Как и всегда перед началом концерта, в зале стояло густое пчелиное гудение. И так небольшой, сегодня вечером Рахманиновский зал казался совсем крошечным. Меня не оставляло ощущение, что концерт проходит не в консерватории, а на чьей-то кухне. Вместо своеобычных густо набелённых музыкальных старух в париках, без строгого присутствия которых не обходится тут ни одно выступление, в проходах сновали бородатые неухоженные люди в рваных свитерах и кожаных куртках. Когда все кресла оказались заняты, они, ничтоже сумняшеся, располагались на подоконниках и даже просто на полу. От этого, а так же от обилия камер и микрофонов, ощущение нелегальности происходящего только усиливалось.

В высокие старинные окна нещадно сквозило. Мокрая и тёмная вязкость растекалась по стёклам. А здесь — сияющая люстра на девственно белом лепном потолке. Камеры, свитера, лепнина и сквозняк… Казалось, будто мы очутились где-то вне времени.

Я посмотрел направо. Ярослава, тонкая и стройная, замерла на соседнем кресле, глядя куда-то чуть выше импровизированной сцены. А на шее Ярославы — цепочка, и хризолитовая капля на её груди казалась совсем зелёной. Стоп! Хризолитовая капелька?

— Этот кулон у тебя давно? — шёпотом спросил я.

— Нет, недавно…

Слева кто-то засопел. Здоровенный парень с волосами, убранными в хвост и в бесповоротно замызганных кроссовках, пристраивал на полу белый пакет с чем-то тяжёлым. Я присмотрелся. Обычный электрический счётчик… Да, интересная тут нынче публика!

* * *

Машину я решил оставить в Кисловском: случайно освободившееся у обочины место — большая редкость в центре. Лобовое стекло сразу же покрылось сверкающими бисеринками капель.

— Вот видишь, совсем не больно — улыбнулся я.

— Всё равно тяжело… — Ярослава вздохнула — Всё время боюсь, что-нибудь случится.

Сегодня она решила пересилить свой страх и впервые за много лет заставила себя сесть в машину.

— Вот так и преодолевают фобии. Это называется — «метод погружения».

Ярослава дышала так, словно только что прокатилась не по обычной улице, а сделала круг на «американских горках». В глазах застыли слезы. Я протянул руку и погладил ее по голове.

— Яр.

— Просто, — ее губы слегка задрожали, — мои родители. Они погибли в аварии. Мать решила навестить в Воронеже сестру. Юбилей был. Мама и папа ехали на машине, а дальнобойщик уснул за рулём… И, — я видел что сейчас она заплачет. И что делать, что говорить? Никогда не знал, как вести себя в таких случаях. Но она просто и непосредственно обняла меня, уткнулась мне в грудь и затихла. Затем подняла на меня уже сухие глаза.

— Я в порядке. Пойдем. Знаешь. Наверное, я не смогла бы поехать… Если бы за рулём был кто-то другой…

* * *

Зонта не было. Но дождь, казавшийся сильным из салона, на деле оказался лёгкой осенней моросью.

Я оглянулся назад. Среди современных импортных авто моя «пятёрка» смотрелась даже как-то экзотично. Извозчичий полок среди «лендроверов» и «тойот».

* * *

Дождь зарядил в полную силу как раз в тот момент, когда мы скользнули под арку. Я был прав: на Никитской — ни местечка. Две тёмных стенки вдоль тротуаров.

— Смотри, — сказал я — И они все — сюда! Если повезёт, сможем удобно расположиться на своих ногах в районе последнего пролёта лестницы.

Ярослава недоверчиво кивнула, а потом засмеялась. Влажная потемневшая прядка перечеркнула её лоб. Конечно, пошутил. Народу в зале оказалось куда больше…

* * *

Если бы один из зрителей расположился на люстре — я бы не удивился. Чего там, просто занял свободное место. Яра нашла мою руку и накрыла её своей. Тёплая, нежная ладошка… Мы сидели почти в самой середине, возле прохода. Третий или четвёртый ряд. Когда мы только вошли, во всём зале пустовали лишь эти два кресла. Словно ждали именно нас.

