забеременела, а поэтому вопрос о забвении прошлого не может стоять даже в чисто теоретическом плане. Вопрос, строго говоря, звучит просто и определенно: что я, Адам Лоусон, собираюсь предпринять в создавшейся ситуации?

— Ответ так же прост: ничего!

— Но на мне лежит ответственность!..

Больше всего она боялась именно этого — разговоров о долге. Ответственность! Дженис пришла в отчаяние.

— А с чего ты, собственно, взял, что это твой ребенок? — выпалила она.

Воцарилось молчание — длительное, тягостное, страшное, от которого по телу пробежали мурашки. И вдруг Адам рассмеялся, одним махом разрушая карточный домик ее доводов и аргументов.

— После твоих предыдущих заявлений сомневаться в этом может только слабоумный, — добродушно заметил он. — А коль скоро вопрос об отцовстве решен, вижу только один выход из ситуации — мы должны пожениться!

— Это отнюдь не единственный выход! — злорадно ввернула Дженис, и тут же у нее душа ушла в пятки.

За всю жизнь она не видела ничего страшнее и чернее, чем лицо Адама в эти секунды. Его глаза засияли такой холодной яростью, что Дженис пробил озноб.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что посмеешь?.. — повысил он голос и привстал с кресла, нависая над нею, как туча.

— Нет, разумеется, нет!.. Сядь и успокойся! — При всех своих обидах на Адама Дженис и мысли об аборте не допускала. — Но замуж за тебя, — тихо сказала она, — я не пойду.

— Почему нет?

— А почему должно быть — да?

Адам воздержался от ответа на ее вопрос, а Дженис осознала вдруг горькую иронию сложившейся ситуации. Все эти годы она только и мечтала о том несбыточном дне, когда Адам Лоусон сделает ей предложение, и теперь, когда ее мечта странным образом сбывалась, ей стало ясно, что брак — далеко не то, к чему она стремилась, и тем самым древняя греза о счастье снова оказывалась неуловимой, а исполнившаяся мечта неожиданно обращалась в очередной кошмар. «Бог наказывает исполнением желаний!» — с горечью вспомнила она и, исподлобья глядя на Адама с горькой усмешкой сказала:

— Ты же не хочешь жениться на мне. Адам только пожал плечами.

— Отчего же? — небрежно сказал он. — Жениться я так или иначе планировал. Тридцать три года — возраст, когда пора угомониться и подумать о будущем, а потом, как я тебе уже признавался, мне всегда хотелось иметь детей. Ты ждешь от меня ребенка — так зачем мне снова гоняться за журавлями в небе?

Ничто так не убивало Дженис, как этот деловитый тон. Уж лучше бы он рвал и метал, бросал в нее обвинения, заставлял вновь и вновь защищаться!..

— Тебе не напоминает это брачное объявление в газете: «Ищу жену детородного возраста. Подробности при встрече»?

— Если тебе хочется рассматривать ситуацию под таким углом, бога ради, твое право, — поднял он руки, нимало не смутившись. — Ну а насчет любви… Мне казалось, ты…

Так вот, что ему надо! Ее любовь! При этом он рассуждает о любви тоном, каким заключают сделку о продаже партии бразильского кофе! Да, она безумно любит его, но не призналась бы в этом сейчас даже под пыткой.

— Любовь? — с наигранным изумлением вскричала Дженис. — Придут же тебе подобные мысли в голову!..

Очередное равнодушное пожатие плеч заставило ее буквально скрипнуть зубами от бешенства.

— Просто я подумал, — успокаивающе произнес Адам, — что это могло бы облегчить заключение сделки. Ты ведь сама говорила…

На секунду Дженис закрыла глаза, словно налетев с размаху на стенку. Ну зачем, с отчаянием подумала она, зачем он напомнил ей о том давнем моменте слабости именно сейчас?

— Когда мне было восемнадцать?.. — издала она подобие смешка. — Восемнадцатилетним восторженным дурочкам свойственно влюбляться!

— Дурочкам? — Казалось, Адам был уязвлен, хотя и пытался не подать виду.

— Детская влюбленность — привилегия детства. Не знаю, как ты, Адам, а я выросла, повзрослела и распрощалась с глупостями, в которых ты меня совершенно справедливо укорял тогда. — Не могла же она признаться, что в этом отношении как раз нисколько не повзрослела, просто подростковые чувства развились в нечто гораздо более глубокое, и любовь девочки превратилась в любовь женщины? — Таким образом, — подытожила Дженис, — вынуждена разочаровать тебя, Адам. Никакой почвы для заключения того, что ты назвал сделкой, нет и в помине, а потому мой ответ на твое предложение — если это можно назвать предложением — категорическое и безоговорочное «нет»!

Доводы сердца Дженис безжалостно отмела в сторону. Совершенно очевидно, что Адам ее не любит, и если и собирался жениться, то исключительно из чувства долга. И вообще, после разрыва с невестой, он…

— Но почему, черт побери? — с легким раздражением в голосе перебил Адам ход ее размышлений. — Я всегда мечтал о ребенке, я хочу ребенка, хочу быть рядом с ним, любить его, заботиться о нем!

