Джон Лернер был всего лишь ребенком, физически хрупким, и, подобно Беннету, немногословным. Зато у него был резкий, гиеноподобный смех, узнаваемый издалека.
Беннет познакомился с Джоном, когда был в четвертом классе. Это случилось весенним днем на широкой заброшенной полосе земли по дороге из школы домой. Беннет называл ее кукурузным полем, хотя ни одного стебля кукурузы на ней видно не было. Там тесными группами росли дубовые деревья и подлесок, фиалки, синие, как небо, еще там водились змеи и черепахи — таинственные следы на земле, теряющиеся под деревьями.
У Беннета было два любимых места. Одно на холме, где земля уходила вниз и вдаль, и ветер дул с такой неизменной силой, что можно было сидеть, закрыв глаза, и представлять себе, что летишь в пространстве вместе с Землей, поворачивающейся вокруг оси. Там он сидел часами, держа в зубах травинку, раздумывая и давая времени улетать с ветром. Другое место — пруд, зеленый, темный и в теплое время кишащий головастиками. Было приятно разуться и бродить по илистому мелководью, пропуская между пальцами темную жижу. Беннет никогда отсюда не уходил, не написав на иле свои инициалы. Через несколько дней они исчезали, затянутые илом и тиной, и он писал их снова. Ему хотелось оставить что-то от себя в этом пруду навсегда.
Однажды он только успел написать на илистом берегу инициалы, как услышал смех гиены. Это был Джон, который наблюдал за ним из-под дуба, скрестив на груди руки. Он осмотрел работу Беннета, потом стал воздвигать собственные инициалы в иле — из палок. Он брал палку, заострял ее перочинным ножом и втыкал на полфута в ил. Они сложились в буквы. Дж. Л. Четко, сказал Беннет. Джон со щелчком закрыл нож, отступил и стал любоваться своим творением, потом исчез среди деревьев. Инициалы Джона остались стоять до самого лета, а потом ил высох, растрескался, и палочки сломались и попадали.
В тот первый год в последний день перед каникулами ребята чуть не сожгли кукурузное поле. Джон решил, что раз наступает лето, надо будет как-то защищаться от индейцев. И мальчики построили форт на углу кукурузного поля, ближайшего к зданию «Зирса и Роубэка». Построили его из бревен и больших камней. В форте, естественно, нужен был костер. Спички есть? спросил Беннет. Джон состроил презрительно-недовольную гримасу и вытащил из кармана лупу, которая дала огонь всего через три минуты. Однако этот огонь почти сразу вырвался из-под контроля и стал пожирать какой-то куст. Ох ты боже мой, завопил Беннет и забегал кругами. Джон тут же схватил его за плечи и взмолился, чуть не плача, только отцу моему не говори. Ох ты боже мой, орал Беннет, давай позовем на помощь. Тут есть пожарное депо, я им скажу. Он побежал изо всех сил к краю поля, а Джон болтался на его следу, как хвост за воздушным змеем. Они бежали к зданию «Зирса и Роубэка», через Поплар-авеню, увертываясь от машин, стремясь к пожарному депо на Белльмид. Нельзя, выл Джон, они поймут, что это мы. Они расскажут моему отцу. Беннет не отвечал, продолжая бежать вперед. Он влетел в дверь депо и заорал, что рядом с «Зирсом и Роубэком» пожар. Потом пулей вылетел в дверь и помчался в сторону, противоположную кукурузному полю, а Джон за ним. Они бежали без остановки, не оглядываясь, целую милю до самого Рексолла, оба запыхались и обливались потом. Через несколько минут они успокоились и плюхнулись на траву, скрестив ноги, в перепуге тараща глаза. Обещай, что не скажешь моему отцу, сказал Джон. Обещаю, сказал Беннет.
Иногда Беннет заходил после школы с какой-нибудь идеей из «Популярной науки» и находил Джона, вытянувшегося на кровати и мрачно размышляющего над своей последней серией плохих оценок. Ум Джона работал со скоростью десять тысяч оборотов в минуту, но шестеренки бесцельно вертелись в отсутствие другого разума, за который они могли бы зацепиться. Стоило Беннету упомянуть о новом проекте, пусть даже мимоходом, он вскакивал и бросался действовать: вытаскивал провода, резисторы, паяльники и вообще все, что мог счесть полезным, из разных ящиков, сваленных в комнате без всякого порядка. Потом под завывание Боба Дилана они брались за дело. За много лет своей совместной работы юные ученые сделали уоки-токи, детекторный приемник, термостат и — от начала и до конца — телескоп с автоматическим следящим устройством. Джон никогда не хранил инструкций к новым деталям, никогда не рисовал схем, и провода у него блуждали по монтажной плате, как пьяные. Но у него были волшебные руки, и когда он садился по-турецки посреди комнаты и начинал возиться со схемой, транзисторы оживали. Чуть подкрутить надо было, говорил он буднично. Просто чуть подкрутить. Ошеломленный Беннет, глядя из-за плеча друга, пытался понять, почему в комнате у Джона все приборы работают лучше, чем в его комнате, но попытки были абсолютно бессмысленны. Джон тоже ничего не объяснял. Он не растрачивал время жизни на теории.