* * *

Ведущая, вплывшая на уставленную специальными ко́злами сцену, обозревала публику с нескрываемым презрением. С наших мест было хорошо видно выражение её глаз: «Господи, ну почему опять сделали бесплатный вход?!» Видимо, потёртые джинсы не совпадали с её представлениями о таинстве музыки. Шум стих резко, будто выключили звук. Видимо, это кое-как примирило служительницу муз с внешним видом ценителей прекрасного, и она объявила начало. Кэйко Ивахори, Япония.

* * *

Ведущая исчезла. На её месте возникла тонкая миниатюрная японка с шапкой густых курчавых волос. Её ног не было видно из-под длинного кимоно, поэтому она не шла, а скользила по сцене. Перед собой она держала длинный деревянный ящик, похожий на половинку бревна, оснащённый огромным количеством струн. Зал взорвался.

Слегка даже пошатнувшись, женщина опустила кото — разумеется, это и был (было?) кото — на ближайшие к краю сцены козлы. Опустилась на колени перед получившимся сооружением и коротко поклонилась залу. Похоже, ей было всё равно, во что одеты её слушатели. Аплодисменты не смолкали. Только после второго поклона хлопки постепенно стихли. Она медленно положила пальцы на струны и застыла причудливой восковой куклой.

Я не уловил мгновения, когда родился первый звук. Странный, нездешний звук. Мне показалось, что женщина не пошевелилась. Звук проплыл над рядами кресел и исчез, растворился где-то на лестнице. Ко второму, более громкому звуку я уже был готов. Теперь я успел разглядеть: правая рука женщины чуть заметно шевельнулась, левая, движущаяся как у гусляра, нажала на струну.

Только сейчас я понял — госпоже Ивахори очень много лет! Её руки. Отсюда их было хорошо видно. Узловатые, мужские руки. Обладательница таких рук могла быть, кажется, домработницей, маляршей… Но — никак не музыкантом!

Звуки уже не прерывались. Теперь они начинали вспархивать стаями, гоняться друг за другом и даже играть в прятки. Прятки? Да… Но всё равно — в основе оставался один звук. Каждый из этих звуков был один.

Я подумал, что тут они совсем чужие. Не в этом зале, и даже не в этом городе, а вообще — на земле. То место, откуда они пришли — что это? Древние легенды? Тончайший мир призраков, скользящих незамеченными среди нас?

Я смотрел на руки женщины без возраста, на руки, которые единственные выдавали её возраст… Удивительно, как я сразу не понял?! Это же не руки! Это — сосновая ветка, раскачивающаяся на ночном ветру. А сквозь неё просвечивает белая, как тончайшая рисовая бумага, луна. Рядом журчит вода. Родник? Прозрачная струйка сбегает по сосновым корням, унося с собой пожелтевшие старые иглы. Одна раздвоенная иголка зацепилась за выступ и завертелась в потоке. Ни день, ни ночь. Вот смеётся девочка, но в глазах её стоят слёзы. Красно-зелёная птица раскачивается на гнущемся стебле тростника. Длинные зелёные листья трутся друг о друга. Вода уже не течёт. Она раскачивается в деревянном ведре в такт шагам. Скрипит верёвка. Ящерица цвета красной меди внимательно смотрит на что-то за моим плечом. Я не могу обернуться. Я смотрю куда-то рядом с ящерицей. Что это? Какие-то фигурки из бумаги плывут по воде. А над ними вращается неопределённого цвета фонарь. Бумажный фонарь с живым огнём внутри. Бумага и огонь — они ненавидят друг друга. Но они — вместе. Здесь и сейчас. Это не бумажные фигурки! Это какие-то корабли! Просто я смотрю на них с такой высоты, с которой всё в этом мире кажется игрушечным. И они тоже. Лица нарисованы. А если присмотреться — видно, что нарисованы они на плоских бумажных листах, повторяющих их контуры. Они стоят в несколько рядов, не загораживая и не касаясь друг друга, только кажется, будто все они — на одном огромном листе. А это кто? Кто-то тёмный в широкой бамбуковой шляпе мелькает между ними с фонарём в руке… Какая разница? Мне всё равно. Только бы ещё раз увидеть сосновую ветку, заслоняющую луну, смеющуюся девочку со слезами на глазах, и круглую птицу на стебле тростника… Особенно — девочку… Она… Куда она смотрела? На зелёные луга, неведомо зачем расчерченные туда и обратно полными воды каналами? Нет. Там гнутые мостики, над каналами горят фонари. Нет. Может, сюда? Сюда? Здесь — нарисованная бумажная комната… Нет. В этой нарисованной комнате есть живая рука, раскрывающая веер… Нет. Веер раскрывается каждый раз. Нет. Куда? Конечно! Это — маленький домик, возможно, даже часовенка. Маленькая часовня у водопада, неподвижно скользящего прямо сверху. Камни здесь глядят из воды, словно у них есть лица. А между стволами замерли узкие белые фигуры с красными полосами на щеках, с которых свисают тонкие кисточки. Узкие белые обнажённые фигуры. Замерли такими, какими их застал мой взгляд… Только не отвернуться! Смотри! А взгляду хочется вернуться в нарисованную на бумаге комнату, где веер раскрывается всякий раз… Нет! Не дай им пошевелиться! Если ты отвернёшься, девочка снова будет плакать… Только не шевелиться… Не…