— Ты хочешь! — фыркнула Дженис. — Вопрос в том, хочу ли этого я. Что мне даст брак с тобой?

— Мужа, который станет для тебя опорой и поддержкой, возможность уйти с работы и целиком заняться воспитанием ребенка, дом… — с готовностью начал перечислять Адам, словно давно продумал, что он может предложить Дженис.

Для нее же в этом списке наиболее обидным оказалось отсутствие одного пункта: Адам — а что она еще могла от него ожидать? — ни слова не сказал о своей любви к ней.

— Минутку, но у меня есть дом! — безапелляционно прервала она его. — Что, если я никуда не хочу переезжать отсюда?

Не стоило ей широким жестом указывать на свои владения! Прищуренные глаза Адама холодно оглядели окружающую обстановку, и Дженис как бы его глазами увидела протертый до дыр ковер, обшарпанную допотопную мебель, линялые занавески и покрывала…

— И ты хочешь, чтобы мой ребенок жил здесь? — сдержанно спросил Адам.

Его ребенок! Она же совершенно не в счет!

— Ну да, конечно, — уязвленно сказала Дженис, — наследнику Лоусонов не след появляться на свет в этой жалкой хижине, больше похожей на спичечный коробок! Если такое произойдет, у твоей матери форменный припадок случится!

— Пожалуй, я этого еще не говорил! — холодно сказал Адам. — И впредь попрошу тебя не впутывать в наши отношения мою мать! — уже закричал он, приподнимаясь на стуле и бросая чашку из-под чая на поднос.

— Как скажешь, милый! — Голос у Дженис слегка дрожал, но по крайней мере, она добилась от него хоть какой-то живой реакции. В любом случае это было лучше, чем мертвое равнодушие или казенная деловитость. — Но тебе не кажется, дружище Адам, что она имеет полное право иметь собственное мнение по этому вопросу, и не только иметь, но и высказывать его? Как-никак, ты приведешь в ее родовое гнездо дочь вашей поварихи, к тому же неизвестно от кого рожденную!

— Я приведу мать моего ребенка — мать ее внука!

— То есть женщину, которую ты осчастливил тем, что женился на ней. Извините, господа, но ваша милость мне ни к чему. Я — не первая и не последняя мать-одиночка, которая родит и воспитает ребенка своими собственными силами. Ты мне не нужен, Адам, у меня есть все необходимое.

— И все же у меня есть кое-что, чего ты не имеешь, — заметил Адам с угрюмой усмешкой. — У меня есть деньги — больше, чем необходимо лично для меня. А тебе они очень скоро понадобятся.

— Мне не нужны твои деньги, Адам. Я получаю хорошее жалованье, — пробормотала Дженис, сжавшись в ожидании того, что произойдет дальше.

Что-то враждебное мелькнуло в синих глазах Адама, и, наклонившись к ней, он негромко поинтересовался:

— Достаточно большое, чтобы выдержать затяжную и крайне дорогостоящую тяжбу по вопросу о родительских правах?

Дженис почувствовала себя так, будто ее окатили ледяной водой. Ей вдруг стало страшно.

— Ты не посмеешь! — вырвалось у нее.

— Не гневи меня, Джен. — Это было указано легко, почти небрежно, но с недобрым намеком, не требующим дальнейших разъяснений.

— Ты станешь воевать со мной из-за моего ребенка?

Дженис инстинктивно, как от удара, закрыла тело руками под одеялом.

— Нашего ребенка, Джен! — прищурившись, уточнил Адам. — Я — отец этого ребенка!

— Знаю, что ты!

Если бы он только знал, что по этой самой причине она уже души не чаяла в будущем младенце, — потому что он — от Адама, а значит, является частицей мужчины, которому она давным-давно и навсегда отдала свое сердце.

— Я дам тебе кучу…

— О да! — грубо оборвала его Дженис. — Ты считаешь, что деньги в этом мире — самое главное.

— Отнюдь!

В голосе Адама появилась странная, вкрадчивая мягкость, а в глазах — блеск, и Дженис беспокойно заерзала в постели.

— Между мужчиной и женщиной возможны и другие отношения, — сказал он вполголоса. — Отношения, которые порой дороже денег…

— Боже, до чего же мужчины любят сводить все жизненные проблемы к физиологии, к убогому и тривиальному сексу! — поспешила она оборвать его, но Адама не так легко было сбить с мысли.

— Нет, Джен, не убогому и не тривиальному. И не о примитивном сексе речь — о страсти, возгорающейся при одной только мысли о близости с другим человеком. Как это было у нас с тобой, когда тела притягиваются друг к другу, как провода под током, и темнота ночи озаряется вспышками чувственных молний.

— Да ты поэт! — иронически заметила Дженис, старательно пряча глаза, чтобы он не заметил в них затаенной боли. — Не припомню я ничего подобного.

— Значит, не хочешь припомнить, — хрипло сказал он, поднявшись из кресла и подсев к ней, — потому что в любом случае на тебе лежит немалая часть вины за нашу общую неосторожность. — Он поймал ее руку, и Дженис почувствовала, как ее бросило в жар и холод одновременно. — А если ты и в самом деле восприняла нашу близость не так остро, как я, то обещаю тебе, что в будущем все будет совершенно иначе.