Самым блестящим их совместным проектом был прибор связи, передававший звук с помощью света, а не электрических импульсов по проводам. Когда человек говорил в один конец устройства, от звука вибрировал надутый шар, на котором был установлен кусочек зеркала. Луч света отражался от этого зеркальца и через всю комнату попадал в приемник. Поскольку зеркальце колебалось в такт голосу человека, так же колебалась и интенсивность отраженного света, точно кодируя самые тонкие оттенки голоса скептически настроенного проверяльщика. В результате мелькающий свет, принятый на некотором расстоянии и обработанный другим устройством, можно было преобразовать в исходный голос. Это было чудо. И оно работало.
Первое испытание устройства произошло в дождливое апрельское воскресенье. Ребята какое-то время провалялись на полу в комнате Джона, обсуждая, какое сообщение должно быть передано в первом торжественном запуске. Воздух был спертый, и комната была затемнена, только желтый лучик передатчика пересекал ее из угла в угол.
Должно быть что-нибудь бессмертное, сказал Джон. Например: как-то в полночь в час угрюмый, утомившись от раздумий, задремал я над страницей фолианта одного. Беннет серьезно задумался и покачал головой — нет. Что скажут потомки, если нашим первым посланием будут какие-то стишки? Надо передать что-нибудь научное, например, первые десять знаков пи. Может быть, сказал Джон, почесывая комариный укус. Ты магнитофон подключил? Ага, ответил Беннет. Магнитофон был присоединен к выходу усилителя приемника. Беннет протянул ногу и пальцем нажал на кнопку.
В этот момент в темную комнату ворвался отец Джона и бешено заорал: где мои носки, черт возьми? Опять ты мои носки нацепил?
Джон сразу съежился, но не стал отвечать. Вместо этого он встал, подошел к магнитофону, перемотал ленту и включил воспроизведение. Все присутствующие услыхали бессмертные слова: где мои носки, черт возьми? Опять ты мои носки нацепил? достоверно переданные через всю комнату дрожащей ниткой света. Работает, сказал Джон.
Отец Джона ничего не сказал и тут же вышел в полной уверенности, что его передразнили. Как только он вышел, Джона снова захлестнула волна мрачности, и он осел на пол. Почему он со мной так разговаривает? спросил он, закрывая лицо руками. Иногда мне его убить хочется.
Пойдем пройдемся, сказал Беннет. Дождь идет, сказал Джон. Нет дождя, сказал Беннет, пойдем. Он тронул Джона за плечо, и они вышли через кухонную дверь в сырость. Даже сквозь дождь слышался сладкий запах цветущей жимолости, обвившей белые столбы изгороди. Ребята молча прошагали примерно милю, просто вдыхая напитанный жимолостью воздух, пока не промокли совсем. Наконец они остановились под фонарем у дома Джона. А ведь работает, сказал Беннет и улыбнулся. Да, работает, сказал Джон.
Через месяц они показывали свое изобретение на окружной выставке технического творчества. Накануне присуждения премий, после бесчисленных пробных испытаний на пятидесяти футах между говорящим и принимающим, что-то сломалось. Из приемника не доносилось ни звука. Даже Джон не мог понять, в чем причина. Беннет вернулся домой в страшном расстройстве и целые сутки не выходил из комнаты. На следующий день позвонил Джон и сказал, что принес устройство на выставку рано утром и втихаря соединил передатчик с приемником протянутой под столом проволокой. Беннет ахнул в трубку. Судьи дали себя обдурить и присудили им первый приз.
Другой страстью Джона был рок-н-ролл. Работая долгое время и получая финансирование от деда с бабкой, он построил лучшую в городе стереофоническую систему прямо у себя в комнате, покупая детали по почте от «Хескита». Для их тестирования он использовал собственное оборудование, и если детали не подходили, он отправлял их обратно с возмущенным письмом: Дорогой сэр, что стали позволять себе люди в наше время? Прочитайте спецификации вашей колонки верхних частот и сравните их с реальностью. Вы что, думаете, что имеете дело с каким-нибудь школьником? Беннет читал письма Джона, восхищался его нахальством, а в школе иногда сообщал, что Джон Лернер — его лучший друг.
Беннет тоже любил рок-н-ролл, но ему вполне хватало поставить альбом «Стоунз» и залечь под проигрывателем, подвешенным к потолку комнаты Джона. Джону этого было мало. Ему надо было слышать артистов живьем. Надо смотреть на их лица, Друг Бенито, говорил он. Да, но в твоей системе звук гораздо лучше, возражал Беннет. Зачем все эти хлопоты? Джон не отвечал. В залах не слышно высоких частот, резонно указывал Беннет. Все равно пойдем, говорил Джон. И как-то ему удавалось уговорить Беннета в будний день ускользнуть, когда уже надо было спать, и поехать с ним в город на Мейн-стрит и смотреть на лица музыкантов.