* * *

Взрыв аплодисментов застал меня на этой полумысли. Несколько секунд я пытался сообразить, кто и кому хлопает. Потом уже захлопал сам.

Я бросил взгляд на Яру. Она сидела неподвижно, глядя в одну точку. А на её лице пролегли две мокрые дорожки.

* * *

Концерт продолжался. Пять девушек играли на кото что-то очень мелодичное. Пузатый юноша гортанно пел, аккомпанируя себе на трёхструнной лютне — сямисэне. Некто аскетического вида вышел на сцену с японской флейтой…

Но всё это казалось гонкой. Жалкими попытками если не догнать, то хотя бы оказаться первым среди догоняющих… даже не ощущение — отражение чувства просвеченной луной чёрной сосновой ветки. И не более того.

А потом всё закончилось.

* * *

На широкую мраморную лестницу нас буквально вытолкнула толпа, вновь наполнившая зал пчелиным гулом. Но на этот раз он был куда тише. На ступеньках, уже возле самого выхода, переругивались двое.

— Неужели так трудно было нажать на кнопку?!

— Да я нажал!

— Чего ты нажал?!

— Всё работало! Запись шла. Посмотри, там файл должен быть…

После паузы.

— Этот?

— Точно, этот. Я же говорил, что нажал!

Ещё пауза.

— Слушай… Он же пустой!

— Пустой? Значит, глюк…

— Сам ты глюк! Даже как ты дышишь слышно, а музыки нет.

— То есть как — нет?

— Так… Микрофон работал, а музыки нет…

* * *

Дождь успокоился и опять превратился в мелкую холодную морось.

— Пойдём через двор? Тут короче… — предложил я.

Яра молчала. С тех пор, как я увидел слёзы на её глазах там, в зале, она не проронила ни звука. И в этот раз она только молча кивнула. Возможно вспоминала родителей? Я осторожно взял ее за руку.

— Меня родители звали Славкой, — вдруг сказала Ярослава, — только родители. И потом ты…

В переулке, на который выходил двор, было тихо. Основная масса пошла к метро по Никитской, превращаясь постепенно в дрожащие в водяной дымке чёрно-оранжевые тени. Здесь трёх— и четырёхэтажные дома выступали из темноты как скалы, фонарей, за исключением одного, не было. Я поднял голову. Широкое полукруглое окно — «полуциркульное», занудно вякнул в голове кто-то, но это замечание я с возмущением отверг — светилось во втором этаже гладкого и тяжёлого, как маленькая крепость, дома. Тёплый жёлтый свет загораживала тяжёлая зелёная штора. Вот он — настоящий московский уют… Мы остановились.

Ярослава тоже стояла, запрокинув голову. Но она не смотрела на окно. Она вообще закрыла глаза. И улыбалась. Внезапно капельки, падавшие сверху, начали становиться заметно крупнее, предвещая новый приступ дождя… Она, не открывая глаз, засмеялась. Словно эти потяжелевшие частички тёмной осенней воды смывали с неё совсем другую воду…

* * *

В Кисловском горели фонари. Дождинки, пролетающие в их лучах, вспыхивали искрами. Славка стояла напротив меня, прислонившись к машине, и в её мокрых волосах сверкали капли. Наши взгляды встретились. Она молча опустила глаза. А потом, вдруг подавшись всем телом вперёд, поцеловала меня. Послышался металлический звон. Через несколько мгновений я понял, что это я выронил ключи от машины. Видимо рукам нашлось другое, куда более приятное применение. Её лицо пахло дождём, ночью и ещё чем-то таким, о чём нельзя рассказать.

* * *

Любой, даже самый мелодичный звук кажется неприятным, если прерывает сон. Скребущий звук виброзвонка — тем более.

Вокруг — темно. Темно? Нет, конечно. Просто я лежу на диване, уткнувшись в подушку. Между прочим, в комнате не намного светлее. Вечер? Утро? А ещё — удивительно, что рядом со мной нет никого.

Точнее — нет Славки. А должна быть?

Мобильник свалился со стола на пол дисплеем вниз и успокоился. Похоже, кнопка ответа сработала от удара. Я поднял аппарат. Действительно, соединено. С Ромкой. И тишина. Значит, уснул он раньше, чем дождался моего ответа. Я сбросил звонок и уселся на диван. Часы на телефоне показывали 17:39. А число сегодняшнее. Значит… Проспал весь день! Только непонятно, что мне обиднее — то, что день прошёл впустую, или — что оказалась сном ночь?

* * *

Странный заоконный свет делал Славку похожей на экзотический цветок… Бывают в тропиках такие гигантские мухоловки… Она втягивала меня своими дрожащими влажными лепестками и створки соцветия захлопывались за мной. Впрочем, через мгновение она уже выгибала спину исполинской кошкой и запускала свои нескромные когти прямо в меня. Потом она снова оказывалась Славкой, опускала глаза, проводила рукой рядом с собой, и… появлялась ещё одна Славка — обнажённая, тёплая, нежная. Красивая и далёкая. И вот мы уже втроём кружимся, попеременно выгибаясь назад. Вторая Славка вдруг исчезала, зато у первой возникала ещё одна пара рук. Рук с такой нежной кожей, что, казалось, её совсем нет. В тех местах, где она касалась меня этими лишёнными кожи пальцами, на теле вспыхивали лёгкие туманные огоньки, прочерчивались фосфорицирующие линии… А она снова преображалась: теперь она была водой. Она скользила по моему телу, очерчивая его, потом внезапно проникала во все поры сразу, впитывалась, закипала в каждой клетке и разрывала его изнутри. Но стоило мне поддаться взрыву, Славка снова оказывалась собой. Смотрела на меня снизу вверх, как в переулке, подставляя лицо дождю. Правда, это был уже совсем другой дождь. Неужели что-то подобное испытывает небо? Тогда я хочу быть небом. И я был небом…

* * *

В отупении я сидел на диване. Нет! Не сон! Всё, что угодно, только не сон. Не хочу! Я зачем-то ощупал подушку. Будто маленький кусочек Славки мог остаться на ней. Мог? Кусочек? Волос. Волос? Наверное, мысль пришла раньше, а облачилась в слова только сейчас. Облачилась. Обнажённая мысль. Обнажённая… Славка?

Обеими руками я провёл по подушке. Затем сложил их лодочкой… Действительно… Похоже на волос. На ощупь.

В комнате было уже совсем темно. Вопреки всему, вместо лампы я включил экран мобильника. И правда, волос… Длинный. Значит — не мой. Не мой!

Дрожа от нетерпения, я включил настольную лампу… Сцены со Славкой сейчас же поблекли, словно фотоплёнка, на которую попал солнечный свет… Я поднёс волос к глазам… Наверное, я закричал. Во всяком случае, волос я отшвырнул от себя, как отшвыривают ядовитую змею.

Длинный, жёсткий, абсолютно седой волос.