Комната Беннета находилась на втором этаже в конце длинного коридора. Кладовая была в другом конце коридора. По счастью, под окном Беннета росло пекановое дерево, ветви которого стелились по крыше. Вечерами своих тайных экскурсий с Джоном он выжидал полчаса после того, как погаснет свет внизу, где спали родители и братья, вылезал через окно на крышу и спускался по дереву, поражаясь и пугаясь собственной храбрости. Джон ждал его в конце дорожки, в темноте, и они шли на улицу и садились в автобус на Поплар-стрит. Приходилось идти пешком до угла Поплар и Гудлет, поскольку автобусы по вечерам из восточной части Мемфиса не ходили. Ездить на автобусе всегда было странновато. Они двое были единственными в автобусе белыми, если не считать водителя, а черные все равно сидели на задних сиденьях, хотя раздельные места для белых и черных были уже несколько лет как отменены законом.
В городе ребята слушали Джерри Ли Льюиса, поющего «Большие огненные шары» в клубе «Парадиз», Томми Берка и «Штормовой ветер» в «Ревущих шестидесятых», Руфус Томас орал «Собака и тигр». Это был Мемфис. Иногда они слышали Букера Т. и М. Г. Букера Т., у которого была группа из четырех инструментов, а сам он играл на клавишных и был больше похож на ученого, чем на музыканта. Иногда бывали ритмы и блюзы, но по большей части — рок-н-ролл.
Иногда они вылезали из автобуса возле виадука Поплар-юнион около кафе под названием «Горький лимон» и слушали «Гильотиин». «Гильотиин» часто пели старые песни «Битлз» и «Стоунз», но звучали эти мотивы по-мемфисски. И были у них свои мелодии тоже, например, «Я не верю». У них была двенадцатиструнная гитара, бас и ударные.
Когда ребята ходили в «Горький лимон», сесть обычно было негде, и потому приходилось стоять, прижимаясь к стеклянным витринам. Это был крохотный зал, ненамного больше спальни Беннета, всего шесть или семь столов, и музыка гремела так близко и громко, что видно было, как дрожит кока-кола у тебя в стакане. Но это был хороший рок-н-ролл. Джон вертел головой, выискивая такое положение, чтобы видеть музыкантов. Найдя его, он закрывал глаза и слушал. Беннет поступал так же. Со временем он понял насчет лиц.
Летом в Мемфисе воздух так тяжел и горяч, что Беннет, выходя на пять минут на улицу, чувствовал себя так, будто его под одеждой поливает дождем. Многие люди вообще отказывались выходить из кондиционированных домов на солнце. В самые влажные дни Беннет с Джоном ездили на велосипедах к озеру Мак-Келлар. Оно соединялось с Миссисипи к западу от Мемфиса. В те дни большие химические компании еще не начали сбрасывать отходы в озеро в массовом порядке, оно было чистым, и двое друзей раздевались до трусов и плыли к островку посередине озера. Эй, Друг Бенито, давай наперегонки, говорил Джон и прыгал в озеро, размахивая руками и выставляя белую впалую грудь. Беннет обычно доплывал до острова первым, он был намного сильнее Джона. Но каждый раз, когда ребята приезжали к озеру, Джон снова его вызывал: давай, Друг Бенито, поплыли наперегонки. Беннету это в нем нравилось.
Они брали с собой сандвичи в пластиковых пакетах, привязывая их к поясу. После завтрака они лежали в тени под деревом. Лежа в тени клена в густом летнем воздухе, они говорили мало. Какова окружность земли? спрашивал Беннет. Двадцать четыре тысячи миль. Каково расстояние до ближайшей звезды? спрашивал Джон. Двадцать четыре миллиона миль. Какова самая низкая возможная температура? Двести семьдесят три градуса ниже нуля, по Цельсию. Мир был полон четкости и логики, и они грелись в своем всеведении.
Они клялись друг другу, что весь остаток жизни, сколько бы они ни прожили, будут друзьями, что будут каждое лето возвращаться на этот остров, лежать под кленом и глядеть на белые кряжи и на воду, ощущая жар близкого Мемфиса.
А часто они ничего не говорили. Просто лежали в тени клена, чувствуя покой и безопасность. Иногда слышались далекие голоса людей в проплывающих лодках, но и они вскоре стихали и глохли в густом летнем воздухе. На озере было тихо, как в вате, и часы неслышно шли мимо, будто времени не существует.
Примерно десять лет после того, как они окончили школу и уехали из Мемфиса, Беннет писал Джону дважды в год. Джон отвечал редко. Наконец Беннет перестал писать. Иногда он узнавал что-нибудь о своем друге от его матери. Джон учился в колледже в Северной Каролине, потом жил в Лос-Анджелесе, в Чикаго, в Пало-Альто. Он стал инженером-электриком, основал собственную компанию и преуспевал. Джон всю жизнь прожил в мире естественных наук. И Беннет тоже — какое-то время.